*3494. Смутное время

[Владимир Тихомиров]

http://www.istpravda.ru/research/14756/
Забытая битва Смутного времени

16 месяцев немногочисленный гарнизон из казаков и немногочисленных монахов оборонял монастырь, отбрасывая один штурм за другим. Подобного героизма и стойкости не знала еще ни одна крепость мира…

Память о Смутном времени и о войне с поляками, закончившейся в 1612 году, для современных россиян является чем-то таким абсолютно далеким – как древнегреческие мифы или фэнтезийные битвы эльфов с гномами. Поэтому и День народного единства, посвященный изгнанию поляков из Москвы, никто не хочет воспринимать как полноценный праздник. Между тем, военные действия эпохи Смуты были полны самого неподдельного героизма и самопожертвования. Одно из таких незаслуженно забытых сражений – осада Троице-Сергиевой лавры, которая продолжалась более полутора лет.

Все началось с того, что 25 июня 1608 года московская дружина Василия Шуйского в битве на Ходынском поле нанесла польско-литовской дружине Лжедмитрия II весьма чувствительное поражение, остановив поход самозваного царя на Москву. И тогда поляки решили взять Москву в кольцо, отрезав город от всяких связей с внешним миром. Важным пунктом этого плана было взятие Троце-Сергиева монастыря, стоявшего на стратегической дороге, идущей в северные регионы. Фактически, именно захват монастыря обеспечивал полную блокаду Москвы.

Кроме того, захват сокровищ монастыря позволял укрепить финансовое положение Лжедмитрия II, а привлечение на свою сторону влиятельной монастырской братии сулило окончательное крушение авторитета царя Василия Шуйского и последующее венчание самозванца на царство.

Но взять тихую обитель преподобного Сергия Радонежского оказалос не так-то просто: в монастыре ко времени осады находилось 609 человек ратников из детей боярских, казаков и стрельцов, 300 человек монастырской братии, около 1000 русских беженцев, собравшихся со всей округи. Таким образом, общее число защитников монастыря составляло около 2500 человек. Позже в дополнение к ним были присланы около восьми сотен дворян и детей боярских и около сотни стрельцов во главе с окольничим князем Григорием Борисовичем Долгоруким-Рощей и московским дворянином Алексеем Ивановичем Голохвастовым.

Штурмом руководил родовитый шляхтич Ян Сапега, который, подойдя с войском к стенам монастыря, дважды посылал парламентеров с предложением сдаться, но оба раза получал решительный отказ. И тогда поляки, окружив монастырь осадными орудиями, начали методично уничтожать монастырскую обитель вместе с защитниками.

13 октября с наступлением ночи начался первый штурм монастырских стен, но осаждённые мужественно встретили нападавших, – атаки были отбиты, а утром были сожжены осадные орудия, оставленные врагом у стен монастыря. В ночь на 24-е октября был отбит еще один приступ, а 26 октября была совершена ещё одна вылазка, в ходе который была истреблена рота поляков, а их командир – ротмистр Брюшевский – был взят в плен.

Тем не менее, несмотря на военные успехи, положение защитников монастыря было по-настоящему тяжёлым. Несмотря на то, что они были обеспечены рожью, молоть её не представлялось возможным, поскольку мельницы находились за стенами монастыря. Теснота вынуждала людей жить на открытом воздухе. Беременным женщинам приходилось рожать детей при чужих людях, и «никто со срамотою своею не скрывался».

В ноябре 1608 года из-за недостатка продовольствия в монастыре началась цинга. Сначала в сутки умирало 10 человек, потом по 50 и даже по 100. Как следовало из перехваченных писем, «цинга ежечасно уносит десятки жизней, и гарнизон монастыря дальше держаться не может».

В свою очередь, воеводы Василия Шуйского попытались поддержать осаждённых, направив в монастырь обоз с грузом в 20 пудов пороха, в сопровождении 70 казаков и 20 монастырских слуг. Полякам удалось захватить гонцов, которых старший этого обоза направил в монастырь для координации плана действий. Под пытками гонцы раскрыли известные им сведения. В результате в ночь на 26 февраля 1609 года обоз попал в одну из засад, охранявшие обоз казаки вступили в неравный бой. Услышав шум боя, воевода Долгорукий-Роща предпринял вылазку. В результате засада была рассеяна, ценный обоз прорвался в монастырь. Раздосадованные неудачей поляки приказали наутро вывезти под стены монастыря и зверски казнить захваченных гонцов и взятых в ночном бою четырёх пленных. В ответ Долгорукий-Роща приказал вывести на стены и зарубить всех имевшихся в монастыре пленных — 61 человек, в большинстве своём казаков-тушинцев и наёмников. Итогом стал бунт тушинских отрядов среди осаждавших, обвинявших поляков в гибели своих товарищей. С этого времени раздоры в лагере осаждавших стали усиливаться.

К лету силы гарнизона уменьшись более чем втрое с начала осады, и Сапега, узнавший от лазутчиков об истинной численности защитников крепости, стал готовить третий штурм. За счет присоединения действовавших в окрестностях отрядов тушинцев, он довёл численность своего войска до 12000 человек. На этот раз атака должна была осуществляться со всех четырёх сторон, чтобы добиться полного раздробления ничтожных сил гарнизона. Сигналом для атаки был пушечный выстрел, от которого начнётся пожар в крепости, если пожар не возникнет — то второй выстрел, а если и тогда пожар не возникнет — то третий выстрел независимо от результатов. Штурм был назначен на 7 августа 1609 года. Видевший приготовления к нему воевода Долгорукий-Роща вооружил всех крестьян и монахов, приказал вынести на стены весь порох, но шансов на успех сражения практически не было.

Осажденных могло спасти только чудо, и оно произошло. Запутанная система сигнала к штурму сыграла свою роковую роль: одни отряды бросились на штурм после первого выстрела, другие — после последующих. В темноте порядки штурмующих смешались. В одном месте немецкие наемники услышали за спиной крики русских тушинцев и, решив, что это – вышедшие на вылазку осажденные, вступили с ними в бой. В другом месте при вспышках выстрелов польская колонна увидела заходящий на неё с фланга отряд тушинцев и также открыла по нему огонь. Артиллерия осаждённых открыла огонь по полю сражения, усиливая суматоху и возникшую панику. Сражение между осаждавшими перешло в кровавую резню друг друга. Численность перебитых друг другом составила сотни человек.

Несогласованность атакующих стала переломным моментом в борьбе за монастырь. Давние разногласия между тушинцами с одной стороны, поляками и наемниками — с другой, вылились наружу. В войске осаждавших произошёл раскол. Многие атаманы тушинцев увели свои войска от Троице-Сергиевого монастыря, в оставшихся отрядах дезертирство приобрело массовый характер. Вслед за тушинцами лагерь Сапеги покинули иностранные наёмники. Осаждённые, напротив, были уверены, что чудесное спасение монастыря стало результатом Божественного заступничества и что конец осады близок. И действительно: в октябре 1609 года на помощь осаждённым пришли ярославцы, костромичи и галичане, всего около 900 человек. Запасов, принесенных ими, хватило еще на 12 недель.

22 января 1610 года осада Троице-Сергиевого монастыря была полностью снята, а польско-литовские отряды «оккупантов» отошли от монастыря в сторону Дмитрова. Там они были настигнуты и разбиты русским отрядом воеводы Ивана Куракина. В результате Сапега привёл обратно к Лжедмитрию II немногим более 1000 человек. Осада наконец была снята. Говорят, когда поляки ушли на запад, то защитники обители еще 8 дней не решались покинуть стен – так они боялись, что враг вернется.

02:00 04/11/2015
ТЕМЫ: Смутное время Троице-Сергиева лавра

[Даниил Коцюбинский]

http://kotsubinsky.livejournal.com/477520.html

Nov. 5th, 2015 12:04 am

"С чего начинается родина..."

Начать следует с того, что Смуту в России инициировали Романовы, а не поляки, казаки, беглые холопы, городовые стрельцы и даже не Лжедмитрий I. Он же - служивший Романовым дворянин Григорий Богданович Отрепьев, которого, судя по всему, и подготовили - как "рабочий вариант" на роль "чудесно воскресшего царевича Димитрия", чтобы одолеть ненавистного Бориса Годунова.

Романовы считали себя "более старшей роднёй" пресекшейся династии. Фёдор Никитич Романов был сыном Никиты Романовича Захарьина-Кошкина - шурина, т.е., брата жены Ивана Грозного - царицы Анастасии Романовны. В то же время Борис Годунов был "всего лишь" шурином сына Ивана Грозного - царя Федора Иоанновича.

...Итак, 1600 год. Годунов сильно приховорал, и все ждали, что он вот-вот умрет. Романовы собрались с силами на своём московском подворье и стали ждать удобного момента, чтобы захватить власть в Кремле.

Но что сделал в этой ситуации Годунов? Он инспирировал своего рода инквизиционный (по сути, конечно же, политический) процесс – обвинил Романовых в том, что они якобы готовили какие-то коренья, имея целью отравить всю царскую семью. Романовы действительно готовили, только не коренья, а сабли. Однако обвинить целое боярское семейство в открытой подготовке мятежа было труднее – требовались масштабные доказательства, а времена Опричнины всё же давно миновали. Проще было найти доносчика, которые принесет во дворец «слух» о подготовке Романовыми царского отравления. Разумеется, это была клевета. В итоге позднее Романовы считали себя несправедливо подвергшимися опале, хотя они на самом деле готовили заговор. Просто годуновская контратака опередила саму атаку.

Всех пятерых братьев арестовали, Фёдора постригли в монахи под именем Филарета (его жену Ксению также постригли под именем Марфы), Михаила, Василия, Александра и Ивана – разослали по дальним тюрьмам. Все, кроме Ивана и Филарета, умерли в течение 1602 года от невыносимо тяжёлых условий содержания под стражей. Несмотря на то, что сам Борис Годунов выражал недовольство тем, что некоторых из числа репрессированных (в частности. Василия Романова) мучили без его «указу», скорее всего, следует предположить, что такая суровая расправа была тайно санкционирована царём и имела конечной целью физическое уничтожение клана Романовых. Василия довели до тяжкого простудного заболевания еще в дороге и фактически не лечили, продолжая держать в цепях; Александр был подвергнут пытке, потом сослан и вскоре умер (по некоторым сведениям – удушен); Михаила заморили голодом и холодом в деревянной клети, погруженной в яму, отчего он даже получил от местных жителей прозвище «ныробский узник». Казалось, клан Романовых в самом деле политически и физически был ликвидирован.

Конспирация Романовых не удалась ещё и в том смысле, что Борис Годунов в тот раз оправился от приступов болезни. Однако вслед за тем на страну и на её царя свалилась колоссальная беда.

1601-1603 годы – время двух неурожаев подряд (вызванных, как полагают, извержением перуанского вулкана Уайнапутина в 1600 г.) и страшного голода.

Стратегических запасов зерна в стране в ту пору не было, и столь масштабные и продолжительные голодовки выдержать Россия попросту не могла. В общей сложности в течение этих двух лет умерло почти полмиллиона человек.

Годунов отчаянно пытался помочь голодающим – в отличие от Грозного, который, как мы помним, после пожара 1547 года начал спокойно отстраивать себе дворец, бросив погорельцев-москвичей на произвол судьбы.


Сперва Годунов раздал деньги, но инфляция свела его старания «на нет»: хлеб дорожал не по дням, а по часам, поскольку больше его не становилось. Затем царь открыл государственные запасы и стал раздавать хлеб. В Москву со всех сторон хлынули голодающие толпы и, конечно, на всех хлеба не хватило. Голландский путешественник Исаак Масса, который побывал в Москве, правда, чуть позже, писал, что у знатных и богатых горожан хлеб был, но у Бориса Годунова просто не хватило политической воли, чтобы заставить их открыть закрома. Борис Годунов не был столь авторитетным и самовластным правителем, как Иван IV, чтобы под угрозой смерти конфисковать хлебные запасы у бояр. А бояре, разумеется, сами ничего голодающим не раздавали. Более того, у кого-то, как пишет И. Масса, хлеб даже гнил. И это во время голода!

Тогда Годунов стал рассылать по всей стране «продотряды», чтобы они везли хлеб из деревень и сёл – в столицу. Однако на обратном пути на эти обозы стали совершаться регулярные нападения. Грабежом занимались те же обнищавшие крестьяне и холопы. В старых советских учебниках они именуются «крестьянскими повстанцами», хотя, по сути, это были просто грабители. Одним из самых крупных отрядов руководил некий Хлопко Косолап. В советских исторических пособиях его даже называли «предшественником Ивана Болотникова». Однако Болотников всё же был персонажем совсем другого плана, в его борьбе была некая политическая цель (возвращение в Москву «законного царя»), а вот Хлопко был бандитом чистой воды, просто грабил продовольственные обозы. И таких «неуловимых мстителей», хотевших поживиться за чужой счет, было множество. Одним словом, в стране начался продовольственный и криминальный хаос.

Ситуация осложнялась тем, что царь в сознании не только «сливок» Боярской думы, но и массы населения был «не совсем настоящим», то есть, «не от царского корня».

В данном случае мы в очередной раз сталкиваемся с тем, что обществу, живущему по законам рабской морали, присущи компенсаторно-адаптационные механизмы, призванные сглаживать невротические переживания от перманентного стресса, связанного с состоянием несвободы и отсутствия каких-либо гарантий безопасности.

Помимо «правильной веры» и «православного царства», важнейшим элементом «сбалансированного» рабского самосознания являлось представление русского человека о «настоящем царе», который должен быть не только одновременно «грозным и добрым», но еще и легитимным. То есть, богоданным, законным, а не самозваным. Только в этом случае мог успешно запуститься механизм интроекции общества-жертвы с агрессором-властью, являвшийся, в свою очередь, основой стабильности всей социально-политической системы российского самодержавия.

И вот в ситуации обрушившегося на Московскую Русь «гнева божьего», сомнения в легитимности царя Бориса Годунова стали обретать популярность. И вскоре появился кандидат в «настоящие цари» - Лжедмитрий I.

Скорее всего, это был молодой дворянский сын, чернец Чудова монастыря Григорий Отрепьев, который в 1603 году убежал из Москвы тайными тропами – через Киев и Литву, после чего отправился в Польшу, в итоге добившись королевской аудиенции. Этот человек выдавал себя за чудесным образом спасшегося сына Ивана Грозного - царевича Димитрия.
Откуда он взялся? Конечно, это был не случайный человек, которому вдруг привиделось, что он должен «спасти родину», как в свое время приключилось с Жанной д`Арк.

Лжедмитрий, судя по всему, был авантюристом-прагматиком, а отнюдь не параноиком-идеалистом. Это был один из мелкопоместных дворян, изрядно потершийся в высших московских кругах. Он жил на подворье Романовых, был у них в услужении, когда те готовили восстание против Годунова, но сумел ускользнуть и быстро, пока до него не добрались, постригся в монахи.

Сначала Отрепьев постригся в каком-то провинциальном монастыре. Однако поскольку он был карьерно ориентированным и очень энергичным человеком, то уже спустя непродолжительное время оказался в Чудовом монастыре, в Кремле. Там, благодаря своим недюжинным способностям и будучи на хорошем счету, он довольно быстро стал писарем при патриархе Иове. Даже из этих отрывочных строк его биографии, видно, что человек он был, бесспорно, талантливый и, что называется, харизматичный.

Есть версия о том, что Романовы сами его надоумили разыграть историю с чудесно спасшимся Дмитрием – то ли отправляясь в ссылку, то ли – что вероятнее – в предшествующий период, рассматривая это как один из возможных вариантов грядущей борьбы против Годунова.

По крайней мере, Лжедмитрий I был весьма осведомлен о таких подробностях жизни царевича Димитрия, о которых могли знать только представители высшей московской знати. Кроме того, - я немного забегу вперед, - обращает на себя внимание тот факт, что когда Фёдор Романов (к тому времени уже монах Филарет), находясь в ссылке, вдруг услышал, что Лжедмитрий двинулся из Польши на Москву, - то тут же начал отгонять палкой приставленную к нему охрану, что-то напевать и насвистывать. Одним словом, он явно понимал, что именно происходит в стране, и знал, что это несёт ему скорое избавленье и возвращение всех утерянных благ. Вспомним и то, что, став царём, Лжедмитрий заботливо перевез в Москву прах замученных Годуновым Романовых и похоронил их с почестями, а Филарета вызволил из заключения в Антониево-Сийском монастыре и сделал Ростовским митрополитом. Так что изначальная связь между Лжедмитрием I и Романовыми, скорее всего, была.

Путь Григория Отрепьева из Москвы в Польшу можно попытаться проследить, но лишь до Киева. После выхода его с двумя спутниками-монахами из Киева Отрепьев «исчезает», зато в Польше сразу же вслед за тем появляется «царевич Димитрий». Любопытно, что в Киеве Отрепьева несколько раз выгоняли из Лавры – киевские монахи не поверили в чудесное спасение царевича Димитрия. И Константин Острожский, - известный православный литовский князь - сначала принял самозванца, а потом приказал своим гайдукам выставить его за ворота.

Но вот пан Вишневецкий, также влиятельный православный литовский магнат, с вниманием отнесся к рассказу этого человека, познакомил его с Сандомирским воеводой Мнишеком, и здесь в игру вступила красавица Марина Мнишек, дочь воеводы. Судя по всему, Отрепьев в самом деле влюбился. Хотя, быть может, решающую роль сыграл расчет – Мнишек пообещал Лжедмитрию помочь быстро собрать войско из польских шляхтичей-волонтёров и казаков в обмен на будущую женитьбу на Марине.

Когда Лжедмитрий был представлен королю Сигизмунду III, тот сделал вид, что признал вновь прибывшего, хотя из переписки Сигизмунда с Римской курией следует, что никто в Польше не верил в реальность данного персонажа. Тем не менее, Лжедмитрия решили морально поддержать. Король не стал оказывать Самозванцу военную и политическую поддержку, лишь позволив тому собрать войско на территории Речи Посполитой – и двинуться с этими силами на Москву.

В войске Лжедмитрия, помимо авантюристов-добровольцев и запорожских казаков – черкас (около 4-5 тыс.), были также и наёмники, поскольку Мнишек ссудил Самозванца деньгами. Были также и донские казаки, правда, в меньшем количестве.

Вся эта пёстрая армия дошла до села Добрыничи, где годуновский боярин Фёдор Мстиславский их разбил.

С точки зрения истории военного искусства на Руси, любопытно, что в сражении под Добрыничами московская армия впервые применила эшелонированный, линейный строй обороны, когда стрельцы стреляли из четырех рядов.

Казалось бы, в ходе гражданских войн (а войну с Самозванцем, несмотря на наличие в его армии большого числа иностранцев, все же следует отнести к числу гражданских) боевые «ноу-хау» обычно не изобретаются и не отрабатываются. Однако Россия, как мы видим, и здесь шла своим путём...

Потерпевшие поражение повстанцы с позором откатились в Путивль. И здесь авантюра Самозванца получила мощнейшее второе дыхание.
Почему? Всё дело в том, что в имперском государственном устройстве Московии в ту пору имелись серьезные военно-социальные издержки, ставшие следствием слишком быстрых завоевательных успехов Ивана Грозного в юго-восточном направлении. Московская Русь мощно и стремительно «вросла» в степную полосу.

Это привело к тому, что государство вовлекло в свою орбиту казачество и большое количество т.н. городовых стрельцов. Эти люди зачастую не получали даже жалования, а имели лишь землю и пищаль. В итоге на «Украйне» (то есть, в районе древней Северской земли, Рязани и Дикого поля) скопилось огромное количество вооруженных и недовольных своим социальным положением людей: недовольных перебоями с финансированием и вообще – с тем, как московские власти с ними обращаются.

И вот все эти украинные служилые люди «по прибору» (то есть, по найму) - городовые стрельцы, городовые казаки, севрюки (северские казаки), - в условиях продовольственного, а затем и политического кризиса превратились в гигантскую пороховую бочку. На этой территории одномоментно появилось много вооруженных людей, недовольных своим положением и находящихся в предбунтарском состоянии.

Сложившуюся в 1603 году в России ситуацию условно можно сравнить с ситуацией в Петрограде в феврале 1917-го, когда в городе вдруг восстали 500 000 вооруженных людей, не желавших идти воевать и недовольных тем, как с ними обращается правительство.

Особо следует подчеркнуть, что это были социально неблагополучные, однако вооруженные и, самое главное, лично свободные люди, обладавшие определенным минимумом «гражданского потенциала». И вот, несмотря на первую неудачу армии Самозванца, к нему в район Путивля начали стекаться толпы «украинных» добровольцев.
И в этот критический момент Борис Годунов неожиданно умирает. Власть переходит к его 16-летнему сыну Федору.

Навстречу армии Самозванца была послана рать во главе с Петром Басмановым. Встретив неприятеля под Кромами, Басманов решил изменить Фёдору Годунову и перешел вместе с войском на сторону Лжедмитрия.
Здесь, правда, нужно отметить, что далеко не все русские полки встали под знамёна самозванца. В этот момент произошел один из последних всполохов древнерусского регионализма. Новгородцы в этой ситуации попросту ушли в Новгород, некоторые другие полки также разошлись по своим «квартирам». Это означало, что московский государь для них в тот момент не был «своим», но и Самозванец также не воспринимался ими как «свой».

Бельский с основными силами Самозванца вошел в Москву (сам Лжедмитрий заявил своему ближайшему окружению, что появится в Москве только после того, как будет убит Федор Годунов). 1 июня юный царь Фёдор был свергнут, а 10 июня вместе с матерью, вдовой Бориса Годунова – задушен. Сестра Фёдора, Ксения, досталась Самозванцу как добыча и была вынуждена стать его наложницей до приезда невесты – Марины Мнишек.

В том же 1605 году Лжедмитрий венчался на царство. Порядок коронации Лжедмитрия I был усложнённо-европеизированный. Шапку Мономаха и бармы в Успенском соборе возложил Патриарх Игнатий (Иов как лично могущий опознать Григория Отрепьева был поспешно низложен и сослан), а затем он же возложил австрийскую корону, вручил скипетр и державу. Наконец, в Архангельском соборе возле гробов Ивана Грозного и Фёдора Ивановича Игнатий возложил на самозванца еще один «царский венец» — шапку Казанскую. Стоит отметить, что «имперская вестернизация» царской атрибутики была начата ещё при прежних царях. Коронационные регалии были привезены в Москву императорским послом Генрихом фон Логау в 1604 году. Австрийская же корона, по свидетельству архиепископа Арсения Элассонского, была прислана Ивану Грозному австрийским императором Рудольфом II и была практически идентична цесарской короне. Таким образом, русские самодержцы конца XVI – начала XVII вв. активно стремились максимально приблизить державную атрибутику Московского царства к европейским имперским образцам.

Здесь необходимо сделать небольшое отступление. Вообще, мечта московских государей именовать себя по образцу австрийских «цесарей» императорами, проявилась практически сразу вслед за обретением Москвой государственной независимости. В договоре Московского государства с Данией 1493 г. Иван III был назван «totius rutzci Imperator». Императором был назван и Василий III в договоре с императором Максимилианом I, заключенном в Москве в 1514 г.: «Kayser und Herscher alter Reussen». В латинской грамоте Альбрехта Бранденбургского 1517 г. Василий III также был назван «Imperator ас Dominator totius Russiae». Иван IV после покорения Казанского и Астраханского царств, а также Сибири именовался императором в посланиях римского императора, королей Великобритании, Дании, тосканского герцога и даже персидского шаха. В посланиях королевы Елизаветы I императором был назван и Федор Иванович: «Imperatori totius Russiae», «The Emperor of Russia», «Lord Emperor». Сам Федор Иванович, как и отец, иногда включал в титул слово «Imperator». Яков Маржерет писал, что после снятия осады Нарвы послы царя Федора требовали от шведской стороны императорского титула для него; спор продолжался два дня, но безуспешно. Традиционно не признавали императорский титул русского монарха и поляки: в 1553 г. Сигизмунд II Август писал Папе Римскому, что русские никогда не должны его получить.

В этой связи не должен казаться удивительным тот факт, что Лжедмитрий стал официально именовать себя «цесарем» и «императором» - «Imperator Demetrius».

Прагматичная Римская Курия согласилась с таким международным самозванством, полагая найти в Лжедмитрии I союзника в войне против Турции. Однако представители польско-литовской шляхты были возмущены. Так, секретарь Самозванца польский шляхтич Ян Бучинский в начале 1606 г. сообщал Лжедмитрию I из Польши о возмущенных выступлениях панов-рады (высшего государственного органа Великого княжества Литовского): «А хочешь того, чтоб тебя писали титлом непобедимым цесарем, чево ни един на свете крестьянский государь так не делает; коли б де тебя хто иной писал непобедимым, ино бы то было не диво, а то ты сам себя так пишешь. А такое слово Богу единому подобает. Поганцы некрещеные так делают, которые не знают всесильности Божия. А ты де большое Бога же не знаючи, так ся называешь пред Богом; и по твоей де той великой спеси и гордости подлинно тебя Бог сопхнет с столицы твоей. И надобе то указать всему свету и Москве самой какой ты человек. А и сами москвичи о том догадаютца — какой ты человек и что им хочешь зделати... А те слова говорил пан воевода Познанской». Польский ротмистр, находившийся на службе у Лжедмитрия I так прокомментировал его гибель: «Видно так угодно было Богу, не хотевшему долее терпеть гордости и надменности этого Димитрия, который не признавал себе равным ни одного государя в мире и почти равнял себя Богу».

Примечательно, что московские элиты также отнеслись к стремлению Лжедмитрия самопровозгласить себя цесарем и императором «на австрийский манер» в целом негативно. Прежде всего, московским «верхам» виделась угроза насаждения в России католицизма. По словам голландца Элиаса Геркмана, заговорщики в 1605—1606 гг., свергшие Лжедмитрия I, полагали, что, называя себя «цесарем», он «хочет уподобиться императору римскому и тогда наша страна вместе с верою, сделается римскою». Московское книжное ухо также оскорбляли попытки сакрализации европейской по своему происхождению царской титулатуры. В одной из повестей о событиях Смутного времени (правда, составленной во времена Шуйского и первых Романовых) некий дьяк Тимофей Осипов изобличает Лжедмитрия I так: «Велишь де себе писати в титлах и в грамотах цесарь непобедимый, и то слово по нашему християнскому закону Господу нашему Исусу Христу грубно и противно; а ты вор и еретик, подлинной розстрига Гришка Отрепьев, а не царевич Дмитрей Ивановичь…».
Что же касается московского простонародья, то среди него Лжедмитрий I до самого конца сохранял популярность, - даже после того, как на свадьбу его и Марины Мнишек в русскую столицу в большом количестве приехали поляки, в итоге чего в городе возникла этноконфликтная ситуация.

Однако бояре в большинстве не воспринимали его как легитимного правителя.

Впрочем, судьбу Лжедмитрия I решил не недостаток веры в него как в «чудом спасшегося» настоящего сына Ивана Грозного. Куда важнее оказалось то, что представители знатнейших боярских родов стали испытывать конкурентное давление со стороны польско-литовских шляхтичей и советников, приехавших вместе с Лжедмитрием в 1605 году и особенно вместе с Мариной Мнишек в 1606 году. Самозванец отдавал явное предпочтение польским придворным. Именно в этом контексте следует понимать широко известные претензии московских бояр к Лжедмитрию в связи с тем, что он: ел телятину, «которая считалась у нас заповедным грешным яством» (Н.М. Карамзин); не спал после обеда; недостаточно регулярно ходил в баню и церковь; носил польский костюм; ездил по Москве запросто верхом и любил вступать в спонтанные разговоры с простым людом; не любил, когда бояре поддерживают его под руки и т.д. К слову, последний каприз молодого царя бояре, особенно ближние, воспринимали особенно болезненно, поскольку они лишались возможности демонстрировать привычным способом свой особо приближенный к самодержцу статус.

Однако поистине роковую роль в судьбе Лжедмитрия сыграло не всё вышеперечисленное, а женщина – Марина Мнишек.
Ее въезд в Москву 3 мая 1606 года шокировал москвичей: в город въехал свадебный кортеж, больше похожий на иноземное войско – так много было в свите вооруженных рыцарей.

[Даниил Коцюбинский]

Nov. 5th, 2015 12:12 am

"С чего начинается родина..."


Вообще, следует признать, что поляки в качестве «культурных колонизаторов» - не самый удачный европейский пример. Например, шведы, на протяжении нескольких лет в эпоху Смуты владевшие Новгородом, наладили с местными жителями конструктивные и в целом неконфликтные отношения. А вот поляки буквально за несколько дней резко настроили москвичей против себя, до такой степени высокомерно и пренебрежительно они себя стали вести…
Спустя какое-то время состоялась свадьба, на которой Марина Мнишек – впервые в истории России – была коронована как полноправная русская царица. Почему Марина Мнишек после гибели сперва Лжедмитрия I, а затем и Лжедмитрия II откажется вернуться в Польшу? Как она сама объяснит – потому что москвичи присягнули ей как своей царице, которой она будет продолжать себя считать вплоть до самой смерти в романовских застенках. Она была коронованной московской царицей, легитимной правительницей и, так сказать, де-юре вполне могла править даже в отсутствие мужа!

Однако, в результате бестактных действий Лжедмитрия по отношению к боярам, а его польского окружения - по отношению к простым москвичам созрели социально-психологические предпосылки для бунта, во главе которого встал боярин Василий Шуйский. Этот, один из самых знатных и авторитетных московских бояр, с самого начала выступил против Самозванца и даже чуть было не поплатился за это головой. В самый последний момент Шуйский, уже стоя рядом с плахой и попрощавшись с народом, был помилован Лжедмитрием I, испугавшимся столь жёстко противопоставлять себя Боярской думе, выражавшей сочувствие Шуйскому.

В целом история свержения Лжедмитрия I производит впечатление вполне «глуповской», как будто дословно «выписанной» из «Истории одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина. Всё это, тем не менее, - также пример функциональных особенностей московской политический культуры, о которых позднее А.С. Пушкин упомянет в своем знаменитом афоризме о русском бунте, «бессмысленном и беспощадном».

17 мая 1606 года бояре-заговорщики во главе с Шуйским неожиданно вбросили в народ слух о том, что поляки якобы бьют «наших бояр» и «хотят убить царя». Москвичи тут же поднялись по зову набата и стали бить поляков. В это время бояре ворвались в Кремль, убили Лжедмитрия и тут же объявили народу, что тот, оказывается, был изменником. И такие объяснения народ принял, как вполне логичные: раз убили и раз новое начальство так заявляет, - значит, изменник!

Еще был очень интересный эпизод с Марией Нагой, инокиней Марфой. В истории остался легендарный эпизод, как перед смертью Лжедмитрия показали как бы его матери – Марии-Марфе Нагой. И она якобы сказала: «Нет, это не мой сын!».


А ведь когда Лжедмитрий прибыл в Москву, Марфу привезли из монастыря, и она подтвердила, что это ее сын. А вот когда того же Лжедмитрия то ли убивали, то ли уже убили, ее позвали снова и услышали, что нет, это не царевич Дмитрий. Такие были общие нравы, таков был уровень московской гражданско-политической культуры.
После победы заговорщиков к власти пришёл Василий Шуйский.

Это был первый конституционный (условно говоря) монарх на Руси. К тому времени представители высших эшелонов московской власти уже успели тесно пообщаться с вольнолюбивой польско-литовской шляхтой. Шла, таким образом, массированная стихийная интервенция в Москву новой, европейской политической культуры, притом в одном из самых парламентарных и антиавторитарных её форматов.
Да, в целом москвичи поляков не любили, конкурировали с ними, видели в них угрозу католической экспансии (хотя среди армии и свиты Лжедмитрия I были и православные украинские казаки, и православные литовско-белорусские шляхтичи). Но именно от поляков русские узнавали, как всё устроено на Западе: есть сейм, короля избирают, его власть жёстко ограничена и т.д.
В итоге, вступая на престол 1 июня 1606 года, Василий Шуйский подписал так называемую Крестоцеловальную грамоту. И, надо сказать, история не сохранила свидетельств того, что он впоследствии нарушал те или иные положения данного документа. Иными словами, можно сказать, что на протяжении нескольких лет – сперва при Шуйском, а затем при Боярском совете, присягнувшем королевичу Владиславу (т.е., с 1606 по 1612 гг.) Москва пыталась жить в условиях «конституционного самодержавия», дополнительно гарантированного тем, что власть в стране фактически была разделена между несколькими политическими центрами. Именно эта эпоха и вошла в историческую память под страшными именем Смуты…

Забегая вперёд, стоит сразу отметить, что эпоха Смуты впервые столь отчетливо показала, что успех конституционализма в России обратно пропорционален степени её государственной стабильности и территориальной сплочённости.

Закончилась Смута – завершились и «конституционные эксперименты». Из этого можно сделать вывод, что если бы Василию Шуйскому удалось удержаться на троне и одолеть Смуту, он почти наверняка постарался бы из «боярского царя» превратиться в полновластного самодержца, не стеснённого никакими «крестоцеловальными кондициями». Тем более, что мы имеем наглядный пример того, как царь Василий спустя некоторое время публично нарушит другую крестоцеловальную клятву, согласно которой он в 1607 году пообещает сохранить жизнь вождям повстанцев – Ивану Болотникову и т.н. царевичу Петру – и не сдержит своего царского слова.

Как представляется, если бы Василий Шуйский сумел сохранить престол за собой, о Крестоцеловальной грамоте наверняка со временем бы попросту «забыли».
Итак, что конкретно пообещал своим подданным Василий Шуйский? Процитирую несколько ключевых фраз.
«…что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом з бояры своими, смерти не предати». То есть, важнейшее монаршее обязательство – без суда никого не казнить.

«…и вотчин, и дворов, и животов у братии их, и у жен и у детей не отъимати - будет которые с ними в мысли не были». Значит, не конфисковать имущество у родственников осуждённых вотчинников, если эти родственники не состояли в заговоре.
«Так же и у гостей, и у торговых, и у черных людей…» - то есть у купцов, торговых и черносошных крестьян и чернослободчиков-горожан: «…хотя которой по суду и по сыску доидет и до смертные вина, и после их у жен и у детей дворов и лавок, и животов не отъимати - будут они с ними в той вине неповинны».

«Да и доводов ложных мне, великому государю не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтоб в том православное христианство без вины не гибли». Перед нами – запрет на безответственное доносительство и гарантия судебного процесса с возможностью для обвиняемого оправдаться в ходе очной ставки с доносчиком.
«А кто на кого солжет, и, сыскав, того казнити, смотря по вине того: что был взвел неподелно, тем сам осудится». То есть, ложных доносчиков казнить той казнью, которую они хотели уготовать тем, на кого доносили.

Вот такая «Конституция». Как нетрудно заметить, эта «Малая Хартия московских вольностей», даже несмотря на свою краткость, подрывала самые основы московской политической цивилизации. А именно следующие:

- всеобщий страх перед властным террором;
- основанная на страхе инотроекция общества-жертвы с властью-террористом – как залог социально-политической стабильности («тишины»);
- широкое доносительство как полицейский паллиатив отсутствующих в государстве обратных связей между властью и обществом;

- политическая моносубъектность (в Записи де-факто появляется независимый от царя и, по сути, противостоящий ему боярский элемент суда).

Впрочем, несродность либеральных положений Крестоцеловальной записи Василия Шуйского антиправовым основам Московского государства отчасти компенсировалась отсутствием в этом документе гарантий обязательности его исполнения.
Понять, как этот документ должен был бы выглядеть для того, чтобы быть по-настоящему конституционно действенным, проще всего, если хотя бы отрывочно сравнить его с «классической» конституцией средневековья: английской Великой Хартией вольностей 1215 года. (Здесь стоит отметить, что это не единственный и даже не первый европейский документ такого рода. В королевстве Леон, например, типологически схожий акт был издан в 1188 году).
Начать с того, что английская Хартия – это огромный документ из 63-х пространных пунктов, детально расписывающих взаимные обязательства королевской власти, с одной стороны, и различных групп английского общества – с другой. Через весь документ проходит красной нитью стремление подданных обезопасить себя от королевского произвола. Постоянный рефрен: такой налог мы платим, а вот этот - чрезмерный и, пожалуйста, дорогой король, нас от него избавь.

И хотя авторы документа – бароны, одолевшие короля Иоанна Безземельного в ходе своего вооруженного выступления против него, - в Великой Хартии вольностей даются гарантии отнюдь не только феодалам, но всем свободных сословиям. Города должны сохранить свою вольность, церковь – оставаться свободной.
А в царской Крестоцеловальной грамоте 1606 года про церковь - ни слова, хотя и у нее имелись свои интересы. Горожан упомянули «заодно» с боярами (к слову, Запись только вотчинников называет «людьми» - «человеками»), так сказать, бегущей строкой, не так подробно, как бояр.
Но самое главное, в Записи Шуйского вообще не прописан механизм контроля. А если, допустим, царь не выполнит взятые на себя обязательства? Что тогда? А если «ручной» патриарх освободит царя от крестоцеловальной клятвы? Например, патриарх Гермоген чуть позднее освободит москвичей от клятвы, которую они принесли польскому королевичу Владиславу как своему царю.

В английской Хартии на этот счет – полная ясность. Король пишет под диктовку баронов: «…создаем и жалуем им нижеписанную гарантию, именно: чтобы бароны избрали двадцать пять баронов из королевства, кого пожелают, которые должны всеми силами блюсти и охранять и заставлять блюсти мир и вольности, какие мы им пожаловали и этой настоящей xapтией нашей подтвердили, таким именно образом», - и это самое главное! – «чтобы, если мы или наш юстициарий, или бэйлифы (местные администраторы, - Д.К.) наши, или кто-либо из слуг наших, в чем-либо против кого-либо погрешим или какую-либо из статей мира или гарантии нарушим, …то вышеназванные четыре барона докладывают это дело остальным из двадцати пяти баронов, и те двадцать пять баронов совместно с общиною всей земли будут принуждать и теснить нас всеми способами, какими только могут, то есть путем захвата замков, земель, владений и всеми другими способами, какими могут, пока не будет исправлено (нарушение) согласно их решению; неприкосновенной остается (при этом) наша личность и личность королевы нашей и детей наших; а когда исправление будет сделано, они опять будут повиноваться нам, как делали прежде».

Здесь стоит отметить, что Запись Шуйского не только не предусматривала создания специального совета – хотя бы чисто боярского - для контроля за соблюдением «конституции», но даже не упомянула ни словом о таком традиционном московском политическом институте, как Боярская дума.
Вот в чём основная разница между «конституцией», которую пытались получить от Василия Шуйского московские бояре, - и реальным общественным договором, который средневековые европейцы научились заключать со своими королями задолго до событий московской Смуты.

Причина такого фатального государственно-правового провала, отделяющего Россию от Европы, не содержит в себе ничего «мистического» и необъяснимого. Просто чтобы отстаивать вольности и права, их нужно изначально иметь. А Москва вышла из Ордынского правового вакуума в качестве страны, где ни у кого, кроме самодержца, нет вообще никаких прав – ни гражданских, ни имущественных, ни политических, ни конфессиональных, - а есть лишь одни амбиции и «плавающие» статусы (в основе которых – временная близость к престолу). При этом есть чисто физические силы давить на власть в условиях её ситуативного ослабления. Однако нет способности установить стабильные горизонтальных соглашения (хотя бы на уровне сословий), без чего сопротивление произволу властной вертикали невозможно в принципе.

В итоге единственное, к чему, по сути, сводился «московский конституционализм», это к челобитной, общий смысл которой можно сформулировать так: «Царь! В следующий раз будь с нами помягче! Пожалуйста, будь милосерден! Давай запишем, что ты обещаешь быть менее жестоким, чем твои предшественники».

Чтобы убедиться в «конституционной ничтожности» Крестоцеловальной записи Василия Шуйского, достаточно упомянуть один факт: практически все ее пункты позднее будут вписаны в Соборное уложение 1649 года, хотя и в несколько иных формулировках. Но это, как известно, никого ни разу не спасло от опалы или казни. Если царю в какой-то момент было угодно бросить кого-то стрельцам «на бердыши» или бессудно сослать кого-то, или постричь в монахи и отправить в монастырь и т.п. - боярина или любого другого человека, - самодержец делал это совершенно свободно. Когда дойдем до Петра I, мы убедимся, как легко российская власть могла творить любого масштаба произвол, несмотря на то что в каких-то законах написано «что-то» на тему процедуры справедливого судопроизводства.

Таким образом, первым кирпичиком в фундаменте будущей государственности «европейского типа» Крестоцеловальная запись Василия Шуйского не стала и стать не могла. Однако это не значит, что она не имела никаких политических последствий. Реальным следствием её принятия стало то, что в сознании московского общества с самого начала укрепилось отношение к Василию Шускому как к «не настоящему» царю, как к «игрушке» в руках бояр. То есть, как к царю не грозному по определению и потому не имеющему возможности быть также и добрым (ибо милостивый царь должен быть, прежде всего, полновластным и сам не зависеть ни от чьих милостей).

Поэтому практически сразу же начались поиски «настоящего царя», сценарий которых к тому моменту был уже отработан. Буквально через неделю после того как Василий Шуйский поцеловал крест и занял престол, появились подметные письма с «радостным извещением» о том, что царевич Дмитрий опять чудесным образом спасся и собирает сторонников под свои знамена.

[Даниил Коцюбинский]

"С чего начинается родина..."

Кто такой Лжедмитрий II? Этот человек попал в зону внимания поляков, которые мечтали о реванше: из Москвы их выгнали, кого-то даже посадили, польскому королю Сигизмунду III пришлось заключать специальные договоры с Шуйским, чтобы отпустили Марину Мнишек и она могла бы вернуться в Польшу. То есть поляки были сильно огорчены результатами своего первого «заезда» и реваншистские настроения в среде польских авантюристов сохранялись. Одновременно из Москвы бежали те, кто был недоволен приходом к власти Шуйского – многие сотрудники Лжедмитрия I. В частности, ближний боярин Михаил Молчанов, который, если верить источникам, развлекался вместе с первым Самозванцем самым отчаянным образом. Согласно свидетельству Исаака Массы, по приказу Самозванца в его дворец Михаил Молчанов каждую ночь приводил понравившихся Лжедмитрию женщин, насильно захваченных на улицах, невзирая ни на замужество, ни на монашеский сан.

Когда Шуйский пришел к власти, он подверг Михаила Молчанова наказанию кнутом, но не казнил. И в очередной раз выяснилось, что – в рамках московской политической культуры – тот, кто не убил своего врага, потом оказывается в проигрыше. У первого самозванца так получилось с Шуйским, у самого Шуйского - с Молчановым.
Тот убежал то ли в Стародуб, то ли в Путивль, в общем, на южные окраины, а оттуда – в Польшу. Но самое главное, что он прихватил с собой государственную печать Лжедмитрия.
Сначала Молчанову пришла в голову мысль выдать себя за чудесным образом спасшегося царя, но внешне он был совсем не похож на покойного Расстригу.

Поначалу, правда, поляки поверили рассказам Михаила Молчанова. Летом 1606 года польский пристав говорил пересекшим границу послам царя Василия Шуйского: «Государь ваш Дмитрей, которого вы сказываете убитого, жив и теперь в Сендомире у воеводины жены» (то есть у жены Юрия Мнишека, воеводы Сандомирского, который сам в то время находился в русском плену). Глава посольства, князь Григорий Волконский на это отвечал, что объявивший себя царём Дмитрием — самозванец, и скорее всего «Михалко Молчанов». В качестве проверки Волконский предложил осмотреть спину претендента, где должны были быть следы кнута. Польский пристав, однако, предложил более правовой путь идентификации личности. И дал словесный портрет претендента на роль царя Дмитрия: «Возрастом не мал, рожеем смугол, нос немного покляп [горбат], брови черны, не малы, нависли, глаза невелики, волосы на голове черны курчевавы, ото лба вверх взглаживает, ус чорн, а бороду стрижет, на щеке бородавка с волосы; по полски говорить и грамоте полской горазд, и по латыне говорити умеет». Русские послы объявили, что Молчанов именно таков лицом, а «прежний вор расстрига» был лицом не смугл и волосом рус.

После того как стало ясно, что Молчанов на роль царевича Димитрия не подходит, польские сторонники реванша стали искать другого кандидата.

Если верить одной из версий, был найден некий жид Богданка, который в свое время работал писарем у Лжедмитрия I или же был просто учителем в еврейской школе города Шклова. Последней версии придерживается, в частности, Николай Карамзин, который пишет, что «Сигизмунд послал Жида, который назвался Димитрием Царевичем» и что этот посланец «разумел, если верить одному чужеземному историку, и язык Еврейский, читал Талмуд, книги Раввинов».

Другая версия гласит, что это был поповский сын Степан Веревкин. В какой-то момент он совершил не очень серьезное правонарушение и должен был отправиться в тюрьму. Но тут его увидел и спас шляхтич Маховецкий, который сказал примерно так: «Зачем тебе в тюрьму садиться? Лучше стань русским царем!». Надо сказать, что Веревкин колебался, но в итоге все же выбрал «царский» сценарий вместо тюремного, хотя жизнь в литовской темнице, судя по всему, выглядела в тот момент более безопасной, чем на московском троне.

Но прежде чем появился Лжедмитрий II с пером и в бараньей шапке, к Молчанову в Самбор прибыл бежавший из турецкого плена бывший военный холоп Иван Исаевич Болотников – харизматичный предводитель, потенциальный лидер крупных вооруженных добровольческих формирований.

Молчанов представился Болотникову царем Дмитрием, и тот поверил. До самой своей гибели Иван Болотников будет думать, что выполнял волю настоящего царя Димитрия. Молчанов показал Болотникову печать и дал поручение собирать войско на южных окраинах, чтобы снова идти на Москву. Потом, уже на следствии Болотников покажет, что они при этом, как водится, выпили и что когда наутро он проснулся, то всё уже было подписано и оговорено.
Именем царя Димитрия Болотников вместе с князем Телетевским (чьим военным холопом ранее был сам Болотников), представляя себя его воеводой, собрал большую разношёрстную армию, куда входили не только казаки и беглые крестьяне, но также дворяне.

Разбив армии царских воевод Юрия Трубецкого и Михаила Воротынского, осенью 1606 года войско Болотникова встало недалеко от Москвы, возле села Коломенское, а затем приступило к осаде Москвы. Правда, в ходе этой осады предводитель рязанских дворян Прокопий Ляпунов (будущий предводитель Первого ополчения) перешел на сторону Василия Шуйского.

Вместе с Ляпуновым на сторону царя перешли воеводы Филипп Пашков (про прозвищу Истома) и Григорий Сунбулов, а также многие рязанские дворяне. Отчасти это произошло из-за агитации патриарха Гермогена против повстанцев, а отчасти – из-за нарастания противоречий между казаками и дворянами (особенно после того, как к Болотникову присоединился донской атаман Илейко Муромец – Илья Коровин, выдававший себя за «царевича Петра» - никогда не существовавшего сына Федора Иоанновича).

Вообще Смута чем интересна и одновременно ужасна? Шла не просто борьба «низов» с «верхами», русских с поляками или же сторонников разных царей друг другом. Это была самая настоящая «война всех против всех». В то время не был написан еще классический труд Томаса Гоббса «Левиафан», но сам феномен, описанный в нём, - реализовался на практике, по сути, в чистом виде (гораздо полнее, чем в Англии в середине того же XVII века)…

Итак, Молчанов стать Лжедмитрием II не смог. Вероятно, по этой причине помощь войску Ивана Болотникова запоздала, и, в конце концов, тот, потерпев поражение от армии Шуйского, был вынужден отступить от Москвы сперва в Калугу, а потом в Тулу, где стал ждать «царя Димитрия», которому принёс присягу верности…
Вообще, стоит отметить, что в то время, как москвичи в ходе Смуты неоднократно демонстрировали абсолютное пренебрежение к собственным клятвам и крестоцеловальным присягам, - польско-литовские шляхтичи, а также предводители казаков (не только Болотников, но и, например, Иван Заруцкий) воспринимали взятые на себя словесные обязательства намного серьёзнее. И дело было, конечно же, не только в их внутренних моральных качествах, но и в той разнице, которая существовала между ментальными традициями «самодержавно-холопской Москвы», с одной стороны, - и договорно-правовых пространств Речи Посполитой или казацкой военно-договорной вольницы…
Разумеется, нет никаких оснований излишне романтизировать этику бунтовщиков, особенно их казацкого элемента. Это были безудержно самоуправные и жестокие люди. Во многом по этой причине и происходили их постоянные конфликты с представителями иных сословий. При этом, конечно, стилистика различных предводителей повстанцев была также различной. Каждый из них был, как правило, очень самобытной и в то же время, бесспорно, харизматичной личностью.
Особой свирепостью в войске Ивана Болотникова отличался «царевич Пётр». Вот, например, как выглядели его действия в осаждённой Туле. Здесь он встретил местного помещика Истому Михеева, который «посылан был с Москвы на Волгу уличать вора Петрушку», то есть, самого Илейко Коровина-Муромца. В итоге Михеев был замучен, его тело сожжено, поместье разграблено, и родовые жалованные грамоты уничтожены «воровскими казаками».

Илейко проводил в Туле политику кровавого террора, направленного, в первую очередь, против знати и духовенства, в большинстве стоявших на стороне Шуйского. Сюда же повстанцы присылали пленных дворян, захваченных в других регионах. Судьба этих людей была трагической. По воспоминаниям очевидцев, «вор Петрушка» имел обыкновением казнить по десятку человек ежедневно.
При этом очевидцы, включая предводителей царского войска, отмечали смелость, находчивость и мужество повстанцев, осаждённых в Туле…

12 июня 1607 года к Туле подступили войска Михаила Скопина-Шуйского. Как описывает документ той поры: «С Тулы вылазки были на все стороны на всякой день по трижды и по четырежды, а все выходили пешие люди с вогненным боем и многих московских людей ранили и побивали…».

Примечательно, что и на этот раз сокровищница московской военно-тактической мысли обогатилась опытом действий на внутренних, а не внешних фронтах. В тот момент, когда полки Скопина-Шуйского подходили к Туле, болониковцам, умело использовавшим топкость местности и деревянные засеки, довольно долго удавалось сдерживать натиск дворянской конницы. И лишь стрелецкие отряды смогли, наконец, оттеснить их обратно за городские стены. Как отмечает военный историк Вавдим Каргалов, этот опыт помог Скопину-Шуйскому в дальнейшем широко применять деревянные укрепления-острожки против панцирной польской конницы.

На протяжении нескольких месяцев повстанцы держались очень мужественно - Болотников сохранял дисциплину и контроль над ситуацией, несмотря на голод и прочие лишения. Тогда Шуйский запрудил реку Упу и затопил Тулу. Но болотниковцы забрались на крыши домов и продолжали держать оборону.

Однако постепенно их моральный дух стал ослабевать, и они стали настойчиво требовать от своего предводителя рассказать «правду о царе», который всё никак не подходил с долгожданной помощью. Болотников отвечал уклончиво, хотя в целом честно: «Какой-то молодой человек, примерно лет 24 или 25, позвал меня к себе, когда я из Венеции прибыл в Польшу, и рассказал мне, что он — Дмитрий и что он ушел от мятежа и убийства, убит был вместо него один немец, который надел его платье. Он взял с меня присягу, что я буду ему верно служить; это я до сих пор и делал... Истинный он или нет, я не могу сказать, ибо на престоле в Москве я его не видел. По рассказам он с виду точно такой, как тот, который сидел на престоле».

Подобный ответ вызвал еще большее разочарование. Чувствуя, что не сегодня – завтра они потеряют власть над повстанцами, Болотников и Илейко вступили в переговоры с Василием Шуйским, предложив ему открыть ворота в обмен на сохранение жизни.

В итоге царь пообещал прощение всем, а предводителям гарантировал сохранение жизни. И поцеловал крест. Действительно, Василий Шуйский отпустил всех рядовых повстанцев (многие из них тут же вольются в войско Лжедмитрия II). Но Иван Болотников и «царевич Петр Федорович» (Илейко Муромец») - будут позднее всё же казнены.

Болотникова сошлют в Каргополь, где ослепят и 18 октября 1608 года утопят в проруби. «Царевича Пётра» повесят в январе 1608 года в Москве, неподалеку от Данилова монастыря. При этом Илейко до последнего продолжал настаивать на своём и твердил, что казнят его за грехи и преступления, но что он – на самом деле сын царя Федора Иоанновича!

Так Василий Шуйский дважды нарушил своё крестоцелование…

Однако вернемся к событиям 1607 года. В тот самый день, когда царский воевода Скопин-Шуйский осадил Тулу, - 12 июня 1607 года, - Стародуб, где в тот момент происходило формирование армии нового Самозванца, присягнул Лжедмитрию II.
Московитов в армии Лжедмитрия II было очень мало – не более 2 тыс. человек. Зато в нее вступили около 10-12 тыс. польских добровольцев, примерно 5-8 тыс. запорожских казаков и какое-то количество донских и волжских казаков.

Более того, к нему так же, как и к Болотникову, явился очередной «сын Федора Иоанновича». Лжедмитрий немедленно повесил «племянника», а его воинов включил в состав своей армии. Потом таких «племянников» («детей лейтенанта Шмидта») будет еще семь человек. Их всех Лжедмитрий II сразу же уничтожал.
Лжедмитрий II дошел до Москвы, но в Тулу не успел.

По мере продвижения к Москве армия Лжедмитрия II продолжала увеличиваться за счет подходящих к ней поляков, казаков и беглых крестьян. Значительную роль сыграл изданный в 1607-1608 гг. Лжедмитрием указ о холопах. Согласно этому указу, земли «изменников-бояр» переходили в собственность холопов, которые получали также право жениться на боярских дочерях. В итоге многие крепостные крестьяне, присягнув Самозванцу, получили не только свободу, но и стали дворянами, тогда как их господам в Москве пришлось голодать.

[Даниил Коцюбинский]

Nov. 5th, 2015 12:34 am

"С чего начинается родина..."


Руководство армией Самозванца в апреле 1608 года перешло от пана Миколая Меховецкого, который привел к Лжедмитрию в Стародуб весной 1607 года 700 бойцов, к князю Роману Рожинскому, который привел с собой не менее 1000 летучих гусар. Он и стал гетманом войска Лжедмитрия. Последовало появление влиятельных «полевых командиров» - князей Адама Вишневецкого и Александра Лисовского со своими людьми, а также приход атамана Ивана Заруцкого во главе донских и запорожских ратей. Всё это, хотя и придало Самозванцу военной мощи, однако еще более сократило объем его реальной власти. К концу весны его войско составляло уже 27 тыс. человек. Повстанческая армия двинулась на Москву. В Зарайской битве отряд Александра Лисовского нанёс поражение царской армии.

В двухдневной битве под Болховом 30 апреля – 1 мая 1608 г. Лжедмитрий II разбил войско Шуйского (его возглавляли братья царя, Дмитрий и Иван). Козельск, Калуга, Можайск и Звенигород сдались Самозванцу почти без боя.
В начале июня Самозванец появился под Москвой. 25 июня произошла битва на Ходынке, повстанцы выиграли бой, однако взять Москву им не удалось.

Летом 1608 года Лжедмитрий основал свой лагерь в Тушино.

С этого момента начинается долгое стояние: с 1608 по1610 гг. Здесь появляется феномен «тушинских перелетов» - бояр, которые служили то Шуйскому, то, если вдруг что-то им не нравилось, - «перелетали» к Лжедмитрию II и наоборот.
С точки зрения европейского аристократа, такое поведение считалось постыдным (и поляки в частной переписке упоминали о ненадежности присяги, приносимой московитами, как одном из главных их пороков).
Однако в Москве представления о чести были несколько иными.

И даже будущий герой обоих ополчений - князь Трубецкой – был один из этих самых «тушинских перелётов».

Второй самозванец, в отличие от первого, в московских летописях и официальных документах, а позднее и в российской историографии традиционно именуется Вором (Тушинским Вором) - то есть, государственным изменником. Хотя в период своих максимальных успехов он контролировал более значительную территорию, чем Василий Шуйский.

Правда, Лжедмитрий не прошёл обряд венчания на царство. Однако этого и не требовалось, потому что он выдавал себя за «чудом спасшегося» Лжедмитрия I, который был официально венчан на царство.

Независимо от того, что думали ближайшие соратники Лжедмитрия II о его истинном происхождении, по факту «тушинцы» воспринимали его как вполне легитимного царя. У него была своя Боярская Дума во главе с Дмитрием Трубецким, был свой Патриарх – Филарет Романов, было огромное количество знатных бояр и городов, добровольно присягнувших ему на верность.

В конце концов, Шуйский придумал хитрый ход: он заключил союз с врагом польского короля Сигизмунда III – королем Швеции Карлом IX, и тот прислал московскому царю на помощь отряд из 15 000 человек: 5000 шведских солдат и 10 000 наемников во главе с опытными воеводами Якобом Делагарди и Эвертом Горном.

Для Василия Шуйского этот договор был тяжел и финансово, и политически.

Во-первых, как показала жизнь, Москва оказалась не в силах найти нужный объем денег для того, чтобы выплатить иностранным наёмникам обещанное жалование. Не помогла даже срочная переплавка двенадцати статуй апостолов, выполненных из чистого золота в человеческий рост.

Во-вторых, по секретному протоколу Россия обещала Швеции не только Карельский перешеек, но и почти всю будущую Ингерманландию, включая города Карела, Ям, Копорье, Ивангород. При этом отдавать Карелу Василию Шуйскому совсем не хотелось, православные жители Корелы тоже не горели желанием пускать к себе шведов. Все эти подводные камни дадут о себе знать чуть позднее.

Но поначалу, пока царь платил деньги, шведские, английские, немецкие и прочие наёмные европейские солдаты успешно решали поставленные перед ними задачи.

Михаил Скопин-Шуйский, встретивший Якоба Делагарди недалеко от шведской границы, вместе с ним стал постепенно изгонять войска Лжедмитрия II (в основном это были разрозненные польские отряды, промышлявшие по большей части грабежом местного населения) из занимаемых ими территорий и городов, идя в южном направлении и неумолимо приближаясь к Москве.

Вообще, поведение Тушинской армии вызывало отторжение у жителей многих городов и уездов, поначалу присягнувших «царю Димитрию» (Тушинскому Вору). Первое время они радостно приветствовали новую власть, но затем начались постоянные поборы, насилия и т.п. На это наслаивалось то, что значительную часть войска Самозванца составляли католики, которые порой выказывали неуважение к православию. Всё это помогало Скопину-Шуйскому и Делагарди действовать при поддержке значительной части местного населения и одержать несколько крупных побед.

Убедившись в том, что Василий Шуйский заключил военный союз с врагами Польши - шведами, польский король Сигизмунд III решил начать военные действия против Москвы и первым делом осадил Смоленск, рассчитывая, что тот будет лёгкой добычей. С этой целью было объявлено, что Сигизмунд собирается даровать свободу крепостным крестьянам. И хотя сельское население Смоленской области в итоге отнеслось к приходу поляков в целом лояльно, но горожане заперлись и стали оказывать упорное сопротивление.

Кроме того, вступление польского короля в войну привело к расколу Тушинского лагеря, поскольку значительная часть поляков решила, что в этой ситуации они обязаны служить своему природному королю, а не русскому Самозванцу. У поляков возник «конфликт присяг». В итоге часть «тушинских» поляков ушла к Сигизмунду под Смоленск.

Лжедмитрий II в этих условиях с казаками и остатками верных ему литовских рыцарей бежал в Калугу, где стал активно агитировать против поляков, обещая русским людям не отдать католикам ни пяди родной земли. Параллельно он, не особо смущаясь «многовекторностью» своей позиции, отправлял послов Сигизмунду, обещая ему лояльность и грядущие территориальные уступки – в обмен на военную и политическую поддержку.

Тушинские бояре и некоторые ещё остававшиеся в лагере поляки, лишившись своего царя, решили попросить у Сигизмунда дать Москве в качестве царя своего сына Владислава – на определенных, разумеется, условиях.

Вот как историк Сергей Соловьев описывает этот первый по счёту проект соглашения московских (точнее, в тот момент - тушинских) бояр с поляками:

«После отъезда самозванца Рожинскому с товарищами ничего больше не оставалось, как вступить в соглашение с королем. < …>

Собрались – [тушинцы и королевские послы] нареченный патриарх Филарет с духовенством, Заруцкий с людьми ратными, Салтыков с людьми думными и придворными; пришел и хан касимовский с своими татарами. Стадницкий говорил речь, доказывал добрые намерения короля относительно Московского государства, < …> Речь была неопределенная, и совесть многих могла быть покойна; охотно слушали и речь посла и грамоту королевскую, целовали Сигизмундову подпись, хвалили Речь Посполитую за скорую помощь. Но, принимая покровительство короля, русские требовали прежде всего неприкосновенности православной веры греческого закона, и комиссары поручились им в этом. < …>

Написали и ответную грамоту королю < …> : "Мы, Филарет патриарх московский и всея Руси, и архиепископы, и епископы и весь освященный собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной вере раденье и о христианском освобождении подвиг, бога молим и челом бьем < …> и на < …> Московском государстве его королевское величество и его потомство милостивыми господарями видеть хотим; только этого < …> нам < …> утвердить нельзя без совету его милости пана гетмана, всего рыцарства и без совету Московского государства из городов всяких людей, а как такое великое дело постановим и утвердим, то мы его королевской милости дадим знать".
< …>
31 января 1610 года послы от русских тушинцев были торжественно представлены королю; < …> здесь были: Михайла Глебович Салтыков с сыном Иваном, князь Василий Михайлович Рубец-Мосальский, князь Юрий Хворостинин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов; дьяки: Грамотин, Чичерин, Соловецкий, Витовтов, Апраксин и Юрьев; здесь были и Михайла Молчанов, и Тимофей Грязной, и Федор Андронов, бывший московский кожевник.

Михайла Салтыков < …> от имени < …> народа благодарил короля за милость. Сын его, Иван Салтыков, бил челом королю от имени Филарета, нареченного патриарха, и от имени всего духовенства и также благодарил Сигизмунда за старание водворить мир в Московском государстве. Наконец, дьяк Грамотин от имени Думы, двора и всех людей объявил, что в Московском государстве желают иметь царем королевича Владислава, если только король сохранит ненарушимо греческую веру и не только не коснется древних прав и вольностей московского народа, но еще прибавит такие права и вольности, каких прежде не бывало в Московском государстве.

<…>

Наконец 4 февраля [тушинские послы и Сигизмунд] согласились написать следующие условия:

1) Владислав должен был венчаться на царство в Москве от русского патриарха, по старому обычаю; король прибавил сюда, что это условие будет исполнено, когда водворится совершенное спокойствие в государстве. Из этой прибавки явно было намерение Сигизмунда не посылать сына в Москву, но под предлогом неустановившегося спокойствия домогаться государства для себя.

2) Чтобы святая вера греческого закона оставалась неприкосновенною, чтоб учители римские, люторские и других вер раскола церковного не чинили. Если люди римской веры захотят приходить в церкви греческие, то должны приходить со страхом, как прилично православным христианам, а не с гордостию, не в шапках, псов с собою в церковь не водили бы и не сидели бы в церкви не в положенное время. Сюда король прибавил, чтобы для поляков в Москве был выстроен костел, в который русские должны входить с благоговением. Король и сын его обещались не отводить никого от греческой веры, потому что вера есть дар божий и силою отводить от нее и притеснять за нее не годится. Жидам запрещается въезд в Московское государство.

3) Король и сын его обязались чтить гробы и тела святых, чтить русское духовенство наравне с католическим и не вмешиваться в дела и суды церковные.

4) Обязались не только не трогать имений и прав духовенства, но и распространять их.

5) В том же самом обязались относительно бояр, окольничих, всяких думных, ближних и приказных людей.

6) Служилым людям, дворянам и детям боярским жалованье будет выдаваемо, как при прежних законных государях.

7) Так же точно будет поступаемо с ружниками и оброчниками.

8) Судам быть по старине, перемена законов зависит от бояр и всей земли.

9) Между Московским государством, Короною Польскою и Великим княжеством Литовским быть оборонительному и наступательному союзу против всех неприятелей.

10) На татарских украйнах держать обоим государствам людей сообща, о чем должно переговорить думным боярам с панами радными.

11) Никого не казнить, не осудя прежде с боярами и думными людьми; имение казненных отдается наследникам, король не должен никого вызывать насильно в Литву и Польшу. Великих чинов людей невинно не понижать, а меньших людей возвышать по заслугам. В этом последнем условии нельзя не видеть влияния дьяков и людей, подобных Андронову, которых было много в Тушинском стане: люди неродовитые, выхваченные бурями Смутного времени снизу наверх, хотят удержать свое положение и требуют, чтобы новое правительство возвышало людей низших сословий по заслугам, которые они ему окажут. Выговорено было и другое любопытное условие: "Для науки вольно каждому из народа московского ездить в другие государства христианские, кроме бусурманских поганских, и господарь отчин, имений и дворов у них за то отнимать не будет". Здесь надобно вспомнить, что люди, писавшие этот договор, были Салтыков, Мосальский, ревностные приверженцы первого Лжедимитрия, а следовательно, и приверженцы его планов, а мы знаем, что Лжедимитрий, упрекая бояр в невежестве, обещал позволить им выезд за границу.

12) < …> русских пленников, отведенных в Польшу, возвратить.

13) Польским и литовским панам не давать правительственных мест в Московском государстве: тех панов, которые должны будут остаться при Владиславе, награждать денежным жалованьем, поместьями и отчинами, но с общего совета обоих государств; также король должен переговорить с боярами о том, чтоб в пограничных крепостях польские люди могли остаться до совершенного успокоения государства. Понятно, с какою целию было внесено поляками последнее условие: в случае сопротивления восточных областей король мог удержать в своих руках по крайней мере пограничные места.

14) Подати будут сбираться по старине; король не может прибавлять никакой новой подати без согласия думных людей; податям должны подлежать только места заселенные.

15) Между обоими государствами вольная торговля: русские могут ездить и в чужие страны через Польшу и Литву, тамги остаются старые.

16) Крестьянский переход запрещается в московских областях, также между московскими областями и Литвою.

17) Холопей, невольников господских оставить в прежнем положении, чтобы служили господам своим по-прежнему, а вольности им король давать не будет.

18) О козаках волжских, донских, яицких и терских король должен будет держать совет с боярами и думными людьми: будут ли эти козаки надобны или нет».

Сергей Соловьёв подытоживает этот рассказ так: «Из этого видно, что долгое пребывание русских и поляков в одном стане произвело свои действия, но тут же обнаружилось и главное препятствие к соединению Московского государства с Польшею: говорят, что Салтыков заплакал, когда начал просить короля о сохранении греческой веры; он не мог остаться равнодушным при мысли о той опасности, какая ждет православие со стороны Сигизмунда…».

К этому стоит также добавить, что «проект тушинской конституции», несмотря на свою большую пространность, по сравнению с Крестоцеловальной записью Василия Шуйского, тем не менее, несёт на себе отчётливые следы московской, то есть рабско-самодержавной политической культуры. Не может не броситься в глаза, что ключевые вопросы – о порядке принятия законов и утверждения налогов при обязательном участии представительных учреждений – сказаны какой-то короткой «скороговоркой». При этом сам характер представительства обозначается произвольно: то речь идет о «боярах и всей земле» (то есть, о Боярской думе и Земском соборе), то о «думных людях» (то есть, вероятно, о тех же членах Боярской думы). Зато пункты, касающиеся церковно-религиозной тематики - множественны и пространны. Также заметное место уделено пунктам, запрещающим какую бы то ни было либерализацию положения крепостных крестьян. Никак не оговорен и вопрос о том, как должны разрешаться возможные коллизии в отношениях между будущим царём и его подданными.

[Даниил Коцюбинский]

Nov. 5th, 2015 12:52 am

"С чего начинается родина?.."

Пока под Смоленском продолжались эти «конституционные прения», Самозванец, сидя в Калуге, смог собрать новое значительное войско и двинулся к Москве с юга.

Почти синхронно с ним с запада, от Смоленска, выступила польская армия во главе с гетманом Станиславом Жолкевским...
К этому времени улыбнувшаяся было Василию Шуйскому военно-политическая удача окончательно ему изменила. Вскоре после изгнания при помощи шведов польско-литовского войска из-под стен Троице-Сергиевой лавры и торжественного въезда 10 марта в Москву 23-летний герой этого похода, ставший крайне популярным не только в Москве, но и за ее пределами, Михаил Скопин-Шуйский 23 апреля скоропостижно скончался.

Незадолго до этого о Скопине-Шуйском стали активно рассуждать как о возможном преемнике царя Василия (учитывая, что царь был бездетным – в своё время Борис Годунов запретил ему жениться, чтобы пресечь «конкурирующую ветвь Рюриковичей»). А некоторые горячие головы – как, например, предводитель рязанского дворянства Прокопий Ляпунов – даже предлагали Скопину-Шуйскому, не мешкая, свергнуть Василия Шуйского и сесть самому на трон.

И хотя не было никаких явных признаков ни того, что Скопин-Шуйский собирается бороться за московский трон, ни того, что Василий Шуйский или его брат Дмитрий (который сам мечтал о том, чтобы унаследовать трон после смерти брата) на самом деле отравили своего родственника, - Москва тут же наполнилась самыми нелестными для царя слухами. Говорили о том, что Скопин-Шуйский занемог сразу после того, как на крестинах сына князя Ивана Воротынского (куда он был приглашен в качестве крёстного отца) жена Дмитрия Шуйского Екатерина Григорьевна (бывшая крёстной матерью) поднесла Скопину-Шуйскому роковую чашу с вином.

По слухам, у Михаила Скопина-Шуйского сразу пошла носом кровь, после чего, промучившись две недели, он умер.
Но последней каплей, которая склонила весы Фортуны в противоположную от Василия Шуйского сторону, стала битва под Клушиным 4 июня 1610 года.

Предводителем московского войска в этом сражении был брат царя Дмитрий Шуйский. Несмотря на колоссальный перевес в силах – 35 тыс. русских и иностранных наемников портив 8 тыс. поляков – битва окончилась полным разгромом московской рати.

Разные источники описывают нюансы этой битвы по-разному. Ясно, однако, что роковую роль сыграл тот факт, что иностранные наёмники были отправлены в бой, не получив обещанного жалования. На это наслоились неумелые действия воеводы Дмитрия Шуйского и, напротив, очень умелые, хотя и рискованные, действия польского гетмана Станислава Жолкевского.

В конце концов, иностранцы - сперва поодиночке, а затем массово - стали переходить на сторону поляков.

Сам Дмитрий Шуйский еле спасся, бросив армию, обоз и даже коня и прискакав в Москву на крестьянской лошади.

В конце концов, к Москве с запада почти вплотную подошли Жолкевский, а из Калуги - Тушинский вор.

В этот момент в Москве вспыхнуло восстание против Василия Шуйского, несмотря на то что его до последнего поддерживал патриарх Гермоген (в свою очередь обязанный Шуйскому своим поставлением). Люди кричали: «Ты нам - не царь!». При этом значительная часть восставших – в частности, один из непосредственных организаторов свержения царя Захарий Ляпунов (брат Прокопия) - полагала, что переворот делается в пользу Лжедмитрия II. Однако очень скоро выяснилось, что сторонники Вора всё-таки – в меньшинстве.

Сразу же по свержении Василия Шуйского Боярская дума привела москвичей к присяге на верность самой себе – до избрания нового царя. Так были заложены политико-юридические основы режима «Семибоярщины», которая де-факто установится в Москве на ближайшие три года.
Сергей Соловьёв пишет об этом так:

«Все люди, - говорилось в этой крестоприводной записи, - били челом князю Мстиславскому с товарищи, чтобы пожаловали, приняли Московское государство, пока нам бог даст государя».

«Присягавший клялся:

- слушать бояр и суд их любить, что они кому за службу и за вину приговорят;

- за Московское государство и за них, бояр, стоять и с изменниками биться до смерти;

- вора, кто называется царевичем Димитрием, не хотеть;

- друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею;

- боярам всех праведным судом судить;

- государя выбрать с нами со всякими людьми, всею землею, сославшись с городами;

- бывшему государю Василью Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть;

- над государем Васильем Ивановичем и над государыней и над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть…»

Как можно заметить, «конституционный аромат» этого документа был весьма слабым. По сути, речь шла лишь о неких переходных мерах, призванных восстановить законную царскую власть, объем полномочий которой никак данной Записью не определялся.

Василия Шуйского сперва посадили под домашний арест, а через два дня насильно постригли в монахи и отправили сначала в Чудов монастырь, а затем в качестве «живого трофея» (формально – для обеспечения его безопасности) в Польшу.

Почему это удалось? Не только потому, что Василий Шуйский проиграл битву полякам. Москвичи вполне могли попробовать отсидеться за толстыми стенами, как уже это случалось не раз до того.

Дело в том, что пришедшие из-под Калуги повстанцы заслали к москвичам парламентеров и предложили компромисс: вы свергаете Шуйского, а мы - своего Вора, а потом вместе выберем того, кто всех устроит.

Скорее всего, как повелось на Москве, поцеловали крест. А дальше москвичи Шуйского свергли, а «партнеры по соглашению» - своего царя, Лжедмитрия II свергать отказались. Москвичи возмутились: «Как же так?!». А им ответили примерно так: «Вы недавно Шуйскому крест целовали. И что? Сами же его свергли. Так что и вашему целованию веры нет!».

В итоге бывших тушинцев и «калужских пришельцев» в Москву не пустили. Понятно почему: если в Москве появлялся Вор, вместе с ним прибывали, во-первых, казаки, которые тут же начали бы убивать и грабить «изменников», а во-вторых, его Боярская дума, которая потеснила бы собственно московскую Боярскую думу.

Поэтому после свержения Шуйского большинство московских бояр решили сориентироваться на поляков. Хотя был момент, когда о царских амбициях попробовали заявить Василий Голицын (впервые обозначивший их еще в 1606 году), а также Филарет Романов (к этому времени уже прибывший в Москву и вновь, учитывая наличие патриарха Гермогена, называвший себя «простым» ростовским митрополитом), который решил - при поддержке Гермогена – двинуть в цари своего 13-летнего сына Михаила.

Однако более популярной в тот момент оказалась идея приглашения польского королевича Владислава, тем более, что угроза со стороны Лжедмитрия II
по-прежнему была актуальной, и московские бояре стремились привлечь подошедшую польскую армию на свою сторону.
Начались переговоры Боярской думы с гетманом Жолкевским.

Предоставим вновь слово историку Соловьёву. Он весьма показательно и очень точно анализирует эволюцию, которую проделал боярский «конституционализм» вследствие перемещения переговорного пространства из Смоленска (т.е., от границ с Польшей) – в Москву.

«Начались съезды, но дело и тут затянулось, потому что <…> надобно было отстранить самое могущественное препятствие, иноверие Владислава; патриарх [Гермоген] объявил боярам относительно избрания королевича: "Если крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благословляю; если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение православной христианской вере, и да не будет на вас нашего благословения".
Бояре настаивали, чтобы первым условием Владиславова избрания было постановлено принятие православия <…>
[Жолкевский] объявил, что принимает только те условия, которые были утверждены королем и на которых целовал крест Салтыков с товарищами под Смоленском, прибавки же, сделанные боярами теперь в Москве, между которыми главная состояла в том, что Владислав примет православие в Можайске, должны быть переданы на решение короля. Бояре согласились; с своей стороны гетман согласился тут же внести в договор некоторые изменения и прибавки, которых не было в Салтыковском договоре. Эти изменения очень любопытны, показывая разность взгляда тушинцев, заключавших договор под Смоленском, и бояр, заключавших его теперь в Москве.

Так:
- в Салтыковском договоре внесено условие свободного выезда за границу для науки; в московском договоре этого условия нет.
- Салтыковский договор <…> требовал возвышения людей незнатных по их заслугам; в московский договор бояре внесли условие: "Московских княжеских и боярских родов приезжими иноземцами в отечестве и в чести не теснить и не понижать";

<…>
- помогать Москве против <…> [Вора] и по освобождении столицы от него Жолкевский должен отступить с польскими войсками в Можайск и там ждать конца переговоров с Сигизмундом;

- Марину отослать в Польшу и запретить ей предъявлять права свои на московский престол;

- города Московского государства, занятые поляками и ворами, очистить, как было до Смутного времени;

<…>

- <…> гетман обязался писать королю, бить ему челом, чтоб снял осаду Смоленска.

27 августа на половине дороги от польского стана к Москве происходила торжественная присяга московских жителей королевичу Владиславу. Здесь, в двух шатрах, где стояли богато украшенные налои, присягнули в первый день 10000 человек…

На другой день присяга происходила в Успенском соборе, в присутствии патриарха [Гермогена]; сюда пришли русские тушинцы, прибывшие под Москву с Жолкевским, - Михайла Салтыков, князь Мосальский и другие. Они подошли под благословение к патриарху…