*6945. Реформация

["Коммерсантъ"]

http://www.kommersant.ru/doc/3208053
500 лет Реформации

Как мы вышли из тезисов Лютера
Реформация, отмечающая в этом году пятисотлетие,— не просто событие, которое радикально повлияло на конфессиональный расклад христианства и на демографию Европы, изрядно потрепанной религиозными войнами. Это еще и точка отсчета истории современного западного мира со всеми его бедами и успехами. Из этих бед и успехов Сергей Ходнев выбрал 45, наиболее убедительно демонстрирующих, что мы живем в мире, созданном Реформацией, — до конца года он подробно расскажет о каждом из них.
Бог весть почему, но нам нравится, когда исполинское, неповоротливое, тысячеглавое историческое дело можно вывести из маленького приватного поступка — или иногда даже не столько поступка, сколько реакции на обстоятельства, сдавившие одну-единственную человеческую личность. Стакан воды, опрокинутый герцогиней Мальборо на юбки королевы Анны, привел к окончанию войны за испанское наследство и к Утрехтскому миру, перекроившему карту двух континентов. Камиль Демулен, вскочив в гневе на столик парижского кафе, начал Великую французскую революцию.
Ну и вот еще в том же духе: 31 октября 1517 года августинский монах Мартин Лютер приколотил свои "95 тезисов" к храмовым дверям — и так, мол, началась Реформация. Тоже выглядит в духе "Всемирной истории, обработанной Сатириконом". Во-первых, что за двери? Явно не Виттенбергский собор, который часто поминают по этому поводу даже и в учебниках; источники XVI века называют церковь Всех Святых, дворцовую капеллу при замке саксонского курфюрста. Но помянутые источники — поздние, особых оснований для того, чтобы слепо им верить, нет.

(Что в тот день Лютер направил послание с тезисами относительно доктрины индульгенций Альбрехту Бранденбургскому, архиепископу Майнцскому,— это более достоверно. Тезисы, по условиям того времени, это то, что в современной академической практике называется "положения, выносимые на защиту". Предмет для ученого диспута. Можно его как угодно широко публиковать, но желательно при этом, коль скоро речь идет о богословии, уведомить вышестоящие церковные инстанции.)

То есть было ли в действительности то происшествие с вдохновенным монахом, прибивающим плакат к церковным вратам, которое увековечено во множестве сладких картинок (от старинных гравюр до вышедшего в 2003 году фильма "Лютер" с Джозефом Файнсом в главной роли),— неизвестно. Зыбь, туман.

Зато дальше посыпались вещи одна весомее другой.

Еще до конца 1517 года лютеровы тезисы против индульгенций, традиционной покаянной доктрины и прерогатив римского папы разошлись — слава печатному станку! — в сотнях экземпляров по всему немецкоязычному краю. Семь лет спустя под знаменем религиозной свободы восстают германские крестьяне. Восемь лет спустя великий магистр Тевтонского ордена секуляризирует земли ордена и присваивает их себе, новоявленному герцогу Пруссии. Десять лет спустя орава международного контингента с серьезным участием немецких ландскнехтов-лютеран разоряет папскую столицу. Четырнадцать лет спустя против католического императора Священной Римской империи вооружаются шесть имперских князей и одиннадцать вольных имперских городов. Семнадцать лет спустя от Рима окончательно отпадает Англия, примеру которой следуют королевства Скандинавии. Пятьдесят лет спустя присоединяются Нидерланды. Проповедники все умножающихся протестантских толков наводняют Европу, троны шатаются, тысячелетнее здание послеримской Европы разваливается на глазах. Сто один год спустя выбрасыванием императорских наместников из дворцового окна Пражского Града (вот и еще одна мелкая драма на старте большого события) начинаются монструозные бедствия Тридцатилетней войны. Еще пару лет спустя, в 1620-м, группа английских приверженцев одного из радикальных направлений протестантизма отплывает из Плимута на корабле "Мэйфлауэр" в сторону американского континента, и из этого много чего последует — от Дня благодарения до президента Трампа.

Мы живем в мире, который создан Реформацией. Ну или Реформацией и Контрреформацией, если совсем точно. Административные и культурные границы, фундаментальные правовые понятия, расхожие истины общественных наук — все они восходят к великому перевороту, покорежившему тогда европейскую цивилизацию. Информационные технологии и джаз, школьное образование и экзистенциализм, большие дела любого преуспевающего банка и минималистская мебель, стоящая в его офисе,— тоже разнокалиберные отзвуки пресловутого лютеровского поступка.

И уже нет смысла пытаться восстанавливать по часам последовательность действий Лютера тогда, 31 октября 1517-го. Тем более что ближе к славной дате на это скучное занятие наверняка найдется много охотников.

Гораздо интереснее разобраться именно с последствиями, в том числе отдаленными. На протяжении этого года Weekend будет вспоминать так или иначе связанных с Реформацией людей, которым удалось изменить реальность — когда политическую, когда религиозную, когда бытовую, когда художественную, а когда реальность человеческого сознания. Веберовская "Протестантская этика и дух капитализма", влияние беспощадного кальвинистского благочестия на искусство, музыку, архитектуру, экономику и даже такое глубоко, казалось бы, секулярное дело, как часовое ремесло,— без этого, конечно, никак. Но в пятисотлетней истории протестантизма есть и более витиеватые сюжеты. Как непримиримые противники — английский король Карл II и пуритане — сообща создали, сами того не зная, стандарт классического мужского костюма? Почему в православной Российской империи к протестантским идеям с равным энтузиазмом обращались как сторонники, так и противники официальной церкви? Отчего именно протестанты, столетиями делившиеся на все новые деноминации, затеяли экуменизм? И отчего протестанты же, которым вроде как положено, по общему мнению, блюсти свободу религиозного духа, придумали само понятие "фундаментализм" — причем не как кличку для чужого мракобесия, а как гордое название для собственного мировоззрения? Какая связь между недобитыми гуситами, политикой Екатерины II и советскими горчичниками? Как идеологи кровавой религиозной розни оказывались провозвестниками кротчайших идей демократического общества? Мы не будем перебирать эти истории в строгом хронологическом порядке — ведь и сами наши герои не всегда действовали по строгому плану. И вообще не всегда верили, что человеческой воли достаточно для того, чтобы добиться чего-то хорошего. Но зато, наверно, каждый из них мог бы повторить за Лютером: ich kann nicht anders — "я не могу иначе".

Содержание темы:
01 страница
#01. "Коммерсантъ".Реформация
#02. Русская историческая библиотека. Эпоха Реформации
#03. Русская историческая библиотека. Лютер и начало Реформации
#04. Сергей Ходнев. «Женевский папа»
#05. Цареубийство как новая политическая доктрина
#06. Борис Колымагин. 500 лет Реформации
#07. Эмансипация ростовщичества
#08. Небывалая цена беспечности
#09. «Люторские ереси» в петровской России
#10. В начале был немецкий
02 страница
#11. Александр Чаусов. Любовь папы римского к кутежам вылилась в столетие жесточайших войн
#12. Сарданапал на троне св. Эдуарда
#13. Евгений Чернышёв. Мать капитализма. Протестантской Реформации – 500 лет
#14. «Яйцо, из которого вылупился Лютер»
#15. Не все католики одинаково полезны
#16. Меняющееся англиканство и промышленная революция
#17. Колбасы в пост и иконоборчество
#18. «Правда воли монаршей»
#19. Контрреформация с улыбкой
#20. «Великое пробуждение» Америки

03 страница
#21.
#22.
#23.
#24.
#25.
#26.
#27.
#28.
#29.
#30.
04 страница
#31.
#32.
#33.
#34.
#35.
#36.
#37.
#38.
#39.
#40.
05 страница
#41.
#42.
#43.
#44.
#45.
#46.
#47.
#48.
#49.
#50.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/west/25...ha-reformatsii
Под именем Реформации известно крупное оппозиционное движение против средневекового строя жизни, охватившее Западную Европу в начале Нового времени и выразившееся в стремлении к радикальным преобразованиям преимущественно в религиозной сфере, результатом чего было возникновение нового вероучения – протестантизма – в обеих его формах: лютеранской и реформатской. Так как средневековый католицизм был не только вероучением, но и целой системой, господствовавшей над всеми проявлениями исторической жизни западноевропейских народов, – эпоха Реформации сопровождалась движениями в пользу реформирования и других сторон общественной жизни: политической, социальной, экономической, умственной. Поэтому реформационное движение, обнимавшее собою весь XVI и первую половину XVII веков, было явлением очень сложным и обусловливалось, как общими для всех стран причинами, так и особыми историческими условиями каждого народа в отдельности. Все эти причины комбинировались в каждой стране самым разнообразным образом.

Общими для всего Запада причинами Реформации были глубокие изменения, которые произошли во всем средневековом строе в течение XIII и XIV вв. и вызывались великими открытиями и изобретениями (открытие новых стран, изобретение книгопечатания и т. д.), а также внутренним разложением основ средневековой жизни: католицизма и феодализма. Изменения эти, подготовившие переход в эпоху Реформации от исключительного преобладания католического режима к широкому восстанию против него, выразились в способствовавшем развитию критической мысли расширении умственного кругозора (особенно под влиянием Гуманизма, или Возрождения), в усилении враждебной папству государственной власти и в возникновении оппозиции против теократического строя. Проявлениями религиозной оппозиции были неоднократные попытки к переустройству католической церкви: движения вальденсов и последователей Уиклифа, Гуса и других так называемых реформаторов до реформации. Кроме того, в среде самой католической церкви обнаружилось стремление к самообновлению посредством соборов (Констанцский собор, 1414-1418 г., Базельский, продолжавшийся до 1434 г., и др.). Все эти попытки, не имевшие успеха, вызвали сильное брожение умов и этим подготовили их к Реформации.

Портрет вождя немецкой Реформации Мартина Лютера. Художник Лука Кранах Старший, 1525

Заявленными принципами эпохи Реформации были: возрождение церкви в том виде, в каком она была основана Христом и апостолами, и восстановление слова Божия (Евангелия) в его первоначальном виде, без всякой примеси позднейших человеческих толкований и средневековых преданий. В связи с этим находилось требование свободы совести, которое в большинстве случаев повело к требованию политической свободы, как гарантии свободы религиозной. Однако эти лозунги, громко провозглашавшиеся реформаторами в ходе борьбы с папством, затем плохо проводились там, где им в этой борьбе удавалось добиться успеха.

Ульрих Цвингли, зачинатель Реформации в Швейцарии

Эпоха Реформации началась одновременно в Германии (Лютер) и Швейцарии (Цвингли), – причем поводом в обоих случаях послужила продажа индульгенций, – но родиной движения считается Германия, так как здесь всего раньше произошел открытый разрыв последователей нового учения с католической церковью (сожжение папской буллы Лютером в 1520 г.). Кроме того, германская форма реформационного учения, лютеранство, получила наибольшее распространение в первый период реформационной эпохи (до Аугсбургского религиозного мира 1555 г.). Успехи лютеранской Реформации обусловливались тем, что в Германии реформационные идеи нашли наиболее подготовленную почву – в глубокой религиозности немецкого народа, в национальном недовольстве господством иноземного Рима, в борьбе владетельных князей против императора, в сословном антагонизме между рыцарским сословием и духовными князьями, в волнениях народных масс, положение которых значительно ухудшилось в конце средних веков (результатом чего была крестьянская война и движения среди низших классов городского населения), в борьбе немецких гуманистов с католическими теологами (см. Ульрих фон Гуттен, Рейхлиновский спор, Письма тёмных людей) и т. д. Присоединение многих немецких князей к реформационному движению сообщило германской Реформации, бывшей сначала делом народной инициативы, её монархический характер. Князья, а не народ, результатами Реформации больше всего и воспользовались.

Из Германии и Швейцарии (в которых, однако, новое учение было введено не повсеместно) Реформация распространилась по другим странам. Лютеранская Реформация проникла в Данию и Швецию, где была тоже введена государственной властью, а также в Англию, где движение нашло почву в лоллардизме (уиклифианстве) и где под его влиянием образовалась особая государственная полупротестантская церковь – англиканская. В 50-х годах XVI столетия начинается преобладание швейцарской Реформации (реформатства) в её новой форме – кальвинистской, выставившей на своем знамени принцип народовластия и вызвавшей серьезные демократические движения в большинстве стран, где она утвердилась (Нидерландах, Англии и Шотландии). В Шотландии Реформация присоединилась к исконной борьбе шотландской аристократии с королевской властью (католиками-Стюартами), – борьбе, окончившейся торжеством кровавого олигархического реформационного движения и утверждением здесь особой церкви – пресвитерианской. Проникновение кальвинистской Реформации в Англию способствовало отделению от англиканской церкви так называемых пуритан, которые усиленно выставляли себя защитниками демократии и парламентаризма, но после низложения и казни короля Карла I установили под водительством Кромвеля сектантскую республику (1648 г.), чья тирания далеко превзошла прежние злоупотребления Стюартов. Реформационная религиозно-политическая борьба в Англии продолжалась почти два столетия и завершилась при помощи войск, призванных из Голландии, переворотом 1688 г., окончательно доставившему олигархии лордов преобладание над монархом. Реформационное движение в Нидерландах пришло в столкновение с абсолютизмом испанских королей и содействовало отделению северной части Нидерландов (Голландии) и утверждению в ней национальной независимости. Во Франции (где кальвинисты носили название гугенотов) Реформация не поддерживалась народом, получила дворянско-сословный характер и потерпела неудачу, что способствовало усилению здесь королевской власти. В Польше религиозное движение эпохи Реформации поначалу содействовала ослаблению государственного начала и усилению магнатов, среди которых кальвинизм нашел приверженцев, но там дело кончилось торжеством католицизма. Кроме того Реформация проникла в Чехию и Венгрию, а также (в XVI в.) в Италию, Испанию и Португалию. На Апеннинах и Пиренеях она не привилась и была вытеснена возникшей против неё повсеместно в половине XVI века католической реакцией.

Жан Кальвин, основоположник кальвинистской Реформации

Волнения, возбужденные в эпоху Реформации, завершились на континенте религиозно-политической борьбой, известной под именем Тридцатилетней войны, окончившейся Вестфальским миром (1648 г.). Узаконенная этим миром религиозная реформа не отличалась уже первоначальным характером. При столкновении с действительностью последователи нового учения всё больше и больше впадали в противоречия, открыто порывая с первоначальным реформационными лозунгами свободы совести и светской культуры. Неудовлетворённость итогами религиозной реформы, выродившейся в свою противоположность, породила особое течение в Реформации – многочисленное сектантство (анабаптисты, индепенденты, левеллеры и др.), стремившееся к разрешению на религиозной почве преимущественно социальных вопросов.

Вождь немецких анабаптистов Томас Мюнцер

Эпоха Реформации дала всем сторонам европейской жизни новое, отличное от средневекового направление, и заложила основы современного строя западной цивилизации. Правильная оценка результатов эпохи Реформации возможна лишь с учётом не только её первоначальных словесных «свободолюбивых» лозунгов, но и недостатков утверждённых ею на практике новой протестантской общественно-церковной системы. Реформация разрушила религиозное единство Западной Европы, создала несколько новых влиятельных церквей и изменила – далеко не всегда в лучшую для народа сторону – политический и социальный строй затронутых ею стран. Секуляризация в эпоху Реформации церковных имуществ сплошь и рядом приводила к расхищению их могущественными аристократами, которые закабаляли крестьянство сильнее прежнего, а в Англии нередко и массово сгоняли его с земель путём огораживаний. Разрушенный авторитет папы заменился одержимой духовной нетерпимостью кальвинистских и лютеранских теоретиков. В XVI-XVII и даже в последующие века она своей узколобостью далеко превосходила так называемый «средневековый фанатизм». В большинстве католических государств этого времени постоянно или временно существовала (часто очень широкая) терпимость для сторонников Реформации, но её не было для католиков практически ни в одной протестантской стране. Яростное истребление реформаторами предметов католического «идолослужения» повело к гибели множества крупнейших произведений религиозного искусства, ценнейших монастырских библиотек. Эпоха Реформации сопровождалась и важнейшим переворотом в экономике. Старый христианский религиозный принцип «производство для человека» был заменён иным, по сути, атеистическим – «человек для производства». Личность утратила прежнюю самодовлеющую цену. Деятели эпохи Реформации (особенно кальвинисты) видели в ней всего лишь винтик грандиозного механизма, который работал на обогащение с такой энергией и безостановочностью, что материальные выгоды отнюдь не возмещали возникающие при этом душевные и духовные потери.

Литература об эпохе Реформации

Хаген. Литературные и религиозные условия Германии в эпоху Реформации

Ранке. История Германии в эпоху Реформации

Эгельхаф. История Германии в эпоху Реформации

Хойссер. История эпохи Реформации

В. Михайловский. О предвестниках и предшественниках Реформации в XIII и XIV веках

Фишер. Реформация

Соколов. Реформация в Англии

Мауренбрехер. Англия в эпоху Реформации

Лучицкий. Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции

Эрбкам. История протестантских сект в эпоху Реформации

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/tutoria...matsiya-lyuter
Светские люди, бежавшие от монастыря, уготовали путь Реформации, и реформатор явился – из монастыря.

Мартин Лютер родился в Саксонии, в Эйслебене, в 1483 году; отец его был рудокоп, человек бедный, и нужда, всякого рода лишения встретили Лютера при появлении на свет; к этому присоединялся еще суровый нрав отца и матери, которые жестоко наказывали его за всякую малость; в школе – те же розги. С Лютером случилось не то, что с Эразмом и Гуттеном отец назначал его в юристы, а он сам, по внутреннему, как казалось, влечению для спасения души пошел в монахи (Августинского ордена). В монастыре Лютер не мог помириться с тою жизнью, какую обыкновенно вели тогда монахи, потому что у него было много духовных интересов; но он не мог вести и той жизни, какую вели древние, настоящие монахи: он не был достаточно духовен для этого, плоть и кровь требовали своих прав. Сначала произошла тяжелая борьба вследствие ясно сознаваемых обязанностей и недостаточности средств для их выполнения; борьба кончилась убеждением, что человек спасается не добрыми своими делами, но верою в милосердие Божие и заслуги Христовы.

В 1508 году Лютер был назначен профессором богословия в Виттенбергский университет, недавно основанный саксонским курфюрстом Фридрихом Мудрым. С началом Лютерова курса число студентов в Виттенберге стало сильно возрастать: в первые годы оно увеличилось от 200 до 800, а потом простиралось до нескольких тысяч, потому что богословие было тогда главным предметом. Здесь-то, в Виттенберге, через десять лет профессорской деятельности, доставившей Лютеру большую известность, начал он борьбу свою с Римом. Борьба началась по поводу продажи индульгенций, или письменных папских отпущений грехов, к которой прибегнул папа Лев X, знаменитый покровитель искусств, нуждавшийся в деньгах для постройки церкви святого Петра в Риме.

Продажа индульгенций была со стороны римского двора поступком в высшей степени неблагоразумным: в то время, когда вследствие указанных движений все вопияло против папских злоупотреблений, когда привыкли смеяться над поведением духовенства, когда народы стали сильно тяготиться игом, наложенным на них Римскою Церковью, тяготиться податьми, собираемыми с них папою, этим уже чуждым итальянским государем в их глазах, – в это время, когда малая искра могла произвести пожар, вдруг новый побор со стороны Рима, побор самый неприличный в глазах образованных людей и производившийся самым неприличным образом. Монахи действовали по правилу казначея при папе Иннокентии VIII, говорившего: «Бог не хочет смерти грешника, но да платит деньги и жив будет!» Монахи продавали индульгенции как товар по таксе: каждый грех оценен был известною суммою денег; монахи цинически зазывали толпу в свои лавочки, кричали: «Заплатите деньги, и вы безгрешны!» или «Деньги скачут в мешок, а душа – в рай».

В 1517 году в окрестностях Виттенберга открыл лавочку с индульгенциями доминиканский монах Тетцель. Лютеру больше, чем кому-либо, были противны индульгенции, потому что они противоречили основному его положению. Римские богословы объясняли индульгенции так: святые своими заслугами скопили сокровище, которого достаточно не только для их спасения, но и для спасения многих других, и этот излишек оставили в наследие Церкви; папа как глава ее имеет право распоряжаться им, уделять его грешникам, у которых недостает собственных заслуг для спасения. Но Лютер, как мы видели, утверждал, что человек не может спастись своими добрыми делами, не только что излишком их очищать грехи других. Лютер в своих проповедях стал вооружаться против продажи индульгенций. Тетцель, узнавши об этом, начал браниться, называть Лютера архиеретиком. Лютер вызвал его по тогдашнему обыкновению на ученый поединок: осенью 1517 года на дверях замковой церкви в Виттенберге явилось 95 положений (тезисов) против индульгенций, причем Лютер объявлял готовность свою защищать эти положения против каждого.

Искра была брошена в порох: вследствие приготовленности общества к борьбе против Рима, вследствие напряженного состояния умов, требовавших выхода из тяжкого, нерешительного положения между старым и новым, спор между двумя монахами стал делом общегерманским, общеевропейским. Одни стали за Рим, другие за Лютера, и легко было предвидеть, что победа останется за последними, ибо на их стороне были таланты, образованность и горячее убеждение. Лютер, который в это время, по собственному признанию, готов был предать смерти всякого, кто бы явился ослушником папы, Лютер невольно вступил на путь реформы, возражая своим противникам, что в их защите индульгенций нет ничего из Священного Писания, ничего из соборных решений; таким образом уже была высказана мысль, что позднейшие постановления Римской Церкви, пап не имеют значения.

В Риме поняли, что нельзя смотреть равнодушно на споры немецких монахов, и Лютер получил приказание явиться к суду в Рим в течение двух месяцев. Но уже прошло то время, когда папские приказания исполнялись немедленно и беспрекословно; император пишет папе, что если соблазнительная продажа индульгенций не будет прекращена, то многие князья и города встанут за Лютера; саксонский курфюрст пишет, что дело Лютера надобно исследовать в Германии чрез немецких епископов: против единства Римской Церкви становится национальная Германская Церковь! И папа уступает – сознание своей слабости и силы новых начал! Кардиналу Каетану, отправлявшемуся в Германию на Аугсбургский сейм, было поручено вести Лютерово дело как можно тише, поговорить ласково с монахом и убедить его оставить борьбу. Свидание произошло в Аугсбурге (1518). Кардинал сначала уговаривал Лютера, чтобы отрекся от своих мнений, потом грозил, наконец стал кричать на монаха, повелительно требуя отречения. Лютер был один из тех людей, которые не любят, чтобы на них делали окрики. «Видя, что кардинал горячится и кричит, и я стал кричать», – рассказывал сам Лютер. «Я едва мог смотреть этому человеку в глаза: такой светился из них дьявольский огонь», – говорил Каетан. Дело не могло кончиться мирно, когда простой монах позволил себе кричать против кардинала. Друзья Лютера поспешили выпроводить его тайком из Аугсбурга.

Попробовали другое средство: летом 1519 года в Лейпциге при огромном стечении народа три недели спорили Лютер и двое приятелей его, Карлштадт и Меланхтон, против ингольштадского профессора Экка. Последний спросил Лютера, как он думает: Констанцский собор справедливо или несправедливо осудил Гуса и его учение? Лютер немного подумал и сказал: «Я думаю, что собор осудил положения Гуса, которые были совершенно христианские и евангелические». В собрании обнаружилось сильное волнение, и Экк сказал: «В таком случае, почтенный отец, да будете мне как язычник и мытарь». В 1520 году Экк выхлопотал в Риме буллу, отлучавшую Лютера от Церкви и предававшую сочинения его сожжению, если он в два месяца не отречется от своих заблуждений. Видя себе сильную поддержку, Лютер не испугался и решился покончить с папою; он написал два сочинения, призывавшие немцев к свержению папского ига: 1) К христианскому дворянству немецкого народа, 2) О вавилонском пленении и христианской свободе.

Страстный, увлекающийся, раздраженный борьбою на жизнь и на смерть, Лютер шел все дальше и дальше: подле законного требования уничтожения светской власти папы, требования самостоятельности национальных церквей, требования брака для духовенства, приобщения под обоими видами (телом и кровию Христовыми) Лютер высказывает сомнения относительно таинства пресуществления, вооружается против седмеричного числа таинств; вооружаясь против наростов, образовавшихся в Западной латинской Церкви, он стал касаться верований Церкви Вселенской, – и по какому праву? Вселенская Церковь утверждает свои верования на вселенских соборах путем единственно законным, а реформатор общему соглашению противопоставил личное мнение, личный произвол, что вело вместо очищения Церкви к революции, к анархии; вместо необходимости преобразований в Западной Церкви, вместо восстановления соединения с Церковию Вселенскою явилось лютеранство, за которым последует кальвинизм, социнианизм и другие разные толки.

Люди, рвавшиеся на свободу из папских оков, с восторгом приветствовали выходки Лютера против Рима, Гуттен подливал масло в огонь своими сатирами. В конце 1520 года Лютер, сопровождаемый студентами, вышел за ворота Виттенберга и сжег отлучавшую его от Церкви папскую буллу имеете с книгою канонического права. Примирение стало невозможным: Лютер уже объявил папу антихристом. Папа антихрист; но что же император, защитник Церкви? До сих мор мы не слыхали его голоса.

Когда началось движение, возбуждаемое Лютером, на императорском престоле сидел старик Максимилиан; сначала он радовался движению, потому что был во вражде с папою; а потом, когда сблизился с папою для достижения своих династических целей, то папские требования встретили сильный отпор на сейме даже со стороны духовных князей. В январе 1519 года неожиданно умер Максимилиан, поднялся важный вопрос, кто будет его преемником, и междуцарствие благоприятствовало религиозному движению, тем более, что курфюрст Саксонский Фридрих Мудрый, управлявший теперь делами империи на севере и востоке Германии, открыто покровительствовал Лютеру. В июне 1519 года междуцарствие прекратилось избранием на императорский престол испанского короля Карла, внука Максимилианова. Гуттен и Лютер – с одной стороны, приверженцы Рима – с другой, с одинаковым восторгом приветствовали молодого девятнадцатилетнего императора, надеясь чрез него исполнить свои желания; но Карл не удовлетворил ни той, ни другой стороне, ибо хотел стоять посредине, не увлекаясь противоположными стремлениями.

В 1521 году Лютер был позван в Вормс на сейм, где присутствовали новоизбранный император, папский нунций, многие князья, прелаты, депутаты от городов. Здесь на требование, чтоб отрекся от своих мнений, Лютер отвечал: «На том я стою, иначе не могу думать и говорить. Господи, помоги мне! Аминь». Молодой император Карл V был сын своего века, потому сознавал несостоятельность Римской Церкви и, следовательно, необходимость преобразований; Карл вовсе не относился к делу как фанатик, желавший во что бы то ни стало уничтожить попытки к реформе; но он хотел, чтобы реформа была совершена мирным, законным, а не революционным путем, хотел, чтобы дело было решено на соборе, где бы папа сделал все необходимые уступки. Но Карл никак не мог сочувствовать выходкам Лютера против Римской Церкви, в которых слышалась ересь, в которых слышалось отвержение авторитета Церкви. Лютер был отпущен из Вормса, но издано было постановление, объявлявшее его и последователей его еретиками, осуждавшее Лютера на заключение, книги его – на сожжение.

Старый покровитель Лютера, Фридрих, курфюрст Саксонский, и тут спас его от беды: он велел схватить его на дороге из Вормса и скрыть в замке Вартбурге. Здесь на досуге Лютер занялся переводом Библии на немецкий язык; здесь же смущен был слухом, что явились реформаторы, которые повели реформу далеко, очень далеко покатым путем отрицания, уничтожения всяких сдержек, религиозных, нравственных и общественных, так тесно связанных друг с другом. Мы видели, что Лютер уже пошел по скользкому пути отрицания авторитетов. Его основные положения были: 1) Священное Писание, изучаемое и объясняемое свободно, есть единственный источник веры; 2) должны быть сохранены только два таинства, крещение и причащение, соединенное с покаянием, но не устным пред священником, хотя последнее и не запрещается.

Опасный шаг был сделан. Пользуясь провозглашенною свободою в объяснении Священного Писания, всякий мог объяснять его, как ему угодно; авторитет Церкви отвергнуть; граница между свободою и своеволием не указана. Если по слабости человеческой природы авторитет стремится перейти в деспотизм, то, с другой стороны, свобода, отрешившись от авторитета, стремится перейти в своеволие, в анархию, стремится к освобождению человека от всевозможных авторитетов, от всевозможных связей.

Лютер в Вартбурге переводил Библию на немецкий язык, а в Виттенберге уже шла борьба между умеренными и крайними проповедниками реформы. Августинские монахи провозгласили, что монашеские обеты противны Евангелию. Во главе крайних проповедников реформы был товарищ Лютера Карлштадт, человек с слабою головою, отличавшийся мрачным мистицизмом и диким красноречием. Он стал проповедовать, что надобно изменить форму Церкви и богослужение, ибо все, устроенное папою, безбожно и гнусно, что имеет прийти новый Илия, который разрушит жертвенники Вааловы. От проповедей он перешел к делу: сопровождаемый толпою увлеченных им студентов и граждан, он стал выбрасывать из церквей изображения святых, разрушать алтари.

Другой товарищ Лютера, Меланхтон, знаменитый распространением школьного образования и потому названный общим учителем Германии, не имел довольно нравственной силы, чтоб самому удержаться на покатом пути и других удерживать. Еще дальше Карлштадта пошел Фома Мюнцер с товарищами, которые начали вооружаться против крещения младенцев, требовать перекрещивания взрослых (отчего и названы перекрещенцами или анабаптистами), коснулись и переделки гражданского общества, стали проповедовать общение имущества, уничтожение брака. В 1522 году явился снова в Виттенберг Лютер и начал проповедовать: «Слово сотворило небо и землю и все вещи; то же Слово должно действовать и здесь, а не мы, бедные грешники. Я хочу проповедовать, хочу говорить, хочу писать; но силою навязывать не хочу никому ничего, ибо вера должна быть принимаема безо всякого принуждения. Вступать в брак, не поклоняться иконам, постригаться в монахи, расстригаться, есть мясо в постные дни – все это отдается на волю, и никто не может этого запретить. Можешь все это соблюдать без отягощения своей совести – соблюдай, не можешь – не соблюдай. Есть много людей, которые поклоняются солнцу, месяцу и звездам: что же? Должны ли мы хлопотать о том, чтоб низвергнуть с неба солнце, луну и звезды?» Восемь дней проповедовал Лютер в этом духе против беспорядков, наделанных его рьяными последователями, и произвел то, что горячие головы, Карлштадт и Мюнцер с товарищами, должны были оставить Виттенберг, распространяя ругательные сочинения против Лютера, явившегося в глазах их консерватором.

Но Лютер, сам расстригшийся монах и женившийся на расстриженной монахине, не мог сдержать начатого им движения. Общество также не могло сдерживать крайностей: без веры в силу старого порядка и не зная, на чем должно остановиться новое движение, оно находилось в нерешительности, колебании и отсюда в расслаблении. Никто не решался привести в исполнение приговора, состоявшегося в Вормсе против Лютера; курфюрст Майнцский, старший архиерей Немецкой Церкви, не позволял монахам проповедовать против Лютера из боязни, что эта проповедь даст новую пищу ереси. Книги Лютера и его приверженцев, которые по вормскому приговору должно было истреблять, распространялись в громадном количестве; вся литература этого времени принадлежит Лютерову учению. Наконец вормский декрет был ничтожен на Нюренбергском сейме.

[Сергей Ходнев]

http://www.kommersant.ru/doc/3269168
Почему безжалостное учение понравилось добрым буржуа
21.04.2017

Жан Кальвин
В глубине сердца нам надлежит хранить терпение и любовь к врагам. В то же время наши внешние действия должны отвечать тому, что мы сознаем полезным для спасения возлюбленных нами врагов
Наставление в христианской вере", 1536 год

Юрист, филолог, богослов и проповедник. Основатель нового направления в протестантизме, оказавшегося во многих отношениях более радикальным, нежели лютеранство. Работал и проповедовал в нескольких городах Швейцарии и в Страсбурге, но основной ареной его деятельности стала Женева, в которой он на долгие годы стал неформальным правителем. При его жизни Женева превратилась в альтернативный центр протестантизма, принимавший эмигрантов со всей Европы. Учение Кальвина быстро стало господствующим в Голландии, Шотландии, некоторых регионах Венгрии (Трансильвания) и Германии. Благодаря английским переселенцам рано попало в Америку, где до сих пор представлено сразу несколькими традициями.

Вольтер, недовольный скукой женевских нравов, сказал о Кальвине, что тот упразднил монастыри только затем, чтобы превратить в монастырь весь мир. Но в Женеве, столице первоначального кальвинизма, Вольтер жил в 1750-е; его тогда навестил там Казанова, оставивший несколько мимолетное описание города, конечно, довольно патриархального, но все равно не без приятностей: музыка играет, штандарт скачет, даже новомодные английские "чехольчики", изобретенные лекарем Кондомом, и те в ходу.

А вот двумя столетиями раньше Вольтеру и особенно Казанове в Женеве бы не поздоровилось. Нужно еще поискать антиутопию, которая выглядела бы менее приветливо, чем этот "Новый Иерусалим" во времена почти двадцатипятилетнего (1541-1564) правления Жана Кальвина.

Под запретом музыка и танцы, паштеты и дичь, живопись и скульптура, свадебные застолья и похороны, отмеченные хоть чем-то, кроме безразличного закапывания гроба в землю. Одежда и прически строго регламентированы, любое отклонение от уравнивающих всех скупых стандартов карается штрафом, а то и тюрьмой. Шутка — подозрительна, шумный смех — неуместен, божба — оскорбительна, а брань уж тем более.

Нельзя называть детей иначе, чем библейскими именами (Луи, Женевьевы, Николя, Гийомы, Анри — прощайте). Нельзя праздновать Масленицу, Пасху и Рождество. Нельзя проводить воскресенье иначе, чем в благочестивом недеянии. Нельзя пропускать проповедь без чрезвычайно уважительной причины; если заболел — зови приходского пастора на дом. Собственно, и церковь менять нельзя: куда приписан, туда и ходи.

В католической Европе XVI-XVIII веков для мирян хождение к обедне — целый сгусток социально-эстетических трансакций (не всегда высокодуховных, признаем это), куда помимо посильного участия в богослужении входят впечатления от оформления храма, от органных раскатов, от музыки, от размеренных жестов священников и от кадильных ароматов. Но церкви реформатской Женевы развлекать публику не стремились вот совсем. Все голо, все просто. Воспоминание Тайной вечери, сурово-деловитое, как партсобрание. Сданы в утиль и образа, и органы. И даже колокола — действительно, зачем в городе с такой образцовой дисциплиной нужны какие-то устройства для того, чтобы созывать горожан на богослужение? И так придут.

«Казнь Мигеля Сервета», XIX век
Фото: DIOMEDIA / Granger

Тем более что выбора у них, собственно, и не было. В Женеве под присмотром и светских, и духовных властей действовала хорошо отлаженная система надзора и сыска. С рутинными рейдами по домам — а ну как некий гражданин прячет под подушкой запрещенную литературу, католические четки-"розарий" или ломоть пирога с олениной? С системой учета — кто пропустил очередную проповедь, кто дерзко стирал портки в воскресенье. И валом доносов: грузчик невольно ругнулся, взваливая на спину тяжелый куль,— и все, каталажка, если не хуже.

Потому что система правосудия и наказаний в Женеве так и осталась старой, средневековой; помноженная на кальвинов ригоризм, она превратилась в террор — с пытками, показательными процессами против ведьм, распространителей чумы, еретиков, политических противников, с многочисленными казнями. В том числе огненными: католическая инквизиция не изобрела сожжение еретиков на костре, это старая, еще позднеримская норма, которую Кальвин почел за нужное сохранить. Dura lex, sed lex.

Пока дело ограничивалось внутригородскими расправами, все это вызывало мало протестов извне. Но когда на женевский костер отправился Мигель Сервет, врач и анатом с европейской славой, отрицавший существование Троицы, умеренно настроенные адепты женевского "князя реформаторов" по всей Европе все-таки возроптали втихомолку: не пристало ли нам все-таки трактовать свободу совести хоть немножко шире?.. не стоило ли вести себя иначе, чем повел бы себя с Серветом трибунал папистов?..

Как бы то ни было, оппозицию внутри города Кальвин сокрушил. До самой смерти он возглавлял Женеву — безжалостный, не знающий, как и его Бог, уступок и снисхождения, хрупкий и болезненный, но наделенный адамантовой волей. И абсолютной, космической уверенностью в собственном авторитете: со своего скромного креслица в женевском соборе Св. Петра он правил своими верными так же властно, как и тот, кто сидел на кафедре Св. Петра в Риме.

Предопределение Божие неумолимо, учил он. Одни родились на свет ради вечной жизни, другие — только ради вечной погибели. Не за всех пострадал и умер Христос, а только ради избранных, которым после безрадостной целожизненной борьбы доведется частично преодолеть порчу своей падшей природы. Впрочем, и от века осужденные все равно обязаны жить в самом суровом благочестии — хотя и это ни на йоту не изменит их участь.

Что, помимо его воли, так привлекало в нем? Почему за ним шли люди, в большинстве своем не жаловавшиеся на деспотизм? Почему его учение с энтузиазмом принимали города, области и королевства?

«Наставление в христианской вере», 1559 год

Отчасти — порыв праведного и отчаянного противостояния миру, сознание причастности к великой борьбе избранных и проклятых. То, что такое в принципе действует, современная хроника происшествий, увы, свидетельствует куда как уверенно. Как писал Жюль Мишле: "Предопределение Кальвина сделалось машиной для фабрикации мучеников... Если где-нибудь в Европе требовалась кровь и мучения, если нужен был человек для сожжения или колесования, этот человек стоял уже наготове в Женеве — он поднимался и шел на смерть, прославляя Бога и распевая псалмы".

Отчасти — проповедь бытовой умеренности, самодисциплины, "мирской аскезы". Да, все люди изначально рождаются неравными. Но это умеряется тем, что вести-то себя все должны одинаково, совершенно одинаково. Всяк делай то, к чему призван, не трудящийся да не ест. Роскошь проклята, но финансовое преуспеяние хоть в сапожном деле, хоть в книготорговле, хоть в банковских операциях — благословение Вседержителя, умножавшего некогда стада Авраама, Исаака и Иакова. Только капитал нельзя ни запирать в сундуках, ни бездумно тратить: в дело, в дело его.

Ну или в благотворительность. В отличие от Лютера, Кальвин без восторга относился к монархии, республику (хотя и аристократическую) он считал более совершенной формой правления и подкреплял это ссылками не только на Аристотеля, но и на Ветхий Завет (1 Цар. 8). Люди должны самоорганизовываться, люди должны иметь право голоса (формально и его Женева была демократией почище Афин), люди должны помогать друг другу — и нищеты в кальвинистских обществах в самом деле стало бесконечно меньше.

Традиционную структуру средневекового общества все это окончательно разрушило, дав и некоторые начертания для новых социальных форм. Но занятно, что при всем том в глубине своей кальвинизм, как верно подметил однажды Макс Вебер,— он ведь совершенно не про социальность.

Принято считать, что человек Нового времени с определенного момента мучительно ощущал заново открывшееся ему вселенское одиночество и крушение всех привычных мировоззренческих структур. Принято также видеть отражение этого самого ощущения в основном в искусстве, в разнообразных "кризисах гуманизма" — Марло и Шекспир, Микеланджело и маньеризм. Но и здесь, в изначальной реформатской психологии, ведь то же самое — и с какой силой явленное. Нет никого — ни духовника с его советами и требами на все случаи жизни, ни римского папы с его таинственной "сокровищницей сверхдолжных заслуг", ни добрых святых, помогающих кто от зубной боли, кто от грыжи. И даже сам Бог насчет тебя, собственно, все и так решил мириады тысячелетий назад — и ничего тут уже не изменишь. Ты один. Как хочешь, как можешь, так и справляйся.

[Сергей Ходнев]

http://www.kommersant.ru/doc/3202012
Почему из религиозного террора возникли современные конституции
03.02.2017

Франсуа Равальяк
Возымел волю исполнить свое намерение и убить Короля ибо Король собирался двинуться войною на Папу и перенести Святой престол в Париж

Школьный учитель из Ангулема Франсуа Равальяк, приблизительно 32-х лет, после двух недель допросов и пыток был четвертован на Гревской площади.

Короля предупреждали: два десятка покушений — не шутки, надо бы осторожнее. Королю предлагали ездить если не в глухой колымаге с маленькими окошками, так хотя бы в новоизобретенной карете с толстенными венецианскими стеклами: покойно, светло, все видно. Но король знай отмахивался. В тот майский день он выехал из Лувра в легкой повозке, почти совсем открытой — верх на четырех столбиках да занавеси.

По дороге в Арсенал застряли на улице Фероннери, там столкнулись телеги. Свита спешилась и начала расталкивать зевак; король отдернул занавеску, выглянул. В этот момент некто высокий и огненно-рыжий ("как Иуда", с омерзением добавляли потом рассказчики) подбежал к повозке, вскочил на спицу колеса и ударил короля кухонным ножом. Как бывает, на несколько секунд все оцепенели от неожиданности. Король успел успокоительно прохрипеть "c'est rien", "это ничего", но за первым неловким ударом последовал второй. Через считаные минуты Генрих IV, король Франции и Наварры, испустил дух.

Убийцу звали Франсуа Равальяк. Мрачно-торжественные протоколы допросов, потянувшихся за событием 14 мая 1610 года, свидетельствуют, что следователи пытались разглядеть за поступком Равальяка заговор. Но тот, несмотря на пытки, повторял, что это было его единоличное деяние, что так он, как ему представлялось, исполнял Божью волю, что иначе бы король пошел войной на папу, а гугеноты вырезали бы католиков. С тем он в нечеловеческих муках (правосудие проявило изрядную изобретательность) и умер на Гревской площади.

Это было уже второе за четверть века убийство французского короля: последнего Валуа, Генриха III, в 1589 году зарезал юный доминиканец по имени Жак Клеман. Как и тогда, общество незамедлительно стало судить и рядить о том, кому цареубийство было выгодно. Никаких прямых свидетельств того, что за Равальяком (судя по его рассказам об апокалиптических видениях, фанатиком, едва психически сохранным) стояли некие кукловоды, не обнаружено до сих пор. И тем не менее до сих пор выдвигаются версии о том, что это был католический комплот против мирволившего по старой памяти протестантам "доброго короля Анри". И что не обошлось тут без иезуитов, которые, уж конечно, записные любители темных дел.

Общество Иисуса, когда облыжно, а когда и с основаниями, столько раз подозревали в злоумышлениях против правителей, что и не сосчитать. Кажется, последний раз это было — в порядке уже слегка экзотического предположения — после смерти Абрахама Линкольна. Но в первые полтора столетия после Реформации, когда религиозное противостояние доводило взаимную ненависть между как вероисповеданиями, так и целыми государствами до кровавого амока, подозрений было куда больше. Даже и в научной литературе можно встретить уверенную констатацию: иезуиты не стеснялись, открыто провозглашали, что монарха — пусть формально законного, но зловерного — можно и должно умертвить. Раз уж так часто смена религии в государстве упиралась в личный выбор правителя, то нет монарха — нет проблемы. Тут даже есть на что сослаться. Действительно, испанский иезуит Хуан де Мариана в своем трактате "De rege et regis institutione" ("О короле и установлении королевской власти", 1599) писал черным по белому: в качестве крайней меры подданный имеет право убить правителя. И репутация у де Марианы была соответствующая: после убийства Генриха IV его сочинения запрещали в самых разнообразных инстанциях, включая официальный Рим с его "Индексом запрещенных книг", и жгли их на площадях. Чтобы тираноборцам было неповадно.

Стоит ли представлять де Мариану главным идеологом политического террора, зловещим пауком, плетущим в чаду инквизиционных костров сети католического джихада? Нет, не стоит. По всей видимости, это был божий одуванчик, кабинетный схоласт, изучавший в келейной тиши историю и моральную природу общественных явлений (денежное обращение, например) — с небезынтересными поныне результатами и совсем без рабского почтения к политике родного ордена. Книга "О короле..." вообще-то написана для наставления не террористов вроде Равальяка. Они, конечно, знали ее тезисы хотя бы понаслышке, не могли не знать, слишком много было шума. Но де Мариана адресовал свой трактат королю Филиппу III — ну, как очередное "зерцало доброго правителя". Это во-первых.

Во-вторых, утонченную и фундированную теорию цареубийства можно найти не только у тогдашних католиков. Еще прежде де Марианы тему и на ученый, и на публицистический лад развивали протестанты — например, Теодор Беза, библеист и проповедник, питомец Жана Кальвина, свидетель и пламенный участник религиозных войн во Франции в их начале. Или Филипп Дюплесси-Морне, публицист, дипломат, богослов. Идеи сопротивлявшихся королевской власти французских гугенотов, прозванных "монархомахами" ("монархоборцами"), еще долго будоражили радикальные протестантские круги; в сущности, что известное по "Трем мушкетерам" убийство всесильного временщика герцога Бэкингема, что смерть на плахе Карла I — отзвуки их памфлетов.

Данте пришлось сделать вмерзшего в адский лед Сатану трехглавым, чтобы обречь на муки в его челюстях не только Иуду, но и еще двух грешников. И, как известно, это не звероподобные итальянские тираны, не Аттила, не Магомет, а убийцы Юлия Цезаря — Брут и Кассий. И средневековая, и раннеренессансная теория общественных отношений чаще всего исходила из того, что правитель, уж какой есть,— воплощение закона, олицетворение упорядоченности мироздания. Можно его, так уж и быть, порицать, в крайнем случае от него можно сбежать. Но убить его, да еще мнить себя при этом не коварным злодеем (таких-то, конечно, были мириады), а совершителем правосудного деяния — как можно?

Мемориальная табличка: "Здесь 14 мая 1610 года Король Генрих IV был убит Равальяком"

После Реформации оказалось, что можно. Только не ради анархии и не ради личных амбиций. У монархомахов и с протестантской, и с католической стороны на самом деле получалось, что конфессиональная принадлежность правителя не зовет сама по себе к отмщению. Тот, на кого можно поднять оружие,— это тиран. А тиран, если как следует вчитаться в того же падре де Мариану,— это тот, кто беззаконно отнимает у людей собственность, изгоняет лучших, не желает слушать мудрых советов, лишает людей свободы слова и собраний, безнравственно тратит государственные финансы. И обременяет народ податями без его согласия. Иными словами, есть ужасные дела давно минувших дней — зверские убийства, предотвращенные или нет, правомерные или нет (Генрих Наваррский уж верно не выглядит извергом рода человеческого), кровавые брызги, застенки, вопли жертв на эшафоте. И есть как будто бы в другой вселенной прописанная стерильная конституционная рутина. Но на самом-то деле разве большое расстояние между точкой А и точкой В? Ну шаг. В масштабе 500 лет уж точно.

Все это направление мысли, побудившее Равальяка взяться за нож в видах защиты истинной веры, старалось опираться на старые, освященные традицией максимы из Писания, истории, обычного права. Но привело к таким вещам, которые были против всех обычаев. Исчез мистический блеск вокруг самого звания монарха, мерилом легитимности власти стало, вместо правильно совершенного венчания на царство, благо народа и государства. Через несколько десятилетий идеи монархомахов и особенно де Марианы можно различить в строках "Левиафана" Гоббса, еще позже у Локка, ну а в следующем столетии, конечно, у Руссо в "Du contrat social". Хотя ни штурмовавшие Бастилию буржуа, ни американцы 1773 года, скандировавшие "no taxation without representation", небось, и не помнили, что их лозунги можно возвести к самым черным временам религиозной вражды.

[Борис Колымагин]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=30903
27 МАРТА 2017

Лютеране, а вместе с ними и другие протестантские деноминации, празднуют 500-летие Реформации. 22 марта в «Президент-отеле» столицы состоялась встреча, давшая старт юбилейному марафону. В течение года во многих российских регионах пройдут конференции, презентации книг, экуменические богослужения, связанные с круглой датой.

Надо заметить, что лютеранство в России является традиционной конфессией. Первая кирха в Москве появилась в 1576 году, спустя несколько десятилетий после религиозной революции. До октябрьского переворота лютеранство было вторым по числу последователей вероисповеданием в Российской империи и насчитывало несколько миллионов верующих, преимущественно немецкого происхождения. Главой церкви являлся сам император.

Известными российскими лютеранами были Михаил Барклай-де-Толли, Витус Беринг, Иван Крузенштерн, Карл Брюллов, Карл Фаберже и многие другие.

После советского погрома и массовой эмиграции российских немцев в постсоветские годы число лютеран сильно сократилось, их общая численность не превышает 150 тыс. человек, а число действующих храмов находится в районе 350.

Все эти сведения содержались в обстоятельном докладе архиепископа Евангелическо-лютеранской церкви Дитриха Брауэра, прозвучавшего на открытии года Реформации.

В выступлении апостольского нунция в РФ Челестино Мильоре акцент был сделан на то, что и протестанты, и католики могут вместе праздновать юбилей и консолидироваться на основе приверженности традиционным ценностям. К таким ценностям представитель Ватикана отнес открытость Божественному слову и «царственное священство» всех христиан.

Депутат Бундестага, уполномоченный федерального правительства Германии Хартмут Кошик порадовался, что католики и протестанты празднуют круглую дату вместе. По его словам, это христианское свидетельство о многообразии в единстве. Политик подчеркнул значимость Лютера для немецкой идентичности. При этом он связал деятельность главного мотора Реформации со свободой и ответственностью.

Историк Николай Сванидзе говорил о политической проекции религии, о том, что география протестантизма связана с республиканской формой правления. А представитель Русской православной церкви иеромонах Стефан (Игумнов) напомнил о нравственном измерении религии.

К сожалению, светские власти были представлены на встрече третьестепенными фигурами. Оно и понятно: общая численность всех протестантов не доходит даже до одного миллиона. Стоит ли заниматься такой мелочевкой? Но, с другой стороны, иудеев тоже не так много, а ведь какие лица посещают их мероприятия!

Да, власть прагматична, и там, где религия не приносит прямых политических дивидендов, она просто-напросто не принимается в расчет.

Однако вернемся к открытию года Реформации в России. Нет, наверное, смысла пересказывать все выступления. Своя изюминка была в словах Михаила Швыдкова, Павла Гусева, Сергея Ряховского. Вспоминались Макс Вебер, написавший замечательный труд об этике протестантизма, Ибсен, Кьеркегор, Бергман. Звучали слова, что Бог один, а провайдеров много. Интересно было. А в конце и начале встречи звучала музыка Мендельсона и Генделя в исполнении камерной капеллы Soli Deo Gloria под руководством Олега Романенко.

Словом, «я лютеран люблю богослуженья». Вот только жаль, что слишком мало их осталось в современной России.

Графика: 31 октября 1517 года, 34-летний богослов Мартин Лютер, дискутируя с папой Львом Х о продаже индульгенций («свидетельств» об отпущении грехов), вывесил на дверях церкви в Виттенберге свои знаменитые «95 тезисов». Основное положение, выдвинутое Лютером, гласило, что человек достигает спасения души (или оправдания) не через церковные обряды, а при помощи веры, даруемой ему непосредственно Богом.

Реформация — событие, которое, без всякого преувеличения, сформировало облик современного мира и до сих пор продолжает оказывать мощное влияние на жизнь миллионов людей. Размышления над событиями такого масштаба могут нас многому научить, особенно в наше время.

31 октября 2017 года - знаковая дата, когда весь протестантский мир будет отмечать 500-летний юбилей Реформации.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3526411
Почему после Реформации случилась революция в банковском деле

Weekend от 19.01.2018, 22:19
Клод де Сомез Не за состояние взимается процент, а за пользование состоянием. Пользование же не есть нечто ничтожное и ни за что достающееся; таковое имело бы смысл, только если бы я дал кому-нибудь деньги с условием, что тот их бросит в реку или потеряет иным способом без всякой себе выгоды

«О ростовщичестве»

Французский ученый кальвинистского исповедания, с 1631 года до своей смерти в 1653 году жил в основном в Нидерландах, где преподавал в Лейденском университете. Был известен сочинениями по классической филологии и античной культуре, изданиями рукописей важных сочинений античных авторов и комментариями к ним. Однако за пределами гуманистической среды особенно популярной оказалась серия его трактатов, посвященных долговому проценту, займам и ростовщичеству.

Деньги, увы, нужны всем — и папам, и королям, и епископам, и императорам, и купцам, и поденщикам; разве что по той причине, что земное богатство почиталось предметом не слишком нравоучительным, художники какого-нибудь XIV века не писали в дополнение к «пляскам смерти» еще и «плясок золота». Ладно уж, можно не собирать себе сокровищ на земле, но все равно попробуй убеги от внезапно возникшей нужды в наличности, если нужно справиться с последствиями внезапного неурожая, заплатить лекарю, достроить собор или снарядить войско — а в сундуке пусто.

Ссуды, конечно, были и в Средние века, как были и всевозможные ростовщики — от старух-процентщиц и стариков-процентщиков до воротил, от которых подчас зависела судьба целых королевств. Проблема только в том, что взимание ссудного процента — пресловутое лихоимство — в формальном смысле строго-настрого запрещалось законами и церковными, и гражданскими.

Маттеус Мериан. «Еврей с деньгами, или Ростовщик и смерть», 1641 год
Фото: Chris Hellier / Alamy/DIOMEDIA

Ибо, во-первых, сказано: «Не давай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, что можно отдавать в рост» (Вт. 23:19). Во-вторых, и Новый Завет, помимо общего скептического отношения к богатству ради богатства, настойчиво говорит: «Всякому, просящему у тебя, дай, и от взявшего твое не требуй назад» (Лк. 6:30) — что уж говорить о том, чтобы требовать еще и проценты. Церковные соборы Востока и Запада, начиная с I Никейского, прямо запрещали ростовщичество сначала духовенству, а потом и мирянам (впрочем, справедливости ради надо сказать, что взимание менее 1% в месяц при этом ростовщичеством не считалось).

Позднеантичные отцы церкви громили промысел ростовщиков не просто на основании одной только библейской буквы: они видели в нем социальное зло. Вот, допустим, Иоанн Златоуст: «Ростовщик обогащается на счет чужих бедствий, несчастье другого обращает себе в прибыль, требует платы за свое человеколюбие, и как бы боясь показаться немилосердным, под видом человеколюбия роет яму глубже». Если же занимающий притом не то чтобы бедствует, то, значит, он просто живет не по средствам и тратится на суетные вещи — так что и он, и заимодавец оказываются на самом деле побеждены одной и той же страстью алчности.

«Наказание ростовщиков в аду»
Интереснее, впрочем, другое: отстаивая ту глобальную мысль, что христианская этика есть не искусственный моральный конструкт, а только высшее воплощение естественных законов мироздания, богословы, вслед за Аристотелем, решительно утверждали, что ссудный процент — грех против природы. Деньги, говорил Стагирит, существуют ради торговли, исключительно как средство обмена, а в руках ростовщика они противоестественным образом превращаются в предмет собственности, которая существует ради себя самой. Деньги мертвы, а значит, от денег не могут рождаться деньги же, подобно тому, как умножается скот или зерно. В том же духе упрекает лихоимца и Василий Великий: «Земледелец, получив колос, не ищет опять под корнем семени; а ты и плоды берешь, и не прощаешь того, с чего получаешь рост. Ты без земли сеешь; не сеяв, жнешь».

Ростовщик — тот, кто богатеет, не делая ничего, а ведь заповедано в поте лица есть хлеб свой. Наконец, как рассчитывается процент? По сроку, истекшему до возвращения займа. Значит, процент — это плата за время; но время принадлежит всем в равной мере, и торговать им — сугубая несправедливость.

Грациан Болонский, величайший юрист XII века, в своем «Согласии канонов» подытожил многовековой канонический запрет на ростовщичество; Фома Аквинский в трактате «О ростовщичестве» свел все запреты богословские и естественно-правовые. Папы и соборы XII–XIII веков высказывались не менее определенно: взимание процентов — нетерпимое зло, которое должны искоренять светские власти; ростовщики — люди вне закона, которые недостойны погребения в освященной земле.

Маринус ван Реймерсвале. «Два сборщика податей», 1540 год
Анафемы анафемами, но ростовщики не исчезали: они были нужны — и чем дальше, тем сильнее. Часто указывают, что это ремесло естественным образом должно было переходить в руки евреев — на них-то соборные проклятия не распространялись, да и Пятикнижие гласило: «Иноземцу отдавай в рост, чтобы Господь Бог твой благословил тебя во всем, что делается руками твоими». Но все же никаким евреям (которых, вдобавок, к XV веку изгнали из половины европейских стран) не снились те суммы, которыми оперировали, начиная с XIII века, добрые христиане — прежде всего купцы и менялы сначала Северной, а потом и Центральной Италии.

И как только им не приходилось изворачиваться, чтобы не лишиться своих доходов. Они ссылались на некоторые богословские авторитеты, считавшие, что умеренный процент все-таки возможен и даже не противоречит естественным законам, регулирующим человеческое богатство, коль скоро он — плата за упущенную выгоду, которую заимодавец гипотетически мог бы извлечь, располагай он теми деньгами, которые он дал в рост. Они придумывали секретные соглашения и увертки — например, могла оговариваться некая плата за просроченное возвращение ссуды, которую в указанный срок никто и не собирался возвращать. Но секреты были довольно условны; на ростовщиков показывали пальцем, их торжественно осуждали в проповедях, их изображали в адском пекле в сценах Страшного суда. Как рассуждало одно благочестивое сочинение, они же крадут время, а время — это дни и ночи; день — это свет, ночь — это покой, и, значит, по смерти они не заслужили ни вечного света, ни вечного покоя. Оставалось только раздавать милостыню и жертвовать храмам в надежде на хотя бы конечные муки чистилища.

«Ростовщик», иллюстрация к «Книге добрых нравов» Жака Леграна, XV век
Фото: PRISMA ARCHIVO / Alamy/DIOMEDIA

Странное в юридическом смысле положение средневековых банкиров оборачивалось еще и тем, что права людей, давших деньги им на хранение, охранялись, в то время как недобросовестный заемщик мог запросто пустить их по миру. Ну не всякий, пожалуй, заемщик, но монарх — запросто. Вспомним, что Столетняя война самым буквальным образом разорила несколько великих банкирских домов Италии: Эдуард III взял у них огромные суммы, а возвращать не стал — и жаловаться было решительно некому.

Даже Лютер, при его не слишком благожелательном отношении к вековой системе католического церковного права, и то поначалу не жалел брани в адрес лихоимцев. Позднее, правда, сменил гнев на милость. Кальвин — тот изначально занял по отношению к треклятому ссудному проценту более благожелательную позицию. Ну а потом все начало меняться на глазах.

В самых разных протестантских краях богословы, правоведы и философы один за другим стали высказываться в том смысле, что запрет взимания процентов необходимо отменить как бессмысленную меру. Хотя бы с теми аргументами, что, скажем, у Фрэнсиса Бэкона: раз уж людям приходится брать и давать взаймы, и люди эти, увы, уж до того жестокосердны, что не желают давать безвозмездно, «то не остается ничего иного, как только разрешить взимание процентов». И наконец, уже в 1630–1640-х годах кальвинист Клод де Сомез, известный под латинизированным именем Клавдий Сальмазий, отвлекшись от штудирования авторов классической античности, выпустит целую серию трактатов на все ту же насущную тему, окончательно похоронивших саму идею неестественности, недозволенности и неэтичности ссудного процента.

Герард Дау. «Ростовщик», 1664 год
Фото: Louvre Museum

С легкостью отбросив чисто канонические запреты как «предание человеческое» и изящно продемонстрировав, что запреты Писания — на самом деле вовсе не запреты, Сальмазий в не лишенной остроумия манере развеивает и аргументы от естественного закона. Деньги бесплодны, говорите? Но бесплоден и лежачий больной, а все же врачу он служит источником честного дохода. «Одно бесплоднее больного: это мертвец. Но и он, однако же, не бесплоден для гробовщиков…» И далее: «Отчего натура здания, которое я, сторговавшись, сдам в наем, более плодоносна, чем натура монет, которые я ссужу в рост?» Бесплодные деньги — это те, что лежат праздно и не приносят никакой прибыли; сами по себе они — тоже в своем роде товар, за пользование которым их владелец так же вправе назначать цену, как булочник за свои хлебы. Сальмазий написал эти слова в стремительно богатевшей Голландии, где ростовщиков и так никто уже не почитал за зачумленных. Но одно дело старые добрые ростовщики, а другое дело банковские капиталы новейшего калибра, актуальная экономическая теория и общемировой финансовый рынок — все это, по сути, только после трактатов Сальмазия и начало формироваться по-настоящему.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3488615
Почему ошибки одного-единственного папы изменили историю Европы

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №43 от 15.12.2017, стр. 34
Лев X Всевышний даровал нам папство — будем же им наслаждаться!
Слова, по преданию, сказанные Львом X при избрании на папский престол

Сын правителя Флоренции Лоренцо Медичи. В 1513 году в возрасте 37 лет избран папой. С именем Льва, щедрого покровителя искусств, связаны римские успехи Рафаэля и расцвет наук и литературы в апостольской столице. В историю Реформации он вошел как папа, отлучивший Лютера от церкви. Умер в 1521 году.

Такого Рим, наверно, со времен Ганнибала не видывал: в 1514 году посол португальского короля Тристан да Кунья привез в дар папе Льву X белого слона по кличке Ганнон. Корпулентный понтифик, отличавшийся грацией вполне под стать этому животному, обрадовался подарку как ребенок. Дрессированный слон стал его любимой игрушкой и украшением его празднеств, для Ганнона построили вблизи перестраиваемой базилики Св. Петра прекрасное жилище. Когда заболевшего слона убили горе-врачи, прописавшие ему бочонок слабительного, перемешанного с толченым золотом, отчаянию Льва не было границ. Животное похоронили с великими почестями, выкопав огромную могилу прямо в Бельведерском дворе апостольского дворца и воздвигнув памятник, украшенный фреской Рафаэля и эпитафией пера самого папы. Вся Европа, конечно, потешалась.

В физиономии его на знаменитом Рафаэлевом портрете есть какое-то купеческое довольство, но вкусы Льва X, в миру Джованни Медичи, на самом деле выдавали в нем одного из утонченнейших людей эпохи. Иначе, в сущности, и быть не могло. Сын Лоренцо Великолепного получил самое блистательное образование, которое только было доступно в 1480-е: над этим потрудились главные светила медичейской гуманистической вселенной — Марсилио Фичино, Анджело Полициано, Джованни Пико делла Мирандола. Отец предназначал его для церковной карьеры едва ли не с рождения — Лоренцо, хорошо знавший, как неприятно иметь кровного врага очередным понтификом, дальновидно решил продвинуть Медичи в ряды римской "черной знати".

Рафаэль Санти. «Слон Ганнон», около 1514 года
С помощью посулов и взяток он добился того, что престарелый папа Иннокентий VIII возвел Джованни в кардиналы (хотя и до поры до времени in petto), когда мальчику было всего тринадцать. А потом выхлопотал для сына ворох богатых епархий и аббатств, чтобы юный кардинал — который между тем даже на момент избрания папой еще не был рукоположен даже в священники — мог ни в чем себе не отказывать. Это оказалось тем более кстати, когда после смерти Лоренцо взбудораженные проповедями Савонаролы флорентийцы изгнали Медичи из республики — и то был первый случай на памяти нашего героя, когда популярный проповедник, призывающий грешную и погрязшую в роскоши церковь к реформам, произвел изрядную смуту. Что немаловажно, смута эта продолжалась недолго, всего несколько лет, и это наверняка оставило кардинала Джованни, в конце концов торжественно вернувшегося во Флоренцию при общем ликовании, в убеждении, что такие реформационные беспорядки — вещь неприятная, может, в каком-то смысле и неизбежная, однако не фатальная. Если правильно себя вести — глядишь, как-нибудь само рассосется.

Фраза насчет папства как удовольствия, возможно, на самом деле прозвучала не совсем так бессовестно, когда в 1513 году Джованни надел тиару римского понтифика. Но в наслаждениях он действительно знал толк — пускай образ папы Льва X как совсем уж невоздержанного и развратного не то язычника, не то безбожника в серьезной степени создан протестантскими полемистами и их учеными последователями XVIII-XIX веков. Всю молитвенную и богослужебную набожность, которую от него требовал его сан, он демонстрировал, может статься, и без горячности, но неукоснительно. Любил пиры, любил комедии, любил шутов, но главные его страсти были все-таки более одухотворенного рода. Он обожал поэзию, сам писал изящные латинские вирши и осыпал благодеяниями стихотворцев — как писал Буркхардт, "едва ли во всей истории Запада встретится государь, которого, при столь явном недостатке поэтически ярких событий в его биографии, так прославляли бы на все лады, как Льва X". Обожал и музыку — и приближал к себе главных виртуозов своего времени. Неслучайно по его воле среди росписей Рафаэлевых станц были не только сюжеты, деликатно прославлявшие самого Льва на материале житийных и исторических событий, доказывавшие зримое единство церкви земной и церкви небесной и грозившие карами покушавшимся на церковное богатство (последнее — это "Изгнание Илиодора", конечно). Там был еще и Парнас, где под видом Аполлона папа велел изобразить, как считается, одного из придворных музыкантов.

Джорджо Вазари. «Избрание Джованни Медичи папой римским»
Фото: DIOMEDIA / Fine Art Images

Но что он был изнеженный и безынициативный рохля, совершенно ничего не смысливший в политике,— это неправда. Он собирался не менее решительно перекроить карту центральной Италии, чем Александр VI Борджиа, и тоже в семейных интересах. Его племянник Лоренцо (один из тех двоих Медичи, которые, в общем-то, только тем и славны, что их гробницы изваял Микеланджело) должен был стать владыкой Пармы, Пьяченцы, Феррары и Урбино. Кроме приобретения урбинского герцогства, понтифик в этих намерениях не очень преуспел, но зато получилось выстроить важный стратегический союз с Францией, у которой на итальянские земли тоже были свои виды. И тот же самый Лоренцо-младший, получив руку родственницы французского короля, стал потом отцом Екатерины Медичи — будущей супруги Генриха II и матери последних Валуа.

И у себя дома Лев тоже был вполне способен на решительные и притом неглупые действия. Все в том же 1517 году вскрылся заговор кардиналов, которые подкупили папского лекаря Верчелли: тот должен был пропитать ядом турунду из корпии, с помощью которой он врачевал геморрой его святейшества. Лев, не растерявшись, умело вел следствие, но в конце концов простил виновных кардиналов, убедившись, что они едва ли объединятся снова. Вернее, не простил. Просто предложил откупиться от казни чудовищными, разорившими их суммами — что они и были вынуждены сделать. В папских сундуках вечно было пустовато, а траты были огромны. Ладно пиры, но превратить Рим, который еще несколько десятилетий назад был убогим и опасным провинциальным городком, в мировую столицу, в новый центр Ренессанса — это очень дорого. А могущественного транснационального банка, как у его отца, у Льва под рукой не было. Отсюда, как известно, и та самая кампания по усиленной продаже индульгенций, которая спровоцировала Лютера.

«Мартин Лютер сжигает буллу Льва X», XIX век
Фото: Granger / Diamedia

Но со всем его умом он так и не смог сделать из движения Савонаролы правильных выводов. Реформа — или хотя бы какие-то демонстративные шаги в сторону реформы — была делом настоятельным, но Лев отказался принимать даже показные меры в этом направлении; теоретически можно было воспользоваться для этого тихо и бесславно прозаседавшимся вселенским собором (Пятым Латеранским), который созвал еще его предшественник Юлий II, но Лев попросту закрыл собор за считаные месяцы до появления Виттенбергских тезисов. Ну да, он, прождав несколько лет, издал целых две буллы по поводу Лютера, одна осуждала положения тезисов, другая отлучала от церкви самого реформатора. Что стало с этими буллами — известно: Лютер грозился их пустить на подтирку, но в итоге просто сжег при всем честном народе. И то сказать, время все-таки было уже явно не то, когда грозная булла могла повергнуть в страх даже самых могущественных монархов, не говоря уже о докторах богословия. Многим ранее один из предшественников Льва издал аналогичный документ, анафематствовавший Лоренцо Великолепного, но Флоренция даже ухом не повела; в Венеции в аналогичных случаях светские власти просто запрещали публиковать буллу — и дело с концом. Нужна была изрядная наивность, чтобы рассчитывать на успех все того же образа действий в куда более нервной ситуации Германии конца 1510-х — начала 1520-х. Может быть, в запасе у папы и были замыслы более продуктивные, которым только скоротечная болезнь и смерть в 1521 году помешали исполниться, но время в любом случае уже было упущено безвозвратно. И понадобилось множество бедствий и унижений, чтобы папство осознало всю цену этого промедления — страшно высокую цену, которой, впрочем, было куплено великолепие римского Возрождения.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3481811
Почему социальное бунтарство принимало форму стихийного протестантизма

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №42 от 08.12.2017, стр. 28
Дмитрий Тверитинов Приступает и уступает и всячески мастерит, дабы тому, что с кем-нибудь говорит, приятен был, и таковым понравием так одарен, что едва равного ему обрести можно
Из свидетельских показаний о Дмитрии Тверитинове, 1714 год

Выходец из тверской стрелецкой семьи, в 1692 году переехал в Москву, где освоил ремесло лекаря. В 1710-е годы оказался под судом как руководитель кружка вольнодумцев, отвергавший церковные догматы. Несмотря на требования церковных властей сжечь его как еретика, отделался заключением и ссылкой.

Счастливая Германия: хотя все сходятся на том, что у Лютера были предшественники в лице Уиклифа, Гуса, да хотя бы и Эразма, никто не сомневается в том, что сам основоположник Реформации — фигура автохтонная и самостоятельная.

Другое дело наши еретики, по крайней мере позднего Средневековья и раннего Нового времени (а о более ранних нам и подавно сложно судить). Стригольники XIV века, пестрые сообщества XV столетия, которых разом припечатали как "жидовствующих", ересиархи Башкин и Косой, произведшие в Русской церкви смущение в молодые годы Ивана Грозного,— они кто? Свои — или только трансляторы, более или менее прилежные, чужих идей, протореформационных и реформационных? Сколько чернил потрачено на эти споры, особенно по поводу жидовствующих и Башкина со товарищи, и не сосчитаешь.

И, самое главное, любой вывод можно рассматривать сообразно вкусам и воззрениям исследователя — и как благоприятный, и как неблагоприятный. Еретики XV-XVI веков нахватались идей у чужестранцев — и это хорошо, вот, мол, и Московская Русь не осталась отделенной от тех общественных процессов, которые сотрясали и западноевропейское христианство; получается пусть с огромным количеством оговорок, но некое туманное подобие единого интеллектуального пространства. Но это же и плохо: не дает, значит, проклятый Запад нам жить, экспортирует свою вольнодумную заразу. Еретики сами до всего додумались (хотя, возможно, какой-то чужеземный звон и слышали) — и это хорошо, было у нас, значит, самобытное движение умов. И это же плохо: они порождены глубоким невежеством и отсутствием просвещения, христианского и секулярного; к тому же додуматься-то они, может, и додумались, но никакой массовости не стяжали.

Николай Неврев. «Петр I в иноземном наряде перед матерью своей царицей Натальей, патриархом Андрианом и учителем Зотовым», 1903 год

Удобнее всего, конечно, соотносить с Реформацией смуту 1550-х годов, вскрывшуюся благодаря доносу протопопа Благовещенского собора на боярского сына Матвея Башкина. Башкин, придя к священнику на исповедь, начал вместо покаяния выкладывать совершенно неортодоксальные соображения насчет обязанностей духовенства и вообще церковного устроения. Ознакомившись с доносом, митрополит Макарий ужаснулся, последовал церковный суд, и Башкина заточили в Иосифо-Волоцком монастыре, где тот в конце концов признался, что "злое учение принял он от литвина Матюшки оптекаря да Ондрюшки Хотеева, латынников". Это не совсем добровольное показание и рассматривают обыкновенно как важное свидетельство того, что через западнорусские земли протестантские идеи проникали в Московское государство; и мало того что проникали, еще и находили сравнительно широкий отклик — в связи с делом Башкина есть глуховатые упоминания о подозрительно смахивающих на протестантские крайности взглядах "заволжских старцев".

С другой стороны, выявленный благодаря показаниям Башкина другой ересиарх, Феодосий Косой, не просто отрицал необходимость церкви, таинств, иконопочитания и вообще всей внешней обрядности, но и существование Троицы — и даже утверждал, что нет веры правой и неправой, что ни немцы, ни татары в своем богопочитании не заблуждаются. Для заемного реформационного мейнстрима это все-таки слишком радикально; сам Башкин в догматическом смысле до таких геркулесовых столпов не доходил, но все же в той самой исповеди, так перепугавшей церковные власти, он тоже говорил не о каком-нибудь оправдании верой, а о совершенно других вещах. Христос велел нам возлюбить ближнего своего, сетовал он, "а мы-де Христовых рабов у себя держим"; это был вопрос социальный, протест против состояния личной зависимости, и сам подсудимый в своем хозяйстве эту зависимость истребил: "У меня-де что было кабал полных, то-де есми все изодрал, да держу своих добровольно".

Но вот, казалось бы, случай совсем чистый, изрядно документированный и показательный. На дворе не 1550-е, а 1710-е, зенит царствования Петра I. Завязка — опять донос: префект Славяно-греко-латинской академии пожаловался на кощунства одного из учеников Стефану Яворскому (митрополиту Рязанскому и местоблюстителю патриаршего престола: до учреждения Синода еще далеко). В Преображенском приказе под пытками юный кощунник оговорил ученого лекаря по имени Дмитрий Тверитинов — тот, мол, "люторские ереси" проповедует и на торгу, и среди учеников академии.

«Казнь еретиков». Миниатюра из Лицевого летописного свода, XVI век
Тверитинов действительно совершенно не стеснялся демонстрировать свое вольнодумие; выглядел он при этом не экзальтированным бунтарем-проповедником, мастером стращать и зачаровывать толпу, а вежественным и интеллигентным полемистом нового, европейского склада. Удивительного в этом мало: в чужих краях Тверитинову бывать не пришлось, но учился на лекаря он в Немецкой слободе, у аптекаря Иоганна Грегори (сына того самого пастора Грегори, который в свое время помогал царю Алексею Михайловичу устраивать придворный театр с барочными "действами"). Учение его не разрозненные тезисы, пламенные или туманные, а отчетливая система, хотя не списанная с какого-нибудь немецкого пособия, а выработанная самостоятельно. Тверитинов завел тетради, в которые сотнями делал выписки из Библии, сводя их по занимавшим его темам, и так, от Писания, у него и получалось, что призывать святых негоже, почитать иконы и мощи — идолопоклонство, посты и прочее традиционное благочестие — суетные "предания человеческие".

В общем, он не обинуясь наговорил достаточно, чтобы его можно было подвести под грозную первую статью Соборного уложения, которая повелевала "того богохулника обличив, казнити, зжечь". Но тут, на счастье Тверитинова, в дело вступили накопившиеся взаимные претензии между властью светской и властью церковной в лице Стефана Яворского, который уже вышел у царя из доверия. Сначала дело вольнодумного лекаря дошло до Сената; после разбирательства вышел царский указ, который констатировал, что по "освидетельствованию духовному" за Тверитиновым "противления церковным догматам не признано", о чем и надлежит объявить во всеуслышание.

Это совершенно не удовлетворило митрополита Рязанского, и он инициировал новое расследование с новыми допросами и новыми свидетелями, которые еще раз подтвердили: да, Тверитинов над иконами смеется и утверждает, будто "святые по смерти ничего не чувствуют и себя не знают". Дело осложнилось тем, что сторонник и родственник Тверитинова, Фома Иванов, будучи отправлен на покаяние в Чудов монастырь, пришел там в исступление и порубил топором икону святителя Алексия. Тут уж, за явным составом преступления и нераскаянностью отщепенца, Стефан Яворский потребовал казни — и Фому Иванова сожгли в срубе.

Титульный лист «Камня веры», 1749 год

У царя это вызвало явное неудовольствие, и, как можно понять, вовсе не из соображений гуманности. Яворский, которого возвысил сам Петр, видевший в ученом украинце потенциального помощника в деле церковных реформ, во-первых, оказался связан с консерваторами, группировавшимися вокруг злополучного царевича Алексея. Во-вторых, Петру казалось, что, нападая на Тверитинова, митрополит целит на самом деле в протестантов вообще и в тех "люторов", которых приблизил к себе сам царь. И Петр едва ли ошибался; Стефан, написавший по горячим следам после дела Тверитинова антипротестантский трактат "Камень веры", оказался самым авторитетным противником идей Реформации в духовной среде петровского времени. Это выглядело в глазах царя тем менее симпатично, что систему аргументов Стефан подчистую заимствовал у папистов — у кардинала Беллармина, если точнее; сам Петр Алексеевич, может статься, этого и не заметил бы, зато наверняка заметил его новый любимец — Феофан Прокопович, стараниями которого вплоть до 1740-х годов "Камень веры" запрещался несколько раз как книга "вредная".

Паны дерутся — у холопов чубы трещат; Тверитинов стал заложником схватки между двумя ветвями государственного православия, латинствующей и протестантствующей, но видеть в нем самом записного протестанта на общераспространенный западный манер едва ли обязательно. Нравственная свобода, не ограниченная никакими привычными авторитетами, была для него важнее; именно поэтому он совершенно не принимал лютеровского учения об оправдании верой, предопределении и первородной порче человеческой природы. А образцом устройства религиозных дел считал — сильно идеализированную, увы — ситуацию 1710-х, долгожданную вольницу веры и совести: "Ныне у нас повольно всякому, кто какую веру изберет, в такую и верует".

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3475059
Почему Мартин Лютер не только церковный реформатор

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №41 от 01.12.2017, стр. 34
Мартин Лютер Они доктора? Я тоже. Они ученые? Я тоже. Они пишут книги? Я тоже. И без скромности скажу: я умею толковать псалмы и пророков. Они же этого не умеют. Я умею переводить. Они — нет
«Послание о переводе», 1530 год

Богослов, проповедник, ученый монах-августинец, сложивший с себя обеты, композитор и публицист. Человек, ставший инициатором общеевропейской Реформации и одновременно оказавший основополагающее влияние на секулярную немецкую культуру Нового и Новейшего времени.

Веками церковь запрещала мирянам читать Библию самостоятельно и переводить ее на общеупотребительный язык, но вот пришел Лютер и программным образом наконец-то сделал Писание доступным для масс. Так мы обычно себе представляем одно из главных достижений Реформации — хотя удобная простая формулировка, как это часто бывает, вытесняет за скобки довольно много частностей. Что до 1517 года никто и никогда не переводил Библию с латыни на простонародные языки — это, конечно, неправда; прецеденты бывали, и давно, и по всей Европе. На уровне не административно-полицейском, а богословском в их появлении ничего предосудительного не было: в конце концов, и блаженный Иероним, переводивший Писание на общеизвестную в IV веке латынь, делал это ради того, чтобы сделать священные тексты максимально доступными. Но и социальной значимости не было тоже, что именно по немецкой ситуации особенно заметно. Первые попытки перевести Библию на германские наречия относятся чуть ли не ко временам Карла Великого — что там, даже в период между изобретением книгопечатания и выступлением Лютера вышло как минимум 14 печатных немецких переводов.

Однако, во-первых, это были переводы с латыни, с все той же Иеронимовой "Вульгаты", что вряд ли удовлетворяло человека образованного: по-латыни и так могли читать сравнительно многие, а вот сравнить перевод Иеронима с древнееврейскими и греческими первоисточниками — это уже сложнее. И с тех пор, как Лоренцо Валла чисто филологическими методами разоблачил великую фальшивку "Константинова дара", которым средневековое папство оправдывало самые заветные свои притязания (немецкий перевод трактата Валлы, кстати, Ульрих фон Гуттен выпустил в том самом 1517 году), санкция многовекового церковного авторитета уже не могла предотвратить нервозных мыслей: а вдруг в оригинале есть какие-нибудь упущенные нюансы? а вдруг мы не так читаем слово Божие?

Во-вторых, единого нормативного "немецкого языка", понятного всем от Альп до Северного моря, в разрозненных имперских землях, тяготевших к разным культурным центрам и к разным языковым и культурным традициям, попросту не существовало. Лютер же, еще в 1520-м обратившийся с воззванием "К христианскому дворянству немецкой нации", хотел действовать именно что в общегерманских масштабах, рассчитывал, что переведенное слово Писания, взвешенное на весах и его собственного благочестия, и беспристрастной учености, будет внятно в любой точке Германии для всех — от князя до поденщика.

«Библия, сиречь полное Священное Писание по-немецки», 1534 год
И вот, сидя в Вартбургском замке, где курфюрст Фридрих Мудрый укрыл его от имперской опалы, в декабре 1521 года Лютер сначала берется за перевод Нового Завета (по изданному совсем незадолго до этого Эразмом Роттердамским греческому тексту) — и оканчивает его в невероятные одиннадцать недель. В сентябре следующего года выходит его печатное издание с гравюрами мастерской Лукаса Кранаха. Ветхий Завет, ради которого Лютеру (хоть и изучившему древнееврейский по грамматике одного из первых великих европейских гебраистов Иоганна Рейхлина) приходится задействовать несколько ученых помощников, отнимает гораздо больше времени — с особенно сложными по поэтике книгами вроде Исайи и Иова команда изрядно мучается, выдавая иногда всего по несколько переведенных стихов в день. Наконец, в 1534-м виттенбергский печатник Ганс Люфт выпускает том, озаглавленный (с орфографией того времени) "Biblia, das ist die gantze Heilige Schrifft Deudsch" — "Библия, сиречь полное Священное Писание по-немецки". Который немедленно стали переиздавать в других городах, так что к моменту смерти Лютера совокупный тираж его Библии составлял, как думают, порядка 500 тыс. экземпляров — как бестселлер своего времени ее при таких цифрах попросту не с чем сравнивать.

Переводческая наука с ее сводом принятых правил еще не существовала; Лютеру фактически пришлось ее изобрести, раз уж нужно было примирить и филологическое почтение к языковой природе первоисточника, и неизмеримо важную смысловую ценность, и удобство восприятия. Но пришлось также сконструировать новый язык. За основу было взято делопроизводственное саксонское наречие на основе верхненемецкого диалекта, Meissner Kanzleisprache; однако если простоту некоторых новозаветных текстов передать было несложно, то ближневосточная цветистость иных ветхозаветных книг требовала выбора. Чему следовать, привычной логике латинского перевода? Или букве масоретского текста со всей подчас необычностью словоупотребления?

«Мартин Лютер читает Библию со своими последователями», 1534 год
Фото: DIOMEDIA / Classic Stock

Отвечая в своем неподражаемом бранчливом стиле критиковавшим его перевод "папистским ослам", Лютер высказался исчерпывающе: "Не следует спрашивать у латыни, как нужно говорить по-немецки <...> но следует спрашивать об этом у матери семейства в доме, у детей на улице, у простого человека на рынке, глядеть на их уста, когда они говорят, и по этим образцам переводить — и тогда они это поймут и заметят, что с ними говорят по-немецки". Конечно, сам стиль у Лютера совсем не уличный, не базарный. Конечно, есть у него и искусственные буквализмы, как, например, во второй главе Бытия, где в Синодальном переводе Адам говорит о Еве: "она будет называться женою, ибо взята от мужа". Следуя за древнееврейским, где вместо "мужа" и "жены" — однокоренные "иш" и "иша", Лютер пишет: "Man wird sie Maennin heissen" — "она будет называться мужчиницей/человечицей". Конечно, он чуть правит жгуче важный, едва ли не самый жизненный для его учения стих Нового Завета (Рим. 3:28 — "ибо мы признаем, что человек оправдывается верою, независимо от дел закона"), вставляя слово allein ("только"), так что получается совсем уж безусловное оправдание одной верой. Но в основном его перевод — текст, выдающий руку не только педанта-переводчика и не только церковного реформатора со своей повесткой дня, но и большого литератора с невероятной языковой интуицией.

Именно поэтому Библия Лютера — не только веха церковной истории, но и веха лингвистическая и литературоведческая, сравнимая с творчеством канонизировавших тосканское наречие ренессансных поэтов Италии. За сто лет вот этот "Deudsch" Лютерова перевода превратился в язык общегерманской словесности, во внеисповедную образцовую классику, на которой воспитана вся та великая немецкая литература, которую мы знаем,— тут буквально как с Пушкиным и литературой русской.

Можно добавить к этому заложенную лично Лютером музыкальную традицию немецкого протестантизма, из которой можно вывести и Баха, и Брамса, и Берлинский филармонический оркестр,— и вот, казалось бы, закончен портрет культурного героя. Запальчивого, не всегда предсказуемо перескакивающего от радушия к омерзению, от мудрой одухотворенности к кликушеской истерике, но гениального. Что делать — как говорил о нем Гейне, "тот самый человек, который умел ругаться, как рыбная торговка, бывал по временам деликатен, как нежная девушка".

Иоанн Кохлеус. «Семь голов Мартина Лютера», 1529 год
Но тот же Лютер в XIX столетии стал еще и символом германского единства, не только национального, но и государственного — чаемого и наконец обретенного в 1871 году. Разумеется, это на первый взгляд странно: даже объединенный рейх, при всей влиятельности протестантских земель во главе с Пруссией, все равно моноконфессиональным не был и быть не мог. Саму историческую ситуацию 1520-х годов, когда одни князья Лютера поддерживают, а другие нет, и ничего с этим не поделаешь, можно рассматривать как благородное самостоянье человека; однако общенародного порыва государственного строительства в ней нет и в помине, а есть только мечта об уютно-центробежном существовании всех этих курфюршеств и герцогств.

Но мыслители немецкого романтизма, фактически создавшие само новоевропейское понятие нации и национальности, поневоле приходили к тому, что нацию определяет язык — и тогда создатель общенародного языка и есть некоторым образом творец нации. Если до 1806 года хотя бы призрачным стержнем германского единства был император Священной Римской империи, то потом, за его отсутствием, нужно было отыскать фигуру вождя, которую можно было бы противопоставить Наполеону. Пробовали воспевать Арминия-Германа, легендарного предводителя германских племен, разбившего при Августе войска Квинтилия Вара в Тевтобургском лесу. И все же только Лютер с его истинно немецким изводом христианства оказался той персоной, которая примиряла всех: пока одни его именем удалялись в приватные дела благочестия, другие были уверены, что идея "всеобщего священства" должна привести ко вполне определенному политическому выводу — к созданию доброго национального государства, которое так хорошо справляется с физическими и нравственными нуждами граждан, что церковь в нем и не очень-то нужна.