*3029. Полиархия

[Роберт Даль]

http://www.politicbook.ru/poliarxiya
( гр. poly много, многое + arche суверенитет, начало) – политический режим, отличающийся высокой степенью конкурентоспособности и политического участия граждан. В политологию термин “П.” был введен Р.Далем. Согласно его точке зрения, П. – реальный политический режим, существующий в странах Западной Европы и США, в отличие от идеальной модели демократии (правления народа и для народа). П. Даль противопоставляет закрытые гегемонии, характеризующиеся низкой степенью состязательности и политического участия населения (либо их полным отсутствием).

схожие:

Полиархия - это политический режим, важнейшими чертами которого являются высокий уровень...
Полиархия - множественность, рассредоточенность власти. Понятие в политический лексикон было введено...

Полиархия

- это политический режим, важнейшими чертами которого являются высокий уровень политического участия граждан и развитое, открытое политическое соперничество различных групп и политических лидеров в борьбе за поддержку избирателей на выборах.

схожие:

Полиархия ( гр. poly много, многое + arche суверенитет, начало) –...
Полиархия - множественность, рассредоточенность власти. Понятие в политический лексикон было введено...
Лобби - организация (группа), призванная главным образом оказывать политическое давление в...

Полиархия

- множественность, рассредоточенность власти. Понятие в политический лексикон было введено Р. Далем. Полиархия, в его понимании, – это реально существующие режимы, которые в значительной степени соответствуют демократическому идеалу.

[Википедия]

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F...85%D0%B8%D1%8F
Материал из Википедии — свободной энциклопедии

Полиа́рхия (др.-греч. πολυαρχία — «многовластие, власть многих») — политическая система, основанная на открытой политической конкуренции различных групп в борьбе за поддержку избирателей.

В современную политологию термин был введён в употребление в 1953 году Робертом Далем для обозначения совокупности базовых институтов, общих для либеральных демократий. Термин используется, чтобы отличать современные реализации демократии в национальных государствах как от идеала, так и от исторических разновидностей демократии в городах-государствах. Даль рассматривает полиархию как «очищенный» вариант существующих систем и приходит к выводу, что её институты необходимы (хотя, возможно, недостаточны) для достижения идеальной демократии. Модель полиархии также используется в качестве стандарта для измерения уровня демократии.

Содержание

1 Признаки
2 Особенности
3 Литература
4 См. также
5 Ссылки
6 Сноски

Признаки

Согласно современным теориям демократии, полиархия обозначает систему, которая включает следующие семь институтов[2][3][4]:

Выборные государственные должности. Современные демократии являются представительными: согласно основным законам, непосредственный контроль над принятием нормативных актов и политических решений осуществляют избранные гражданами лица.
Свободные, честные и регулярно проводимые выборы, в которых имеет право участвовать каждый гражданин (как избиратель и как кандидат), в сочетании с непрерывным открытым политическим соперничеством между гражданами и их объединениями.
Отзывчивость правительства. Проводимая политика зависит от результатов выборов и от предпочтений избирателей.
Свобода самовыражения. Граждане обладают правом безнаказанно выражать свои мысли, в том числе, критиковать власть, политическую систему, общественно-экономический порядок и преобладающую идеологию.
Доступ к альтернативным и независимым источникам информации. Граждане вправе искать и получать информацию от других граждан, из книг, СМИ и т. п. Альтернативные источники информации должны существовать, быть доступны и не подконтрольны какой-либо одной политической группе.
Автономия общественных организаций. Граждане вправе учреждать относительно независимые сообщества или организации, в том числе, политические партии.
Всеобщий охват гражданства. Каждый постоянно проживающий в стране и подчиняющийся её законам взрослый житель должен обладать всеми правами гражданина.

Полиархия предполагает наличие правового государства, в частности, наличие конституционных ограничений на исполнительную власть и обеспечение её подотчётности другими органами власти (парламентом, судами, омбудсменами, генеральными аудиторами)[4].
Особенности

Главными особенностями полиархии являются возможность политической состязательности, обеспечение права на участие в политике и управление на основе коалиции[5]. Правление осуществляется с учётом предпочтений множества различных автономных групп интересов, каждая из которых по отдельности является меньшинством. Появление этих групп вызвано тем, что каждый гражданин принадлежит кругу людей, у которых есть определённые узкие интересы, тесно связанные с их повседневной жизнью. Такое правление противоположно диктатуре, когда при выборе политического курса доминируют предпочтения одной группы.

Более того, власть при полиархии обычно распределена между независимыми по отношению друг к другу, и иногда по отношению к государству, крупными общественными структурами (правительственными агентствами, политическими партиями, профсоюзами и т. д.). Такое распределение власти нехарактерно для авторитаризма, хотя возможная при этом концентрация власти в руках независимых от государства организаций также плохо согласуется и с идеалом демократии[2]. Важную роль играет потребность конкурирующих элит заручиться поддержкой со стороны широких групп населения. По мнению Даля, это способствует росту народного суверенитета и политического равенства, в противоположность олигархии, хотя на практике значительная часть населения проявляет пассивность и на процесс принятия решений оказывает слабое влияние[6].

На протяжении второй половины XX века политологи склонялись к мнению, что значительное число стран поддерживало институты полиархии в должной мере, и поэтому на практике могут считаться демократическими[5][7]. К таким странам относились, в частности, страны Скандинавии, Финляндия, Великобритания, США, Франция, Индия и большинство других западноевропейских или англоязычных стран, а также Япония.

Однако реализации демократии в лучшем случае представляют собой приближение к идеалу. На практике минимальные требования постоянно повышаются. Если в 1831 году Алексис де Токвиль провозгласил современные ему США демократией, то по сегодняшним меркам едва ли это было бы возможно по отношению к стране, где практикуется рабство, коренное население загнано в резервации, а женщины лишены избирательного права. В то же время сегодня страна может отвечать стандарту полиархии, даже если в ней отсутствует пропорциональное представительство, референдумы, предварительные выборы партий, социально-экономическое равенство или демократия на уровне местного самоуправления[8]. Как отмечает Роберт Даль, идеал демократии предъявляет крайне высокие требования, и, вероятно, со временем полиархия начнёт считаться недостаточно демократичной системой.

Для стран с полиархией также характерны следующие черты[9]:

сравнительно высокие значения индикаторов благосостояния (уровня доходов на душу населения, ожидаемой продолжительности жизни и т. д.) и рост этих индикаторов на протяжении длительного времени;
широкое распространение грамотности;
многообразие сфер профессиональной деятельности;
высокий уровень урбанизации;
преобладание в производстве автономных предприятий, которые жёстко ориентируются на национальный и международные рынки.

Эти черты препятствуют концентрации власти в руках одной сплочённой группы. Однако следует отметить, что в США институты полиархии сложились ещё когда страна была преимущественно аграрной, а для современной Индии перечисленные особенности почти не свойствены[9].
Литература

Даль Р. Демократия и ее критики / Пер. с англ. под ред. Ильина М. В. — М.: РОССПЭН, 2003. ISBN 5-8243-0383-5.
Даль Р. Полиархия: участие и оппозиция / Пер. с англ. под ред. С. Деникиной, В. Барановой. М.: Изд-во ГУ ВШЭ, 2010. ISBN 978-5-7598-0759-9
Даль Р., Чейбуб Х. А., Шапиро И. Теория и практика демократии. Избранные тексты / Пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземцева, Б. Г. Капустиной. М.: Ладомир, 2006. ISBN 5-86218-396-5

См. также

Демократия
Либеральная демократия
Политический плюрализм
Теория демократии

Ссылки

Грачев М. Н., Мадатов А. С. Демократия: методология исследования, анализ перспектив. М.: АЛКИГАММА, 2004. ISBN 5-93992-016-0. Гл. 3. Основные теоретические модели демократии.

Сноски

↑ Dahl R. A., Lindblom C. E. Politics, economics, and welfare. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1953.
Даль Р. Полиархия, плюрализм и пространство / Лекция; пер. А. П. Цыганкова. Берген, 1984.
↑ Карл Т. Л., Шмиттер Ф. Что есть демократия?
Даймонд Л. Прошла ли «третья волна» демократизации? // Полис. 1999. № 1.
Ситников А. В ряду режимных демократий // Коммерсантъ. № 16 (№ 3347). 2006-01-31.
↑ Krouse R. W. Polyarchy & Participation: The Changing Democratic Theory of Robert Dahl (англ.) // 1982. P. 441.
↑ Сартори Дж. Вертикальная демократия // Полис. 1993 № 2.
↑ Coppedge M., Reinicke W. H. Measuring Polyarchy // Studies in Comparative International Development. 1990. Vol. 25, No. 1. P. 51.
Даль Р. Предпосылки возникновения и утверждения полиархий // Полис. 2002 № 6.

[Википедия]

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%94...B5%D1%80%D1%82
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Даль.
Роберт Алан Даль
Robert Alan Dahl

Дата рождения:

17 декабря 1915
Дата смерти:

5 февраля 2014 (98 лет)
Место смерти:

Q755271?
Страна:

Научная сфера:

политология
Место работы:

Йельский университет
Учёная степень:

доктор политических наук
Учёное звание:

профессор
Альма-матер:

Вашингтонский университет
Йельский университет
Награды и премии


Премия Юхана Шютте в политических науках (1995)

Роберт Алан Даль (англ. Robert Alan Dahl; 17 декабря 1915 — 5 февраля 2014) — известный американский политолог, один из основоположников концепции плюралистической демократии, профессор Йельского университета.

Содержание

1 Биография
2 Научный вклад
3 Библиография
4 Критика
5 Литература
6 Примечания

Биография

Образование получил в Вашингтонском университете (бакалавр, 1936) и Йельском университете (доктор, 1940). Работал в различных американских правительственных учреждениях. Участвовал в 1944—1945 годах в боевых действиях в Европе в составе армии США, был награжден Бронзовой Звездой. В 1946 году вернулся в Йельский университет, где преподавал до 1986 года, в дальнейшем Стерлингский профессор политических наук Йельского университета.

В 1966—1967 годах — президент Американской ассоциации политической науки.
Научный вклад

Роберт Даль оказал значительное влияние на политическую науку, его эмпирические исследования о распределении власти в местное сообщество и теоретических концепций, особенно в отношении демократии и плюрализма. Он ввел минимальные процедуры, демократия должна удовлетворять:

Политический контроль над правительственными решениями. Конституция гарантирует происхождение политиков по их выбору. Орган выдается на определённый срок.
Выборные должности заполняются в соответствии с регулярными и справедливыми выборами, в которых насилие является неприемлемым. Выборы должны быть равными и открытыми.
Все взрослые граждане могут участвовать в выборах.
Практически все взрослые граждане могут баллотироваться на выборах.
Граждане имеют право говорить о политических вопросах, широкое развитие, не опасаясь понести наказание за это.
Граждане имеют право искать альтернативные источники информации, которые реально существуют и находятся под защитой закона.
Граждане имеют право на создание независимого от государственных организаций, объединений, включая политические партии и группы по интересам.

Библиография

Среди самых известных работ Даля:

1953 — Политика, экономика, процветание/Politics, Economics, and Welfare (с Чарльзом Линдбломом)
1956 — Введение в теорию демократии/A Preface to Democratic Theory (новое издание в 2006)
1957 — Принятие решений в демократии: Высший суд — это тот, кто принимает решения/Decision-Making in a Democracy: The Supreme Court as a National Policy-Maker

и др.
Критика

Социолог Вильям Домгофф опротестовал мнение Даля о власти в Нью-Хейвене в 1960-х годах
Политический философ Чарльз Блаттберг критиковал попытку Даля дать определение демократии набором требуемых и достаточных условий.

Литература

Roskin, Cord, Medeiros, Jones, Политология: введение,(10th Edition), 2008. ISBN 0-13-242576-9
Jeong Chun Hai, Nor Fadzlina Nawi, Принципы государственного управления: введение, 2007. ISBN 978-983-195-253-5
http://elsinore.cis.yale.edu/polisci/people/rdahl.html

Примечания

↑ «Who Really Ruled in Dahl’s New Haven?»
↑ Blattberg. От плюралистической к патриотичной политике: практика превыше всего, глава 5 = From Pluralist to Patriotic Politics: Putting Practice First. — Oxford; New York: Oxford University Press, 2000. — ISBN 0-19-829688-6

[Peoples.ru]

http://www.peoples.ru/science/profes...ert_alan_dahl/
Robert Alan Dahl

День рождения: 17.12.1915 года
Место рождения: Инвуд, Айова, США
Гражданство: США

Даль – почетный профессор политологии (Sterling Professor) в Йельском Университете (Yale University), где он получил степень доктора политических наук в 1940-м. Он был президентом Американской ассоциации политических наук (American Political Science Association).

Роберт Алан Даль (Robert Alan Dahl) родился 17 декабря 1915-го в Инвуде, штат Айова (Inwood, Iowa).

В конце 1950-х и начале 1960-х он оказался вовлеченным в диспут с Чарльзом Райтом Миллсом (C. Wright Mills) на тему природы политики в Соединенных Штатах. Миллс считал, что правительство Америки находится во власти унитарной и демографически узкой властной элиты. Даль заявил, что в этом процессе должно участвовать множество элитных групп, которые как конкурируют между собой, так и идут на компромисс друг с другом. И если это не есть демократия в глазах широких масс, то, по словам Даля, по крайней мере, полиархия (или плюрализм).

В качестве примера 'власти многих' в одном из самых известных своих трудов, 'Who Governs?' 1961-го, Роберт рассматривает структуры власти (как официальные, так и неформальные) в городе Нью-Хейвен, штат Коннектикут (New Haven, Connecticut), и приходит к подобному выводу. С конца 1960-х заключения Даля оспорили такие ученые, как Дж. Уильям Домхофф (G. William Domhoff) и друг и коллега Даля, Чарльз Линдблом (Charles E. Lindblom).

В последние годы произведения Даля были выдержаны в более пессимистическом тоне. В своем труде 'How Democratic Is the American Constitution?' 2001-го он утверждал, что конституция гораздо менее демократична, чем ей положено быть, если брать во внимание тот факт, что ее авторы работали с позиции 'глубокого невежества' о будущем.

Одно из многочисленных достижений Даля – это его разъяснение того, как может действовать власть. По сути, Даль представил простую модель, когда 'А' добивается того, чтобы 'Б' выполнял то, чего хочет 'А'. Он выстроил шкалу перехода от лучшего способа влияния к худшему:

– Рациональное убеждение, наилучшая форма влияния. Его методика – излагать правду и разъяснять, почему кто-то должен делать что-то, как, к примеру, доктор убеждает бросить своего пациента курить.

– Манипулятивное убеждение. Оно подразумевает ложь и введение в заблуждение, чтобы заставить кого-то действовать.

– Третий способ – это использование системы вознаграждений или наказаний. Иными словами, в данном случае речь уже заходит о взяточничестве.

– Власть угрожает суровым наказанием, таким, как потеря работы или лишение свободы.

– Наконец, в ход может пойти принуждение со стороны властей и

– Физическая сила, т.е. 'резервная форма принуждения' с применением или угрозой нанесения телесных повреждений.

Оказав весомое влияние на политическую науку, Даль в своих эмпирических исследованиях, особенно в отношении демократии и плюрализма, ввел минимальные процедуры, которым демократия должна удовлетворять:

– Политконтроль над решениями правительства.

– Выборные должности должны доставаться в соответствии с регулярными и справедливыми выборами, где нет места насилию. Выборы должны быть открытыми.

– Любой взрослый гражданин должен обладать правом участия в выборах.

– Практически все граждане, достигшие совершеннолетия, могут выставлять свою кандидатуру на выборах.

– Граждане должны иметь право говорить и развивать свои политические предпочтения, не боясь понести
наказание.

– Граждане должны иметь право заниматься поиском альтернативных источников информации, реально существующих и находящихся под защитой закона.

– Граждане не имеют права создавать политические партии, группы по интересам и др. организации, независимые от государства.

Социолог Дж. Уильям Домхофф, категорически не согласный с точкой зрения Даля, опротестовал его мнение о влиянии Нью-Хейвена в 1960-х, о чем сообщил в своей работе 'Who Really Ruled in Dahl's New Haven'. Политик и философ Чарльз Блаттберг (Charles Blattberg) подверг критике попытки Даля дать определение понятия 'демократия' путем предоставления необходимых и достаточных условий для ее существования.

Роберт А. Даль был награжден призом 'Johan Skytte Prize' в политической науке в 1995-м.

[Яков Кротов]

http://krotov.info/lib_sec/05_d/dal/robert.htm
/ Пер. с англ. — М.: РОССПЭН, 2003. — 576 с.
Обзор, Роман Ганжа, 2010:

Критики демократии бывают противоборствующие и благожелательные. Они обращаются к полускрытым допущениям, смутным предположениям и замаскированным посылкам, составляющим теневую теорию (shadow theory) демократии. Например, идея правления народа (rule by the people). Кто составляет народ? Где проходят границы между народами? Сторонники демократии предполагают, что народ уже есть. Это, однако, не факт! Следовательно, допущение о том, что народ существует и все импликации этого допущения образуют часть теневой теории. Далее, оказывается, что народ неоднороден. Есть граждане (demos), которые-то и правомочны участвовать в управлении. И есть исключенные, не удовлетворяющие квалификационным требованиям, не совсем полноценные граждане. Это опять же скрытое, теневое допущение, и оно является таковым по необходимости, ибо его открытое обсуждение неизбежно коснется неудобного вопроса о критериях политической компетентности. Далее, извлекается на свет проблема масштаба. Какого размера должен быть естественный локус демократии? Не является ли употребление термина «демократия» в отношении большой страны, единой лишь благодаря сложной системе опосредований, не более чем эвфемизмом, неудачной метафорой, анахронизмом, утопией? Наконец, если взять трактовку демократии как демократического процесса принятия связывающих коллективных решений (трактовку, лежащую в основе и данной книги), то ее критика может состоять в обнажении теневой проблемы «процесс vs. результат». Кроме названной проблемы критического анализа, прояснения и основательного фундирования теневой теории, имеется проблема идеала и действительности. Можно ли совместить нормативный и эмпирический аспекты демократии в одной теоретической модели? Даль полагает, что можно, только модель эта будет чрезвычайно сложная, подобная паутине или трехмерной карте, лишь один из фрагментов которой представлен в данной книге.

[Роберт Даль]

http://kant.narod.ru/dahl.htm
Последствия исторических сдвигов, связанных с изменением пространства

Сдвиг в местоположении демократии от небольших городов-государств к крупным и даже гигантским нациям-государствам привел к важным последствиям как практического, так и теоретического характера, хотя это отнюдь не означает, что теория находилась в ладах с практикой. К концу XVIII столетия изучение города-государства, который более двух тысячелетий рассматривался как есте*ственное и даже исключительно благоприятное устройство для демократического порядка — взгляд, все еще отстаивавшийся Руссо в «Общественном договоре» (1762) — оказалось почти повсеместно вытесненным изучением наций-государств, а демократические усилия, идеи и идеология должны были сместить свой центр тяжести в сторону проблемы демократизации управления нацией-государством. Последствия этого сдвига, однако, не были учтены в полной мере. Я бы хотел обозначить семь таких важных последствий.

1. Представительство. В силу практической неосуществимости сбора всех граждан или хотя бы их значительной части, представительство, которое Руссо предал анафеме в «Общественном договоре»[1], сделалось неизбежным следствием расширения пространства политической системы.

2. Расширение пространства. Как только решение о представительстве было принято, барьеры относительно демократического союза, установленные собранием города-государства, были уничтожены, и представительная демократия могла расширять пространство своего функционирования без каких-либо пределов.

3. Пределы участия. Как прямое следствие выросшего размера некоторые формы политического участия с необходимостью оказались более ограниченными. Так же как существенная часть граждан в нациях-государствах не могла обсуждать политические дела прямо друг с другом, так и в дискуссии со своими предста*вителями мог быть вовлечен лишь сравнительно небольшой процент граждан. Даже если пространственные барьеры, являющиеся помехой в коммуникации, в принципе могли быть устранены электронными средствами, пределы, установ*ленные временем, оказались достаточно жесткими. Вы можете легко убедиться в наличии этих пределов, произведя простой арифметический подсчет. Сосчитайте, сколько времени займет реализация тех политических мер, которые можно считать наиболее эффективными для осуществления процесса участия.

4. Разнообразие. Хотя взаимосвязи пространства и разнообразия трудноуловимы, несомненно, что по мере того как политический союз увеличивается в размерах, его обитатели будут демонстрировать все большее разнообразие в том, что касается политической жизни: местное и региональное, этническое, расовое, религиозное, идеологическое, профессиональное и т. д. Относительно гомогенное население граждан, объединенных общностью города, языка, расы, истории, мифа и религии, которое было столь типичной частью классического, полисного взгляда на демократию, сейчас сделалось невозможным по всем практическим параметрам.

5. Конфликт. Следовательно, политические расслоения становятся неизбеж*ными, а политический конфликт превращается в неотъемлемый аспект полити*ческой жизни. И политическая мысль, и практика склоняются к восприятию конфликта как нормальной, а не отклоняющейся характеристики политики. По сравнению с классическим взглядом, согласно которому относительно гомогенный орган в основном разделяет одни и те же установки и действует в соответствии с ними, значительно труднее достигнуть общих установок в том случае, если требуется объединить гетерогенные ценности, возникшие в сообществе различных граждан с разнообразными расслоениями и конфликтами. Выдающийся символ изменения — Джеймс Мэдисон, который в американском конституционном со*брании в 1787 г. и позднее в своей защите в «Федералисте» занял позицию, встретившую в то время упреки антифедералистов в абсурдности и незаконности попыток создать демократическую республику в таком необъятном пространстве, как Соединенные Штаты. В блестящей полемике Мэдисон заключил, что поскольку конфликты интересов коренятся в природе человека и общества, а проявление .этих конфликтов не может быть подавлено без подавления свободы, то наилучший способ предотвратить раздоры — расширить пространство. В соответствии с этим, явно противоречащим традиции взглядом, преимущество республиканского прав*ления в масштабе нации-государства состоит в том, что здесь политические конфликты гораздо реже склонны выливаться в острую гражданскую борьбу, чем в городе-государстве.

Шестым и седьмым последствиями сдвигов, связанных с изменениями в пространстве и местоположении демократии от города-государства к нации-го*сударству, от демократии малого пространства к крупномасштабной демократии, были полиархия и организационный плюрализм, к рассмотрению которых я теперь обращаюсь.

Полиархия

Истоки термина. Поскольку термин «полиархия» не имеет изначально оп*ределенного значения, и я сам имею некоторые сомнения, введя его в оборот, позвольте мне сказать несколько слов о его происхождении. Насколько мне известно, этот термин был впервые введен в современную политическую науку Линдбломом и мною в книге «Политика, экономика и благосостояние» в 1953 г., где мы рассматривали его как «процесс»[2].

Рассмотрение полиархии как процесса было данью теоретической ориентации книги, подзаголовок которой звучал так: «Планирование и политико-экономи*ческие системы в базисных социальных процессах». В четвертой части мы описали «четыре основополагающих социально-политических процесса»: призовая система, или контроль за лидерами и со стороны лидеров; иерархия, или контроль со стороны лидеров; полиархия, или контроль за лидерами, и сделка, или контроль среди лидеров, т. с. лидерами друг друга. Мы считали, что в некоторых обществах демократические цели все еще размыты и очень приблизительны в том смысле, что нелидеры осуществляют относительно сильный контроль за лидерами. Систему социальных процессов, которые делают это возможным, мы назвали полиархией.

Нас интересовало различие между двумя иногда смешивающимися употреб*лениями термина «демократия»: один — для описания цели или идеала, возможно даже недостижимого в реальности, другой — для описания отличительных ха*рактеристик действующих политических систем, называемых в современном мире демократическими или демократиями. Согласно авторитетному английскому ок*сфордскому словарю, в котором раздел по букве «П» был написан в 1909 г., полиархия есть «управление государством или городом многими, в противопо*ложность монархии». Слово вышло из употребления, но нам оно показалось вполне отвечающим нашим потребностям [3].

Мы также установили шесть критериев, которые пригодны для выявления «операциональной значимости» выражения «высокая степень контроля». Первый, например, звучал следующим образом: подавляющее большинство взрослых имеют возможность отдать свои голоса на выборах вне зависимости от их достоинств и недостатков, способных повлиять либо на акт голосования, либо на выбор среди различных кандидатов. Хотя шесть критериев в том виде, как мы их здесь сформулировали, в чем-то изменились в дальнейших статьях (например, их стало семь), все же в целом они сохранили свое значение. Позднее, однако, я пришел к убеждению, что рассматривать полиархию как процесс менее плодо*творно, чем направленность институтов[4].

Пять интерпретаций

Подобно демократии, полиархия может быть рассмотрена с нескольких различающихся точек зрения.

Как тип режима. Прежде всего полиархия может быть рассмотрена как специфический вид режима для управления современным государством — режима с характеристиками, которые определенно отличают его от всех других режимов, существовавших до XIX в., а также от большинства современных режимов, установившихся в нациях-государствах.

Это отличие возникает в результате совмещения двух характеристик: относительно высокой терпимости к оппозиции — к тем, кто противостоит действиям правительства, и относительно широких возможностей участвовать во влиянии на поведение правительства и даже в смещении мирным путем различных официальных лиц. Более определенно полиархии можно отличать от других режимов благодаря наличию и реальному функционированию семи институтов. К этим институтам я отношу следующие: широко распространившееся сегодня близкое к универсальному избирательное право; право участвовать в общественных делах; справедливо организованные выборы, в которых исключено всякое насилие или принуждение; надежная защита свободы выражать свое мнение, включая критику правительства, режима, общества, господствующей идеологии и т. д.; существование альтернативных и часто конкурирующих между собой источников информации и убеждений, выведенных из-под правительственного контроля; высокая степень свободы в создании относительно автономных и самых разно*образных организаций, включая, что особенно важно, оппозиционные полити*ческие партии; и относительно высокая зависимость правительства от избирателей и результатов выборов.

Как продукт демократизации наций-государств. Полиархия также может быть осмыслена исторически или в развитии, как ряд определенных институтов, претерпевших значительную эволюцию, в том числе под влиянием усилий демократизировать и либерализировать политические институты наций-го*сударств. С этой точки зрения полиархия есть уникальный, исторически обус*ловленный комплекс "только что перечисленных мною институтов, возникших в первую очередь в результате предпринимавшихся в XVIII в. попыток адаптировать демократические идеи и имевшийся опыт к большим масштабам современных наций-государств. Этот исторически сложившийся комплекс политических инс*титутов по традиции именуют «демократическим». Элементы этого комплекса пришли на смену тем своеобразным политическим институтам, которые суще*ствовали в различающихся между собой демократических или республиканских городах-государствах. В демократических Афинах, например, верховная власть принадлежала собранию граждан, так как здесь были неизвестны организованные политические партии и многие другие автономные заинтересованные организации, общепринятые в полиархиях. Подозреваю поэтому, что афинский демократ был бы шокирован политическими институтами полиархии и скорее всего отверг бы всякую возможность называть их демократическими.

Как необходимость демократического процесса. Полиархия может быть понята как направленность политических институтов, необходимая для того, чтобы удовлетворительно обеспечить соответствие демократическому процессу, когда цель реализуется в большом территориальном пространстве, в масштабе на*ции-государства. Рассмотренные с этой точки зрения, наши демократические предшественники были не столь уж глупы — они знали, что делали, стремясь к реализации всеобщего избирательного права, прав на участие в делах обще*ственности, свободных и справедливых выборах, прав на создание политических партий, ответственности исполнителей перед парламентом или электоратом и т. д.

Однако сказать, что полиархические институты необходимы для осуществления демократического процесса в большом пространстве, еще не означает сказать, что они достаточны, и я полагаю, что мало кто из нас действительно так считает.

Как система проверки компетенции. Далее, полиархия может быть понята как система политического контроля, в которой, в соответствии с обозначенной нами направленностью институтов, высшие официальные лица в управлении государством сталкиваются с перспективой быть смещенными в результате на*родных выборов. Поэтому они вынуждены варьировать свое поведение, если хотят одержать победу в конкурентной борьбе с другими кандидатами, партиями и группами. С этой точки зрения наиболее явная характеристика полиархии — открытое соревнование между политическими элитами за должность. Такая конкуренция помогает сформировать скорее состояние взаимовлияния элит и масс, чем состояние одностороннего господства элит, которое, как уже вывел Михельс, возникает в результате действия железного закона олигархии.

Как система прав. Наконец, полиархия может быть интерпретирована как система прав, в которой обычные права гарантированы и защищены институ*ционально. Каждый из семи институтов обеспечивает соблюдение определенных прав, что оправдывает его существование и функционирование. Так, например, обстоит дело с всеобщим избирательным правом или свободой волеизъявления. Для институциализации свободы слова граждане должны владеть закрепленным в законодательном порядке правом свободно высказываться по политическим вопросам, а в обязательства официальных лиц государства должна входить поддержка этого требования вплоть до наказания нарушителей, если таковое потребуется. Очевидно также, что, для того чтобы институт существовал, право не может быть лишь абстрактным или теоретическим, подобно большинству прав в советской конституции. Право должно быть закреплено не только законода*тельно, но и в судебном порядке. Несмотря на все сложности, должен быть создан и орган закрепления прав, в отсутствие этого действительного закрепления прав институт не может быть признан реально существующим.

Для тех, кто убежден в желательности полиархии, политические права могут быть оценены по достоинству уже потому, что они необходимы для функцио*нирования институтов полиархии. Но право, взаимосвязанное с полиархией, следует оценивать и как явление, идею, необходимую для осуществления свободы и равенства демократического процесса. Например, если право на организацию оппозиционной правительству политической партии может быть оценено как необходимое для функционирования полиархии, то право на свободу волеизъ*явления следует оценивать и как само по себе ценное или необходимое для осуществления личной свободы.

Нет сомнений, полиархия может быть интерпретирована еще и многими другими способами. Марксист, например, может объяснить ее просто как «бур*жуазную демократию». Но мысль, которую я хотел бы здесь подчеркнуть, состоит в том, что описанные пять способов интерпретации не исключают один другого.

Напротив, они взаимно дополняют друг друга. Они лишь подчеркивают различные аспекты или последствия функционирования тех институтов, которые отличают полиархические режимы от неполиархических.

Плюрализм

I Истоки. Подобно полиархии, термин «плюрализм», используемый в наши

дни, является неологизмом в политической науке. Интересно принять во внимание

определение, данное этому термину английским оксфордским словарем. Статья I о плюрализме, содержащаяся в седьмом томе, была впервые опубликована в 1907 г. Плюрализм, извлекаем мы из авторитетного источника, означает:

«Способ плюрального существования; условие или факт плюрального существования.

1а. Церковн. Система или практика более чем одного прихода, осуществляемая

в одно и то же время одним человеком. b. Совмещение двух или более должностей любого вида в одно и то же время...

2. Философ. Теория или система мышления, которая признает более чем один конечный принцип: противостоит монизму». В таком случае плюралист:

1. Церковн. Тот, кто посещает два или более приходов в одно и то же время... В более широком смысле, тот, кто соединяет, совмещает две или более должности, профессии или условия... 2. (Филос.) Тот, кто придерживается теории плюрализма».

Церковное использование термина довольно-таки старое — ранняя ссылка относится к 1362 г. Но в XIX в. вновь возникает спор о правомерности плюрализма в американской церкви. Вспоминаю, что существо этого спора воспроизводится в одной из новелл Троллопа, по-моему, в «Барчестерских башнях».

Что любопытно, так это отсутствие каких-либо ссылок на значение или значения, вкладываемые в термин «плюрализм» современными политологами, а в последнее десятилетие и журналистами, политиками, идеологами. Объяснение этому простое: определение в оксфордском словаре появилось примерно за де*сятилетие до предпринятых Ласки атак на государственный суверенитет, в которых он эксплицитно охарактеризовал плюрализм как альтернативу доминирующему монистическому взгляду [5] . В своих нападках на монизм и предпочтениях, отданных плюралистической интерпретации государства, Ласки, конечно же, не был вполне оригинален. Подобные нападки имели своих предшественников, например, в лице французского юриста Леона Дюгуа, на труды которого Ласки опирался [6]. Не меньшее значение имели для Ласки труды его соотечественников Д. Н. Фиггиса и Ф. У. Мейтленд, а также вышедшие до их появления работы немецкого юриста Отто Гьерке. Плюралистические идеи о государстве и обществе выдвигались и гильдейскими социалистами. Хотя идея гильдейского социализма была сформулирована А. Д. Пенти уже в 1906 г., по-видимому, наибольшее распространение получили именно взгляды Дж. Гобсона и особенно Г. Д. Коула, работавших примерно в одно время с Ласки. Плюралистические интерпретации государства и общества были достаточно влиятельны в начале 20-х годов, причем не только в Великобритании, но и в Соединенных Штатах, где некоторые известные американские политологи детально исследовали их на страницах про*фессиональных журналов[7]. Десятилетие внимания к плюрализму сменилось, однако, угасанием к нему интереса по обеим сторонам Атлантики. Тем не менее сам термин и связанные с ним основные идеи сохранили свою значимость[8]. Он был уже весьма распространенным в то время, когда мы с Линдбломом работали над книгой «Политика, экономика и благосостояние» (с 1950 по 1952 год). Нам были близки как британские и европейские идеи о плюрализме, так и сам этот термин[9], и мы использовали его для объяснения того, что подразумеваем под полиархией[10]. Полиархия означает значительную степень социального плюрализ*ма, или разнообразие социальных организаций, сочетающееся со значительной степенью их автономии в отношении друг друга.

Позднее, однако, концепция получила самостоятельную жизнь. «Плюрали*стическая теория» сделалась вместилищем потока странных идей. При внима*тельном рассмотрении «теории» становилось ясно, что она содержит в себе также и враждебно-критические интерпретации и в целом ряде случаев представляет собой причудливую смесь весьма сомнительных и вполне разумных суждений. Результатом часто оказывалась «теория», которую могли найти убедительной лишь некомпетентные политические теоретики[11].

И все же концепция, развитая в русле работы «Политика, экономика и благосостояние», сохраняет немалое значение. Какие бы термины мы ни пред*почитали, возникновение подобной концепции необходимо для описания стран, управляемых полиархическими режимами, а следовательно, и для уяснения одного из важных изменений в пространстве, происшедших при эволюции го*рода-государства в нацию-государство.

Изменения в перспективе. Подобно тому как развитие полиархии означало новый способ осмысления демократических институтов, так и постепенное вос*приятие плюрализма как органичного, необходимого и даже желательного аспекта демократии означает радикальный разрыв с классическими о ней представлениями. Наряду с господствовавшей около двух тысячелетий назад установкой, согласно которой наилучшее для демократии пространство — маленький и компактный союз типа города-государства, превалировало убеждение, что гражданский орган в своей основе должен быть гомогенным — в расовом, этническом, религиозном, языковом отношении, в статусе, уровне благосостояния и познаний. Естественно, что без определенной функциональной специализации обойтись было бы трудно. Однако предположение, что граждане могут поклоняться различным богам или говорить на разных языках, сохранять различную этническую принадлежность или же заметно отличаться в каком-нибудь другом отношении — предположение, означавшее конституирование разнообразия конфликтующих между собой инте*ресов — было бы воспринято как ересь. В дальнейшем, отстаивая идеалы общего блага и стремясь таким образом избежать каких-либо разногласий, могущих побудить граждан к преобразованию общих интересов, в практике и убеждениях республиканских городов-государств и демократий продолжала существовать ско*рее неприязнь, чем симпатия к любой возможности группы граждан достичь своих специфических интересов в организованной ими политической ассоциации. Конечно, как признавал еще Аристотель и как столетия спустя было обосновано в концепции vivere civile, выдвинутой итальянскими гуманистами, граждане должны быть членами различных ассоциаций со своими специфическими целями, как, например, семейных или экономических, вроде гильдий. Но частные цели этих ассоциаций способны вступать в конфликт с целями других или же общим благом; в то время как желательным в данном случае было бы взаимосогласование частного и общего интереса[12]. С этой точки зрения, единственной сугубо поли*тической ассоциацией, воплощавшей в себе интересы общего блага, выступал в античности сам город. Конечно, реальная жизнь не всегда соответствует идеалу. На практике фракции нередко вели себя буйно и деструктивно, особенно в итальянских городах-государствах. И все же идея, согласно которой граждане могут должным образом организовываться, используя конкурирующие между собой ассоциации (которые мы называем политическими партиями), была в то время совершенно неуместной.

Легитимизация организационного плюрализма. В результате сдвига в мас*штабе, сопровождающего эволюцию от города-государства к нации-государству, организационный плюрализм не только сделался неизбежным, но и получил легитимность как в социально-экономической, так и политической жизни. Этот сдвиг прослеживается в глубоких различиях между взглядами Руссо и Токвиля. Руссо, следуя здесь более древней традиции, находит ассоциации более или менее неизбежными, но в то же время угрожающими и даже опасными[13]. В замечательном пассаже в «Политической экономии» он писал: «Все политические сообщества состоят из меньших сообществ различных типов, каждое из которых обладает своими интересами и максимами. Но эти сообщества, которые реально осязаемы, так как выступают для индивидов в качестве внешних, авторизованных, не являются единственными реально существующими в государстве. У объеди*ненных в группы индивидов могут быть и их собственные, постоянные или временные интересы. Влияние этих специфических интересов — не менее реально для бытия, а их взаимоотношения являются столь же существенными для познания. Это ассоциации, которые разнообразными путями модифицируют наличие об*щественной воли влиянием своей собственной. Воля этих особых сообществ всегда двояка: для членов ассоциации — это общая воля; для большего сооб*щества — это частная воля, которая очень часто рассматривается как пра*вильная в первом случае и ошибочная в последнем... Такой взгляд может быть выгодным для малого сообщества и пагубным для большого».

Токвиль, который был хорошо знаком со взглядами Руссо, занял прямо противоположную позицию. Хотя он вовсе не пренебрегал опасностями, исхо*дящими от частной ассоциации[14], в осмыслении демократии в масштабе Соеди*ненных Штатов Токвиль рассуждал иначе. Широта Соединенных Штатов уже тогда пугала Женеву, находившуюся под значительным влиянием мысли Руссо и опасавшуюся возникновения тирании большинства, которая, как он убеждал, была вполне возможна в ситуации равенства на американский манер. Однако Токвиль заключил, что «в настоящее время свобода ассоциаций сделалась не*обходимой гарантией против тирании большинства... Не существует других стран, в которых ассоциации были бы более необходимы для предотвращения деспотизма отдельной или судебной власти правителя, кроме тех, что организованы демок*ратически»[15].

Несколько лет спустя во втором томе «Демократии в Соединенных Штатах» Токвиль вернулся к теме ассоциаций, дополнив на этот раз свой анализ рас*смотрением гражданской ассоциации, взятой в качестве политической: «Если люди должны остаться цивилизованными или стать таковыми, то искусство жить вместе должно возрасти и усовершенствоваться в тех же масштабах, в которых растет равенство их условий»[16].

Плюрализм и полиархия. Монистический взгляд, вроде того, что был харак*терен для Руссо в его «Общественном договоре», вполне уместен в отношении демократии в небольшом масштабе города-государства с преимущественно торговой или сельскохозяйственной экономикой. Наличие внутри небольшой по масштабу демократической ассоциации других ассоциаций, которые соперничают между собой в лояльности и поддержке сообщества, а значит, ослабляют его социальные связи и консенсус, стимулируют конфликт, может быть не очень желательно, и его следует избегать, насколько это возможно[17]. Однако может случиться и так, что где-нибудь будут предприняты усилия по реализации демократической идеи в масштабе нации-государства и окажутся задействованными институты полиархии. Тогда получают свое развитие и относительно независимые ассоциации и организации большей численности и разнообразия. Следуя Токвилю, мы будем рассматривать их и как политические, и как гражданские, имея в виду, что их различие далеко от противопоставления, так как гражданская ассоциация, как мы знаем, может играть и политическую роль.

Конечно, не существует исторического примера, когда бы полиархия и ор*ганизационный плюрализм не сосуществовали друг с другом. Однако в то время как организационный плюрализм может и не быть достаточным условием для полиархии, институты полиархии являются самодостаточными для обеспечения того, чтобы организации и ассоциации значительной независимости, разнообразия и численности играли важную роль в политической жизни страны. Преимущества организованной кооперации делают организации желательными. Действительно, существование относительно автономных политических организаций необходимо для практики крупномасштабной демократии. Наконец, права, необходимые для существования полиархии, делают независимые организации возможными с точки зрения закона. То, что они желательны и возможны, делает их существование неизбежным. Это вынуждает к укреплению даже первых слабых еще ростков свободы, возникающих для независимых организаций с ослаблением контроля авторитарного режима: свидетельства тому — Италия, Австрия, Германия и Япо*ния в конце Второй мировой войны, Чехословакия в 1968 г., Польша во время подъема «Солидарности», Аргентина после Фолклендов. Независимые организации могут быть подавлены только с подавлением самих институтов полиархии. Как не случайно, что плюрализм и полиархия следуют рука об руку, так не случайно и то, что среди первых действий, предпринятых с целью увеличения автори*тарными лидерами объема своей власти, выступает подавление ими автономных политических организаций. Свидетельства тому — Чили и Уругвай в 1973 г.

Однако, несмотря на эту тесную связь, отношения между полиархией и плюрализмом не являются простыми, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, было бы глубоким заблуждением полагать, что организационная жизнь сходна во всех демократических странах. Организационный плюрализм — важная характеристика политической жизни как в Норвегии, так и, например, в Соединенных Штатах, но специфическая модель устройства организаций в Норвегии существенно отличается от Соединенных Штатов, и последствия этого для политической жизни имеют различный характер. Стоит взглянуть на поли*тические системы и профсоюзы в двух странах, чтобы увидеть, насколько они разнятся и к каким различным последствиям ведут эти отличия. Очевидно, что даже политические системы европейских стран весьма разнообразны.

Эти различия в морфологии организационной жизни связаны со вторым фактором, усложняющим отношения между плюрализмом и полиархией. Если плюрализм в системе полиархии необходим, неизбежен и желателен, он может, кроме этого, оказывать и нежелательные воздействия. Если, например, одни интересы могут быть аккумулированы в организации с их ресурсами, а другие — нет, то такой образец будет способствовать поддержанию неравенства среди граждан, и некоторые из видов этого неравенства могут быть несправедливы. Или примем во внимание то, что так беспокоило Руссо. Ассоциации могут достигать большего, чем просто защиты или артикуляции интересов своих членов. Они способны также заострять и преувеличивать частные аспекты групповых интересов как противостоящие другим, возможно, отмеченным большей привле*кательностью и лояльностью, заботой интересам, и в этом смысле помогать формированию и укреплению деформированного гражданского сознания. Когда организационный плюрализм ведет к подобным последствиям, это может исказить существо имеющихся в обществе проблем и сконцентрироваться на политическом процессе скорее в направлении, обещающем видимые краткосрочные выгоды небольшому меньшинству хорошо организованных граждан, чем в направлении, обеспечивающем значимые долгосрочные выгоды для большого числа неоргани*зованных граждан.

Все это позволяет относительно автономным организациям — или, в более общей формулировке, коалициям организаций — концентрироваться на тех фун*кциях, которые в сущности являются публичными. Поэтому, как бы это ни было неприятно для защитников монистической демократии, вроде Руссо, следует создавать гарантии против такой концентрации. В противном случае это наделяет возможностями, которые могут вызвать беспокойство даже у тех, кто убежден во внутренней взаимосвязанности организационного плюрализма и крупномас*штабной демократии. Одна из таких возможностей связана с тем, что контроль над некоторыми важными общественными делами переносится в организации, которые, реализуя решения практически, выведены из-под контроля демоса и его представителей в парламенте и правительстве. В дальнейшем этот перенос контроля превращается в нечто значительно большее, чем обычное делегирование власти демосом в организацию — делегирование столь же формальное, как и в том случае, когда решения делегируются парламентом в бюрократический орган управления. Если же на практике демос не в состоянии реализовать адекватного контроля, тогда происходящее, по существу, перестает быть делегированием и превращается в отчуждение авторитета.

Подобное действительно может происходить во многих структурах, учитывая хотя бы многочисленные попытки недавних лет понять эмпирические и норма*тивные аспекты того, что по-разному называли корпоратизмом, демократическим корпоратизмом, корпоративным плюрализмом и т. д. Около двадцати лет назад С. Роккан опубликовал очерк о Норвегии, главная мысль которого может быть суммирована его же собственными словами: «множественная демократия и кор*поративный плюрализм: голоса подсчитываются, но решают ресурсы». Кабинет, писал он, «находится на вершине электоральной иерархий, но он — лишь один из четырех корпоративных союзов, заключающих между собой соглашение». Тремя другими, которые он имел в виду, были, конечно, труд, бизнес и фермеры. Он продолжал далее: «Кабинет, безусловно, должен взять на себя роль посредника между конфликтующими интересами в национальном сообществе. Наконец, в делах внешней политики он может лишь изредка, если вообще может, навязывать свою волю на основании обладания одной только электоральной властью, скорее же должен модифицировать свою политику в ходе комплексных консультаций и переговоров с главными заинтересованными организациями»[18].

Системы, комбинирующие множественную демократию с корпоративным плю*рализмом, обладают значительными преимуществами, по-моему, не поддающи*мися определению; эти системы, кроме того, поднимают крайне сложные проблемы для демократической теории и функционирования институтов, которые пока также не разрешены. Это утверждение нетрудно обосновать. Корпоративный плюрализм, хотя бы того типа, который Роккан описал на примере Норвегии, существует на прагматическом, утилитарном основании. Однако в той мере, в какой это позволяет контролировать важные и могущие быть отчужденными общественные функции, такой корпоратизм склонен к попранию демократических принципов. Возможно, что наше понимание демократии должно быть как-то адаптировано к существующей практике, но в настоящий момент, думается, не может быть найдено никакой удовлетворительной теоретической формулировки, которая обеспечивала бы корпоратизм демократической легитимностью.

Корпоратизм в скандинавском варианте есть скорее постановка проблемы, чем ее решение. Скажем, Соединенным Штатам скорее недостает тех центра*лизованных, национального масштаба организаций — профсоюзов, бизнеса и фер*меров — которые делают возможной структуру демократического корпоратизма в Швеции, Норвегии, Нидерландах и Австрии. Здесь проблема обнаруживает себя в самых различных формах, например, в известных «железных треуголь*никах», включающих в себя комитеты Конгресса, его бюрократию и заинтере*сованные организации, оказывающие значительное влияние на принятие решений. Национальное соглашение, которое возникает в корпоративных системах, ведет к более драматичным последствиям, но стабильная работа «железных треугольников» способна оказать важное долгосрочное воздействие и вполне примирима с публичной позицией.

Заключение

Таким образом, сдвиг, расширивший пространство демократии от города-государства к нации-государству, одновременно заменил монистическую демократию плюралистической. Трансформация практики и институтов, связанная с огромными переменами в масштабе — событие драматическое и имеющее далеко идущие последствия. Изменилась сама демократическая теория. Общественный договор, предназначенный для государства и общества в определенном и теперь уже безвозвратно изменившемся пространстве, сделался невозможным. В этом смысле данное событие произвело подлинно революционизирующее воздействие. Спустя семьдесят лет Токвиль выдвинул идею, согласно которой подходящим для демократии местом в современном мире являются именно большие нации-государства, а не малые города-государства. Другое же поколение, последовавшее за Дж. Ст. Миллем, не только взяло эту идею на вооружение, но и сделало ее основополагающей в своих размышлениях.

Следовательно, демократическая теория, первоначально сформулированная как осмысление политической и общественной системы небольшого масштаба, несомненно, нуждается в поправках на реальность крупномасштабной демократии. Монистические положения классически-демократических убеждений сталкиваются с плюралистической действительностью широкомасштабной демократии, и в результате теория часто оказывается неадекватной как с описательной, так и нормативной точек зрения.

Для того чтобы лучше осмыслить связи, имеющиеся между полиархией и плюрализмом, возможно, следует предложить и шестую интерпретацию полиархии, вдобавок к пяти уже имеющимся. Полиархию можно рассматривать и как вид режима, приспособленного для управления нациями-государствами, в которых власть и авторитет над общественными делами распределены среди плюралистического множества организаций и ассоциаций, которые достаточно автономны не только в отношении друг к другу, но во многих случаях — ив отношении к управленческой деятельности государства. Эти относительно автономные союзы включают в себя не только организации, которые являются легально и иногда конституционно объектами управления государства, но и те организации, которые легально являются — используя термин, который может показаться здесь совершенно неуместным — «частными». Это означает, что ле*гально и в значительной степени реально они независимы от государства во всем или, по крайней мере, в главном.

Полиархия отлична от классически-монистической демократии и в другом отношении — выдающейся ролью, властью и легитимностью автономных орга*низаций в политической жизни общества и решении общественных дел. Полиархия также отличается от авторитарных режимов в двух следующих пунктах: 1) институтами полиархии, которыми по определению ни один авторитарный режим полностью не обладает и которые обеспечивают значительно больший простор демократическому процессу, чем может обеспечить любой авторитарный режим, отторгающий более или менее важные институты, необходимые (если не доста*точные) для широкомасштабной демократии; 2) масштабом организационного плюрализма, который ясно отличает полиархию от монистических авторитарных режимов, с одной стороны, т. е. тоталитарных систем, и с другой стороны, от авторитарных режимов ограниченного плюрализма, используя выражение Джоана Линца, тех, где не существует, например, плюральности относительно автономных политических партий[19].

По сравнению с идеалом монистической демократии, доминировавшим со времен классических Афин и до Руссо, власть и авторитет организационных субсистем-субправительств, как их иногда называли, значительно менее суще*ственны с демократической точки зрения. Парадоксально, однако, — а может быть, и не столь уж парадоксально — что в нашем мире теория и практика монизма лучше всего представлены в авторитарных режимах. Если наиболее очевидной альтернативой полиархии в современном мире выступает не демократия города-государства, а авторитарный режим, то с точки зрения перспектив де*мократии несовершенные системы полиархии и плюрализма начинают выглядеть как значительно более привлекательные. Так как если, в сравнении с идеальной монистической демократией, субсистемы полиархии и плюрализма часто и вы*гладят как слишком громоздкие, неприспособленные, то в сравнении с монизмом или ограниченным плюрализмом авторитарных режимов дело обстоит иначе. Авторитарные режимы оказываются ограниченными в своей власти благодаря наличию и легитимности, во-первых, институтов полиархии, а во-вторых, системы соответствующих этим институтам прав.

Таким образом, то, что власть и авторитет организаций ограничены, есть по крайней мере одна из причин, объясняющих, почему достаточно мощным организациям позволено обладать той степенью автономии, какой они обладают. Вторая причина заключается в том, что, как мы убедились, эти организации необходимы для демократии значительных масштабов. Кроме того, сегодня уже общепризнаны убеждения ранних легальных плюралистов от Гьерка до Ласки и Коула: относительная автономность необходима для нормальной жизни и подобающего социально-политического порядка, без нее нет и не может быть самого их существования. Поэтому их наличие столь же обоснованно, морально и практично, сколь обоснованно и наличие самого государства. Далее, сложная система принятия решений по общественным вопросам, в которой они участвуют, часто рассматривается как более предпочтительная в чисто утилитарном смысле, по крайней мере, если сравнивать ее с любой другой возникающей альтернативой. Существует, однако, и еще одна, последняя причина — любому правительству в условиях полиархии очень сложно покуситься как на автономию многих важных организаций, так и на их авторитетное участие в принятии решений. Тем не менее я не убежден, что мы уже нашли удовлетворительный путь снятия напряженности между плюрализмом и демократией, который имеется сегодня в теории и на практике. Аномалия демократического плюрализма, на которую провидчески указал Ст. Роккан около двадцати лет назад, до сих пор не устранена: подсчитываются голоса избирателей, но решают часто все же организационные ресурсы.

Лекция в память о Стейне Роккане, прочитанная в Бергене 16 мая 1984 г.

Перевод А. П. Цыганкова.

[1] Ричард Фрелин показал, однако, и, мне кажется, убедительно, что негативное отношение Руссо к представительству в «Общественном договоре» противоречило его собственным взглядам, выраженным им в работах, написанных как до, так и после «Общественного договора» (см.: Frelin R. Rouleau and Representation. N. Y., 1978).

[2] Хотя мы не знали этого, Эрнст Беркер использовал термин «полиархизм» еще в 1913 или 1914 г. в очерке, позднее опубликованном в «Church, State and Study» (London, 1930). Я обязан этим открытием Сюзан Гросс Соломон, ее статье «Pluralism» в «Political Science: The Odyssey of Concept», опубликованной в томе под ее редакцией «Pluralism in the Soviet Union» (London, 1983). Она же, в свою очередь, отдает должное открытию Клода Бартеншау, его статье «The Political Theory of Pluralistic Democracy», опубликованной в журнале «Western Polit. Quarterly» (December, 1968).

[3] Наряду с прилагательным «полиархальный» (скорее избегавшимся Линдбломом и мною в тот период) или «полиархический». Термин «полиархический» также оказался полезным и для тех, кто, подобно нам с Линдбломом, «защищает полиархию или верит в нее». Первое употребление термина датировано 1609 г.: «пчелы питают отвращение как к полиархии, так и к анархии», а последнее — 1890-м, когда Дж. К. Стайрлинг употреблял термин в Гиффордских лекциях «Полиархия есть анархия». Много позже Арендт Лийпхарт привлек мое внимание к употреблению термина Альтузио, который рассматривал его как тип «верховного магистрата»: «высший магистрат называется поли-архическим, если те, кто в него входят, наделены равными имперскими ролями и правом на подчинение суверенитета. Таким образом, административные полномочия распределены между не*сколькими индивидами... Этот полиархический магистрат является либо аристократическим, либо демократическим» (The Politics of Johannes Altusius. Boston, 1964. P. 200).

[4] Во «Введении в демократическую теорию» (1955), где полиархия вновь была интерпретирована как действительность, в отличие от демократического идеала, я определил ее «как систему, в которой относительно последовательно осуществлены восемь условий». В принципе, «условия» представляли собой те самые критерии, которые мы с Линдбломом выделили ранее, но которые затем были трансформированы в минимальные условия, определяющие существование демократии. Мои усилия «измерить полиархию количественно», основанные на предположении, что каждое из восьми условий измеримо, впоследствии привели к определению полиархии как «таких организаций, в которых все восемь условий соблюдены наполовину или более, чем наполовину». Кроме того, было подчеркнуто отличие «элитарной полиархии», «в которой все восемь условий соблюдены на величину 0,75 или более, чем 0,75». Неудивительно поэтому, что некоторые читатели недопоняли мои намерения и предположили, что с моей точки зрения полиархия почти не отличима от современной демократии. В последней работе я отказался от героических, но запутывающих дело достижений псевдоколиче*ственного и схоластического анализа, которые были представлены на двух или трех страницах в приложении к главе.

[5] В «Problem of Sovereignity» (New Haven, 1917) u «Authority in the Modern State» (New Haven, 1919).

[6] Он и Фрида Ласки перевели работу Дюгуа «Transformation du Droit Public» (1913), которая была опубликована в 1919 г. под названием «Law in the Modern State».

[7] Например: Franca W. Coker. The Technique of the Pluralistic State; George H. Sabine. Pluralism: A Point of View//The American Political Science Review, 17 (February 1923); W. Y. Elliot. Sovereign State or Sovereign Group/XAmerican Political Science Review, 19 (August 1925).

[8] Широко известный учебник Ф. У. Кокера «Recent Political Thought», опубликованный в 1934 г., содержал главу «Плюралистические атаки на государственный суверенитет». В следующем году этот же автор опубликовал очерк, посвященный данной теме, в книге под редакцией Ч. Мерриама и X.Барнса «Political Theory, Recent Times».

[9] В 1936—1937 гг. я участвовал в годичном семинаре Ф. Кокера, собиравшемся в Йелле и посвященном современной политической мысли, в котором, хотя и под критическим углом зрения, было уделено значительное внимание субъекту плюрализма. Так как эти идеи показались мне интересными, я окунулся в работы названных выше авторов. Так совпало, что, будучи стажером университета в Вашингтоне, в курсе по юриспруденции я прочел книгу Дюгуа «Закон в современном государстве». Хотя мой экземпляр книги, до сих пор находящийся у меня, был весь расчеркан, многое все же оставалось для меня неясным. Так продолжалось до тех пор, пока год или два спустя я не прочел Ласки.

[10] См. Politics, Economics and Welfare. P. 302.

[11] Так как одним из источников теории была моя работа «Who Governs?», вероятно, я тоже несу некоторую ответственность за создавшуюся путаницу. Я описал изменения, происшедшие в Нью-Хейвене на протяжении двух столетий от олигархии к плюрализму, и я думаю, что оценил их правильно. В нескольких местах я также оценивал Нью-Хейвен как пример «плюралистической демократии». Но я не стремился создать какой-либо законченной концепции для отличия общих характеристик плюрализма от различных аспектов политической жизни в Нью-Хейвене, которые могли иметь или не иметь сходства с другими плюралистическими системами. Таким образом, у некоторых читателей возник искус по-своему интерпретировать смысл плюрализма. Однако позволю себе заметить, книга была написана вовсе не для построения общей «плюралистической теории политики». Термины «плюрализм» и «плюралистическая демократия», кстати, не включены даже в ее указатель. Возможно, что эксплицитную теорию и лучше создавать в ретроспективе. Но может быть, это и не так.

[12] 1. С. Pocock. The Machiavellian Moment. Princeton, 1975. P. 66—80.

[13] On the Social Contracts with Geneva Manuscript and Political Economy. Ed. by Roger D. Masters, N. Y., 1978, P. 212—213.

[14] Во втором томе «Демократии в Америке» он повторил предостережение, встречавшееся и в первом томе, согласно которому «неограниченная свобода ассоциации с политическими целями есть последняя ступень свободы, к которой приспособлены люди. Если она и не ввергает их при этом в анархию, то тенденция постоянного движения к этой границе сохраняется. Таким образом, я не думаю, что нация всегда свободна наделять своих граждан абсолютным правом ассоциации с политическими целями; и я сомневаюсь, что в любой стране и в любое время будет мудростью ввести неограниченную свободу ассоциации» (Цит. по т. I. С. 222).

[15] Alexis de Tocgueville. Democracy in America. Vol. 1. N. Y., 1961. P. 220—221.

[16] Ibid., vol. 2. P. 133.

[17] Jane Mansbridge. Beyond Adversarial Democracy.

[18] Norway: Numerical Democracy and Corporate Pluralism, in: Dahl R. Political Oppositions in Western Europe. New Haven, 1966. P. 105, 107.

[19] Juan Unz. Totalitarian and Authoritarian Regimes, in: Fred I. Greenstein and Nelson W. Polsby. Handbook of Political Science. Vol. 3. Macropolitical Theory, Reading, M. A. Addison-Wesley, 1975. P. 175—411.
Hosted by uCoz

[Gumer.info]

http://www.gumer.info/bibliotek_Buks...dal/pol_pl.php
Последствия исторических сдвигов, связанных с изменением пространства

Роберт Даль - один из патриархов американской политологии, всемирно известный специалист в области теории демократии. На протяжении вот уже более 50 лет его научная деятельность неразрывно связана с факультетом политологии Йельского университета, где он является в настоящее время почетным профессором политических наук. Р.Далем опубликовано огромное количество научных статей и монографических исследований демократической системы правления, среди которых особое влияние на развитие политической теории приобрели такие работы, как "Предисловие к демократической теории" (1956), "Полиархия. Участие и оппозиция" (1971), "Дилеммы плюралистической демократии" (1982), "Демократия и ее критики" (1989) и ряд других. Его последняя книга "О демократии" была опубликована в 1998 году и уже успела выдержать несколько переизданий.

Лекция в память о Стейне Роккане, прочитанная в Бергене 16 мая 1984 г.

Перевод А. П. Цыганкова

Сдвиг в местоположении демократии от небольших городов-государств к крупным и даже гигантским нациям-государствам привел к важным последствиям как практического, так и теоретического характера, хотя это отнюдь не означает, что теория находилась в ладах с практикой. К концу XVIII столетия изучение города-государства, который более двух тысячелетий рассматривался как естественное и даже исключительно благоприятное устройство для демократического порядка – взгляд, все еще отстаивавшийся Руссо в «Общественном договоре» (1762) – оказалось почти повсеместно вытесненным изучением наций-государств, а демократические усилия, идеи и идеология должны были сместить свой центр тяжести в сторону проблемы демократизации управления нацией-государством. Последствия этого сдвига, однако, не были учтены в полной мере. Я бы хотел обозначить семь таких важных последствий.

1. Представительство. В силу практической неосуществимости сбора всех граждан или хотя бы их значительной части, представительство, которое Руссо предал анафеме в «Общественном договоре» [1], сделалось неизбежным следствием расширения пространства политической системы.

2. Расширение пространства. Как только решение о представительстве было принято, барьеры относительно демократического союза, установленные собранием города-государства, были уничтожены, и представительная демократия могла расширять пространство своего функционирования без каких-либо пределов.

3. Пределы участия. Как прямое следствие выросшего размера некоторые формы политического участия с необходимостью оказались более ограниченными. Так же как существенная часть граждан в нациях-государствах не могла обсуждать политические дела прямо друг с другом, так и в дискуссии со своими представителями мог быть вовлечен лишь сравнительно небольшой процент граждан. Даже если пространственные барьеры, являющиеся помехой в коммуникации, в принципе могли быть устранены электронными средствами, пределы, установленные временем, оказались достаточно жесткими. Вы можете легко убедиться в наличии этих пределов, произведя простой арифметический подсчет. Сосчитайте, сколько времени займет реализация тех политических мер, которые можно считать наиболее эффективными для осуществления процесса участия.

4. Разнообразие. Хотя взаимосвязи пространства и разнообразия трудноуловимы, несомненно, что по мере того как политический союз увеличивается в размерах, его обитатели будут демонстрировать все большее разнообразие в том, что касается политической жизни: местное и региональное, этническое, расовое, религиозное, идеологическое, профессиональное и т. д. Относительно гомогенное население граждан, объединенных общностью города, языка, расы, истории, мифа и религии, которое было столь типичной частью классического, полисного взгляда на демократию, сейчас сделалось невозможным по всем практическим параметрам.

5. Конфликт. Следовательно, политические расслоения становятся неизбежными, а политический конфликт превращается в неотъемлемый аспект политической жизни. И политическая мысль, и практика склоняются к восприятию конфликта как нормальной, а не отклоняющейся характеристики политики. По сравнению с классическим взглядом, согласно которому относительно гомогенный орган в основном разделяет одни и те же установки и действует в соответствии с ними, значительно труднее достигнуть общих установок в том случае, если требуется объединить гетерогенные ценности, возникшие в сообществе различных граждан с разнообразными расслоениями и конфликтами. Выдающийся символ изменения – Джеймс Мэдисон, который в американском конституционном собрании в 1787 г. и позднее в своей защите в «Федералисте» занял позицию, встретившую в то время упреки антифедералистов в абсурдности и незаконности попыток создать демократическую республику в таком необъятном пространстве, как Соединенные Штаты. В блестящей полемике Мэдисон заключил, что поскольку конфликты интересов коренятся в природе человека и общества, а проявление .этих конфликтов не может быть подавлено без подавления свободы, то наилучший способ предотвратить раздоры – расширить пространство. В соответствии с этим, явно противоречащим традиции взглядом, преимущество республиканского правления в масштабе нации-государства состоит в том, что здесь политические конфликты гораздо реже склонны выливаться в острую гражданскую борьбу, чем в городе-государстве.

Шестым и седьмым последствиями сдвигов, связанных с изменениями в пространстве и местоположении демократии от города-государства к нации-го*сударству, от демократии малого пространства к крупномасштабной демократии, были полиархия и организационный плюрализм, к рассмотрению которых я теперь обращаюсь.
Полиархия

Истоки термина. Поскольку термин «полиархия» не имеет изначально определенного значения, и я сам имею некоторые сомнения, введя его в оборот, позвольте мне сказать несколько слов о его происхождении. Насколько мне известно, этот термин был впервые введен в современную политическую науку Линдбломом и мною в книге «Политика, экономика и благосостояние» в 1953 г., где мы рассматривали его как «процесс» [2].

Рассмотрение полиархии как процесса было данью теоретической ориентации книги, подзаголовок которой звучал так: «Планирование и политико-экономические системы в базисных социальных процессах». В четвертой части мы описали «четыре основополагающих социально-политических процесса»: призовая система, или контроль за лидерами и со стороны лидеров; иерархия, или контроль со стороны лидеров; полиархия, или контроль за лидерами, и сделка, или контроль среди лидеров, т. с. лидерами друг друга. Мы считали, что в некоторых обществах демократические цели все еще размыты и очень приблизительны в том смысле, что нелидеры осуществляют относительно сильный контроль за лидерами. Систему социальных процессов, которые делают это возможным, мы назвали полиархией.

Нас интересовало различие между двумя иногда смешивающимися употреблениями термина «демократия»: один – для описания цели или идеала, возможно даже недостижимого в реальности, другой – для описания отличительных характеристик действующих политических систем, называемых в современном мире демократическими или демократиями. Согласно авторитетному английскому оксфордскому словарю, в котором раздел по букве «П» был написан в 1909 г., полиархия есть «управление государством или городом многими, в противоположность монархии». Слово вышло из употребления, но нам оно показалось вполне отвечающим нашим потребностям [3].

Мы также установили шесть критериев, которые пригодны для выявления «операциональной значимости» выражения «высокая степень контроля». Первый, например, звучал следующим образом: подавляющее большинство взрослых имеют возможность отдать свои голоса на выборах вне зависимости от их достоинств и недостатков, способных повлиять либо на акт голосования, либо на выбор среди различных кандидатов. Хотя шесть критериев в том виде, как мы их здесь сформулировали, в чем-то изменились в дальнейших статьях (например, их стало семь), все же в целом они сохранили свое значение. Позднее, однако, я пришел к убеждению, что рассматривать полиархию как процесс менее плодотворно, чем направленность институтов [4].
Пять интерпретаций

Подобно демократии, полиархия может быть рассмотрена с нескольких различающихся точек зрения.

Как тип режима. Прежде всего полиархия может быть рассмотрена как специфический вид режима для управления современным государством – режима с характеристиками, которые определенно отличают его от всех других режимов, существовавших до XIX в., а также от большинства современных режимов, установившихся в нациях-государствах.

Это отличие возникает в результате совмещения двух характеристик: относительно высокой терпимости к оппозиции – к тем, кто противостоит действиям правительства, и относительно широких возможностей участвовать во влиянии на поведение правительства и даже в смещении мирным путем различных официальных лиц. Более определенно полиархии можно отличать от других режимов благодаря наличию и реальному функционированию семи институтов. К этим институтам я отношу следующие: широко распространившееся сегодня близкое к универсальному избирательное право; право участвовать в общественных делах; справедливо организованные выборы, в которых исключено всякое насилие или принуждение; надежная защита свободы выражать свое мнение, включая критику правительства, режима, общества, господствующей идеологии и т. д.; существование альтернативных и часто конкурирующих между собой источников информации и убеждений, выведенных из-под правительственного контроля; высокая степень свободы в создании относительно автономных и самых разнообразных организаций, включая, что особенно важно, оппозиционные политические партии; и относительно высокая зависимость правительства от избирателей и результатов выборов.

Как продукт демократизации наций-государств. Полиархия также может быть осмыслена исторически или в развитии, как ряд определенных институтов, претерпевших значительную эволюцию, в том числе под влиянием усилий демократизировать и либерализировать политические институты наций-государств. С этой точки зрения полиархия есть уникальный, исторически обусловленный комплекс "только что перечисленных мною институтов, возникших в первую очередь в результате предпринимавшихся в XVIII в. попыток адаптировать демократические идеи и имевшийся опыт к большим масштабам современных наций-государств. Этот исторически сложившийся комплекс политических институтов по традиции именуют «демократическим». Элементы этого комплекса пришли на смену тем своеобразным политическим институтам, которые существовали в различающихся между собой демократических или республиканских городах-государствах. В демократических Афинах, например, верховная власть принадлежала собранию граждан, так как здесь были неизвестны организованные политические партии и многие другие автономные заинтересованные организации, общепринятые в полиархиях. Подозреваю поэтому, что афинский демократ был бы шокирован политическими институтами полиархии и скорее всего отверг бы всякую возможность называть их демократическими.

Как необходимость демократического процесса. Полиархия может быть понята как направленность политических институтов, необходимая для того, чтобы удовлетворительно обеспечить соответствие демократическому процессу, когда цель реализуется в большом территориальном пространстве, в масштабе нации-государства. Рассмотренные с этой точки зрения, наши демократические предшественники были не столь уж глупы – они знали, что делали, стремясь к реализации всеобщего избирательного права, прав на участие в делах общественности, свободных и справедливых выборах, прав на создание политических партий, ответственности исполнителей перед парламентом или электоратом и т. д.

Однако сказать, что полиархические институты необходимы для осуществления демократического процесса в большом пространстве, еще не означает сказать, что они достаточны, и я полагаю, что мало кто из нас действительно так считает.

Как система проверки компетенции. Далее, полиархия может быть понята как система политического контроля, в которой, в соответствии с обозначенной нами направленностью институтов, высшие официальные лица в управлении государством сталкиваются с перспективой быть смещенными в результате народных выборов. Поэтому они вынуждены варьировать свое поведение, если хотят одержать победу в конкурентной борьбе с другими кандидатами, партиями и группами. С этой точки зрения наиболее явная характеристика полиархии – открытое соревнование между политическими элитами за должность. Такая конкуренция помогает сформировать скорее состояние взаимовлияния элит и масс, чем состояние одностороннего господства элит, которое, как уже вывел Михельс, возникает в результате действия железного закона олигархии.

Как система прав. Наконец, полиархия может быть интерпретирована как система прав, в которой обычные права гарантированы и защищены институ*ционально. Каждый из семи институтов обеспечивает соблюдение определенных прав, что оправдывает его существование и функционирование. Так, например, обстоит дело с всеобщим избирательным правом или свободой волеизъявления. Для институциализации свободы слова граждане должны владеть закрепленным в законодательном порядке правом свободно высказываться по политическим вопросам, а в обязательства официальных лиц государства должна входить поддержка этого требования вплоть до наказания нарушителей, если таковое потребуется. Очевидно также, что, для того чтобы институт существовал, право не может быть лишь абстрактным или теоретическим, подобно большинству прав в советской конституции. Право должно быть закреплено не только законодательно, но и в судебном порядке. Несмотря на все сложности, должен быть создан и орган закрепления прав, в отсутствие этого действительного закрепления прав институт не может быть признан реально существующим.

Для тех, кто убежден в желательности полиархии, политические права могут быть оценены по достоинству уже потому, что они необходимы для функцио*нирования институтов полиархии. Но право, взаимосвязанное с полиархией, следует оценивать и как явление, идею, необходимую для осуществления свободы и равенства демократического процесса. Например, если право на организацию оппозиционной правительству политической партии может быть оценено как необходимое для функционирования полиархии, то право на свободу волеизъявления следует оценивать и как само по себе ценное или необходимое для осуществления личной свободы.

Нет сомнений, полиархия может быть интерпретирована еще и многими другими способами. Марксист, например, может объяснить ее просто как «бур*жуазную демократию». Но мысль, которую я хотел бы здесь подчеркнуть, состоит в том, что описанные пять способов интерпретации не исключают один другого.

Напротив, они взаимно дополняют друг друга. Они лишь подчеркивают различные аспекты или последствия функционирования тех институтов, которые отличают полиархические режимы от неполиархических.
Плюрализм

I Истоки. Подобно полиархии, термин «плюрализм», используемый в наши дни, является неологизмом в политической науке. Интересно принять во внимание определение, данное этому термину английским оксфордским словарем. Статья I о плюрализме, содержащаяся в седьмом томе, была впервые опубликована в 1907 г. Плюрализм, извлекаем мы из авторитетного источника, означает:

«Способ плюрального существования; условие или факт плюрального существования.

1а. Церковн. Система или практика более чем одного прихода, осуществляемая в одно и то же время одним человеком. b. Совмещение двух или более должностей любого вида в одно и то же время...

2. Философ. Теория или система мышления, которая признает более чем один конечный принцип: противостоит монизму». В таком случае плюралист:

1. Церковн. Тот, кто посещает два или более приходов в одно и то же время... В более широком смысле, тот, кто соединяет, совмещает две или более должности, профессии или условия... 2. (Филос.) Тот, кто придерживается теории плюрализма».

Церковное использование термина довольно-таки старое – ранняя ссылка относится к 1362 г. Но в XIXв. вновь возникает спор о правомерности плюрализма в американской церкви. Вспоминаю, что существо этого спора воспроизводится в одной из новелл Троллопа, по-моему, в «Барчестерских башнях».

Что любопытно, так это отсутствие каких-либо ссылок на значение или значения, вкладываемые в термин «плюрализм» современными политологами, а в последнее десятилетие и журналистами, политиками, идеологами. Объяснение этому простое: определение в оксфордском словаре появилось примерно за десятилетие до предпринятых Ласки атак на государственный суверенитет, в которых он эксплицитно охарактеризовал плюрализм как альтернативу доминирующему монистическому взгляду [5]. В своих нападках на монизм и предпочтениях, отданных плюралистической интерпретации государства, Ласки, конечно же, не был вполне оригинален. Подобные нападки имели своих предшественников, например, в лице французского юриста Леона Дюгуа, на труды которого Ласки опирался [6]. Не меньшее значение имели для Ласки труды его соотечественников Д. Н. Фиггиса и Ф. У. Мейтленд, а также вышедшие до их появления работы немецкого юриста Отто Гьерке. Плюралистические идеи о государстве и обществе выдвигались и гильдейскими социалистами. Хотя идея гильдейского социализма была сформулирована А. Д. Пенти уже в 1906 г., по-видимому, наибольшее распространение получили именно взгляды Дж. Гобсона и особенно Г. Д. Коула, работавших примерно в одно время с Ласки. Плюралистические интерпретации государства и общества были достаточно влиятельны в начале 20-х годов, причем не только в Великобритании, но и в Соединенных Штатах, где некоторые известные американские политологи детально исследовали их на страницах профессиональных журналов [7]. Десятилетие внимания к плюрализму сменилось, однако, угасанием к нему интереса по обеим сторонам Атлантики. Тем не менее сам термин и связанные с ним основные идеи сохранили свою значимость[8]. Он был уже весьма распространенным в то время, когда мы с Линдбломом работали над книгой «Политика, экономика и благосостояние» (с 1950 по 1952 год). Нам были близки как британские и европейские идеи о плюрализме, так и сам этот термин [9], и мы использовали его для объяснения того, что подразумеваем под полиархией[10]. Полиархия означает значительную степень социального плюрализма, или разнообразие социальных организаций, сочетающееся со значительной степенью их автономии в отношении друг друга.

Позднее, однако, концепция получила самостоятельную жизнь. «Плюралистическая теория» сделалась вместилищем потока странных идей. При внима*тельном рассмотрении «теории» становилось ясно, что она содержит в себе также и враждебно-критические интерпретации и в целом ряде случаев представляет собой причудливую смесь весьма сомнительных и вполне разумных суждений. Результатом часто оказывалась «теория», которую могли найти убедительной лишь некомпетентные политические теоретики [11].

И все же концепция, развитая в русле работы «Политика, экономика и благосостояние», сохраняет немалое значение. Какие бы термины мы ни пред*почитали, возникновение подобной концепции необходимо для описания стран, управляемых полиархическими режимами, а следовательно, и для уяснения одного из важных изменений в пространстве, происшедших при эволюции города-государства в нацию-государство.

Изменения в перспективе. Подобно тому как развитие полиархии означало новый способ осмысления демократических институтов, так и постепенное вос*приятие плюрализма как органичного, необходимого и даже желательного аспекта демократии означает радикальный разрыв с классическими о ней представлениями. Наряду с господствовавшей около двух тысячелетий назад установкой, согласно которой наилучшее для демократии пространство – маленький и компактный союз типа города-государства, превалировало убеждение, что гражданский орган в своей основе должен быть гомогенным – в расовом, этническом, религиозном, языковом отношении, в статусе, уровне благосостояния и познаний. Естественно, что без определенной функциональной специализации обойтись было бы трудно. Однако предположение, что граждане могут поклоняться различным богам или говорить на разных языках, сохранять различную этническую принадлежность или же заметно отличаться в каком-нибудь другом отношении – предположение, означавшее конституирование разнообразия конфликтующих между собой интересов – было бы воспринято как ересь. В дальнейшем, отстаивая идеалы общего блага и стремясь таким образом избежать каких-либо разногласий, могущих побудить граждан к преобразованию общих интересов, в практике и убеждениях республиканских городов-государств и демократий продолжала существовать скорее неприязнь, чем симпатия к любой возможности группы граждан достичь своих специфических интересов в организованной ими политической ассоциации. Конечно, как признавал еще Аристотель и как столетия спустя было обосновано в концепции viverecivile, выдвинутой итальянскими гуманистами, граждане должны быть членами различных ассоциаций со своими специфическими целями, как, например, семейных или экономических, вроде гильдий. Но частные цели этих ассоциаций способны вступать в конфликт с целями других или же общим благом; в то время как желательным в данном случае было бы взаимосогласование частного и общего интереса [12]. С этой точки зрения, единственной сугубо политической ассоциацией, воплощавшей в себе интересы общего блага, выступал в античности сам город. Конечно, реальная жизнь не всегда соответствует идеалу. На практике фракции нередко вели себя буйно и деструктивно, особенно в итальянских городах-государствах. И все же идея, согласно которой граждане могут должным образом организовываться, используя конкурирующие между собой ассоциации (которые мы называем политическими партиями), была в то время совершенно неуместной.

Легитимизация организационного плюрализма. В результате сдвига в масштабе, сопровождающего эволюцию от города-государства к нации-государству, организационный плюрализм не только сделался неизбежным, но и получил легитимность как в социально-экономической, так и политической жизни. Этот сдвиг прослеживается в глубоких различиях между взглядами Руссо и Токвиля. Руссо, следуя здесь более древней традиции, находит ассоциации более или менее неизбежными, но в то же время угрожающими и даже опасными [13]. В замечательном пассаже в «Политической экономии» он писал: «Все политические сообщества состоят из меньших сообществ различных типов, каждое из которых обладает своими интересами и максимами. Но эти сообщества, которые реально осязаемы, так как выступают для индивидов в качестве внешних, авторизованных, не являются единственными реально существующими в государстве. У объединенных в группы индивидов могут быть и их собственные, постоянные или временные интересы. Влияние этих специфических интересов – не менее реально для бытия, а их взаимоотношения являются столь же существенными для познания. Это ассоциации, которые разнообразными путями модифицируют наличие общественной воли влиянием своей собственной. Воля этих особых сообществ всегда двояка: для членов ассоциации – это общая воля; для большего сообщества – это частная воля, которая очень часто рассматривается как правильная в первом случае и ошибочная в последнем... Такой взгляд может быть выгодным для малого сообщества и пагубным для большого».

Токвиль, который был хорошо знаком со взглядами Руссо, занял прямо противоположную позицию. Хотя он вовсе не пренебрегал опасностями, исхо*дящими от частной ассоциации [14], в осмыслении демократии в масштабе Соединенных Штатов Токвиль рассуждал иначе. Широта Соединенных Штатов уже тогда пугала Женеву, находившуюся под значительным влиянием мысли Руссо и опасавшуюся возникновения тирании большинства, которая, как он убеждал, была вполне возможна в ситуации равенства на американский манер. Однако Токвиль заключил, что «в настоящее время свобода ассоциаций сделалась необходимой гарантией против тирании большинства... Не существует других стран, в которых ассоциации были бы более необходимы для предотвращения деспотизма отдельной или судебной власти правителя, кроме тех, что организованы демократически» [15].

Несколько лет спустя во втором томе «Демократии в Соединенных Штатах» Токвиль вернулся к теме ассоциаций, дополнив на этот раз свой анализ рас*смотрением гражданской ассоциации, взятой в качестве политической: «Если люди должны остаться цивилизованными или стать таковыми, то искусство жить вместе должно возрасти и усовершенствоваться в тех же масштабах, в которых растет равенство их условий» [16].

Плюрализм и полиархия. Монистический взгляд, вроде того, что был характерен для Руссо в его «Общественном договоре», вполне уместен в отношении демократии в небольшом масштабе города-государства с преимущественно торговой или сельскохозяйственной экономикой. Наличие внутри небольшой по масштабу демократической ассоциации других ассоциаций, которые соперничают между собой в лояльности и поддержке сообщества, а значит, ослабляют его социальные связи и консенсус, стимулируют конфликт, может быть не очень желательно, и его следует избегать, насколько это возможно [17]. Однако может случиться и так, что где-нибудь будут предприняты усилия по реализации демократической идеи в масштабе нации-государства и окажутся задействованными институты полиархии. Тогда получают свое развитие и относительно независимые ассоциации и организации большей численности и разнообразия. Следуя Токвилю, мы будем рассматривать их и как политические, и как гражданские, имея в виду, что их различие далеко от противопоставления, так как гражданская ассоциация, как мы знаем, может играть и политическую роль.

Конечно, не существует исторического примера, когда бы полиархия и организационный плюрализм не сосуществовали друг с другом. Однако в то время как организационный плюрализм может и не быть достаточным условием для полиархии, институты полиархии являются самодостаточными для обеспечения того, чтобы организации и ассоциации значительной независимости, разнообразия и численности играли важную роль в политической жизни страны. Преимущества организованной кооперации делают организации желательными. Действительно, существование относительно автономных политических организаций необходимо для практики крупномасштабной демократии. Наконец, права, необходимые для существования полиархии, делают независимые организации возможными с точки зрения закона. То, что они желательны и возможны, делает их существование неизбежным. Это вынуждает к укреплению даже первых слабых еще ростков свободы, возникающих для независимых организаций с ослаблением контроля авторитарного режима: свидетельства тому – Италия, Австрия, Германия и Япония в конце Второй мировой войны, Чехословакия в 1968 г., Польша во время подъема «Солидарности», Аргентина после Фолклендов. Независимые организации могут быть подавлены только с подавлением самих институтов полиархии. Как не случайно, что плюрализм и полиархия следуют рука об руку, так не случайно и то, что среди первых действий, предпринятых с целью увеличения авторитарными лидерами объема своей власти, выступает подавление ими автономных политических организаций. Свидетельства тому – Чили и Уругвай в 1973 г.

Однако, несмотря на эту тесную связь, отношения между полиархией и плюрализмом не являются простыми, по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, было бы глубоким заблуждением полагать, что организационная жизнь сходна во всех демократических странах. Организационный плюрализм – важная характеристика политической жизни как в Норвегии, так и, например, в Соединенных Штатах, но специфическая модель устройства организаций в Норвегии существенно отличается от Соединенных Штатов, и последствия этого для политической жизни имеют различный характер. Стоит взглянуть на политические системы и профсоюзы в двух странах, чтобы увидеть, насколько они разнятся и к каким различным последствиям ведут эти отличия. Очевидно, что даже политические системы европейских стран весьма разнообразны.

Эти различия в морфологии организационной жизни связаны со вторым фактором, усложняющим отношения между плюрализмом и полиархией. Если плюрализм в системе полиархии необходим, неизбежен и желателен, он может, кроме этого, оказывать и нежелательные воздействия. Если, например, одни интересы могут быть аккумулированы в организации с их ресурсами, а другие – нет, то такой образец будет способствовать поддержанию неравенства среди граждан, и некоторые из видов этого неравенства могут быть несправедливы. Или примем во внимание то, что так беспокоило Руссо. Ассоциации могут достигать большего, чем просто защиты или артикуляции интересов своих членов. Они способны также заострять и преувеличивать частные аспекты групповых интересов как противостоящие другим, возможно, отмеченным большей привлекательностью и лояльностью, заботой интересам, и в этом смысле помогать формированию и укреплению деформированного гражданского сознания. Когда организационный плюрализм ведет к подобным последствиям, это может исказить существо имеющихся в обществе проблем и сконцентрироваться на политическом процессе скорее в направлении, обещающем видимые краткосрочные выгоды небольшому меньшинству хорошо организованных граждан, чем в направлении, обеспечивающем значимые долгосрочные выгоды для большого числа неорганизованных граждан.

Все это позволяет относительно автономным организациям – или, в более общей формулировке, коалициям организаций – концентрироваться на тех фун*кциях, которые в сущности являются публичными. Поэтому, как бы это ни было неприятно для защитников монистической демократии, вроде Руссо, следует создавать гарантии против такой концентрации. В противном случае это наделяет возможностями, которые могут вызвать беспокойство даже у тех, кто убежден во внутренней взаимосвязанности организационного плюрализма и крупномасштабной демократии. Одна из таких возможностей связана с тем, что контроль над некоторыми важными общественными делами переносится в организации, которые, реализуя решения практически, выведены из-под контроля демоса и его представителей в парламенте и правительстве. В дальнейшем этот перенос контроля превращается в нечто значительно большее, чем обычное делегирование власти демосом в организацию – делегирование столь же формальное, как и в том случае, когда решения делегируются парламентом в бюрократический орган управления. Если же на практике демос не в состоянии реализовать адекватного контроля, тогда происходящее, по существу, перестает быть делегированием и превращается в отчуждение авторитета.

Подобное действительно может происходить во многих структурах, учитывая хотя бы многочисленные попытки недавних лет понять эмпирические и норма*тивные аспекты того, что по-разному называли корпоратизмом, демократическим корпоратизмом, корпоративным плюрализмом и т. д. Около двадцати лет назад С. Роккан опубликовал очерк о Норвегии, главная мысль которого может быть суммирована его же собственными словами: «множественная демократия и корпоративный плюрализм: голоса подсчитываются, но решают ресурсы». Кабинет, писал он, «находится на вершине электоральной иерархий, но он – лишь один из четырех корпоративных союзов, заключающих между собой соглашение». Тремя другими, которые он имел в виду, были, конечно, труд, бизнес и фермеры. Он продолжал далее: «Кабинет, безусловно, должен взять на себя роль посредника между конфликтующими интересами в национальном сообществе. Наконец, в делах внешней политики он может лишь изредка, если вообще может, навязывать свою волю на основании обладания одной только электоральной властью, скорее же должен модифицировать свою политику в ходе комплексных консультаций и переговоров с главными заинтересованными организациями» [18].

Системы, комбинирующие множественную демократию с корпоративным плюрализмом, обладают значительными преимуществами, по-моему, не поддающимися определению; эти системы, кроме того, поднимают крайне сложные проблемы для демократической теории и функционирования институтов, которые пока также не разрешены. Это утверждение нетрудно обосновать. Корпоративный плюрализм, хотя бы того типа, который Роккан описал на примере Норвегии, существует на прагматическом, утилитарном основании. Однако в той мере, в какой это позволяет контролировать важные и могущие быть отчужденными общественные функции, такой корпоратизм склонен к попранию демократических принципов. Возможно, что наше понимание демократии должно быть как-то адаптировано к существующей практике, но в настоящий момент, думается, не может быть найдено никакой удовлетворительной теоретической формулировки, которая обеспечивала бы корпоратизм демократической легитимностью.

Корпоратизм в скандинавском варианте есть скорее постановка проблемы, чем ее решение. Скажем, Соединенным Штатам скорее недостает тех центра*лизованных, национального масштаба организаций – профсоюзов, бизнеса и фермеров – которые делают возможной структуру демократического корпоратизма в Швеции, Норвегии, Нидерландах и Австрии. Здесь проблема обнаруживает себя в самых различных формах, например, в известных «железных треугольниках», включающих в себя комитеты Конгресса, его бюрократию и заинтересованные организации, оказывающие значительное влияние на принятие решений. Национальное соглашение, которое возникает в корпоративных системах, ведет к более драматичным последствиям, но стабильная работа «железных треугольников» способна оказать важное долгосрочное воздействие и вполне примирима с публичной позицией.
Заключение

Таким образом, сдвиг, расширивший пространство демократии от города-государства к нации-государству, одновременно заменил монистическую демократию плюралистической. Трансформация практики и институтов, связанная с огромными переменами в масштабе – событие драматическое и имеющее далеко идущие последствия. Изменилась сама демократическая теория. Общественный договор, предназначенный для государства и общества в определенном и теперь уже безвозвратно изменившемся пространстве, сделался невозможным. В этом смысле данное событие произвело подлинно революционизирующее воздействие. Спустя семьдесят лет Токвиль выдвинул идею, согласно которой подходящим для демократии местом в современном мире являются именно большие нации-государства, а не малые города-государства. Другое же поколение, последовавшее за Дж. Ст. Миллем, не только взяло эту идею на вооружение, но и сделало ее основополагающей в своих размышлениях.

Следовательно, демократическая теория, первоначально сформулированная как осмысление политической и общественной системы небольшого масштаба, несомненно, нуждается в поправках на реальность крупномасштабной демократии. Монистические положения классически-демократических убеждений сталкиваются с плюралистической действительностью широкомасштабной демократии, и в результате теория часто оказывается неадекватной как с описательной, так и нормативной точек зрения.

Для того чтобы лучше осмыслить связи, имеющиеся между полиархией и плюрализмом, возможно, следует предложить и шестую интерпретацию поли*архии, вдобавок к пяти уже имеющимся. Полиархию можно рассматривать и как вид режима, приспособленного для управления нациями-государствами, в которых власть и авторитет над общественными делами распределены среди плюралистического множества организаций и ассоциаций, которые достаточно автономны не только в отношении друг к другу, но во многих случаях – ив отношении к управленческой деятельности государства. Эти относительно автономные союзы включают в себя не только организации, которые являются легально и иногда конституционно объектами управления государства, но и те организации, которые легально являются – используя термин, который может показаться здесь совершенно неуместным – «частными». Это означает, что легально и в значительной степени реально они независимы от государства во всем или, по крайней мере, в главном.

Полиархия отлична от классически-монистической демократии и в другом отношении – выдающейся ролью, властью и легитимностью автономных орга*низаций в политической жизни общества и решении общественных дел. Полиархия также отличается от авторитарных режимов в двух следующих пунктах: 1) институтами полиархии, которыми по определению ни один авторитарный режим полностью не обладает и которые обеспечивают значительно больший простор демократическому процессу, чем может обеспечить любой авторитарный режим, отторгающий более или менее важные институты, необходимые (если не достаточные) для широкомасштабной демократии; 2) масштабом организационного плюрализма, который ясно отличает полиархию от монистических авторитарных режимов, с одной стороны, т. е. тоталитарных систем, и с другой стороны, от авторитарных режимов ограниченного плюрализма, используя выражение Джоана Линца, тех, где не существует, например, плюральности относительно автономных политических партий [19].

По сравнению с идеалом монистической демократии, доминировавшим со времен классических Афин и до Руссо, власть и авторитет организационных субсистем-субправительств, как их иногда называли, значительно менее существенны с демократической точки зрения. Парадоксально, однако, – а может быть, и не столь уж парадоксально – что в нашем мире теория и практика монизма лучше всего представлены в авторитарных режимах. Если наиболее очевидной альтернативой полиархии в современном мире выступает не демократия города-государства, а авторитарный режим, то с точки зрения перспектив демократии несовершенные системы полиархии и плюрализма начинают выглядеть как значительно более привлекательные. Так как если, в сравнении с идеальной монистической демократией, субсистемы полиархии и плюрализма часто и выгладят как слишком громоздкие, неприспособленные, то в сравнении с монизмом или ограниченным плюрализмом авторитарных режимов дело обстоит иначе. Авторитарные режимы оказываются ограниченными в своей власти благодаря наличию и легитимности, во-первых, институтов полиархии, а во-вторых, системы соответствующих этим институтам прав.

Таким образом, то, что власть и авторитет организаций ограничены, есть по крайней мере одна из причин, объясняющих, почему достаточно мощным организациям позволено обладать той степенью автономии, какой они обладают. Вторая причина заключается в том, что, как мы убедились, эти организации необходимы для демократии значительных масштабов. Кроме того, сегодня уже общепризнаны убеждения ранних легальных плюралистов от Гьерка до Ласки и Коула: относительная автономность необходима для нормальной жизни и подобающего социально-политического порядка, без нее нет и не может быть самого их существования. Поэтому их наличие столь же обоснованно, морально и практично, сколь обоснованно и наличие самого государства. Далее, сложная система принятия решений по общественным вопросам, в которой они участвуют, часто рассматривается как более предпочтительная в чисто утилитарном смысле, по крайней мере, если сравнивать ее с любой другой возникающей альтернативой. Существует, однако, и еще одна, последняя причина – любому правительству в условиях полиархии очень сложно покуситься как на автономию многих важных организаций, так и на их авторитетное участие в принятии решений. Тем не менее я не убежден, что мы уже нашли удовлетворительный путь снятия напряженности между плюрализмом и демократией, который имеется сегодня в теории и на практике. Аномалия демократического плюрализма, на которую провидчески указал Ст. Роккан около двадцати лет назад, до сих пор не устранена: подсчитываются голоса избирателей, но решают часто все же организационные ресурсы.
ПРИМЕЧАНИЯ

[1] Ричард Фрелин показал, однако, и, мне кажется, убедительно, что негативное отношение Руссо к представительству в «Общественном договоре» противоречило его собственным взглядам, выраженным им в работах, написанных как до, так и после «Общественного договора» (см.: Frelin R. Rouleau and Representation. N. Y., 1978).

[2] Хотя мы не знали этого, Эрнст Беркер использовал термин «полиархизм» еще в 1913 или 1914 г. в очерке, позднее опубликованном в «Church, State and Study» (London, 1930). Я обязан этим открытием Сюзан Гросс Соломон, ее статье «Pluralism» в «Political Science: The Odyssey of Concept», опубликованной в томе под ее редакцией «Pluralism in the Soviet Union» (London, 1983). Она же, в свою очередь, отдает должное открытию Клода Бартеншау, его статье «The Political Theory of Pluralistic Democracy», опубликованной в журнале «Western Polit. Quarterly» (December, 1968).

[3] Наряду с прилагательным «полиархальный» (скорее избегавшимся Линдбломом и мною в тот период) или «полиархический». Термин «полиархический» также оказался полезным и для тех, кто, подобно нам с Линдбломом, «защищает полиархию или верит в нее». Первое употребление термина датировано 1609 г.: «пчелы питают отвращение как к полиархии, так и к анархии», а последнее – 1890-м, когда Дж. К. Стайрлинг употреблял термин в Гиффордских лекциях «Полиархия есть анархия». Много позже Арендт Лийпхарт привлек мое внимание к употреблению термина Альтузио, который рассматривал его как тип «верховного магистрата»: «высший магистрат называется поли-архическим, если те, кто в него входят, наделены равными имперскими ролями и правом на подчинение суверенитета. Таким образом, административные полномочия распределены между несколькими индивидами... Этот полиархический магистрат является либо аристократическим, либо демократическим» (The Politics of Johannes Altusius. Boston, 1964. P. 200).

[4] Во «Введении в демократическую теорию» (1955), где полиархия вновь была интерпретирована как действительность, в отличие от демократического идеала, я определил ее «как систему, в которой относительно последовательно осуществлены восемь условий». В принципе, «условия» представляли собой те самые критерии, которые мы с Линдбломом выделили ранее, но которые затем были трансформированы в минимальные условия, определяющие существование демократии. Мои усилия «измерить полиархию количественно», основанные на предположении, что каждое из восьми условий измеримо, впоследствии привели к определению полиархии как «таких организаций, в которых все восемь условий соблюдены наполовину или более, чем наполовину». Кроме того, было подчеркнуто отличие «элитарной полиархии», «в которой все восемь условий соблюдены на величину 0,75 или более, чем 0,75». Неудивительно поэтому, что некоторые читатели недопоняли мои намерения и предположили, что с моей точки зрения полиархия почти не отличима от современной демократии. В последней работе я отказался от героических, но запутывающих дело достижений псевдоколичественного и схоластического анализа, которые были представлены на двух или трех страницах в приложении к главе.

[5] В «Problem of Sovereignity» (New Haven, 1917) u «Authority in the Modern State» (New Haven, 1919).

[6] Он и Фрида Ласки перевели работу Дюгуа «Transformation du Droit Public» (1913), которая была опубликована в 1919 г. под названием «Law in the ModernState».

[7] Например: Franca W. Coker. The Technique of the Pluralistic State; George H. Sabine. Pluralism: A Point of View//The American Political Science Review, 17 (February 1923); W. Y. Elliot. Sovereign State or Sovereign Group/X American Political Science Review, 19 (August 1925).

[8] Широко известный учебник Ф. У. Кокера «RecentPoliticalThought», опубликованный в 1934 г., содержал главу «Плюралистические атаки на государственный суверенитет». В следующем году этот же автор опубликовал очерк, посвященный данной теме, в книге под редакцией Ч. Мерриама и X. Барнса «Political Theory, Recent Times».

[9] В 1936–1937 гг. я участвовал в годичном семинаре Ф. Кокера, собиравшемся в Йелле и посвященном современной политической мысли, в котором, хотя и под критическим углом зрения, было уделено значительное внимание субъекту плюрализма. Так как эти идеи показались мне интересными, я окунулся в работы названных выше авторов. Так совпало, что, будучи стажером университета в Вашингтоне, в курсе по юриспруденции я прочел книгу Дюгуа «Закон в современном государстве». Хотя мой экземпляр книги, до сих пор находящийся у меня, был весь расчеркан, многое все же оставалось для меня неясным. Так продолжалось до тех пор, пока год или два спустя я не прочел Ласки.

[10]См. Politics, Economics and Welfare. P. 302.

[11] Так как одним из источников теории была моя работа «Who Governs?», вероятно, я тоже несу некоторую ответственность за создавшуюся путаницу. Я описал изменения, происшедшие в Нью-Хейвене на протяжении двух столетий от олигархии к плюрализму, и я думаю, что оценил их правильно. В нескольких местах я также оценивал Нью-Хейвен как пример «плюралистической демократии». Но я не стремился создать какой-либо законченной концепции для отличия общих характеристик плюрализма от различных аспектов политической жизни в Нью-Хейвене, которые могли иметь или не иметь сходства с другими плюралистическими системами. Таким образом, у некоторых читателей возник искус по-своему интерпретировать смысл плюрализма. Однако позволю себе заметить, книга была написана вовсе не для построения общей «плюралистической теории политики». Термины «плюрализм» и «плюралистическая демократия», кстати, не включены даже в ее указатель. Возможно, что эксплицитную теорию и лучше создавать в ретроспективе. Но может быть, это и не так.

[12] 1. С. Pocock. The Machiavellian Moment. Princeton, 1975. P. 66–80.

[13] On the Social Contracts with Geneva Manuscript and Political Economy. Ed. by Roger D. Masters, N. Y., 1978, P. 212–213.

[14] Во втором томе «Демократии в Америке» он повторил предостережение, встречавшееся и в первом томе, согласно которому «неограниченная свобода ассоциации с политическими целями есть последняя ступень свободы, к которой приспособлены люди. Если она и не ввергает их при этом в анархию, то тенденция постоянного движения к этой границе сохраняется. Таким образом, я не думаю, что нация всегда свободна наделять своих граждан абсолютным правом ассоциации с политическими целями; и я сомневаюсь, что в любой стране и в любое время будет мудростью ввести неограниченную свободу ассоциации» (Цит. по т. I.С. 222).

[15] Alexis de Tocgueville. Democracy in America. Vol. 1. N. Y., 1961. P. 220–221.

[16] Ibid., vol. 2. P. 133.

[17] Jane Mansbridge. Beyond Adversarial Democracy.

[18] Norway: Numerical Democracy and Corporate Pluralism, in: Dahl R. Political Oppositions in Western Europe. New Haven, 1966. P. 105, 107.

[19] Juan Linz. Totalitarian and Authoritarian Regimes, in: Fred I. Greenstein and Nelson W. Polsby. Handbook of Political Science. Vol. 3. Macropolitical Theory, Reading, M. A. Addison-Wesley, 1975. P. 175–411.