*802. Русские. Стереотипы поведения. Традиции. Ментальность.

[Росбалт]

http://www.rosbalt.ru/main/2015/12/2...?utm_source=ex
26/12/2015 10:26
Менталитет, национальный характер, улыбка


Фото из личного архива

О том, почему в России не принято улыбаться "просто так" и как это осложняет жизнь, в интервью "Росбалту" рассуждает Иосиф Стернин — доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой общего языкознания и стилистики Воронежского государственного университета, директор Центра коммуникативных исследований ВГУ, заслуженный деятель науки РФ.

— Иосиф Абрамович, вы – автор исследования об улыбке в русском коммуникативном поведении. Там вы доказываете, что мы улыбаемся хоть и редко, но зато от души. В связи с этим вопрос: считается, что американская "голливудская" улыбка – это образец неискренности. Мол, кто-то тебе улыбается во весь рот, а на самом деле держит камень за пазухой. Это правда, как думаете?

— Камень за пазухой тут ни при чем. В американском или европейском коммуникативном поведении улыбка – прежде всего именно сигнал вежливости, поэтому она обязательна при приветствии и в ходе обычного разговора. Такие у них традиции. А у нас – другие.

Русские писатели не раз обращали внимание на это отличие, характеризуя "голливудскую" улыбку как странную для русского человека и искусственную. Сатирик Михаил Задорнов назвал ее "хронической", Михаил Жванецкий писал, что американцы улыбаются так, будто включены в сеть, а Горький сказал, что у янки на лице прежде всего видишь зубы...

А почему так? Да потому что они всегда показывают — мол, у меня все отлично. Доходит, казалось бы, до абсурда. Скажем, в кино героя переехал танк, расплющил гусеницами, он едва жив и весь в крови, а тут к нему подбегают и спрашивают: "У тебя все в порядке?" И он гордо отвечает: "Да, в порядке!" Это такой способ продемонстрировать, что, дескать, я не сдался, я справлюсь. И заодно убедить в том же самого себя.

— На Западе можно фотографироваться на удостоверение личности с улыбкой, а у нас это не приветствуется. Почему?

— Тоже не самая лучшая наша традиция. У нас самые жуткие фотографии – в паспорте. Я где-то прочитал фразу: "Если ваш фотоальбомчик тоненький, там только один снимок и тот страшный — то это паспорт…"… То есть обязательно нужно серьезное лицо, чтобы тебя опознали по фото. А во всем остальном мире человека опознают, в том числе, и по его улыбке. Грустно как-то, не правда ли?

— А почему у нас сфера обслуживания такая, мягко говоря, неулыбчивая?

— Иностранцы часто недоумевают: "Почему у вас таможенники не улыбаются? Мы им улыбаемся, а они нам – нет". Все дело в том, что при исполнении служебных обязанностей "лыбиться" у нас тоже как-то не принято. Наоборот — считается, что если тебе улыбнулись, то, скорее всего, хотят задобрить, чтобы обмануть, ввести в заблуждение. Есть поговорка: "Делу время, потехе час". В свое время по тому же поводу шутил Аркадий Райкин: "Смеяться надо в специально отведенных для этого местах!"

Так же и у продавцов, официантов и вообще везде в сфере обслуживания. Зарубежный сервис и наш в этом смысле — день и ночь. В одном из банков в Нью-Йорке, к примеру, висит объявление: "Если наш оператор вам не улыбнулся, заявите об этом швейцару, он вам выдаст доллар". Китайцы говорят: "Кто не способен улыбаться, тот не сможет открыть лавку". В Японии специальные девушки в больших универмагах улыбаются и кланяются каждому покупателю, ступающему на эскалатор – это 2500 улыбок и поклонов в день! В международных отелях системы "Интерконтиненталь" клерк, оформляющий постояльца, в течение 5-6 минут должен улыбнуться не менее 6 раз. А в одном японском документальном фильме о вынужденной посадке самолета было показано, как широко улыбалась стюардесса всем пассажирам, а после приземления, выполнив свой профессиональный долг, вдруг упала и забилась в истерике...

Кроме того, в некоторых культурах улыбка — это способ смягчить для собеседника смысл сказанного, оградить его от негативных эмоций. Илья Эренбург в своих воспоминаниях повествует о китайце, который с улыбкой сообщил ему о смерти своей жены. Но это означало: "Вы не должны огорчаться, это мое горе".

— Но все-таки нельзя же сказать, что в обслуге у нас одни только хамы?

— Разумеется. Но в целом улыбка "для вежливости" или "из вежливости" просто не принята, и даже наоборот — к ней относятся настороженно или враждебно. Постоянная улыбка именуется "дежурной" и считается плохим признаком, проявлением неискренности, скрытности, нежелания обнаружить истинные чувства. "Уберите свою дежурную улыбку!" – говорят людям, которые все время по-американски растягивают губы до ушей.

В других странах улыбка незнакомому (да и знакомому) человеку – лишь проявление учтивости. А мы ошибочно думаем, будто это какая-то демонстрация личного хорошего отношения. Когда за границей нам улыбается продавщица, нам начинает казаться, что она нас любит. Ничего подобного! Если где-то в Англии вы спросите у девушки дорогу, и девушка будет вам улыбаться во весь рот, то не пытайтесь назначить ей свидание — она просто показывает, что вежлива. Вы сами ей совершенно не интересны…

Очень во многих странах, если встретился с кем-то взглядом, принято улыбнуться, а у нас — отвести глаза. И это не признак плохого характера народа, не недостаток, а просто традиция — такая же, например, как дарить нечетное число цветов. У китайцев, например, наоборот четное число считается счастливым. Что правильно? И то, и другое — смотря где и когда.

— Чувствуется, что в российской торговле пытаются привить так называемую "коммерческую улыбку". Но получается пока не очень — через силу и сквозь зубы…

— Проблема в том, что у нас такой традиции не было изначально. Улыбка обслуживающего персонала при исполнении служебных обязанностей в России всегда отсутствовала – приказчики, лавочники, половые, слуги были вежливы, предупредительны, но не улыбались. У нас не принято дарить свое хорошее настроение незнакомым людям. Именно поэтому продавцы не улыбаются покупателям – они же их не знают.

Так что улыбку у русского персонала надо вырабатывать как профессиональное требование, сама она не появится… Когда мы видим мрачную медсестру, то нам не хочется с ней разговаривать — разве не так? Почему не стоит петь песни и танцевать на сцене с мрачным выражением лица? Это будет смешно. Игорь Моисеев все время кричал танцорам своего ансамбля: "Улыбочку, держать! Улыбочку! Если не можете, то подумайте о смене профессии…" Нельзя мрачно танцевать и мрачно петь, потому что никто не получит от этого удовольствия. Почему же можно мрачно обслуживать?

— Казалось бы, это очевидно. Разве нет?

— Далеко не для всех. К сожалению, у нас в сфере обслуживания по-прежнему процветает хамство… Во всем мире "коммерческая приветливость" вырабатывается на специальных тренингах. В Финляндии, коренные жители которой вообще-то неулыбчивые и неразговорчивые, в супермаркетах сегодня работают сплошь веселые и общительные девушки и ребята. И в основном – финны. Я поинтересовался, откуда они такие взялись, ведь раньше там все было иначе — гораздо более сурово. Оказывается, кадровые службы магазинов дают объявления о том, что требуются люди с "клиентоориентированным" характером — коммуникабельные, жизнерадостные, "обращенные к людям".

— То есть финны как-то преодолевают свою эмоциональную закрытость?

— Они понимают: если уж не можете искренне улыбнуться, то хотя бы имейте приветливый внешний вид. Этим вы поможете самому себе. Приветливость внешняя подчас переходит в приветливость внутреннюю. Окружающие это чувствуют и, соответственно, начинают теплее к вам относиться. Поэтому для начала нужно добровольно надеть маску приветливости, дать себе такое задание — и тогда дело наверняка пойдет на лад.

Беседовал Владимир Воскресенский

[Cемен Новопрудский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../8004005.shtml
08.01.2016, 10:51
О главных национальных страхах россиян


Юрий Инушкин. «Страх» (Фрагмент). 2008 Wikimedia

В конце прошлого года в борьбе с запрещенным в России ИГ произошло историческое событие: Великое Герцогство Люксембург удвоило численность своего воинского контингента на Ближнем Востоке. Теперь там будет воевать не один, а целых два люксембургских солдата. Страна с населением меньше Ярославля или Махачкалы участвует в мировой политике (мы называем это давно лишенным всякого практического смысла словом «геополитика»). Именует себя Великим Герцогством. Прямо как мы. Мы тоже участвуем и тоже именуем себя великой страной. Только годовой ВВП на душу населения у нас теперь меньше $12 тыс., а у Люксембурга — больше $100 тыс.

К чему я это вспомнил? А вот к чему. Интересно же понять, почему подавляющее — хотя на самом деле, скорее, подавленное — большинство россиян в последние два года столь радостно и даже отчасти неистово (если судить по социальным сетям) возрадовалось нашей внешней политике. Почему нации так понравилось крушение реальной стабильности, падение экономики, рубля, своих доходов, двузначная инфляция, невозможность поехать отдыхать куда хочешь, если можешь, в обмен на всего лишь один не слишком большой полуостров, который и без этого стремительного разрушения относительно нормальной жизни отнюдь не был «полюсом недоступности» для россиян.

Один из вариантов ответа я вижу в двух фундаментальных, исторических, воспроизводящихся из поколения в поколение национальных страхах. В двух «русофобиях», мешающих нам думать о стране как о своем доме, который желательно делать уютным и пригодным для жизни, а не как об орудии устрашения других.

Первый национальный страх — боязнь России стать «обычной страной».

Она обязательно хочет быть великой державой, а величие понимает примерно как Робин Бобин Барабек из знаменитой детской английской песенки: скушать сорок человек, сто двадцать колоколен, вообще все, что плохо лежит или попадется под руку. Нам почему-то во все времена кажется, что великой страны «должно быть много», как хорошего человека.

Второй национальный страх — паническая боязнь перемен.

Поэтому мы так боимся менять начальство, какие бы дикости или глупости оно ни творило. Поэтому у нас никогда нет нормального эволюционного развития, то есть тонкого баланса стабильности и перемен, а меняется все сразу и радикально. Время от времени происходит ровно то, чего мы так боимся. Революции обычно возникают как раз от панического страха перемен, а не от их горячего желания.

Оба эти страха объединяют в остальном живущие в совершенно разных мирах власть и общество. И народу, и власти держава кажется великой, если способна забрать у другой страны территорию или накостылять кому-то за тридевять земель, причем неважно, кому и за что. Быть обычной страной даже с лучшим в мире образованием, великой наукой или выдающейся культурой, не говоря уже о хороших дорогах, больницах или магистральных теплотрассах, нам скучно и неинтересно. Вот вершить судьбы мира или, что происходит чаще, ставить мир на уши — совсем другое дело.

Ради этой своей порой бессмысленной, а то и просто разрушительной для жизни обычных людей способности мы готовы терпеть лишения. Когда не хочешь заниматься своим домом и боишься менять начальство, терпение автоматически становится очень важным качеством. Надо терпеть и неустроенность быта, и самодурство власти, и обработку мозгов ради новых мифических свершений, которые должны показать миру, какие мы великие.

Своих начальников мы привыкли оценивать именно по этой их способности «делать грозный вид».

Даже несмотря на формальное наличие выборов, начальники у нас как родители. В том смысле, что родителей не выбирают. Конечно, в России и в частной, например, семейной жизни до сих пор торжествует странный культ силы и терпения вместо культа ума и любви: «бьет — значит любит» и «стерпится — слюбится». Но это тоже производная от двух наших главных национальных страхов.

Причем терпение у людей в России обычно не лопается — лопается экономика, которой никто не хочет заниматься. Или война, которая слишком затягивается и не оборачивается понятной массам победой, вызывает национальную апатию.

Просто когда начальники несменяемы и при этом страной особо не занимаются, неудивительно, что их смена — по естественным ли физиологическим причинам или из-за банального окончания денег на прежний курс — оборачивается для нации потрясением. Мы искренне удивляемся: как же так, жили себе стабильно, считали, что все у нас прекрасно, а тут вдруг опять нужно начинать строить государственность чуть ли не с нуля.

В 2016 году исполнится 25 лет с момента распада СССР и появления на политической карте мира независимой России. На минуточку: четверть века. За это время человек проходит путь от рождения до вполне взрослого индивида. Мы очень любим критиковать наших политических противников за инфантилизм. «Обама слабак...», «у Европы нет своей политики...».

Но состояние, в котором оказалась Российская Федерация на 25-м году своей постсоветской жизни, — прямо торжество инфантилизма и подростковых комплексов.

Россия так и не стала независимой от Советского Союза ни ментально, ни даже экономически. Мы постоянно обижаемся и обижаем. Мы не нашли своего места в мире. Мы не создали никакой полноценной национальной экономики. Наши доходы — причем и миллиардеров, и домохозяек — до сих пор преимущественно складываются из продажи за границу нефти и газа с открытых в СССР месторождений и модификаций вооружений, разработанных в советские времена. Мы продолжаем думать, что «страна должна накормить своих крестьян» и что «начальству виднее». Мы вообще продолжаем думать от «мы», а не от «я».

Психологи уверены, что со страхами можно бороться. Поскольку речь идет о национальных страхах, я бы не разделял оптимизма психологов. Но хотя бы проговорить эти свои страхи в ситуации, когда очередной исторический тупик России кажется все более очевидным, мы в силах.

Быть обычной, а не «великой» страной, где человек и его жизнь важнее государства и его «интересов», — совсем нестрашно и непозорно.

Перемены, если в них участвуют народ и власть, если сама эта власть сменяется и не боится уходить, если эти перемены идут последовательно и постепенно, а не в режиме пожарного реагирования на очередной обвал, — благо, а не зло.

А если кому-то так важно обязательно испытывать гордость за свою страну, то способность отнять чужое или метко стрелять в того, кто на тебя не нападает, вовсе не основание для такой гордости.

[Элла Панеях]

https://meduza.io/feature/2016/02/19...zhe-naseleniya
Социолог — об убеждениях, ценностях и страхах россиян
13:14, 19 Февраля 2016 Meduza

24 февраля в Москве пройдет публичная лекция социолога Эллы Панеях о том, есть ли у россиян своя особая система ценностей по сравнению с жителями других стран. Лекцию организует просветительский проект InLiberty при поддержке «Медузы» и DI Telegraph в рамках проекта «Возвращение этики». Перед лекцией Элла Панеях рассказала журналисту «Медузы» Андрею Козенко, что ценности граждан России не так уж отличаются от европейских, но их подавляет страх перед государством — не самым эффективным, но постоянно вмешивающимся в дела людей.

— В вашей лекции пойдет речь об особом менталитете россиян. А он вообще существует?

— Такого явления как менталитет не существует! Социолог при слове «менталитет» начинает морщиться. Есть различные культурные особенности. Они у российских людей не такие особенные, как это кажется нам изнутри.

Что обычно пытаются вложить в понятие «менталитет»? Какой-то особый психологический профиль, специфические особенности мышления. Но социологическая наука давно научилась раскладывать это на разные элементы. И именно они в разных обществах различаются. И не только в обществах — у разных социальных групп, у разных людей внутри одной культуры они отличаются еще побольше, чем у людей из разных стран.

Самый простой пример: у молодых и у старых людей разница в восприятии мира — очень большая, и это всем понятно. То же — у мужчин и женщин, которых в довольно-таки патриархальном российском обществе воспитывают совершенно по-разному. В соцопросах сплошь и рядом ответы на одни и те же вопросы у мужчин и женщин различаются больше, чем, скажем, у русских и немцев.

Понятие менталитета — жутко запутывающее. Если же посмотреть на отдельные элементы мировоззрения, то мы увидим, что в чем-то люди в России слабо отличаются от людей в Европе, а в чем-то — довольно сильно.

Существует представление, что в российской культуре ценности — очень своеобразные, сильно отличающиеся от европейских. Мы все такие коллективисты, не ценим индивидуальность, ценим какую-то мифологическую соборность. Когда это начинают раскладывать на элементы и изучать: как вы относитесь к этому, как бы вы себя повели в такой ситуации, нужно ли людям запрещать одно поведение и поощрять другое — выясняется, что нет в российской культуре таких ценностей, которые страшно отличают ее от остальных. Вообще говоря, миф о своем особом пути существует буквально в каждом обществе.

— А как вы определяете, что является ценностью, а что нет?

— Ценности — это представления людей о том, что такое хорошо и что такое плохо. И это представления, в соответствии с которыми граждане готовы действовать против собственных интересов.

Ценности нужно отличать от общественной нормы, от того, что мы делаем, чтобы не слишком отличаться от других. Это убеждения, или представления о мире. Английский термин «beliefs» иногда переводят как «убеждения», но это убеждения не в том смысле, что я — к примеру, либерал. Это наши убеждения о том, как устроен мир. Ценности — это что-то, в соответствии с чем тебе надо поступать вне зависимости от того, что тебе за это прилетит.

Как это измеряют? Классический путь — социологическими опросами. Например, людей спрашивают, какие из нескольких жизненных ситуаций они бы предпочли. Вы хотите, чтобы вокруг вас было много людей с определенными характеристиками или мало? Что бы вы были готовы запрещать другим людям? Нужно ли запрещать внебрачный секс? Нужно ли запрещать употребление наркотиков? А если нужно, то как нужно наказывать тех, кто это делает, строго или мягко? И так удается получить картинку декларируемых ценностей: что люди об этом говорят.

Российские ценности не сильно традиционные, они очень светские — у нас нерелигиозная страна. Это странно слышать тем, кто варится во всех этих православных декларациях, но на самом деле, стоит поспрашивать людей и становится понятно: в России секулярное общество — после советского атеизма это не очень странно. Кроме того, у нас очень индивидуалистическое общество. И, наконец, в России гораздо больше ценят стабильность и гораздо меньше ценят изменения и прогресс.

Недавно вышла статья, в которой коллектив под руководством Владимира Магуна провел довольно глубинные исследования — межстрановые сравнения по Европе. А потом, по этой же методике, сделал то же самое в России и сравнил. И вот по большинству критериев Россия — в середине спектра, нормальная такая европейская страна.

— А почему, если у нас схожий набор ценностей, мы так по-разному живем?

— Дело во многих факторах, и ценности здесь, вполне возможно, далеко не на первом месте. Например, в России государство намного хуже населения. Государство такого качества обычно бывает в странах, которые по параметрам качества — образованию, размеру человеческого капитала, детской смертности — отстают от России в международных рейтингах на десятки позиций.

— И все же. Довольно сильные патерналистские настроения с одновременным презрительным и подозрительным отношением к чиновникам. Пренебрежение законами и правилами — начиная от мелких взяток в паспортном столе и заканчивая ПДД. Но при этом в России много добрых и отзывчивых людей. Они помогают соседям, кормят гостей супом. Это все-таки не называется «менталитетом»?

— Если человек не хочет разбираться в огромном количестве элементов, из которых это все состоит, то можно говорить слово «менталитет» и считать, что сказал что-то умное.

Ну вот, например, поговорим про пренебрежение правилами. В России плотность правил как в Германии, а качество — как в Гане. Очень плохие законы, при этом их очень много. Обычно там, где не умеют писать законы, их и немного, а там, где умеют, накручивают много-много правил — люди стонут от бюрократии, но и правила не противоречат друг другу. В России люди окружены огромным количеством мелочных правил, и следовать им всем невозможно. Они противоречат друг другу, за ними не уследишь, они все время меняются. Что людям остается? Придумать какие-то причины, почему их нарушать оптом. Вот это объективная, рациональная составляющая. Это вообще не про то, как люди думают, а про обстоятельства, в которых им приходится жить.

Совершенно другой аспект той же темы. Большое количество формальных правил требует уверенности — те, кто будет их применять, будут делать это честно и добросовестно. Если все вокруг верят, что каждый чиновник берет взятки, значит самое рациональное и разумное, что вы можете сделать — научиться обходить правила.

Третий параметр — ужасающе низкая организационная культура. Мы боимся не того, что чиновник потребует с нас взятку, а того, что он потеряет нашу бумажку, и мы попадем в бюрократический ад. Система совершает очень много ошибок. При такой организационной культуре правил должно быть гораздо меньше — у государства просто нет возможности обеспечивать корректное правоприменение.

При этом люди, живущие в России, оказываются довольно успешными эмигрантами. В истории Америки русская эмиграция — одна из самых успешных. Это люди, которые быстро набрали статус, сделали карьеру и нормально живут в правовой среде, которая требует законопослушания. Нет ничего такого в российской культуре, что мешало бы людям жить по правилам там, где эти правила разумны.

В России очень плохо пишутся законы, и по мере ужесточения режима они пишутся все хуже, потому что нет обратной связи. Правила пишутся от балды. Нет дискуссий, нет диалога, нет площадки для обсуждения. В последнее время уже и ведомственных экспертов не спрашивают, когда пишут законы, про независимых-то давно забыли. И получается, что даже в отсутствие злонамеренности просто не удается просчитать, какие проблемы возникнут, если очередное правило будет введено. Ввели электронную очередь в поликлиниках — и врачи теперь не имеют возможности провести лишние пять минут с пациентом. Это реальные потери здоровья для пациентов, к тому же врачи оказались страшно перегружены. Никто этого эффекта не хотел. Просто вся политическая система в целом не дает возможности ни спросить, ни поучаствовать тем, кто в этом понимает.

Голосование в госдуме
Фото: Александр Шалгин / пресс-служба Госдумы РФ / ТАСС / Scanpix

— Получается, люди просто подстраиваются под систему и становятся такими?

— Мне представляется, что в России сейчас люди гораздо меньше руководствуются своими ценностями, чем мы — социологи — привыкли думать, глядя на теории, созданные на материале западных стран или настоящих традиционных обществ. Если для западного социолога — я сейчас ссылаюсь на Авнера Грейфа — нормы, ценности и убеждения о мире — это три равноправных компонента общественных институтов, то в России мы видим несколько другое соотношение.

Эта мысль у меня появилась, когда я участвовала в исследованиях, в которых применялись и количественные, и качественные методы. Мы раздавали людям анкеты, проводили с ними глубинные многочасовые интервью, и при этом еще анализировали статистику об их деятельности, отчеты, данные.

Что мы видим: люди декларируют одни ценности, а на практике следуют другим. Вот судья, ее в анкете спрашивают: что для вас самое главное в работе — законность, аккуратность в работе, гуманизм… Она говорит: для меня самое главное — закон. А мы смотрим, как на практике работают судьи и видим, что они работают так, чтобы сделать все в срок, по правилам, аккуратно оформить документацию, и сделать как можно больше работы в как можно меньший срок. Это значит, что на самом деле у них бюрократические ценности, а не легалистские.

А законом манипулируют, как хотят — и не только ради себя, любимых, как все думают, а в том числе и для того, чтобы реализовать те ценности, в которые они реально готовы вкладываться.

Дальше мы переходим на следующий уровень и начинаем анализировать процедуру принятия решений. И тут мы видим: люди следуют своим реальным ценностям исключительно там, где им за это ничего не будет. Они готовы пожертвовать только очень маленьким кусочком собственного благополучия для того, чтобы быть хорошими в собственных глазах. Люди, находящиеся на достаточно высокой властной позиции, достаточно статусные люди с высокими этическими стандартами, готовы принять только очень маленький конфликт с окружением ради того, чтобы оставаться приличными людьми. Слабенькие у них ценности.

Что еще важно: в России люди врут при проведении соцопросов гораздо чаще, чем в иностранных обществах. Существуют американские статьи про то, как люди меняли задним числом свои ответы о том, за кого они голосовали на выборах. То есть их спрашивали, за кого они голосовали, они отвечали, а уже через несколько лет до четырех «лишних» процентов опрошенных говорили, что голосовали за победителя. Задним числом хотели произвести впечатление умных — и врали социологам.

— А почему люди врут в соцопросах? Они же там анонимны, просто участники выборки.

— На это есть много причин. Вот я только что привела американский пример. Так вот, в России процент людей, которые через несколько лет говорят, что голосовали за победителя, и говорят неправду, становится двузначным. То есть такое явление есть везде, но в России оно очень ярко выражено.

— Так почему?

— Существует три наиболее распространенные причины. Во-первых, люди просто хотят показаться лучше, чем они есть. Они беспокоятся, что о них подумает человек с опросником, которому они смотрят в глаза или говорят с ним по телефону. Сидит, например, такой и думает: вот я дурак, голосовал за партию, которая проиграла и вообще никуда не прошла, голос мой пропал, что этот чувак с блокнотом обо мне подумает? И человек врет.

В России не очень наказывают за вранье, не очень стыдятся говорить неправду. Я думаю, это последствия советского двоемыслия, которое было практически нормой. Требовалось не просто не возражать, а вставать и говорить: верю партии и правительству. Поэтому у нас очень низкая цена слова. Я сейчас говорю не про обещания, а просто про слова: сообщить ложную информацию не очень-то и зазорно.

Во-вторых, у нас режим в стране авторитарный, и он находится в процессе трансформации в сторону еще большего ужесточения. Соответственно, люди живут с ощущением, что нелояльную мысль высказывать опасно. Да и непонятно, где остановиться: когда ты говоришь, что не испытываешь доверия к президенту — это нелояльное высказывание, конечно. А лояльно ли сказать, что ты не испытаешь доверия к муниципальной власти? Сейчас вроде бы ничего страшного, а кто знает, что будет через три года? Останется ли лояльным в свете пропаганды традиционных ценностей, мнение о том, что свобода абортов — это нормально? Кто знает. И люди на всякий случай перестраховываются. Словом, я убеждена, что процент лояльного вранья достаточно высок, хотя надо сделать две оговорки: мы не можем его измерить, и мы не можем сказать, что все люди, которые в опросах кривят душой, думают на самом деле.

Наконец, третий фактор — низкое доверие. Экстремально низкое доверие людей друг к другу, к правоохранительным структурам и особенно к государству в целом. Люди могут нежно любить его, хвалить за аннексию Крыма, но при этом, когда к ним приходит участковый, они напрягаются и стараются лишнего слова не сказать.

Екатеринбург. Во время митинга в поддержку результатов референдума за воссоединение Крыма с Россией
Фото: Алексей Светлов / ТАСС

— А двоемыслия сейчас стало больше? Это можно как-то зафиксировать?

— Как человек, живущий в стране, я думаю, что его стало больше. Но у социологов вообще не очень хорошо с измерением чужой искренности. У нас нет машинки для чтения мыслей. Единственное место, где у нас получается достоверно измерить искренность — это когда удается сравнить то, что люди говорят, с тем, что они делают.

— Вы доверяете опросам ВЦИОМ и других близких к государству социологов?

— Я твердо уверена, что конкретно во ВЦИОМе опросы проводятся, а их результаты не рисуются на коленке.

Другое дело, что, для того чтобы получить нужный результат, не надо ничего фальсифицировать. Для этого нужно неправильно задать вопросы, часто просто поставить их в определенном порядке. Часто вообще достаточно задать вопрос, который не следовало бы задавать в данном месте в данных обстоятельствах.

Вот пример: ВЦИОМ идет в Крым и задает вопрос, поддерживаете ли вы идею еще немного посидеть без света, но не подписывать договор с Украиной, потому что в этом договоре политически не устраивающие нас формулировки. Такой опрос не дает ответа — действительно ли жители Крыма хотят и могут потерпеть. Это ответ на вопрос, готовы ли они такое сказать опросчику, который позвонил им по телефону в новогоднюю ночь.

Конкретный респондент может сто раз поддерживать присоединение Крыма, но он живет на аннексированной территории, на которой, заметьте, правила поменялись скачком, от гораздо более свободных и либеральных к гораздо более авторитарным. И в этот момент он будет осторожнее, чем граждане в обычной российской глубинке. Вот если жителей некого условного Урюпинска спросить, готовы ли они на таких-то условиях потерпеть отключение электроэнергии посреди зимы, то, какими политически пугающими бы ни были формулировки, результат был бы получен совсем другой. Граждане в России вовсе не запуганы до такой степени.

Так что на выходе научная информация у нас теперь есть такая: если в ночь на Новый год позвонить крымчанам и задать им вопрос про свет, они ответят так, как ответили.

— А велика ценность этой информации с научной точки зрения?

— Это вообще не научные данные. Что я могу из этого извлечь? Ну, теперь я вижу, насколько люди тревожно и неуверенно себя там чувствуют. Я не делаю вывод, что они не перестали быть рады присоединению.

— Вы сказали, что государство в России гораздо хуже, чем население. А можно ли из этого сделать вывод, что лучше всего в современной России себя чувствует бюрократия как класс? Люди, которые олицетворяют государство?

— Я изучаю бюрократию, довольно долгое время занимаюсь социологией государственных организаций. Когда мы с ними взаимодействуем как граждане, нам кажется, что они чувствуют себя замечательно. Намного лучше нас, это уж точно. Но изнутри люди там чувствуют себя ужасно. Они находятся в напряжении и страхе, в состоянии унизительной зависимости, и еще они страшно перерабатывают. Не везде, но как правило.

Если у учреждения, кроме перекладывания бумажек, есть какая-то титульная функция, связанная с обслуживанием живых людей, они перерабатывают. Полиция перерабатывает. Работают больше восьми часов в день, заняты, правда, в основном, не тем, от чего есть польза — имитируют бурную деятельность и создают видимость следования правилам путем составления невероятного числа бумаг и отчетов.

В бюджетной сфере перерабатывают везде. Бюджетная сфера не ограничивается только бюрократами; врачи, учителя — они тоже перерабатывают со страшной силой. Бюрократическая нагрузка заполняет все доступное время, так что на титульную деятельность остается чуть ли не только внерабочие часы сотрудника.

Люди из бюджетной сферы все время находятся под прессом. Это не только страх потерять работу, но и возможность попасть под уголовные репрессии. Огромный документооборот не предполагает, что его можно генерировать добросовестно. А каждая бумажка, переписанная задним числом — служебное нарушение.

Одновременно с этим у нас в стране существует феномен, который коллеги из ВШЭ назвали «уголовным регулированием бизнеса». На самом деле, шире — это уголовное регулирование всех, кто генерирует какой-то документооборот: и бизнеса, и НКО, и государственных, бюджетных учреждений. У нас правоохранительные органы склонны толковать любое нарушение как уголовное преступление. Даже такое, которое по-хорошему должно было бы быть всего-то поводом для увольнения, служебного выговора, административного преследования, наконец. Эти люди совершенно несчастливы.

— А правильно ли я понимаю, что заводящие уголовные дела следственные органы, надзорные, находятся точно под таким же давлением?

— Особенно полиция. Сотрудники более влиятельных и более компактных ведомств еще как-то могут надеяться, что их защитят.

Конечно, силовики являются привилегированным слоем. Ну, и чиновники, если говорить о высоком уровне. Этих людей прикроет их ведомство, с ними не хотят ссориться суды. И статистика показывает, что в отношении тех, кто был частью системы, зачастую выносятся мягкие приговоры, они пользуются реальной презумпцией невиновности. Когда в суде оказывается бывший следователь, например, то вдруг выясняется, что у подсудимого есть права, что судьи умеют слушать адвокатов, умеют толковать сомнения в пользу обвиняемого. Часто они выходят сухими из воды не потому что им кто-то нарушил закон, а потому что, в отличие от обычного процесса, судьи не стали подсуживать обвинению. Так тоже бывает.

— А вот предприниматели — у них таких льгот нет?

— Предприниматели находятся примерно в том же положении, что люди без привилегий. С одной стороны, понятно, что у предпринимателя выше статус, у него могут быть связи, у него будет платный адвокат, что среднестатистически большая редкость. С другой стороны, судьи к ним предвзяты, не считают возможным относиться к ним лояльно. Есть другие группы, по отношению к которым судьи проявляют большее снисхождение. Например, они неохотно сажают студентов. Но бывших правоохранителей они сажают существенно более неохотно, чем студентов.

Владелец АФК «Система» Владимир Евтушенков на слушаниях в суде по продлению его домашнего ареста
Фото: Артем Коротаев / ТАСС / Scanpix

— Вот мы уже обсудили несколько больших групп. Скажите, а в России вообще остались люди с нормальными ценностями, живущие спокойно, говорящие то, что думают, и не испытывающие давления?

— Поведение человека определяют не только его ценности. Его определяет еще и картина мира, ситуация вокруг. Я бы не сказала, что люди, разделяющие европейские ценности, сейчас ничего не боятся и дышат спокойно. И это не потому, что они трусливые, а потому что сейчас действительно происходит экспансия государства в частную жизнь.

Перестала срабатывать любимая многими в России максима — кому я нужен, меня никто не тронет, если я не буду выступать. Ты не выступал, но к тебе пришли, и ларек твой снесли вместе с товаром. Скажи еще спасибо, что не вместе с тобой. То, что происходило в Москве — это не люди пришли к государству, а оно к людям, и таких примеров становится все больше. Как следствие, граждане, которые выстраивали себе индивидуальную жизненную стратегию, испытывают давление и подвергаются рискам. И главные из этих рисков пока еще — неполитические.

— А какие?

— Ну, вот мэрия Москвы решила сделать в городе красиво. Есть разные версии, кто на этом нагрел лапы, но давайте просто поверим им на слово — хотелось красиво. Она пошла и снесла павильоны у метро, оставила людей без бизнеса и работы. А на предъявленные свидетельства о собственности сказала, что нечего прикрываться бумажками. Давайте подумаем о следующем шаге: какими бумажками вы прикрываете владение своей приватизированной квартиры? Все ли они получены по закону? Ладно, давайте не будем брать экстремальные ситуации, в которых кровавый режим придет выселять вас из квартиры, о таких страшных вещах думать неприятно. Но вот представьте, пришли к вам и говорят: у вас незаконно балкон застеклен, разберите. Это не политика, но это вторжение на вашу территорию, которую вы благоустраивали так, как вам было удобно.

Несколько лет назад я начинала работать в качестве преподавателя аспирантуры. Я составляю свою первую программу, и мне сообщают: из учебников, которыми вы пользуетесь, ни одна книга не должна быть старше пяти лет. Это регулирование, это государство так решило. На тот момент единственной годной хрестоматии по предмету, который я собиралась преподавать — исполнилось в аккурат ровно шесть лет. Я сидела, как бы это сказать, очень удивленная.

— То же самое вторжение, по сути.

— Да, но обратите внимание на нюанс. Если ты читаешь по своей авторской программе для аспирантов, которых мало, у тебя проблемы с таким правилом. А если бы ты читал по стандартному массовому учебнику для, скажем, социологических факультетов непрофильных ВУЗов?. Учебник и правда обновляется раз в несколько лет, потому что у него большой тираж, он простой, он нужен всем на не очень высоком уровне образования. И получается, что правило прицельно бьет по нестандартным и по относительно продвинутым формам деятельности.

Вообще, чем больше происходит развитие в той или иной сфере, тем большей проблемой для нее становится плотная сетка формальных правил. Она ограничивает развитие. Поэтому, например, в России при таком высоком среднем уровне образования так мало процветает, скажем, IT-бизнес. Новое не помещается в старые правила, если они не оставляют воздуха.

[Ира Соломонова]

https://slon.ru/posts/65314
16 марта, 19:10
Редактор раздела World Press

Во вторник, 15 марта президент Владимир Путин, выступая на коллегии МВД РФ в Москве, сообщил собравшимся, что российский народ поддерживает даже репрессивные меры, применяемые полицией к преступникам. Самого Путина народ тоже поддерживает: если верить последнему опросу ВЦИОМ, 74% наших сограждан готовы отдать свой голос за действующего президента на следующих выборах. Означает ли это, что россияне расположены к авторитаризму? Лауреат Нобелевской премии по экономике, Стерлингский профессор Йельского университета Роберт Шиллер утверждает, что такой вывод делать нельзя.

Шиллер приводит два исследования, которые он организовал совместно с российским экономистом Максимом Бойко. Первое было проведено в 1990 году – исследователи попросили тогда жителей Москвы и Нью-Йорка ответить на идентичные вопросы об отношении к свободному рынку. Результаты были опубликованы в престижном журнале American Economic Review в 1991 году и в журнале «Мировая экономика и международные отношения» (издание Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) РАН) в 1992-м.

Как пишет Шиллер, тогда они с коллегами обнаружили, что различия в отношении к идеям свободного рынка между россиянами и американцами оказались слишком незначительными для того, чтобы делать из них какие-то выводы о демократии и авторитаризме. Например, на вопрос «Считаете ли вы справедливым, если продавцы цветов поднимают цены в праздничные дни, когда увеличивается спрос на цветы?» в Москве и Нью-Йорке, к удивлению исследователей, ответили почти одинаково: такое поведение цветочников посчитали несправедливым 66% россиян и 68% американцев.

Чтобы выяснить, изменилось ли отношение россиян к принципам свободного рынка, экономисты провели повторный опрос в 2015 году. Результаты Шиллер и Бойко презентовали на ежегодном собрании Американской экономической ассоциации в январе 2016 года.
реклама

Как оказалось, взгляды россиян на рынок за 25 лет не слишком изменились: на тот же вопрос о справедливости действий цветочников отрицательно (поднимать цены – несправедливо) ответили 67% москвичей. При этом доля ньюйоркцев, несогласных с повышением цен, заметно упала – с 68% до 55%.

Более интересными оказались ответы на вопросы о демократии. Этой темы не касался опрос Бойко – Шиллера в 1990 году, поэтому за отправную точку экономисты взяли исследование американских политологов Джеймса Гибсона, Рэймонда Дача и Кента Тедина, опубликованное в 1992 году. Выяснилось следующее. Например, в начале 90-х только 2% россиян полагали, что прессу не следует законодательно защищать от преследования со стороны властей, а в 2015-м противниками ее защиты оказались 20%. При этом ответы американцев удивили исследователей еще больше: в Нью-Йорке 27% опрошенных заявили, что защита прессе не нужна.

Максимальная разница в отношении американцев и россиян обнаружилась при ответе на вопрос: «Считаете ли вы, что жить в обществе со строгими ограничениями лучше, чем дать людям такое количество свободы, что они смогут разрушить это общество?» В 1990 году положительно на этот вопрос ответили 67% москвичей, в 2015-м – уже 76%. В Нью-Йорке только 36% опрошенных согласились на ограничения свободы.

Говорит ли это о том, что россияне приветствуют авторитаризм? По мнению нобелевского лауреата, нет. Безусловно, вышеупомянутый вопрос важен, пишет Шиллер, но разница во мнениях при ответе на него была исключением: на подавляющее число вопросов и о свободном рынке, и о демократии в Москве и Нью-Йорке отвечали схожим образом.

«Неверно говорить, что Россия фундаментально отличается от Запада, – подводит итог экономист. – В 1991 году мы сделали вывод, что национальные черты россиян не препятствие для создания рыночной экономики в стране, и мы оказались правы. Сейчас мы надеемся снова не ошибиться, сказав, что национальный характер не помешает России когда-нибудь стать по-настоящему демократическим обществом».

[Борис Грозовский]

http://www.forbes.ru/mneniya/tsennos...tesnota-zhizni
24.12.2015 08:01

Фото Виталия Белоусова / РИА Новости
Тотальное стремление к безопасности становится главной угрозой общественному благу в России

Человек — существо общественное, но ценящее приватность. Естественная для нас возможность остаться наедине с собой и близкими стала важным достижением цивилизации. Но для всего мира это достижение сравнительно недавнее, а в России — вообще почти вчерашнее. Трудный путь из деревни в город, из коллективной бездомности к отдельной квартире как к цели и счастью жизни был пройден в 1960–1970-е годы поколением, родившимся в начале XX века. Так начинается вышедшая недавно в «Новом издательстве» книга «Люди за забором: власть, собственность и частное пространство в России». Ее написал Максим Трудолюбов, известный колумнист и многолетний редактор комментариев деловой газеты «Ведомости».

Чтобы у человека появилось приватное пространство для жизни, нужно не так уж мало. Право собственности на землю и имущество, разграничение между общественной, государственной и частной собственностью, защита прав собственника законом и правоприменительной практикой. Многие столетия европейские горожане расширяли свои права, отвоевывая их у феодалов и королей, укрепляя свою роль в управлении городом и страной. В России же экспансию вели не граждане, а государство. Отсюда, пишет Трудолюбов, «несвобода и теснота жизни в огромной России». Основным приоритетом государства стали территориальные приобретения и их защита, сохранение за элитой возможности контролировать ключевой источник благ (от пушнины до зерна и нефти), отражение угроз госбезопасности.

В стране мало обжитого пространства. Рентная экономика с опорой на сырье стимулирует не к освоению огромных пространств, а к удержанию контроля над основным источником благ. Поэтому экономическая и политическая активность так сконцентрирована — все стремятся «в Петербург, в Москву, к казне, к центру принятия решений». Гигантские необжитые пространства и их одинаковость («куда ни глянь — все то же») — обратная сторона чрезмерной централизации власти.

Отсюда и российская «трагедия собственности». В Европе частная собственность стала символом борьбы за гражданские права и участие в делах общества. А в России собственность, часто дарованная верховной властью, символизировала для «класса угнетателей» его господствующее положение, а для остального населения — несправедливый порядок вещей, с которым трудно мириться. И те и другие воспринимали собственность как незаработанную и удерживаемую несправедливо. Поэтому собственность не продуцировала стремления к правовому государству.

Невероятно быстрое распространение частной собственности в 1990-е годы не превратило население в граждан, а электорат — в собственников своей страны, пишет Трудолюбов:

«Вещи стали своими, а страна своей по-настоящему так и не стала».

Собственность как результат присвоения, а не созидания не привела к образованию класса независимых собственников. Как и в Российской империи, право собственности и гражданские права стали явлениями разной природы: за них борются люди, которые могут оказываться по разные стороны баррикад.

Историю борьбы за частное пространство автор рассказывает не только теоретически, но и автобиографически, через личные истории. Он вспоминает, как радовался дед обретению собственной квартиры. Его поколение начинало жизнь в бездомных, нечеловеческих условиях, а к концу своего пути доросло до человеческих, попробовав «потребительскую жизнь». Пройдя советскую мясорубку, они выглядели так, как будто никакой мясорубки и не было. Из опыта наших дедов и бабушек видно, что патернализм — не культурная, а историческая особенность. Они многого добились сами и рассчитывали только на себя. Но другого работодателя, кроме государства, это поколение не знало.

Зависимость от государства — не «врожденное», а «благоприобретенное» свойство, выращенное революцией, раскулачиванием, коллективизацией, войной, а потом и распадом СССР. Каждое из этих событий обнуляло социальный (да и материальный) капитал: все приходилось начинать с нуля. Результат — постоянное ожидание помощи от государства и готовность идти против него, если «что-то пошло не так» (как в момент написания этой статьи делают дальнобойщики). И бесконечная повторяемость дискуссий — не происходит межпоколенческого накопления опыта, культурный капитал тоже обнуляется, новые поколения заново начинают спор, идущий как минимум с Петра Чаадаева — о ценностях, путях развития, месте России в мире.

Формирование в стране правового режима защиты частной собственности так важно потому, что оно ведет к появлению автономных деятелей, не зависимых от государства, к ограничению его влияния, к появлению суда как арбитра между человеком и государством. Это никогда не происходит бесконфликтно. Как показывают Дарон Асемоглу, Джеймс Робинсон и другие исследователи авторитарных режимов и демократических трансформаций, авторитарные лидеры и элиты не склонны добровольно делиться властью. Свобода добывается кровью. В России заменой правовых институтов стала силовая защита — забор, вынесенный Трудолюбовым в титул книги.

Всевозможные заборы (главный — кремлевский), огораживание, охранники на каждом углу, превращение каждого дома в крепость должны компенсировать невозможность защитить собственность легально.

Но они не спасают от силового захвата, государственной экспроприации или деятельного интереса к вашей собственности конкурентов, имеющих властный ресурс. Заборы возникают даже внутри общественных пространств, где их не должно быть по определению: в метро, перед входами в общественные здания. Это психология охранников: они начинают нервничать, если люди «неконтролируемо» входят через разные двери (даже если их четыре, открыта должна быть только одна), если не могут выстроить людей в цепочку очереди. Режим ограниченного доступа вводится даже там, где никаких угроз нет и в помине: недавно моя трехлетняя дочка плакала из-за того, что полюбившаяся ей детская площадка, построенная у нового дома, внезапно оказалась за оградой, пройти за которую могут только его жильцы.

Двери запирают, говорил профессор НИУ ВШЭ Сергей Медведев, не только по указанию верховного начальства — точно так же поступают рядовые комендантши и вахтеры: у них в голове «прошита» логика забора как логика власти.

Забор — элемент войны всех против всех, необходимый атрибут системы, в которой люди не доверяют друг другу.

Результат — ограничение человеческой мобильности и превращение городов в вязкую, непроходимую среду. Но низкий уровень взаимного доверия, материализующийся в заборах и охранниках, — это еще и сигнал, что люди совсем не чувствуют себя защищенными. Поэтому, как показывает профессор Мичиганского университета и ВШЭ Рональд Инглхарт, в их приоритетах доминируют материалистические ценности выживания, а не постматериалистические ценности, преобладание которых способствует становлению демократии. Испуганные, не уверенные в личной безопасности и в сохранности своей собственности люди не видят и возможности общества организовать жизнь самостоятельно, без «царя-батюшки».

Таким образом, принцип верховенства права оказался у нас заменен принципом верховенства безопасности. Территориальные завоевания требовали жертвовать интересами развития, диктовали презрение к индивидуальным правам и требовали максимальной консолидации власти. В советский период принцип безопасности расширился даже по сравнению с самыми жесткими периодами царской России: коммунисты воспринимали как угрозу минимальные идеологические разногласия. Угрозами оказывались и любые институты, защищающие чьи-либо интересы, не совпадающие с государственными: общественные организации, клубы, научные группы, осмеливающиеся ставить под сомнение идеологические догмы.

В постсоветские годы вступила в действие бюрократическая логика, описанная социологом Симоном Кордонским: поскольку всевозможные министерства и ведомства создаются ради отражения разных угроз, они получают больше полномочий и денег, если сумеют продемонстрировать, что эти угрозы день ото дня все опаснее и их все больше. Угрозы становятся для бюрократии валютой, которую можно обменивать на властный ресурс. Чем страшнее угроза (правозащитники, терроризм, оранжевая революция, сексуальные меньшинства), чем лучше удается «продать» ее верховному правителю (убедить его в реальности угрозы), тем больше можно заработать на безопасности.

В итоге тотальное стремление к безопасности становится главной, неосознаваемой угрозой общественному благу. Безопасность — условие жизни, но получив в качестве «доброго защитника» самообучающегося сверхъестественного друга, настроенного на защиту своего подопечного от всего, на тотальное отражение мельчайших угроз, человек быстро придет к невозможности есть, пить, дышать и выходить на улицу — эту коллизию описывает Роберт Шекли в рассказе «Защитник». До его появления «жизнь никогда не была для меня такой опасной», осознает главный герой. А когда угрозы возрастают многократно, он узнает от специалиста по безопасности то, о чем должен был подумать в самом начале: «Принимая защиту, ты должен принять заодно и ее последствия. Защита возбуждает потребность во все новой защите».

Тотальная безопасность делает невозможной саму жизнь — поэтому последняя глава книги Трудолюбова называется «Выход: уехать или достроить дом». Недостроено все: демократия, рыночные институты, право собственности. Ничем не ограничена власть спецслужб. И консервативные, и демократические команды, находившиеся у власти в России, стремились не построить институты, а сохранить за собой возможность ручного управления. Эта система несовместима с современной экономикой, с постматериалистическими ценностями новых поколений. Так что либо достраивать дом, либо уезжать.

Но есть надежда: все-таки нынешнее российское общество прошло по пути организации частной жизни дальше, чем предыдущие поколения. К счастью, это работает как с защитой: чем больше приватных, отдельных от государства пространств, тем больше их нужно. Но это долгий процесс. Поэтому борьба сейчас идет на фронте образования и культуры, а не политики: уже не за то, что удастся сделать нам, а за то, к чему будут стремиться наши дети.

[Хexe.club]

http://worldcrisis.ru/crisis/2296019?COMEFROM=SUBSCR

02 Апр 08:44

Иностранцы постоянно говорят о том, что русские — на удивление неулыбчивый народ, об этом пишут в блогах и путеводителях, спрашивают при личных встречах, рассказывают всем друзьям и знакомым. Действительно, мы улыбаемся гораздо реже представителей других национальностей, но, как выяснилось, у нас на это есть свои причины.

Известный ученый, профессор Иосиф Стернин называет бытовую неулыбчивость одной из особенностей русского характера и объясняет ее нашим особым менталитетом.

Почему русские не улыбаются?

1. Улыбка в русском общении не является сигналом вежливости. Западные улыбки во время приветствия означают чистую вежливость. Чем больше человек улыбается, тем больше дружелюбия он хочет продемонстрировать своему партнеру. Постоянная вежливая улыбка называется у русских «дежурной улыбкой» и считается плохим признаком человека, проявлением его неискренности, скрытности, нежелания обнаружить истинные чувства. Русская улыбка — это знак личной симпатии, а не вежливость.

2. Русские не улыбаются незнакомым. Улыбка в русском общении адресуется в основном знакомым. Именно поэтому продавщицы не улыбаются покупателям — они же их не знают. Если покупатель знаком продавщице, она ему обязательно улыбнётся!

3. Для русских нетипично улыбаться в ответ. Если русский видит улыбающегося ему/ей незнакомого человека, он, несомненно, будет искать причину веселья. vk.com/historylink Может, что-то в его/её одежде или причёске заставило этого типа так веселиться.

4. Чтобы русский улыбался, у него должна быть для этого достаточная причина, очевидная для других. Это даёт человеку право улыбаться — с точки зрения других. В русском языке появилась уникальная поговорка, которой нет в других языках: «Смех без причины — признак дурачины».

5. Неулыбчивость русского человека (именно неулыбчивость, а не мрачность — русские в своем большинстве веселые, жизнерадостные и остроумные) поддерживается и русским фольклором, где мы находим массу поговорок и пословиц «против» смеха и шуток. Из словаря Владимира Даля «Пословицы русского народа»: — Шутка до добра не доводит. — И смех наводит на грех. — И смех, и грех. — Иной смех плачем отзывается. — В шутках правды не бывает. — Шутка к добру не приведет.

6. У русских не принято улыбаться при исполнении служебных обязанностей, при выполнении какого-либо серьезного дела. Например, таможенники в аэропортах никогда не улыбаются, поскольку заняты серьезным делом. Эта особенность русской улыбки уникальна.

7. Русская улыбка призвана быть только искренней, она рассматривается как искреннее выражение хорошего настроения или расположения к собеседнику.

Итак, если вам улыбнулся иностранец — это еще ничего не значит, его учили улыбаться каждому, а если улыбнулся русский, то лишь потому, что действительно этого захотел.

[Газета.Ru]

http://www.gazeta.ru/comments/2016/0..._8165105.shtml
Почему в современной России воспроизводится советский тип человека
10.04.2016, 13:07

Анжела Джерих. «Только ты!»

СССР нет уже четверть века, но вспоминаем мы его все чаще. «Советским духом» пропиталась не только российская повседневность, но и наши внутренняя политика, экономика, дипломатия. Кто же такой Homo Soveticus и почему современная Россия по-прежнему остается благоприятной средой для его обитания? Ответы на эти вопросы искали участники публичной дискуссии в Гайдар-клубе, выдержки из которой мы сегодня публикуем.

Лев Гудков, директор Аналитического центра Юрия Левады: В 1988 году, когда возник наш центр, был начат проект фиксации механизмов и форм распада советской системы, который проходил на наших глазах. Идея Левады заключалась в том, что с уходом поколения 1920–1930 годов рождения (наиболее характерного представителя советской системы) уходят его установки, его представления, его опыт существования, ценности. Неслучайно в одной из первых статей он обозначил этот проект как «уходящую натуру», правда, со знаком вопроса.

Первый массовый опрос проходил в феврале 1989 года, как только образовался ВЦИОМ. Проходил по самому разному кругу проблем: и отношение к власти, и отношение к насилию, и характер отношений в семье, и религиозность, и отношение к Западу, и национальная идентичность, и социальная идентичность... И первое исследование казалось, подтверждало идею Левады. Потому что хранителем советских представлений были именно пожилые категории населения, а молодые оказались более толерантны, ориентированы на европейские ценности, более либерально настроены, выступали как агенты и сила изменений.

Но уже второй замер, 1994 года, привел нас в состояние если не замешательства, то недоумения. А третий, 1999 года, последующие, 2003-го, 2008-го, и последний опрос 2012 года (мы сейчас готовим его продолжение) показали, что

этот человек, этот советский тип не уходит — он воспроизводится.

Уже в поздних своих работах, незадолго до смерти, Левада вынужден был пересмотреть саму идею демографического ухода и написал довольно жесткие слова, что дело не в том, какие взгляды появляются у молодежи, а в том, как они вписываются в действующую систему институтов, как ломает сложившаяся структура эти более либеральные, но не очень обоснованные установки и представления людей.

Каждый тоталитарный режим — германский нацизм, итальянский фашизм, китайский коммунизм и т.д. — исходит из идеи построения принципиально нового общества, и основой этого общества должен быть новый человек, воспитанный именно в новых институциональных условиях. Поэтому очень важен не только институциональный контекст, но и практики формирования — миссионерская идеология, полный контроль над системой социализации, государственная организация труда, подчинение собственности, экономики политическим целям и так далее.

Homo Soveticus — это прежде всего человек, адаптировавшийся к репрессивному государству, человек с двойным сознанием, это самая важная его характеристика.

Это не совсем то двоемыслие, которое описывал Оруэлл, хотя очень многие вещи он ухватил, но довел их до рациональной чистоты, невозможной в реальности. Это человек, поверивший и принявший свое положение в отношении внешнего мира как исключительное, то есть сформированное сознанием своей особости, исключительности.

Идея новизны, небывалости этого человека превращается с течением времени в сознание особости как отдельности или непохожести на всех других. Поскольку и общество кажется совершенно другим. Это человек закрытого общества. В этом смысле исключительность начинает работать как барьер между своими и чужими. Причем очень важной характеристикой было именно сознание враждебного окружения нового общества и необходимости постоянной борьбы с внутренними и внешними врагами. То есть идея негативной идентичности, конституции от противного здесь работает чрезвычайно. Это первый момент.

Второй момент: для этого человека характерен иерархический тоталитаризм. Что это означает? С одной стороны, это демонстративная идентичность власти. Поскольку власть аккумулирует в себе все коллективные ценности, монополизируя право говорить от его лица и тем самым навязывая и насаждая их с помощью системы террора, типового и всеобщего воспитания. И это принимается. Идея уравниловки всех перед властью — с одной стороны.

С другой стороны, именно потому, что сохраняется представление «мы-они» уже не в плоскости страны и внешнего мира, а в плоскости социальной организации, вертикали, возникает представление о том, что власть устроена иерархически и на каждом уровне иерархии свой собственный порядок и своя система отношений. То есть на то, что положено чиновнику, уже не может претендовать обычный подданный или обыватель. Это отношение партикуляристской зависимости воспроизводится на всех этажах. Оно, естественно, имеет свои следствия. Прежде всего очень мощный потенциал внутренней агрессии, двойственное отношение к преклонению перед властью: она держатель коллективных ценностей, но есть элемент зависти и крайнего неуважения к ней.

Третий момент, связанный именно с доминирующим и пронизывающим все государственным насилием, уже следствие адаптации к такому государству — это ориентация на простоту, на самые примитивные формы существования. Отчасти это связано с распределительной экономикой и с всеобщим превращением государства в фабрику или казарму. Опять-таки уравнительное сознание. А с другой стороны, это возникает именно как уход от этого контроля, ориентация на физическое выживание.

Поскольку общая идеология — это мобилизация для построения нового общества, мобилизационное состояние может быть хроническим.

Поэтому, естественно, возникает множество таких форм, которые позволяют адаптироваться, уходить от этого контроля и насилия, выживать. То есть возникает такая игра, которую Левада называл игрой в лояльность. Если взять старую светскую формулу: они делают вид, что нам платят — мы делаем вид, что работаем. И таких форм демонстративной лояльности, а на самом деле ухода от контроля, очень много. Это и есть адаптация через снижение запросов, через снижение высоких представлений, идеальных представлений. И результатом этого в конечном счете является тотальный аморализм, постоянная интенция на снижение, упрощение жизни как способ выживания. Ну и исходящий из этого очень короткий горизонт памяти. Механизмы вытеснения опыта непосредственного насилия как опять-таки форма приспособления к тоталитарному насилию.

Результатом всего этого становится, конечно, крайне низкий социальный капитал. Недоверие не только институциональное — люди понимают, что власть много обещает, чувствуют зависимость от этой власти, но в то же время ясно сознают, что власть из того, что обещает, ничего никогда не выполнит, обманет — и это дает, в свою очередь, право обманывать других. Поэтому областью доверия или надежды, включенности становится очень узкий круг непосредственно связанных людей. Это семья или ближайшие друзья.

Этот опыт адаптации репрессивного государства через понижение запросов, постоянная интенция на упрощение, на примитивность, на вытеснение всего тяжелого, неприятного, с чем человек не в состоянии справиться, начинают составлять структуру личности.

Как говорят психологи, это структура слабой личности, не имеющей собственных убеждений, но готовой принять любую компенсацию в виде утешительных идеологических мифов вроде великой державы и героического прошлого.

И, соответственно, ритуалов, коллективных церемониалов, которые государство поддерживает в виде такого коллективного утешения.

Возвращаясь к нашим исследованиям, все с большей уверенностью можно говорить о существовании и воспроизводстве советского человека и сегодня. Потому что воспроизводится значительная часть институтов советского времени. Это институты власти и институты социализации, школы прежде всего. И институты власти — правоохранительные органы, судебная система — воспроизводятся и определяют значительную часть социального контекста в повседневности, в которой существует человек. А меняется все, что не попадает в это отношение власти и подчинения.

Я думаю, что этот антропологический тип, который является несущим не только для советского времени, но и в несколько модифицированном виде для путинского периода, будет воспроизводиться еще примерно по крайней мере два-три поколения.

«Отчуждение человека от государства»

Анатолий Вишневский, директор Института демографии НИУ ВШЭ: хрущевские реформы очень быстро сошли на нет, горбачевские продержались дольше. Я думаю, в следующий раз будет еще удачнее. Именно потому, что меняется состояние общества.

Я наблюдаю за демографическим поведением людей и вижу, что они ведут себя совершенно не так, как их родители. В основной массе они ведут себя так, как любой европейский человек. Именно поэтому появляются сегодня ревнители традиционной морали, которые принимают странные законы и прочее. Но это ничего не может изменить. 90-е годы принесли огромные перемены и именно в семейном, брачном, родительском поведении. Это, без сомнений, подтверждается статистикой. И я думаю, что это проникает в другие сферы жизни.

Понимаете,

если человек чувствует себя свободным в своей личной жизни, то рано или поздно он начнет себя чувствовать свободным во всех смыслах. Или, во всяком случае, ему станет тесно.

Конечно, я не хотел бы преувеличивать свой оптимизм, потому что мы уже не раз ошибались. Но какая-то положительная динамика есть.

Виталий Куренной, руководитель Школы культорологии НИУ ВШЭ: На проект конструирования нового человека в СССР были брошены гигантские ресурсы, которые современной власти, конечно, просто не снились. Не бюджет же нынешнего Минкульта считать подобными ресурсами.

Ликвидировалась вся система спонтанных исторических институтов и заменялась выдуманными.

Но, судя по всему, человек так жить не может. И в результате в советской культуре (как и в советской экономике) образовалась гигантская теневая сфера. Вот у нас всенародно любимый поэт — Владимир Высоцкий, которого Говорухин в интервью на смерть Высоцкого назвал «настоящим советским человеком». Но вся его жизнь, все его творчество построены вокруг темы «был человек, который не стрелял».

То есть правильно действует и поступает тот, кто с системой государства вообще не имеет ничего общего.

Это отчуждение нашего человека от государства происходит вовсе не по иерархическим причинам. Человек, находящийся внутри иерархии, все равно считает, что это государство нужно каким-то образом кинуть. Все, что у нас называется коррупцией, — это, по сути, внутреннее отчуждение людей внутри государственного аппарата от того же самого государства.

На самом деле отличие от диссидентского мышления здесь связано исключительно с положением этих людей в иерархии. Мы видим, что люди, которые занимали центральное положение в этой иерархии, выйдя из нее, часто моментально превращались в яростных критиков. Я не буду комментировать траектории многих известных нынешних оппозиционеров, но считаю, что это создает совершенно специфические условия для нашего с вами положения. Ни одна страна не знает такого отчуждения человека от базисных институциональных государственных рамок своего существования.

Мне кажется, нельзя сегодня говорить о возрождении советского образа жизни, потому что он и не исчезал.

У нас некоторые институты советского общества были не то что не упразднены переходом к постсоветской системе, а только усилены.

Некоторые вещи преобразовались очень сильно. А некоторые институты оказались крайне инертными. Например, институты культуры — вся сетка учреждений культуры у нас инертно воспроизводится. То есть в нее только нужно опустить обратно пропагандистский стержень, и она уникально заработает. Более того, все наше творческое сообщество на ура ее воспримет.
«Одно дело — декларирование всяких хороших вещей и другое — их реализация»

Анатолий Вишневский: Если говорить о трех советских завоеваниях — коллективизм, эгалитаризм и интернационализм — то это скорее лозунги, чем истинные ценности. Что такое был, допустим, коллективизм? Это была эксплуатация представлений, характерных для общинного сознания дореволюционного крестьянства России. И колхоз был проявлением этой идеи коллективизма. Что было доведено до предела в знаменитом выступлении Сталина, когда он благодарил русский народ за героизм во время войны, но благодарил такими словами, что вы все были винтиками, которые хорошо работали в системе государственного механизма. Так вот этот винтичный коллективизм и был на деле, хотя, наверное, декларировался с отсылкой в марксизм и так далее как некое противопоставление индивидуализму.

Индивидуализм у нас сейчас звучит как ругательство, мол, человек думает только о себе. Это совсем не так.

Это когда человек сам ставит свои цели, сам их достигает, у него есть самосознание, самостоятельность, способность самостоятельного мышления — вот что такое индивидуализм. А эгоизм людей, которые хотят разбогатеть за чужой счет, всегда существовал и существует, это еще не индивидуализм в социологическом смысле. Вот как обстояло дело с коллективизмом. Все были загнаны в колхозы. Кулаки были уничтожены, как и фермеры, которым в свое время Ленин предлагал американский путь, но до революции, а после революции свернули как раз на этот русский путь.

Эгалитаризм. Еще в советское время наши эмигранты и диссиденты описали номенклатурную систему, когда человек попадал (правда, он попадал под контролем партийных органов и так далее) в номенклатуру и дальше уже двигался. А не попал — не будешь двигаться. Ты имеешь привилегии. И эти привилегии были скрыты. Они были не такие большие, кстати, если сравнить с современными, допустим, олигархами и просто богатыми людьми. Но это были привилегии: всякие распределители, особые цены в каких-то магазинах и так далее. Так что эгалитаризм декларировался, но не реализовывался.

Ну и интернационализм. Он тоже, конечно, декларировался, у нас везде писали: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», но при этом целые народы по этническому признаку депортировались — очень мало можно найти таких примеров в истории. И это все под лозунгами интернационализма. Продолжали говорить о том, что мы интернационалисты, а, допустим, слово «чеченец» из Большой советской энциклопедии исчезло. Если вы возьмете Большую советскую энциклопедию, изданную при Сталине, вы не найдете там слова «чеченец», так же как «ингуш» и так далее. Их просто нет. И они были выселены, там было написано, навечно. Вот вам интернационализм. Одно дело — декларирование всяких хороших вещей, а другое дело — их реализация.

Виталий Куренной: Я вообще за то, чтобы исключить слово «ценности» из лексикона, когда мы что-то анализируем. Я понимаю, что это удобно социологам, но еще удобнее идеологам. Я специально анализировал речи Владимира Путина по этому поводу, что там за перечень ценностей имеется в виду. Он очень понятный. Например, там прописаны семейные ценности. Но посмотрите на уровень разводов в России — он в пять раз выше, чем в Канаде. Если вы хотите пестовать семейные ценности, весь российский и советский кинематограф нужно запретить к показу и транслировать только один Голливуд. Потому что он действительно является проводником семейных ценностей.

Кстати говоря, по поводу коллективизма. Сейчас есть очень хорошие исследования западных антропологов, которые детально показывают, как работала машина пропаганды. Как супруга человека, которого объявляют врагом народа, которая знает его всю жизнь, начинает считать его врагом народа. Это нужно понимать. Есть некоторое общее описание развития нормальной культурно-антропологической динамики при переходе от традиционных обществ к обществу модерна. Того процесса, который мы переживали во многом очень быстро, судорожно и в мобилизационном режиме.

Человек в традиционных обществах живет в традиционной культуре, у него вся жизнь регламентирована, он в ней хорошо ориентируется. Ритуалы, практики, традиции и так далее. Он знает, как жить. Это авторитетное знание, пришедшее из традиции. Он не дезориентирован. Что происходит при переходе к обществу модерна? Эти институты ослабевают. Это переживается как эмансипация. То есть мы как бы хотим освободиться от власти традиций, от всех этих нелепых ритуалов и прочее-прочее. Но в конечном итоге человек, осознавая себя как свободного, на самом деле является достаточно легкой добычей в руках манипулятивных практик. Пропагандистских, массовой культуры и прочее-прочее.

Советское общество довело эту ситуацию до абсурда. Потому что этот процесс протекал не органически, а целенаправленно разрушались все институты традиционного общества. Чтобы понять последствия этого разрушения, сходите на наши кладбища. Чем заместилась традиция? Сумасбродством и изобретательством во всех отношениях: надгробия в форме людей с мерседесами, с мобильными телефонами — чего там только нет.

Но что получалось? Шел процесс модернизации, перехода села в город, плюс еще разрушалась религиозная община (а именно она генерирует большой радиус доверия, что тысячу раз описано на западном материале). А у нас все это было в один момент разрушено. И индивид остался один на один с пропагандой.

Совершенно не случайно и сегодня социологи говорят о недоверии. Это то, что голове у людей. С точки зрения практик, с точки зрения того, как люди себя реально ведут, они не покупаются.

У нас аудитория телевизора, мне кажется, даже более критична, чем аудитория интернета.

То есть это не так, что есть люди телевизора, а есть люди интернета. Между ними есть, конечно, дистанция, но когда вы их спросите про ценности, они все это выдадут. Мне кажется, здесь продолжается советская практика декларирования каких-то идеологем, которые сегодня почему-то называются нашими традиционными ценностями и прочее-прочее. Это чистый конструктивизм. И этот конструктивизм глубоко пропитывает нашу элиту, даже интеллектуальную.

Какая у нас единственная школа, которая пережила переход от советского к постсоветскому режиму? Философская. Это в чистом виде проектировочная инженерная машина, которая продолжала и продолжает оказывать существенное влияние на нашу политику. Потому что есть идея того, что мы сейчас все сконструируем.

Я знаю, какие настольные книги пользуются спросом в администрации. В частности, книга Андерсона «Воображаемое сообщество». С идеей, что сообщество можно сконструировать, вообразить и так далее. В этой идее, на мой взгляд, отсутствует фундаментальная вещь — элементарная консервативная составляющая, которая предполагает, что вы должны исходить из того, что есть, а не из того, что вам напроектировали проектировщики человеческих душ.

Подготовила Виктория Волошина

Полный текст дискуссии можно прочитать здесь.(http://club.gaidarfund.ru/articles/2569)

[Cемен Новопрудский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../8201375.shtml
28.04.2016, 09:11
о блуждающих границах «русского мира»

Картина Владимира Любарова Владимир Любаров

Министр иностранных дел России Сергей Лавров дал интервью для документального фильма к 70-летию Владимира Жириновского. Министра спросили, как он относится к тезису программы ЛДПР о защите русских и термину «русский мир» — не национализм ли это. «Этот тезис, как и термин «русский мир», ничего общего не имеет с национализмом», — ответил Лавров. По словам министра, этот термин является «частью нашей внешнеполитической доктрины защиты соотечественников, продвижения идеалов и ценности «русского мира» и отражает нашу многонациональную культуру».

Министр совершенно прав. Идея «русского мира» действительно не националистическая.

Она имперская. Причем рассуждать об этом как раз в фильме о Жириновском вполне естественно, поскольку именно Владимир Вольфович в свое время дал нам абсолютно честную и исчерпывающую формулу «русского мира»: «Русский солдат будет мыть сапоги в Индийском океане!»

То, что лет десять назад казалось политической клоунадой и эпатажем, в последние два года стало фундаментом первой после распада СССР попытки создать законченную официальную государственную идеологию.

Как и в случае с советским вариантом коммунистической идеологии, а раньше с концепцией Москвы как Третьего Рима, истинной и последней (окончательной) православной империи, речь идет о некоем «особом пути», которым, с точки зрения власти, должна идти Россия. О том, что мы не часть общего мира, а собственный отдельный мир.

О том, что мы «не такие, как все», но при этом, несомненно, «самые лучшие». Кто не с нами — тот против нас. Кто не спрятался — мы не виноваты.

Два года назад в Донбассе концепция прошла испытания боем. Там были и «защита соотечественников», и «продвижение идеалов и ценностей «русского мира» — причудливой смеси православия, национализма и «совка» — правда, преимущественно военно-уголовными методами. Что из этого получилось, прочитать можно, например, здесь. Это очень показательная, я бы даже сказал, «модельная» история про последствия «русского мира» в том виде, как его представляет себе наша пропаганда.

Идея «русского мира» призвана придать высший смысл существованию постсоветской России. Наконец, это универсальное оправдание нарастающих внутренних неурядиц. Чтобы народ думал, что страдает не просто так, а во имя очередной «великой идеи». Эта доктрина призвана убедить население, что кризис, массовое обнищание людей (по данным Росстата, количество живущих ниже официального уровня бедности в 2015 году оказалось рекордным за 10 лет и превысило 19 млн человек) — не прямое следствие внутренней политики, а козни внешних и внутренних врагов. Это они вот уже второе тысячелетие не дают нам построить наш светлый и безграничный «русский мир». Потому что завидуют. Ненавидят нас за то, что мы такие особенные, единственные и неповторимые. Кабы не враги, мы бы тогда ух…

При этом с реальным, а не воображаемым русским миром происходит одна очень неприятная для поклонников этой идеи вещь:

Россия утрачивает монополию на русский язык и русскую культуру. Вообще на русское.

Русский язык находится в конце десятки так называемых мировых языков и рискует в обозримом будущем вообще перестать быть мировым, потому что утрачивает способность к активному распространению. Эта утрата способности обретать новых носителей русского языка за пределами России — верное свидетельство слабости внешней политики, если считать ее целью тот самый вульгарный империализм, который сейчас господствует в головах нашей элиты.

Есть Россия, есть диаспора, есть эмигранты разных волн и их потомки. Есть и будут. Но нет никакого «русского мира». Нельзя строить концепцию внешней политики исходя из несуществующего.

Носителей английского языка в мире намного больше, чем жителей Великобритании или США. При этом нет никакого «английского» или «американского мира». Китайская диаспора широко распространилась по планете. Китайские кварталы и рестораны есть в десятках стран, но Китай не говорит о «китайском мире» и уж точно не будет посылать толпы добровольцев и оружие, чтобы учреждать «китайские народные республики» в других государствах.

Идея «русского мира» — признак того, что страна опять заблудилась в своих бесконечных поисках особого пути при упорном нежелании пользоваться магистральными трассами развития. Но придумать некий абстрактный смысл существования, ее сверхидею, очень трудно. Еще сложнее воплотить придуманное. Россия уже вдоволь навоплощала подобных идей — дважды только в ХХ веке это кончалось тем, что государственность приходилось учреждать заново на руинах прежней.

Имперский проект может опираться на экономическую мощь (военной недостаточно) либо на политическую привлекательность метрополии — ни того, ни другого у сегодняшней России нет. Все, что собралось в неоимперский проект после распада СССР, — осколки бедных и слабых государств: Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, Крым.

От хорошей жизни никто быть на содержании России или под ее военно-политической эгидой почему-то не хочет. Неслучайно нам так трудно найти хотя бы одного надежного союзника, а наш главный фронт борьбы за статус сверхдержавы в настоящее время находится в Сирии, которая уж точно не имеет ни малейшего отношения к «русскому миру».

Россия — большая, населенная представителями разных народов, религий и культур, не обиженная природными ресурсами страна. Россия — важная и заметная часть мира. Только не «русского», а мира всех людей. Этого вполне достаточно, чтобы не иметь комплексов по поводу собственной униженности и оскорбленности. Не строить из себя спасителей человечества от скверны бездуховности. Не пытаться упаковывать реальные проблемы страны и низкого качества управления в обертку великодержавного шовинизма.

Русским никто не мешает быть русскими. России никто не мешает быть сильной. Никто, кроме нас самих.

[Newsland]

http://newsland.com/user/4297673774/...yi-kod/5265950
19:47

Русский характер, многократно воспетый в отечественной литературе и также многократно опошленный патриотическим официозом, похоже, все-таки существует как нечто реальное, а не только как красивая легенда. Я не готов пойти так далеко, как кинорежиссер Никита Михалков, полагающий, что это многое объясняет, но все же склонен считать, что хотя бы кое-что это объясняет.

Конечно, тема вроде бы навсегда закрыта Федором Тютчевым, который ровно 150 лет тому назад (в этом году как раз юбилей) сказал как отрезал, что умом Россию не понять. Однако, так как за прошедшие полтора века сердцем или каким-либо другим местом постигнуть Россию тоже не очень-то получилось, то волей или неволей приходится напрягать тот самый ум, которому Тютчев полностью отказал в доверии. В конце концов, пока еще в России попытка не пытка.

Привычка возвращаться

У русской истории есть проблема: она постоянно возвращается в одну и ту же наезженную колею. Точнее сказать, у самой истории никакой проблемы, конечно, нет: она как текла, так и течет по ей одной ведомому руслу. Проблемы возникают у тех, кто пытается эту историю интерпретировать с рациональных, то есть "европейских" (в иной формулировке - "западнических") позиций, полагая, что у русской истории есть скрытая цель, и состоит эта цель в том, чтобы Россия стала, наконец, "Европой".

Тут надо заметить, что русская история часто играла со своими толкователями в кошки-мышки, время от времени демонстрируя очевидное желание быть-таки похожей на Европу. Однако каждый раз после этого заигрывания оказывалось, что надежды "западников" были иллюзорны, и Россия возрождалась, пусть и в каком-нибудь совершенно новом обличье, но обязательно как самодержавная империя.
Русский код

Эти уходы-и-возвраты будоражили воображение многих поколений исследователей России, начиная от авторов знаменитых "Вех" и заканчивая легендарным Ричардом Пайпсом. Тем не менее, объяснить их толком так пока никому и не удалось. Так или иначе, все объяснения сводятся к гипотезе о существовании некоего несменяемого русского "культурного кода", который, как матрица некоего исторического ДНК, снова и снова воспроизводит одну и ту же комбинацию экономических и политических элементов. Впрочем, у этой гипотезы ровно столько же противников, сколько и сторонников.

Если кто-то хочет добиться в России на практике действительно масштабных преобразований, то он должен позаботиться в первую очередь об изменении ее "культурного кода"

И все же, если принять существование "русского кода" как некоторую гипотезу, то следует признать, что русская культура так или иначе определяет границы возможных на данном этапе экономических и политических изменений, жестко отсекая все то, что выходит за рамки сложившейся культурной парадигмы.

Таким образом, если кто-то хочет добиться в России на практике действительно масштабных преобразований, то он должен позаботиться в первую очередь об изменении ее "культурного кода" и создать тем самым основания для более глубоких и более устойчивых изменений в экономической и политической системах. Иными словами, из всех видов революций культурная революция продолжает оставаться для России наиважнейшей.

Секвенирование русского генома

Андрей Кончаловский давно занимается идеей расшифровки "русского культурного кода"

Идею этой статьи, причем достаточно давно, подсказала мне подвижническая деятельность Андрея Сергеевича Кончаловского. Он многие годы является энергичным лоббистом идеи расшифровки "русского культурного кода", с моей точки зрения, совершенно справедливо полагая, что без основательной "культурной генной инженерии" (в его терминологии - "культурной индоктринации") решить стоящую перед российским обществом задачу модернизации всех сторон ее многогранной жизни будет непросто.

Кончаловский приложил немало усилий для того, чтобы обнаружить и озвучить базовые, по его мнению, характеристики русского "культурного кода". Вслед за Харрисоном, Хантингтоном и другими западными представителями "цивилизационной" исторической школы он выводит их (характеристики) из специфики "крестьянских обществ", обозначая, прежде всего, особенности социального поведения: короткий радиус доверия между членами общества за пределами семьи, низкий уровень социальной ответственности и так далее.

Отдавая должное этим и другим особенностям социального поведения, я, однако, полагаю, что еще большее и основополагающее значение в структуре русского "культурного кода" играют особенности русского мышления, которые, возможно, и предопределяют вышеуказанные социальные нормы и стереотипы. Русская ментальность определяет русскую социальность, и уже по одному этому заслуживает самого пристального внимания.

Логика русского мифа

Конечно, русская ментальность не первый раз оказывается в центре внимания общественности. Как правило, дискуссии о "русском характере" активно разворачиваются, когда Россия переживает какой-нибудь крупный исторический катаклизм. Больше всего об особенностях русского менталитета говорили и писали непосредственно до и сразу после большевистской революции. Тогда же всерьез заговорили и о мифологичности русского сознания.

Человек, находящийся во власти мифологического мышления, не рассуждает, его представления об окружающем мире и о себе возникают как бы сразу, в готовом виде.

Собственно говоря, ничего дурного в мифологическом сознании нет: это та отправная точка, с которой начинали все народы мира. Просто не все на ней задержались так надолго, многие все-таки пошли вперед, осуществив в основном (но нигде полностью) переход от мифологического к логическому сознанию.

В России этот переход не задался. Неразвитость логического сознания, нелюбовь к размышлению и даже боязнь размышлений, догматизм и начетничество - вот те родовые признаки русской ментальности, которые отмечали многие представители русской исторической и философской школ на рубеже XIX и XX веков. Весьма симптоматично, что сегодня интерес к этой проблеме снова растет, это видно даже из беглого анализа публикаций по теме и по дискуссии в интернете.

У мифологического сознания, как у исторически первой формы мышления, имеются свои уникальные черты. Среди прочего его отличают образность, непосредственность и чувственность. Человек, находящийся во власти мифологического мышления, не рассуждает, его представления об окружающем мире и о себе возникают как бы сразу, в готовом виде, в формате не тронутых логическим анализом образов.

Эти образы настолько свежи и непосредственны, что человек затрудняется провести четкую границу между реальностью и ее отражением в собственном мозгу. Для "человека мифологического ("homo mythical") его представления о реальности - это и есть реальность. И наоборот, реальность - это всего лишь его представление о ней. Об этом стоит помнить всем тем, кто так удивляется эффективности государственной пропаганды в России. Переживания русского человека поэтому всегда очень эмоционально окрашены (ему вообще свойственна высокая эмпатия - способность к сопережеванию), потому что напрямую завязаны на чувственное восприятие и интуицию, а не на "сцеженный" через сито логики опыт.

Именно "непереваренная" мифологичность, не замещенная логическим мышлением, и предопределила, по моему мнению, многие базовые свойства "русского характера". Отечественные историки и философы проделали за 100 с лишним лет, минувших с того дня, как Тютчев вынес свой приговор, огромную работу по кодификации черт "русского духа". Поэтому, не претендуя ни на полноту, ни на новизну, остановлюсь только на тех трех его "сквозных" свойствах, которые сегодня мне каждутся главными: фатализм, алогизм и релятивизм.

Конечно, речь не идет о чем-то исключительном, что свойственно только русскому народу и отсутствует в характере других народов. Дело, скорее, в пропорциях и соотношениях, которые и делают русскую культурную парадигму уникальной.

Фатализм

Русские колонизировали огромные, не очень приспособленные для жизни пространства

Мне уже приходилось писать о фатализме, который, по моему мнению, является как источником уникальной несгибаемости русского духа, так и причиной многовековых хронических болезней России. Русский фатализм имеет, безусловно, религиозные "православные" корни. Но он также сформировался и как следствие "усвоения" русским народом своего непростого и противоречивого исторического опыта. Русский человек верит в предначертанье больше, чем в себя.

Русским плохо даются осознанные и продуманные исторические действия, зато они способны совершать великие исторические поступки.

Поскольку в существенной степени мифологическом русском сознании представления о мире формируются в значительной части подсознательно и "вплывают" в область сознательного в виде практически готовых и плохо поддающихся изменениям образов, то для этого сознания характерно аналогичное восприятие мира, как чего-то статичного, раз и навсегда данного, и потому почти целиком детерминированного.

Русские - фаталисты вдвойне, когда речь заходит об общественной и политической жизни. Они асоциальны, потому что им априори чужда мысль о том, что они могут на что-то влиять в собственной стране. Именно поэтому им глубоко безразлична политика, участие в которой они принимают спорадически и бестолково. Это, однако, не значит, что русские пассивны вообще. Отнюдь, но русский человек не видит обратной связи с окружающим его политическим миром, ему не интересны партии, выборы, политическая борьба. Он как бы знает заранее, что его обманут, и привык принимать этот обман как должное.

Русский фатализм – особого рода. В отличие от восточного фатализма, он является не созерцательным, а деятельным. Русские – "активные фаталисты". Они не ждут милости от природы, а всегда готовы отнять у природы все, что можно, и даже то, что нельзя. Как следствие, русский фатализм – бунтарский, он не усыпляет, а будит. Он заставляет русских людей идти все время вперед, не огладываясь и не рассуждая. Это позволило русским колонизировать огромные, не очень приспособленные для нормальной жизни пространства, создать на этих просторах империю и отстоять ее независимость в бесчисленных войнах.

Однако русский фатализм бесполезен "в быту". В России строят "на авось", но Россию нельзя "на авось" обустроить. Русские, будучи людьми деятельными, не являются при этом людьми действия. На это обращал внимание еще Горький, воочию наблюдавший за повседневностью русской революции в Петербурге.

Русским плохо даются осознанные и продуманные исторические действия, зато они способны совершать великие исторические поступки. Ни одна реформа в России не была успешно доведена до логического конца, зато революции и войны прославили русских навеки. Русские легко идут на смерть и подвиг, но организация своей повседневной жизни представляется им неразрешимой задачей.

Алогизм

По одному каналу говорят, что юрист Сергей Магнитский умер в тюрьме от болезни, а по другому - что был убит в этой же тюрьме американскими шпионами

Русское мышление парадоксально. В рамках сохранившегося мифологического мировосприятия русский человек обладает уникальной способностью не просто высказывать одновременно два взаимоисключающих утверждения, но еще и не испытывать при этом никакого душевного дискомфорта. Оруэлловский мир, который, как известно, есть война - это и есть русский мир. Для русского человека говорить одновременно о том, что белое - это черное, и о том, что черное - это белое, в принципе нормально.

Русские прекрасно владеют формальной логикой и с успехом применяют ее, но только в прикладных целях.

Русский слух не режет, когда по одному каналу государственного телевидения говорят, что ставший знаковой фигурой российской политической жизни юрист Сергей Магнитский умер в тюрьме случайно от незамеченной болезни, а по другому сообщают, что он был убит в этой же тюрьме американскими шпионами. То, что тюрьма была русской, тем более никого не смущает. В России такие вещи легко пропускают мимо ушей как еще один парадокс русской жизни.

Благодаря алогизму сознания люди довольно сносно выживают в круге "двоемыслия" и "двоесмыслия" русского бытия, где рядом сосуществуют две правды, две морали и два закона - "писанный" и "понятийный". Вообще русские от природы весьма диалектичны, они легко схватывают любое взаимопроникновение противоположностей. Ментальная гибкость на протяжении многих веков позволяла им приспособиться к самодержавной диктатуре (неважно, как она себя именовала) и при этом не сойти с ума.

Есть мнение, что русским плохо дается формальная логика (такое утверждение можно часто встретить на Западе или в среде русских "западников"). Думаю, что это ошибочная точка зрения, русские прекрасно владеют формальной логикой и с успехом применяют ее, но только в прикладных целях: доказательство лежит под рукой в виде Империи на одной седьмой части суши (а было и больше). Но они научились со своей формальной логикой "договариваться" и выключать ее "из оборота", когда она мешает их адаптивным способностям.

К сожалению, такие адаптивные механизмы хорошо работают на коротких и средних дистанциях, но в долгосрочном плане они приводят к необходимости постоянных болезненных революционных коррекций. И тогда в конце происходит то, что Виктор Черномырдин, - один из самых парадоксально мысливших и говоривших деятелей посткоммунистичепской России, - называл: "Никогда такого не было, и вот опять..."

Релятивизм

Поскольку в мифологическом сознании представление о мире и сам этот мир совпадают, то русским тяжело дается усвоение того, что же такое "объективная истина". В глубине души многие русские искренне сомневаются в ее существовании. Субъективное мнение русского человека о реальности и есть для него сама реальность.

Правда - это субъективная истина, которая вполне может быть и ложью, но это не имеет никакого значения, если есть субъект, готовый в нее поверить.

Обратной стороной субъективизма русского сознания является его мечтательность. Русская фантазия имеет огромный простор для полета, так как гораздо меньше, чем у других европейских народов, прошедших через муштру логического восприятия мира, ограничена чем-то внешним. Практически она ничем не ограничена, кроме внутренней интенции. Русский человек способен истово поверить в сказку, особенно обращенную в будущее (об этом много писал Николай Бердяев). Вся история с русским коммунизмом - наглядное тому подтверждение.

К сожалению, мечтательностью русского народа можно легко воспользоваться, его ничего не стоит обмануть, потому что он внутренне склонен схватиться за любую фантазию, за самую что ни на есть разухабистую небылицу, и поверить в нее истово, практически религиозно. При этом свойственное русским "двоемыслие", о котором шла речь выше, проявляется в этом случае в особой извращенной форме. Даже зная о том, что некое утверждение есть, если и не ложь, то уж точно фантазия, русские обладают поразительной способностью полностью вытеснять из своего сознания в глубокое подсознание это неудобное знание. Только в России можно встретить так много людей, которые сначала лгут, а потом искренне верят в то, что ими же придуманная ложь есть правда.

В конечном счете, все это нашло свое лингвистическое воплощение в разделении понятий "истина" и "правда", практически невозможном в рациональной Европе и считающееся труднообъяснимым. Ничего трудного здесь нет. Правда - это субъективная истина, которая вполне может быть и ложью, но это не имеет никакого значения, если есть субъект, готовый в нее поверить.

Русская ментальность и русская социальность

Справедливость существует только в сказках?

Особенности русской ментальности во многом предопределяют те особенности русской социальности, которым так много внимания уделяет Андрей Кончаловский. Как мне кажется, одно достаточно легко выводится из другого. При этом именно фатализм является тем стержнем, на который нанизывается все остальное.

Какую ответственность может нести человек за то, что предрешено, что все равно нельзя изменить?

Фатализм делает русских эгоистами и сокращает до минимума пресловутый "радиус доверия" между людьми. Сомневаясь в значимости своих собственных индивидуальных действий, русские уж совсем ни во что не ставят действия коллективные. Они демонстрируют вопиющее нежелание вступать в кооперацию друг с другом. В любом совместном общественном начинании они будут "тянуть одеяло на себя". На это свойство русского характера неоднократно обращал внимание философ Иван Ильин. Для русских нет более чуждой им идеи, чем идея самоограничения и идея сотрудничества. Воля, а не свобода – вот их идеал.

Далее фатализм делает русских заложниками перманентного кризиса доверия. "Некооперативность" заставляет их видеть в окружающих исключительно помеху, а не средство для достижения цели. Многие русские полагают, что справедливость существует только в сказках, что если ты не обманешь первым, то тут же станешь жертвой обмана, если не оттолкнешь локтем ближнего, то будешь затерт толпой. Русское общество - это поле очень жесткой и даже жестокой конкуренции.

Наконец, фатализм делает бессмысленным формирование чувства персональной ответственности. Какую ответственность может нести человек за то, что предрешено, что все равно нельзя изменить? Как все, так и я, какой со всех спрос, такой и с меня. Концепт человека-винтика в этом смысле очень русский.

Столкновение культурных парадигм

Эти свойства русского характера сами по себе ни хороши, ни плохи. Его (харктера) недостатки являются продолжением его достоинств, и наоборот. Все те же фатализм, алогизм и релятивизм позволили русским создать цивилизацию там, где у других народов давно бы опустились руки. Но эти же свойства обрекают эту цивилизацию на очень непростое, непрямолинейное развитие с вечными катаклизмами и хождениями по историческому кругу. К сожалению, как это часто бывает в жизни, плохое невозможно просто взять и оторвать от хорошего.

Все те же фатализм, алогизм и релятивизм позволили русским создать цивилизацию там, где у других народов давно бы опустились руки.

С одной стороны, существующая культурная парадигма накладывает очень существенные ограничения на выбор сценариев исторического развития России. Многое из того, что в Европе кажется естественным, по этой причине в России невозможно себе представить. С другой стороны, в такой неизбалованной культурными переменами стране как Россия даже самые минимальные культурные подвижки могут привести к немыслимому, фантастическому сдвигу социальных и политических пластов, открывая перспективы, которых сегодня никто не видит.

Если не баловать организм антибиотиками, то применение их в критической ситуации может оказаться очень эффективным. Небольшая подвижка культурной парадигмы в России на рубеже XIX и XX веков привела социальному взрыву такой мощности, который поменял не только Россию, но и весь мир (безусловно, это перемены были очень неоднозначны).

Конечно, культура - вещь очень консервативная, и изменения в ней происходят крайне медленно и уж точно не под заказ. Но, как показывает история других народов, да и история России тоже, подвижки время от времени случаются. Иначе Европа всегда оставалась бы такой, какой ее увидел Атилла. К сожалению, изменения эти, как правило, происходят неожиданно и скачкообразно. Люди, живущие на вулкане догадываются, что он рано или поздно проснется, но никогда не знают точного времени. О столкновениях культурных платформ мы знаем еще меньше, чем о движении тектонических плит Земли...
Что хорошо немцу, то русскому смерть

Для большинства честных и мужественных людей, искренне желающих видеть Россию свободной и современной, где "каждый правый имеет право на то, что "слева" и то, что "справа"", любой разговор о "русском характере", о "русском культурном коде", то есть об особых свойствах русской культуры и в целом о ее детерминирующей и ограничивающей роли в русской истории есть, как это ни странно, очень сильный раздражитель с ярко выраженной отрицательной коннотацией.

Может быть, Россия и придет в Европу (я хотел бы в это верить), но это будет какая-то другая, ее собственная Европа, очень не похожая на ту, которую держат за образец русские "западники".

Вряд ли это поспособствует скорейшему преобразованию России.

Мы привыкли читать Лескова с Востока на Запад, с сожалением относясь к бедному "немцу", который может и умереть от того, что для русского хорошо. Увы, но слова Лескова с тем же успехом можно прочесть и с Запада на Восток: то, что немцу хорошо, может для русского оказаться весьма плохо. Проблема "западников", которые, я полагаю, совершенно искренне радеют за европейский выбор России, возможно, состоит в том, что, с одной стороны, хоть они еще только призывают Россию сделать "европейский выбор", но ведут они себя при этом так, будто Россия этот выбор уже давно сделала и является обыкновенной европейской страной, только что-то недопонимает.

К сожалению, на "европейском пути" между точкой выбора и пунктом назначения лежит огромная дистанция, которую надо преодолеть, сообразуясь с реальным, а не вымышленным культурным рельефом. Иначе можно врезаться в какой-нибудь незамеченный исторический склон и разбиться насмерть. И хоть насчет постижения России умом я бы с Тютчевым поспорил, но в вопросе применения к России общего аршина, я, пожалуй, готов с ним согласиться. Может быть, Россия и придет в Европу (я хотел бы в это верить), но это будет какая-то другая, ее собственная Европа, очень не похожая на ту, которую держат за образец русские "западники". И придет она туда очень извилистым, непростым и нескорым путем (и Путин, кстати, - это даже не булыжник, а малюсенькая щербинка на этом пути).

Русские "западники" хотят убедить русский народ в полезности европейских ценностей, надеясь на его рациональный выбор. Учитывая описанные выше ментальные особенности этого народа, сторонникам "теории рационального выбора" придется очень долго ждать. Русский народ, как женщину, надо не убеждать, а впечатлять. Иначе получится как у Сергея Довлатова: можно долго рассказывать русскому народу о его прекрасном европейском будущем, приводить разумные доводы, делать экономические выкладки, рисовать таблицы и графики и, в конце концов, обнаружить, что ему просто противен тембр твоего голоса...
Источник: www.bbc.com

[Ира Соломонова]

https://slon.ru/posts/68737
30 мая, 18:37
Редактор раздела World Press

Когда общаешься с американцами, быстро узнаешь, что больше всего в России их удивляет не отсутствие медведей на улицах и не холодец, а то, что русские мало улыбаются. Мы же про себя знаем, что мы не просто мало улыбаемся – широкие американские улыбки без весомого на то повода кажутся нам ненужными, фальшивыми и даже вызывают раздражение. Недавно появилось научное объяснение неулыбчивости россиян, пишет обозреватель Atlantic Ольга Казан.

Известная поговорка «смех без причины – признак дурачины» иллюстрирует не только российское отношение к веселости. Этот же принцип действует и в других обществах, где улыбка воспринимается не как знак теплоты, вежливости или уважения, а как указание на глупость или хитрость. Психолог Куба Крыс, член Польской академии наук, который давно занимается изучением социальных аспектов улыбки, объясняет неулыбчивость общества явлением избегания неопределенности. Оно подразумевает, что минимизация неопределенности в обществе может служить инструментом, с помощью которого справляются с тревогой. Культуры с высоким уровнем избегания неопределенности обычно живут в условиях нестабильной работы важнейших социальных систем – судов, здравоохранения, соцзащиты и так далее. Таким обществам будущее представляется непредсказуемым и неконтролируемым.

Поскольку улыбка – это признак уверенности, объясняет Казан, в таких обществах она воспринимается людьми неоднозначно: с чего улыбаться, если за поворотом ждет беда? Если только ты не дурачина.

В своей последней работе польский психолог исследовал отношение к улыбке в 44 культурах. Для этого он попросил более 5000 участников оценить фотографии, на которых одни и те же модели улыбались или позировали без улыбки. Затем ученый сравнил полученные результаты с позициями стран на шкале избегания неопределенности, составленной международной командой исследователей в 2004 году.

В ходе эксперимента исследователь установил, что жители Германии, Швейцарии, Китая и Малайзии воспринимают улыбающиеся лица как более умные, а вот в России, Японии, Индии, Иране, Южной Корее, а также во Франции, наоборот, улыбку считают признаком небольшого ума. На графике: справа от красной линии страны, где улыбка считается свидетельством ума, слева – признаком глупости.

Улыбка и интеллект

Источник: Be Careful Where You Smile: Culture Shapes Judgments of Intelligence and Honesty of Smiling Individuals. Journal of Nonverbal Behavior, June 2016, Volume 40, Issue 2, p. 101–116

В ряде стран – тех же Индии и Иране, в Аргентине, на Мальдивах – улыбка ассоциировалась с нечестностью. На графике: справа от красной линии страны, в которых улыбка воспринимается как указание на честность человека, слева – наоборот.

Улыбка и честность

Источник: Be Careful Where You Smile: Culture Shapes Judgments of Intelligence and Honesty of Smiling Individuals. Journal of Nonverbal Behavior, June 2016, Volume 40, Issue 2, p. 101–116

Кроме того, польский ученый сравнил результаты с «коррупционными» рейтингами Transparency International и Heritage Foundation. По утверждению исследователя, он обнаружил «значительную» корреляцию: глупой и обманчивой улыбку считают люди, живущие в коррумпированных государствах. Коррупция, вероятно, даже «ослабляет значимость такого эволюционного инструмента, как улыбка», отмечает ученый в своей статье.

Существуют исследования, объясняющие отношение к улыбке и другими факторами, например уровнем индивидуализма, иерархичности или феминности/маскулинности общества. Команда ученых из разных стран пришла к выводу, что в индивидуалистских обществах эмоции выражают свободнее, чем в коллективистских, в культурах, имеющих горизонтальную структуру власти (так называемая малая дистанция власти), – свободнее, чем в иерархических. Указывалось, что в Китае улыбаются, чтобы скрыть страдание, гнев или смущение, а в Японии – чтобы замаскировать недовольство в присутствии человека с более высоким статусом.

Как отмечает Atlantic, сложно воспринимать исследование польского психолога безоговорочно, как истину в последней инстанции – во-первых, уровень избегания неопределенности в обществе должен зависеть от момента опроса (можно ожидать, что страх за будущее растет в странах, которые проходят через экономический или политический кризис), во-вторых, существуют разные способы измерить этот показатель. Однако то, что неприветливость по отношению к незнакомым людям можно объяснить с помощью науки, как-то успокаивает.