*3583. Античная философия. Общий обзор

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st067.shtml
Для того чтобы назвать и выявить смысл и сущность всякого события, всякого процесса, всякой вещи, нужно дать ее определение, имеющее целью назвать сущность каждого, т.е. выделить ее из нерасчлененности окружающего. Определяя предмет, мы вместе с тем — негативно — определяем и тот фон, окружение, контекст, в котором вещь имеет свое уникальное значение и смысл, — в этом расчленении и противопоставлении мы уже в действительности многое знаем о вещи, еще не зная всего явно.

Выделить же и знать можно только там и тогда, где и когда при вещи есть некий предел или граница, которые только и дают возможность определить ее в качестве вот такой, имеющей вот эту, т.е. вполне определенную, сущность. Однако граница не только отделяет от всего остального, но и определяет вещь как таковую, замыкает ее в ее смысле, так что граница для античной философии имеет значение не столько отделения, сколько собирания. Поэтому предел — это то, что придает вещи и всякому сущему определенность, собирает ее понятийно, ставит в общую космическую иерархию, в которой все распределено по своим физическим и логическим местам, в соответствии со строгим, в логосе коренящимся порядком-таксисом, ибо космос — не невнятная мешанина, но членораздельный организм, живущий и существующий из единого принципа.

Только у определенного может быть смысл, и потому только у него может быть цель. Цель же определяет всякую сущность в ее бытии, ставит предел ее стремлениям, являет и выявляет ее начало как исток и завершение (сами слова "начало" и "конец" — одного корня). Поэтому античная философия всячески подчеркивает роль предела, конца, конечного в познании, т.е. своей совершенной формы: по Аристотелю, "форма — цель, а закончено то, что достигло цели" («Метафизика» V 24, 1023а34). Законченное же есть смысловая определенность, завершенность. Цель есть предел, τελος, есть περας, "целое и законченное или совершенно тождественны друг другу, или родственны по природе: законченным не может быть не имеющее конца, конец же граница" (Аристотель, «Физика» III 6, 207а13-14; ср. «Метафизика» V 16, 1021b305 слл.). Именно предел — начало (он же — конец) прекрасного, соразмерного, благого и точно расчисленного. И предел-перас вместе с таксисом — принципы организации космоса.

Отсюда — совершенное превосходство и первенство предела над беспредельным в античном умозрении, что относится, конечно, к благому бытийному и познаваемому, а не к сверхсущему Благу. Предел, конец, цель выражают меру определенности вещи, её цели и смысла ("конечная цель есть предел", — утверждает Стагирит — «Метафизика» II 2, 994Ь16), т.е. причастности ее бытию, мышлению и форме, а потому также и Благу. Предел "останавливает" вещь в бытии, отменяет возникновение.

Беспредельное же, как его характеризует Платон в «Филебе» (24b-с), — это "более или менее", το μαλλον και ηττον, неясное и непознаваемое, безбытийное (и потому — худшее), выражающее текучесть мира, его неустойчивость и инаковость, близкие материи. В самом деле, из понятия предела можно получить понятие беспредельного (если вообще у него есть понятие, а не некое смутное представление), а наоборот — нельзя.

Что же такое бесконечное и бесконечность для греков? Классическое определение Аристотеля гласит, что бесконечное — "не то, вне чего ничего нет, а то, вне чего всегда есть что-нибудь" («Физика» III 6, 207а1). Бесконечность, по Аристотелю, не является какой бы то ни было сущностью: незавершенная и неопределенная, она не пребывает, но возникает, потому что у нее нет начала (αρχη) ибо оно было бы также и его концом, завершением и пределом. Поэтому бесконечное (для Аристотеля и его эпохи) существует только как становящееся, а не как ставшее (напротив, ранние философы, например некоторые древнегреческие "физиологи" — Анаксимандр, Анаксимен, — принимали бесконечное, το απειρον, как завершенное и ставшее — Анаксимандр А9; Анаксимен А1, А5), таким образом, что всегда берется иное и иное, а взятое всегда бывает конечным, но всегда разным и разным. Бесконечное — там, где всегда можно взять что-нибудь за ним, ведь там, где вне ничего нет, — это законченное и целое, а бесконечность характеризует прежде всего безбытийное, становящееся. Говоря современным языком, бесконечность может быть лишь потенциальной, актуальная же бесконечность не существует, не относится к сфере существующего и непознаваема.

Бесконечное, присутствующее в мире через текучесть и инаковость, врывается в него неопределенностью и хаосом. Бесконечное для (зрелой) античной мысли — это возможное, стремящееся стать действительным, оно "не охватывает, а охватывается" (Аристотель, «Физика» III 6, 207а25), не имеет и не содержит в себе предела, не определяет, но определяется извне чистой энергийной бытийной формой, которая и есть предел сам по себе. Таким образом, предел — бытие, а беспредельность, бесконечность как становящаяся, потенциальная — становление, материя: ведь если, утверждает Филолай, было бы одно только беспредельное и безграничное, но не было предела, то и вовсе ничего бы не было — ни бытия, ни познаваемого. То же, что не имеет формы, завершенности, определения — непознаваемо.

Таким образом, бесконечность непознаваема, ибо актуальной бесконечности нет, и она недоступна человеческому разуму и потому исключена из познания мира (и если Благо актуально бесконечно, оно выше бытия и познания), потенциальная же бесконечность — только возможная, недостаточная и, стало быть, не проходима до конца. Потенциально бесконечное потому — всегда определяемое и множественное, и следы его различимы не только в телесном, но даже и в умопостигаемом космосе. Предел — определяющее, дающее смысл и завершенность. Поэтому предел, конец выше и лучше бесконечного и беспредельного (то же утверждают и пифагорейцы, ставя в известных десяти парах противоположных начал предел на первое место, вместе с благим, единым, прямым, покоящимся — против беспредельного, дурного, множественного, кривого, движущегося и т.д. — Аристотель, «Метафизика» I 5, 986а23-26).

И поскольку бесконечность характеризуется неизбывной инаковостью, в ней происходит то, чего не может быть — например, действительно совпадают противоположности именно потому, что бесконечность может быть только в возможности, реально же не существует. Бесконечность воплощает парадокс — "мнение против привычного", который чрезвычайно важен для мышления, ибо, только натолкнувшись на апорию, мышление впервые имеет повод поворотиться к самому себе, а также обратить внимание на основания мира и собственных суждений: мы не знаем, что мы знаем, что мы знаем, покуда не столкнемся с затруднением, парадоксом, апорией. И все же парадокс — деструктивен, разрушителен, поэтому античная философия стремится одолеть парадокс в мышлении. Так, Аристотель вынужден был разработать специальную теорию движения, основанного на принципе непрерывности, для того чтобы совладать с парадоксами Зенона, отменявшими и опровергавшими, казалось бы, всякую возможность движения в подвижном мире («Физика» VI 1, 231а20 слл.).

Литература:
Никулин Д.В. Предел и беспредельное./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.207-209

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st068.shtml

Для характеристики античного миросозерцания чрезвычайно важны понятия возможности и действительности. В античной философии понятие деятельности соотносится со ставшим, уже-сущим, понятие возможности — с потенциальным, становящимся, ещё-не-сущим. Исходя из представления о цели, Аристотель вводит термины "энергия" и "энтелехия": "...Дело — цель, а деятельность — дело, почему и 'деятельность' (ενεργεια) производна от 'дела' и нацелена на 'осуществленность' (εντελεχεια)" («Метафизика» IX 8, 1050а21-23). Энергия характеризует деятельность, воплощенную в актуальной осушествленности, действительности, а энтелехия — скорее обретение сущностью своего завершения, конца, телоса, места в иерархии сущего в гармонической прилаженности космоса. "Способностью же или возможностью (δυναμις) называется начало движения или изменения вещи, находящееся в ином или в ней самой, поскольку она — иное" (Аристотель, «Метафизика» V 12, 1019а15-16). Надо отметить, что термины эти двусмысленны и двузначны: "энергия" употребляется для характеристики как деятельности, так и действительности, "дюнамис" же — как возможности, так и способности, что, очевидно, выражает разные аспекты и стороны понятия.

Основное намерение Аристотеля совершенно ясно: парные понятия деятельности и возможности описывают сферы ставшего и становления, подлинной действительности и еще не сущего, находящегося в процессе возникновения. Чистая деятельность — это прежде всего мышление, поскольку энергия и энтелехия — осуществленность, бытие, а бытие, как сказано, тождественно мышлению. Деятельность постольку относится к мышлению, поскольку характеризует ставшее и пребывающее, ибо мышление мыслит только тождественное и всегда равное себе, находящееся потому вне возможности. В мышлении все мыслимое присутствует как действительно и целиком налично данное, в чистой форме и цельности, вне становления и потому вне возможности становиться иным и другим. Возможность же связана с инаковостью, еще-небытием и поэтому с материей: нечто может быть, а может и не быть — здесь нет никакой непреложности и обязательности. И кроме того, материя как возможное способна объединять и принимать противоположности, т.е. противоречия и нетождественности, которые, с точки зрения Аристотеля, не могут быть в действительности совмещены.

Деятельность, выражающая совершенную действительность, раньше и лучше возможности — логически и онтологически, хотя по становлению, т.е. по возникновению, может следовать после возможного (не случайно и счастье характеризуется Аристотелем как деятельность души в полноте добродетели — «Никомахова Этика» I 13, 1102а5-6; «Большая Этика» II 10, 1208а35). Так, взрослый по бытию, по реализации предназначенной человеку цели предшествует ребенку, а по времени, конечно, следует за ним. А это значит, что небытие самопроизвольно не может породить бытие, материя — форму. Потому и истина, добро и красота не рождаются из чего-либо, не возникают — они просто есть. А если есть, стало быть, не зависят от нашего произвола и не пребывают во времени и изменении, а принадлежат миру непреходящего, всегда одновременно существующего, т.е. вечного и бытийного. Таким образом, деятельное вечно, а вечное — чистая энергия: „Вечное, — как говорит Аристотель, — по своей сущности первее преходящего и ничто вечное не существует в возможности ... все вечное существует в действительности" («Метафизика» IX 8, 1050b7-17; ср. «О душе» II 4, 415bl4-15; «Никомахова Этика» IX 9, 1170а18). Тогда что же такое вечное? Оно — не бесконечно продолженная в воображаемое прошлое и будущее деятельность (ибо как раз прошлого и будущего нет: есть только настоящее, "теперь" или "сейчас"). Вечное — это, по слову Августина, nunc stans, "стоящее теперь", вне продолжения, течения и изменения, вне прошлого и будущего. Вечность — это единомгновенная собранность подлинно сущего, чистой энергии в едином, простом и неделимом моменте — "сейчас".

Между тем, Аристотель говорит о целях достижимых, тогда как Благо — запредельная недостижимая цель (чего сам Аристотель, для которого высшая цель — божественный ум, мыслящий сам себя и потому бытийный, являющийся чистой, беспримесной деятельностью и действительностью, открытый и явленный сам себе в мысли, не принимает — «Метафизика» XII 7, 1072Ь26-27). Будучи же до-, прежде- и сверхбытийным, Благо и прежде всякой деятельности и действительности. И в этом смысле Благо — абсолютная возможность (как об этом говорит Плотин), однако возможность совершенно особого рода: оно — скорее такая способность, которая всецело собрана и завершена в себе и, не исходя из и от себя, пришла к завершению вне осуществленности, поскольку Благо выше бытия и, стало быть, выше деятельности и действительности, — способность, позволяющая всякой бытийной идеальной форме, а по причастности ей—и вещи, быть пригодной к тому, для чего она и предназначена.

Этим Благо как возможность, как совершенный покой принципиально отличается от возможности, наличной для телесных вещей: всякая вещь всегда отчасти есть, а отчасти не есть, всегда преходяща, движется, стремится неизменно к своему концу и завершению, а о таком, как полагают античные мыслители, нет знания, а только более или менее правдоподобное мнение. То, что действительно есть, — это ум, не отличный от бытия, который и есть в самом себе энергия — чистая деятельность и подлинная действительность. Благо же — абсолютно, оно — сверхдейственная, сверхмыслимая и преждедействительная действительность, вне стремления, вне бытия и становления и потому — преждесущая возможность.

Вообще деятельность выражает меру самостоятельности всякой сущности: чем более она деятельна (полнота деятельности понимается, разумеется, как определяемая целью, телосом), тем более самостоятельна, тем более независима от любых внешних определяющих оснований и причин. Совершенная энергия — чистое бытийное мышление, сияющий мир взаимосоотнесенных и взаимосвязанных единораздельных идеальных форм, — есть бытийный предел, полная выраженность в бытии и полная определенность.

Возможность же выражает меру страдательности, т.е. зависимости и определяемости иным, причастность небытийному. Но Благо сверхбытийно (и потому немыслимо) определяет всю последующую иерархию сущего, поэтому бытийное начало идеального мира — в нем самом, а сверхбытийное — в (безначальном) Благе. И Благо — абсолютная возможность, что означает отсутствие начала в самом Благе, которым оно могло бы определяться, в том числе и такого начала, которое совпадало бы с самим Благом, было бы ему тождественно (поскольку всякое тождество всегда есть тождество между чем-то и чем-то, между собой и собой как не-собой, но своим отражением или образом, — но тогда в нем была бы уже некая множественность). Потому как абсолютная возможность Благо выше как деятельности-действительности, так и еще не проявленной возможности-способности, чреватой энергией, поскольку выше как "всегда-уже-бытия", так и "ещё-не-бытия" и образует своеобразную иерархию: абсолютной возможности Блага как недостижимого предела всякого сущего; деятельности и действительности — чистой деятельности или энергии ума; возможности (разных степеней смешения и перехода возможности и действительности) внутрикосмических сущностей, т.е. сверхбытия — бытия — еще-не-бытия.

Необходимо, однако, принимать в расчет, что рассмотренное представление о Благе как сверхсущем и абсолютной возможности характерно прежде всего для Платона и платонической традиции, как языческой, так и христианской; в то же время ряд античных мыслителей (Аристотель и тем более многие "досократики") стоят на точке зрения бытия. И все же поскольку для (зрелой) античной философии говорить можно и должно прежде всего о сущем, о бытии и знать точно и непреложно можно только сущее, то она так или иначе движется к выраженному позднее тезису о первенстве деятельности и действительности над возможностью. Осуществление возможности — предел совершенства.

Литература:
Никулин Д.В. Деятельность-действительность и возможность-способность./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.209-212

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st069.shtml

ЂнтичнаЯ философиЯ стоит на той точке зрениЯ, что все познаваемое познаетсЯ в его единораздельности, т.е. единстве и цельности, но таком единстве, в котором различимы все возможные его последующие членениЯ, — т.е. вместе с принципом различениЯ его внутренней структуры. ’аким принципом различениЯ, т.е. видениЯ изначального подлинного облика, прообраза, выступает число. —исло понимаетсЯ и принимаетсЯ (многими) античными мыслителЯми как перваЯ сущность, определЯющаЯ все многообразные внутрикосмические свЯзи мира, основанного на мере и числе, соразмерного (симметричного) и гармоничного. Љаким же мыслителЯм свойствен такой взглЯд?

‘реди греческих мыслителей прежде всего пифагорейцы, а вслед за ними и академики обращали особое внимание на роль числа в познании и конституировании мира: „—ислу все вещи подобны", — утверждает Џифагор (”р. 28). Ќе следует, однако, понимать это утверждение так, как истолковывает его Ђристотель, а именно, что все вещи состоЯт из числа, поскольку число допустимо лишь мыслить, но нельзЯ искать среди вещей. Љак поЯснЯет просвещеннаЯ ’еано, "и многие эллины, как мне известно, думают, будто Џифагор говорил, что все рождаетсЯ из числа. Ќо это учение вызывает недоумение: каким образом то, что даже. не существует, мыслитсЯ порождающим? Њежду тем, он говорил, что все возникает не из числа, а согласно числу, так как в числе — первый порЯдок, по причастности которому и в счислимых вещах устанавливаетсЯ нечто первое, второе и т.д."

’аким образом, число выступает как принцип познаниЯ и порождениЯ, ибо позволЯет нечто различать, мыслить как определенное, вносить предел в мир и мысль. Џоэтому число — первое из сущего, чистое бытие, — как таковое оно есть нечто божественное: "...Џрирода числа, — говорит ”илолай, — познавательна, предводительна и учительна длЯ всех во всем непонЯтном и неизвестном. ‚ самом деле, никому не была бы Ясна ни одна из вещей — ни в их отношении к самим себе, ни в их отношении к другому, если бы не было числа и его сущности" (‚ 11; ср. ‚ 6; ѓиппас. ”р. 11; Џлатон, «’имей» 35њ-37с; [Џлатон] «Џослезаконие» 977d; Џлотин, «Эннеады» VI, 6, 9) — именно в этом смысле следует понимать утверждение "все есть число". —исло есть чистое идеальное бытие, первый образ безобразного Ѓлага и первый прообраз всего существующего. Џоэтому число — наиболее достоверное и истинное, первое во всей иерархии сущего, начало космоса.

—исло играет первенствующую роль и в так называемом неписанном, или эзотерическом, учении Џлатона, αγραφα δογματα, не зафиксированном в текстах самого Џлатона и дошедшем до нас лишь в реконструированном виде из отдельных свидетельств его учеников и последователей. ‘огласно этому учению, следы которого мы находим у ЂристотелЯ, его ближайшего ученика ’еофраста и позднеантичных неоплатоников, в основе всего лежит единица — начало тождественности, принцип формы и неопределеннаЯ двоица — принцип инаковости, или материи, которыми и порождаетсЯ всЯ иерархиЯ сущего — эйдосы и числа, души и геометрические объекты, физические тела. Џринцип числа оказываетсЯ тем основанием, на котором покоитсЯ (более позднее) античное миросозерцание с его обостренным переживанием бытиЯ, присутствующего в космосе, но не смешанного с ним.

‹итература:
Ќикулин „.‚. —исло как сущее./€сториЯ философии. ‡апад-ђоссиЯ-‚осток. Љнига перваЯ. ”илософиЯ древности и средневековьЯ.- Њ.:ѓреко-латинский кабинет, 1995 - с.212-213

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st070.shtml
Каким же образом образуется само число? Главная роль здесь отводится единице, μονας. Единица — первое и наиболее точное отображение первоединого, εν, Блага. Единица и есть первое начало — сущего, познания, самого числа. Единица — 1) первая из сущего, само мыслимое бытие. Единица — 2) вне становления, представляет единое — начало сущего, не подверженное возникновению, и по существу есть начало объединяющее, сдерживающее и отъединяющее бытие от становления. Далее, единица 3) проста, бесчастна и неделима, не имеет никаких частей. По точному определению Евклида, 4) единица "есть то, через что каждое из существующих считается единым" («Начала» VII, Опр. 1; ср. Прокл, «Начала теологии», 1), т.е. само то обстоятельство, что вещи в мире текучего и преходящего все же отдельны, единичны, обусловлено предшествованием им по бытию единицы. Потому-то 5) единица — проявление первоединого — и есть первое начало, αρχη, всего, также и самого числа, и его мера. Итак, по словам латинского неоплатоника Макробия, единица — образ единого, источник и начало числа, монада, прообраз, — начало и конец всех вещей (Комментарий на «Сон Сципиона» I, 6, 8).

Однако если бы была положена одна только единица, вне множественности и инаковости (вторая гипотеза платоновского «Парменида»), то не был бы возможен весь тот мир, который, хотя и имеет в глазах античных мыслителей меньше реальности, чем одно только мыслимое, тем не менее является первым чувственно данным и воспринимаемым; не было бы возможно также само рассуждение об этом мире. Поэтому наряду с одной-единственной единицей должно быть и начало множественности, отличное от единицы (ибо она одна), начало мультиплицирующее, и размножающее. Подобное начало пифагорейцы, а вслед за ними платоники называют неопределенной двоицей, αοριστος δυας: „Полагая, — говорит Прокл, приводя слова Спевсиппа, схоларха древней Академии, преемника Платона, который сам передает воззрения "древних", т.е. пифагорейцев, — что единое лучше сущего, и что сущее от него зависит, они освободили его от статуса [единственного] начала. Считая, что если полагать единое, мыслимое исключительно само по себе, без других [начал] как таковое, не сополагая ему никакой другой элемент, то ничто иное не возникнет, они ввели в качестве начала сущих неопределенную двоицу" (Комментарий на «Парменида». - Plato Latinus III. L., 1953, р. 38).

И если единица — начало точности, определенности и неизменности, то двоица — неточности, неопределенности и изменчивости. Двоица представляет множественность, чистую инаковость, неупорядоченность и неоформленность. Поэтому-то двойка — 1) вторая, последующая после единицы, есть самый принцип следования; более того, она представляет оконечность иерархии целого как материя. Двоица, или диада, 2) ответственна за наличие в мире неравного и становящегося, поэтому она — неопределенное, т.е. "большое и малое", "более или менее". Двойка — 3) составная, имеет части, делима. Кроме того, благодаря ей 4) всякое существующее стремится покинуть свое наличное состояние, превратиться во что-то другое. Наконец, 5) диада не может служить мерой, хотя тоже является началом.

Таким образом, число как синтез предела и беспредельного образуется в сфере идеального парой принципов — самотождественной единицы и неопределенной двоицы (которая представляет первую, единственную и неделимую единицу как бесконечное множество единиц, по-прежнему неделимых). Но в каком смысле можно говорить о двоице как начале? Здесь неизбежно присутствует некоторая трудность: с одной стороны, двойка выступает как начало, противостоящее и противоположное единице, следующее за ней, но от нее неотделимое. Как принцип двойка неделима, но она представляет множество, имея свое собственное начало также и от единицы (хотя как принцип она самотождественна), — совершенно определенная, она представляет неопределенность, ничто. Двоица вносит раздвоение в самые принципы, — ибо их два. Поэтому двоица также делима, выступает как представление безмерного и инакового. Подобная двойственность неслучайна: она связана с самой природой неопределенной двоицы. Это значит, что в паре "единое — неопределенная двойка" принципы онтологически не уравнены: первое, оставаясь неущербным, являет также и другое, инаковое, т.е. связано с негативным началом, как бы чревато им, производя его без убыли для себя. Двоица — это принцип рефлексии (именно поэтому без нее, без инаковости, нет ни бытия, ни познания), она — как бы зеркало, зависящее от первого, от единицы, отражающее то, чем само не обладает, зависящее от первого, единицы и тем самым "расставляющее", размножающее ее, неумножимую саму на себя. Синтез же двух начал впервые проявляется в тройке.

Между тем единица — не число, а основание числа. Числа порождаются двумя упомянутыми принципами, причем единица представляет аспект тождественности и единства, а двоица — инаковости и множественности. Единица выступает как форма числа (тетический, позитивный принцип), а двоица — его материя (антитетический, негативный принцип) (Аристотель, «Метафизика» XIII 7, 1081а13 слл.; Плотин, «Эннеады» V, 4, 2). Принцип множественности, обращенный на саму первую и единственную единицу, умножает ее в две и в бесконечное множество единиц, ибо там, где положено другое, второе, положено и все множество единиц. Из этих-то неделимых, но теперь уже многих единиц и состоит число — не механическая их сумма, но органическое, синтетическое единство.

Таким образом, число — это синтез предела и беспредельного, тождественного и инакового, το εν και πολλα, едино-множественное. Сам божественный дар мудрости, как говорит Платон, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспредельность («Филеб» 16 с; ср. Плотин, «Эннеады» VI, 6, 1 слл.). Число поэтому есть мерное, оформленное множество, взятое как нечто единое, первая энергийная бытийная сущность, отступающая от обоих начал и как бы "держащая" в нераспадающейся синтетической связи единство и множество, тождественное и нетождественное (в числах проявляющееся как нечетное и четное), предел и беспредельное.

Число, которое в триаде "единица — число — множественность" опосредует, "держит" крайние термины, всегда причастно не только единству, но и инаковости, которое для него проявляется во множественности, — в том, что чисел много, а также в том, что в них можно различать отдельные единицы, далее не разложимые. Между тем, пифагорейцами было открыто свойство несоизмеримости величин; например, в отношении диагонали квадрата к его стороне неизбежно присутствует некая иррациональность, поскольку отношение это не может быть выражено ни числом, ни соотношением чисел, — стало быть, его нельзя помыслить (хотя и можно представить наглядно в воображении). Это не значит, что числа сами по себе несоизмеримы: их мера неизменна — это неделимая единица, — но значит, что даже число оказывается неспособным всецело, до конца и без остатка измерить, определить и пронизать собой видимый мир, который хотя и несет в себе черты (трансцендентного ему) вечного и умопостигаемого, тем не менее никогда не может уподобиться ему полностью и целиком (ср. Платон, «Тимей» 37c-d). Помимо неизменно точных числа и эйдоса, в мире всегда присутствует некая аберрация, искажение, которое не может быть отменено и познано даже и числом. И хотя число противостоит беспредельному (Плотин, «Эннеады» II, 4, 15), оно все же вторгается в мир, так что не все в нем оказывается мыслимым и счисляемым, что и проявляется в свойстве несоизмеримости. Этим задается важнейшее для античной философии и науки отличие от числа от величины.

Литература:
Никулин Д.В. Единица и двоица./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.213-216

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st071.shtml

Совершенно особое место в греческом умосозерцании занимает понятие меры (μετρον). "Ничего слишком", μηδεν αγαν, ничего сверх меры, — один из фундаментальных и в то же время наиболее сокровенных заветов античной культуры может служить тому подтверждением. Все, что превышает меру, уклоняется в ту или иную крайность, необузданное и чрезмерное, и представляет становящееся и небытийное, беспредельное, преходящее и безобразное, склоняющееся ко злу и обреченное смерти (не случайно саму добродетель Аристотель определяет прежде всего в терминах меры — середины между двумя крайностями, а наивысший расцвет человека, ακμη, приходится где-то на возраст около 40 лет, когда он в наибольшей степени способен, удерживаясь на самом острие лезвия, соединять бодрость тела с умудренностью духа). Вне перемен — бытие. Бытие и есть форма, а мера "держит предел и беспредельное, между которыми нет соотношения и пропорции, но которые присутствуют уникальным, т.е. мерным, образом в каждой вещи, так что мера выступает посредником между бытием-определенностью и становлением-неопределенным.

Поэтому для греков мудрый и свободный — тот, кто блюдет во всем меру. Мера же прежде всего связана с числом, ибо мера — точна, вне приблизительности и непознаваемости "более или менее", определенна, т.е. причастна пределу, и, как и истинное знание, не может быть иной. Поэтому-то мера — начало, начало познания, выражение несмешанного присутствия бытия в становящемся, ведь сам познающий представляет собой существо становящееся, находящее свою опору в бытии вне становления (Платон, «Филеб» 18а-Ь, 25Ь; Аристотель, «Метафизика» V 6, 1016Ь18; Х 1, 1052Ь20-24). Мера и есть выражение возможности такого пребывания в единственной точке, из которой можно не уклоняться в чрезмерность и потому пребывать в успокоении, покое бытия, синтетического соединения, как это происходит в числе, предела и беспредельного, единого и многого, тождественного и инакового.

Античные мыслители вводят разнообразные и весьма тонкие различения, связанные с числом, предпринимая попытки, особенно частые в поздней античности, в неопифагореизме и неоплатонизме, истолкования значений тех или иных чисел (например, у Ямвлиха и Анатолия) в пределах первой десятки. Основываясь на пифагорейской аритмологии, Платон в конце жизни развивает учение о разных типах числа — математическом и эйдетическом, или идеальном (ср. изложение и критику этого учения у Аристотеля: «Метафизика» XIII 6, 1080а12 слл.). Математическое число — это число, которое получается из предыдущего прибавлением единицы (греческие математики признавали только натуральные числа). А для этого нужно наряду с первой и единственной единицей признать операцию прибавления единицы, т.е. фактически неопределенную двоицу, дающую нескончаемое множество единиц. Эйдетическое же число — сущее само по себе и, хотя и находится в некотором числовом ряду, тем не менее оно не связано с соседними числами через прибавление или отнятие единицы. В этом смысле идеальное число — это принцип математического числа — это сама по себе "двойка", сама по себе "тройка" и т.д., и их можно рассматривать как начала всех возможных двоек, троек и т.д., причем единицам идеальных чисел нет нужды быть взаимно сопоставимыми, — они оказываются различенными как начала различных идеальных чисел. Вопрос о разных видах числа изучался в Древней Академии, его отголоски можно обнаружить и у Аристотеля (Аристотель, «Физика» IV 14, 224а2 слл.).

Литература:
Никулин Д.В. Мера. Математическое и идеальное число./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.216-217

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st072.shtml
Наличие двойственности — пары начал: бытия и становления, — выражается также в различении античностью понятий числа (αριθμος) и величины (μεγεθος). Число (математическое) — это такое множество, в котором можно различить неразложимые далее дискретные составляющие, т.е. неделимые единицы. Величина же — это множество, беспредельно делимое в каждой своей части, т.е. непрерывное (Аристотель, «Физика» VI 2, 232а23). Число поэтому в большей мере представляет единство, предел, логос и смысл, величина же — множество, беспредельное, стихию становления (что соответствует разделению на счислимое и несчислимое множества). Это — одна из причин отделения Платоном сферы дискретных в своей основе, неразложимых чисел и идей от сферы величин — геометрических фигур, которые хотя и несут умопостигаемые признаки, но также сродны телесным, физическим величинам в своей наглядной представимости и беспредельной делимости.

Между дискретным и непрерывным нет перехода: дискретное — признак идеального бытийного мира, непрерывное — признак мира телесности, поэтому их и рассматривают в античности разные науки: арифметика — числа, геометрия и физика — величины. Число и величина взаимодополнительны, но также и взаимоисключающи. И если число идеально, то величина пространственно выражена. Можно говорить о символическом представлении чисел в величинах (например, единицы — в точке, двойки — в линии и т.д.), но только как изображении первых в последних, а никоим образом не их отождествлении: число и величина, бытие и небытие никогда не сойдутся, между ними античная мысль в отличие от европейской всегда полагает водораздел.

Не только тождественное, но и инаковое по-разному проявляется в числе и величине, что выражается в их разном отношении к бесконечности. Прежде всего, как доказывает Аристотель, не может быть актуально бесконечного тела — актуальная бесконечность вообще непознаваема. Бесконечное тело, бесконечная величина непознаваема, "непроходима" ни мыслью, ни чувствами до конца (ибо конца-то у нее и нет), у нее нет места в космосе, она не может быть ни подвижной, ни неподвижной, в ней ничего нельзя различить с определенностью, поэтому ей можно приписать любые, взаимоисключающие определения и предикаты. Тем самым она самопротиворечива и потому невозможна. Но величина не может быть также и потенциально бесконечной: хотя и причастная инаковости и становлению, она все же представляет собой нечто цельное, охватное и единственное.

В некотором смысле тело, величина является "верхним пределом" самого себя, она — своего рода собственная непрерывная цельная "единица", которая может быть только уменьшена, т.е. делима, но не увеличиваема (иначе это будет уже совсем другая величина). Число же не может быть сколь угодно делимо, ибо его основа и наименьший элемент, единица, не имеет частей и неделима. Поэтому единица — дискретное целое, "нижний предел" числа, так что, по словам Стагирита, "для числа имеется предел в направлении к наименьшему, а в направлении к большему оно всегда превосходит любое множество, для величины же наоборот: в направлении к большему бесконечной величины не бывает" (Аристотель, «Физика» III 7, 207bl слл.). Таким образом, (математическое) число может быть бесконечно увеличиваемо, но не уменьшаемо, тогда как величина, наоборот, может быть беспредельно делима, но не увеличиваема. Пределом же, ограничивающим бесконечное, в одном случае в отношении прибавления-увеличения, в другом — в отношении уменьшения-деления, служит целое, в одном случае — дискретная единица, в другом — сама непрерывная величина. Тем самым задается также и разделение двух типов бесконечности: путем прибавления и путем отнятия, т.е. превосхождением дискретного и делением непрерывного, что Платон называет бесконечным в большом и в малом, связанным с операциями удвоения и половинного деления, соответствующим опять-таки не сводимым друг к другу понятиям тождественного и инакового, единого и многого, дискретного и непрерывного (Анаксимен, А5).

Литература:
Никулин Д.В. Число и величина./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.217-219

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st073.shtml

Античная философия стоит на том, что только разум выявляет — не только показывает, но и доказывает — абсолютную достоверность и непреложность, т.е. истину, только разум сверхсубъективен в человеке и универсален, т.е. всеобщ. Только разум постигает вещи такими, какие они суть в действительности, в своем вечно-сущем прообразе. Только разум причастен наиболее устойчивому, тому, в чем нет постоянной смены состояний. Только разумно выверенное и рационально оправданное может быть допущено в мир, только на нем зиждется точное умозрение-эпистеме. (Ясно, что это относится к тем более поздним периодам, когда в античную философию входит тема "разума" и начинаются дискуссии о нем.)

Одним из важнейших основоположений античной философии является, как сказано, тезис, который в более поздней формулировке именуется тезисом о тождестве бытия и мышления. Разум — это совокупность или система идеальных форм-сущностей, образующих умопостигаемый или поэтический бытийный неизменный космос, устроенный по принципу всеединства, в котором, как говорит Прокл, "все проникает все", все идеи находятся каждая в другой и каждая притом отдельно, в котором мыслящее в действительности неотличимо от мыслимого («Начала Теологии», 176; ср. Плотин, «Эннеады» V, 5, 1 слл.). Умопостигаемый этот мир есть чистая энергия, т.е. действителен и деятелен, и есть бытие, подлинное есть.

В соответствии с общеантичным принципом иерархии (зрелая) греческая философия выстраивает и иерархически расчлененную структуру разумных познавательных способностей. При этом, как говорит Платон в «Государстве» (VI, 511d-e), следует, с одной стороны, различать способности, относящиеся к познанию умопостигаемых предметов (а только здесь и возможно подлинное познание) — ум (νους, или мышление — νοησις) и рассудок (διανοα). Разум, вторит ему Аристотель, — "высшее в нас, а из предметов познания высшие те, с которыми имеет дело ум" («Никомахова этика» Х 7, 1177а21). С другой стороны, следует выдлить постижение, смутное и неверное, телесных и преходящих вещей мнением (δοζα) и уподоблением (εικασια), дающее лишь более или менее правдоподобное представление о том, что не является непреложным и может происходить и так, и иначе. Платон подчеркивает, что четыре указанные способности соотносятся между собой как высшие и низшие, разнящиеся по степени достоверности и точности, отражения и восприятия самодеятельных идеальных сущностей: чем меньше инаковости (проявления действия принципа неопределенной двоицы), тем выше стоит предмет познания в общекосмической иерархии, тем выше соответствующая ему способность познания. И конечно, в такой структуре выполняется принцип телеологии, ибо низшее всегда существует ради высшего как своей цели (Аристотель, «Большая этика», II 10, 1208а 13-15).

Очень важно здесь различение ума-нуса и рассудка-дианойи. Наивысшая из всех познавательных способностей — разум, ибо он в наибольшей мере причастен бытию, он и есть само бытие, само чистое мышление, идеальный космос объективных телосов-целей, — только в разуме и для разума выполняется тождество бытия и мышления. Разум ни с чем не смешан, запределен, трансцендентен миру и есть чистая и последняя данность и деятельность (Аристотель, «О душе» III 5, 430а17-19). Разум и рассудок последовательно различаются в античности как созерцательная — разум и есть созерцание (одновременно постижение предмета мысли в мысли через их совершенное отождествление) — и дискурсивная (имеющая дело с последовательностью сознательных актов) способность; соответственно этому разделению Плотин различает два вида самопознания: разумное и дискурсивное («Эннеады», V, 3, 4). Разум беспредпосылочен (ср. Платон, «Государство», VI 510е), ибо опирается в безопорном Благе, бытийно же зависит только от самого себя. Рассудок предпосылочен и зависит в мышлении от идеальных форм-эйдосов. Разум — это созерцание, как бы единомгновенный целокупный охват всех прообразов сущего; рассудок — это рассуждение, последовательное связывание образов по логическим правилам и канонам, своего рода распутывание по закону логоса единого клубка цельного знания, представленного в разуме. Разум всеобщ, он есть актуальная, полиостью завершенная энергийная данность, чистый акт; рассудок — всегда частичен, причастен полноте и возможности. Разум — познание самих принципов, первоначал; рассудок — познание на основе знания принципов. Разум пребывает в сфере вечного и неизменного (Платон, «Федон» 79с -d), рассудок — в сфере длительного и временного. Разум связан прежде всего с актом понимания, рассудок — с процессом объяснения. Разум — это как бы прыжок через пропасть, рассудок — предваряющий разбег. При этом из уже понятого можно post factum выстроить логически оправданную непротиворечивую цепь рассуждений, содержание которых не следует со всей необходимостью из акта разумного понимания, хотя оно и невозможно без предыдущего подготовительного дискурсивного рассуждения и размышления. Если продолжить аналогию, то разбежавшийся не обязательно должен перепрыгнуть через пропасть (а полет — не то же самое, что разбег), хотя перепрыгнувший обязательно должен предварительно разбежаться. Поэтому разум — это синтетическая единораздельность и простота тождественного объединения, тогда как рассудок — аналитическая разделенность, сведенная рассуждением в единство.

Разум — наиболее ценное из того, чему причастен человек,, некая абсолютная бытийная данность, не сводимая к одной только индивидуальной субъективности, — потому что разум есть чистое недискурсивное мышление, являет подлинную мудрость, σοφια, цель стремления философа, в котором он только и обретает покой и пребывание. И это знание, мудрость, постижимая одним только разумом, есть самое точное и достоверное умозрение (Аристотель, «Никомахова этика» VI 7, 1141а17 слл.), ничего не производящее, не конструирующее, но только открывающее — созерцающее и затем доказывающее, в созерцаемом же уже все есть. Потому и говорит Аристотель, что "ум направлен на первоначала вещей умопостигаемых и сущих; ...ум имеет дело с первоначалами. Мудрость же сложена из знания и ума. Ведь мудрость имеет дело и с первоначалами, и с тем, что происходит из первоначал и на что направлено знание; поэтому в той мере, в какой мудрость имеет дело с первоначалами, она причастна уму, а в той, в какой она имеет дело с вещами доказуемыми, существующими вслед за первоначалами, — она причастна [дискурсивному] знанию" («Большая этика» I 34, 1197а21-29). Разум как всеединая совокупность идеальных форм — первообразов — это своего рода линза, собирающая, фокусирующая божественный свет разума воедино, в пучок, так что идея, эйдос вещи — это как бы фокус, в котором в познании и является сам предмет.

Повсюду — не только в космосе, но и в устройстве души и в работе ума — античная философия обнаруживает ту же иерархичность устроения и твердое отделение бытия от небытия, тождественного от инакового. Структура рациональных способностей предстает в античности в общепринятом, находящем продолжение в византийской и схоластической психологии учения о "частях души" — ее способностей познания, проявляющихся в созерцательной и деятельной жизни (хотя сама душа проста и бесчастна). Учение это представлялось во многих, зачастую значительно разнящихся теориях, опиравшихся на трехчленное либо двухчленное (соответственно четырехчленное) деление способностей души (ср. Ксенофонт, «Киропедия» 6, 1, 41). Платон утверждает наличие бессмертной разумной и смертной частей души, из которых последняя делится на аффективную и вожделеющую («Тимей» 69с слл.; «Федр» 24ба слл.; «Государство» IV, 435Ь; «Филеб» 22с). Аристотель же, принимая двухчленную формулу (впрочем, в другом месте Аристотель следует платоновскому троичному делению душевных способностей — «Топика» II 7, 113а36 слл.; IV 5, 126а8—10), различает разумную, причастную логосу часть души, и неразумную: „Существуют две части души: наделенная суждением и лишенная его; теперь нужно предпринять разделение в той, что обладает суждением. Предположим, что частей, наделенных суждением, тоже две: одна — та, с помощью которой мы созерцаем такие сущности, чьи начала не могут быть инакими; другая — та, с помощью которой [понимаем] те, [чьи начала] могут [быть и такими, и инакими]" («Никомахова этика» VI 2, 1139а5 слл.; ср. I 13, 1102а29; VI 6,1140Ь26-28; 13, 1144а10-12, Ь14-17; «Большая этика» I 5, 1185ЬЗ). В итоге насчитывается четыре части, способности единой души. Первая из них — 1) научная, ее добродетель — мудрость (σοφια), с ее помощью познаются первые начала, осуществляется познание и мышление, что соответствует платоновским разуму и рассудку; вторая часть души — 2) рассчитывающая, или составляющая мнение, ее добродетель — рассудительность (φρονησις), что, пожалуй, соответствует платоновским мнению и уподоблению. Не обладающих же суждением частей также две: 3) стремящаяся, или влекущаяся, ей соответствуют нравственные этические добродетели, эта часть отвечает скорее платоновскому "страстному", аффективному началу души; наконец, это 4) "питательная" часть, или растительная, вегетативная, у которой нет добродетели и которая отвечает вожделеющей части души по Платону.

Как сказано, идея или эйдос для Платона — это вечносущий парадигматический формальный прообраз вещи, во-первых, наделяющий ее бытием и определенностью и, во-вторых, позволяющий знать ее как таковую, т.е. не путать ни с какой другой. Идея — сущая, вещь — не вполне сущая, существующая только по причастности своему бытию-идее, и познание вещей — возвращение к их первообразам, к их сущим истокам. Поэтому Платон вводит учение о припоминании-анамнесисе и врожденных идеях: здесь, в мире находящаяся душа, сталкиваясь с предметом, имеет повод "вспомнить" об уже виденном, уже знаемом ею в качестве прообраза, которому она причастна (ведь она сама — из "того", т.е. умопостигаемого мира), затемненного и затуманенного сумраком здешнего текучего мира. "Если, — говорит Платон, — рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, 'познавать' означает восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И, называя это припоминанием, мы бы, пожалуй, употребили правильное слово" («Федон» 72е-76с; ср. «Федр» 249b-250d; «Менон» 81b-d; «Филеб» 34b-с). Врожденные идеи — это присутствие бытия в человеке, которое в нем не зависит от него самого, — от человека зависит только усилие разглядеть в себе нечто большее самого себя.

Вслед за Сократом Платон указывает здесь на то обстоятельство, которое затем станет определяющим в новоевропейской трансцендентальной философии: для того чтобы действительно, т.е. точно что-то знать, надо уже заранее это знать. Скажем, из эмпирического наблюдения трех лошадей, трех деревьев и т.д. мы никогда не извлечем понятие числа "три" — ни как математического, ни как идеального. Чтобы знать строго, иметь возможность обосновать свое знание с помощью формально-логических выводов и рефлексивных, обращенных на себя процедур, необходимо, чтобы разум уже был причастен неким априорным, доопытным структурам, присутствующим также и в природных предметах познания. Эти доопытные формы-структуры разума существуют действительно, объективно (т.е. независимо от нашего произвола и желания), так что одни и те же идеальные формы в виде законов мира (физических), души (психологических), общения и поведения (нравственных), общества (культурно-исторических и политических) разум открывает как в себе, так и в самих вещах.

Литература:
Никулин Д.В. Разум. Структура познавательных способностей./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.219-223

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st074.shtml

Античная философия рассматривает бытие как постижимое одним только разумом, но не воображением: бытие можно мыслить, но нельзя представлять наглядно. (Идея круга позволяет знать круг со всеми его свойствами, а также представлять его наглядно, но сама не кругла и безвидна.) И все же воображению отводится весьма важная роль. Воображение, или фантазия, φαντασία, — это 1) способность познания, отличная как от чувственного ощущения, так и от рассудка, связанная с необязательностью замысла, — из всех способностей познания воображение в наибольшей степени произвольно (Аристотель, «О душе» III 3, 427М4 слл.), потому что в воображении присутствуют вещи, реально не существующие, которым оно придает статус как если бы сущих. Кроме того, воображение 2) конструктивно. Оно может представлять (но не мыслить) реально не существующее (например, кентавра или трагелафа), и потому его предметы имеют совершенно особый онтологический статус: они не сущие и не не-сущие, — они воображаемые, т.е. мнимые. Так что фантазия — 3) это то, что всегда имеет дело только с феноменом, явлением, видимым, кажущимся, а не с подлинно сущим, бытием. Поскольку же 4) воображение не достоверно, но произвольно, имеет дело с тем, что может быть и так, и иначе, то в воображении можно впасть в ошибку, в заблуждение, и воображение как инаковое оказывается сродным злу (ад — это не реальное место, но воображаемое, и чтобы избавиться от ада, надо избавиться от произвольностей воображения, обуздать, укротить его). Поэтому фантазия оказывается связанной с не-сущим, особой материей, которую античные мыслители, в частности Прокл, сближают с материей интеллигибельной: воображение являет некую связность, чистую непрерывность, в которой возможно последовательное воплощение, воссоздание, прочерчивание величины и геометрической фигуры. Наконец, 5) воображение представляет промежуточную познавательную способность, среднюю между чувственной и рассудочной, между сферой телесного и умопостигаемого, хотя и отличную от того и другого: с телесным воображаемое роднит наглядная представимость его предметов, с умопостигаемым — возможность воплощать и представлять в себе предметы, наделенные неизменными умопостигаемыми свойствами.

В античном миросозерцании особую роль играет понятие промежуточной сущности. В самом деле, вся иерархия космоса может держаться лишь на промежуточных, посредующих сущностях, стоящих в должном отношении ко всем другим и определенно отделенных от всех других, имеющих другой космический и онтологический статус. Промежуточное, выступает поэтому как мера. "Божественный дар, — говорит Сократ в платоновском «Филебе», — как кажется мне, был брошен людям богами с помощью некоего Прометея вместе с ярчайшим огнем; древние, бывшие лучше нас и обитавшие ближе к богам, передали нам сказание, гласившее, что все, о чем говорится как о вечно сущем, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспредельность. Если все это так устроено, то мы каждый раз должны вести исследование, полагая одну идею для всего, и эту идею мы там найдем. Когда же мы ее схватим, нужно смотреть, нет ли кроме одной еще двух, а может быть трех идей, какого-то их иного числа, и затем с каждым из этих единств поступать таким же образом до тех пор, пока первоначальное единство не предстанет взору не просто как единое, многое и беспредельное, но как количественно определенное. Идею же беспредельного можно прилагать ко множеству лишь после того, как будет охвачено взором все его число, заключенное между (το μεταζυ) беспредельным и одним; только тогда каждому единству из всего [ряда] можно дозволить войти в беспредельное и раствориться в нем. Так вот каким образом боги, сказал я, завещали нам исследовать все вещи, изучать их, поучать друг друга; но теперешние мудрецы устанавливают единство как придется — то раньше, то позже, чем следует, и сразу после единства помещают беспредельное; промежуточное же (τα μεσα) от них ускользает" (16с-17а). Значит, промежуточное — это единство предела и беспредела. Более того, промежуточное есть то, что может опосредовать противоположности, дабы избегать действительного их совмещения, coincidentia oppositorum ("в возможности, — говорит Аристотель, — одно и то же может быть вместе [обеими] противоположностями, а в действительности нет" — «Метафизика» IV 5, 1009а35-36; ср. IX 9, 1051а10-12), поскольку в иерархии разных уровней сущностей высшее выступает как акт (форма) по отношению к низшему, а низшее — как возможность (материя) по отношению к высшему.

В" структуре же и уложении познавательных способностей роль промежуточного отводится рассудку, который имеет дело со средним между чувственным и мыслимым, мнением и знанием. Предмет рассудка — геометрические фигуры, которые в системе Платона занимают промежуточное, среднее положение между эйдосами и телами. "Платон утверждал, — свидетельствует Аристотель, — что помимо чувственно воспринимаемого и эйдосов существуют как нечто промежуточное математические предметы, отличающиеся от чувственно воспринимаемых тем, что они вечны и неподвижны, а от эйдосов — тем, что имеется много одинаковых таких предметов, в то время как каждый эйдос сам по себе только один" («Метафизика» I 6, 987Ь14-17; ср. XI 1, 1059Ь7-8). Но ведь геометрические фигуры — также и предмет воображения. Тем самым, будучи разными познавательными способностями, рассудок и воображение сходны в том, что то и другое суть среднее, опосредующее в познании. (Среди четырех указанных познавательных способностей — разума, рассудка, воображения и чувственности — выделяются две тройки: разум-рассудок-воображение и рассудок-воображение-чувственность, которые во многих чертах типологически сходны.)

Литература:
Никулин Д.В. Воображение и промежуточные сущности./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.223-225

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st075.shtml

Итак, если знание имеет дело с тем, что иначе быть не может, то оно выявляет бытие и сущее, а значит, и философия призвана не порождать, но показывать то, что есть само по себе, что подлинно есть и не зависит от наших творческих способностей (прежде всего — от воображения). В понимании античного мыслителя главная его задача — открывать то, что точно и гармонично установлено (не им), чему он причастен как член космоса и во что вплетен, — увидеть, как говорит Плотин, то чем каждый, в сущности, уже обладает, то, что ближе человеку его самого, но не всегда замечается им. Поэтому высшая цель ума — созерцание, т.е. самоопределение индивидуальной души в устойчивом пребывании чистой энергии всеобщего "нуса", разума, которому причастен познающий. Поскольку же разум и бытие — одно и то же, то в безвидном, безобразном видении и внимании к прообразам видимого мира человек переключается, как бы неожиданно впадает в совершенно иной режим существования — от текучей рассеянности переходит ко всецелой собранности, в длительности времени переживает опыт вечности.

Античные мыслители подчеркивают преимущество созерцания перед практической деятельностью, теории — перед праксисом, что оказывает влияние и на последующую философию. Когда приговоренному к смерти и ищущему утешения в философии. Боэцию в тюрьме является женская ее персонификация, то на верхнем крае одеяния, покрова философии оказывается начертанной буква 0(стр.225), (теория), на нижнем же — л(стр.225)(практика), что указывает на верховенство первой и подчиненность второй. В самом деле, созерцание

— чистая деятельность, свою цель имеющая в самой себе, а практика — деятельность незавершенная, к которой неизменно примешана никогда до конца еще не реализованная возможность. Как говорит Платон, высшее и лучшее из доступного человеку (хотя и весьма трудное; "все прекрасное трудно", по греческой поговорке) — умозрение, теория («Государство» VII, 518c-d; IX 582с), т.е. созерцание, через которое только и можно обрести смысл и оправдание как отдельной человеческой, так и общественной, полисной жизни. Созерцание — лучшее из доступного человеку, только в нем он утрачивает черты случайного существа и открывает непреходящее, божественное. Оттого-то созерцание ценно само по себе и доставляет блаженство мыслящему, причастному беспримесному бытийному умозрению-общению идеального космоса.

Но коль скоро созерцание приводит человека к успокоению, избавлению от бессмысленной сутолоки и суеты, оно сродни своего рода недеянию, потому что открывает законченную деятельность и действительность, которая вовсе не нуждается в дополнении и завершении человеческим действием. От человека же зависит лишь совершение усилия успокоения и удержания себя в этом чистом энергийном состоянии созерцания-недеяния. И тогда становится понятным сообщение Элиана о том, что "Сократ утверждал, что бездеятельность — сестра свободы. В доказательство он приводил мужество и свободолюбие индийцев и персов, и, наоборот, в высшей степени оборотистых фригийцев и лидийцев, привыкших к игу рабства" («Пестрые рассказы» X, 14).

Созерцание, таким образом, предполагает некую совершенную восприимчивость и способность внимания — удержания себя в состоянии видения и ведения того, что не изобретается и не выдумывается, а является как абсолютно данное. Иными словами, самобытная и самобытийная истина не нуждается в наших практических усилиях для ее образования или порождения, ибо есть всегда, сама по себе, завися только от Блага. Нам же следует лишь не мешать самопроявлению истины, удерживая себя в состоянии собранного и ответственного недеятельного созерцания (что ни в коем случае не означает бездеятельности: ведь созерцание и есть чистая энергия, т.е. деятельность и действительность). Философа поэтому не гнетет страх, ибо если мыслитель оставит все как есть, без практических усилий преобразования, он вовсе не придет к краху, к ничто, — ведь мыслящий пребывает в объективном и самостоятельном, не им порождаемом идеальном мире.

Потому античная философия рассматривает теорию, θεωρια — как пребывание (жизнь) ума в полноте и преизбытке общения сущностей идеального космоса, причастность божественному в созерцании. Созерцание — лучшее и высшее, недаром и добродетель определяется именно через созерцание (ср. Платон, «Государство» IX, 580с-583а). Не случайно "созерцание" (θεωρια) и "Бог" (θεος) — одного корня и сродни глаголу θεαομαι — "зреть", "видеть" — истину (Платон, «Государство» VI, 508Ь-509а; VII 518b-519a; 533d; «Тимей» 47а-с; «Пир» 219а; «Софист» 254а;

Аристотель, «Никомахова этика» I 4, 1096b29; VI 13, 1144а30). Само высшее умозрение — первая философия, по определению Аристотеля, есть строгое умозрение, созерцательно исследующее первые начала и причины («Метафизика» I 2, 982Ь9-10).

Подобное понимание истины неизбежно должно быть связано с представлением о том, что новое хуже бывшего, нынешний век хуже прежнего, золотого века человечества. Древние, как говорит Сократ, "были лучше и обитали ближе к богам" (Платон, «Филеб» 16с).

И в самом деле, если истина не изобретается, но только открывается, она есть сразу вся целиком и неизменно, — быть может, меняются лишь способы ее представления, лики истины. В таком случае, как считается, истину не нужно придумывать, но только хранить, передавать (например, в неизменности текста). Однако вопреки этому сама античная культура отличается от предшествовавших ей великих культур прежде всего своим динамизмом, т.е. умением и способностью обновляться, ибо стоит на представлении о доказательности знания; доказательство же, доказывая одно, неизменно вызывает множество новых проблем и вопросов, потому именно, что в мысли имеет дело с идеальным космосом, где каждое связано с каждым. И все же лучшим и более важным считается не оригинальность стиля (хотя и она, конечно, высоко ценится), но умение избавиться от случайных, привходящих черт и изобразить, воплотить в чистой бытийной форме бессмертное, божественное, а не индивидуальное, частное и отдельное. Это значит, что не надо изо всех сил стремиться быть оригинальным, но надо стараться сказать правду, просто и безыскусно, и если это удастся, то и будешь неизбежно оригинальным (скорее, это даже некое досадное обстоятельство), как неизбежно оригинален почерк и стиль каждого, переписывающего один и тот же текст.

Наконец, созерцаемость — не порождаемость — истины подразумевает специфическое понимание того, что позднее подпало под "эксперимент" — это прежде всего наблюдение, созерцательное проникновение в идеальную неизменную структуру космоса. И первая "экспериментальная наука" античности — астрономия — принимает наблюдаемое как данное, в котором ничего изменить нельзя (и поэтому созерцание звезд, а также нравственного закона справедливости приводит в такое восхищение древних — Еврипида, Аристотеля и Плотина, а вслед за ними, уже в Новое время — Канта) (Еврипид, «Меланиппа». Фр. 486; Аристотель, «Никомахова этика» V 3, ll29b28-29; Плотин, «Эннеады» I, 6, 4). В этом смысле эксперимент-наблюдение есть своего рода общение, общность с природой как равноправным партнером-собеседником, который поведает внимательному уму нечто о себе, если только соблаговолит, т.е. откроет, — подобно тому, как один человек, если захочет, рассказывает о себе, о своем сокровенном другому. Такое представление об эксперименте разительно отличается опять-таки от нововременного, рассматривающего эксперимент почти как пытку природы, насильственное выведывание ее тайн (так ведь и говорится: „пытливый ум", "естествоиспытатель"), стремление поставить ее в небывалые условия и посмотреть: а что будет? Античное отношение к природе более сдержанно и, пожалуй, мудро, — не пытая, не задавая нескромных вопросов, не стремясь за грань возможного, ученый-философ достигает подлинного знания, всегда проявляющегося в мире становления и природы, но не смешанного с ним, ведения-пребывания в мире идеальных вечносущих прообразов всего видимого.

Литература:
Никулин Д.В. Созерцание. Теория и праксис./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.225-227

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st076.shtml

Искусство и техника — совершенно разные, с точки зрения современного мышления, области человеческой деятельности. На взгляд античный это — одно и то же, τεχνη. "Всякое искусство, — говорит Аристотель, — имеет дело с возникновением, и быть искусным — значит разуметь, как возникает нечто из вещей, могущих быть и не быть и чье начало в творце, а не в творимом. Искусство ведь не относится к тому, что существует или возникает с необходимостью, ни к тому, что существует или возникает естественно, ибо это имеет начало в себе самом" («Никомахова этика» VI 4, 1140а11-17). Раздельным сферам бытия и становления соответствуют и различные способы обращения к ним: сущему — нерушимое знание-эпистеме, текучему же — искусство имитации, мнимого уподобления, лишенного всякой непреложности, воспроизведения того, что могло бы быть, но чего в действительности нет. Поэтому философия и наука, имеющие дело с подлинным знанием, лучше, выше и ценнее техники — производства приспособлений и орудий. И хотя Сократ многих своих собеседников отыскивал в среде афинских ремесленников ("демиургов"), человек для греческой культуры — прежде всего существо разумное, способное к познанию вечного умопостигаемого, а не к производству текучего и обреченного смерти. Подобное отношение к науке иллюстрирует известный анекдот, рассказываемый Витрувием: „Аристипп, сократический философ, будучи выброшен после кораблекрушения на берег Родоса и увидев начерченные геометрические фигуры, как передают, сказал громко своим спутникам: будем надеяться на лучшее, ибо я вижу следы людей" («Об архитектуре». - В кн.: Архимед. Сочинения. М„ 1962. С. 57).

Техне — это хитрость, умысел, уловка, близкая к механе (μηχανη, machina) в ловком замысле сделать то, чего нет. Поэтому техника и механика противопоставлены естеству, природе (ср. Платон, «Ион» 534с). Природа же есть основание или сущность имеющего начало движения в самом себе (Аристотель, «Метафизика» V 4, 1015а14-15), тогда как техника, механика или искусство — лишь подражательны и в этом смысле противоестественны. И если наука о природе φυσικη επιστημη, изучает само по себе существующее, природу, то механическое искусство, μηχανικη τεχνη, создает (а подобие всегда хуже оригинала) то, чего не бывает, и тем самым как бы обманывает природу. Поэтому-то техника, имея дело с возможным, мнимым, рожденным, не может давать настоящего знания.

Надо, впрочем, заметить, что и в античности находились ученые — Архит, Евдокс, Архимед, — порою предварявшие математическое доказательство механическими построениями, однако и они понимали ущербность механики и подчиненность ее строгому умозрению, ее пригодность лишь к тому, чтобы облегчить усмотрение верного ответа, но не для его обоснования: ведь механическое представление — еще только намек, ничего не доказывающий и ни к чему не обязывающий. И Архимед пишет Эратосфену: "...Кое-что из того, что ранее было мною усмотрено с помощью механики, позднее было также доказано и геометрически, так как рассмотрение при помощи этого [механического] метода еще не является доказательством; однако получить при помощи этого метода некоторое предварительное представление об исследуемом, а затем найти и само доказательство гораздо удобнее, чем производить изыскания, ничего не зная" (Архимед, «Послание к Эратосфену: О механических теоремах». - Сочинения. С. 299; ср. Диоген Лаэртий. VIII, 79). А вот еще довольно пространное, но очень важное свидетельство Плутарха: „Механике — науке, любимой многими и пользовавшейся широким распространением, — положили начало Евдокс и Архит. Они желали сделать геометрию интереснее, менее сухой, и наглядными примерами, с помощью механики решали задачи, которые нелегко получались путем логических доказательств и чертежей... Платон был недоволен. Он укорял их в том, что они уничтожают математику и лишают ее достоинств, переходя от предметов умопостигаемых, отвлеченных к реальным, и снова сводят ее к занятию реальными предметами, требующему продолжительной и трудной работы ремесленника. Тогда механика отделилась от чистой математики" («Жизнеописание Марцелла»). В самом деле, несмотря на наглядность рассмотрения предмета, механика все же имеет дело лишь с телесным, становящимся и, возможно, может дать какой-то намек на правильное решение, но никогда не может гарантировать истинность этого решения. Математика же рассматривает предметы умопостигаемые, вне становления и потому оказывается отделенной от механики. Итак, механика и техника суть только некоторые вспомогательные приспособления для движения к истине; когда же истина достигнута, их отбрасывают и о них больше не вспоминают.

Литература:
Никулин Д.В. Природа, искусство и техника./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.228-229