*110. Перевоспитание Левиафана

[Максим Трудолюбов]

http://www.vedomosti.ru/opinion/news...trah-strashnee
В борьбе за власть побеждают те, у кого угрозы ярче, лучше продаются и у кого больше возможностей показать их по ТВ

Vedomosti.ru

05.09.2014

Фото: М. Стулов/Ведомости

Россия целиком переключилась на отражение внешних угроз. Последствия этого перехода касаются всех.

Ресурсное государство можно представить как совокупность служб, созданных для нейтрализации угроз, полагает Симон Кордонский. В России по каждому виду угроз формируются неформальные корпорации, жизненно заинтересованные в сохранении ресурсного потока, а лучше — в его увеличении. «Члены таких корпораций должны преувеличивать угрозы или изобретать их», — пишет Кордонский («Классификация и ранжирование угроз», «Отечественные записки», № 53).

Если в таком государстве обостряется борьба за власть, то на первый план выходят вопросы безопасности. Игроки начинают раздувать подведомственные им страхи, чтобы получить больше ресурса. При этом некоторые угрозы продаются лучше других. Однополые браки, шпионские организации, революции, натовские ракеты — все это легко представить и упаковать для массового потребления. А может ли быть угрозой плохой инвестиционный климат? Отсутствие доступа к качественной информации? Отсутствие конкуренции во внутренней политике? Это тоже угрозы, но даже слова, которые их описывают, — слишком длинные. Угрозу инопланетной атаки легче объяснить, чем эти скучные абстракции.

Выигрывают в итоге те, у кого угрозы ярче и больше возможностей показать их по телевизору. Милитаризовать ресурсную страну гораздо легче, чем запустить благотворные самовоспроизводящиеся процессы развития.

Нынешний курс на изоляцию можно понять не как осознанную «большую стратегию», а как результат борьбы за власть: победили те, чьи угрозы лучше продаются. В каком-то смысле победил тот, кто испугался больше всех.

Но история этим не закончилась. Россия теперь заставляет соседей делать тот же выбор, что сделала сама: выбор между борьбой с угрозами и развитием.

И вот возникают планы новых баз НАТО и требования благополучных европейских стран защитить их. Им сделать выбор в пользу борьбы с военными угрозами труднее всего, ведь одно из их главных экономических преимуществ — возможность расходовать минимальные средства на оборону и безопасность.

Впрочем, наращивать расходы на оборону требуют от европейских стран американцы, уставшие нести основное бремя расходов на европейскую безопасность. Это будет главной темой натовского саммита в Уэльсе. По данным недавнего исследования фирмы HIS, за два последних года оборонные расходы стран — членов НАТО сократились на $93 млрд. Из крупных стран в последние годы быстро наращивали военные расходы только США, Китай и Россия.

Политики всех стран продают угрозы и получают за это ресурсы. Вообще, государства когда-то возникали и росли благодаря борьбе с угрозами. Но в наше время политики далеко не везде способны, испугавшись чего-то, быстро запустить процесс милитаризации и изоляции. У них просто нет такой возможности: есть предохранители в виде общества, бизнеса, медиа. В России все проще: захотел — сделал. В результате тот, кто испугался больше всех, заставил испугаться весь мир.

[Максим Трудолюбов]

http://www.vedomosti.ru/opinion/news...streniya-borby
Большие игроки открыто пошли на новый передел пирога

Vedomosti.ru

19.09.2014

Понятие «собственность» в России условно. Попытка утвердить безусловный, независимый характер собственности, предпринятая более 10 лет назад Михаилом Ходорковским, была пресечена жестко и наглядно. Сохранение за собственностью характера условного держания можно считать главным результатом последовательной политики государства, проводившейся по отношению к бизнесу на протяжении минувших лет.

В деле «Башнефти» и Владимира Евтушенкова может быть сколько угодно правонарушений, личных мотивов и желания одних людей отомстить другим, но для политической ситуации важно одно — это процесс выяснения отношений между условными держателями активов с возможным последующим переходом нефтяной компании под крыло государства как верховного собственника.

Олег Дерипаска, Владимир Потанин и Геннадий Тимченко, в разное время и в разных ситуациях публично заявившие о своей готовности в любой момент отказаться от собственности в пользу государства, поступили дальновидно. Они вслух подтвердили свое согласие с неписаным общественным договором, участниками которого являются.

Впрочем, готовность играть по этим правилам не гарантирует неприкосновенности. Даже наоборот! Это иностранцам приходится объяснять, что тут происходит, а нам и так понятно. Так что принципиальной новостью, т. е. новостью с точки зрения правил игры, эта ситуация не является. Правила установлены давно, у всех было время освоиться. Новость лишь в том, что большие игроки открыто пошли на новый передел пирога.

Эта ситуация создает для всех других игроков крайне жесткие стимулы. Она многократно усиливает и без того крепко сидящий внутри страх потери влияния, активов и прочих ресурсов. А это значит, что позывы к тому, чтобы схватить все, что еще можно вывести, и спрятать подальше, будут только усиливаться. Стимулы к экономическим преступлениям будут расти с каждым днем. Боюсь, что на сегодняшний момент это самые сильные стимулы, действующие в российской экономике.

Так устроена человеческая психика. Неопределенность и ощущение опасности делают перспективу краткосрочной. А явное отсутствие источников роста говорит о том, что рассчитывать на новые блага не приходится: придется делить те, что есть.

Чисто административные или физические препятствия могут временно сдерживать естественные позывы, но стремления в итоге всегда берут верх. Потому что страху приказывать бессмысленно: он будет делать свое дело до тех пор, пока будет что хватать и прятать. Печальная сторона дела в том, что ныне действующие в России политики хорошо понимают только административные запреты и контроль, а процесс создания благотворных стимулов не понимают.

При продвижении к социализму классовая борьба, как известно, обостряется, а сопротивление капиталистических элементов растет. К чему бы ни продвигалась нынешняя Россия, очевидно одно: сопротивление капиталистических элементов снова растет и борьба снова обостряется. Если при Сталине предметами смертельно опасными для игроков были влияние и власть, то сегодня столь же опасной для держателя оказывается крупная, пусть и условная, собственность.

[Максим Трудолюбов]

http://www.vedomosti.ru/opinion/colu...iya-konfliktov

Парадоксально, но современные медийные технологии разделяют людей все сильнее

01.10.2015

Четверть века назад мир праздновал разрушение стен. Берлинская стена пала, железный занавес испарился. Потеряв идеологическую и финансовую подпитку, один за другим прекращались конфликты, связанные с противостояниями той эпохи, – в Северной Ирландии, Африке, Юго-Восточной Азии.

Но борьба левого и правого, восточного и западного не завершилась вечным миром, а переросла в другую борьбу. Большинство новых физических стен разделяют не Запад и Восток, а Север и Юг. Это стены, отделяющие одно качество жизни от другого, одну политическую систему от другой, но уже не по признаку идеологии.

Те, кто сумел обустроить свою родину, борются с теми, кто, как они считают, ничего не умеет, против недовольных первой родиной и ищущих себе другую. Самый известный пример такой стены – забор, построенный Венгрией на границе с Сербией. Таких заборов много – их строили Испания, Греция, Болгария, США, Саудовская Аравия. И будут строить многие другие. Вступление России в войну на стороне правительства оставшейся части Сирии практически гарантирует усиление потока беженцев.

Но в мире строятся и другие стены – и они, возможно, станут даже более значимыми, чем физические. Это виртуальные стены, возникающие вокруг регионов, стран, групп и даже отдельных людей, – стены, возводимые с помощью технологий, которые должны были, казалось, обессмыслить разделения и границы. Эти технологии – медийные, сочетающие «старые» и «новые» медиа, включая телевидение и социальные сети.

Давно изучены эффекты пузырей и эхо-камер, которые мы сами вокруг себя создаем, стремясь отключиться от неприятных собеседников и коллекционируя в «друзьях» только тех, кто нам не противоречит или близок по духу. Это тоже стены, но возникают они настолько естественно, что нет сил всерьез говорить о вреде такого рода разделений для картины мира. Может быть, они и не вредны. В любом случае это выбор личности.

Другое дело – пузыри, создаваемые вокруг сообществ, наций, регионов и стран. Мир никогда не был настолько проницаем. Но, парадоксально, современные медийные технологии разделяют людей все сильнее. Медиа, особенно интернет, настолько легко поддаются захвату группами интересов и государствами, что ничего не осталось на сегодня от прежней эйфории по поводу разных форм открытости, рывков в уровне подотчетности чиновников и корпораций простым гражданам.

Наступивший век, кажется, будет веком разделений, недоразумений, непонимания и вызванных этим конфликтов. Люди не готовы интересоваться альтернативными истинами, находящимися от них на расстоянии, как говорится, одного клика. Религии и государства создают вокруг себя и своей единственной правды непробиваемые «купола». Медиареальности религиозных общин, партий, стран, особенно России, Китая, Ирана и большинства западных стран, – несовместимы. Это языки, заниматься переводом между которыми охотников гораздо меньше, чем заниматься переводом между национальными языками. Второе умеют делать даже роботы. Но может ли Google научить общаться суннитов и шиитов, социалистов и консерваторов, русских и американцев?

[Максим Трудолюбов]

http://www.vedomosti.ru/opinion/colu...e-nas-potratit

Российское общество выдало власти карт-бланш на очередной «догоняющий» проект

15.10.2015

Российские правители и их окружение столетиями живут в ощущении соревнования с соседями. Слова «соревнование» и «ревность» – одного корня. Высокопоставленные россияне всегда ревновали к успехам и достижениям тех, кто к Западу, и свысока глядели на всех остальных.

Россия (а позже СССР) была первой или одной из первых стран в мире (Япония начала свой проект позже), сделавшей догоняющую модернизацию своим всеобъемлющим национальным проектом.

Методом решения всегда существовавшей в глазах российской власти проблемы отставания от Запада была избирательная модернизация или, если воспользоваться мемом XIX в., «сосредоточенность». Российские стратеги концентрировались на тех сторонах хозяйства и управления, которые прежде всего касались безопасности и ведения военных действий. Некоторые западные исследователи стали называть это «московской экономической моделью».

На разных этапах своей истории Россия бывала относительно сильнее и слабее, но постоянно оказывалась в ситуациях, когда бралась доказать что-то миру, располагая ограниченными ресурсами. Это самые разные ситуации и проекты – от суворовских походов в Европу до военных побед ХХ в.; от тяжелого и неровного петровского рывка до еще более избирательного и еще более трагического сталинского.

Идеологи и авторы учебников всегда превозносили успехи этого пути, создавая из них вехи официальной истории России. Но всегда были люди, обращавшие внимание на стоимость побед и модернизационных рывков, а часто ставили под сомнение и сами победы и рывки. Они тоже писали книги, но эти книги редко достигали тех же тиражей, что описания триумфов. Цена сталинского, да и всего советского рывка до сих пор не подсчитана и не осмыслена.

Стратегов всегда интересовали победы и мобилизация ресурсов для них – человеческих и материальных – любой ценой. Их задача была тратить, не думая об отчете. Потому так плохо в России всегда было с подотчетностью, потому власть в России всегда такая недоступная, что отчитываться ей пришлось бы о «потраченных» людях. Тех, кто со стратегами спорил, всегда интересовали эти скрываемые издержки, т. е. собственно люди и то, что они делают. Спорщики пытались считать и понимать, какой ценой что досталось, пытались объяснить, в частности, что современная война ведется Россией ценой архаизации общества.

После некоторого раскачивания сегодняшняя Россия снова вошла в колею селективного развития. Снова приоритет безопасности и военных технологий оказался вне очереди. Один военный проект за другим перестраивают экономику и политику по мобилизационному принципу. Судя по громким аплодисментам, многим этот путь нравится и кажется даже единственно возможным. Стоит только помнить, что он предполагает карт-бланш (чек с непроставленной суммой), выданный власти обществом. В отличие от карт-бланша, выписанного Кремлю Советом Федерации на применение военной силы где угодно и когда угодно, этот документ не написан и не подписан. Но он все равно существует, а неопределенно большая сумма, в нем не упомянутая, – это люди и все, что они делают.

[Максим Трудолюбов]

http://www.vedomosti.ru/opinion/colu...-blagopoluchie

Благополучие, о котором шел торг с властью, из материального вдруг стало символическим

29.10.2015

Когда заканчиваются деньги, любой правитель вынужден переходить от щедрой социальной политики к богатой духовной жизни. От хлебных раздач к воспитанию бескорыстного патриотизма. От вольностей к строгостям.

Основа неписаного договора с Кремлем долгое время была сугубо материальной: рост реальных доходов обеспечивал согласие с генеральной линией руководства. Но в какой-то момент – возможно, из-за майдана, а возможно, из-за падения цены на нефть – эта основа материальной быть перестала. Оценки экономического положения страны не связаны с рейтингами популярности Кремля.

Благополучие, о котором шел торг с властью, из материального вдруг стало символическим. И даже главный российский индикатор, который давно нужно публиковать в СМИ на месте биржевых индексов и курсов валют, – рейтинг одобрения деятельности президента – отражает теперь не степень утоления потребительского голода, а улучшение символического или морального самочувствия значительной части населения.

Таких новообращенных в «символическую» веру должно быть много, потому что об их гигантских количествах говорят все, кто считает голоса и спрашивает у общества мнение по тем или иным вопросам (можно ли считать свободно выраженными «мнениями» то, что говорят люди в ответ на вопросы интервьюеров в сегодняшней России, – пусть каждый решает сам).

Новое благополучие, скорее всего, напрямую не связано с субъективной удовлетворенностью жизнью – с тем, что для простоты называют «счастье» в разных международных индексах. Это модный показатель, которым даже одно время пытались заменить или дополнить ВВП. Уровень счастья в РФ рос в путинские годы, хотя и остается невысоким. Индекс Happy Planet, например, пытается измерить, насколько продолжительную, стабильную и здоровую (в том числе экологически) жизнь государства способны обеспечить своим гражданам. Россия в этом индексе на 122-м месте из 151. В мировом докладе о счастье (World Happiness Report), замеряющем субъективное качество жизни, Россия на 64-м месте из 158. Но если взять и вполне лояльный «социальный оптимизм», замеряемый ВЦИОМом, то увидим, что он снижается: в августе 2014 г. индекс удовлетворенности россиян жизнью составлял 77 пунктов, а в августе 2015 г. – 56 пунктов.

В общем, перед нами не удовлетворенность жизнью, не радость по поводу ее высокого качества, продолжительности и общей приятности. Наверное, российское символическое благополучие ближе к моральному комфорту, который состоит обычно в том, чтобы быть на стороне справедливости в споре или на стороне добра и света в битве со злом и тьмой. Это чувство собственной глубокой правоты на фоне неправоты всех остальных; радость быть частью чего-то большого и сильного; удовлетворение от «утирания носа» Западу. Может быть, сюда примешивается и чувство защищенности – жизнь за стенами крепости. Чувство защищенности, кстати, фактами не подтверждается, поскольку каждый может случайно оказаться жертвой специалистов по той самой безопасности, но речь сейчас не об этом. Люди переехали из России в волшебный мир символов.

И еще одно. Если это и крепость, то не убежище. Принимать беглецов и искателей лучшей жизни Россия не желает и не умеет. Людям из других стран, в том числе сирийцам и украинцам (к желанию которых покинуть свои страны Россия теперь имеет прямое отношение), искренне желающим жить и работать в России, устроиться здесь крайне тяжело. Отношение к мигрантам в российской «крепости» откровенно враждебное, но это тоже, видимо, часть необходимого обществу символического благополучия и морального комфорта.

[Максим Трудолюбов]

http://www.vedomosti.ru/opinion/arti...e-predusmotren
Статья опубликована в № 3954 от 06.11.2015 под заголовком: «Левиафан»: Человек не предусмотрен

О том, что право собственности в России не стало волшебной палочкой, способной превратить население в граждан

05.11.2015

Авторы «Левиафана» не дают герою ни самому взять в руки оружие, ни дождаться высшей кары для своего гонителя
filmz.ru

В предыдущих статьях серии о «Левиафане» речь шла о человеческом достоинстве (Олег Хархордин. «Достоинство как политическая категория», 20.10.2015) и о приоритете личности (Андрей Звягинцев. «Отечество истинное и мнимое», 30.10.2015). Глубоко связан с этими категориями и скучный на первый взгляд вопрос частной собственности.

Человек, живущий в России, за свою жизнь, как правило, испытывает одно-два глубоких потрясения, связанных с общественным устройством и материальной стороной жизни. То почва уйдет из-под ног вместе с привычным бытом, связями и отношениями, то – всего лишь – деньги обесценятся. А иногда то и другое сразу. Экспроприации, коллективизации, перестройки и денежные реформы – это перемены, от которых ни одному российскому поколению не стоит зарекаться. Собственное, свое в России всегда трудно было удержать в руках.

Герой «Левиафана» Звягинцева безуспешно пытается отстоять свою землю и свой дом. Сценаристы при этом не дают герою ни самому взять в руки оружие, ни дождаться высшей кары для своего гонителя. Режиссер лишил зрителя удовольствия понаблюдать за торжеством справедливости, пусть и внезаконной, – а это удовольствие, на котором построено множество романтических историй, и голливудских, и классических. Дубровский у Пушкина становится разбойником, чтобы отомстить за отнятую фамильную собственность.

Упомянутый самим Звягинцевым Михаэль Кольхаас из новеллы Клейста тоже, потеряв принадлежащее ему по праву, берется вершить суд. Если бы Звягинцев поддался изначальному искушению и дал бы герою власть наказать врага на глазах у зрителя, смотреть фильм было бы веселее, но тогда это была бы простая история про месть. «Левиафан» потому так оглушающе и действует, что инстинкту «око за око» не потакает, а выталкивает и героя, и зрителя на безжалостный холод, где остается только предательство и пустота. У героя фильма отнимают все, в том числе и место на земле. Собственность на землю и дом не столько материальная ценность, сколько (исторически) принадлежность месту. Не важно, большой или маленький у человека дом. Если он есть, то это признак причастности к отечеству и основание для участия в жизни города и государства.

Философ Ханна Арендт пишет об этом так: «Собственность была первоначально привязана к одному определенному месту в мире и как таковая не только «недвижима», но даже тождественна с семьей, занимавшей это место. Поэтому еще и в Средневековье изгнание могло повлечь за собой уничтожение, а не просто конфискацию имущества. Не иметь никакой собственности значило не иметь родового места в мире, которое называлось бы своим собственным, т. е. быть кем-то, кто миром и организованным в нем политическим организмом не предусмотрен» («Vita Activa, или О деятельной жизни»). Собственность, понятая так, была основанием прав свободного гражданина и никак не была связана с идеей богатства. Бедность не лишала гражданина его прав, а богатство не давало прав гражданина тем, у кого их не было, – в древних государствах прав обычно не было у чужестранцев и рабов. Тот, у кого нет собственности, – не вполне гражданин, не источник власти, а объект управления.

Это, впрочем, западное понимание. В России в силу исторических обстоятельств собственность выполняла другие функции в отношениях между человеком и государством. В западноевропейских монархиях стремление элиты добиться от монархов особой привилегии – неприкосновенности для себя и своих владений – привело в течение столетий к распространению права собственности на все более широкие слои общества. Собственность стала одной из основ для защиты гражданских и политических прав. Частная собственность и гражданские права были, так сказать, одного поля ягоды. В России же собственность и гражданственность про- израстали на разных полях. Права собственности – прежде всего сословные, помещичьи – регулировало и защищало самодержавное государство. А гражданские права отстаивали те, кто против самодержавия боролся – часто непримиримые революционеры. Русское общество объявило войну собственности за многие десятилетия до большевистской революции. Само понятие частной собственности стало ассоциироваться с унижением крепостного права и несправедливостями сословного государства; оно воспринималось не как путь к свободе, а как инструмент подавления свободы.

Слова политического философа Джона Локка о жизни, свободе и владении как о чем-то едином – это отсылка к идее человека- суверена, человека, который уже владеет самим собой и плодами своего труда до того, как государство что-либо человеку подарит. Собственность, понятая таким образом, индивидуальная суверенность или имение в широком смысле, предшествует суверенности государства и превалирует над ней. Государство нужно, чтобы эту суверенность защищать, а если оно не справляется с задачей, то у граждан есть право изменить свое государство. В России жизнь, свобода и владение не совпали. Государство всегда стремилось доказать, что оно предшествует любой другой суверенности. Русский Левиафан, как только он сформировался, стал претендовать на то, чтобы быть изначальной и верховной реальностью, не обязанной соблюдать никакие навязанные ему снизу правила, не обязанной защищать чью-то жизнь и собственность. Парадокс русского государства в том, что оно одновременно видит себя и величайшей силой, и чем-то нуждающимся в постоянной за- щите. Оно и сильное, и слабое одновременно. Оно жестоко мстит любому, кто сомневается в его верховной силе.

Но ему при этом для защиты нужно все или почти все, что есть в стране. Под защиту от опасности – истинность которой государство всегда определяет само – оно всегда резервирует за собой право забирать себе все, что угодно, и всех, кого угодно. Многие исследователи увязывали недостаточность развития частной собственности в России с особенностями политического развития страны. Самый известный пример, конечно, – книги историка Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме» и «Собственность и свобода», в которых автор, по сути, увязывает уровень развития частной собственности в стране с уровнем раз- вития политических свобод. Но в частной собственности в России не было «недостатка»: она так или иначе существовала на протяжении всей русской истории, а в последние 150 лет ее петербургского периода была – для дворянского сословия – да- же более радикально «частной», чем многие европейские аналоги. Просто собственность и свобода в России разделены, они обитают в непересекающихся вселенных.

Маятник качнулся в России 1990-х гг. невероятно сильно. Право частной собственности – в случае с жилплощадью – стало массовым (другие виды собственности требуют отдельного разговора). Но это не сделало людей собственниками по духу. Право собственности не стало волшебной палочкой, способной превратить население в граждан, а электорат – в собственников своей страны. Возможно, это связано с тем, что собственность в 90-е и 2000-е оказалась понятой слишком примитивно. Российское общество в постсоветские годы прошло скорее через эпоху присвоения, чем созидания. Это был бум, обвал присвоения: мое, мое, мое. Разницу между таким «моим», которое присвоено, и «своим», которое создано руками и разумом, еще 20 лет назад стремился сформулировать философ Владимир Бибихин. Это разница, говорил он, между «мое просто потому, что не твое» и «собственно свое, захватывающее». Эту разницу российское общество не осознало и не осмыслило до сих пор.

Внутреннее содержание многих процессов, происходящих в России, – это продолжающийся поиск идентичности и связи со страной, ощущения обладания. Найти свою уникальную связь со страной через собственность, через частное благополучие и примат индивидуальности не удалось. По крайней мере, на сегодня этот поиск успехом не увенчался: люди в России c готовностью согласились на то, чтобы ими распоряжались, а не чтобы они сами распоряжались собой, своим владением и страной

В статье использованы фрагменты из книги Максима Трудолюбова «Люди за забором: власть, собственность и частное пространство в России». Новое изд-во, 2015.

[Максим Трудолюбов]

https://www.vedomosti.ru/opinion/col...opoliya-pravdu
Почему Кремль предпринимает такие усилия, чтобы прямо не реагировать на запрос снизу

12.11.2015

В России крайне редки такие вещи, как недавняя отставка премьер-министра Румынии, случившаяся на волне антикоррупционных протестов, уход гендиректора Volkswagen в связи с «выхлопным» скандалом или уход спикера американского конгресса Джона Бейнера. Понятно, что у перечисленных поступков, как и вообще у большинства отставок, есть сложные и совсем не идеалистические причины. Но все перечисленные, во-первых, не стрелочники, и, во-вторых, их поступки есть признак возможности личной политической ответственности в их обществах.

За пожары, аварии, ошибки при ликвидации последствий природных катаклизмов, политические ошибки и даже за гибель людей в катастрофах и войнах ответственность в России несут в лучшем случае стрелочники. В этом нет никакой новости. Это даже не критика, а констатация некоторой традиции. Чиновники находились в особых отношениях с законом в имперской, советской и сегодняшней России. Ответственность по закону наступала для них в самую последнюю очередь – после того как центральное правительство (не технократическое, а настоящее – Зимний дворец, Кремль) решит, кто именно будет нести ответственность и какую.

До революции чиновники были слугами царя, при СССР – слугами партии-государства, в нынешней России они служат мамоне и другим богам, имен которых мы даже не знаем. Наверняка среди них есть и какие-то существа, связанные с общественным благом: все-таки общественные блага, пусть и как побочный продукт, в некоторых количествах достигают конечного потребителя. Системе при этом важно, чтобы конечный потребитель не мог прямо влиять на производителей благ.

Это центральная особенность российского государства. Именно поэтому Кремль предпринимает такие усилия, чтобы прямо не реагировать на запрос снизу, – это касается и расследований Фонда борьбы с коррупцией, и запроса на честное расследование других уголовных преступлений, таких как нападение на журналиста Олега Кашина. Это касается даже проблематичных для центральной власти сообщений журналистов, как в истории с публикацией Reuters о дочери президента.

В российском случае главная монополия государства распространяется не столько на насилие (это веберианское понимание – слишком западное), сколько на правду. В русской истории правда принимала самые разные формы – от самодержавия и православия до коммунистической идеи, но всегда оставалась ключевой ценностью, приверженностью которой и определялась лояльность слуг. Структурно все осталось, как было, только правда выродилась. Она выродилась не столько в ложь, сколько в подвижную картинку на экранах – телевизионных, телефонных и проч. Это политически-технологическая правда – гибкая и максимально удобная для правителя. Удержанию этой управляемости и посвящены основные усилия государства, что включает и вполне настоящие, невиртуальные войны, которые ведет Россия. Цена поддержания монополии на правду растет, она требует все больше силы, в том числе военной. Но у правды есть одно важное свойство: она выражается словами и делами, а монополии на слова и дела у государства нет.

[Максим Трудолюбов]

https://www.vedomosti.ru/opinion/col...prosvescheniya
Статья опубликована в № 3969 от 27.11.2015 под заголовком: Республика: Конец эпохи Просвещения

Стремление к идее республиканского мироустройства не стало достаточно универсальной идеологией

26.11.2015

Призывы к миру – самые простые и дешевые лозунги, потому что бесспорные. Но утверждение мира – самая трудная задача на свете, потому что мир устроен сложнее, чем война. Война – естественное состояние человека. О войне не нужно договариваться, а о мире нужно. Мирные договоры требуют учета множества противоречивых требований сторон и, как правило, оставляют кого-то из участников недовольным.

Еще одна роль войны – быть источником политической легитимности. Правители всегда это знали. С незапамятных времен главным средством расширения территории и влияния племени, народа, империи была сакрализация войны. Большинство древних богов – боги-воители. Монархи всегда считали себя наследниками воинов и сами, вооруженные религиозной санкцией, поддерживали славу предков на полях войны.

Именно в силу этой древнейшей традиции первым шагом к установлению мира между народами, считал известный в Калининграде философ Иммануил Кант, должно было быть создание республиканского в своей основе устройства государств. Эти страны могли оставаться монархиями, но важно было, чтобы их правители, прежде чем начать войну, должны были обязательно, по конституции, спрашивать разрешения у народа, который должен будет за эту войну платить и в ней участвовать. Даже это не гарантировало бы мир. Но постепенно растущие издержки и кошмары войны заставили бы страны объединиться в «Лигу наций», которая обеспечивала бы мир коллективными усилиями.

Появление такого разумного устройства Кант считал делом почти невозможным. Но это была достойная цель: «Из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого. Только приближение к этой идее вверила нам природа».

Признаки политического устройства, отдаленно напоминающие кантовский идеальный план, стали проявляться лишь недавно. Лишь в самое недавнее по историческим меркам время у правителей появились (помимо традиционного и харизматического) новые способы утверждения господства – основанные на разумном политическом устройстве и на экономических успехах. Последнее – явление настолько новое, что Макс Вебер, писавший сто лет назад, не включил его в свой набор источников легитимности. Лишь в послевоенную вторую половину ХХ в. ООН до некоторой степени была в состоянии выполнять роль площадки для согласования взглядов огромного количества стран.

Ясно при этом, что без взаимного сдерживания, обеспеченного и страхом войны (живым для как минимум двух послевоенных поколений), и тем, что противостоящие друг другу военные блоки обладают смертельным для всей цивилизации оружием, эта конструкция оставалась бы неосуществимой. Взаимное сдерживание нужно не только потому, что человек сделан из кривой древесины, но и потому, что демократии продемонстрировали: лидеры Запада не спрашивали у своих граждан разрешения воевать, как не спрашивали и советские лидеры. Да, демократии не воевали друг с другом, чем на Западе принято было гордиться, но не раз позволяли себе ввязываться в конфликты за пределами демократического мира, чем только за минувшие 15 лет породили огромное количество недовольных мировым статус-кво. В число мировых недовольных, помимо стран арабского мира, входит с каких-то пор и Россия.

Ускользающее на глазах наследие Просвещения и состоит в стремлении к идее республиканского мироустройства (мир как большая республика-конфедерация), сформировавшейся более 200 лет назад. Это всего лишь направление движения, а не реальность. Но, видимо, самому этому направлению не удалось стать достаточно универсальной идеологией.

Но если это не идеал, то перед нами новая реальность, о которой в силу нехватки у меня фантазии я про себя думаю как об очередном «новом средневековье». Хочется верить, что это средневековье будет лучше всех старых. Будет хорошо, если экономические достижения останутся источником легитимности хотя бы для части держав мира. Они будут демонстрировать другим, что не только передел сфер влияния ведет к успеху. Но недовольные статус-кво заявляют о себе все громче.

[Максим Трудолюбов]

https://www.vedomosti.ru/opinion/art...k-bezglasnosti
Статья опубликована в № 3975 от 07.12.2015 под заголовком: Республика: От гласности к безгласности

О процессе снятия табу в новейшей истории России

06.12.2015

Июнь 1986 г., телемост Ленинград – Бостон «Женщины говорят с женщинами»
Юрий Белинский / Фотохроника ТАСС

На исходе СССР открытием для общества оказалась гласность – новая открытость, контролируемое снятие советских табу. Но нынешняя Россия стыдится своих 1980-х. Более того, сегодняшняя «гласность»: журналистские и общественные расследования, включая расследования Фонда борьбы с коррупцией Алексея Навального, не действуют так, как работали публикации времен гласности. Почему? Первая часть этой статьи будет о гласности, вторая – о безгласности.

Давным-давно, когда еще существовали видеокассеты, существовало и правило вежливости – прежде чем вернуть кассету, человек должен был перемотать ее к началу. Перемотка многого из того, что было сделано в политике за последние 30 лет, – занятие, увлекшее российское общество в последние годы. Все так старались, что уже получилось домотать до 1985-го. Наш 2015-й – это, можно сказать, 1985-й наоборот. Не точный негатив, но похоже.

Помочь прочувствовать этот процесс может книга Натальи Ростовой о журналистике времен Михаила Горбачева, ведь ее можно не только читать, но и перематывать, как кассету, блог или, если угодно, свиток. «Рождение российских СМИ. Эпоха Горбачева (1985–1991)».

Гласность

Увертюрой к политике гласности был показанный в феврале 1986 г. по телевидению первый советско-американский телемост Ленинград – Сиэтл с Владимиром Познером и Филом Донахью. Во время того сеанса общения граждан впервые в эфире зазвучали темы, говорить о которых до того вслух не полагалось: сбитый корейский «Боинг», «авторитарные действия» Советского Союза в Польше, война в Афганистане, Андрей Сахаров и его горьковская ссылка.

Уже в конце февраля – начале марта, на XXVII съезде КПСС, Горбачев объявляет брежневскую эпоху «застойной» и говорит о гласности: «Принципиальным для нас является вопрос о расширении гласности. Это вопрос политический. Без гласности нет и не может быть демократизма, политического творчества масс, их участия в управлении».

Изначально это была типичная советская кампания, как «электрификация» или «освоение целины». И у нее, конечно, был, как сейчас сказали бы, «политтехнологический» смысл. Гласность, вероятно, была призвана привлечь общество на сторону партийной верхушки, взявшейся за радикальное кадровое обновление. На кого еще опираться правителю в борьбе против укоренившейся элиты (номенклатуры)? Нужно брать народ в союзники – так, чтобы охранителям не пришло бы в голову устроить контрреволюцию. Попытка такого переворота в итоге и произошла, но позже, в 1991 г., – на фоне жестокого политического и экономического кризиса.

В 1986-м, после съезда, проходит волна смены главных редакторов: Иван Фролов назначен редактором журнала «Коммунист» в марте. В мае Сергей Залыгин приходит в «Новый мир», Виталий Коротич назначается в «Огонек», а Виталий Игнатенко – в «Новое время». В августе Егор Яковлев возглавляет «Московские новости». В мае переизбрано правление Союза кинематографистов, позже власть меняется и в Союзе писателей, и в остальных творческих союзах. Меняется руководство Госкомиздата и Агентства печати «Новости». Постепенно (начиная с «Голоса Америки» и Би-би-си) прекращают глушить западные радио, вещающие на СССР. В 1987 г. начинают выходить статьи о Никите Хрущеве, имя которого 20 лет не упоминалось в советской прессе. Органы цензуры пересматривают список авторов, допущенных к изданию: выходят книги писателей, выехавших из СССР. Широким показом проходит «снятый с полки» фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние». В печати появляются имена эмигрантов – письмо десяти в «Московских новостях», некролог умершему в Париже писателю Виктору Некрасову, публикуются стихи Иосифа Бродского. Начинается публичное обсуждение экономики и «лукавых цифр» советской статистики. Появляются передачи «600 секунд», «Взгляд», «До и после полуночи». Опубликовать удавалось не все: например, интервью Сахарова «Литературной газете» вышло только после смерти Андрея Дмитриевича.

Самым красноречивым проявлением двойственности гласности было замалчивание чернобыльской трагедии. Публиковать стихи Николая Гумилева было уже можно (табу на имя Гумилева снято как раз в апреле 1986 г.), а разъяснять обществу масштабы катастрофы, произошедшей в том же апреле, все еще нет. Политика открытости сосуществовала с никем не отмененной иерархией цензуры: от Главлита до ЦК КПСС (Главлит прекращает существование только в декабре 1991 г.). Это лишнее напоминание о том, что процесс был задуман как контролируемый: нужно было постепенно, одно за другим, отменить советские табу. А шумное заполнение информационного вакуума должно было, вероятно, обеспечить проведение кардинальной партийной чистки. Так все и произошло.

Горбачев угадал: гласность была популярна, а товарищи Григорий Романов, Виктор Гришин, Динмухамед Кунаев, Владимир Щербицкий (соответственно Ленинград, Москва, Казахстан, Украина) – нет. Более половины руководителей партии и государства всех уровней были смещены в годы гласности. В этой беспрецедентной операции у Кремля был союзник – общество. В СССР люди хотели говорить о прошлом, о политике, о потерях в Афганистане. Все это хотелось поправить. Владимир Познер рассказывал позже, что после первого телемоста получил огромное количество писем и одна из мыслей, в разной форме повторявшаяся от письма к письму, звучала так: «Я увидел свое лицо, и оно мне не понравилось».

С тем же энтузиазмом, с которым общество открывало свое прошлое 30 лет назад, оно хочет теперь это прошлое не столько скрыть, сколько прочитать иначе.

Безгласность

Как 30 лет назад политикам удалось сделать общество своим союзником через гласность, так в минувшие 10–15 лет политикам удалось сделать общество своим союзником через «безгласность», точнее, через создание иного образа себя. В сегодняшнем 1985-м у России есть свой «Афганистан», и даже данные о боевых потерях снова засекречены, и это вызывает не ужас, а гордость. Тогда государственные преступления советского периода открывались обществу, а сегодня многие в России гордятся Сталиным. Тогда страна открывалась миру и стремилась учиться у Запада, а сегодня закрывается от мира и стыдится того, что когда-то брала те уроки. Тогда появлялись первые СМИ с (относительно) независимой редакционной политикой. В последние годы такие СМИ в России сворачиваются. Тогда прекращали глушить западные СМИ, сегодня иностранные акционеры медиа выдворены из России. Тогда Россия готова была к цивилизованному разводу с республиками в составе СССР. В последние годы распад СССР трактуется российскими государственными медиа как предательство, спровоцированное американцами.

Благодаря работе, проделанной Натальей Ростовой, видно, что прорывы, которые Россия сегодня мечтает «замотать», были сделаны в 1980-е при Горбачеве, а не в 1990-е при Ельцине. Заложенное в 1990-е слияние власти и собственности никак нынешним консервативным наступлением не затронуто. Оно не только не «перемотано» к началу, а продолжает развиваться.

Сравнение с перемоткой на самом деле все упрощает. Да, сегодня в отношениях с советским прошлым Россия вернулась как минимум на 30 лет назад. И в отношениях с прессой вернулась назад примерно на столько же: снова непризнанно существует цензура, о существовании которой Горбачев заявил 30 лет назад. У России снова, как и 30 лет назад, война на Ближнем Востоке и снова вокруг кольцо врагов.

А вот политэкономическая модель, основанная на сращении власти и собственности, на захвате ресурсов скорее, чем на конкуренции, – продолжает развиваться. Если гласность была контролируемым снятием советских табу, то в 90-е и в нулевые снятие запретов продолжилось. Только теперь это были уже не «публикации Гумилева», а моральные табу: можно получать бесплатно то, что десятилетия назад строили советские зеки и комсомольцы. Можно выводить ценности, отнимать бизнес и отдавать его своим перевезенным за границу детям. Можно называть выборами то, что является манипуляцией или назначением. Можно принимать закон специально, чтобы на нем зарабатывать. Можно говорить одно и делать ровно противоположное.

Возможно, в силу полного исчерпания табу сегодняшняя «гласность» и не работает так, как могла бы. Чтение «пьесы» ФБК о Чайках поражает, но далеко не всех.

Если Горбачев по-своему стремился сделать правду действенной, то нынешние менеджеры много лет работают над тем, чтобы сделать ее неактуальной: правд много, и знание ничего не меняет. Безгласность принимается добровольно – какой смысл говорить, если ничего не меняется от этих разговоров?

Если 30 лет назад впервые названное имя или опубликованный факт оказывали электризующее действие на общество и могли привести к политическим последствиям, то сегодня факты – не вполне факты в силу огромного, пронизывающего все общество цинизма и недоверия. Даже если факты принимаются, то не взрывают сознание, а скорее подтверждают некоторое имеющееся у всех знание: да, воруют и убивают, да, прокуроры, да, вместе с бандитами.

В ситуации 80-х гласность сработала, вероятно, потому, что табу, в том числе моральные, в принципе существовали. Было что-то, чего «нельзя». А в последующие 20 лет политический менеджмент всеми силами стремился сделать граждан, точнее, аудиторию, своими сообщниками в том, что «все можно». Кредо это примерно такое: да, жизнь устроена очень плохо, очень грязно, тут вам не Скандинавия. Зато вам всем, как и нам, тоже немножко можно – не столько, сколько губернаторам и прокурорам, но в свою меру, по чину. Вы тоже можете немножко отнимать и немножко убивать, потому что таков порядок, иначе хаос и смерть. А можно ли о таких вещах говорить вслух? Особенно не поговоришь. Вот поэтому безгласность и работает.

Совпало с этой морально-экономической революцией и то, что российское общество в нулевые и последующие годы решило рассказывать себе другую историю о самом себе. Годы гласности отличались от нынешнего времени открытым, строгим, даже беспощадным, видением самих себя. Россия в 1980-е гг. начала рассказывать себе свою историю, но испугалась и запнулась. Может быть, потому что была поражена тем, «что увидела свое лицо и оно ей не понравилось», а может быть, потому что не нашла нужных слов. Ужас перед советским периодом истории в итоге сменился его принятием.

Заинтересованных в нынешней модели гораздо больше, чем было заинтересованных в сохранении советской модели. Но заинтересованность эта не столько экономическая, сколько психологическая. То есть состояние обычного гражданина – состояние не активного сторонника, а заложника: больше идти некуда.

Трудно представить, что это навсегда. На самом деле единственная внутренняя политика, которая вообще существует в сегодняшней России, – это все равно политика правды, как бы выспренно и наивно это ни звучало. «Обычная» политика с партиями и выборами осознанно свернута Кремлем как опасная для режима. Как иначе действовать в политике в такой ситуации? Только доказывать, что немножко воровать и немножко убивать – это как ходить на головах.

[Максим Трудолюбов]

http://www.vedomosti.ru/opinion/colu...-znaem-nichego
Статья опубликована в № 3979 от 11.12.2015 под заголовком: Республика: Мы не знаем ничего

В отсутствие кодифицированных правил люди ищут знаки и намеки

11.12.2015

Джордж Гэллап, создатель современной индустрии опросов, любил говорить, что он «чувствует пульс демократии». Но как убедиться в том, что общество не взбежало только что вверх по лестнице, задавался вопросом писатель Элвин Брукс Уайт.

У «запыхавшегося» общества пульс будет учащенный, оно будет плохо соображать и говорить совсем не то, что в спокойном состоянии. Российское общество и есть такое запыхавшееся. Если правда, что установка на адаптацию – одна из важнейших для нашего общества, то работы у него так много, что сесть и подумать вообще некогда.

Ответы такого общества на вопросы о фундаментальных политических предпочтениях и даже о текущих политических событиях вряд ли будут хорошо продуманными. У людей не спрашивают: «А вы вообще когда-нибудь думали об этом, у вас была возможность сформировать точку зрения?» Очень часто люди не знают ничего о том, о чем их спрашивают. А те, кто знает, отказываются отвечать или вовсе остаются недоступными для интервьюеров.
Мария Эйсмонт
«Продолжая задавать вопросы о том, что, как нам объясняют, не ново и не удивительно, мы будем показывать, что по-прежнему считаем это недопустимым»

Человеку свойственно хвататься за традиции, правила, законы, что-то соблюдаемое и всеми принятое. На что еще ориентироваться в жизни, если семейного предания или иной прочной ценностной основы нет? А у кого она есть в России – стране, которая столько раз рвала связи между поколениями и выдавливала или убивала часть общества? Правила игры в российском обществе и государстве постоянно меняются, существует огромная пропасть между писаным правом и «понятиями», по которым живут власть и бизнес. Эта ситуация крайне трудна для освоения – вокруг столько непонятного, что голова идет кругом. В России – в большей степени, чем в устоявшихся старых обществах, – люди постоянно заняты обучением, так что спрашивать у них выученные уроки рано.

Как в стихах Даниила Хармса: «Нет! Нет! Нет! Нет! Мы не знаем ничего, не слыхали ничего, не слыхали, не видали и не знаем ничего!» Возможно, этим объясняется склонность граждан смотреть телевизор и пытаться что-то там высмотреть. «[Люди] не внушаемые идиоты с мозгами, промытыми пропагандой, а внимательные ученики, – пишет в комментариях на Facebook психолог Марина Новикова-Грунд. – Они ловят знаки, намеки и подмигивания, чтобы в отсутствие кодифицированных правил и законов понимать, что можно, а что запрещено... У тех, кто ловит знаки телевизора, есть – по разным причинам, как субъективным, так и объективным, – чувство полной незащищенности». Это очень точная мысль.

Какие уроки и как они учат? Последний пример у всех на слуху. Фонд борьбы с коррупцией публикует расследование о деятельности близких и подчиненных генерального прокурора Юрия Чайки. Пресс-секретарь президента – после паузы в несколько дней – говорит, что информация не новая и для Кремля интереса не представляет. Одновременно человек, много раз участвовавший в пикетах, Ильдар Дадин, получает три года колонии. Вот и урок о том, что можно и чего нельзя. Это ведь не слова, а дела. Действиями государства поставлены рамки: за это мы не сажаем, а за это мы сажаем. Люди «читают» события и усваивают, как работает закон и как – собственно жизнь.