*896. Закон бесконечности: почему все «приличные люди» никогда не отвернутся от Путина

[Svobodanews]

http://www.svoboda.org/content/article/27518420.html
29 января 2016

Олег Кашин

Опубликовано 29.01.2016 10:30

Чем плох Путин? Да много чем плох. Может быть, вообще всем, поэтому лучше по порядку.

Путин – узурпатор. То есть во многом он пришел на уже узурпированное, но это его едва ли оправдывает: мог ведь иначе распорядиться доставшейся ему властью, а распорядился вот так. Все институты государства, существовавшие в той России, которая когда-то избрала его президентом, он либо заменил фиктивными, ненастоящими, либо сделал своей собственностью. До Путина в России был какой-никакой парламент, теперь парламента нет. До Путина в России был какой-никакой суд, теперь нет и суда. До Путина в России была относительно независимая региональная власть, теперь нет и ее, а регионы – это вотчины для путинских людей.

Путин – враг прогресса и враг культуры. Сознательная непрерывная архаизация общества – это Путин, он это делает нарочно. Выдуманные псевдоправославные традиции, карикатурное пуританство и гомофобия, позорная борьба с интернетом и как с пространством свободного высказывания, и как с бизнесом. Любое творчество – и то, которым занимаются художники, и то, которым занимаются инженеры, – Путину непонятно и чуждо, ему нужна лояльность, которой он добивается подкупом или полицейскими мерами. Купленные им деятели искусства превращаются в поддакивающих ему болванчиков, для которых именно поддакивание делается смыслом существования. Плохие фильмы Михалкова – это Путин. Плохая новая архитектура российских городов – это Путин. Плохое российское телевидение – это Путин и только Путин. Фальшивые диссертации и университеты, больше похожие на ларьки по продаже дипломов, – это тоже он, Путин.

Путин украл Девятое мая – я выделю это в отдельный пункт, потому что он имеет принципиальное значение не для прошлой истории, а для настоящего и для будущего. Единственная точка общенационального консенсуса в непростой русской истории ХХ века, единственный настоящий праздник – тот, который "со слезами на глазах", – Путин сделал его своими именинами, подменив тяжесть испытания и трагедии дешевой казенщиной, полной неуместных политических намеков. В годовщину снятия ленинградской блокады путинские политики из "Единой России" сравнивают блокаду с нынешними западными санкциями, а уж в роли фашистов у нас кто только не перебывал, и прежде всего украинцы, конечно. Раньше "закон Годвина", когда любой спор упирается в Гитлера, работал только в дурацких интернет-спорах, теперь этот закон стал всероссийским: будешь плохо себя вести, и власть объявит фашистом тебя.
Когда власть для человека становится главной ценностью, а страх потерять ее – главным страхом, невозможно никакое движение вперед, потому что движение создает ненужные Путину риски

​Путин – человек из прошлого. Все гадости о западном империализме, прочитанные в молодости, он реализует в своем государстве. Военщина и полицейщина, культ "геополитики" в международных делах, вера в глобальные заговоры и в международную агентуру внутри страны – Россия стала страной победившего военного пенсионера, верящего в козни ЦРУ и искренне жалеющего, что тогда на Эльбе наши не перестреляли всех американцев, а зачем-то бросились с ними обниматься.

Путин – реваншист. Советская система, свергнутая Горбачевым и народом в конце восьмидесятых, восстановлена Путиным в самом упрощенном виде, когда, опираясь на массовую ностальгию по прошлому, он возрождает не то, по чему скучают люди среднего и старшего возраста, а то, что они когда-то ненавидели: и номенклатурный класс, и идеологический диктат, и внешнеполитическое огораживание.

Путин – строитель государства, враждебного своему собственному населению. Феномен Чечни, когда в границах одного региона выстраивается феодально-фашистская диктатура, служащая, помимо прочего, инструментом устрашения для всей остальной страны, – это все-таки очень странная модель государственного устройства, на которую народ России Путину согласия не давал.

Путин – президент нереализованных надежд и топтания на месте. От внезапно закончившихся лет нефтяного богатства не осталось даже символических материальных свидетельств: дорог, больниц или школ. Все потрачено неизвестно куда, российская провинция живет так же, как жила двадцать или сорок лет назад. Бедные регионы тихо дичают, и новости типа той, когда коллектор бросил бутылку зажигательной смеси в кроватку младенца, дед которого должен денег банку, никого уже не удивляют и не шокируют – ну да, так живет Россия, все привыкли. Когда власть для человека становится главной ценностью, а страх потерять ее – главным страхом, невозможно никакое движение вперед, потому что движение создает ненужные Путину риски. Создавать государственные институты, диверсифицировать экономику, реформировать полицию, да что угодно – это не просто не нужно ему, для него это настоящая угроза, поэтому единственный вид перемен, к которым он готов, – это деградация; чем примитивнее государство, тем удобнее удерживать в нем власть.

Путин – президент лжи. Ложь стала для него важнейшим инструментом управления страной. Так называемая повестка дня, придумываемая в Кремле и оформляемая пропагандистами государственных телеканалов и подконтрольных государству остальных СМИ, подменила обществу реальную картину мира и позволяет Путину делать что угодно, не опасаясь, что его ошибки и преступления могут стать предметом общественного внимания.

Путин – циник. В своем отношении к жизни он исходит из того, что всех можно либо купить, либо запугать. Система общественных отношений, сформированная Путиным, аморальна и безнравственна, она не предусматривает благородных мотиваций и в равной мере растлила как сторонников, так и противников Путина, готовых разговаривать на его языке хотя бы потому, что другого языка в России Путина просто нет.

Путин лишил Россию веры в себя. Он выстроил полувиртуальную систему государственных культов. Есть "Искандеры", есть спортсмены, есть "Евровидение", есть Крым, но нет и не может быть отношения к России как к чему-то по-настоящему своему: государственные интересы, о которых он любит говорить, никак не связаны с интересами частного человека. Участие граждан в определении судьбы страны даже по самым мелким вопросам фактически исключено: невозможны референдумы, выборы превращены в фарс, демонстрации и митинги ограничены до такой степени, что если их запретить совсем, никто не заметит. Общества не видно и не слышно – есть только система подавления, работающая так исправно, что любой недоброжелатель России обнаружит в ней признаки нашего векового рабства или безволия, но ты попробуй побудь свободным человеком в стране с центрами "Э", ОВД "Дальним" и 282-й статьей Уголовного кодекса.

Вот, если навскидку, десять пунктов, по которым Путин однозначно плох, но в моду сейчас входит даже не одиннадцатый по значимости, а сто одиннадцатый: Путин – коррупционер. Да, очевидно, путинская система строится и на воровстве в том числе, но было бы странно, если бы следствием узурпации, архаизации и растления не стало бы воровство. За него проще уцепиться, оно медийнее – да, наверное. Но оставляя за скобками главное, чем плох Путин, мы рискуем остаться после него с теми же гадостями, из которых состоит его царствование. Россия без Путина – это не только Россия без коррупции. Россия без Путина – это совершенно другая страна, о которой сейчас почему-то никто не думает.

Олег Кашин – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции

[Олег Кашин]

http://www.svoboda.org/content/article/27657299.html
Опубликовано 06.04.2016 09:00

Позитивная политическая программа должна быть совсем простая – спасти Россию.

Не обустроить, не реформировать, не возродить; эти задачи сегодня уже вполне неподъемны, это уже для правнуков. Тому поколению, которое живет сейчас, ничего такого уже не предстоит: ни к звездам полететь, ни мост в Крым построить, ни сделать Россию центром мира. Задача, которая видна сейчас, – она и менее, и одновременно более амбициозная, вот буквально – спасти Россию, сохранить, сделать так, чтобы после тех, которые сейчас в Кремле, тут что-нибудь осталось. Чтобы после них тут еще было что-нибудь, о чем можно было бы сказать – вот это наша страна. Будущее вообще никак не связано с нынешним благополучием или неблагополучием, есть масса примеров, когда от новеньких построек веет мертвечиной, а руины часто выглядят самой живой формой жизни. Даже если Путин оставит Россию в руинах, спасение России останется открытым вопросом.

Никакой игры слов, никакого парадокса здесь нет, спасти — значит спасти. Новости последнего времени, вообще любые, в них ведь вообще нет ничего хорошего. Офшоры виолончелиста и национальная гвардия. По телевизору Касьянов спит с женщиной, а еще какая-то женщина ходит с лопатой вокруг могилы Немцова и хочет его выкопать. Игорь Стрелков на экономическом форуме, Захар Прилепин на съезде партии "Родина". В Москве снесли старинный доходный дом, а в тихом приморском городке, наоборот, в морской берег втыкают четырнадцатиэтажную башню. Блондинка, работающая на Навального, бросает вызов блондинке, работающей на Ходорковского и будет бороться с ней на выборах в Государственную думу по округу, навечно записанному за последним председателем Моссовета; считается, что это политическая борьба. Министр Мединский отрицает сталинские репрессии, член совета безопасности Золотов шлет поклон ветеранам войск НКВД. О таких временах можно спокойно думать, только если предполагать, что они скоро кончатся, а то иначе совсем невыносимо, но ладно, пускай не скоро, пускай через десять лет или через двадцать, и если думать о новых временах, то о чем стоит беспокоиться прежде всего?

Чтобы нацгвардия, если дойдет до стрельбы, перестреляла как можно меньше людей. Чтобы виолончелист не увел в офшоры все, что можно увести, до копейки. Чтобы в Москве снесли не все, а в заповедных уголках, наоборот, не все застроили. Чтобы светлый образ Сталина унесли с собой Мединский и Золотов, и чтобы он только для них и оставался светлым. Чтобы было кому избираться и избирать. Чтобы не порвались связи между людьми и между городами. Чтобы никому не приходило в голову вспоминать о первой половине десятых как о хорошем времени, в которое хочется вернуться. Чтобы многочисленные возможности потерять человеческий облик прошли мимо, и чтобы вокруг было как можно больше людей, которые его тоже не потеряли. Наверное, так.

Экстремальное государственное управление, ставшее основополагающей чертой последнего путинского срока, сделало экстремальной всю жизнь в России. Все человеческие качества, проявляющиеся в экстремальной ситуации, – и страх, и бесстрашие, и истерика, и спокойствие – все это сегодня эксплуатируется властью. Бесстрашный? Тебе на войну или в тюрьму. Боишься? Сиди пиши посты в соцсетях. Нервничаешь? Участвуй в разрешенных формах политической деятельности. Хочешь сохранить спокойствие? Сторонись любых новостей. Все роли расписаны и утверждены, и все делают общее дело – живут в экстремальной ситуации.
Спасти Россию – это спасти себя, избежать той роли, которая отведена каждому в экстремальном государственном управлении

Уже давно общим местом стало говорить, что России недостает гражданского общества, что мы вообще не граждане. Все верно, существующая система отводит нам участь подданных. Однокоренные слова – "подданный" и "поддаваться"; можно предположить, что первый шаг в сторону от того, чтобы перестать быть подданным, – перестать поддаваться, то есть отказаться от отведенной роли, выйти из экстремальной ситуации. Власть делает все, чтобы эта ситуация касалась всех, была всеобщей, но до сих пор эта цель не достигнута – есть пространство частной жизни (может быть, поэтому в новом сезоне НТВ атакует именно частную жизнь оппозиционеров в постели и в могиле), есть культура (та очередь на Серова, которая всех удивила, – да, разумеется, это был массовый неосмысленный побег), есть память (почему, вы думаете, о Сталине сегодня спорят так, будто он действующий политик, который вот-вот придет к власти?) – вот туда и надо бежать. И каждый убегающий, даже не задумываясь об этом, уносит с собой Россию. Россию в виде старого переулка, до которого пока не добрался Собянин; Россию в виде книги, которую никто давно не перечитывал; Россию в виде образа той страны, в которой завтра захочется жить.

Это и есть позитивная программа – спасение России как можно большим количеством людей, которые поняли, что Россия – это они, а вовсе не путинское государство, перспективы которого туманны и неочевидны. Спасти Россию – это спасти себя, избежать той роли, которая отведена каждому в экстремальном государственном управлении. Система координат, в которой есть оппозиционеры и охранители, сторонники Новороссии и люди с украинскими флагами, любители перемен по Цою или по Путину (а у него-то каждый день перемены) – вот из нее надо всем выходить. Россия находится за пределами этой системы координат, и Россию нужно спасти.

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

[Олег Кашин]

У олигарха Малофеева, вошедшего в историю в качестве работодателя Александра Бородая и Игоря Стрелкова, сейчас, как известно, есть свой телеканал – студия в здании Центрального телеграфа на Тверской, православно-патриотические передачи, заставка с куполами и георгиевской лентой, духовность и все такое. Где-то мелькнул анонс очередной передачи, и меня удивило имя ведущего – мы не знакомы, но фамилия на слуху, я помню, он вел на радио эфир с Навальным и депутатом Федоровым, когда Навальный впервые сказал про "партию жуликов и воров" – такой обычный ведущий, как мне казалось, что-то среднее между "Дождем" и "Эхом". И тут я вижу его фамилию в анонсе малофеевского телеканала, удивляюсь – вслух, в соцсети, и немедленно нарываюсь на обратную связь. Ведущий пишет мне, что зря ты, русофоб, удивляешься – я-то не либерал, я всегда буду против тех, кто обижает нашу родину и святую церковь, я всегда буду за святую Русь.

Я-то и сам за святую Русь, здесь проблем вообще никаких, но когда вчерашний либерал (употребим для простоты это ничего не значащее слово, хотя правильнее было бы "обычный радиоведущий") вдруг обнаруживает в себе защитника святой Руси именно в тот момент, когда начинает получать зарплату от православного олигарха – это в любом случае не очень красиво, и высказывание "я за святую Русь" в такой ситуации переводится на человеческий язык как "мне дали денег за то, чтобы я выкрикивал эти лозунги, и мне плевать на мою репутацию" – мы ведь ничего не слышали от него о святой Руси до того, как в его жизни появился малофеевский телеканал.

Здесь напрашиваются какие-нибудь обличительные слова, но их как раз хочется избежать, обличителей у нас и так достаточно, заводы стоят, одни обличители кругом. Лучше понять, как это работает, должно же быть какое-то рациональное объяснение. Московские журналисты существуют не в вакууме, есть рынок, есть какое-то, пусть большое, но все равно конечное пространство для приложения труда в обмен на деньги, в этом пространстве существуют все: и тот ведущий, и я, и еще несколько тысяч разных людей.

Православный олигарх дал денег на патриотическое телевидение – это очень понятная ситуация, такое было много раз и с православными олигархами, и с обычными, и с какими угодно. Зарплата выше рынка – да, это тоже понятная ситуация, когда год, или два, или пять лет ты получаешь в месяц сумму, которую другой получает за год, а потом, когда все закрывается, ты или живешь на накопленное, или начинаешь искать что-то новое. Здесь важно не заиграться; в "Снобе" периода его расцвета была журналистка с какой-то невероятной зарплатой, которая о себе всерьез говорила, что она лучшая журналистка в России. Период расцвета "Сноба" закончился, и теперь я читаю у той журналистки в соцсетях, что все, умерла журналистика в России, надо менять профессию, да и понятно, что пора, только не хватает одного слова – "мне", потому что это именно той конкретной журналистке пора и именно потому, что закончился ее персональный рай в "Снобе", а второго такого рая уже, очевидно, не будет, а она слишком много на него поставила, и куда ей теперь идти, если ее везде встретят вот этим: "А-а-а-а, лучший журналист пришел?"

У ведущего, который за святую Русь, персональный рай только начинается, но он ведь и закончится когда-нибудь, такие проекты обычно не живут долго. И когда отпадет производственная необходимость быть за святую Русь, он какое будущее для себя видит: вернуться на разговорное радио про бизнес и снова вести эфиры с Навальным и Федоровым? А если они оба спросят, как у него дела со святой Русью – он уже понимает, что он им ответит и какими глазами посмотрит в их глаза?

И вот у меня есть такая версия, что он понимает, что жизни после малофеевского телеканала уже не будет – не у него персонально, а как раз у всех. Не будет разговорных радиостанций про бизнес, не будет эфиров с Навальным и Федоровым, не будет вообще ситуаций, когда кто-то спросит, что с тобой случилось весной 2016 года.

Сознательное превращение обычного человека в воспевателя святой Руси за деньги легко объяснить вот с какой точки зрения: человек исходит из того, что завтра просто будет неважно, кто кем был, что делал и что говорил. Не будет ни репутаций, ни возможности для претензий, ни вообще чего-то еще в этом духе, никто не спросит: "Старик, ты чего?" Сознательно совершать глупости или безумства очень легко в том случае, если ты понимаешь, что никакого завтра не будет – как в старом фильме "Достучаться до небес". Я выбрал примером первое, что подвернулось под руку, человека с малофеевского телеканала, но вместо него можно было бы теми же словами описать практически кого угодно. И олигарха, сносящего знаменитую АТС на бульваре, и героев демкоалиции, добросовестно обалаганивающих приближающиеся выборы, и любого сотрудника ведомства пропаганды, и параноиков из силовых ведомств, и полицейского-омбудсмена, и богатеющих по экспоненте "друзей Путина", и ставропольского губернатора с портретом Сталина в кабинете, и всех-всех-всех.

То, что сегодня кажется безумием или дикостью, выглядит совершенно оправданным, если относиться ко всему этому так, будто оно совершается в ситуации, когда завтра просто не наступит. Когда нет будущего, нет и прошлого, о котором можно будет жалеть, то есть настоящее навсегда останется настоящим, и в этом настоящем можно все, вообще все. Если предположить, что есть какой-то секретный консенсус по поводу того, что завтра не наступит, то все действия всех людей, которые сегодня вызывают возмущение, становятся понятными и объяснимыми.

Осталось только понять, чем может быть вызван такой консенсус. Что они знают такого, чего не знаем мы?

[Олег Кашин]

Чтобы мечта сбылась, нужно прежде всего, чтобы мечта была. Но это не все. Часто мечта бывает так ослепительна, что на нее невозможно смотреть. Темный туннель, а в конце туннеля свет, как в кино – желтое пятно, расползающееся лучами во все стороны, и черт его знает, что там на самом деле в этом пятне. Выйдешь на свет, а это – вспышка от ядерного взрыва или даже просто дальний свет встречного поезда. И куда бежать?

Россия без Путина – мечта, давно сформулированная и канонизированная в виде именно этих трех слов: "Россия", "без" и "Путина". Но стоит добавить к этим трем словам любое четвертое, все тут же рассыпается в прах, и не видно уже никакого света, потому что никто не представляет себе ту Россию, и речь даже не о том, какой она будет, а всего лишь о том, какой эта страна может быть. Не идеальная, не небесная, не утопическая, а та, какой ее хочется видеть, и та, какой ее можно сделать с минимальными затратами и страданиями (если, конечно, это вообще возможно). Будущую Россию надо придумать, сочинить, сформулировать, нарисовать ей парламент и армию, школу и церковь, суд и тюрьму. Пусть это будет маниловщина, но в маниловщине нет ничего стыдного. Манилов мечтает, Гоголь пишет, потом приходит инженер и строит мост. За Циолковским приходит Королев. То, что вы здесь прочитаете, – маленький набросок на самую близкую мне тему; пускай про армию и про суд напишет кто-нибудь другой, а я напишу про СМИ той освобожденной России, какой я себе ее представляю.

Понятно, что Россия без Путина – это еще и Россия без Дмитрия Киселева и без Владимира Соловьева, и это-то самая простая часть задачи. Люстраторов у нас хватает, и каждый точно знает, кого именно должна ждать судьба Юлиуса Штрайхера (знаю людей, которые желают ее даже персонально мне; конечно, имеют право). Впрочем, здесь тоже нужна оговорка. По крайней мере, было бы здорово, чтобы людям, от которых это будет зависеть в будущей России, вообще не пришло бы в голову кого-нибудь вешать; история учит, что это вредно, контрпродуктивно и негуманно. Но, очевидно, да, одним из символов наступившего нового времени станет падение с эфирных пьедесталов каких-то самых одиозных деятелей пропаганды десятых годов – пускай это действительно будет Киселев, но важно иметь в виду, что Киселев – это полтора часа из 168 часов недельного вещания канала "Россия-1", и если кому-то придет в голову устроить тотальную зачистку всех этих 168 часов, я бы посмотрел на то, что у него получится.

Конкретного Киселева можно заменить каким-нибудь новым, правильным Киселевым, да хоть бы и Сашей Сотником или видеоблогером Мальцевым, это уж не проблема. Я нарочно называю имена, к которым "нормальные журналисты", скорее всего, станут относиться с таким же презрением, как к Киселеву и Соловьеву. Я предполагаю, что послепутинское медиаполе, к сожалению, не обойдется без таких журналистов, и важно будет не делать вида, что с киселевщиной мы распрощались окончательно и навсегда, а иметь в виду ее неизбежность, опасность и необходимость ее сдерживания – грубо говоря, чтобы на каждого Сотника в воскресном прайм-тайме приходился какой-нибудь анти-Сотник в диапазоне от Егора Просвирнина до Павла Пряникова.

Вероятно, решение этой проблемы на каком-то этапе останется в руках государства, и первым тестом на мудрость и ответственность для любой будущей власти станет именно избежание своего, нового и правильного, хорошего Геббельса, Суслова или Громова. Политику государственных медиа, которые, очевидно, достанутся в наследство любой будущей власти, должны определять не теневые дирижеры, пусть даже движимые самыми благородными намерениями, а самый скучный и неэффективный "координационный совет", в котором какой-нибудь уполномоченный националист станет пилить какого-нибудь уполномоченного левака по поводу того, что в прошлую субботу синхрон Удальцова в программе "Время" оказался на полминуты длиннее синхрона Константина Крылова.

Собственно, это должно быть важнейшим пунктом тайного плана той будущей власти, которая желает стране добра, – государственное телевидение должно быть максимально скучным, и если потребуются усилия, чтобы перевести его из отрасли шоу-бизнеса в отрасль общественной мысли, эти усилия надо будет прикладывать с должным упорством до тех пор, пока они не увенчаются успехом. Нужно, чтобы пропагандистская функция телевидения необратимо атрофировалась, чтобы даже если в будущем Кремле заведется политтехнологический жучок, которому захочется повторить девяносто шестой год (разумеется, во благо), у этого жучка просто не нашлось бы инструментов для его злодейств.

Это важно: в ельцинско-путинской России массовые СМИ всегда были и остаются инструментом, и никакие "свободные выборы", никакая "демократия" не будут возможны до тех пор, пока массовые СМИ не перестанут быть инструментом и не станут институтом. В том или ином виде. Может быть, в виде нынешних сияющих ньюсрумов, а может, и в виде руин, но путинская пропагандистская машина в любом случае окажется в руках будущей власти, и, чтобы не стать очередным изданием "русского Пиночета", эта власть будет обязана раздать свое пропагандистское имущество народу, то есть вопреки всем властным инстинктам отказаться от ныне работающей системы управления пропагандой, распределив все рычаги, сосредоточенные сейчас в Кремле, по разным партиям, группам, корпорациям, регионам, чтобы никогда и ни у кого не оказалось контрольного пакета.

Вера в невидимую руку рынка нас в России подводила уже не раз. Конкурентную среду придется создавать сверху, используя для этого ресурс, накопленный именно Путиным для его путинских дел. Можно даже вспомнить опыт 1991 года, когда радиостанции "Свобода" московский офис был предоставлен специальным указом президента (Путин потом его, конечно, отменил), а оппозиционный Горбачеву телеканал "Россия" простым голосованием в верховном совете был установлен на частоте второй программы советского ЦТ. Не будет ничего неприличного, если завтрашние революционеры передадут всю инфраструктуру, допустим, RT телеканалу "Дождь", а "Российскую газету" коллективу "Новой". Но тоже важно иметь в виду, что в сегодняшней (и в завтрашней, очевидно, тоже) России просто не наберется достаточного количества журналистов, в той или иной форме не успевших поучаствовать в деятельности государственных пропагандистских структур. На каждого человека с "Дождя" придется сотня сотрудников ВГТРК, а на каждого журналиста "Медиазоны" пятьсот сотрудников ТАСС. Уже сейчас важно понимать, что свободная пресса будущей России невозможна без этих ныне государственных сотен и тысяч. А есть ведь еще формально частные СМИ вроде НТВ или непонятно кому принадлежащей "Комсомольской правды". Ясно, что за ними за всеми все равно маячат черные пояса опричников-дзюдоистов, но если мы мечтаем о свободной прессе в свободной России, то эта мечта невозможна без Арама Габрелянова и Владимира Сунгоркина, замены которым в антипутинских кругах нет в принципе.

Ничего чудовищного в этом, между прочим, нет. Если не брать нескольких (единицы) самых одиозных путинских медиадеятелей, рядовые журналисты "независимых" и "зависимых СМИ" практически неотличимы друг от друга, они руководствуются одними и теми же профессиональными инстинктами, пользуются одними и теми же профессиональными навыками, разговаривают на одном и том же профессиональном языке, а на политическом языке не разговаривают в принципе и, скорее всего, не должны разговаривать. Как ни странно это звучит сейчас, но будущее журналистского сообщества в послепутинской России зависит не от журналистского сообщества, а от политического консенсуса по поводу того, что "хороший Киселев" и "хорошая администрация президента" невозможны в принципе, и задача ответственной власти – сделать все, чтобы исключить саму возможность их появления. Это менее зажигательно, чем люстрация, но ведь Соловьева и не надо люстрировать, он уедет на свое озеро Комо, да и все. А у всех остальных есть абсолютно равные права на будущую Россию, и у корреспондентов ВГТРК, и у расследователей из РБК, и у желтушников из "Лайфа", и у подвижников "Медиазоны". Россия мечты – та, в которой все со всеми смогут сосуществовать, не стараясь, чтобы Россия без Путина стала "Россией безо всех, кто мне не нравится".

[Олег Кашин]

http://blog.newsru.com/article/27jul2016/new83
27 июля 2016 г.
время публикации: 18:51

Global Look Press
"Это, конечно, никакой не тридцать седьмой год. Точечные атаки госбезопасности на номенклатурные дачи, вор в законе через одно рукопожатие от верховного следователя, обувные коробки с наличностью, потрошимые оперативниками, – здесь по стенам мелькают тени не Ежова и Берии, а Гдляна и Иванова. Это не сталинизм, это андроповщина. Не тридцать седьмой, а восемьдесят третий", - пишет журналист в блоге на сайте радиостанции "Свобода".

"Игра в исторические параллели – дурновкусие, конечно, но уж не большее, чем портрет начальника российской таможни в образе Михаила Круга. Ответим дурновкусием на дурновкусие и поиграем. Олимпиада, Афганистан, конец "разрядки" с Западом – это все понятно. Но если брать менее очевидное, что получится?

Восемнадцать брежневских лет Советский Союз тихо сгнивал, при этом реяли флаги, не смолкали аплодисменты, лились песни, а из-за зашторенных лубянских окон за происходящим наблюдала суровая госбезопасность – смотрела, нахмурив брови, и все понимала. Все понимала, то есть знала, что все гниет, и, видимо, знала, что делать. Когда умер Брежнев, генеральным секретарем стал начальник госбезопасности, но это ведь не был путч, не был силовой захват власти, это вообще в минимальной степени касалось роли личности в советской истории".

"И вот он занял номенклатурную вершину, и что с ним произошло? А вот что – отказали почки. Вместо порядка пришел гемодиализ. Всю андроповскую кампанию по борьбе с брежневской номенклатурой и ее нравами так, наверное, и стоит воспринимать – как приложение к реанимационным процедурам, которыми Андропов был занят на протяжении всего своего пятнадцатимесячного царствования.

В таком виде кампания уже не может быть кампанией, она может быть только истерикой. Вот эти хаотичные акции: и облавы в банях и парикмахерских, и расстрел директора "Елисеевского", и отставка Щелокова, и "узбекское дело", и зачистка медуновской Кубани. У нас почему-то принято относиться к этому как к реализации какого-то продуманного и последовательного плана, но не могло быть ничего продуманного и последовательного в исполнении вождя, подключенного к искусственной почке".

"Если все это сравнивать с сегодняшней Россией, то принципиальная разница только одна: у нас не умирал Брежнев ("И над Невой закат не догорал, и Брежнев на снегу не умирал"), но у нас смешнее. Путин ведь, советский человек, собрал в себе и сталинские, и хрущевские, и брежневские качества – он и автократ, и эксцентрик, и хозяин застоя. Путин-Сталин бомбил Чечню, сажал Ходорковского и отменял выборы. Путин-Хрущев развлекал подданных на прямых линиях, летал со стерхами, показывал Западу "кузькину мать". Путин-Брежнев дружил с виолончелистами и гимнастками, раздавал ордена, не возражал против легкого культа личности, открывал Олимпиаду, воевал на Украине, вводил войска в Сирию. Пришла очередь Путина-Андропова, у которого Гдлян и Иванов приходят с обысками в СК и в таможню, имея в виду, что достаточно нескольких арестов – и страна оживет.

И если с этой формулой идти дальше, то после Путина-Андропова придет и сразу исчезнет Путин-Черненко, а за ним – Путин-Горбачев, у которого все повалится с грохотом и свистом, и он сам, наверное, не выберется из-под развалин, и страну, наверное, будет жалко, но к этому моменту, наверное, жалеть уже будет нечего и некого. Наверное, это уже можно считать самой реалистичной позитивной политической программой".

"Номенклатурное государство, в котором власть и нация существуют отдельно друг от друга и не имеют общих интересов, обречено на самоуничтожение, и это уже не игра в исторические параллели, это базовый принцип существования такого государства. В нем на смену Брежневу всегда придет Андропов, на смену Андропову - Черненко, а потом перестройка и все развалится. Не нужно помогать им, не нужно мешать, можно даже не смотреть, что спрятано в их коробках от обуви, – все случится само".

[Олег Кашин]

Отношение к девяностым. Близость серии августовских юбилеев располагает к тому, чтобы поставить эту проблему на первое место, но она важна и без привязки к датам. Славный путь, пройденный Россией из 1991 в 1999 год, то есть из точки "А" со съездами народных депутатов, журналом "Огонек" (и даже не с ним, он тогда уже был чересчур старомоден, а уже были "Куранты" и "Коммерсантъ"), Лениным-грибом и Соловецким камнем на Лубянке в точку "Б" с волошинской (мало чем отличающейся от володинской) Администрацией президента, ничего не решающей Госдумой, промыванием мозгов по ОРТ, массовой советской ностальгией и непредставимым даже в советские годы престолонаследием – этот славный путь не отрефлексирован российским обществом вообще никак. Более того, он не будет отрефлексирован, пока командные высоты в общественной мысли заняты коллективным "Ельцин-центром", который частью за зарплату, частью – уходя от персональной ответственности (слишком много до сих пор везде нераскаявшихся аналогов Симоньян и Габреляновых из девяностых) продолжает тиражировать пропагандистские паттерны из того времени, оправдывая превращение демократической системы в авторитарную. Путин начался в девяностые, на том самом танке стоял Золотов – пока это не перестанет быть "спорной точкой зрения", мы обречены на повторение ошибок прошлого.

Коллаборационизм. Масштабы общественно непорицаемого сотрудничества с властью сегодня побили все советские и дореволюционные рекорды. Рядом с последним единороссом всегда обнаружится приличный человек, который станет доказывать, что все не так однозначно. Обязательно кто-нибудь скажет, что ну так ведь и врачи государственные, и что же – к врачам теперь не ходить? Как будто врач оправдывает полицейского или чиновника, пусть даже из самого доброго департамента культуры, но нет, не оправдывает, и в каждом "Гоголь-центре" есть кирпичик от Следственного комитета, и в каждой велодорожке есть асфальт из "закона Яровой", и даже если на государственном телеканале приличный человек рассказывает о погоде, напрасно он забывает распятого мальчика, рассказ про которого, может быть, снимали на ту же камеру, что и приличного человека. Массовая степень соучастия делает возможным все, в чем принято обвинять российскую власть. Тот парень (необязательно именно тот, просто это последнее, о чем писала "Медиазона", так-то я знаю и московских урбанистов, работающих теперь в Казани с милицейским генералом Сафаровым, переведенным на штатскую госслужбу в наказание за ОВД "Дальний") из хакасской колонии, которого насиловали дубинкой, – едва ли он знает, что эту дубинку сделали из моднейшего московского смузи, которым в промышленных количествах каждый день запивается возможность сотрудничать с властью без имиджевых и моральных потерь.

Чужой патриотизм. Неприязнь к патриотической казенщине, пацифизм, любовь вместо войны – замечательные человеческие качества, которые, однако, становятся менее замечательными, когда выясняется, что анархизм, пацифизм или либертарианство имеют жесткие географические границы, за которыми российский голубь готов и гимн спеть по-ястребиному, и вышиванку примерить, и повосхищаться парнями в камуфляже, и даже сказать "в СБУ разберутся" голосом вахтера из общежития. Поиск другого отечества в самой казенной, самой густопсовой его форме – стыднейшая и вреднейшая черта многих россиян. Отечественный сапог омерзителен, но ключевое слово здесь "сапог", а не "отечественный", и в неприязни к отечественному сапогу не стоит искать какой-нибудь другой, правильный сапог, чтобы его поцеловать. Когда слишком многие ищут себе другое отечество, чтобы относиться к нему так же, как к России относятся российские мракобесы, последние всегда будут побеждать.

Нулевая солидарность. В российской тюрьме уже год сидит журналист РБК Александр Соколов. Сидит по экстремистской статье, но вообще это такое классическое обвинение из девятнадцатого века – принадлежность к кружку Юрия Мухина, неосоветского конспиролога прохановского типа, который, в отличие от Проханова, не встроился в систему, поэтому его кружок репрессирован (у Мухина была навязчивая идея провести референдум о персональной ответственности власти за невыполнение предвыборных обещаний). Эту формулу госбезопасность сочла призывом к свержению строя, люди сидят. О судьбе Соколова подробно писали на протяжении этого года только в РБК, будут ли писать дальше, после замены руководства холдинга, неизвестно, зато известно, что нет ни массовых акций в поддержку Соколова, ни забастовок, ни даже открытых писем. Мало кому вообще есть дело до Соколова, а ведь это журналистское сообщество, чуть более активное и солидарное, чем "все остальные". Лозунг "Русские своих не бросают" давно стал анекдотом, но формально это анекдот про власть, которая говорит, что не бросает, а сама бросает; как будто власть в этом смысле чем-то отличается от даже нелояльной ей части общества. Можно вспомнить первые месяцы "Болотного дела", когда защитников "мальчишек из ОМОНа" среди оппозиционных хедлайнеров было не меньше, чем тех, кто говорил о сфабрикованном и политически мотивированном деле. "Свои" – чаще всего под это определение не подпадают незнакомые люди, и представить себе, что в Петербурге в ОВД нашли повешенным безрукого инвалида, а хотя бы в Москве кто-нибудь вышел на стихийный митинг памяти этого повешенного, – нет, это фантастика.

Безжалостность. Стандартный российский сюжет – очередной профессор то ли Высшей школы экономики, то ли Академии госслужбы пишет программный текст о том, что слишком многие люди в России получают образование, надо бы поменьше. Привычное "умри ты сегодня, а я завтра", культивируемое не без участия государства на протяжении многих лет, нашло поддержку в самых широких кругах. Распространенное представление о справедливости как о чем-то, что должно испортить жизнь кому-то другому, привычное "так ему и надо" хоть об увольнении, хоть об аресте, хоть об убийстве – кажется, у нас такого не избежал вообще никто.

Снобизм. На самом деле это даже не снобизм, это просто раздробленность общества, в результате которой у нас много обществ, состоящих или вообще из одного человека, или из одного человека в компании его друзей и родственников. Каждый совершенно точно знает, где правда и что надо делать, и каждый же с презрением относится ко всем другим. В самом деле, ведь они ничего не знают и не хотят знать. Трудно любить тех, кто презирает тебя, трудно соглашаться с теми, кто никогда не согласится с тобой. Пьесу про "А по-моему, ты говно" Хармс написал про всех.

Забывчивость. Упомянутые в предыдущих пунктах примеры из российской реальности последних лет – ОВД "Дальний", "Болотное дело", "закон Яровой" – плавают, как пятнышки жира в пустом супе, то немногое, что еще помнят. Пройдет год-два, и вместо двух слов "Болотное дело" придется подробно объяснять: был 2012 год, была Болотная, людей бил ОМОН, потом посадили двадцать человек, вот ссылка на статью в "Википедии", иначе никто не вспомнит. Можно даже предположить, что коллективная память, делающая общество обществом, подавляется искусственно: излишняя памятливость не нужна ни государству, ни многим из тех, кто сам когда-то сделал что-то, о чем лучше забыть. Новая жизнь начинается каждый день и всегда оказывается старой, потому что никто ничего не помнит.

[Олег Кашин]

Думая о распаде России, мы всегда подразумеваем повторение распада СССР, то есть треск по административно-территориальным швам, "центробежные тенденции", сепаратизм, локальные войны и финальное решение в Беловежской пуще. Между тем события 1991 года были, конечно, только частным случаем распада, и само разрушение территориального единства большой страны было только частью тех процессов, в которых страна рушилась совсем не по территориальному признаку. К моменту Беловежской пущи сказать о себе "мы" уже не могли не только армяне с азербайджанцами или русские с латышами, но и люди, формально находившиеся по одну сторону тогдашних внутрисоюзных границ, и, как бы пошло это ни звучало, сначала распад прошел по людям и только потом по республикам. Республики – это была уже формальность.

Бесланские матери, которых хватала местная полиция и которым присудили обязательные работы за то, что на памятную церемонию 1 сентября они пришли в футболках "Путин палач Беслана", – это, конечно, эпизод уже свершившегося распада страны, когда ничего общего между теми, кто в футболках, и теми, кто в полицейских картузах, нет и уже не может быть. Еще здесь нужна "этническая" оговорка: традиционно считается, что в отличие от большой России, которая, в общем, безнациональна, в кавказских республиках большое значение имеет этническая общность, но тут мы увидели, как с матерями-осетинками расправляются полицейские-осетины и судьи-осетины. Это очень важно с той точки зрения, что у российского силовика нет национальности и что он принадлежит, очевидно, к какому-то новому, еще не названному народу, находящемуся в, мягко говоря, непростых отношениях с другими народами Российской Федерации. Когда народ полицейских нападает на народ матерей – это вражда народов и это распад страны.

Распад России – это и захватывающая история 57-й школы, когда институция, когда-то спокойно пережившая даже переход из советского в постсоветское состояние, самоуничтожается, будучи неспособной выдерживать общественное напряжение 2016 года. То, что все участники школьного конфликта относятся к нему только как к сюжету из своей корпоративной жизни, не имеет значения – людям свойственно ставить в центр вселенной самих себя, и они даже в своем праве, но с внешней точки зрения этот катаклизм встает в один ряд с остальными катаклизмами, переживаемыми Россией именно сейчас.

В Приморье проходит какой-то очередной путинский форум с панельными дискуссиями, пресс-подходами и прочим, люди делают вид, что заняты каким-то важным делом, и это не впервые, но что впервые – в том же самом регионе, где проходит форум, бушует тайфун, затоплены целые районы, погиб начальник местного МЧС, и дело даже не в том, что форум продолжается как ни в чем не бывало. Значение имеет скорее всеобщая невозмутимость при большой беде. ТАСС цитирует женщину, вместе с собакой и кошкой сидящую на крыше затопленного дома, женщина дает какие-то комментарии, и дается пояснение, что люди, которые остались в зоне бедствия, не хотят покидать свои дома. Ну, не хотят, значит, не хотят, значит, так и надо. Эта женщина на крыше – о ком она скажет "мы"?

В Верховном суде судят человека за пост "ВКонтакте" об участии Советского Союза в нападении на Польшу в 1939 году. Теперь в России за такое полагается штраф, потому что история в России теперь регулируется судами и уголовными статьями. Это значит, что никакой истории уже нет, есть только набор неоспариваемых слов, защищенных карательной системой. Страна с такой историей – она распалась или еще нет?

Все удивляются, когда очередной чиновник, сталкиваясь с гражданами, говорит им что-то типа медведевского "но вы держитесь". Власть вдруг почему-то перестала заботиться о том, как она выглядит в глазах людей, и этому хочется найти какое-нибудь хитрое объяснение. В самом деле, почему Ольга Голодец заговорила о пенсиях сейчас, перед выборами – уж не тайная ли она саботажница? Но нет – наверняка они все, от Медведева до Меркушкина, сами хотели бы вести себя так, чтобы если не нравиться, то хотя бы не раздражать, а уже просто не получается, утрачен навык, нет языка, на котором власть может говорить с народом так, чтобы не захотелось выругаться в ответ. И эта языковая странность тоже похожа на признак распада.

Любая новость, которая сейчас шокирует и возмущает, – она об этом. Способность сосуществовать в равной мере утрачивается всеми: и чиновниками, и полицейскими, и теми, кто режет насмерть человека, попавшего в ДТП, и интеллигентской субноменклатурой из престижной школы, и газетными авторами, и предвыборными кандидатами. Нет общенационального "мы", нет ничего, что удерживало бы всех внутри одного большого общества, и это уже не ставшая мемом "атмосфера ненависти", а что-то новое. Может быть, усталость всех от всех, может быть, капитуляция всех перед всеми. Ненависти, кстати, сейчас, наверное, даже меньше, чем год или два назад. Сильное чувство трудно поддерживать в себе на протяжении долгого времени, и если оно не нашло себе выхода, оно куда-то девается, оставляя вместо себя непонятно что. Вот это непонятно что – единственная, наверное, характеристика, применимая к российской общественной атмосфере сентября 2016 года. Ничего не осталось, вообще ничего, то есть даже меньше, чем в Советском Союзе перед его крушением.

Но, в отличие от Советского Союза, даже искусственных границ, по которым Россия могла бы распасться, нет. Люди, у которых нет ничего общего, распределены по общей территории, и физически отделяться некому и не от кого. Возможно, это и есть секрет той государственной устойчивости, которую до Крыма было принято называть стабильностью, а сейчас не принято называть никак, хотя она никуда не делась, просто уже понятно, что дело совсем не в стабильности. Распавшаяся страна, если ее каким-то отдельным решением не распускают в Беловежской пуще, может, наверное, существовать сколь угодно долго, но никакой хорошей новости в этом нет. Бесцельность и бессмысленность ее существования пагубным образом сказывается на нравах граждан, моральном климате и перспективах на будущее. У распада Советского Союза при всех его трагических обстоятельствах оказалось немалое количество выгодополучателей – от прибалтийских народов, ставших полноправными европейцами, до среднеазиатских первых секретарей, ставших полноправными диктаторами. Распад России с этой точки зрения выглядит гораздо более удручающим. Выгодополучателей у него нет, счастлив не будет никто.

[Олег Кашин]

Наверное, было бы здорово, если бы российский политический спектр был таким, как его описывают в книгах, то есть если бы у нас были свои левые, свои правые и так далее, но исторически как-то не сложилось, и дальше привычного "левые – КПРФ, правые – СПС" общественная мысль никуда не ушла. Но дорожки протаптываются поверх газона, и у нас, чтобы обозначить политические различия между разными группами людей, есть история; кажется, ни для чего больше нам она не нужна, вот только для этого – одни за Сталина, другие против, третьи за Россию, которую мы потеряли, четвертые за допетровскую бородатую Русь, а еще где-то есть "Ельцин-центр", укомплектованный поклонниками девяностых. Наш лучший друг – аверченковский киномеханик, который все отмотает до нужного года, и можно будет начать заново уже без ошибок. Это очень наивно, конечно, но если на наивном языке разговаривают все, то не надо его сторониться, альтернатива этому языку – только немота.

В этом реконструкторском политическом спектре очень не хватает одной партии – той, для которой политической родиной были бы несколько позднеперестроечных и постперестроечных лет. Точные границы временного отрезка обозначаются легко – с 25 мая 1989 года, когда председатель Центризбиркома СССР Владимир Орлов открыл заседание первого Съезда народных депутатов СССР, до 4 октября 1993 года, когда таманские и кантемировские танкисты закрыли последний Съезд народных депутатов России. Четырехлетний период парламентской демократии не принадлежит ни советской, ни постсоветской эпохе. Дальнейшее развитие России располагает к тому, чтобы считать эти четыре года транзитным, гарантированно кратким и конечным переходным периодом, но это как раз спорно – по крайней мере, чтобы закончить этот период, тогдашнему Кремлю пришлось применить беспрецедентную военно-полицейскую силу, и потом понадобилось еще почти десять лет, чтобы окончательно демонтировать остатки восьмидесятнической демократии, заменив ее уже чистым авторитаризмом. Разумеется, вернуться в прошлое уже невозможно, но видеть в прошлом образец для будущего – это, в общем, вполне нормально, тем более что у нас, в отличие от современников, есть возможность понять, что тогда было лишним, а чего не хватало.

Те четыре года обоснованно считаются временем самого жестокого общественного противостояния, проявившегося и в ликвидации Советского Союза, и в запрете (а потом и возрождении) коммунистической партии, и в шоковых экономических реформах, парадоксальным образом поддержанных прежде всего именно той позднесоветской интеллигенцией, которую эти реформы уничтожили как класс. Странно при этом говорить об общенациональном консенсусе, но он потому и был незаметен, что это был настоящий и безусловный консенсус (и надо заметить, что само слово "консенсус" в нашем обиходном языке – оно как раз оттуда, из конца восьмидесятых). Первым его принципом стоит назвать публично сформулированную Горбачевым буквально в первый день пребывания у власти и противоречащую всей предыдущей советской практике идею высшей ценности человеческой жизни – русское общество 1989–93-го не видело и не воспринимало никаких государственных интересов и прочих вещей того же порядка, которые заслуживали того, чтобы платить за них человеческими жизнями. Последняя локальная война, в которой участвовала советская армия – война в Афганистане, – безусловно воспринималась тогда как бессмысленная бойня, зря унесшая жизни тысяч соотечественников. Людей, которые могли найти ей оправдание, в публичном поле не существовало в принципе, даже знаменитый Александр Проханов тогда предпочитал по этому поводу молчать, ну или был так тих, что никто его не слышал. Эпизоды использования Кремлем армии для подавления волнений в союзных республик однозначно воспринимались негативно, даже если речь шла об остановке этнических чисток, как это было в Азербайджане в январе 1990 года, то есть сторонников тезиса "правильно ввели танки, иначе бы они друг друга перерезали" тоже практически не было – танкам оправданий не искал никто.

Это же касается армии вообще; ни до, ни после этого периода, в нашем обществе никогда не было такого антимилитаристского консенсуса – невозможно вообразить себе массовые восторги по поводу нового танка, или футболку "Не смешите наши искандеры", или предложение что-нибудь побомбить, чтобы мировой рынок убедился в преимуществах нашего оружия. Наоборот, никем не оспаривался и считался требующим преодоления промышленный перекос в пользу ВПК, а сама армия в общественном сознании была средоточием тупости, возведенной в добродетель, и источником разговоров не о "вежливых людях", а о дедовщине и других преступлениях. Есть, скорее всего, позднейшая армейская легенда об офицерах, предпочитавших переодеваться в гражданское перед выходом за ворота части, чтобы избежать нападений и оскорблений на улицах – да, наверное, ничего хорошего, но все-таки не хуже, чем нынешнее торжество "Офицеров России", непонятно на каком основании считающих себя хозяевами положения в стране. Расскажите русским 1990 года о культе Шойгу, о тайных похоронах погибших десантников, о родственниках, повторяющих государственную ложь про "он уволился и уехал добровольцем" – нет, это непредставимо в России двадцатипятилетней давности.

Непредставимо и 45-летие Победы под лозунгами "Можем повторить" – нет, не можем и не хотим, и случившееся тогда же последнее официальное уточнение советских потерь (не 20, как считалось при Брежневе, а 27 миллионов человек) – это была не просто цифра, а еще одна точка консенсуса: война была общенациональной трагедией, а не поводом для злорадства задним числом.

Такой же точкой консенсуса была неприемлемость "хорошего Сталина" – это сейчас чаще пишут об очередном бюстике, открытом местными энтузиастами, тогда же местные энтузиасты обычно раскапывали очередное массовое захоронение и составляли "книги памяти". Никому даже в шутку не пришло бы в голову идти на выборы под лозунгом о "десяти сталинских ударах", как сейчас.

Свобода совести также была уже бесспорной ценностью, и сторонников раннесоветского безбожия в обществе не было в принципе, но и церковь не стала еще идеологическим министерством и помещиком – в тот краткий период она была именно церковью, и новый патриарх с его опытом служения в довоенной Эстонии одним своим видом символизировал крах сталинского "комитета по делам религий".

Про экономику тогда знали, что она должна быть рыночной или, если чуть менее радикально, многоукладной, но что точно не оспаривалось – ущербность и ненужность государственно-монополистического капитализма; героем нового времени был мелкий бизнесмен ("открылось кооперативное кафе!") или фермер (например, "Архангельский мужик" Стреляного), но точно не клерк сырьевой госкорпорации. Общество, в котором большинство составляют бюджетники, то есть люди на зарплате у государства, выглядело пережитком, защищать который не был готов никто.

А что люди были готовы защищать, пусть даже и ценой своей жизни, – свою свободу, демократию и парламентаризм. Августовские в 1991 году и сентябрьские в 1993-м ночи у Дома советов – это был один и тот же парламент, это были одни и те же баррикады, часто одни и те же люди и совершенно точно одна и та же полицейщина, которая проиграла в первый раз, но победила во второй.

Ценности 1989–93 годов, забытые, растоптанные или перевранные в наше время, нуждаются в защите и в возрождении. Тот естественный восточноевропейский путь развития, с которого Россия, к сожалению, свернула в 1993 году, – когда-нибудь мы на него вернемся. Как сказал один из персонажей того времени, нам не нужны ни мэры, ни сэры, ни пэры, ни херы – нам нужен парламентаризм, гражданские свободы и сменяемость власти. Все, что гарантировалось Конституцией Российской Федерации 1978 года с поправками 1989–93 годов.

[Олег Кашин]

Вообще это ведь и есть то самое "За нашу и вашу свободу!" в чистом виде. В 1991 году сотни тысяч москвичей выходили на Манежную площадь митинговать за свободу Литвы, а четверть века спустя Литва, в свою очередь, принимает у себя форумы российских оппозиционеров. Такой ответный ход: нам было тяжело, вы нас поддержали, теперь тяжело вам, мы вас поддерживаем. Но здесь кое-что, конечно, перепутано, и на это хочется обратить внимание. Те, кто стоял в Москве за свободную Литву, – то есть российские демократы девяносто первого года – вскоре они, как известно, стали в России властью.

Редакция "Телевизионной службы новостей", разгромленная советской цензурой за правду о январских событиях в Вильнюсе, в том же 1991 году превратилась в службу новостей российского государственного телевидения, в программу "Вести". Кто-то ушел туда сразу, кто-то, как Дмитрий Киселев (ему литовцы тогда и медаль дали, но потом отобрали), – спустя годы, но это важно: нынешняя независимая Литва и нынешние "Вести" канала "Россия-1" растут из одного корня.

И когда в нашумевшем видеоролике с вильнюсского форума один человек спрашивает другого, нравится ли тому "сосать", из этих двоих прямой наследник той России, которая была на стороне Литвы и свободы – именно мужчина с микрофоном "Вестей", а не тот, кто на него нападает.

Такой трагический, во многом шизофреничный парадокс, и вряд ли современные литовцы вообще об этом думают, но это факт: именно та Россия, которая носила траур по вильнюсскому "кровавому воскресенью", проклинала танкистов и десантников и радовалась желто-зелено-алому флагу на башне Гедиминаса, – сегодня эта Россия оплакивает Моторолу и продолжает радоваться присоединению Крыма. Среди ярких критиков путинского режима как раз через запятую с Боженой Рынской, профессором Лебединским и Константином Боровым сегодня важное место занимает Александр Невзоров – тот, которого двадцать пять лет назад Литва ненавидела (и, кажется, до сих пор не простила) за фильмы о героических десантниках, штурмовавших телебашню и сжигавших литовский таможенный пост в Мядининкае. Если бы на форум в Вильнюс приехал Невзоров, как встретила бы его Литва?

В России давно прошла мода на Прибалтику, но три евросоюзовские страны, до сих пор так или иначе вовлеченные в орбиту "Русского мира", по факту приобрели сегодня вот такое не очень заметное, но важное значение – поскольку они рядом, там понимают по-русски, там оседают какие-то довольно заметные российские политэмигранты, там проводятся российские оппозиционные форумы, по этим странам проще всего сверять российские и общеевропейские часы и в очередной раз убеждаться, насколько по-разному эти часы идут. В той же Литве в этом году важнейшим событием стало траурное шествие в Молетае, месте массового убийства евреев во время Второй мировой войны. Дискуссия об участии литовцев в Холокосте не менее болезненна, чем наши дискуссии о нашем прошлом, и, кажется, только в этом году тема, до сих пор поддерживавшаяся только некоторыми историками и публицистами, стала в Литве общенациональной, и общество несколько приблизилось к переосмыслению прежних умолчаний и оправданий. Разумеется, это нетрудно сравнить с российским сталинским ренессансом, памятниками Ивану Грозному и прочими уже привычными новостями вплоть до недавней истории с "чучелом Солженицына" перед музеем ГУЛАГа.

Политика памяти вообще неплохо иллюстрирует состояние общества, но, конечно, не только она. Понятно, почему российское телевидение так настойчиво охотится за сюжетами с эмигрантских форумов, несмотря на то что его корреспондентов оттуда прогоняют и всячески обижают – да, они готовы это терпеть, потому что им очень важно показать российскому телезрителю, что это и есть альтернатива Путину – глянцевая журналистка, объясняющая поп-певцу, что у кавказцев "другое ДНК". Такие речи – мечта российской пропаганды, и именно поэтому корреспонденты "Вестей" снесут все унижения, чтобы на выходе получился телевизионный сюжет на тему "посмотрите, какие они!".

Если критики режима таковы, что государственное пропагандистское телевидение хочет их показывать, гоняется за ними (а они, наоборот, всячески противодействуют тому, чтобы их показывали), – значит, с критиками режима что-то не в порядке. Странно, конечно, было бы давать советы не собираться в Вильнюсе, а если собираться, то не в этом составе и не с этими речами. Скорее, наверное, стоит относиться как к данности к тому, что устойчивость российской власти в равной мере покоится и на силе (хитрости, коварстве – чем угодно) Кремля, и на слабости (никчемности, бессмысленности, даже дурновкусии) его публичных оппонентов. Когда оказывается, что оппонировать режиму некому, это не трагедия, а просто вот такое интересное обстоятельство, открывающее множество дополнительных возможностей для всех, кто хочет перемен и готов их добиваться. И если уж очередной географической точкой, в которой мы это еще раз увидели, оказалась Литва, то, наверное, стоит обратить внимание, что у этой страны есть недавний успешный опыт борьбы с имперской властью.

Между прочим, советская литовская пресса тоже, как сейчас российская, любила потешаться над неадекватностью эмигрантских собраний, да и, чего уж там, не эмигранты привели Литву к независимости. Но без чего независимости не было бы точно (то есть была бы, наверное, но такая же, как у нынешней Белоруссии) – без национальной интеллигенции, без общей уверенности в том, что литовский народ должен быть единственным источником власти. И без непредставимого у современных российских оппозиционеров консенсусного национализма – то есть все споры между левыми, правыми и какими угодно не выходили за пределы вот этого "мы – литовцы" (а на вильнюсском форуме российских оппозиционеров Божена Рынска сказала "Навальный любит русских", и ведущий ее испуганно перебил – "надо говорить "россиян"; Божена поправилась и сама же растерялась – "россиян, но не всех"). Когда власть антинациональна, разумнее всего оппонировать ей именно с позиций коренного населения, а не оставаться в ее парадигме с "дружбой народов", как в СССР, или с "россиянами", как сейчас. Этот невыученный литовский (он же эстонский, он же украинский, он же казахский или чеченский – да какой угодно) еще даст о себе знать в России, что бы ни происходило в ней после Путина.

А еще один урок – сугубо политический и в каком-то смысле демотивирующий, хотя и обнадеживающий тоже. Памятное многим слово "Саюдис", название литовского народного фронта времен борьбы за независимость, переводится на русский как "движение", и полное его название – "Литовское движение за перестройку". Иными словами, организация, приведшая Литву к независимости, создавалась под самыми лоялистскими лозунгами и формально приветствовала политику, проводившуюся в те годы Москвой.

Урок "Саюдиса" сводится к тому, что успешные перемены чаще инициируют не непримиримые радикалы вроде тех россиян, которые собрались сейчас в Вильнюсе, а как раз вполне лояльные режиму люди. То есть, глядя на профессора Лебединского, отчаиваться не надо – все равно Путина будет свергать не он, а кто-то из тех, кто сегодня его славит. В этом тоже, конечно, нет ничего хорошего, но "ничего хорошего" – наше естественное состояние, пугаться его не надо.


Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

[Олег Кашин]

«То, чего нет» - почему-то это важный фактор во многих странах. Где-то в третьем мире, где с каких-то былинных времен стоит иностранная военная база, а туземцы трудятся на каучуковых плантациях большой транснациональной компании, всегда отмечают день независимости. Диктаторы традиционно любят говорить о свободе, ставят ей памятники, называют ее именем площади; цитату про жестокий век и свободу на московском памятнике Пушкину поместили, как известно, не при его открытии, а в 1937 году, и вряд ли это просто совпадение. «То, чего нет» - тут и шутку про советское Министерство культуры можно вспомнить. Да мало ли что еще.

Нетрудно представить, как в Кремле одиннадцать лет назад изобретали этот праздник. Чего у нас нет? Да, вот именно. Взяли и назвали. Чем дальше, тем более дико это звучит в России - народное единство. Все действительно очень серьезно в том смысле, что для власти в России народное единство - это последнее, чего она хочет.

Прежде всего приходит в голову особенность последних лет, когда конструирование общественного раскола стало сознательной государственной политикой - воспитывая консервативное большинство, власть прежде всего противопоставляет его нелояльному меньшинству, тренируя и воспитывая обе стороны с помощью непрерывной навязываемой дискуссии на какие угодно темы, будь то геи, история, религия, воспитание детей и далее по списку, но этот раскол уже финальный, косметический. Более важных системных вещей, исключающих народное единство, пропаганда предпочитает не касаться, тема существует только в виде забавы для экстравагантных социологов, но она как раз первой должна ассоциироваться с любыми разговорами о народном единстве.

Сословность российского общества, культивируемая и усугубляемая с каждым годом, приводит к тому, что ничего общего между всеми обладателями российских паспортов не может быть в принципе. Трудно говорить уже о самом сосуществовании всех россиян в одном обществе - путинская аристократия, силовая опричнина и прочие понятно какие социальные группы давно поселились в какой-то отдельной своей стране, говорят на своем языке, существуют в своей, отличной от нашей, культуре. «В своей стране» - это успокаивающее преувеличение. В нашей, конечно. Просто так вышло, что она принадлежит им - год за годом и шаг за шагом они присваивали Россию и вот, наконец, присвоили.

Как жить в этой реальности, одинаково слабо представляют себе и они, и мы. Игра в «российскую нацию», объявленная Путиным на днях, вызвана, конечно, тоже этой неопределенностью, а простодушное кадыровское «странно выглядят попытки применить к Чечне единые для всех регионов стандарты» приоткрывает ту же проблему с совсем неприличной стороны - межрегиональное или даже межэтническое неравенство служит власти еще одним источником устойчивости, причем опираться она (Чечня в этом отношении лишь экстремальный пример) предпочитает как раз на внутренние этнократии, заведомо противопоставленные общероссийскому национальному большинству.

Чем должен быть мотивирован «простой» россиянин, чтобы думать, будто у него есть что-то общее с «непростыми» согражданами? Вероятно, власть и сама который уже год бьется над этим вопросом, и все пропагандистские эксперименты, к которым принято относиться как к раскалывающим общество на большинство и меньшинство, в действительности могут быть призваны, наоборот, объединить большинство и меньшинство, но уже другие большинство и меньшинство. Для власти это вопрос выживания - чтобы «простое» большинство не испытывало ненависти к государственному «непростому» меньшинству. Знаменитая фраза Маргариты Симоньян о том, что если «отпустить политические вожжи», то «нас с вами на дереве повесят или выгонят первыми» - она ведь ровно об этом. И показательно, что «непростая» Симоньян обращается с этим предостережением к «простому» мне - сама мысль о том, что свобода несет опасность только им, для путинской номенклатуры невыносима. И именно для этого им всегда будут нужны союзники из нас, то есть «простых» россиян разной степени простоты.

В этом смысле равны между собой и безымянный телезритель из далекого райцентра, с которым власть круглосуточно разговаривает через телевизор, и вполне номенклатурная по советским меркам творческая интеллигенция (см. случай Константина Райкина), в глубине души, причем не очень глубоко, искренне считающая себя антинародной, и кто угодно еще. Власти важно, чтобы эти люди чувствовали себя заодно с ней, но что безымянный телезритель, что Райкин, что я - все мы стоим именно с внешней стороны того периметра, внутри которого обитает власть. И как раз то, что снаружи периметра слишком многие не готовы понимать, что они и есть народ, и служит препятствием к реальному, а не тому, которому посвящен этот праздник, народному единству.

Фактическая изоляция власти от народа маскируется тем, что мы, народ, сами не чувствуем себя изолированными от нее. На разных уровнях эта иллюзия неизолированности, конечно, бывает разной; телезритель с периферии верит, что вместе с властью он противостоит Западу, Райкин удовлетворится новым минкультовским траншем, а иной мой коллега расскажет, какие хорошие люди попадаются во власти - не то что эта Яровая. То есть вместо общественного договора в современной России есть несколько двухсторонних общественных договоров между властью и разными частями народа, и реальное народное единство возможно только в том случае, если каждый из этих договоров будет расторгнут, и будет заключен новый, против власти. То, что он не заключен до сих пор, власть может считать своим успехом, но это успех такого же рода, как у человека, вышедшего погулять без зонтика под грозовые тучи и не промокшего, потому что дождя в тот день не было. Предмет общественного договора против власти не найден только потому, что его никто не ищет. Вся активность, которая по традиции считается оппозиционной, связана только с текущими реакциями на то, что делает или говорит власть, и по факту только усугубляет выгодный ей раскол.

Придумывая этот праздник одиннадцать лет назад, власть сама выложила на видное место свою кощееву иглу - именно народное единство ее и погубит, осталось только его достигнуть.