*220. Куда идет (и ведет нас) экономическая наука?

[Полит. ру]

http://www.polit.ru/article/2011/09/02/savvateev/
http://www.polit.ru/media/photolib/2011/09/02/thumbs

Алексей Савватеев
Фото: Наташа Четверикова

Наука

Лекция Алексея Савватеева
02 сентября 2011, 08:36

Мы публикуем текст лекции кандидата экономических наук, доцента Российской Экономической Школы (РЭШ), ведущего научного сотрудника Центрального экономико-математического института, директора Центра Дополнительного Профессионального Образования при РЭШ Алексея Савватеева, прочитанной 24 июня 2010 года в Политехническом музее в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру».
Текст лекции

Алексей Савватеев
(фото Н. Четвериковой)

Спасибо большое всем. Спасибо, что пришли, а не сидите на дачах, не роетесь на участках. В такую погоду более адекватное было бы действие. Я хочу предупредить, что, вообще-то говоря, считаю себя научным сотрудником, а философом только начинающим. И это первая моя лекция в жизни перед - ну, скажем так, в хорошем смысле не научной аудиторией. В том смысле, что не перед студентами, не перед коллегами по научной деятельности, не на конференции, не на форуме, не на летней школе и так далее и тому подобное. То есть это первое выступление в таком вот общечеловеческом ключе. Поэтому делайте соответствующие поправки. И, конечно же, я не смогу ответить адекватно на все заданные впоследствии вами вопросы. Ещё одно отличие, которое, судя по всему, сразу же бросится (мне, по крайней мере) в глаза – это то, что я привык читать лекцию с вопросами из зала. По-человечески лекции читаются так, что можно переспросить, да, что у вас там написано, а чего это вы тут написали, а что вы имеете в виду и так далее. И я сейчас буду привыкать к новому формату, что я буду в режиме монолога говорить. Ну, посмотрим, что из этого выйдет.

Я вас познакомлю со своими мыслями, часть из которых вы можете счесть, например, совершенно наивными или не выдерживающими никакой критики. Но, тем не менее, я выдам вам некоторое строение, которое возникло у меня в голове по прошествии 15 лет занятия этой областью.

Начнём с того, что вообще такое наука, да? что это термин покрывает, то есть давайте встанем на какую-то почву, единую для нас всех. Я считаю и надеюсь, что многие из вас со мной согласятся, что наука начинается там, где люди пытаются ответить на какие-то содержательные вопросы бытия, то есть я тут хочу напомнить о Ньютоне, который думал о том, что ему вот на голову упало яблоко, да, и когда он стал этот опыт обобщать, он вдруг понял, что все предметы падают вниз. Ну - как понял? Он это наблюдал, да? И он задался вопросом: почему все предметы падают вниз? И даже поделился со своим старшим братом на эту тему. Говорит: «Меня так удивляет, что все предметы падают вниз». А старший брат говорит: «Ну и дурак же ты. Куда ж им ещё падать – вверх, что ли?» Ну, сразу же понятно, кто из них учёный, а кто из них с детства некоторых органов восприятия лишён. То есть, так сказать, человек, который не задумывается над такими вопросами, не может быть учёным. То есть человек, которому не любопытно, который не спрашивает: а что, если так, а почему вот эти явления и так далее. То есть учёный – это человек любопытный. То есть, грубо говоря, такое простое определение: наука – это удовлетворение любопытства. Ну, дальше, в какой-то момент в аудитории, в которой я рассказывал свои мысли, возник спор насчёт следующего постулата. Я сказал, что ответы на содержательные вопросы бытия могут даваться любыми возможными способами, но люди сказали: «Нет, только научными». Вот есть много разных способов. Из них есть ненаучные способы и способы научные; к науке относятся только научные способы. Но я сейчас хочу проглотить эту дискуссию. Мне кажется, она нас уведёт немножко в сторону. Я хочу сказать, что часть методов, которыми люди пытаются отвечать на такие вопросы, оказываются универсальными. То есть вы отвечали на один вопрос, но выяснилось, что способ рассуждения, который вы применяли, оказался годным и для некоторых других вопросов, даже очень многих. И тем самым возникло то, что называется область знания или ветвь научного знания. Ветвь научного знания, в которой ответы - ну, исследования -проводятся близкими методами, то есть получается такая как бы систематизация методов исследования. Это один подход. Другой подход состоит в том, чтобы классифицировать не методы исследования, а области, к которым относятся интересующие нас вопросы. То есть кто-то от рождения интересуется вопросом: что случится, если, скажем, два поезда со скоростью 200 км/ч столкнутся лоб в лоб. Что конкретно будет происходить в каждую миллисекунду времени? То есть это очевидный физик - да? Понятно? Это физик, техник, может быть. Ну, то есть человек, которого интересуют неживые объекты. А другой человек, например, смотрит и спрашивает: «Почему же всё-таки одни страны всё время бедные, а другие всё время богатые?» Тоже, в общем, некий вопрос бытия. Но он относится уже к другой области знания совершенно, которая так вот издревле называется экономикой. То есть можно классифицировать. Но при этом может оказаться, что способ ответа на чисто физический вопрос и способ ответа на чисто экономический вопрос порождает очень близкий способ ведения рассуждений. И тогда мы говорим, что две очень разные по своему содержанию науки близки научными методами. Ну, на этом пути, на самом деле, рождается то, что мы называем математикой, я тоже сейчас кратко об этом скажу. Мои наблюдения состоят в том, что споры и разногласия, как правило, бывают внутриобластными, то есть, сложно себе представить, что человек, которого интересовало столкновение поездов, будет очень активно и долго о чём-то спорить с человеком, которого интересует, почему одни страны богатеют, а другие – нет. Это люди, интересующиеся разными областями знаний. И они как бы друг с другом не интерферируют. Ну, у них не может вроде как научного спора возникнуть; по крайней мере, кажется, что спор возникает внутри областей. Но в то же время, на самом деле, особенно в общественных науках, любой содержательный вопрос выбивается за пределы одной, даже очень широко определяемой области знания. То есть в современном мире, как мне кажется, научные вопросы стали вылезать за рамки означенных областей. Когда-то области сформировались: типа вот это такая область, это такая область, это такая область, это такая - ну, и вроде как мы расчленили наше единое знание. Но если мы будем смотреть на вещи по-настоящему критически, мы обнаружим, что интересные вопросы, как правило, пронизывают вот так, как нитка, да, как игла с ниткой, пронизывают разные области. Чтобы дать комплексный ответ на какие-то действительно сложные, содержательные вопросы бытия, нужно реально ориентироваться в очень многих областях знаний. Сейчас я вам дам, чтобы не быть голословным, совершенно конкретный пример такого интересного вопроса. Ну, кому-то он может показаться совсем неинтересным, значит, как бы у человека нет соответствующего органа, которым чувствуют интерес к таким вопросам. Вопрос: как объяснить тот шаблон размещения экономической деятельности в пространстве, который мы наблюдаем, – с огромными агломерациями в каких-то местах и с совершенными пустырями в других? то есть как всесторонне изучить, научно подойти к вопросу о том, что определяет шаблоны размещения экономической хозяйственной деятельности. Такой вопрос. Он относится к области пространственной экономики. Я его взял в качестве примера не просто так. Во-первых, потому, что эта область близка моим собственным научным интересам. Во-вторых, в 2008 году за неё получили Нобелевскую премию. Получил Нобелевскую премию Поль Кругман. И впоследствии он много популярных статей написал, то есть экономический научный мир признал этот вопрос очень важным, содержательным, интересным и так далее и выдал за продвижение в этом вопросе Нобелевскую премию. Давайте попробуем создать список тех областей знания, который имеет отношение к ответу на данный вопрос. Ну, экономика – понятное дело. Тут вопросов, в общем-то, не возникает, что экономика здесь близко: общее равновесие, микроэкономика, эконометрика, когда мы там изучаем какие-то закономерности пространственного размещения, когда мы количественно что-то считаем. Ну, понятно. Геометрия, причём как элементарная, так и не очень элементарная. Когда мы начинаем моделировать этот процесс, возникает желание в первую очередь изучить простые модельки, а потом уже посмотреть, что происходит на самом деле. Так вот, пока мы будем изучать эти простые модельки размещения, выплывут довольно интересные факты из теории замощений. Ну, просто вот чтоб вы знали. Физика. Катастрофы, бифуркации – всё близко очень, потому что там бывает такой интересный эффект, что при некоторых параметрах возникает агломерация в одном месте и стагнация в другом. А при чуть-чуть других параметрах уже происходит выравнивание. То есть и в моделях, и в реальности, которую мы наблюдаем, есть два режима, и при очень маленьком изменении параметров один режим резко переключается на другой. То есть режим выравнивания экономической деятельности в пространстве переключается на режим катастрофической агломерации в одном месте а-ля Москва. Вот эти режимы переключаются при малом изменении параметров. То есть наблюдается разрывность – и, соответственно, теория бифуркаций, значит, некоторые модели связаны с ростом городов по своей природе, так сказать, по своему содержанию из статфизики просто. География. Ну, география – понятно – мы изучаем географические закономерности. Общественные науки: социология, теория миграций. Потому что мы никак не можем при изучении экономической деятельности игнорировать такие вещи, как близость культурная, языковая, - понятно, что здесь это всё рядом. Значит, посмотрите на этот список внимательно. Если мы хотим всесторонне изучить вопрос размещений экономической деятельности в пространстве, то мы должны, по крайней мере, некоторое представление иметь о каждом из этих пяти направлений, которые, в общем, наверное, каждый из вас до сегодняшней лекции считал очень далёкими друг от друга, но, по крайней мере, здесь есть вещи, очень далёкие друг от друга попарно. Ну, допустим, общественные науки и экономика – это близкие вещи, но когда здесь же теория бифуркаций… Я бы сказал, что это похоже на попытку создать представление о какой-то горной системе по набору снимков. То есть вы встречаете вашего товарища, который очень много раз бывал в горах, и вы тоже очень много раз бывали в горах. Но конкретно в тех горах, где вы были, ваш товарищ не был. И вы ему говорите: «Ну, смотри, какая там.,,» Он вас начинает что-нибудь спрашивать. Про то, как в этих горах вообще всё происходит. И вы ему даёте набор снимков, которые все, естественно, плоские. Ну, понятно, с разных сторон снятые. И он смотрит на них и говорит: «Да, я теперь примерно представляю». То есть он своё априорное представление о том, как устроены горы, накладывает на набор фотографий, двумерных снимков. Двумерный снимок – это экономическая модель. Каждая экономическая модель - смотрите, категорический тезис - каждая экономическая модель не выдерживает никакой критики. Одна отдельно взятая экономическая модель не выдерживает никакой критики. Однако когда вы возьмёте вот эту колоду карт-фотографий, с разных сторон сделанных, то у вас возникает то, что называется дерево-модель, о котором я буду ещё дальше говорить, которое даёт уже в совокупности некоторое представление об изучаемом вами объекте. Так же, как и набор снимков порождает внутри вашей головы пространственный вид того, как устроена эта горная система. А теперь внимание. Ни один факультет ни одного университета на планете Земля не предлагает столь широкий диапазон дисциплин. Понятно, да? самые лучшие американские вузы. Нет ни одного, ну, я не знаю, если вы мне приведёте такой факультет, я похлопаю в ладоши, скажу: да, действительно я был неправ, есть исключения, может быть, очень знаменательные. Но, тем не менее, как мне кажется, таких нет. Ещё никто не сказал, что я ошибаюсь, и что есть такие вузы, в которых все эти предметы изучаются одновременно, каждый из них изучается достаточно глубоко. То есть для того, чтобы давать содержательные, всесторонние ответы на задаваемые вопросы о пространственном размещении, человек должен изучить не одну программу - мастерскую или какую, - а несколько программ, в которых в сумме будут покрыты вот эти дисциплины. И ни одной программы, чтобы она все сразу эти дисциплины покрывала, не существует. Ну, уже в этом как бы некий звоночек того, о чём я буду говорить дальше. Давайте теперь немножко ближе к экономике. Всё-таки у меня два образования: математическое и экономическое, второе было экономическим. Давайте поближе посмотрим на науку экономику. Ну, всё равно, тема заявлена: куда идёт экономическая наука? Значит, мы будем говорить об экономике. Ну, из каких вопросов она выросла? Если вы поверите мне, что наука – это когда люди пытаются дать ответы на какие-то содержательные вопросы бытия¸ то давайте посмотрим, какие вопросы порождают науку экономику. На чём она держится. Ну, например, такой вопрос: можно ли описать результат взаимовыгодного обмена между многими экономическими агентами, спускаясь на уровни индивидов, их поведение внутри системы. То есть, спускаясь на микроэкономический уровень. Грубо говоря, можно ли агрегировать то, что мы наблюдаем на микроуровне, на следующий макроуровень. Ну, такой чисто экономический вопрос. Давайте вспомним, что Вальрас развивал теорию общего равновесия в конце ХIХ века и очень, так сказать, эта наука стала популярной, она во многом законченной, там теоремы существования доказаны, это хороший пример научного знания, завершённого от начала до конца, очень хорошо его рассказывать студентам, у них остаётся чувство: вот это вот наука, да, от начала до конца наука. Хорошо. Идём дальше. Да, я сейчас пропустил момент, связанный с конкретными возможностями применения теории Вальраса, я его просто сейчас пропустил. Идём дальше. Вопрос следующий: как в рамках такого описания перейти к макроэкономике, к таким понятиям, как инфляция, безработица, какие-то курсы валют, рост, стагнация и т. д. и т. п., тоже экономический вопрос. Что означает оптимальный способ хозяйствования, способен ли рынок его обеспечить, не нужно ли вмешаться в деятельность рынка, чтобы оптимальность вернуть, если она потеряна. Это вопрос, который привёл к целой области знания – экономике общественного сектора. Ну, и там, например, ещё очень подробно разобранная пространственная экономика. Ну, этот список в принципе можно продолжать, и то, что в первую очередь приходит на ум мне, и я думаю, что и моим коллегам-экономистам, которые сидят в этом зале, я вижу их всех.

Сейчас мы начинаем переходить к тем наблюдениям, которыми я хочу с вами поделиться, которые уже не очевидно, что разделят находящиеся здесь мои коллеги-экономисты. Значит, на протяжении некоторого долгого времени казалось, что на первый из вышепоставленных вопросов ответ – да. Можно ли свести описание сложной экономической системы на нижний уровень, на микроуровень? Значит, экономисты долго думали, что ответ да, а дальше ещё следует заметить, что классическая американская наука (ну, я говорю американская наука просто потому, что наука экономика как-то всегда ассоциируется с Америкой как с местом, где она наиболее развита, продвинута и так далее) долгое время считала, что вопросы эти не имеют национальной, региональной и связанной с изучаемым периодом времени окраски. То есть, грубо говоря, берём Филиппины ХIХ века и США конца ХХ-го, и процессы, которые происходят в этих двух приведённых мною исторических примерах, столь же похожи друг на друга, как и падения яблок в Филиппинах и в Америке в ХIХ и ХХ веке, которые, конечно же, никак не отличаются друг от друга: физика – наука универсальная. Этим физикам очень сильно повезло. Наука физика – она, так сказать, действительно не носит никакой вот этой окраски. Ну, и как-то по аналогии считалось, что экономика тоже не должна носить. Ну и, соответственно, наука во всём западном мире развивалась глобально. И только в СССР были какие-то такие области, которые сейчас называются метаэкономикой. Ну, так, некоторые к этому относятся скептически, некоторые в этом что-то видят интересное в принципе, потому что это те, кто не считают, что на предыдущий вопрос ответ да, считают, что могут быть национальные науки в принципе. То есть во всём мире была одна экономика, в СССР она была немножко другая, она была с большим упором в общую оптимизацию. Ну, за исключением того, что теория игр тоже развивалась довольно-таки параллельно в СССР и за рубежом. Ну, и за рубежом был один пример науки а-ля советской. В частности, мои бельгийские коллеги, я проходил стажировку в Бельгии 1,5 года, постдок называется, и там Жак Дрез, основатель института, в котором я проходил стажировку, долгое время занимался «теорией неравновесия», то есть как можно предсказать поведение экономических агентов, если реально равновесие не наступает, если есть очереди, ну, такие вещи – теории очередей, и эта наука очень не нравилась американцам, они выступали, что это лженаука, что её не нужно упоминать, какое там ещё неравновесие?! это какой-то социализм поганый, так что, собственно, там был некий мейнстрим, вот этот мейнстрим развивался и развивался. Это я просто на протяжении долгого времени пишу, до какого-то момента, я бы сказал так, может быть, до 80 или 90-х годов, вот где-то так. Ну, и разработанные математические модели, очень глубокие, использовались с успехом, применялись в странах развитого капитализма, во-первых, прогресс западных стран во многом связан с развитием экономической науки - ну, здесь есть споры, но, тем не менее, есть такое мнение, что быстрый рост связан с большим количеством накопленных знаний про экономику, про законы экономического развития. И в настоящее время это очень разветвлённое дерево, то есть в экономике публикуется, я не знаю, коллеги, 100 000 статей в год, от 100 000 до 1 000 000, что-нибудь такое. Ну, может быть, я ошибся, ну, максимум на один порядок, не больше. В какую сторону – тоже хороший вопрос. Значит, в результате: дерево разветвлённое, народу занимается очень много. Неизбежно всё привело к специализации учёных, к очень-очень узкой специализации - исключения есть изо всех правил, из этого тоже, но, тем не менее, большинство западных учёных очень сильно специализированы, они занимаются своей конкретной областью, и во все остальные области они не суются: это не моя область, я в ней не разбираюсь и говорить о ней не могу. То есть смотрите, с чего всё начиналось. Мы хотели отвечать на вопросы, которые интересуют нормального, здравомыслящего, честного, любопытного человека, то есть учёного. Значит, мы начинаем с таких вопросов. Чем мы заканчиваем? Мы заканчиваем кротом, который сидит и роет свою нору – свою область, каждый год публикует какие-то малозначимые результаты, ну, я типичный пример приведу, конечно, есть гениальные учёные, но тем не менее, типичный пример учёного – ему сказано его начальством: публиковать 2 статьи в год каждый год, иначе он получит от ворот поворот, будет выгнан с работы, и, конечно, ни о каком любопытстве речь уже не идёт. Человек просто копает свою нору, как крот, - и всё. Люди думают, что учёные – это такие очень творческие люди, так вот, к сожалению, я вас должен огорчить, что большая часть учёных занимается конкретно чисто карьерной деятельностью, просто перед ними поставлены чёткие правила, на Западе всё формализовано, все эти учёные точно знают, что они должны делать: они должны публиковать столько-то в таких-то журналах, они получат положительный valuation, после чего всю оставшуюся жизнь будут на этой должности, ну, как бы всё по фигу остальное. То есть долгий путь прошла наука, и все вокруг неё прошло: от действительно интересных вопросов к тому, что человек просто выбрал эту область как свою карьеру - и всё. По-моему, это позор, как бы объективная реальность именно такова. Ну, и вот я пишу: «Сильный отрыв решаемых задач от исходной мотивации». Ну, да, какая там мотивация – людей она не очень интересует, интересует, можно ли опубликовать данную статью. То есть речь идёт не о том, насколько хорош доказываемый вами результат, а о том, какие шансы у него опубликоваться в лучшем журнале, какие шансы в журнале второго эшелона и так далее. Ну, я, так сказать, сейчас ругаю Запад – понятно, да, почему я ругаю Запад, я бы мог очень долго здесь ругать нашу страну, но её ругают все подряд, поэтому я предпочитаю ругать Запад.

[аплодисменты]

То есть про Россию я тут ещё скажу пару слов, но пока я хочу просто отрезвление некоторое сделать, чтобы не было такого мнения, что у нас всё через задницу делается, а на Западе всё хорошо делается. Ну, я просто хочу некий противовес поставить, на другие весы поставить ещё какую-то гирьку, чтобы не было всё на одной половине. Да, но при этом я ругаю Запад, но хочу ещё его похвалить за то, что в процессе становления науки были разработаны сильнейшие методы, в том числе, в процессе становления экономической науки - целая новая область математики, которая даже не снилась физикам никогда, и она бы им в голову не пришла. То есть экономика породила очень интересные математические области, ну, и часть народа, на самом деле, так и живёт: занимается математикой, вроде бы связанной с экономикой, они уже тоже не связывают это с исходной какой-то прямой брутальной экономической мотивацией. Они просто смотрят на вопрос: ну, вот это вот интересный вопрос, вроде бы связанный с экономикой. Как разделить пирог на N частей и потом раздать, чтобы никто не был обижен? Ну, такие примеры; если у меня останется время, я приведу один замечательный пример, который называется «дуэль трёх лиц», я про него расскажу минут 10, если останется время, чтобы вы примерно почувствовали, что такое современный экономический вопрос, который может породить неплохое исследование и нетривиальное с точки зрения математики. Вот, и ещё Запад, ну, собственно, как и всегда, характеризуется высоким уровнем исследований. Что это такое? Никто это не знает, но нет никаких разногласий насчёт того, где он высокий, а где низкий. То есть когда мы обсуждаем такие вот философские вещи, не конкретно стол и стул, а какие-то философские концепции, связанные с наукой, мы неизбежно приходим к тому, что мы не можем дать точное строгое определение всем понятиям, которыми мы оперируем. И одно из понятий, которому совершенно нельзя дать строгого определения, – это понятие высокого научного уровня. То есть я, скажем, собираю какую-нибудь секцию на какой-нибудь конференции в Екатеринбурге. Потом говорят: ни фига себе, какой высокий уровень! Или, например, говорят: какой отстой… И это абсолютно объективные вещи для людей, которые об этом говорят, – нет разных мнений, не так, что вот этот говорит, что это высокий уровень, а этот говорит, что это отстой. Нет, это немыслимо, чтобы не было иллюзий у тех, кто никогда не сталкивался с наукой, - пожалуйста, без иллюзий, то есть люди, которые как-то спорят о существе – либо они уже не в теме, либо они давно уже не наукой занимаются, а берут взятки со студентов. То есть тут совершенно чётко: все, кто занимаются наукой, имеют совершенно одно и то же мнение о том, что такое высокий уровень. Тут ещё дальше появятся, наверное, понятия, которые также очень сложно определить, но о них можно и нужно разговаривать, иначе мы не сможем ничего понять, если мы не сможем обсуждать понятия, у которых нет точных определений. Кризис. Кризис, как и должен по поговорке, подкрался незаметно, и он, собственно, состоит в том, что наука перестала отвечать вроде бы той цели, которую с неё спрашивает окружающая действительность, а именно, что наука должна её объяснять как-то. Значит, началось с того, что были очень жаркие споры между Кейнсом и Фридманом о вмешательстве – не вмешательстве государства, не о какой-то денежной политике, но это было только начало, в принципе, споры возможны вполне на стадии внедрения моделей, споры возможны. Споры возможны, а вот провалы – это не очень хорошо. Следующая стадия кризиса – это полный провал американской экономической науки на латиноамериканских фронтах. Значит, в 80-е годы минувшего века попытка спасти многие латиноамериканские страны – помочь не удалось никому, ну, тут, понимаете, друзья, есть принципиально другая позиция, состоящая в том, что цели, которой ставил Запад в Латинской Америке, – как раз он и достиг. Ну, я не хочу сказать ни да, ни нет, это просто некоторый другой подход, другой подход состоит в том, что просто изначально цель была - развалить. Но если даже мы встанем на позицию, что изначально цель была помочь, то она достигнута не была. Ну, если мы предполагаем, как бы мы должны, понятно, что презумпция невиновности должна быть, давайте считать, что они всё-таки хотели помочь. В этом случае ничего не удалось. И дальше появляется некоторый следующий, уже очень громкий звонок. Дело в том, что в переходной экономике, несмотря на полный провал 80-х, они с тем же выражением лица всё те же модели пытались применять, это уже не есть гут. Либо они действительно хотят того, чего достигли в Латинской Америке, либо они непроходимые балбесы, то есть получается, что если б мы рассматривали только второй факт, то мы могли бы сказать: теория далека от практики, не вышло, - но то, что люди по-прежнему настаивали на такой политике в странах переходной экономики, на наших с вами шкурах всё проверили, это уже как бы, сами думайте про себя, каждый может об этом делать свой вывод, ну, по крайней мере, вывод, что экономическая наука находится в кризисе, вроде бы неизбежен. Ну, а дальше, извините меня, наступил уже текущий финансовый кризис во всём мире, ну, и как-то все стереотипы были разрушены. Глобальная применимость потонула, как Титаник, разом просто. Ну, это породило некоторую смуту, я сейчас излагаю некий свой взгляд на исторический процесс в экономической науке, я не сомневаюсь, что есть люди, которые уже сейчас готовы вскочить и кинуть в меня тухлым яйцом или чем-то в этом духе. Ну, подождите, когда начнутся вопросы, тогда и кинете. Сейчас пока я свой взгляд доведу до логического завершения. Какая-то смута, естественно, родилась, уже нельзя не признавать, на белое нельзя говорить чёрное, да, то есть можно, но не очень долго, и, соответственно, часть народа как древние луддиты, луддиты – такое древнее движение было, которые разрушали машины. Часть народу разочаровалась напрочь в методах математического моделирования, обвинив в нём все провалы и все проблемы экономической науки. Ну, значит, давайте я всё-таки остановлюсь на секунду здесь. Мне неизвестны никакие способы исследования в экономике, кроме математических. То есть, может быть, есть шаманские, но они вот как раз из серии ненаучных. Любой научный метод – это метод математический, извините меня. Любая наука развивается, в какой-то момент происходит революция - и она становится математизированной. Ну, просто потому, что если вы долго думаете о каком-либо вопросе, вы в конце концов думаете в терминах математики. Это категорический императив. То есть я сейчас обращаюсь к тем, кто о науке никогда не думал, можете просто поверить мне на слово. Это истина в последней инстанции. А кто не согласен, подумайте и согласитесь. Значит, часть отказалась считать экономику наукой. Это камень в огород математиков и физиков, стоящих здесь и сидящих перед нами. Ну, просто они сказали: что это за наука такая, где и да, и нет одновременно? Это что-то несерьёзное, никакая систематизация в вашей области невозможна. Экономика – это просто набор знаний о том, как происходило то и то, ну, хроника, грубо говоря. То есть математики и физики решили, что экономика как наука не может рассматриваться и ею называться. Значит, в этом уже есть некоторый потаённый смысл, экономика настолько не похожа на привычные нормальные науки - математику и физику, - что действительно слово наука здесь… ну, извините за пример, но всё-таки его приведу. Когда-то решалось на конгрессе, есть ли у женщины душа, потому что то, что есть у женщины, настолько непохоже на то, что есть у мужчины, что одно и то же слово, его как бы непонятно, то ли можно применять, то ли нельзя, но решили, что можно. То есть этот конгресс решил, что у женщин душа есть, просто очень-очень сильно другая, ну, тут как бы то же самое. То есть экономика – это всё-таки наука, но настолько другая, что привычные вам критерии того, что можно сказать философского про математику и физику, совершенно в экономике не работают. Вот берёт математик, в ЖЖ влезает и начинает говорить: «это, это, это – полный отстой, вообще там ничего…», ну, короче, математик и физик, даже гениальный математик и физик про область экономического знания может говорить произвольную ахинею. Ну, на пространствах интернета вы, наверное, это видели много раз. Наиболее честная часть, к которой мы относимся, признала, что в науке экономике достаточно сильна специфика места и времени, то есть экономика Филиппин ХIХ века, России конца ХХ века и американская экономика – это совершенно разные экономические системы, и в них будут действовать разные модели. То есть, может быть, какие-то общие закономерности есть, но их достаточно мало, больше различий, и поэтому вместо единой модели приходится изобретать дерево моделей. Что такое дерево моделей? Вот смотрите. Берём теорию Вальраса, теорию общего равновесия: вы все пришли сюда, ну, вкратце, чтобы вы просто понимали, о чём идёт речь. Пришли сюда, у каждого в корзинке некоторое количество разных товаров. Здесь сидит главный, который берёт и пишет на доске цены за каждый, ну, вот всего в принципе 5 наименований товаров, и у каждого в корзинке некоторый набор: там столько-то первого товара, столько-то второго и так далее. Люди приходят; сидит главный и записывает: цена на первый товар равна тому-то, на второй – тому-то, на третий – тому-то, просто в неких цифрах, в несуществующих единицах измерения, сколько бумажек, грубо говоря, он выдаст, будет выдавать векселя, и вот люди приходят и продают ему товары: они складывают здесь всё своё содержимое корзин, а взамен получают что? Каждый получает бумажку, на которой написана стоимость его корзины в тех ценах, которые здесь на доске есть. Я понятно выражаюсь? То есть каждый получает некоторую бумажку, а дальше что делает каждый? Он думает: «Вот у меня, скажем, 567 этих абстрактных рублей», - при данных ценах, тех же самых, которые написаны на доске, да, правила игры и коней на переправе не меняют. При тех же ценах, которые написаны на доске, каждый думает, как бы оптимальнее потратить ту сумму, которая у него в руке. Вот она, моя деньга, 567 на ней написано. Я лучше куплю, вот я принёс сюда 5 буханок хлеба. А я вот продал их и у меня столько-то денег. Ну, одним хлебом сыт не будешь, надо водки купить. Значит, давайте купим две бутылки водки, ну и, допустим, какую-то закуску. То есть человек подумал, какой из всех доступных ему за данную стоимость набор товаров наиболее хорошо удовлетворяет его вкусы, правильно? Я просто вам вкратце излагаю теорию Вальраса. Ну, и вот каждый подходит к Борису и покупает у него лежащие здесь же в зале товары, наваленные в кучу, за эти тугрики. Ну, и что происходит? В какой-то момент возникает дефицит, как вы можете догадаться. Выяснилось, что все водку купили уже, кому-то водки не хватило. Что это означает? Вальрас сказал: это означает, что цена на водку была написана неправильно в терминах остальных цен. Давайте напишем какие-нибудь другие цены. Ещё раз попробуем - наугад, на авось. Что-то опять не получилось, теперь хлеба не хватает. Вот так нащупываем и нащупываем. Теорема Вальраса: есть такой набор цен, при котором полностью всё очистится. Вот такая совершенно великая теорема. Вы представляете, какая теорема. Любые, какие угодно, некие регулярные, есть некие условия, чисто математические, которые не сильно обременительны. Любые корзины у каждого из вас, вы всё продаёте Боре, он вам выдаёт векселя по правильно написанным ценам, и вы обратно покупаете ровно то, что вы хотите по этим ценам. Не то, что вы принесли, а просто самый лучший из всех наборов потребительски благ, который вам доступен по данным ценам. И просто рынок очищается. Так что вот у Бориса последний набор лежит там, вот подхожу я последний и с опаской говорю: «Дайте мне, пожалуйста, бутылку водки и две бутылки пива», - а Борис говорит: «Ну, я так и думал, потому что вот тут они и остались».

[смех в зале]

Алексей Савватеев
(фото Н. Четвериковой)

Понятно, да? то есть всё очищается, рынок очищен, великая теория: теорема Вальраса, сложнейшая математическая теорема, доказываемая… значит, Вальрас не имел ни малейших шансов её доказать в конце ХIХ века, потому что необходимая теорема о неподвижной точке, теорема Брауэра родилась ровно 100 лет назад. В этом году мы празднуем 2 великие годовщины: сто лет теореме Брауэра и сто лет теореме Цермелло из теории игр. Но это я немножко в сторону ухожу, но тем не менее. Когда он создавал теорию, математика отставала. Внимание: математика по-прежнему всё время отстаёт. Если вам кто-то говорит, что математика всё перегнала и ушла в бесконечность, он врёт. Математика отстаёт от всех наук. Значит, всегда, во все времена, в любой момент времени, надо заниматься математикой, какой бы наукой вы ни занимались. Это ещё один категорический императив. Ладно, к этому мы ещё дальше придём, а пока я вернусь к ситуации с теорией Вальраса. В 30-х годах считалось, что ею можно объяснить всё, главное, чтобы компьютеры были хорошие. Ну, компьютеров хороших не было в 30-е годы, поэтому как-то не удавалось ее применять: взять, просчитать всё - и как-то всё закончится. Ну, проблема-то не в этом, не в компьютерах на самом деле, как понимает сегодняшний интеллектуальный, так сказать, мир. Проблема в том, что информации слишком много требуется для того, чтобы нащупать правильные цены. И проблема информации, я думаю, что здесь все коллеги-экономисты, находящиеся в зале, со мной согласятся, она для сегодняшней экономической теории играет первостепенную роль. Именно информационная асимметрия, когда одни игроки знают одно, другие – другое, и отвечает за то, что теория Вальраса не действует. Ну, тогда что? Тогда берём и посмотрим на ствол нашего экономического дерева, или даже, я бы сказал, на его корни. Это теория Вальраса. Дальше идёт ствол, и от него как бы начинают ответвляться ветки. Давайте предположим, что теперь информация неполная – раз, туда ветка пошла. И ещё сделаем такое предположение, что предпочтение людей меняется со временем. Ну, к примеру - на самом деле, ни к чему особенному не приведёт, но, тем не менее, мы делаем предположение - и вырастают ветки. И мы смотрим, не применимы ли новые, немножко подправленные теории к реальности? Ну, вроде там что-то применимо, что-то нет. Мы начинаем снова строить ветки, но, смотрите, этот процесс может быть в принципе произведён в лаборатории. Если очень много народу, вы можете все вместе создать огромное дерево. Если кто-то один знает сто моделей из некоторой области хозяйствования, то он имеет отличные шансы лучше других разбираться в этой области, несмотря на то, что любая конкретно взятая модель не выдерживает никакой критики, да, то есть как действует экономическая наука? Это отвратительно слышать идеалистам, математикам и физикам. Экономическая наука действует совершенно иначе: никаких нет универсальных законов природы, как в физике. Таких законов нет в экономике, а есть какие-то попытки что-то увидеть, блуждая в этой вот какой-то туманной долине, вот так вот прожектором вот эту область осветил, вот эту осветил, модель написал здесь. И постепенно у человека, который все эти модели знает, рождается понимание, он идёт и работает в правительстве, допустим, какие-то принимает решения, но это в идеале. Значит, так в принципе было и раньше, однако, я уже сказал, что за редким исключением западные учёные никуда не заглядывают, не пытаются, они сидят на своей ветке. Вот западный учёный, он сидит на веточке, качается на ней, ну, и иногда беседует с соседними птичками на соседних ветках. Он это дерево единым взором даже не пытается охватить. Философствование - это чисто русская черта; она очень слабо развита за рубежом. То есть всё же хорошо вокруг, у тебя есть работа, у тебя есть зарплата, у тебя есть интересная деятельность в принципе, почему нет. Сиди занимайся. Ну, нам-то надо знать всё, понимать всё, мы же третий Рим, понятно, что как бы на нас огромная ответственность лежит. Вот, теперь смотрите, я хочу сказать, что без общего охвата ничего хорошего быть не может. Что такое без общего охвата? Это значит: вот приходит человек и говорит: «А что-то я не видел, чтоб мне в моей деятельности пригождалась теория Вальраса. Давайте её уберём!» Взял, спилил дерево - и оно упало, потому что дерево без корней не живёт. А другой пришёл и прямо ножницами всё на отдельные веточки разрезал. Вот, собственно, что произошло. Дерево-модель рассыпается, возникает не дерево, а гербарий из собранных веточек. Ну, и куда его деть? Понятно куда, да? В мусорную корзинку оно годится только. К величайшему сожалению, студентов обучают именно так: им приносят этот гербарий и вываливают перед ними на стол. Значит, я сейчас перехожу к радикальной критике всего образования. А именно: студентов не учат глобальным вещам совершенно – им говорят: сегодня здесь будем изучать линейную алгебру, слушайте и повинуйтесь, изучайте. А здесь будем изучать простейшие совершенно дебильные модели из американских учебников для первых курсов там андерградов. И никакого соответствия нет: здесь тебя грузят какой-то тяжёлой наукой, настоящей математикой, а здесь тебе предлагают то, что ты в детском саду мог понять. Ну, так и где, вот тебе объясняют, что пригодится, ну и где это пригодится? Может быть, это пригодится в мастерской программе? Да, может быть, там будут изучаться серьёзные модели. Но к мастерской программе вы забыли всю линейную алгебру на фиг вообще, с потрохами. Вы пришли в мастерскую программу: у вас ни линейной алгебры, ни матанализа, ничего. Вы смотрите на эти сложные модели, как баран на новые ворота, говорите: «Что-то когда-то мы учили, но что-то тогда не придали этому значения – решили, что это лектор говорит глупость какую-то, нужно это сдать, скинуть и забыть». Всё развалено. Всё абсолютно, вот такой вот гербарий веточек. Ну, или другой вариант, что исключают математику. И начинаются лекции, такие пространные разговоры ни о чём, что называется, ну, видите, тут два варианта – выбирайте любой, оба варианта английских. По-русски – пустой трёп, то есть лекция целиком состоит из пустого трёпа. Ну, теперь я хочу сказать, что я, вспоминая Герцена, который в какой-то момент сказал, что мы не врачи, мы – боль. Так вот - таких демагогов нам не нужно. Я врач, а не боль. Я сейчас буду давать чёткие рецепты, что надо делать. Первое, никакого нигилизма. Как я уже сказал: никаких методов, кроме математических, наука не знает. И если эти методы не работают – это, конечно, плохо, и иногда они не работают, - то никакие другие всё равно работать не будут вообще в принципе. То есть то, что пришёл лектор, о чём-то порассуждал и назвал это содержательной экономикой, – никогда никому ни в чём не поможет. Если математические модели могут быть плохие или хорошие, то такие рассуждения могут быть только плохие. Идём дальше. Кризис – это интеллектуальный вызов. Дело в том, что честные модели очень сложные. То есть, смотрите, я привожу пример некоторого, сейчас уже скажу, всемирного, не только западного, всемирного греха. Что такое научный грех? Это вы берёте и строите нормальную честную модель. Вроде бы вы всё учли, потом начинаете изучать и говорите: так, ну так как мы не способны изучить такую сложную модель, то вместо обычной, произвольной функции полезности у нас будет функция Коба-Дугласа; вместо вот этого предположения будет вот это. Вместо вот этого – вот это. И у нас прекрасно решится модель. Смотрите, какая красота. Это научное враньё, понятно, да? То есть вы придумали хорошую модель, но вы не можете её изучить, поэтому вы заменяете её плохой моделью и радуетесь, что вы где-то опубликовали ее. Ну¸ хорошо, конечно, но честные модели являются сложными, по-настоящему сложными, требуют знания, я хочу сказать, чего именно. Конкретно вот такой науки, как функциональный анализ. То есть сейчас я излагаю своё собственное мнение, но мне кажется, что коллеги, которые долго варились в этой научной каше, со мной тоже согласятся. Значит, в сложных моделях экономики вы будете продвигаться до тех пор, сколько вам позволит ваше понимание функционального анализа. Дальше оно поставит перед вами шлагбаум. Поэтому если вы хотите понимать экономику, учите функциональный анализ. Не учите, а постигайте, потому что учить можно наизусть стихотворение, как мы в школе когда-то учили, а науку надо не учить, а понимать. Дальше - возродить преподавание экономики, это уже конкретно я всем, если здесь есть преподаватели экономики, значит, возродить преподавание экономики от конкретных вопросов: какой вопрос породил данное дерево моделей? Вы его студентам задаёте. Например, вы приходите и говорите не то, что: вы сегодня будете разбирать такую-то модель, записывайте. Нет. Вы говорите: дорогие студенты! Как лучше всего организовать схему налогообложения? Прогрессивная там, плоская. Давайте поговорим об этом. Если вы начнёте серьёзно и честно говорить, через 10 минут у вас будет страшный функциональный анализ галимый, я просто вам обещаю, 100%. Ну, вот так и делать, не бояться этого. У них параллельно идёт линейная алгебра, у них идёт математический анализ, и они сразу видят, как в экономике им дают то, что реально это всё используется, и не только это, а ещё очень-очень много чего другого. И они понимают: не много линейной алгебры, а мало линейной алгебры. Значит, опять же помнить, когда студенты спрашивают: а где это применяется? ну, какая-то сложная наука: где это применяется? Значит, не конкретная модель применяется, а общее понимание, да, вот есть одно исключение, в зале присутствует большой специалист по теории аукционов, я не буду на него указывать пальцем, значит, теория аукционов в конкретной модели прямо применяется на практике. В других областях, как правило, - нет, всё-таки это очень большое исключение. Применяется общее понимание и, значит, понимание кроме базовой модели многих-многих-многих альтернативных постановок – я начинаю повторяться, - понимание всего дерева. Ну, собственно, здесь я хочу дать ссылку на высказывание министра финансов Кудрина на экономическом конгрессе в Москве, который сказал, что всю работу в правительстве выполняют люди, наученные матметодам, остальные ничего не делают. Остальные – я от себя добавляю. Но вот конкретно сказал, что математику надо увеличивать всюду; в экономике нужно изучать математику.

Теперь я хочу закончить эту часть описанием перспективных, интересных, открытых, порождающих, на мой взгляд, в дальнейшем, большие содержательные ветви науки нескольких направлений. Пространственная экономика, о которой я уже говорил, там есть такая базовая модель Диксита-Стиглица-Кругмана, из которых двое уже получили Нобелевскую премию, а третий ещё не получил, но Стиглиц получил раньше и за другое. А Кругман как раз вот за развитие этой модели и вариантов этой модели. Там очень сложная математика и физика в этой модели заложена, но при этом модель совершенно чётко, настолько хорошо объясняет некоторые феномены, которые мы наблюдаем, то есть модель показывает, например, что при глобализации.. ну, все кричат, что глобализация, глобализация, все против глобализации – это просто отморозки. Ничего подобного. Честная модель Диксита-Стиглица-Кругмана показывает, что при глобализации вполне возможна и часто происходит ситуация, когда одни регионы выигрывают, а другие – проигрывают. То есть суммарно агрегирован должен быть выигрыш. Однако что такое глобализация – снижение транспортных издержек во всех смыслах слова. Так вот - такое снижение (математически доказывается) в некоторых случаях приводит к снижению уровня благосостояния регионов, вовлечённых в этот процесс. Ну, всё, так сказать, как мы наблюдаем. То есть пространственная экономика – это одна из наук будущего, я считаю. Идём дальше. Современная политическая экономика, теоретико-игровое моделирование политических конфликтов. Очень интересно. Как бы это область, которая вовсю сейчас развивается. Ну, она для тех стран, где не принята уже многолетняя традиция демократии, - ад, то есть эта наука к России, на мой взгляд, неприменима. Сейчас встанет один мой коллега, который здесь был, где-то сидел, куда-то пропал, и скажет: «Врёшь, Саватеев!» Обязательно встанет и скажет. Значит, я считаю, что к России они пока неприменимы. Ну, то есть, может, момент не настал, может, неправильно это смотрят, ну, плохо применимы они к России. Наука должна развиваться, конечно, не нужно ей мешать, может, впоследствии появятся модели, которые и к России будут нормально применимы. Теория построения механизмов: аукционы, государственное регулирование и так далее. ну, тут даже вопросов нет. Это интересно, важно, это сложно, красиво и так далее. Любая из этих областей. Если вы придёте к студентам и начнёте учить студентов любой из этих областей, у вас не будет проблем со списками посещаемостей. Интерес у студента всегда есть. Особенно на младшем курсе. Если человек рождается, в принципе, любопытным, а потом в нём убивают любопытство, его окружающая среда: родители, учителя в школах говорят: «Не о том ты думаешь!» У меня коллега, не буду называть её имя, чтобы не позорить её родителей, которая всегда интересовалась математикой и физикой, но ей сказали: «Нет, ты не пойдёшь, там нет денег, ты там не сможешь кушать, иди туда, где есть деньги». Родители рождают ребёнка, а дальше убивают его душу, просто полный позор. Ну, понятно, что такие родители будут отвечать за это. Ну, вот все эти вещи – страшно интересные, и студенты, у которых не совсем отбит интерес за школьной партой, приходят, начинают это слушать, они ходят на все занятия, вы не будете иметь проблем. Вам в принципе и не нужно даже какого-то потом экзамена, вам не нужна будет даже никакая отчётность в этом случае. Ну, вот такая идеальная картина. Пространственная экономика общественного сектора: слияние всех вышеприведённых направлений, моя область интересов, ну, вообще как бы без комментариев. Сотни интересных открытых математических вопросов стоят. Динамическая теория игр. Пересмотр всех концепций, которые мы знали в статической теории конкуренции: олигополии и так далее, переписывание в динамическом ключе. Я, видимо, не успею сказать всё-таки немножко про научный пример, потому что так получилось всё долго, но посмотрим, если вопросы быстро исчерпаются, то останется время - и тогда я расскажу про один из действительно очень интересных примеров. Вы сразу, думая о нём, приходите к сложнейшим вопросам, на которые надо как-то отвечать. А если не получится, я вам его задам на дом всем. Большое спасибо.

[Полит. ру]

Алексей Савватеев
(фото Н. Четвериковой)

Борис Долгин: Вы упоминали физику в связи со всякого рода синергетическими моделями, и состав физики, насколько я понимаю…

Алексей Савватеев: Слово синергетика я не произносил, ну, неважно.

Борис Долгин: Не лишняя ли тут физика в том смысле, что то, что вы, я так понимаю, собираетесь использовать, - это ведь скорее математика? То есть, точнее говоря, те её какие-то модели, которые всего лишь были разработаны либо для физики, либо для физики-химии.

Алексей Савватеев: Ответ – нет. Не лишняя. Ни в коем случае. Математика здесь шестым пунктом под всем этим. Физика не лишняя ни в коем случае. А именно модели пространственного размещения при их изучении порождают способ мышления, очень характерный для физической науки.

Борис Долгин: А, понятно.

Алексей Савватеев: И, соответственно, использует модели практически напрямую из физики. Даже есть такая область – она называется экофизика, - где к экономическим вопросам напрямую прикладываются известные физические модели. Просто один к одному. Просто пользуясь тем, что в физике они изучены давно и очень хорошо, а экономисты в принципе в рамках научного подхода думают… ну, экономистам очень мало лет. Физикам много столетий, а экономистам едва сто лет наберётся.

Борис Долгин: Давайте про второй вопрос. Вы рассказали о ситуации, когда ни одна из экономических моделей не является универсальной, но в то же время необходимо знание всех их для того, чтобы в той или иной степени для какого-то случая по возможности применять. Кажется ли вам эта ситуация временной?

Алексей Савватеев: Ни в коем случае. Эта ситуация вечная.

Борис Долгин: Спасибо, Дальше мы будем чередоваться.

Голос из зала: Тройная дуэль.

Алексей Савватеев: Я в любой момент могу перестать отвечать на вопросы и рассказать про тройную дуэль.

Борис Долгин: Мы про неё поговорим, мы обязательно время найдём. Это обязательно.

Алексей Савватеев: Напоминаю, что я не обещаю, что смогу ответить на каждый вопрос.

Глеб Гусев: Я математик.

Алексей Савватеев: Мой старый кореш.

Глеб Гусев: По физике, тем более… хотел спросить на самом деле, что имеется в виду под теорией бифуркаций? Как я правильно понимаю, это теория особенностей, которой занимался Арнольд.

Алексей Савватеев: Да, более или менее то самое. Исследования поведения кубических всяких семейств, кубических уравнений.

Глеб Гусев: А можно привести какой-либо пример из экономической теории, который действительно как-то показывает связь между математикой, теорией двойственности в особенности, и (показывает на пальцах)? Спасибо.

Алексей Савватеев: Сейчас попробуем. Только давайте вот что, дайте мне две минуты, если две минуты у меня не получится, то значит всё-таки это дольше физически. Значит, предположим, что было 2 одинаковых города. Так? И потом случайно в некоторый один из них въехало небольшое количество жителей другого. Вот случайно так вышло. Сто человек переместилось, ну, мало ли что произошло. Они стали немножко неодинаковые. Дальше в системе возникли механизмы, в рамках которых складывается реальная заработная плата, уровень жизни, такие вещи. Вопрос: этот механизм, это перемещение ста человек приведёт к относительному увеличению уровня жизни по сравнению с другим регионом в большем или в меньшем? Понятно, что дальше происходит? Если это приведёт к относительному увеличению в большем, то тогда это небольшое случайное событие немедленно раздуется в то, что в большом городе будет всё, в маленьком – ничего. Если же это изменение приведёт к соотношению в другую сторону, то будет выравнивание. Так вот. Есть некий обобщённый параметр из всех параметров моделей, которые здесь есть. Там - население, ценность, во вкусах людей сравнительная ценность тех или иных товаров, ну, вот всё это агрегируется в некий один параметр. И пишется некоторое уравнение. И это уравнение относительно этого параметра, оно зависит от соотношения населения. То есть как бы есть параметрическое семейство уравнений относительно соотношения населения вот этих двух городов. Вот это параметрическое семейство уравнений, оно кубическое, в смысле каждое уравнение из этого параметрического семейства – кубическое. И, соответственно, при некоторых параметрах – оно вот такое, при некоторых – такое (показывает). И бифуркация состоит в том, что как раз вот такой режим переходит вот в такой.

Борис Долгин: Я думаю, как мы будем в расшифровке отражать содержание (показывает на пальцах)?

Голос из зала: В математике это называется ласточкин хвост, если я правильно понимаю.

Алексей Савватеев: Нет, ласточкин хвост – это ситуация из кубических поверхностей, если я правильно понимаю. А, ну да, если мы всё это нарисуем, – да, такая складка, которая выравнивается. То есть выравнивающаяся складка.

Владимир Иванов: Вот такой вопрос, на который навела вот такая ситуация. Сейчас пообсуждали премии экономистам, которые матаппарат вообще не использовали, - Колину Уильямсу и Кевину Россу. Они – сообщество, которое избаловано, видимо, подачей сигналов каких-то. Сразу решили это спроецировать, что, дескать, холодно - иммунитет даёт сигнал, что не всё делается с помощью математики – это можно без математики, два замечательных результата, если вы это так откомментируете, будет замечательно. У меня вопрос вот какой. В истории экономики был ряд работ, которые привели к очень серьёзным сдвигам и очень серьёзно повлияли на дискуссию. Но матаппарат не использовали. Я могу назвать Коуза, Олсона, Хиршмана и так далее. Вот у меня к вам вопрос следующий: как вы считаете, насколько в настоящее время возможно появления таких работ в принципе, которые высказывания строят на вербальных моделях? И второй вопрос. Если возможно продуцировать такие работы – какой шанс, что они будут замечены? Спасибо.

Алексей Савватеев: Гипотеза Коуза превратилась в сложнейшую математику. Это раз. Второе, Нобелевская премия последних нескольких лет подряд выдавалась за галимейшую математику. Наверное, они просто решили, что хоть раз надо какое-то послабление сделать. Ну, это лично моё мнение. Вообще в принципе мне на это положить, грубо говоря. Ну, я имею в виду, на эти подводные какие-то течения. А насчёт того, может ли родиться вопрос содержательный? Да, может, конечно. Если вы начинаете думать про новую совершенно вещь, неожиданную новую идею, то вначале вопрос у вас не математизирован. А потом, когда вы начинаете про него долго думать, он становится математизированным. Вот, собственно говоря, эта схема. И, конечно, это возможно.

В.И.: Нет, вопрос в том, заметят ли сейчас, в настоящий момент такую статью, как например одну из тех.

Алексей Савватеев: А хрен его знает.

Борис Долгин: В продолжение этого у меня вопрос. А как должна быть построена система стимулов в организации науки так, чтобы продолжались ответы на содержательные вопросы и было меньше той рутины, которую вы так поэтично предсказали.

Понятен ли вопрос?

Алексей Савватеев: Понятен, да. Мне кажется, что надо в головах менять. Дело не в рутине, а именно в головах.

Борис Долгин: Вот как должна быть построена система стимулов…

Алексей Савватеев: Вот как должна быть построена голова?

Борис Долгин: Правильно. Вот как менять головы?

Алексей Савватеев: Вот головы надо менять с помощью таких лекций.

Голос из зала: Надо менять образование.

Борис Долгин: Спасибо. Как меняется образование, было сказано хорошо.

Константин Иванович: Уменя вопрос такой. Занимается ли сейчас экономика вопросами социалистических уравнений, коммунистических уравнений или только капиталистических, или смешанных каких моделей? И забыты ли Карл Маркс, Ленин, Энгельс и все остальные?

Алексей Савватеев: В начале кризиса, в течение года с начала кризиса в Европе было куплено в три раза больше произведений Маркса, чем за предыдущий год.

Борис Долгин: Учёными?

Алексей Савватеев: Учёными - ну, не знаю, публикой как таковой. Значит, моё собственное, нет, я не буду говорить моё собственное мнение о Марксе – оно очень сложное и такое как бы разветвлённое, поэтому…

Борис Долгин: Вообще, это интересно.

Алексей Савватеев: Ну, вообще, Маркс – антихрист и поэтому как бы вроде как-то это ясно.

Борис Долгин: Почему тогда сложно?

Алексей Савватеев: Там есть много сложных пунктов, потому что человек не может быть целиком антихристом; я знаю марксистский клуб в Новосибирске, например, то есть есть люди, которые разрабатывают довольно сложные модели и вполне себе диффуры. Они ездят к итальянцам в гости, они там выступают. Эта область живёт где-то немножко на отшибе.

Голос из зала: А к шведам кто-нибудь ездит?

Алексей Савватеев: Я.

[смеются]

Я часто езжу к шведам, на конференции и так далее. В смысле того, что в Швеции социализм, да? Ну, в социализме ничего плохого нету. В коммунизме – другой вопрос.

Борис Долгин: Изучаются ли системы, подобные шведской? Вряд ли они служат некоторым пустым пространством, которое запрещено изучать.

Алексей Савватеев
(фото Н. Четвериковой)

Алексей Савватеев: Вы знаете, давайте я начну отвечать, но не закончу. Значит, западная экономическая наука базируется на принципе достижения максимальной выгоды. И этим определяется мейнстрим. И этим же определяется её ограниченность по отношению к тем сообществам, в которых этот принцип уже верен не в полной мере. Или неверен совсем, например, как в Северной Корее. И соответственно, так как современное состояние такое, что западный мир в основном всё-таки под эту парадигму подпал, то, соответственно, в современном западном мире эта парадигма работает неплохо. Ну, а продолжать я не буду.

Мария Сергеева, экономический факультет МГУ: Я хотела бы в первую очередь отметить, что когда прозвучал вопрос про то, что дали Нобелевскую премию за работу, которая не содержит математических выкладок, вы никак не откомментировали, что это не научная работа, а просто сказали, что вам положить на это.

Борис Долгин: Нет, не так.

Алексей Савватеев: Мне положить на споры, которые вокруг этого ведутся.

Мария Сергеева: В общем, ладно тогда. Ну, смысл в том, что я не услышала, может, я просто, у меня за ухом что-то, но я не слышала, например, о том, что это не научная работа. Это во-первых. А во-вторых, хотела бы…

Алексей Савватеев: Сейчас, прошу прощения. Можно чёткий вопрос? Я пока не понял.

Мария Сергеева: Это не вопрос, это реплика.

Борис Долгин: Это можно переделать в вопрос. Считаете ли вы, что эта работа была не научной? Если да, то почему?

Мария Сергеева: И можете ли вы это откомментировать, что она не научна, поскольку не содержит математических методов?

Алексей Савватеев: Значит, Коуз, по крайней мере, давайте про Коуза, про Уильямса поменьше знаю, но про Коуза, безусловно, я могу сказать. Коуз породил несколько гипотез… о, кстати, Коуз! Что Коуз? Есть такой (по-русски немножко неприлично звучит) учёный Тьебу, который совершенно на чисто географическом материале, без математики совершенно, предположил, что в конкуренции юрисдикций людей есть все те же мотивы, которые присутствуют в конкуренции в обычных рынках. Каждый из этих людей задавал содержательный вопрос. и я ни в коем случае не говорю, что любой содержательный вопрос является математическим. Я утверждаю, что его изучение очень быстро сведётся к исследованию математических вещей.

Мария Сергеева: И вторая - ну, это скорее реплика, а не вопрос, относительно того, что экономической науке всего 100 лет. В общем-то, ей гораздо больше, просто раньше были другие критерии научности, и ещё я хотела сказать, что из вашей лекции можно сделать вывод, что всё-таки математического аппарата обширного и знания, откуда растут ноги, достаточно для того, чтобы понимать экономические процессы, экономическую теорию, ну, и экономику, то есть экономическую реальность.

Алексей Савватеев: Ни в коем случае не следует.

Хотя откуда растут ноги, все, конечно знают. Но конкретно. Про экономическое знание следует следующее. Следует, что на самом деле наоборот. Я когда-то говорил ведь, я ж сказал в течение лекции, что математики, которые залезают в ЖЖ и начинают огульно комментировать экономические вопросы, выглядят идиотами. И, соответственно, что я хочу ответить, если отвечаю правильно? Ответ такой: для того, чтобы изучать экономику нужно обязательно понимать и экономику и математику.

Борис Долгин: Что есть две разные вещи.

Алексей Савватеев: У вас нет шансов понять экономику, если вы не знаете математику. Вот главный такой лейтмотив моей лекции.

Борис Долгин: Это ведь и есть достаточное условие

Мария Сергеева: Понять экономику?

Алексей Савватеев: Ну да, понять глубоко, потому что когда вы начнете пытаться что-то глубоко понимать, сейчас мы к дуэлям перейдём - и вы увидите уже. И если вы что-то в математике знаете как-то кастрированно, то бесполезно. Без шансов.

Мария Сергеева: Спасибо.

Голос из зала: Маленький вопрос. Вы сказали, что развитие экономической науки есть отдельное кризисное явление. Но на практике видно, что успешно в наше время развивается религия. Для Запада.

Борис Долгин: В каком это смысле религия вообще может развиваться?

Голос из зала: Ну, просто храмы…

Алексей Савватеев: Православие не развивается и ни в коем случае не должно развиваться. Оно всегда было, есть и будет одним и тем же. А вот западные попытки развивать религию известно, к чему привели.

Голос из зала: В России для общества что более важное? Развитие экономической науки или развитие религии?

Борис Долгин: Понимая под развитием религии, видимо, строительство храмов.

То есть можете ли вы сравнить эффект от экономики и от теологии, видимо?

Алексей Савватеев: Я не знаю, что я услышал, но мне хочется шаблонным образом сказать, что на Западе важнее экономика, а в России – религия. Этого достаточно или нет?

Голос из зала: Почему?

Алексей Савватеев: По факту.

[аплодисменты]

Борис Долгин: Но наша позиция немножко другая, которая следует из того, как часто здесь выступают экономисты и как часто выступают религиоведы. Но они будут выступать.

Иван Гоголь: Иван Гоголь из Вышей школы экономики. У меня такой вопрос. Я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы ясно изложили свою позицию.

Алексей Савватеев: Благодарить не надо, надо задавать вопрос.

Иван Гоголь: А вопрос такой. Вы сделали очень сильный тезис в начале вашего выступления, который состоял в том, что у экономистов никогда не бывает разногласий по поводу того, что такое высокий научный уровень. Два контрпримера. Первый - уже множество раз упоминавшийся Рональд Коуз, чья статья 37-го года о природе фирмы перевернула экономическую науку, и перевернула её через 40 лет. И которую никто эти 40 лет, никакие замечательные экономисты, которые продолжали строить свои математические модели, не замечал. Второй более очевидный пример, там всё быстрее произошло. Джордж Акерлоф, чья статья 5 лет проторчала, ну, вы знаете эту историю, да? вот хотелось бы комментарий по вопросу научно-экономическому, что такое высокий научный уровень…

Алексей Савватеев: Я немножко другое имел в виду. Значит, предположим, что у нас есть некоторое сообщество: 20 человек сидят и слушают доклад за докладом. И вот когда они начинают вслушиваться в доклады, в этой ситуации не возникнет споров, типа вот этот доклад хороший, а вот этот – плохой. Сейчас, я подумаю. Значит, насчёт Коуза. Ну, хорошо, и Коуз, и Акерлофф впоследствии превратились в очень развитые науки, особенно Акерлофф. В общем, про Акерлоффа я могу сказать, что вопрос в том, что могли ли не заметить или нет такую работу, вот, типа пришёл некто, сделал доклад на конференции и ему сказали, это неинтересно, он ушёл и выяснилось … ну, хрен его знает, в принципе, возможно. Всё возможно. То есть давайте я так скажу. То, что я сказал про консенсус насчёт высокого уровня, – видимо, правило, которое имеет исключения.

Борис Долгин: А у меня вопрос в продолжение.

Алексей Савватеев: То есть я ни в коем случае не хочу дать этот тезис просто так, сказать, что нет, наверное, вы правы, это не так. Нет, это конечно так на самом деле. То есть насчёт высокого уровня. Дело в том, что уровень, да, - это то, что мы не можем определить. Но как правило консенсус есть. В исключительных случаях может быть всеобщее заблуждение.

Борис Долгин: Вы, когда формулировали этот тезис, сказали, что речь должна идти о настоящих учёных. Не о тех, кто там получает деньги со студентов, а вот…

Алексей Савватеев: Ну, в данном случае мы обсуждаем настоящих учёных. Мы этот вариант не обсуждаем.

Борис Долгин: Более того, говорили не только об экономике, но вообще о науке. Здесь есть маленькая проблема. Во многих…

Алексей Савватеев: Нет, я вообще за экономику отвечал.

Борис Долгин: Во многих науках, включая экономику, видимо, существует проблемы механического большинства тех, кто считает себя принадлежащими к этой науке, но вряд ли по вашим критериям относится к настоящим учёным. Соответственно, вопрос: как в любой стране должно поступать руководство, пытающееся выстраивать научную политику, пытаясь найти настоящих учёных…

Алексей Савватеев
(фото Н. Четвериковой)

Алексей Савватеев: Я понял. Вот это действительно сложно. То есть мы сейчас переходим к области практической реализации чего-то, и, действительно, вопрос, заданный красным молодым человеком и вами, значит, действительно, когда мы начинаем думать: хорошо, допустим, я прав в своём тезисе, тогда проблема только в дискоординации. То есть я вот возьму напишу список 100 лучших экономистов России. Этот список будет одинаков у меня и у всех моих коллег там с точностью до 20%. Если каждый из нас напишет 100 лучших экономистов России, учёных – экономистов России, то первые 50 будут очень близки. Первые 50 будут иметь огромные пересечения во всех списках. И в этом смысле вроде бы так просто: взять этих, грубо говоря, 50 одинаковых или 70 тех, которые встречаются почти всюду, привести к президенту и сказать: «Все гранты выдаёт комитет из этих людей, всех остальных – долой». Да? вот что-то подсказывает и вам, и мне, что по каким-то причинам это не получится. Что-то такое, что нельзя сформулировать чётко. Нет, я считаю, что на самом деле получится. Действительно, иногда будут происходить такие неожиданные проколы, как там: кто не верил… Эйнштейн не верил в квантовую механику? Или кто не верил. Ну, имеются в виду проколы такого типа. Я думаю, что Коуз и Акерлофф из такого вот рода. То есть я никак не хочу отдавать этот тезис. Я считаю его верным, но бывают проколы. То есть высокий научный уровень – такое понятие есть. Как правило, есть консенсус, и иногда случаются неожиданные просчёты.

Борис Долгин: Есть вопрос, как найти то сообщество, в котором есть этот консенсус?

Алексей Савватеев: Я могу выписать ручкой сейчас 100 человек.

Александр: Во-первых, тут споры о том, кто высокий научный уровень видит. Результат – это и есть критерий высокого научного уровня. Если результат есть, то уровень высокий.

Борис Долгин: Есть проблема оценки результатов.

Александр: Во-вторых, я закончил сам технический вуз. Я хочу сказать, что математика у нас вызывала тоже много вопросов: зачем. Слава Богу, к 4, 3 курсу стало понятно. И третья мысль. Если мы возьмём модель течения воды в трубе, в разных трубах, просто разные трубы. Получим результаты использования этих моделей, сравним с реальным течением в трубах – у нас есть отклонения. Мы не говорим, что разные физические законы действуют в этих трубах. Законы одни и те же. Мы берём разные государства. Берём тех же людей, которые на 80% состоят из жидкости, условно говоря, мы можем применять то же самое.

Борис Долгин: Условно говоря, сложный обмен веществ.

Алексей Савватеев: Кажется, я понял. Ответ: кардинально нет. Кардинальная разница. То есть в физике, ну, грубо говоря, давайте я скажу так. Я скажу: да, но не буду это ни защищать, ни как-то пытаться спорить на эту тему. Экономика – это физика, в которой постоянная Планка примерно равна единице. Не 10 в минус 11 степени, а единице. Вот это как бы то утверждение, в которое я постепенно начинаю верить. То есть может быть два центра изучения общественного мнения. Оба вроде бы содержат совершенно серьёзных учёных, ну, абсолютно без дураков. Проводят социологический опрос на огромном количестве респондентов. Ну, казалось бы, 1000, 2000, ну, какие могут быть различия, статистически не значимые, а вот в 2 раза, например, то есть никакая теория вероятности это не объяснит. Казалось бы - что тут, где? А вот как вы задаёте вопрос, так вы получите ответ. То есть квантовая природа экономики, она обнаруживается на единицах порядка 1. и в этом смысле – вот и ответ. Ну, вот, ответ про трубы такой же. Вот эти неточности, шероховатости труб в экономике имеют те же размеры, как будто в трубы набили камней.

Александр: Физика объясняет трубы, набитые камнями.

Алексей Савватеев: А экономика – нет. Никак не объясняет. Никогда экономика не будет это объяснять. И вот в этом разница.

Ростислав Полищук: Так, Ростислав Полищук, институт Лебедева. Где границы принципа максимальной прибыли? ну, например, врачам может оказаться выгодно людей заражать, а потом лечить. Недавно вышла книга Наоми Кляйн «Доктрина шока».

Борис Долгин: Где граница, вы задаёте тот же вопрос.

Алексей Савватеев: Нет, я понял вопрос.
Ростислав Полищук: Он понял мой вопрос. Ну, я поясню вопрос. Недавно вышла книга, которая, может быть, не только на меня произвела впечатление, Наоми Кляйн, «Доктрина шока или расцвет капитализма катастроф», где, по-моему, применяется теория управляемого хаоса, которая обработана теоретически и применена практически на Югославии и как сценарий обращения с экономиками других государств. Это моя интерпретация. Так вот - где эта граница принципа максимальной прибыли, из которого может оказаться, что здравоохранение должно быть болезнехранением до тех пор, пока у человека есть, чем платить за своё лечение?

Борис Долгин: Спасибо, я только не понял, где границы: в науке или на практике?

Ростислав Полищук: В принципе максимальной прибыли.

Борис Долгин: Я понял. Принцип имеет границу где: в теории?

Алексей Савватеев: Я думаю, что имеется в виду - на практике.

Ростислав Полищук: На практике, конечно, раз я про врачей говорил.

Алексей Савватеев: К сожалению, на эту тему у меня очень пессимистические прогнозы. Дело в том, что есть в принципе два подхода к организации больших социумов. Один – призвать всех к минимальной какой-то морали, что давайте хотя бы вот так не делать: давайте призовём всех, что если вы живёте в каком-то маленьком городе, и у вас построили мост через реку, а вы его рушите и возите народ на машинах, которые реку эту могут вброд перейти, все туристы-водники отлично знают эту проблему, которая наступает во многих городах, - вот чтобы у людей в головах было понимание, что это просто подло. Человек, который это сделал, не может жить с другими в одном социуме. И за это отвечает в принципе религия. Она должна за это отвечать. Западный мир сказал вдруг: «Нет, мы обойдёмся в принципе без религии, мы сами с усами. Мы сейчас всё организуем так, что это будет невыгодно экономически». Так вот я в это не верю. Я думаю, что западный мир закончит именно так, погоревши в этих вещах. Я ответил?

Ростислав Полищук: Ну, я понял ответ, да, вы ответили.

Голос из зала: В продолжение предыдущего вопроса, на ваш взгляд как учёного, что должно править обществом: идеология, религия или экономика?

Алексей Савватеев: Идеология, которая исходит из религии. Экономика – это оружие. Вот что мы, то же вопрос, если уж мы продолжаем ответ на него. Что нам нужно от Запада? ответ – профессионализм. Способы профессионального решения тех или иных вопросов. Ни в коем случае не то, что вместе с ним: профессионализм приходит на каких-то ножках, вместе с собой принося какую-то шваль. Её всю надо выкинуть. Профессионализм взять – всё остальное выкинуть. То есть Запад учит нас профессиональному отношению к предмету. У нас очень разгильдяйское отношение ко всему. И от Запада нам нужно ровно одно. Больше нам от Запада ничего не нужно. Только профессионализм. Но это как бы некий процесс: мы им духовность, они нам профессионализм. Вот так вот.

Голос из зала: Это не взаимоисключающее?

Алексей Савватеев: Что именно?

Голос из зала: Ну, духовность и профессионализм.

Алексей Савватеев: Ну, разумеется, мы им духовность, они нам профессионализм.

Борис Долгин: Да. понятно, вопрос очень интересный. Может ли один и тот же человек иметь духовность, как-нибудь измеряемую…

Алексей Савватеев: А, в смысле, что профессионализм и духовность немножко в противоречии друг с другом находятся? В некотором состоят, да. Тут очень сложно найти гармонию. Россия уже 1000 лет никак не найдёт её.

Голос из зала: Можно такой вопрос задать. В принципе на все мои вопросы вы ответили, лекция в этом смысле очень ценная, мне только жаль, что пощадили, оградили от математики, практически представили только в введении. В принципе понятно. Всё, что вы сказали, в полной мере применимо к той области генетики, которой я занимаюсь: там те же самые проблемы. Я не понимаю, может быть, прямо не относится к теме вашей лекции, но мне хотелось бы, чтоб вы рассказали или хоть как-то откомментировали, почему обычные экономисты, в отличие от вас, как правило, говорят о таких красивых вещах и вечно замалчивают это, вы этого, наверное, не стесняетесь.

Алексей Савватеев: Учёный обязательно должен говорить только правду. Если его модель – дерьмо, он так и должен сказать: я сейчас вам представлю модель, которая является дерьмом, но я надеюсь, что она превратится в хорошую.

Голос из зала: Это, правда, может быть очень узким. И вот они говорят о красивых и вполне правдивых вещах, которые сначала замалчиваются. Почему замалчивается то, что действует, перекрывает всё остальное: такие вещи, как критическое давление там, вооружённая угроза, договорные цены на нефть….

Борис Долгин: Почему замалчивается, и кем это замалчивается?

Алексей Савватеев: Ну, не знаю, жизнь так устроена, что замалчивается. Ну, я не знаю почему. Если б я был президентом, ничего б не замалчивалось.

[смеётся зал. Возглас: Савватеева в президенты!]

[Полит. ру]

Борис Долгин: Мне-то кажется, что во многих работах это совершенно не замалчивается.

Алексей Савватеев: Нет, я согласен, что о каких-то вещах экономисты очень не любят говорить.

Сергей Матвеев: Сергей Матвеев. Есть ли в общей экономической науке критерии чистоты эксперимента и наблюдения? В частности, можно ли в популярных моделях повлиять на человеческое ожидание и тем самым на результат?

Алексей Савватеев: Можно. И в этом проявляется его квантовая натура на больших больших величинах. Это относится к тому, что постоянная Планка равна единице.

Глеб: У меня будут несколько вопросов. Они все связаны единой темой. Вы перечисляли список наук, которые необходимы для ответа на какой-нибудь вопрос, который интересует учёного, намеренно ли вы не упомянули там теорию управления? И я хочу сказать, что в теории управления основным вопросом является вопрос прогнозирования, и именно в связи с этим я лично не получил ответа на вопрос, заявленный вами в начале вашей лекции, а именно: куда идёт наша экономика? Спасибо.

Алексей Савватеев: Зато вы можете вспомнить аннотацию, в которой написано, что слушатели разойдутся с чувством неудовлетворённости.

[зал смеётся]

Прошу прощения, я всё-таки не смогу ответить.

Борис Долгин: Спасибо, мы продолжим вопросы, но только после дуэли.

Алексей Савватеев: Хорошо. Значит, ситуация: город Иркутск, 14 марта, выборы мэра города. Поднимите руку, кто знает, что там произошло?

Голос из зала: «Единая Россия» проиграла.

Алексей Савватеев: Так, а кто знает более подробно всю подоплёку?...ну, разумеется, да, понятно. Значит, несмотря на полную, казалось бы, открытость информации в Интернете, никто ничего не знает – это замечательно, это очень хорошее подтверждение тезиса, который высказал Стиглиц, что огромное количество информации – это то же самое, что её полное отсутствие.

Значит, в Иркутске произошло следующее. В Иркутске попытались назначить некоторого кандидата, ну, как обычно это в принципе и делается. Я без эмоциональной окраски, но просто в России модель демократии пришла к этому естественным образом, наложившись на нашу ментальность, это понятно. Ну, вот, значит, попытались назначить кандидата, который должен выиграть. И вдруг неожиданно возник ещё один кандидат, который сказал, что он тоже от «Единой России», что он тоже за Путина и Медведева и против того кандидата, который был назначен. Ну, такая ситуация, похожая на восстание Ангела. Ангел сказал, что он тоже как Бог. Ну, что-то в таком духе. То есть в одной и той же организации вдруг возник такой внутренний бунт. И он повесил там плакаты: свою фамилию и фамилию двух наших президентов. Ну, и было.

Борис Долгин: Он всё-таки входил во фракцию «Единая Россия».

Алексей Савватеев: Входил во фракцию «Единая Россия». Ещё был кандидат от коммунистов, но по сути его никто как коммуниста не воспринимал, ну, был такой просто оппозиционный кандидат, ну, нормальный мужик. Вот, и была тётушка из посёлка Аршан, которую не знал никто и никто никогда не узнает. Ну, просто она из Аршана, по-моему, и не выезжала. Но она была для чего, чтобы если двое оппозиционных снимут кандидатуры, выборы не сорвались, но это понятно. И мы её как бы со счетов сбрасываем. Было три реальных кандидата, которых можно обсуждать. И «Единая Россия» сняла своего опального кандидата номер два, который восстал против кандидата номер 1, и прошла неделя и случились выборы. И в течение этой недели и чуть раньше третий кандидат, который, как говорят, потом он очень удивился, что случилось, совершенно был в шоке полном, вывесил очень простой невинный плакат, который гласил: Мэра не назначают, а выбирают. Ну, в общем, кандидат этот победил с разницей чуть ли не в 2,5 раза. То есть произошёл какой-то спонтанный системный сбой. То есть в городе Иркутске произошёл системный сбой. Но как это можно интерпретировать. Значит у нас есть 3 дуэлянта, которые имеют разную точность попадания, и точность попадания, ну, если вы в кого-то целитесь, то ваша точность попадания, ну, если 100%, значит, точно вы его убьёте. Будем считать, что этот кандидат от партии власти, он имеет 100% точность попадания, то есть если он в кого-то целится, он его убивает, ну просто снимает с предвыборной гонки. И ещё 2 человека. То есть это одна ситуация, которую очень интересно смоделировать с точки зрения теории динамических игр. А вообще-то я её привёл на примере совсем недавнем, а реально она известна очень давно. Эту ситуацию рассматривали с момента войны. Ведь война, Великая Отечественная война, это не война двух, это на самом деле очень много коалиций было разных, так уж сложилось, что была война между данными блоками. Реально могло быть всё иначе. То есть существует некоторая теория, очень интересная, теория многосторонних конфликтов, когда в войне участвует несколько человек. Ну, давайте для простоты, трое, три дуэлянта, которые борются за девушку, допустим. За что-то очень ценное, что может достаться только одному. То есть не может быть речи о коалиции между ними. То есть игра должна закончиться, когда двое будут мертвы. И они стреляются на дуэли последовательно в некотором из 6 возможных порядков: АВС, АСВ, ВАС, ВСА, САВ, СВА. Ну, давайте фиксируем, например, порядок ABC. В принципе можно рассмотреть другие порядки. Считаем, что А – это наиболее неметкий стрелок, вот у него меткость 50%, через раз попадает, В – стреляет с меткостью 4 из пяти, 80%, С – 100% попадает. Значит, такая задача. Да, и дальше они стреляют по очереди. Ну, вот я, допустим, А, ну, я вот должен выбрать себе цель, мишень. Ну, кого-то из них пытаться поразить. Но если я поразил, то начинается дуэль, где просто последовательно мы стреляем друг в друга, пока кто-то не умер, то есть здесь ничего интересного в стратегическом смысле не происходит. А вот если я не попал, то тогда ход переходит к следующему и он себе выбирает цель. Правильно? Он тоже смотрит, в кого из двух пытаться попасть. Ну, и так по кругу, ну пока, понятно, что С, он кого в цель себе выберет, того и убьёт сразу же. Поэтому игра, она хоть и кажется бесконечной, она на самом деле конечна и очень быстро закончится, потому что когда С убьёт, дальше останется дуэль, либо как бы С будет убит, либо следующим раундом убьёт следующего. Получается такая как бы игра. И вопрос, который был задан. В 46 году первый раз это, вот как раз после войны, Кинер – фамилия, он написал это в математических головоломках загадку, вот такие три человека, вот такая дуэль трёх лиц. Пожалуйста, спрогнозируйте, что должно произойти. Больше ничего не было написано. То есть вы должны сами продумать, с каких позиций вы должны это прогнозировать: встать на место любого из них и попытаться провести рассуждения, которые приведут к тому, что целью для него должен быть именно этот, а не другой. Понятно, да? пока трое, нужно научиться предсказывать, что эти люди будут делать. Каждый из них как будет себя вести. Когда их останется двое, всё станет понятно: они просто будут стрелять друг в друга по очереди, пока кто-то не умрёт. Вот пока трое – это стратегический аспект. Эта задача имеет очень интересную историю. И сейчас вам я её расскажу. Но, забегая вперёд, я хочу сказать, что рассуждения о подобного рода задачах привели к одной из самых сложных и нетривиальных наук в рамках теории игр, связанных с экономикой, – теории динамических игр. Это одна из тех областей, которую я здесь показывал. Значит, давайте попробуем рассуждать. Просто вы сами давайте встаньте на место А: он думает, в кого ему целиться. О чём он думает: ну, вот если я попаду, то понятно, что произойдёт. А если не попаду, то что произойдёт. Тогда я должен что делать? Предсказывать как В. То есть решая задачу в порядке ABC, мы одновременно должны решать задачу в порядке ВСА, значит, мы должны встать на место В и попытаться понять, что делает он. Что делает В? Ну, он думает, если буду целиться, ну либо я убью, тогда понятно, что произойдёт, а если я не смогу убить, то будет ход С. И какое будет действие С. И А при попытке того, что ему делать, он должен продумать, как будет думать В, а продумывая это, он обязан также предсказывать, как будет действовать С. Правильно? Вот мы начинаем думать об этой задаче. И первое, что мы сразу понимаем про неё, что думать мы сразу должны обо всех трёх циклически сдвинутых порядках. То есть не отдельно о порядке АВС, ВСА, САВ, а вместе. Про весь цикл вместе. То есть неважно, кто начинает первым, нам всё равно предсказание его хода нужно будет решать за второго, за следующего и через одного тоже. То есть получается 2 принципиально разные задачи в этой постановке. Не 6, как казалось сначала, а две. А именно циклический порядок АВС, ВСA, СAB и так далее и циклический порядок АСВ, СВA, ВАС и так далее. Значит, давайте сосредоточимся на порядке АВС. Попробуем сейчас прямо решить. Через полгода ему пришло решение, он его признал правильным и опубликовал. Значит, чтобы понять, что произойдёт в порядке АВС, мы уже знаем, мы понимаем все с вами, я вас постепенно веду, но сейчас уже давайте в том режиме, что если что-то непонятно, задавайте проясняющий вопрос. Я всё вас веду к тому, что давайте начнём с просто ситуации, когда первый стреляет С. Ваш прогноз.

Нет, у нас сейчас есть возможность выбрать одну из двух жертв. Вот С выбирает.

С стреляет в В. Совершенно точно. Это математически точный результат, потому что С убивает. Кого лучше убить? Разумеется, нужно убить более сильного, чтобы иметь больше шансов в дальнейшем. Все согласны? Итак. Если игра доходит до С, то С стреляет в В. Это то, что можно написать: лемма 1, да? Всё. Это очевидно. Теперь давайте подумаем, что делает В. Лемма 2: В стреляет в С. Почему? Предположим, что он делает что-либо другое, например, стреляет в А. тогда у него шанс выжить равен тождественному нулю. Потому что если он попал в А, С стреляет в него, ну, понятно, осталось только двое, а если он не попал в А, то С стреляет в него по той логике, которой мы уже с вами воспользовались. Если начинает С, то С стреляет в В, если начинает В, то В стреляет в С. Да? не правда ли? Ну, а если начинает А, то довольно просто понять, что А стреляет в С, а не в В. Ну, там просто: А видно, что это более выгодно. Значит, вроде бы решение есть, оно опубликовано. И давайте сделаем следующее. Давайте составим табличку выигрышей данного человека при данном порядке стрельбы. Такая табличка три на три. Выигрыш А, выигрыш В, выигрыш С, при том что первый ходит А, первый ходит В, первый ходит С в этом порядке циклическом АВС. Составим табличку. Получатся некоторые числа, которые с помощью современной теории вероятности мгновенно вычисляются, это детский сад. То есть там как бы чуть-чуть нетривиальная вещь на уровне 8 класса, это там геометрические прогрессии, что произойдёт в дуэли А и В, в остальных случаях совсем всё очевидно. В дуэли А и В нужно будет там воспользоваться принципом геометрической прогрессии, очень простым школьным приёмом. Короче говоря, эти числа после того как мы знаем логику поведения этих игроков, числа эти можно восстановить и выписать в таблицу. Что шокирует глаз, то, о чем здесь было чуть-чуть сказано, я вот сейчас прервал дискуссию, сейчас я эту дискуссию возобновлю. Шокирует глаз следующее: выигрыш А в порядке АВС значительно меньше выигрыша А в порядке ВСА. Понятно почему? Потому что если начинает В, то он пытается убить С. Ну, он может убить, может, нет. Если не убил, то С убивает В. В любом случае, когда к А придёт ход, он начинает и он имеет дуэль, начиная в ней. Это уже как минимум 50%. То есть у А выигрыш довольно большой, не менее, чем 50%. А если А начинает, то он вынужден стрелять в С, и если он попадёт в С, то В его скорее всего в этот момент убьёт, потому что В будет следующий стрелять. И вот эта логика, она подсказывает нам, что что-то в этой задаче не так, потому что как же это: если А начинает, то имеет гораздо меньшие шансы выжить, чем если он не начинает, а отдаёт ход. Значит, неправильная формализация была, да, значит, нужно разрешить что? Стрелять в воздух. Нужно разрешить А стрелять в воздух. И тогда он передаёт ход В, и дальше происходит, ну, как бы то же самое. Ну, вот это решение было опубликовано как окончательное и бесповоротное правильное решение задачи о трёх дуэлянтах. И ситуация отложилась на примерно 50 лет до публикации в журнале «Квант» 94-года, которая называлась: «О тройном дне тройной дуэли». Значит, тройное дно тройной дуэли - это утверждение от том, что в решении этой задачи у С, у самого лучшего стрелка – наименьшие, совсем мизерные шансы выжить. И это то, что мы видели в Иркутске. То есть С убил В, сняв его с выборов, пришла очередь хода А и он попал в С. Значит, если мы посмотрим на эти числа, у С числа очень маленькие. Даже когда С начинает, следующим в него будут стрелять, да, а уж если он не начинает, то тем более, его пытаются убить всё время. И возникает вопрос: что-то тут опять же, тут такое впечатление, что что-то не так. Так не должно быть, не может лучший стрелок соглашаться на то, что единственный рациональный исход этой задачи, математически строгий, состоит в том, что его шанс выжить – 0,1, да, что-то не так. Давайте он не будет ни в кого стрелять, а пропустит ход тоже. Действительно, все предыдущие исследования эту возможность игнорировали, они давали шанс пропустить ход А. А имел право пропускать ход, а В и С не имели. Но это же нечестно, это же не может быть формализацией задачи. Это значит, задача недоформализована, и правильной формализацией состоит возможность каждому из них, кроме стрельбы в одного из оппонентов, пропустить ход. Дуэль это никак не меняет. В дуэли они всё равно будут стрелять друг в друга, в общем, с некой оговоркой, о которой я не буду сейчас говорить вообще. Но, тем не менее, значит, когда их трое, это очень сильно меняет ситуацию. Если каждому раз стрелять, тогда, ну, что происходит, если А стреляет в воздух, В стреляет в воздух, С стреляет в воздух, А стреляет в воздух…. А заметьте, это правильный прогноз ситуации в случае, если А, например, стреляет 80% попаданий, В – 90 и С- - 100. тогда если человек в кого-то попал, он скорее всего труп. Потому что он в дуэли второй и его скорее всего убьют. То есть каждому хочется передать ход. Возникает вопрос: как всё-таки устроен прогноз в этой задаче? Значит, прогноз теории игр состоит в том, что на самом деле нужно искать то, что называется равновесие, совершенное на подыграх, такой термин, я сейчас не буду вдаваться подробно. Идея такая: поведение человека должно быть оптимальным не только на траектории того, как игра ведётся, но и во всех случаях, когда кто-то случайно сходил не так, а как-то по-идиотски, ну, пьяный был, сходил иначе. Вот в этом случае, который не наступит, мы должны требовать правильного поведения со стороны всех игроков, и если мы применим этот принцип, мы сможем честно решить эту задачу. Это страшно сложно, вы представляете себе. Это оказалось очень сложно. В «Кванте» написано, что это невозможно сделать, и на каждую логику найдётся, так сказать, логика с винтом, то есть на каждую хитрую логику найдётся какая-то логика, а на контрлогику логика с закоулками, и вот этот процесс никогда не закончится, будет всё время на каждое предложение, что вот такое решение, будет следовать предложение, что «а есть контрпредложение». Ответ – НЕТ!!. Нет, нет и нет. Наша лекция сегодня сугубо позитивна. У нас нет нигде никакого нигилизма, никакой витиеватости и лукавости. Ответ может быть дан 100%. Истина доказана, что для случая, когда А, В и С имеют вот такие вот шансы на попадание, а также любые другие, которые у А меньше, чем у В, у В меньше, чем у С, у С 100%, задача решается до конца, и действительно можно строго, очень строго математически доказать, что единственный вариант поведения этих игроков именно такой, что С остаётся в глубоком проигрыше, а, соответственно, А имеет наибольшие шансы выиграть, как часто и наблюдается в реальности в дуэлях трёх лиц. (Только задачу надо до-формализовать, запрещая бесконечную передачу хода.) Кстати, в биологии известно, у обезьян есть альфа-, бета- и гамма-самцы, вот, и там как бы бета- и гамма-самцы дерутся, альфа-самцы делают сами знаете что, то есть вот это менее, ну, наиболее слабые из трёх видов, они как раз продолжают потомство. Но это ещё не всё. Дело в том, что если разрешать игрокам при выборе целей бросать монетку, то таки рождается третье долгожданное великое равновесие, в котором тот, который 100% попадает, всегда стреляет в воздух. То есть последняя точка здесь такова, что если мы разрешаем смешанные стратегии, так называемые из теории игр, то таки рождается равновесие, которого все искали, что С не позволит в некотором чётком и стратегически равновесном поведении, С не позволит себя убить, он стреляет в воздух, остальные кидают монеты некоторым очень точно подобранным образом. Это хорошее упражнение по теории игр для серьёзной мастерской программы. Это чтоб немножко приоткрыть завесу, что происходит в экономике. Это типичная экономическая модель, что я рассказал, это типичная теоретико-игровая модель из области экономики и близких вещей, которая описывает жёсткую конкуренцию на рынке, политическую борьбу, войны и так далее, то есть это типичный пример хорошей экономической модели.

Борис Долгин: Чтоб она была близка к практике, наверное, надо или ещё немножко усложнить: разделить качество стрельбы и репутацию стрелка.

Алексей Савватеев: А что такое репутация?

Борис Долгин: Репутация – это представление о качестве.

Алексей Савватеев: Нет. Да, я согласен, но в первом приближении считается, что качество известно всем. Например, известно, что «Единая Россия» стреляет на 100%. Да, если мы это ещё разделим, то задача не имеет решений. Решение неизвестно.

Голос из зала: В 12-ом году надо третьего найти!

[смеются]

А вот вы не считаете, что вот нужно добавить ещё и такую науку, как психология? Вот вы сами сказали…

Алексей Савватеев
(фото Н. Четвериковой)

Алексей Савватеев: Да, я согласен. Просто очень плохо её знаю.

Я, кстати, хочу вас пригласить, если вам интересно, какие мои ещё мысли, заходите на мой ЖЖ. Ну, иногда я надолго выпадаю, когда у меня много поездок, проектов, но в принципе я раз в две недельки там появляюсь, может, раз в недельку в среднем.

Голос из зала: Я, пожалуй, не согласен совсем ни с чем, что вы сказали.

Алексей Савватеев: Отлично!

Голос из зала: У меня такой вопрос. Вот вы сейчас описывали очень много моделей разных, но я заметил, что люди в них рациональны, у них есть всегда мгновенный доступ ко всем рынкам. И, соответственно, вопрос в том, возможно ли опуститься вообще в каких-либо экономических моделях до уровня индивидуума так, чтоб он действовал так, как нормальный человек действует. Это раз. И второй вопрос…

Алексей Савватеев: А можно, я по очереди буду отвечать на вопросы? Потому что мне легче забыть вопрос, чем вам. Значит, ответ на первый вопрос состоит ровно в том самом дереве моделей, о котором я говорил. То есть когда мы видим, что предположение рациональности является не очень разумным, мы строим ветку из этого дерева, которая это предположение не делает. То есть это никак не противоречит тому, что я сказал.

Голос из зала: А такие модели есть, где уже добрались?

Алексей Савватеев: Конечно, есть!

Голос из зала: Тогда отсюда же и второй вопрос. А где прогноз кризиса, который вот сейчас на дворе. Он был?

Алексей Савватеев: А если мы с вами будем играть в орлянку, кто-нибудь может дать прогноз, кто из нас выиграет?

Голос из зала: В орлянку – нет.

Алексей Савватеев: Ну, вот и про кризис тоже.

Всеволод: Меня Всеволод зовут, я человек из практики, может быть, я скажу только два слова. Первое, я понял, что ваше определение существующего кризиса, науки и кризиса вообще заключается в том, что нет моделей, которые могли бы адекватно описывать то, что сейчас происходит. И в связи с этим вопрос, есть ли у вас своё собственное видение того, как должна развиваться ситуация на практике, Я, конечно, понимаю, что научная деятельность и вот эта вот умозрительная деятельность – она противоречит практической деятельности и это очень сложно, но всё-таки ваше мнение хотелось бы.

Борис Долгин: Это просто две разные деятельности.

Алексей Савватеев: «Противоречие» всё-таки говорить нельзя. Услышали вы более или менее правильно. И есть мнение, что кризис в науке в определённой степени ответствен за кризис в экономике. Значит, хотите моё видение. Оно заключается в том, что практика будет всё больше обгонять. Есть как бы время применимости, оно всё убывает и убывает. Горизонт применимости моделей всё убывает и убывает.

Всеволод: Ну, у нас получается такая ситуация, когда спрогнозировать вообще ничего невозможно…

Алексей Савватеев: Значит, да, я хочу сказать следующее. Позвольте, я сейчас скажу - и мои братья экономисты, сидящие здесь, сразу меня замордуют. Я не считаю, что что-то разумное можно сделать в финансовой сфере. Только в физической. Ну, например, спрогнозировать, как будет изменяться хозяйственная деятельность на поверхности Земли, – да, вполне можно. Это не очень быстро меняется, это прогнозируемо. Можно строить модели данной области, как она будет развиваться, но модели финансовых рынков – мне кажется, это погоня за хвостом зайца.

Всеволод: Я не про финансовые рынки, я вот даже про ту теорию, которую вы здесь…

Алексей Савватеев: А вот в эту теорию вполне можно поверить.

Всеволод: Про пространственное размещение, вы его не сможете спрогнозировать..

Алексей Савватеев: Нет, я думаю, там возможно. Там медленно меняется всё. В отличие от финансовых вещей, в пространственной сфере всё меняется довольно медленно, и видны как бы закономерности, можно это измерять и изучать. Мне кажется, пространственная экономика – одна из очень успешных наук. Но действительно в разных степенях. Аукционы, например, – суперуспешная наука.

Всеволод: Скажите, будет хуже дальше?

Алексей Савватеев: Конечно. Но это на практике, ну, а в науке всегда будет только лучше.

Голос из зала: Вопрос – ответ. Я скажу вам два маленьких комментария. Духовность Запад не покупает у нас, только иконы. Вспоминайте Пушкина: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Иконы покупаются на Западе. Духовность – нет. Наоборот, профессионализм - там же торг должен быть. Вы ж экономист, понимаете, если продаётся сюда профессионализм, то обратно только иконы.

Борис Долгин: А профессионализм покупают?

Голос из зала: Да, теперь профессионализм. Вы жёстко сказали: для России нужен профессионализм - и точка. Ничего подобного! Институты свободы нужны, правосудие нормальное нужно, а вы под профессионализмом имеете в виду математику экономическую. Если вы со мной согласны, то мысль отпадает…

Алексей Савватеев: А я с вами не согласен.

Голос из зала: И второй элемент, который я хочу, может, не все по молодости знают, что первый советский нобелевский лауреат в области экономики вами не назван. Это академик Канторович.

Алексей Савватеев: Ну, он как бы в смысле в процессе дискурса не назван, к нему у меня самое большое уважение, величайшее, так сказать, поклонение.

Голос из зала: Он получил Нобелевскую премию с двумя американцами за сравнительно более простую проблему, математизированную, речь об этом идёт. Он математик. Его модель совершенно не произвела никакого фурора на советском рынке. Ничего не было практически внедрено в советскую экономику.

Он создал мощную вещь – линейное программирование как основу оптимизации этого в пространстве. Если на Западе решались транспортные проблемы, активизировалось много производственных процессов, то у нас всё было на примере стройматериалов. Ну, это просто не мешает знать тем, кто математикой занимается, такую занимательную историю по этому поводу. Вот Владимир Ефремов, уехавший на Запад, вы его хорошо знаете, как ваша точка зрения по его последнему предложению, напечатанному на Полит.ру о том, что надо включать в математические модели совесть и попробовать на этой компоненте всё-таки выровнять логистику? Спасибо.

Алексей Савватеев: По поводу совести. Понимаете, если включить совесть, можно в принципе объяснить всё что угодно. И очень просто, то есть если мы включаем альтруизм в модель, ну, вот это что называется низкий уровень исследования, потому что, ну, понятно, включив альтруизм, вы можете объяснить любой эффект. Ну, то есть совесть надо включать в головы, а не в модели, в этом суть. И тогда никакой правовой системы не нужно.

Борис Долгин: Я бы с удовольствием завершил. Я бы только хотел понять, правильно ли я понял смысл лекции. Итак, экономическая наука саму себя ведёт к дальнейшему совершенствованию, а экономику как некоторую сферу жизни к дальнейшей деградации?

Я пытаюсь ответить на вопрос - на заголовок лекции.

Алексей Савватеев: Ну, по крайней мере, есть к тому знаки определённые, несогласование между экономикой и жизнью. Но с другой стороны оно постепенно осознаётся, так что дальнейшее сложно сказать, если оно и реально сильно осознается, может быть, начнёт меняться.

Борис Долгин: Большое спасибо. Эта лекция очень интересно воспринимается рядом с лекцией Сергея Гуриева «Как изменит кризис мировую экономику и экономическую науку».

[Ростислав Исакович Капелюшников]

http://polit.ru/article/2018/10/08/science/
08 октября 2018, 09:32

Мы публикуем статью известного экономиста, главного научного сотрудника Национального исследовательского института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО) имени Е. М. Примакова РАН (Москва), замдиректора Центра трудовых исследований (ЦеТИ) Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (Москва), члена-корреспондента РАН Ростислава Капелюшникова. Настоящий текст представляет собой переработанную версию доклада, представленного на XVII ежегодной конференции из цикла «Леонтьевские чтения» «Экономическая теория: триумф или кризис?» (Санкт-Петербург, 16–17 февраля 2018 г.).

Великая рецессия 2008–2009 гг. послужила спусковым механизмом для появления необозримого множества публикаций – как в масс-медиа, так и в академических изданиях – на тему провального состояния современной экономической науки. Ее модели далеки от реальности; она сверхматематизирована и глуха к наиболее острым проблемам, волнующим общество; она потерпела сокрушительное фиаско, не сумев предсказать наступление мирового экономического кризиса, ее рецепты по большей части контрпродуктивны, лишь подготавливая почву для еще более сильных потрясений; она расколота на несколько конкурирующих школ, которые неспособны достичь согласия даже по самым базовым вопросам; и так далее, далее, далее… С громогласными инвективами такого рода выступали не только политики, публицисты, журналисты, представители широкой публики, но также и немалое число профессиональных экономистов. Однако после того, как мировой экономике удалось избежать перерастания Великой рецессии в затяжную глубокую депрессию, атмосфера общественных дискуссий заметно изменилась и зазвучали иные голоса. Экономической науке стала приписываться главная заслуга в том, что события не стали развиваться по наихудшему сценарию: экономисты хорошо выучили уроки Великой депрессии 1930-х годов и это позволило им предложить такие меры государственной политики, благодаря которым угроза всеобщего экономического коллапса была успешно предотвращена.

Напрашивается естественный вопрос: так с чем же все-таки мы имеем тут дело – с глубоким кризисом, как думают одни, или с триумфом, как полагают другие? Должен признаться, что не слежу за специальной литературой, в которой анализируются и оцениваются текущее состояние и новейшая эволюция экономической науки. Все, что я могу предложить, – это поделиться субъективными наблюдениями, чтó, как мне кажется, наиболее значимого и примечательного происходило в ней в течение последних десятилетий. Само собой разумеется, что такие наблюдения по определению фрагментарны, выборочны и пристрастны. Понятно также, что в поле зрения отдельного исследователя неизбежно попадает лишь узкий сегмент современной экономической литературы, а вопрос о том, в какой мере допустимо переносить оценку положения дел в том или ином разделе теории на всю нее в целом, всегда будет оставаться открытым. Поэтому хотел бы сразу предупредить: предлагаемые заметки – не академическое исследование со всеми положенными ему атрибутами, а что-то вроде «путевых впечатлений», не претендующих на строгость, системность и полноту. Я решил назвать их полусоциологическими, потому что говоря о состоянии современной экономической науки, попытаюсь отталкиваться от некоторых очевидных, но важных характеристик ее функционирования как определенного института, как определенного социального феномена.

Немного социологии. Пожалуй, наиболее фундаментальный и многое определяющий социальный факт состоит в том, что сегодня в «индустрию» по изучению экономики вовлечено астрономически большое число участников. По некоторым оценкам, в настоящее время экономисты намного превосходят по численности представителей прочих социальных дисциплин, уступая только психологам. Массовизация экономической профессии имеет несколько важных следствий.

Во-первых, в таких условиях резко возрастают роль и значение формальных критериев и процедур. Этот сдвиг представляется абсолютно неизбежным, когда нам приходится иметь дело с гигантской анонимной массой потенциальных авторов и непрерывно растущей конкуренцией между ними. Безудержный, усиливающийся с каждым годом рост «формалистики» наблюдается на всех стадиях учебного процесса, на всех стадиях исследовательского процесса, на всех стадиях публикационного процесса (вплоть до выдвижения жестких требований к построению научных статей). Разного рода индексы и рейтинги рассчитываются сегодня для университетов, для журналов, для отдельных исследователей и даже для выпускников вузов (Фуркад и др., 2015); с ориентацией на них осуществляется финансирование экономических разработок. Неочевидно, однако, что эта прогрессирующая формализация всего и вся является нейтральной с содержательной точки зрения. Мне, например, трудно представить, чтобы сегодня где-либо могли быть опубликованы такие неформатные работы как статьи Р. Коуза. И даже если бы они все-таки появились в каком-нибудь третьеразрядном журнале, никто, я уверен, их не заметил бы и коузовские идеи остались бы невостребованными.

Во-вторых, «многолюдство» экономической профессии ведет (и уже привело) к изменению ключевой социальной функции академических журналов. Из средства распространения научной информации они фактически превратились в инструмент сертификации качества научной продукции. Сегодня между появлением работы и ее журнальной публикацией нередко проходит семь, восемь и даже больше лет. За это время авторы успевают выступить с ней на нескольких конференциях и не один раз опубликовать ее в виде working paper. В результате, когда она появляется в каком-нибудь журнале, ее основные идеи и результаты могут быть уже давно и хорошо известны всем, кто работает в той же области исследований. Финальная публикация означает просто присвоение знака качества. Это важно, потому что в современных условиях «сертифицированные» и «несертифицированные» работы отделены огромным зазором, если не пропастью. Можно сказать и так, что публикации в ведущих журналах выступают прежде всего тестом на принадлежность к мейнстриму экономической науки.

В-третьих, благодаря массовизации экономической науки в ней сложилась ситуация, которая номинально выглядит как ситуация «расцвета ста цветов». Любой самый крошечный раздел анализа, любая неортодоксальная школа обзаводятся собственной ассоциацией и собственным журналом, а подчас несколькими ассоциациями и журналами сразу. Свои журналы есть у экофизики, биоэкономики, социоэкономики, эволюционной экономики, австрийской теории, старого институционализма, посткейнсианства, школы public choice, марксизма, неомарксизма, радикальной политэкономии, феминистской экономики и т. д. К сожалению, при ближайшем рассмотрении ситуация «расцвета ста цветов» оказывается иллюзорной: реальный диалог между мейнстримом и гетеродоксией по сути отсутствует, причем ответственность за это, как мне кажется, лежит на обеих сторонах. Мейнстрим просто-напросто не замечает того, что делается в неортодоксальных направлениях: ведь для мейнстримного экономиста обращать на них внимание означало бы пустую трату времени, чреватую лишь снижением его публикационной активности. Что касается приверженцев неортодоксальных школ, то они, конечно, вынуждены реагировать на то, что происходит в мейнстриме, – хотя бы в целях его критики. Но среди них чрезвычайно силен и, я бы даже сказал, культивируется сектантский дух. Можно привести не один пример того, как наиболее широко мыслящие представители мейнстрима пытались наладить диалог со сторонниками неортодоксальных течений и чем такие попытки заканчивались. А заканчивались они практически всегда сверхагрессивной реакцией со стороны немейнстримных экономистов. Как следствие, неортодоксальные теории обречены вести сегодня замкнутое существование и вариться в собственном соку, образуя своего рода интеллектуальное гетто. В настоящее время они оказались почти уже полностью вытеснены в экономическую философию и историю экономической мысли.

Но здесь мне хотелось бы указать на феномен, который никогда не обсуждается в академической литературе, но который до известной степени (пусть незначительной, но все-таки!) нейтрализует те тенденции, о которых речь шла выше. Я имею в виду наблюдавшееся в последние десятилетия бурное развитие экономики блогосферы. Некоторые наиболее открытые и активные экономисты заводят сегодня собственные сайты и начинают рассказывать на них о своих новых исследованиях, комментировать работы других авторов, откликаться на злободневные проблемы экономической политики и т. д. Что этим достигается?

Во-первых, возникает настоящий живой диалог между профессиональными экономистами и широкой публикой. Его просветительский эффект несомненен, поскольку по ходу такого диалога научные идеи начинают переводиться с «птичьего», чаще всего сверхформализованного языка, которым пользуются современные экономисты, на обычный «человеческий» язык. У широкой публики появляется также возможность заглянуть в рабочую лабораторию профессиональных экономистов и познакомиться с их новыми идеями еще на стадии разработки. Ведь замысел научной работы редко рождается сразу в формализованном виде. Очень часто новые идеи возникают во время неформальных обсуждений, которые экономисты ведут друг с другом за кофе, на прогулках, во время занятий спортом и т. п. (Так, замысел одной из знаменитых совместных работ П. Самуэльсона и Ф. Модильяни родился на теннисном корте).

Во-вторых, когда представителями мейнстрима и неортодоксальных школ начинают обмениваться комментариями в сети, реальный содержательный диалог возникает также и между ними. Здесь интересно отметить, что применительно к блогосфере ни о каком доминировании мейнстрима говорить не приходится: среди наиболее популярных экономических сайтов непропорционально большую долю составляют те, что были созданы и поддерживаются экономистами-неортодоксами. И поскольку в блогосфере обсуждения по вполне понятным причинам ведутся с минимальным использованием средств математики, мы как бы в машине времени переносимся далеко назад в эпоху, которая предшествовала нынешней всепроникающей формализации экономического анализа.

Это, конечно, не значит, что экономика блогосферы уже смогла оказать какое-либо значимое влияние на развитие академической науки. (В некоторых сестринских дисциплинах ситуация складывалась иначе: например, серьезная внутренняя перестройка под действием процессов в блогосфере наблюдается сейчас в социальной психологии.) Единственный пример, который приходит мне в голову, – это деятельность американского экономиста, лидера школы «рыночного монетаризма» Скотта Самнера. Полтора десятилетия назад он практически забросил академическую карьеру и завел собственный блог с целью распространения одной-единственной идеи (http://www.themoneyillusion.com/). Суть ее состоит в том, что темп инфляции является плохим таргетом для денежной политики и что ориентация на него способна генерировать дополнительные экономические колебания. Гораздо более надежным и эффективным таргетом, по его мнению, мог бы стать альтернативный показатель – темп прироста номинального ВВП. Не знаю, возымели ли усилия Самнера какое-либо действие или нет, но факт остается фактом, что в последнее время такие корифеи денежной теории как Б. Бернанке или Дж. Йеллен стали с большим интересом отзываться об идее таргетирования темпов прироста номинального ВВП.

«Эконометриковерие». Наверное, с моей стороны было бы неправильно ограничиться обсуждением одних только социологических характеристик современной экономической науки, ничего не сказав о некоторых специфических эпистемологических характеристиках, ей присущих. Мне кажется, что одна из важнейших отличительных черт нынешнего этапа ее развития состоит в установке, которую я бы обозначил неологизмом «эконометриковерие». Речь идет о том, что для «типичного» современного экономиста эконометрические оценки являются высшей реальностью и обладают статусом истины в последней инстанции. Это тот «козырь», который побивает все остальное, будь то общетеоретические принципы, интуиция, практический опыт, доводы здравого смысла или что-либо еще. Вот лишь несколько наиболее значимых проявлений этой установки.

Если в какой-либо области исследований результаты эконометрического оценивания вступают в конфликт с общей теорией, современные экономисты, во-первых, не испытывают по этому поводу интеллектуального дискомфорта, а, во-вторых, отдают безусловный приоритет эконометрическим оценкам, полагая, что общетеоретические принципы – это условность, не имеющая прямого отношения к экономической реальности. Наглядный пример – некоторые новейшие исследования (конечно, не все) по проблеме минимальной заработной платы. В последние десятилетия появилось большое количество эконометрических оценок, из которых следует, что повышение минимальной заработной платы никак не влияет на занятость работников с низкой производительностью или даже влияет на нее положительно. Если не ошибаюсь, это единственное исключение из закона спроса, которое активно и подробно обсуждается современными экономистами. Помимо малоквалифицированной рабочей силы мне неизвестно ни одного другого товара, услуги или производственного фактора, которым была бы посвящена обширная эмпирическая литература, где доказывалось бы, что при повышении их цен объем спроса на них не уменьшается, а, возможно, даже возрастает. То обстоятельство, что это расходится с базовыми представлениями общей экономической теории, чаще всего просто обходится стороной. Большинство современных экономистов (конечно, не все) не придают таким расхождениям серьезного значения: их мало волнует, стоит ли за получаемыми эмпирическими результатами какая-либо теоретическая схема или нет. Раз из эконометрических оценок вырисовывается определенная история, значит, так оно и есть на самом деле. Если же они противоречат теории, то тем хуже для нее[1].

«Эконометриковерие» приводит также к тому, что «типичный» современный экономист не чувствует потребности в общей консистентной картине мира. Реальность воспринимается им как лоскутное одеяло, когда в каждом разделе экономического анализа формируется своя особая картина мира. Сошлюсь опять-таки на работы по проблеме минимальной заработной платы. Как уже отмечалось, многие из них приходят к выводу, что повышения минимальной заработной платы либо вообще не влияют на занятость неквалифицированных работников либо влияют на нее положительно. Иными словами, эластичность спроса на такую рабочую силу близка к нулю. Это предполагает, что график спроса на работников с низкой производительностью представляет собой вертикальную прямую или даже отклоняется немного вправо.

В то же время из большей части исследований по проблеме миграции следует, что активный приток на рынок труда мигрантов из-за рубежа практически никак не отражается на заработной плате местных работников с низкой производительностью (Pekkala Kerr, Kerr, 2011). Это предполагает, что спрос на неквалифицированную рабочую силу высокоэластичен: в предельном случае его график может выглядеть как почти горизонтальная прямая.

«Типичный» современный экономист не ощущает какого-либо явного дискомфорта по поводу того, что эконометрические оценки в одном разделе говорят одно, а в другом – прямо противоположное, и не видит проблемы в том, чтобы верить одновременно и тем и другим. Некоторые комментаторы предлагают политико-психологическое объяснение подобной готовности к совмещению несовместимого. Это, по их мнению, не более чем отражение идеологических предпочтений экономистов, придерживающихся прогрессистских взглядов, поскольку интеллектуалы именно с такой политической ориентацией склонны выступать одновременно и за повышение минимальной заработной платы и за ослабление ограничений на приток мигрантской рабочей силы. Но вполне возможно, что дело тут не столько в идеологии, сколько в эпистемологии.

Похоже, «типичный» современный экономист живет в мире расколотой, «балканизированной» реальности, где каждый фрагмент существует по большей части отдельно от других. Раз анализ по проблеме минимальной заработной платы показывает, что спрос на неквалифицированную рабочую силу неэластичен, значит, так оно и есть; раз анализ по проблеме миграции показывает, что спрос на неквалифицированную рабочую силу эластичен, значит, тоже так оно и есть. Для каждой области исследований свои эконометрические оценки и своя картина мира. При отсутствии потребности в общей интегрированной картине экономического универсума это едва ли удивительно.

Еще одно проявление «эконометриковерия» связано с тем, что при наличии оценок, полученных с помощью более простых и с помощью более сложных, продвинутых, «навороченных» методов, «типичный» современный экономист всегда предпочтет вторые первым. Приведу пример (Das, Polachek, 2017). Для США оценки отдачи от образования, то есть процентного прироста заработной платы при увеличении продолжительности образования на один год, полученные простым МНК, лежат в диапазоне от 5% до 15%. Вместе с тем те же оценки, но полученные с использованием метода инструментирования, варьируют от 4% до 94%. Я подозреваю, что если спросить экономиста и неэкономиста, какая серия оценок более реалистична и заслуживает большего доверия, мы получим разные ответы. В любом случае работа, которая ограничится только оценками МНК, сегодня нигде и ни при каких условиях не будет опубликована, тогда как работа с использованием метода инструментирования будет иметь неплохие шансы на публикацию, особенно если в ней будет предложен новый, никем ранее не использовавшийся инструмент.

Наука без теории? Один из важнейших трендов последнего времени связан с появлением множества разнообразных исследований экспериментального характера и резким повышением их научного статуса. По большому счету такие чисто фактуальные, атеоретические исследования интересует только один вопрос: является ли некое A причиной некоего B, причем, что важно, безотносительно к тому, вписывается или не вписывается получаемый результат в какую-либо концептуальную схему, поддается или не поддается он какой-либо теоретической интерпретации (De Vroey, Pensieroso, 2016). Огромный всплеск популярности экспериментальных и квази-экспериментальных методов наблюдался в экономике развития, макроэкономике, экономике финансов, экономике образования, экономике здравоохранения, экономике труда[2]; на них с самого начала базировалась вся поведенческая экономика[3]. В настоящее время именно они задают эталон научной строгости и рассматриваются как передний край современного экономического анализа. Ученые, разрабатывающие и использующие подобные методы, составляют высшую касту сегодняшней экономической профессии, поскольку по дизайну проводимые ими исследования ближе всего подходят к тому, как строятся исследования в естественных дисциплинах.

Традиционно экономическая наука испытывала перед естественным дисциплинами своего рода комплекс неполноценности, поскольку считалось, что эксперименты в ней невозможны (Капелюшников, 2015). Только в последние десятилетия, когда в исследовательскую практику стали активно проникать экспериментальные и квази-экспериментальные методы, она смогла, наконец, избавиться от этого застарелого комплекса и обрести желанный статус экспериментальной (то есть «настоящей») науки. Благодаря эксперименталистике в области эмпирических экономических исследований произошла, по выражению Дж. Ангриста и Г.-С. Пишке, настоящая «революция достоверности» (Angrist, Pischke, 2010): новые методы обеспечили настолько высокое качество получаемых количественных оценок, что это далеко превзошло все, на что был способен традиционный эконометрический анализ. У экономистов появилась возможность надежно идентифицировать наличие каузальных, а не просто корреляционных связей и точно измерять силу воздействия одних наблюдаемых явлений на другие.

Общий смысл экспериментального подхода достаточно прост. В качестве объекта анализа выбираются/конструируются ситуации, когда от самого исследователя (в лабораторных или полевых экспериментах), от природы (в естественных экспериментах) или от государства (в социальных экспериментах) исходит некое воздействие (A), которое затрагивает одну часть рассматриваемой популяции (экспериментальную группу), но не затрагивает другую (контрольную группу). Если попадание индивидов в экспериментальную и контрольную группы происходит чисто случайным образом (наподобие подбрасывания монеты), то это позволяет эффективно решать проблему эндогенности, которая была и остается главным камнем преткновения для традиционного эконометрического анализа[4]. Для этого достаточно измерить, как у группы, подвергшейся воздействию, и у группы, ему не подвергшейся, изменилась та или иная интересующая нас характеристика (B). Если в экспериментальной группе она изменилась сильнее, чем в контрольной, то, значит, A (воздействие) явилось причиной B (изменения в характеристике). Таким образом, правильно выстроенный дизайн экспериментального исследования позволяет получить однозначный ответ на вопрос, является ли А причиной B, причем никакой теории в традиционном смысле в таком случае не требуется.

В качестве примера сошлюсь на одно исследование с дизайном естественного эксперимента, получившее широкое признание и удостоившееся самых высоких оценок (Almond, Mazumder, 2011). Использовавшиеся в нем данные содержали информацию о различиях в состоянии здоровья индивидов, родившихся в разные годы, и касались мусульманского населения Уганды и Ирака, а также американского штата Мичиган. Отправным пунктом анализа служил тот факт, что во время священного для мусульман месяца Рамадан, длящегося 29-30 дней, верующим от восхода до захода солнца запрещено принимать пищу. Однако точные сроки наступления и окончания Рамадана являются плавающими, так как определяются по лунному календарю. Соответственно в одни годы Рамадан приходится на календарные месяцы с большей, а в другие – с меньшей продолжительностью светового дня. Подобная ситуация близка к условиям рандомизированного эксперимента, поскольку женщины, ожидающие ребенка, оказываются случайным образом распределены по годам с разной продолжительностью светового дня в период Рамадана. Исследование показало, что женщины, во время беременности которых Рамадан приходился на месяцы с большей продолжительностью светового дня, рожали менее здоровых детей, чем женщины, во время беременности которых он приходился на месяцы с меньшей продолжительностью светового дня. (Особенно сильный отрицательный эффект отмечался для ранних сроков беременности.) Иными словами, более длительные перерывы в питании будущих матерей становились причиной худшего состояния здоровья их детей. Квази-экспериментальный характер использованных данных дал возможность с высокой степенью надежности установить существование прямой причинно-следственной связи между двумя этими явлениями[5].

Какое отношение описанный анализ имеет к экономике? Вообще говоря, никакого. Его с тем же успехом мог бы провести демограф, физиолог, диетолог или специалист по медицинской статистике, ничего не смыслящие в экономике, но хорошо владеющие соответствующим техническим инструментарием. Какое отношение он имеет к экономической теории? Вообще говоря, никакого, потому что ни исходная гипотеза, ни интерпретация полученных результатов в ней явно не нуждаются.

При экспериментальном подходе, как видно даже из приведенного примера, не выбор проблем диктует выбор метода, а, наоборот, выбор метода начинает диктовать выбор проблем. Главное, в чем оказывается заинтересован исследователь, – это обнаружение (или искусственное конструирование) ситуаций, с большим или меньшим приближением воспроизводящих условия рандомизированного эксперимента. Поиск квази-экспериментальных ситуаций становится ведущим мотивом научной деятельности. Но поскольку число таких случаев ограничено, внутри экономической профессии начинается расслоение по признаку успешности «охоты» за ними. Банальность или даже явная бессмысленность темы перестают быть недостатком. Для теории в этих условиях практически не остается места; если она и сохраняется, то только как реликт. В сложившихся условиях естественно ожидать, что с каждым годом удельный вес экспериментальных исследований будет только возрастать, а их привлекательность для новых поколений экономистов становиться все больше. Но тотальное господство эксперименталистики означало бы «смерть» экономической теории в традиционном смысле (хотя, конечно же, не «смерть» экономической науки как таковой)[6].

К этому стоит добавить, что в точных науках – физике, химии, других – метод рандомизированных экспериментов с выделением экспериментальной и контрольной групп не применяется. В экономические исследования он проник из медицинской статистики, где используется при тестировании новых видов лекарств и новых методов лечения. Можно сказать, что ценой, которую экономической науке пришлось заплатить за то, чтобы обрести желанный статус «экспериментальной», стал отказ от методологического идеала, к которому она исходно тяготела. Традиционно мечты экономистов превратить свою дисциплину в «настоящую» науку были связаны с физикой, на которую они постоянно оглядывались и которая начиная по меньшей мере со второй половины XIX в. служила для них наивысшим эталоном точности, строгости и научности. Сегодня, похоже, мы присутствуем на похоронах прежнего методологического идеала: экономическая наука начинала с того, что пыталась стать такой как физика, а кончила тем, что сделалась подобием медицинской статистики.

Оскудение теоретического новаторства? Теперь я выскажу тезис, в котором, пожалуй, уверен меньше всего. У меня складывается впечатление, что для экономической науки миновала эпоха новых крупных теоретических идей. Речь идет не о разработке новых все более изощренных эконометрических методов (в этой области исследовательская активность исключительно высока), не о конструировании новых более совершенных и технически более сложных формальных моделей (в них также сегодня не ощущается недостатка), не о многочисленных эмпирических исследованиях, посвященных важным и интересным прикладным проблемам (таким, например, как измерение экономического неравенства, поляризация структуры рабочих мест, значение когнитивных и некогнитивных навыков с точки зрения повышения индивидуальной производительности труда, влияние роботизации на уровень занятости, сравнительный вклад природных условий, институтов и культуры в процесс экономического развития и многие-многие другие). Хотя по всем перечисленным направлениям имеются впечатляющие продвижения, за этим не просматривается каких-либо крупных теоретических новаций.

Я пришел к такому (вполне допускаю, ошибочному) заключению, когда начал анализировать списки литературы к попадавшим в поле моего зрения статьям по экономике труда. Работы, посвященные технике эконометрического оценивания, включаемые в такие списки, – это, как правило, новейшие публикации, относящиеся к самому последнему времени. Работы, посвященные эмпирическому анализу тех или иных конкретных проблем, – тоже. Вместе с тем работы, задающие теоретическую рамку исследования, почти всегда датируются не позднее, чем началом 1990-х годов. Действительно, в течение примерно трех десятилетий с 1960 г. по 1990 г. в экономике труда произошел настоящий прорыв и возникли теория человеческого капитала, теории дискриминации, теория внутреннего рынка труда, теория сигналов, теория поиска, теория мэтчинга, теория эффективной заработной платы, теория отложенного вознаграждения, теория турниров и многое другое. Но с первой половины 1990-х годов поток новых крупных теоретических идей начал, похоже, затухать.

Естественно, я не берусь сказать, складывалась ли ситуация в других разделах экономической теории сходным образом или нет. Но из того, что мне известно, вырисовывается в общем примерно та же картина.

Поведенческая экономика? Базовые идеи были высказаны в ней в 1970–1980-е годы, а ее последующее развитие шло в основном по пути механического коллекционирования все новых и новых поведенческих аномалий и конструирования для них все новых и новых формальных моделей.

Макроэкономика? Здесь период бури и натиска также пришелся на 1970–1980-е годы. В рамках макроэкономической теории, пожалуй, только анализ проблемы ZLB (zero lower bound) мог бы претендовать на то, чтобы считаться серьезной новацией последних лет. Современные экономисты пришли к выводу, что если естественная норма реального процента уходит далеко вниз в зону отрицательных значений, в то время как его фактическая норма продолжает удерживаться значительно выше этого уровня (из-за того, что номинальная ставка процента не может опускаться сильно ниже нуля), то это может провоцировать хроническую стагнацию. Но все-таки ZLB – это скорее новая важная и интересная аналитическая проблема, чем принципиально новая теоретическая идея. Уже Смит и Рикардо рассматривали теоретические аспекты подобной ситуации, хотя и не считали, что она реально возможна. Да и само использование в современном макроэкономическом анализе понятия естественной нормы процента – это не более чем возврат к викселлианской теоретической схеме, отброшенной после «Общей теории» Дж. М. Кейнса. Причем возврат к ней тоже начался не сегодня: первым о его необходимости заговорил еще М. Фридмен в своем знаменитом президентском обращении к Американской экономической ассоциации.

Стоит, наконец, отметить, что случайно или нет, но затухание потока крупных теоретических новаций хронологически совпадает с произошедшим на рубеже 1980–1990-х годов так называемым «эмпирическим поворотом» в экономической науке, который с таким энтузиазмом приветствовался наиболее авторитетными специалистами по методологии экономического анализа (Colander, 2009)[7].

Поведенческий дуализм. В последние десятилетия серьезные изменения произошли также в поведенческом («антропологическом») фундаменте экономической науки. Традиционно она исходила из представления о глубинной рациональности человеческого поведения. Базовой для всех разделов экономической теории являлась модель рационального выбора. Однако с появлением поведенческой экономики ситуация резко изменилась. Сегодня все ведущие экономисты единодушно признают исключительную важность ее идей и подходов и готовы учитывать их в своей исследовательской практике. Популярность моделей ограниченной рациональности с включением тех или иных поведенческих аномалий возрастает буквально с каждым годом.

[Ростислав Исакович Капелюшников]

Усвоение мейнстримом идей поведенческой экономики спровоцировало, если можно так выразиться, его "шизофреническое" раздвоение: современные экономисты начали свободно переходить от моделей с полностью рациональными к моделями с ограниченно рациональными или даже иррациональными агентами, не ощущая от этого никакого интеллектуального дискомфорта (Капелюшников, 2015). Чаще всего учет «поведенческой» составляющей ограничивается тем, что постулируется сосуществование двух классов агентов – с полной и с ограниченной рациональностью (разработка моделей с гетерогенностью экономических агентов расценивается многими как значительный шаг вперед в развитии формальной экономической теории). И хотя благодаря поведенческой экономике современные экономисты стали ясно осознавать, что реальные люди «устроены» не совсем так или даже совсем не так, как предполагается в большинстве используемых ими моделей, они не видят здесь серьезной проблемы и не выражают озабоченности сложившимся положением дел. Насколько в том или ином случае важно и нужно учитывать отклонения от принципа рациональности, зависит от характера изучаемых проблем.

Впрочем, в длительной временной перспективе подобное раздвоение экономической науки (если быть более точным – ее мейнстрима) не кажется ни новым, ни уникальным (Капелюшников, 2017). Представление о том, что модель рационального выбора всегда входила в «твердое ядро» ортодоксальной экономической теории в качестве его необходимой части, является исторической аберрацией. Сегодняшняя ситуация в экономической теории во многом воспроизводит ту, что наблюдалась в середине ХХ в. В тот период существовало достаточно четкое разделение: микроэкономика исходила из представления о рациональности, тогда как макроэкономика – из представления о нерациональности человеческой натуры. Достаточно вспомнить базовые идеи первоначального кейнсианства. В нем буквально все категории экономических агентов представали как существа, иррациональные по своей природе: рабочие страдают от денежной иллюзии; потребители движимы склонностью к потреблению, которая не имеет ничего общего с оптимизирующим поведением; инвесторы подвержены частой смене иррациональных волн оптимизма и пессимизма (animal spirit) и т. д. Сходным образом классический монетаризм с его идеей адаптивных ожиданий также допускал, что участники рынка неспособны учиться на своих ошибках и обречены повторять их снова и снова. В результате этого на протяжении многих десятилетий ХХ в. экономическая наука пребывала в очень похожем состоянии шизофренической раздвоенности: если действующими лицами в микроэкономике выступали рациональные, то в макроэкономике – нерациональные экономические агенты.

В известном смысле вся эволюция макроэкономической теории после Кейнса состояла в последовательной «рационализации» основных блоков его исходной схемы – в пошаговой замене элементов иррационального элементами рационального поведения. Завершением этого процесса стала революция рациональных ожиданий, положившая конец «двоемирию» микро- и макро-, которые стали отныне строиться на общем поведенческом фундаменте – модели рационального выбора. Можно сказать, что с этого момента последние остатки иррациональности были изгнаны из экономического анализа.

Однако унификация поведенческих основ экономической науки просуществовала недолго. Поведенческая экономика по существу вернула ее в прежнее состояние «антропологической» раздвоенности. Конечно, аналогия с более ранним эпизодом является далеко неполной (Капелюшников, 2017). Во-первых, исходно нерациональность экономических агентов присутствовала в макроэкономических моделях в неявной форме и большинством экономистов не осознавалась. В настоящее время эта предпосылка принимается ими вполне осознанно. Во-вторых, тогда грань между рациональным и нерациональным поведением совпадала с границей, разделявший микро- и макро-. Сейчас модели с рациональными и нерациональными экономическими агентами сосуществуют внутри как микроэкономического, так и макроэкономического анализа. В-третьих, представления о нерациональности экономического поведения, использовавшиеся в кейнсианстве и монетаризме, носили достаточно произвольный характер и были лишены какого-либо надежного эмпирического основания. Поведенческая экономика такое основание предоставила. Тем не менее этот более ранний опыт ясно показывает, что состояние «поведенческой раздвоенности» не является для господствующего течения экономической мысли чем-то аномальным.

Насколько устойчива сложившаяся в сегодняшней экономической науке ситуация поведенческого «двоемирия»? Многие авторы полагают, что она является сугубо временной и что вскоре каноническая модель рационального выбора будет окончательно вытеснена из исследовательской практики современных экономистов (Hands, 2014). Мне такой исход представляется маловероятным (Капелюшников, 2017). Причина достаточно проста: трудно представить, как могла бы выглядеть общая теория нерационального поведения, сравнимая по широте, полноте и степени структурированности с моделью рационального выбора. Как показывает пример поведенческой экономики, исследование когнитивных искажений неизбежно распадается на анализ множества никак не связанных между собой частных случаев. При ближайшем рассмотрении каждая такая частная модель предстает просто как каноническая модель рационального выбора с неким «бантиком» в виде той или иной поведенческой аномалии. С точки зрения аналитической стройности поведенческая экономика явно проигрывает стандартному подходу. Можно поэтому предполагать, что и в будущем методологический фундамент экономической науки будет состоять из центра в виде модели рационального выбора и периферии в виде многочисленных отступлений от нее. Маловероятно, что принцип рациональности лишится своего традиционного статуса в качестве базового методологического ориентира для экономической теории. Иными словами, «антропологический» дуализм, скорее всего, уже никогда не исчезнет из экономического анализа и навсегда останется его важнейшей отличительной чертой.

Феномен «мейнстрима». Что представляет собой мейнстрим современной экономической науки? Каково его строение? Как он менялся (если менялся) с течением времени? В литературе можно встретить разные ответы на эти вопросы. Мне ближе всего позиция бельгийских исследователей М. Де Врэ и Л. Пенсиоросо (De Vroey, Pensieroso, 2016), считающих мейнстрим сравнительно новым явлением, которому еще нет и полувека: впервые оно заявило о себе лишь на рубеже 1970–1980-х годов. (Среди прочего это предполагает, что приписывать его существование, как нередко делают, более ранним этапам развития экономической мысли заведомо некорректно.) Социологически это ничто иное как закрытый интеллектуальный клуб с очень высокими входными барьерами. Чтобы получить в него допуск, нужно отвечать определенным жестким методологическим критериям: «не своим» туда хода нет. Сами эти критерии были выработаны в ходе перестройки, которая в 1970-е годы шла параллельно сразу в нескольких ключевых разделах экономической науки – макроэкономике, экономике труда, теории развития, теории организации отрасли, финансовой теории, различных направлениях прикладного анализа.

М. Де Врэ и Л. Пенсиоросо выделяют три базовых критерия «мейнстримности», начавших с определенного момента восприниматься как обязательные: (1) математическая формализация; (2) наличие микрооснований (выводимость любых предлагаемых объяснений из оптимизирующего поведения индивидов); (3) совмещение теории с измерением (открытость теоретических высказываний проверке на эмпирических данных) (De Vroey, Pensieroso, 2016). Уже отсюда видно, что мейнстрим – это далеко не то же самое, что повторявшееся в истории экономической мысли не раз и не два «статистическое» доминирование какой-то одной доктрины, когда ее приверженцами оказывалось большинство активно действующих экономистов.

Действительно, в прошлом та или иная теория (классическая, неоклассическая, институциональная) получала статус «ортодоксальной», если она, по общему мнению, обладала большей объяснительной силой (с чем, естественно, не соглашались сторонники конкурирующих теорий). Но с концептом «мейнстрим» ситуация сложнее: дело в том, что он несет на себе жесткие нормативные коннотации, чуждые концепту «ортодоксия». Здесь уже речь идет не просто о противопоставлении более продуктивных исследовательских подходов менее продуктивным, а об оппозиции «хорошая наука/плохая наука» или, еще точнее, – «наука/недонаука». Качество анализа начинает оцениваться не только и подчас даже не столько по конечным результатам (хотя и по ним, конечно, тоже), сколько по исходным чисто формальным характеристикам.

По сути термин «мейнстрим» обозначает определенное стилистическое, но не содержательное единство, как это было в случае с термином «ортодоксия». Членами клуба избранных становятся лишь те, кто готов и способен следовать принятому методологическому (но не идейному!) канону. Правда, на первых порах из-за присутствия в числе обязательных критериев требования микрооснований многие ошибочно полагали, что мейнстрим – это всего лишь очередная инкарнация неоклассики. Однако в ходе последующей эволюции, связанной с размыванием исходной жесткости соответствующих нормативных предписаний, стало очевидно, что это не так и что ни о каком тождестве мейнстрима с неоклассической теорией говорить нельзя.

Мутация шла по нескольким направлениям: (1) требование актуальной математической формализации сменилось требованием потенциальной математической формализации (вполне достаточно, если искушенный читатель будет понимать, что изложенная в работе «история» при необходимости может быть представлена в виде формальной модели); (2) требование микрооснований сохранилось, но утеряло жесткую привязку к идее оптимизирующего поведения: равно допустимой стала считаться апелляция к альтернативным представлениям о человеческом поведении, выработанным поведенческой экономикой; (3) в связке «теория + измерения» первый элемент перестал быть строго обязательным и на передний план вышли чисто фактуальные, атеоретические исследования (мы уже говорили подробно об этом выше).

В схематическом виде «анатомия» современной экономической науки представлена на рис. 1. «Мейнстримные» ячейки закрашены на нем красным цветом. Внутри самого мейнстрима просматриваются два больших блока: условно – «неоклассический» (микроэкономика, неовальрасианский анализ, теория цикла, теория роста, различные прикладные субдисциплины) и условно – «атеоретический» (лабораторные эксперименты, полевые эксперименты, квази-экспериментальные исследования). На месте авторов я бы, наверное, закрасил красным цветом еще три ячейки – для эконометрики, теории игр и клиометрики (экономической истории). Но и без всяких добавок видно, насколько велика степень внутренней неоднородности того, что называют экономическим мейнстримом: сегодня он предстает как конгломерат разнородных исследовательских программ, объединенных лишь некими общими нормативными представлениями о том, что такое «хорошая наука».

Глядя на рис. 1, мы можем констатировать резко возросший концептуальный плюрализм внутри ядра экономической науки (по сравнению, скажем, с ситуацией, наблюдавшейся в 1980-е годы). Так, типичными представителями мейнстрима являются, с одной стороны, Ю. Фама, автор гипотезы эффективного рынка, и, с другой стороны, Р. Шиллер, решительно ее отвергающий: и тот и другой пользуются в сообществе экономистов безусловным авторитетом; на работы и того и другого имеется огромное число ссылок; и тот и другой удостоены Нобелевской премии по экономике. Еще одна иллюстрация того же: сегодня в мейнстримном анализе, как мы могли убедиться, одинаковы широко используются как модели с рациональными, так и модели с нерациональными экономическими агентами. Примеры сосуществования в его рамках прямо противоположных теоретических установок можно было бы множить и множить.

Похоже, что если внутри экономической науки взятой как целое концептуальный плюрализм ослаб (вследствие резко возросших барьеров между ортодоксальными и гетеродоксальными подходами), то внутри ее ядра, напротив, усилился! Сегодня традиционное противостояние «неоклассика vs. анти-неоклассика» во многом утратило значение, а главные линии разлома переместились внутрь самого мейнстрима. В последние десятилеьтя он перестал быть чисто неоклассическим, сместившись в сторону существенно большего разномыслия.

Но как долго может сохраняться подобное состояние? Некоторые авторы предрекают, что уже в скором времени последние остатки неоклассики будут окончательно и бесповоротно изгнаны из экономического анализа (Davis, 2006; 2008). Мне такая перспектива не кажется правдоподобной. Дело в том, что неоклассическая теория по-прежнему составляет фундамент экономического образования, и трудно представить, чтó ее в этом качестве могло бы заменить. Но если она и впредь будет формировать мышление экономистов, то тогда едва ли реально ожидать ее исчезновения или хотя бы вытеснения за пределы мейнстрима.

Идеология на марше. Говоря о социологических, эпистемологических и методологических особенностях экономической науки, нельзя обойти стороной и такой «скользкий» вопрос как доминирующие политические предпочтения современных экономистов. Их идеологические ориентации прямо или косвенно отражаются и на выборе проблем, которые они берутся исследовать, и на нормативных выводах, к которым они приходят, и на практических рекомендациях, которые они дают государству. (Хотя следует, конечно, признать, что проследить случаи вторжения идеологических установок в научный дискурс бывает очень непросто.)

Удобнее всего проблему политических предпочтений современных экономистов анализировать на примере США. Почему? Во-первых, потому что американская экономическая наука – «крейсер» мировой экономической науки, подавляющее большинство наиболее известных и авторитетных ученых-экономистов работают сегодня в университетах США. Во-вторых, потому что американская политическая система позволяет легко идентифицировать идеологическую принадлежность человека – исходя из того, какую из двух главных партий страны он склонен поддерживать. Наконец, большинство существующих исследований, посвященных, идеологическим установкам современных экономистов, строятся на данных по США (Klein, Stern, 2007; Klein et al., 2013; Langbert et al., 2016).

Все указывает на то, что в последние десятилетия экономическая наука вслед за другими социальными дисциплинами становилась идеологически все более и более гомогенной. По данным опроса 2016 г., в настоящее время соотношение между сторонниками демократов и республиканцев среди университетских экономистов составляет 4,5:1 (Langbert et al., 2016). Еще десять лет назад разница была намного меньше – 2,7:1 (Klein, Stern, 2007). При этом среди экономистов моложе 35 лет преобладание сторонников демократической партии оказывается вдвое выше – 9:1 (Langbert et al., 2016). Конечно, экономистам пока еще далеко до историков, где аналогичная пропорция оставляет 34:1 (журналисты – 20:1; психологи – 17:1; юристы – 9:1). Тем не менее тренд ко все большей идеологической однородности экономической профессии налицо. Существует опасность, что это может отрицательно сказаться на конкуренции идей внутри сообщества экономистов и при определенных условиях даже привести к серьезным ограничениям свободы мысли. Идеологический диктат внутри академии – достаточно реальная перспектива, которая не сулит экономической науке в будущем ничего хорошего. С практической точки зрения устойчивое возрастание доли экономистов с левыми или полу-левыми политическими взглядами означает, что в ближайшие десятилетия нам предстоит, по-видимому, стать очевидцами ползучего усиления государственного вмешательства в экономику, причем в самых разнообразных, подчас неожиданных формах[8].

Макро после Великой рецессии. Обращусь, наконец, к исходному вопросу: так все же триумф или кризис? Здесь важно иметь в виду, что зазвучавшие во время и после Великой рецессии заявления о глубоком кризисе экономической теории на самом деле адресовались лишь одному из ее разделов – макроэкономике (среди экономистов не самого котируемого). Даже если все обстоит так, как утверждают критики, даже если макроэкономическая теория действительно находится сегодня в тупике, отсюда еще не следует, что интеллектуальное бесплодие поразило всю экономическую науку. Как остроумно заметил один автор, макроэкономика – это самый «гламурный» раздел экономической теории, поскольку в поле зрения и политиков и широкой публики попадает, как правило, он и только он (Korinek, 2015). Отсюда – неиссякающий поток гипертрофированных, политизированных, эмоционально нагруженных оценок, которыми на рубеже 2000–2010 гг. оказались переполнены масс-медиа во всем мире. Но такие оценки, рассчитанные на привлечение внимания публики, не обязательно должны быть верными.

Под влиянием шока от никем не прогнозировавшегося мирового экономического кризиса 2008–2009 гг. излюбленным объектом критики как профессионалов, так и непрофессионалов стала основная «рабочая лошадь» современного макроэкономического анализа – динамическая стохастическая модель общего равновесия (dynamic stochastic general equilibrium model – DSGE), с использованием которой сегодня строится подавляющее большинство исследований по макроэкономическим проблемам. Каковы же главные претензии, которые ей предъявляются?

Одна из наиболее популярных – нереалистичность. Но подобная претензия, как минимум, не вполне корректна. Модели DSGE являются «счетными» и при их калибровке за основу принимаются усредненные эмпирические оценки, которые следуют из имеющихся микроэкономических исследований по тем или иным конкретным проблемам (скажем, оценки эластичности предложения труда по заработной плате). В этом смысле для моделей DSGE характерна как раз-таки установка на реалистичность – по крайней мере, если говорить об исходных интенциях.

Но тогда, возможно, критики выступают с предложениями заменить модели DSGE нединамическими моделями? Нет. Вернуться к нестохастическим моделям, где нет места для неопределенности? Нет. Отказаться от учета «общеравновесных» эффектов (допустим, перейти к моделям частичного равновесия)? Тоже нет. Как ни странно, почти никто из критиков не «покушается» сегодня на ключевые конструктивные особенности моделей DSGE, которые даже ими воспринимаются как несомненные свидетельства серьезного научного прогресса (Reis, 2018). Речь идет не столько об отказе от них, сколько об их дополнении и усложнении.

Пожалуй, основной посыл методологической критики моделей DSGE сводится к тому, что они абстрагируются от ряда важных функциональных характеристик экономической системы. Если попытаться суммировать предложения по совершенствованию моделей DSGE, которые встречаются чаще всего и пользуются наибольшей популярностью, то их список мог бы выглядеть примерно так: 1) отказ от идеи репрезентативного агента и учет гетерогенности домохозяйств; 2) раздельная трактовка потребительских предпочтений, относящихся к разным классам благ (товарам краткосрочного пользования, товарам длительного пользования, жилью); 3) переход от упрощенных моделей с агентами, имеющими бесконечный срок жизни, а, следовательно, бесконечный горизонт планирования, к более сложным моделям с агентами, имеющими конечный срок жизни, а, следовательно, конечный горизонт планирования; 4) отказ от предпосылки рациональных ожиданий и признание неполной рациональности экономических агентов; 5) замена (полная или частичная) экспоненциального дисконтирования гиперболическим; 6) учет не только шоков производительности, но также источников неопределенности, имеющих иную природу; 7) интеграция в макроэкономические модели финансового сектора; 8) учет эффектов экономического неравенства; 9) учет вероятного искажающего влияния налогов и государственных расходов; 10) более полный учет роли денег (Reis, 2018)[9]. Но, как подчеркивает Р. Рейс, если говорить не об учебниках по макроэкономике, а об исследованиях, находящихся на переднем крае науки, то в них попытки учета всех перечисленных факторов начались еще до наступления Великой рецессии и продолжались после нее (Reis, 2018).

В этом смысле ни о каком концептуальном разрыве между докризисным и посткризисным периодами говорить не приходится. Да, кризис привел к резкому расширению проблемного поля макроэкономического анализа: причины и механизмы Великой рецессии, оценка последствий политики количественного смягчения, особенности поведения экономики в условиях ZLB – это и многое другое стало предметом активного обсуждения. Однако совершенствование аналитического аппарата макроэкономической теории шло в посткризисный период по тем же самым направлениям, что и в докризисный. Если сравнивать с тем, какое огромное влияние оказали на нее Великая депрессия и стагфляция, то «интеллектуальный» эффект Великой рецессии придется признать близким к нулю[10]. Никакого поворота в принципиально иное теоретическое русло, как это было в 1930-е и затем в 1970-е годы, не произошло: сместились акценты, расширился круг проблем, изменилась атмосфера дискуссий (убавилось самоуверенности), но общая концептуальная рамка и базовый аналитический аппарат остались прежними. Органическое продолжение тенденций, начавших действовать еще задолго до Великой рецессии, означает, что сами экономисты (подчас вопреки собственным декларациям) явно не верят в то, что макроэкономическая теория находится в кризисном состоянии.

Возможно, более серьезные проблемы связаны не с концептуальными ограничениями, присущими моделям DSGE, а с существованием негласных правил их практического применения (Korinek, 2015). Стандартная схема работы с ними включает три основных этапа: 1) на первом этапе устанавливаются исходные стилизованные факты, то есть для временных рядов макроэкономических переменных, выбранных исследователем, оцениваются те или иные статистические характеристики (такие как стандартное отклонение, авторегрессия, ковариация и т.д.); 2) на втором этапе для тех же самых переменных строится модель DSGE, которая подвергается серии стохастических шоков, генерируемых неким заданным процессом; 3) на третьем этапе производится сравнение статистических характеристик фактических и симулированных временных рядов с целью определить степень их близости (качество фитнеса) и, если она оказывается высокой, модель объявляется успешной (она «объясняет» стилизованные факты).

Однако при более близком рассмотрении подобная исследовательская стратегия оказывается в значительной мере произвольной и конвенционалистской, то есть базирующейся на неявной договоренности внутри сообщества макроэкономистов, что считать «хорошей» практикой, а что «плохой», что есть «норма», а что нет, что признавать, а что не признавать «наукой». Так, не существует никаких объективных критериев, исходя из которых можно было бы установить, какие статистические характеристики избранных исследователем макроэкономических переменных должны учитываться в анализе, а какие нет. Это – зона чистой конвенции (иными словами – произвольного исследовательского выбора). Точно так же не существует никаких общепринятых статистических тестов, которые позволяли бы строго объективно оценивать степень близости фактических и симулированных временных рядов. Очень часто это делается вообще на глазок: на график наносятся две кривые и читатель должен сам решать, соглашаться ли ему с тем, что перед ним «хороший» фитнес, или нет. Неприятности на этом не заканчиваются: добавив к уже включенным в модель переменным еще одну, можно улучшить фитнес для них, но при этом ухудшить его для переменных, которые остались за рамками модели. Как следует поступать в такой ситуации, остается неясным. Наконец, нужно иметь в виду, что последовательно увеличивая число учитываемых в модели переменных, всегда можно дойти до порога, за которым ее «хороший» фитнес сменится «плохим» (Korinek, 2015).

Экономистами, использующими модели DSGE, все эти условности проговариваются редко и крайне неохотно. Но невнимание к ним может становиться источником серьезной дезориентация как при интерпретации получаемых результатов, так и при выработке на их основе рекомендаций для экономической политики. В плане методологии столь своеобразная исследовательская практика заставляет даже задуматься, к чему макроэкономика DSGE ближе – к науке или искусству?

* * *

И в заключение – вновь к исходному вопросу. Как мне кажется, из представленных в этих заметках наблюдений следует достаточно тривиальный вывод, куда менее драматичный и сенсационный, чем можно сегодня зачастую услышать. То, что мы видим в настоящее время в экономической науке, трудно назвать триумфом, но трудно назвать и кризисом: это – будничное рабочее состояние. Правда, следует признать, не слишком вдохновляющее, сильно регуляризированное и не сулящее больших концептуальных прорывов, если я прав в том, что эпоха новых крупных теоретических идей в экономической науке миновала, что крен в сторону атеоретичности будет в ней только нарастать и что чем дальше, тем все более интервенционистской она будет становиться.

Рис. 1. Место мейнстрима в современной экономической науке

Источник: (De Vroey, Pensieroso, 2016).

Литература

Капелюшников Р. (2015) Стратегии поведенческой экономики / Науки о человеке. История дисциплин. Под ред. Дмитриева А.Н., Савельевой И.М. М.: Изд. дом Высшей школы экономики.

Капелюшников Р. (2017) Статус принципа рациональности в экономической теории: прошлое и настоящее. Журнал Новой Экономической Ассоциации, № 2, С. 162-166.

Фуркад М., Ольон Э., Альган Я. (2015). Превосходство экономистов // Вопросы экономики, № 7, С. 45-72. [Fourcade M., Ollion E., Algan Y. (2015). The Superiority of Economists. Journal of Economic Perspectives, Vol. 29, No 1, P. 89-114.]

Almond D., Mazumder B. (2011) Health Capital and the Prenatal Environment: The Effect of Ramadan Observance During Pregnancy. American Economic Journal: Applied Economics, Vol. 3, No. 4, P. 56-85.

Angrist J., Pischke J.-S. (2010) The Credibility Revolution in Empirical Economics: How Better Research Design Is Taking the Con out of Econometrics. Cambridge (MA): NBER. NBER Working Papers. No. 15794.

Backhouse R. Cherrier B. (2017). The Age of the Applied Economist : the Transformation of Economics since the 1970s. History of Political Economy, Vol. 49, No. 5, P. 1-33.

Buchanan J. (1987). The Constitution of Economic Policy. American Economic Review, Vol. 77, No. 3, P. 243-250.

Card D., Krueger A. B. (1994) Minimum Wages and Employment: A Case Study of the Fast Food Industry in New Jersey and Pennsylvania. American Economic Review, Vol. 84, No. 4, P. 772-793.

Colander D. (2009) In Praise of Modern Economics. Eastern Economic Journal, Vol. 35, No. 1, P. 10-13.

Davis J. B. (2006) The Turn in Economics: from Neoclassical Dominance to Mainstream Pluralism. Journal of Institutional Economics, Vol. 2, No. 1, P. 1-20.

Davis J. B. (2008) The Turn in Recent Economics and Return of Orthodoxy. Cambridge Journal of Economics, Vol. 32, No. 4, P: 349–366.

Das T., Polachek S. W. (2017) Micro Foundations of Earnings Differences. Bonn: IZA. IZA Discussion Paper Series. DP No. 10922.

De Vroey M., Pensieroso L. (2016) The Rise of a Mainstream in Economics. Louvain: Université Catholique de Louvain. IRES Discussion Paper No. 2016-26.

Duflo E., Hanna R. (2005). Monitoring Works: Getting Teachers to Come to School. Cambridge (MA): NBER. NBER Working Papers. No. 11880.

Hands D. W. (2014) Normative Ecological Rationality: Normative Rationality in the Fast-And-Frugal-Heuristics Research Program. Journal of Economic Methodology, Vol. 21, No. 4, P. 396–410.

Pekkala Kerr S., Kerr W. R. (2011) Economic Impacts of Immigration: A Survey. Finnish Economic Papers, Vol. 24, No. 1, P. 1-32.

Klein D. B., Stern Ch. (2007) Is There a Free-Market Economist in the House? The Policy Views of American Economic Association Members. American Journal of Economics and Sociology, Vol. 66, No. 2, P. 309-344.

Klein D.B., Davis W. L., Hedengren D. (2013) Economics Professors’ Voting, Policy Views, Favorite Economists, and Frequent Lack of Consensus. Econ Journal Watch, Vol. 10, No. 1, P. 116–125.

Langbert M., Quain A. J., Klein D. B. (2016) Faculty Voter Registration in Economics, History, Journalism, Law, and Psychology. Econ Journal Watch, Vol. 13, No. 3, P. 422–451.

Korinek A. (2015) Thoughts on DSGE Macroeconomics: Matching the Moment, but Missing the Point? (https://www.ineteconomics.org/upload...acro-Essay.pdf)

Krugman P. (2018) Good Enough for Government Work? Macroeconomics since the Crisis. Oxford Review of Economic Policy, Vol. 34, No. 1–2, P. 156–168.

Reis R. (2018) Is Something Really Wrong with Macroeconomics? Oxford Review of Economic Policy, Vol. 34, No. 1–2,. P. 132–155.

Wren-Lewis S. (2018) Ending the Microfoundations Hegemony. Oxford Review of Economic Policy, Vol. 34, No. 1–2, P. 55–69.


[1] Как сказано, такую атеоретическую установку разделяют далеко не все современные экономисты. Многие по-прежнему считают теоретическое осмысление получаемых эмпирических результатов необходимой и критически важной частью научного анализа. Так, нулевую или положительную реакцию занятости неквалифицированной рабочей силы на повышение минимальной заработной платы они интерпретируют как свидетельство того, что рынок труда для таких работников является монопсонистическим. (Как известно, в этом случае повышение заработной платы будет обеспечивать расширение занятости.) Но здесь стоит сделать два уточнения. Первое: если спросить тех, кто так рассуждает, на каком основании они делают вывод о существовании монопсонии для неквалифицированных работников, то последует ответ: да на том, что, как показывают эконометрические оценки, эластичность спроса на труд этих работников является нулевой или положительной! Перед нами пример циркулярной аргументации: нулевая/положительная эластичность спроса – потому что монопсония; монопсония – потому что нулевая/положительная эластичность спроса. Второе: начиная со знаменитой работы Д. Карда и А. Крюгера (Card, Krueger, 1994) подавляющее большинство современных исследований по проблеме минимальной заработной платы строятся на данных по занятым на предприятиях фастфуда. Но само предположение о том, что работники всех этих понатыканных чуть ли не на каждом углу макдональдсов, бургеркингов, пиццахатов и т.д. страдают от монопсонии, выглядит как сверхгероическое: если оно о чем-то и говорит, то, пожалуй, только о чрезвычайно развитом воображении тех, кто его высказывает.

[2] Кстати сказать, самая первая работа, где был сделан вывод об отсутствии какого-либо влияния повышения минимальной заработной платы на занятость неквалифицированных работников, строилась как раз-таки на квази-экспериментальных данных (Card, Krueger, 1994).

[3] В этом же направлении в последние десятилетия сдвигалась и теория роста. В новейших исследованиях предметом наиболее активного обсуждения стал вопрос о глубинных факторах экономического развития: какие из них имеют наибольшее, а какие наименьшее значение – природные условия, институты, культура? Анализ ведется с использованием квази-экспериментальной методологии, без попыток построения какой-либо общей теории, способной объяснить, как эти факторы взаимодействуют друг с другом и почему одни могут быть важнее других. Усмотреть какую-либо теорию за утверждением «институты важнее культуры» так же невозможно, как и за прямо обратным утверждением «культура важнее институтов». Фактически вся «теория» сводится здесь к рассуждениям и оценкам в терминах больше/меньше.

[4] В известном смысле всю современную эконометрику можно рассматривать как одну гигантскую надстройку над маршалловским ceteris paribus.

[5] Можно, конечно, сказать, что в данном примере теория предоставляется другой дисциплиной – физиологией, у которой экономический анализ оказывается как бы «на подхвате». (Аналогично в знаменитой серии экспериментальных исследований о влиянии размера школьных классов на развитие способностей учащихся он оказывается «на подхвате» у педагогической психологии.) В этом смысле более чистый случай дает поведенческая экономика, где под каждый эксперимент, под каждую поведенческую аномалию принято создавать свою особую формальную модель (по сути – строить отдельную «теорию»). Проблема с таким подходом состоит в том, что для отдельно взятого эмпирического факта можно построить с десяток различных формальных моделей, описать его в терминах десятка разных «теорий». Де факто исследовательская практика поведенческой экономики означает разрыв с гипотетико-дедуктивным пониманием природы научного знания, утвердившимся в философии науки после К. Поппера. В совсем упрощенном изложении: формулируется некая общая теоретическая схема, не подлежащая непосредственной эмпирической проверке; из нее выводится (дедуцируется) некое высказывание более низкого уровня, которое уже поддается проверке на эмпирических данных; если результаты проверки не противоречат этому эмпирическому высказыванию, то оно принимается, а вместе с ним принимается и общая теоретическая схема, из которой оно было выведено. По сути поведенческая экономика возвращается к более примитивному допопперовскому индуктивистскому пониманию науки, при котором фильтр отбора гипотез оказывается на порядок менее жестким: ведь при гипотетико-дедуктивном подходе эмпирическое высказывание «подтверждается» не только проверкой на фактах, но также и тем, что оно не противоречит, во-первых, общей теоретической схеме и, во-вторых, другим эмпирическим предсказаниям, которые из нее вытекают. (Я не выступаю здесь с «сильным» утверждением, что экономическая наука реально строилась как гипотетико-дедуктивная; достаточно того, что она пыталась ею быть и что большинство экономистов считали ее именно таковой.)

[6] Приведем еще один пример, на этот раз – из экономики развития. Известно, что в развивающихся странах школьные учителя часто манкируют своими обязанностями, либо не являясь в школы вообще либо формально отбывая в них положенное время, но не ведя реальных занятий. В ставшем классическим эксперименте, Э. Дюфло и Р. Ханна показали, как слабость стимулов и недостаточный мониторинг могут становиться причиной учительского абсентеизма (Duflo, Hanna, 2005). Эксперимент проводился в нескольких небольших деревнях, разбросанных в гористой местности округа Удайпур в индийском штате Раджастхан, где обучение учащихся всех классов ведет, как правило, один учитель. В этой части Индии уровень учительского абсентеизма (доля учебных дней, когда учителя вообще не появлялись в школах) оценивался в 44%. Было отобрано 120 деревень, 60 из которых случайным образом попали в экспериментальную и 60 в контрольную группы. Месячная заработная плата учителей в первой группе варьировала от 500 до 1300 рупий, во второй составляла 1000 рупий. По условиям эксперимента учителя из первой группы должны были ежедневно фиксировать на фотокамеру время своего прихода в школу и ухода из нее. За каждый день, когда они проводили в школе не менее 5 часов, им выплачивалась премия в размере 50 рупий (примерно 1 доллар по официальному обменному курсу). Схема, сочетающая денежное стимулирование с эффективным мониторингом, обеспечила почти двукратное снижение уровня учительского абсентеизма в экспериментальной группе – до 22%. Таким образом, благодаря использованию экспериментального дизайна исследователям удалось не только достоверно идентифицировать действовавшие в данном случае причинные механизмы, но и точно оценить их эффект. Эксперимент продемонстрировал, как можно успешно бороться с учительским абсентеизмом в развивающихся странах.

Этот пример интересен еще и тем, что он наглядно иллюстрирует неявный дрейф целей, который за последние десятилетия претерпела экономика развития: если раньше она фокусировалась на обсуждении таких общих проблем как выбор между рынком и системой централизованного планирования, между частной и государственной собственностью, между инвестированием в физический и в человеческий капитал и т. д., то теперь ее внимание привлекают почти исключительно узко прикладные, локальные темы – как снизить в развивающихся странах уровень абсентеизма школьных учителей, как повысить в них уровень вакцинации детей, как подтолкнуть фермеров к использованию современных удобрений и т. д. Но, скажем, Э. Дюфло видит в таком «ускромнении» исследовательских задач скорее достоинство, чем недостаток. (Отметим, что она считается одним из признанных лидеров в применении экспериментальных методов к проблемам экономики развития и одним из реальных кандидатов на получение в будущем Нобелевской премии.) С ее точки зрения развивающимся странам лучше держаться философии малых дел, которую олицетворяет экспериментальный подход, чем пытаться заигрывать с теми или иными идеями масштабного переустройства общества, которые за долгие десятилетия так и не смогли помочь им выбраться из ловушки бедности.

[7] Подробнее об «эмпирическом повороте» в экономической науке см.: (Backhouse, Cherrier, 2017).

[8] О преобладающей интервенционистской направленности современной экономической науки среди прочего свидетельствует тот простой факт, что при публикации работы от автора практически в обязательном порядке требуется включение в нее раздела policy implications. В свое время лауреат Нобелевской премии по экономике Дж. Бьюкенен призывал экономистов перестать давать политические советы исходя из установки, будто они наняты для этого неким благожелательным деспотом (Buchanan, 1987). Бьюкенен не был услышан и подавляющее большинство современных экономистов продолжают воспринимать себя так, как если бы они действительно состояли на службе у благожелательного деспота – государства.

[9] Некоторые более радикальные критики предлагают также отказаться от обязательного построения макроэкономических моделей на микроэкономических основаниях и вернуться к более ранней (кейнсианской) практике использования чисто эмпирических наблюдаемых закономерностей, не выводимых из оптимизирующего поведения индивидов (Wren-Lewis, 2018).

[10] К сходному выводу недавно пришел П. Кругман (Krugman, 2018).