*2725. Народный фронт и кризис политической лояльности

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/07/27/after-trump/
27.07.2017

Итак, новый пакет санкции принят нижней палатой Конгресса, принят подавляющим большинством голосов (только 3 конгрессмена проголосовали против), и у меня нет больших сомнений в том, что этот законопроект без больших помех и затруднений пройдет через Сенат и будет подписан Президентом США. У Президента по большому счету сейчас уже нет другого выхода – за ним неусыпно следит враждебная пресса, питающаяся сливами из компетентных источников, «российские связи» его штаба в ходе избирательной кампании расследует Роберт Мюллер, и пока неясно, к каким выводам придет расследование. Ясно пока только одно – Трампа защищает от импичмента исключительно республиканское большинство в Конгрессе, то самое, что только что в согласии с демократами проголосовало за лишение Президента полномочий самочинно «улучшать отношения с Россией».

Конечно, это не просто унижение для Президента, подписание этого акта означает для него роспись под заявлением о безоговорочной капитуляции перед республиканским истеблишментом. Перед теми, кому он бросил вызов в начале 2016 года, когда выщелкивал одного за другим кандидатов своей партии: Джеба Буша, Марко Рубио, Теда Круза. Объединение России с Ираном и Северной Кореей в одном документе – это помимо всего прочего дополнительный фактор давления на Президента. Трампу как бы намекают: от мер против этих двух стран Вы ведь не сможете отказаться, принимайте в пакете и Россию, которая пока не слишком проявляет лояльность к вашей внешней политике

Итак, перспектива улучшения отношений с Америкой при Трампе похоронена окончательно, и прежде чем понять, что в этой ситуации следует делать, как поступать, нужно провести серьезную работу над ошибками тем, кто делал на эту перспективу ставку

Ошибались ли мы, видя в Трампе надежду, и оправдал ли Трамп наши надежды? Оказался ли он просто в безвыходном положении, или просто не смог, не захотел, поленился найти выход?

Прежде всего, о собственных ошибках. Виноваты ли мы, российские консерваторы в чрезмерной «трампомании»? Ну, конечно, некоторых громких акций, получивших к тому же международный резонанс, лучше было бы не проводить. Но, с другой стороны, я не вижу особенных причин каяться в недавнем искреннем «трампизме». Когда появляется политик, который говорит в общем то, что ты думаешь, и при этом выступает против политиков, которые в открытую ненавидят твою страну, было бы нелепо стесняться высказывать ему свои симпатии.

Конечно, мы сочувствовали Трампу и желали ему победы. Видели ли мы темные стороны этого кандидата? Разумеется, видели. В хоре с другими кандидатами он подверг резкой критике иранскую сделку Обамы, его симпатии к России с самого начала казались немного конъюнктурными, его окружали и ему выражали поддержку самые неприятные персонажи американской политики – от Ньюта Гингрича до Дика Чейни. Была надежда только на то, что конфликт Трампа с неоконами настолько глубок, что внешнеполитическую команду он создаст из людей другого образа мыслей. Частично эта надежда оправдалась, когда мы увидели в кресле советника по национальной безопасности генерала Майкла Флинна, а на посту госсекретаря Рекса Тиллерсона.

Не прошло и двух месяцев, как стало ясно, что Флинн и Тиллерсон для политической элиты – это более менее случайные люди, и рулить Америкой им никто не позволит

Мог ли Трамп что-то предпринять, чтобы закрепить свой успех и не дать республиканским элитам диктовать ему свою волю? Я думаю, мог, и, кажется, даже начал предпринимать успешные шаги в этом направлении. Ему надо было создать особое движение внутри Республиканской партии, чтобы продемонстрировать ее зависимость от его поддержки. К этому его призвал главный советник Стивен Бэннон, и это был действительно единственный шанс на спасение. Причем это движение могло бы иметь глобальный размах, объединяя потенциальных сторонников Трампа в Европе и Азии, тех, кто бы хотел вернуть понятию «национальный интерес» более современное, антиглобалистское, звучание. Кстати, ничего плохого не было бы в том, если бы такие же «трамписты» появились и в России – пусть бы даже они занимали более проамериканскую позицию по корейскому и иранскому вопросу. Коли у нас в любом случае существует проамериканское лобби, лучше все-таки если бы оно было по-трампистски консервативным, а не либеральным, а еще лучше, чтобы два таких лобби конфликтовали между собой, взаимно друг друга ослабляя.

Но как бы то ни было, ничего не произошло, никакого движения не состоялось. При этом падение рейтинга Трампа в Америке привело к тому, что республиканцы, готовящиеся к промежуточным выборам 2018 года, стали более спокойно относиться к поддержке Президента. И, судя по всему, ассоциация с Трампом отнюдь не помогла выиграть выборы, ни Марин Ле Пен, и Терезе Мэй. Трамп очень быстро стал «плохим брэндом» на политическом рынке, и я бы не винил в этом только плохую прессу и deep state. Никакой deep state не заставлял Президента по ночам подобно тинейджеру писать злобные твиты, реагируя на каждый выпад в свой адрес, никакой deep state не создавал в Белом доме тот аппаратный хаос, который царит там сегодня.

В общем, Трамп оказался психологически абсолютно не подготовлен к серьезной войне за политическое лидерство, и он закономерным образом проиграл

Проиграв, он, конечно, свел на нет всю право-националистическую волну, которую волей неволей возглавил. Теперь эту страницу истории можно счесть перевернутой, российским консерваторам и России в целом следует научиться жить в ситуации «после Трампа».

Что мы теперь имеем «после Трампа»? Крах всех идеологических союзников справа, кроме, может быть, некоторых кружков интеллектуалов в США и Европе, кстати, абсолютно не востребованных «трампистами». Некоторый шанс на потепление отношений со Святым престолом – не знаю, что это даст России как государству, но тем не менее, наверное, это плюс. Слабая надежда на левое крыло Демократической партии в США, которое может вынести наверх кого-то типа Берни Сандерса (думаю, в нынешней ситуации и новый Барак Обама был бы шагом вперед). Исключать победы левых в 2018 году в США нельзя, но опять не факт, что эта победа будет на руку России – Европа и США с радостью сольются в трансатлантическом единении против России, и ничего больше.

Поэтому России сейчас следует не мечтать о «Европе наций», а вступить в альянс с той Европой, которая реально существует. Собственно, об этом альянсе уже прямо говорят российские политические деятели. И вот тут нас подстерегает опасность. Если раскол США и Европы произойдет реально, в России немедленно оформятся две партии: представители одной будут говорить о том, что надо оставить мультикультурную и секулярную Европу и дружить с консервативной Америкой, даже за счет внешнеполитических уступок, а представители другой начнут утверждать, что пора ценностно сближаться с Европой и ради этого отказываться от консерватизма, суверенитета, «скреп» и пр. Представители этих партий будут едины в общем неприятии идеи цивилизационной особости России и не исключаю, что они с общих позиций станут критиковать российскую власть за ее фатальную неспособность совершить исторический выбор – в ту или другую сторону.

Мы видели в предыдущие годы, как одни и те же люди занимали попеременно то одну, то другую позицию.

И если выдернуть из идеологии России ее «консервативный стержень» (а он уже практически выдернут – консерватизм как будто передоверен государством структурам Русской православной церкви), то в ближайшее время произойдет раскол всей политической элиты на «русских американцев» и «русских европейцев»

Но в отличие от 2003 года, когда мы имели что-то похожее, российская власть уже не сможет позиционировать себя одновременно как «главного европейца» в стране и «главного» же американца.

Иными словами, чтобы выстраивать новый альянс с Европой и Китаем против американского гегемонизма, а это сейчас не может не стать главным приоритетом российской внешней политики, нужно все-таки четко определить, кто мы такие в этом альянсе. Отдельная цивилизационная общность со своими в том числе и ценностными приоритетами, или же просто «бензоколонка Европы», защищающая приоритетное право обеспечивать просвещенный мир газом? Понимаю, что сейчас не время размахивать плакатами с консервативными лозунгами, как не время было в 1941 году рассуждать о классовой войне в Великобритании. Но и во время войны самое опасное утратить понимание собственной идентичности, оказавшись всецело под влиянием временного союзника. Будем верить в то, что Россия избежит этой опасности.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/09/07/twin_peaks/
07.09.2017

Как ни странно это прозвучит, создатели «Твин Пикс» не обманули своих поклонников, и в финале сериала они действительно дали ответы на основные его загадки. Другое дело, что ответы настолько удивительны и неприемлемы для фанатов «Твин Пикс», что их просто предпочитают не замечать. Лучше оставаться с нераскрытой тайной, чем с обманутыми ожиданиями.

Единственное, чем я могу заранее утешить многочисленных поклонников сериала (которым, как и мне, явно не понравится то, о чем мне предстоит написать ниже), это заявить, что все явные ответы Линча и Фроста, которые даны в финале, кажутся мне несколько лицемерными и не совсем искренними. Проще говоря, тот мессидж, который отчетливо прочитывается в конце фильма, отнюдь не исчерпывает всего смыслового содержания великого сериала, а, пожалуй, скрывает иную, подлинную реальность.

Когда мы упорно ищем ответ на волнующую нас загадку, мы, несомненно, подспудно уже знаем на нее ответ. В ином случае мы оставались бы равнодушными к поиску ответа.

И вот когда фанаты «Твин Пикс» – еще даже с момента выхода в свет кинофильма «Твин Пикс. Огонь, иди со мной», то есть с 1993 года, – упорно бились над загадкой, кто такая Джуди, о которой говорит агент Джеффрис в исполнении Дэвида Боуи, и чье имя произносит таинственная обезьянка в финальных кадрах картины, они, конечно, уже что-то знали относительно этой Джуди. Каждый лелеял про себя какой-то свой собственный демонический женский образ, и каждый, разумеется, не был готов к тому, что создатели фильма жестоко обойдутся с их подсознательными ожиданиями.

Отсюда следуют две вещи: создатели понимают, с какими ожиданиями зрителей они играют, и, предоставляя зрителям иной, отличающийся от их ожиданий ответ, они не просто ломают стереотипы, но и перепрограммируют зрителя. Они знают, точнее, догадываются, какую Джуди ждут поклонники, и прекрасно понимают, что итогом просмотра станет горькое разочарование. Это разочарование – и есть тот эффект, на который рассчитывают сценаристы. И оно сродни разочарованию пациента психоаналитика, вынужденного узнать массу самых малоприятных и отнюдь не романтических подробностей о себе и своем детстве.

И вот, я почти убежден, что зрители «Твин Пикс», уже второе десятилетие на многочисленных форумах обсуждающие, кто такая Джуди, были в шоке, узнав, что Джуди эта – ничто иное, как имя техасской закусочной, а всё происходящее в Твин Пикс – ничто иное, как сон главного героя, случайно оказавшегося в несколько противном южном городке и пришедшего в полный ужас от творящихся в нем безобразий.

Ключевым моментом сериала является эпизод, в котором главе ФБР Гордону Коулу в исполнении Дэвида Линча во сне является Моника Белуччи.

Итальянская дива говорит Коулу что-то типа «Мы живем во сне. Но кто спящий?» Из последней серии «Твин Пикс» как будто выясняется, что спящий – это некто Ричард, которому привиделось, будто он – это агент ФБР Дейл Купер в разных его обликах. Думаю, финал с Ричардом – это то, что называется «сон во сне». Окончательное пробуждение наступает только с финальным истерическим криком Кэрри Пейдж, то есть Шерил Ли, которая то ли Лора Палмер, забывшая свое имя, то ли ее новое воплощение.

Кто же просыпается с окончанием сериала? Чье пробуждение прерывают финальные титры? Выскажу точку зрения, что на самом деле спящий – это никто иной, как актер Кайл Маклахлен, исполнитель роли Купера, которому видится удивительный сон, имеющий прямое отношение к некоторым обстоятельствам его личной жизни.

Из биографии Кайла, которая доступна хотя бы из Википедии, мы узнаем, что он семь лет встречался с известной моделью Линдой Евангелистой, и она ушла от него к вратарю французской футбольной сборной Фабьену Бартезу. Линду Евангелисту называли, кажется, «хамелеоном» за то, что она постоянно меняла прически и цвет волос – ровно то, что делает возлюбленная Купера Даяна в исполнении Лоры Дерн. Итак, вся история любви агента Купера (он же Ричард в первом пробуждении) с Даяной (она же японка с зашитыми глазами Найдо, она же Линда в первом пробуждении) – это такое фантастическое преображение во сне личной драмы Кайла Маклахлена. Условно говоря, это рассказ о его мечте вернуться к Линде, это упрек любимой женщине за то, что она не смогла увидеть свою настоящую любовь («где были мои глаза, когда я уходила от тебя к нему» – в лице безглазой Найдо мы видим такое явное опредмечивание этой простой метафоры) и предпочла ей пустоту и обман (отсюда же и неожиданное пробуждение Одри, которая вдруг видит саму себя подлинную в зеркале, но и это также, конечно, пробуждение во сне Кайла).

Я, надеюсь, читатель понимает, что речь идет о художественном приеме, а не о том, что реального Кайла Маклахлена реально переполняют чувства к некогда любимой им женщине. Вопрос, однако, остается: а зачем был нужен этот прием? А нужен он был для того, чтобы объяснить всё остальное, что оставалось загадочным в сериале: и кто такой Боб, и кто такая Джуди, и кто на самом деле убил Лору Палмер? Так вот, если всё, что мы видим в картине, – это сон Кайла Маклахлена, то, я думаю, восстанавливается следующая цепь событий.

Выходец из северно-западного штата Вашингтон (собственно, уроженец тех самых мест, где располагается Твин Пикс), по некоторым данным отдаленный потомок Иоганна Себастьяна Баха, Кайл Маклахлен случайно оказывается в одном южном техасском городке (допустим, во время очередных съемок). Зайдя в местную закусочную «Eat in Judy’s», он вдруг видит отвратительную сцену: местные ковбои-реднеки пристают к белокурой официантке, а на призывы окружающих оставить ее в покое начинают размахивать перед носом посетителей своими револьверами. Нам трудно сказать, чем закончилась эта история, но ее непосредственным следствием стало то, что Кайлу Маклахлену в гостиничном номере, куда он отправился спать, приснился странный сон о том, как он пытается спасти девушку, перевезя ее из южного штата в северный, где царят несколько иные порядки. То есть в северных штатах хватает, конечно, своих проблем – там в избытке присутствуют секс, наркотики и рок-н-ролл, однако, реднеков с пистолетами там всё же меньше, точнее, их эффективно сдерживают «парни из читальни» во главе с местным шерифом.

Однако таинственная техасская закусочная в виде уже некой мистической сущности, своего рода «летучего голландца», оказывается и на севере, и она в конечном итоге и порождает дух злодея Боба, то есть дух злобной мужской агрессии, от которой Маклахлен в лице доблестного агента и пытается спасти несчастную девушку.

Вот, в итоге, о чем оказывается этот сериал! О добрых жителях американского севера и темных духах южной глубинки с их «God, guns and guts».

Прямо скажем, для многих российских поклонников Линча это всё выглядит холодным душем консервативного разочарования, но что правда – то правда. Линч последовательно ведет нас к этому выводу. В данном конкретном случае вся мистика раскрывается к концу картины как метафора своего рода «южного проклятия» Америки – невозможности полностью отделиться от постоянно беременного насилием и злобой консервативного и патриархального Юга.

Я абсолютно убежден, что изначально – в первых двух сезонах и особенно в фильме 1993 года – речь шла совсем о другом. И эта другая трактовка всего мистического – никуда не исчезает из сериала, она остается в нем как его родовой признак. Вспомним хотя бы момент, когда темный женский призрак из стеклянного куба убивает двух молодых людей, занимающихся любовью: понятно, что здесь речь идет о теме виртуальной реальности и опасности, из нее исходящей. И когда шеф ФБР Гордон Коул говорит Альберту: я двадцать пять лет скрывал от вас правду о Джуди, – это, конечно, читается именно так: я двадцать пять лет молчал о том, что виртуальная реальность скрывает в себе что-то подлинно демоническое. И, в общем, на протяжении большей части сериала, и в том числе его третьего сезона, Линч играет именно с этой метафорой «виртуальной опасности». Но в двух последних эпизодах картины он вдруг направляет свой удар по южной глубинке, заставляя думать, что все ужасы Америки происходят именно из нее.

Справедливости ради надо сказать, что этот антиюжный пафос всегда присутствовал в творчестве Линча – вспомним хотя бы «Диких сердцем» с той же Лорой Дерн в главной роли.

Но, конечно, режиссер теоретически мог бы нанести аналогичный удар и по плутократии Нью-Йорка, и по демонической богеме Калифорнии (как он это сделал в «Малхолланд драйв»), и по мафиозному Лас-Вегасу. Однако, свою дьяволическую закусочную он расположил все-таки в техасской Одессе. Думаю, это был всё же политический выбор, и боюсь, что для сегодняшнего голливудского классика уже неизбежный.

Поэтому в каком-то смысле правы те поклонники сериала, кто упрямо не замечает очевидную трактовку его финала: они ведь знают, что «Лору Палмер убил отнюдь не южанин-реднек», а кто-то другой, и вселился в него отнюдь не дух техасской забегаловки, а какой-то иной дух, который пока еще не назван своим именем. Но поверим классику: злых духов слишком много, и каждый из них в равной степени опасен.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/09/24/demony/
24.09.2017

Начну с одного личного воспоминания: в 1989 году я имел беседу с одним бывшим студентом философского факультета, который обратился в православие и даже готовился к принятию монашества. Это у него вышло не сразу, но в конечном счете он стал иноком одного монастыря, сейчас это довольно известный в церковной среде человек. Я задавал ему вопрос, который мне представлялся центральным для всей истории русской философии: каков смысл светской культуры с церковной, православной точки зрения. Как с точки зрения дела религиозного спасения оправдать художественное творчество, философию, вообще науку, да в целом заботу о мирском? В принципе, для дела спасения ничего этого не нужно, и человек мог бы ограничиться лишь скромным поддержанием своего существования, какими-то примитивными усилиями, чтобы не умереть с голоду и не замерзнуть от холода, а все оставшееся время молиться, соблюдая строгий пост?

Разумеется, я не получил никакого ответа от бывшего однокашника и даже подобия ответа, но услышал то, что всегда и слышал из уст действительно глубоко церковных людей, что светская культура, вообще говоря, не нужна для верующих, а для неверующих она хороша только в том случае, если теми или иными путями приводит к церкви. В этом смысле «Отцы-пустынники и жены непорочны» Пушкина вполне душеспасительны, а, скажем, «Граф Нулин» – уже не очень, а «Гавриилиаду» и вообще лучше стереть из памяти нации.
Несколько лет назад я заострил тот же вопрос, поставив его в более жесткой форме в беседе с другим моим другом: а чем так уже неправы исламисты, что взрывают остатки языческих храмов в Пальмире. В конце концов, ветхозаветные пророки поступали так же, и если мы считаем, что язычество – это зло или, по крайней мере, ложь и обман, нам следует очищать землю от сатанинских капищ? Если же мы по тем или иным причинам все же полагаем, что зло и обман должны тем не менее сохраняться и даже подлежат реставрации, мы невольно оставляем почву религии и вступаем на скользкую тропу светского гуманизма, восходящего к итальянскому Ренессансу или же, в лучшем случае, к немецкому Просвещению.

Русская философия XX века на самом деле возникла из очень ясного понимания отсутствия в церковной православной среде каких-то внятных ответов на все эти вопросы. В отличие от католиков люди, стоящие на позиции святоотеческого предания, жестко отрицают, что мы можем приблизиться к постижению Творца через постижение того лучшего, что присутствует в Творении.

Иными словами, религиозный гуманизм в духе Фомы Аквинского закрыт для православия догматически. И в этом, безусловно, есть глубочайший смысл, и о нем следует говорить отдельно. Но вопрос, тем не менее, остается: как совместить творчество и религиозное спасение.

Наиболее последовательный ответ на этот вопрос попытался дать русский философ Николай Бердяев: смысл того, что он хотел сказать, звучало так: отношение Бога и человека в христианстве не следует мыслить как отношение властителя и подчиненного, эти отношения следует мыслить как духовную связь мастера и ученика в художественной или философской школе. Бог требует от человека не только подчинения в деле спасения, но и собственных творческих усилий, Бог заинтересован не в том, чтобы человек просто искупал свою вину, но и в том, чтобы он творил новую реальность – в искусстве, науке, социальной жизни. В общем, это был удовлетворительный ответ на проблему соотношения религии и культуры, и ответ, альтернативный тому, что давали, с одной стороны, Мережковский, с другой, о. Сергий Булгаков.

И Мережковский, и Булгаков считали, что путь к примирению религию и культуры лежит через своего рода обожествление тварного, через придание Творению какого-то сверхзначимого онтологического статуса. Это и в самом деле не совместимо с православием. В отличие от своих коллег по новому религиозному сознанию Бердяев увидел целью культуры преображение самого человека, путь превращения его в творца, в человека способного к творчеству, а не к простому воспроизводству готовых формул.

Для того чтобы человек стал творцом, он должен быть интеллектуально открыт – в том числе и ересям, и прямым заблуждениям.

Проблема состояла для Бердяева в том, что общество, любое общество в значительной степени требует от человека именно подчинения – а в царской России, где большинство вообще было неграмотно, думать о каком-то духовном призвании для большинства было смешно. Эта ситуация и была причиной, по которой Бердяев, скрепя сердце, признал правду коммунизма – правду приобщения большинства к культуре, пускай обезбоженной и предельно скудной. Философ надеялся, что коммунизм естественным путем изживет свой атеизм и материализм, и в итоге придет к новому христианскому Возрождению, которое станет культурным и религиозным одновременно.

Во многом Бердяев оказался прав: коммунизм действительно рухнул не в силу внешнего давления, а в силу прежде всего того, что люди стали постепенно разочаровываться в том наборе ответов на все вопросы жизни, который предлагала им господствующая идеология. К концу 1980-х весь советский интеллектуальный класс уже держал своего «Жан- Поль Сартра в кармане» (как пел БГ), а многие уже даже тайком держали в кармане запрещенного Бердяева. Казалось бы, «перестройка» поначалу была ровно тем, чего так хотел Бердяев – открытием социалистического строя для культурно-религиозного преображения, с приобщением уже повсеместно грамотных масс к подлинной сокровищнице мирового духа. Но тут случился государственный коллапс, и страна вместо Индии Духа вдруг обнаружила себя в мусорной корзине истории.

Бердяев немедленно стал совершенно не актуален. Православие в стране стремительно становилось все более и более консервативным, в том смысле, что закрывалось не только от ответов, но и от самих вопросов, поставленных философией XX века. С другой стороны, паролем светской культуры и философии постепенно становился постмодернизм, о котором придется сказать несколько слов чуть позже.

В итоге, к настоящему времени в России возникло два никак интеллектуально не пересекающихся и не способных ни к какому диалогу сообщества, единственный медиатором между которыми выступала государственная власть.

Сегодня оба сообщества непрерывно подозревают светскую власть в заигрывании с оппонентом: для постмодернистского «креативного класса» власть слишком дружит с попами и открывает двери подспудной клерикализации, для православного церковного сообщества, напротив, власть слишком толерантна к секулярным силам, чрезмерно потакает их выходкам, ищет дружбы с не самыми приятными деятелями культуры.

Власть находится в сложной ситуации, стоит лишь сделать один неверный шаг, и начинается истерика по какому-то поводу с той или другой стороны. То секулярные силы организуют какой-нибудь похабный перформанс, то, напротив, церковный люд начнет массовую кампанию протеста против какого-нибудь показавшегося чем-то подозрительным фильма. Причем, тут не надо заблуждаться, никто из сторон даже теоретически не готов к диалогу. Церковные круги как бы только терпят светскую культуру, но в их среде отсутствует готовность принять ее и тем более религиозно оправдать.

С другой стороны, что такое на самом деле постмодернизм, если его описать в двух словах? Постмодернизм, на мой взгляд, это особая философия культуры, которая кладет в ее основание, в ее сердцевину именно извращенные потребности человека, о которых человек грезит, но которые, однако, стесняется реализовывать в жизни. В этом смысле бессмысленно упрекать тех или иных режиссеров за то, что они делают спектакли об извращенцах и для извращенцев, в некотором смысле – они просто обнажают прием, художественно заостряют не самый банальный тезис – культура вообще сама по себе есть нечто извращенное в привычном смысле слова, и потребители культуры – латентные извращенцы, получающие, как сказал один мой коллега, «постыдное удовольствие», в том смысле, что настоящее удовольствие всегда «постыдно».

С точки зрения постмодернизма, культура – это в первую очередь удовлетворение извращенных вкусов, если бы мы все были просто нормальными семейными гетеросексуалами, нам была бы не нужна культура.

Каждый из потребителей культуры в каком-то смысле «человек лунного света», и если ему не хочется идти в бордель, он идет в театр, который на самом деле представляет собой просто социально приемлемый заменитель борделя. Это, конечно, никогда так откровенно не формулируется, но смысл постмодернизма именно в этом и ни в чем другом. Когда из культуры вынимается религиозный стержень, исключается стремление к высшей истине, культура превращается в такой «виртуальный бордель», «Черный вигвам» по Линчу, чем она в значительной мере сегодня и является.

И вот в этом пост-бердяевском мире мы имеем дело с двумя силами, не способными к какому-то внятному диалогу. Меня поражало, что до сих пор не никто не видел в русской философии вот эту саму простую социальную терапию, необходимую для России, если она претендует на какое-то развитие в XX веке. Когда я говорил студентам, вам еще придется жить в ситуации, когда все вопросы, поднимаемые русской идеалистической мыслью, снова обретут свою утраченную актуальность, аудитория смотрела на меня с некоторым удивлением – казалось, что Бердяев, Мережковский, Вл. Соловьев – это все далекое прошлое, мало относящееся к сегодняшнему дню.

Конфликт вокруг «Матильды» обнажил ту бездну, которая таилась под этим странным мирным сосуществованием Сретенского монастыря и Гоголь-центра в рамках одного города.

Православные активисты сегодня открыто совещаются в сети, на какой бы фильм им теперь наехать, коль так хорошо прокатило с «Матильдой». А «креативный класс» соревнуется в оскорблениях так наз «царебожников», виня в происхождении этой секты «темное православие». Философское сообщество в общем одинаково негативно относится к тем и другим, но, кажется, перспектива победы «креативных» ужасает его меньше. Светские консерваторы в значительной степени отброшены властью и маргинализованы. Думаю, в конечном итоге мы станем свидетелями возникновения в церковной среде такого низового пуританизма, который рано или поздно покончит с «виртуальным борделем», но вместе с ним – и с культурой как таковой. Торжество черносотенного пуританизма безусловно, окажется несовместимо ни с каким научным и технологическим подъемом, и России придется расписаться в том, что из списка великих держав она выпала окончательно. Впрочем, уверен, точно та же перспектива светит нам и в том случае, если в обществе установится диктатура «борделя», то есть «воля к истине» будет по заветам Мишеля Фуко окончательно вытеснена «волей к удовольствию».

И, увы, не так много мы видим в последнее время умных государственных мужей, кто готов думать над всеми этими – уже остро практическими – проблемами.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/10/06/predskazuemost/
06.10.2017

Владимиру Путину исполняется 65 лет. Когда-то в одной известной кинокартине советских лет шеф гестапо говорил русскому разведчику: «Вам исполнится семьдесят, и вы будете играть свою партию. Семьдесят – возраст расцвета для политика». Возраста своего расцвета президенту осталось ждать еще пять лет. Вроде бы небольшой срок, но если отмотать этот период назад и вернуться в 2012-й, то можно подивиться, сколько всего произошло за эти годы, и сделать вывод, сколько еще всего может произойти до 2022.

Тем не менее с 2000 года прошло уже семнадцать лет, и все эти годы Путин находился у власти. Уже выросло новое поколение, которое и не помнит, как было без Путина, и эти люди – главный фактор возможного колебания рейтинга первого лица, поскольку взрослая часть населения помнит, что до Путина было гораздо хуже. А те кто говорит обратное, говорит для и от имени от силы 10 %, как выражался один знакомый историк, “хорошо устроившихся в хаосе”.

Между тем, следует признать, что постепенно в образованном сообществе, причем, что важно, в его патриотическом сегменте, появляются такие “новые недовольные”, которые вроде бы готовы согласиться с лидерством Путина, но не долголетием целого ряда чиновников пониже, и тем более – с отсутствием их ротации.

Мне часто приходится слышать от разных людей рассуждения о «новом застое», отсутствии динамики, необходимости обновления.

Любопытно, однако, не стандартный набор претензий, а что именно все эти люди признают в качестве безусловного и неоспоримого достоинства нашего президента, которое – при всех претензиях к внутренней ситуации, – делает его фигурой в русской истории уникальной. Главное основание этой уникальности – это то, что он очень выгодно смотрится на фоне других мировых лидеров.

Вот тут все обвинения отступают перед непробиваемым аргументом: в мире нет таких лидеров, мир, во всяком случае западный мир, стал скуден на политические таланты.

Ну не с неуравновешанным Трампом же сравнивать российского президента, не со свежеиспеченным в политтехнологических лабораториях Эмманюэлем Макроном, не с какой-то вечно приниженной по отношению к Вашингтону Ангелой Меркель. А если посмотреть пристальным взглядом на других вождей – что на популистов, что на глобалистов, то тоже нечем будет порадоваться. Аксакалы социалистической эпохи типа Назарбаева еще могут держать какую-то личностную конкуренцию, но рожденные эрой расширяющейся демократии Михаил Саакашвили и Петр Порошенко уже производят однозначно печальное впечатление. К сожалению, и революционный подъем Латинской Америки после внезапно угасшего Чавеса не дал сопоставимых фигур – был один Лула де Сильва и где он теперь. Эрдоган и Нетаньяху, конечно, оба сильные лидеры, но от них исходит какое-то дух тайного коварства, который, конечно, приписывается и Путину, но при этом никак реально не сочетается с его имиджем.

Лидеров сегодняшнего мира можно разделить примерно на четыре группы – первые три: слабые и предсказуемые, слабые и непредсказуемые, наконец, сильные и непредсказуемые. К первым относится большая часть руководителей европейских государств – мало кто из них отважится совершить какой-то резкий и неожиданный поступок на мировой арене, но с другой стороны понятно, что от каждого из них мало что зависит. Такие, как Саркози, в этом смысле исключение. Лидер второй группы – это, конечно, Ким Чен Ын, но к той же категории можно причислить и Эродогана. В третью группу войдут не только Трамп, но, пожалуй, все президенты Соединенных Штатов последних лет. В общем-то каждый из них немного косил под никсоновского «сумасшедшего», готового при случае стереть с лица Земли какую—нибудь «страну-изгоя» (кстати, куда исчез этот злополучный мем?). Конечно, в лице Трампа этот тип неуравновешанного гиганта с ядерной дубинкой нашел блестящее личностное воплощение, и, боюсь, что нынешний обитатель Белого дома слишком вошел в роль параноика и выйти из нее ему будет непросто.

Группа сильных и предсказуемых лидеров по существу состоит из двух фигур – Путина и Си Цзиньпина. Прл Си Цзиньпина никто, наверное, спорить не станет, но относительно российского лидера, возможно, многие будут указывать на Крым и события 2014 года в целом. При этом отлично понимая, что не было у президента России в феврале-марте 2014 года другого варианта действий, кроме присоединения восставшего полуострова. То есть был – но гораздо более агрессивный по отношению к Западу. Но Путин избрал – и прогнозируемо избрал – из двух возможных вариантов наименее авантюрный.

Все, кто ожидал в течение последних лет от Путина каких-то резких переломов во внешней политике, резко просчитались.

В 2003 году многие ждали, что Путин если не активно, то косвенно поддержит вторжение США в Ирак: пресса была просто переполнена статьями, как выгодно будет для России присоединение к антисаддамовской коалиции. Путин поступил взвешенно и предсказуемо: вместе с Францией и Германией осудил интервенцию по абсолютно надуманному предлогу. В 2011 году многие надеялись, что Путин промолчит по поводу интервенции в Ливию и не станет обозначать свою позицию по этому конфликту: расчет опять провалился, Путин выступил очень резко и внятно и опять оказался прав. Сегодня, когда Трамп то порывается окончательно разобраться с Северной Кореей, то разорвать ужасную «иранскую сделку», лидер России кажется человеком, который всегда и во всех случаях поступит если не стопроцентно правильно, то разумно и осторожно.

Последний раз я видел президента России вживую два года назад на Валдайском форуме, там он полемизировал с бывшим послом США Джеком Мэтлоком, который в общем выступал неплохо и с некоторым основанием говорил, что Россия сама виновата и в распаде СССР, и в последующих своих бедах. Путин говорил, что даже если это и так, то США слишком воспользовались слабостью и наивностью России, искренне повершившей, что посткоммунистический мир – это мир без победителей и побежденных. Потом в конце основного заседания я задал вопрос лично президенту, считает ли он, что категории «голубь» и «ястреб» не применимы к нему лично, имея в виду, что сочетание «силы» и «предсказуемости» всегда выходит за рамки этих двух категорий. В ответ я услышал, что Путин относит сам себя к стану «голубей», но у «голубей» должны быть крепкие крылья.

На Валдайском форуме Путин всегда создавал у иностранных участников вот это ощущение разума, спокойствия и предсказуемости, дефицит которого странным образом ощутим в сегодняшнем мире.

Вот это странное сознание, что наш лидер выигрывает на фоне других мировых лидеров, оно абсолютно уникально для путинской эпохи. Если не считать разнообразные тоталитаризмы и культы личности, то последний раз такое было в эпоху Александра Благословенного, главного победителя Наполеона и создателя Священного Союза. Но после того, как Александр I либо скончался, либо добровольно покинул трон и отправился в странствие, русские люди всегда были склонны принижать своих начальников на фоне начальников чужеземных. Сегодня эта ситуация поменялась: либо мир деградировал, либо Россия по какой-то причине взялась за ум. Из всех наших достижений это самое несомненное.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/10/22/vybor/
22.10.2017

Итак, телеведущая и светская львица Ксения Собчак выдвинула свою кандидатуру в президенты России, и довольно быстро выяснилось, что политическая линия отнюдь не маргинальна. Газета «Ведомости» опубликовала ее предвыборный манифест, сайт «Эха Москвы» разместил ее ролик, в ее поддержку выступили столь разные представители нашего телебомонда, как Максим Шевченко и Владимир Познер. Оппозиционные политологи, немедленно осудившие выдвижение Собчак, как предательский «удар в спину» Навальному, теперь ищут смягчающие формулировки, которые позволили бы «незаметно» присоединиться к ее избирательной кампании. Понятно, что телеведущая затмит собой несколько однообразный силуэт главного антикоррупционера, умудрившегося за 2017 год проиграть две теледуэли – с Игорем Стрелковым и самой Ксенией Собчак.

Что в итоге?

В итоге, наша оппозиция станет личным ресурсом в единоличном пользовании кандидата «Против всех» и ее семейного клана. В современном мире все так или иначе становится чьим-то личным ресурсом – не только нефть и алюминий, но и культура, образование, постмодернизм – в том числе оппозиционный протест. Кто-то рано или поздно должен бы его приватизировать

Казалось бы: у Собчак было менее всего шансов это сделать. В декабре 2011 года на площади Сахарова, когда теледива впервые появилась в кампании оппозиционных спикеров, толпа встретила ее криками негодования. Та декабрьская массовка вообще была не особенно доброй к спикерам, кто-то раздал митингующим свистки, это привело к ритуальному освистыванию практически все, кто выступал с трибуны. Засвистали Шендеровича, Касьянова, Кудрина. Тогдашняя толпа не хотела слушать фактически никого, кроме Навального – он казался главным победителем, Давидом, одержавшим победу над Голиафом «Единой России», и сама мысль, что какие-то другие фигуры из либерального истеблишмента могут оспорить его безусловное лидерство, порождала злобное возмущение.

Но сама эта плебейская ненависть к «сытым» либералам, превалировавшая в тот момент в массе протестующих, она достигла своего пика и апогея во время выступления конкретно дочери покойного петербургского градоначальника. Само имя ее вызвало волну возмущения, а когда с далекой трибуны раздались слова: «Я Ксения Собчак, и я свободна», отметившие собой рождение нового политика, косматые бородачи вокруг меня стали визжать что-то непотребное, из чего я рискую произнести только более менее добродушно произнесенное кем-то поблизости: «Шла бы ты домой, Пенелопа!» Казалось, что после неудачного дебюта на площади Сахарова Собчак навсегда расстанется с мыслью о лидерстве в оппозиционном стане. Однако те, кто мог прийти к такому выводу, явно недооценивали характер телеведущей и ее фантастического упорства.

В период романа с Ильей Яшиным, близким соратником одновременно и Немцова, и Навального, вместе с последним побывавшим в 15-ти дневном административном заключении после событий 5 декабря, Собчак попала в самый центр «белоленточной» активности. Впоследствии с ее активным участием вышел документальный фильм, в котором короткий роман Собчак и Яшина был подан, разумеется, с благословения самого политика, как важнейший сюжет протестной эпохи. Собчак не скрывала и в этой романтической саге, да и в многочисленных выступлениях и телеинтервью, что не довольна именно плебейским, народническим характером так наз. «болотного» протеста, что в своем крайнем выражении – в лице Сергея Удальцова в первую очередь – он принимает характер бунта бедных против богатых и сильных, и тем самым уводит Россию от чаемого европейского будущего, к которому вроде бы искренне стремятся либеральные оппозиционеры.

Собчак тогда не принимали всерьез в «белоленточном» бомонде, ее тем не менее боялись, старались вытеснить из структур оппозиции – все было, однако, бесполезно, поражение терпели раз за разом противники телеведущей, а она сама продолжала с переменным успехом свою работу по фактической приватизации «Бело<ленточно>го дела»

К началу 2017 года из возможных соперников Собчак на сцене оставался один Навальный: Немцов был убит, Удальцов только готовился к выходу из тюрьмы и явно не мог рассчитывать на быстрый успех, Пономарев покинул страну, Михаил Прохоров отошел в тень. Уличная оппозиция значительно ослабела, но Навальный все же продолжал претендовать на исключительное лидерство. Многочисленные попытки потеснить его с политического поля ни к чему не привели: движение против московской реновации, нацеленное не столько против Собянина, сколько против Навального, не пережило московских выборов, телеинвективы о близости лидера ФБК Гитлеру и ЦРУ мало кого убеждали, даже неубедительность Навального в качестве телевизионного полемиста не повлияла на его популярность среди поклонников.

Молодежь искала своего героя, а других героев кроме Навального у него не было.

Но в наше время все решает доступ к медиа. Свежеиспеченному кандидату «против всех» он оказался обеспечен и гарантирован, а это значит, что все хорошее и живое, что оппозиционный избиратель надеялся услышать из уст Навального, он теперь услышит из уст Ксении Собчак. Она, конечно, не станет президентом России, но она вполне может стать на долгие и долгие годы главным спикером России от оппозиционного либерализма, окончательно вытеснив из этой ниши вечно неудачливого Григория Явлинского. Подобно тому, как Геннадий Зюганов приватизировал «ностальгию по социализму», а Владимир Жириновский – «имперский реваншизм», Собчак – почему бы и нет – сможет приватизировать «тоску по европейскому будущему» в сочетании с «потребностью в переменах». Если хотите «перемен», идите к Собчак!

Наверное, власти по своему это удобно, Собчак никогда не станет ни Долорес Ибаррури, ни Софьей Перовской, ни даже Александрой Коллонтай. Все с чем она будет политически соприкасаться, будем носить немного несерьезный, игровой, полупародийный оттенок. Все будет находиться на грани политтехнологической разводки и хеппиэнинга. Но вождем и учителем подрастающего поколения она вполне может стать , причем более всамделишно и убедительно, чем вожди нашистского движения, канувшие в Лету немедленно после смены руководства молодежной политикой.

О чем скажет молодым людям грядущий 2018 год: «Будьте как Ксюша, думайте как Ксюша, поступайте как Ксюша» – и тогда рано или поздно вы добьетесь всего, что хотите – и больших денег, и хорошего образования, и море удовольствий, и, чем черт не шутит, респектабельной политической карьеры.

Признаюсь честно, я бы не хотел, чтобы мои дети, мои сыновья и особенно дочь, росли вот в такой нравственной атмосфере, которая нам фактически навязывается. Я желал бы надеяться, чтобы у их поколения нашлись какой-нибудь другой герой и другая героиня. Думаю, что и очень многие родители согласятся со мной в моем не столько политическом, сколько, скорее, педагогическом выборе. Я не очень боюсь того, что в результате этих выборов страна упадет в руки Ксении Собчак, но то, что в ее монопольном владении окажется судьба целого поколения, вот это меня и в самом деле заботит. И мой выбор в 2018 году будет обусловлен в том числе и этим обстоятельством.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2017/11/21/metafizika/
21.11.2017

Книгу интервью американского режиссера Оливера Стоуна с российским президентом Владимиром Путиным я бы рекомендовал в первую очередь отечественным консерваторам, потому что те вопросы, которые задает Стоун, мысленно задают Путину именно они. Именно консерваторы и патриоты, вместе с автором «Взвода» и «Прирожденных убийц», недоумевают, почему российский президент продолжает называть своих западных коллег «уважаемыми партнерами», всё прекрасно понимая об их «партнерстве»; почему он продолжает надеяться на какое-то взаимодействие с ними (хотя бы по вопросу о борьбе с исламским терроризмом) и, наконец, почему он продолжает держаться того либерального экономического курса, который блокирует шансы страны на ускоренную реиндустриализацию.

Стоун задает вопросы как бы от имени всех нас, и, надо отметить, президент довольно убедительно на них отвечает. Путин дает понять, что не может по долгу службы занять идеологически антиамериканскую позицию, что он вынужден искать пути сближения с лидерами Запада, не оставляя надежды на достижение взаимопонимания по конкретным вопросам. Россия должна упорно биться о стену отчуждения, разделяющую нас и Запад, уповая на то, что рано или поздно, в том или ином поколении, эта стена будет пробита, пелена русофобии падет и ненавистное «блоковое мышление», наконец, будет отправлено «на помойку истории», как любил говорить товарищ Троцкий.

В России действительно сейчас нет той единой идеологии, которая позволяла бы «объяснить» русофобию Запада. Какой-то системной альтернативы Западу мы не представляем. Геополитика – слишком холодная дисциплина для объяснения столь пылких чувств по отношению к нашей стране, какие мы наблюдаем у таких людей, как сенаторы Линдси Грэм и Джон Маккейн.

Сам Путин в интервью Стоуну несколько раз говорит о том, что Западу и его системе безопасности требуется внешний враг, и Россия представляет собой лучшую из возможных альтернатив на эту вакансию. И, конечно, российский президент абсолютно прав и в этом случае, но Стоун мог бы на это утверждение поставить вопрос так: как можно охарактеризовать то общество, которое в целях внутренней сплоченности, отчуждает, отторгает от себя «целое человечество» – условно говоря, расположенное по другую сторону гумилевской «изотермы января»? Вопрос вот в чем: появление такого общества изначально предопределено какими-то родовыми социо-культурными или же этно-конфессиональными особенностями Запада, или же – его возникновение отражает какую-то текущую фазу его истории (скажем, фазу перехода Запада к паразитическому постиндустриализму).

Даже в нашей консервативной среде нет единства по этому вопросу: с одной стороны, у нас есть свои «примордиалисты», для которых русофобия – родовая черта Запада; и есть свои «ситуационисты», для кого это феномен современной эпохи. Увы, наличие общего сильного противника в лице партии «во всем виновата сама Россия» мешает какой-то серьезной дискуссии по этому вопросу и более глубокого продумывания обоих тезисов.

Тем не менее, видно, что не меньшую растерянность перед происходящим в мире испытывают и представители левых кругов Запада. У них также нет в распоряжении новой всеобъясняющей теории. Ленинская теория империализма, которая призвана была пролить свет на причины Первой мировой войны, спасовала перед фактом реальной интеграции Запада в единое целое. Каутский в чем-то оказался прозорливее Ленина: «сверхимпериализм» не «сверхимпериализм», но очевидно, что войну между Францией, Германией и США за рынки сбыта представить сегодня невозможно. Хотя и «сверхимпериализм» Каутского не отвечает на вопрос, почему за его бортом остается наша страна.

С другой стороны, красивое наблюдение Дина Бабста о том, что «демократии друг с другом не воюют», откровенно говоря, так и осталось не более, чем наблюдением. Ясно, что не воюют между собой не столько демократии, сколько страны, входящие в «американский блок», подчиняющиеся общему начальнику. А если демократия против элиты этого блока бунтует или просто проявляет нелояльность, то в этом случае ничто не гарантирует ее руководство от «нелегитимной смены» по украинскому образу.

Конечно, оба собеседника интуитивно сознают социальную реальность, которая скрывается за происходящим, но как будто остерегаются называть ее определенными именами: возможно, по той простой причине, что для этой реальности еще не придумали адекватных терминов. Майкл Линд назвал ее термином «блокополитика», и по-своему это уместно, как уместны знаки X и Y в уравнении c двумя неизвестными. Но проблематизация может пойти и дальше, возникает вопрос: какова же социальная природа «блокополитики», – это некая закономерная стадия прогрессивного развития или же временный тупик, в который уперлась история человечества? Следует ли нам – вместе с Владимиром Путиным – обличать «блокополитику» как продукт устаревшего «блокового мышления» или принять ее неустранимость как извод старого доброго «столкновения цивилизаций»?

Понятно, что, если бы Стоун повел беседу в таком именно ключе, на каком-то этапе президент России обязательно его прервал совершенно уместным замечанием, что он сам не философ-теоретик, и перед ним как главой государства стоит куча практических вопросов, которые приходится решать, не зная конечных ответов на все мучительные проблемы современности. Однако нам, политическим экспертам, похоже, нельзя довольствоваться подобным политическим позитивизмом, потому что наступит момент, когда понадобятся ответы, какие сможет дать только социальная метафизика.

Даже если признать, что «блокополитика» – это реальность современного состояния мировой системы, рано или поздно в России проявятся три возможных подхода по отношению к тому самому блоку, в который нам сегодня вход заказан.

Это такой камень с тремя возможными направлениями, какой поджидает богатыря в русских былинах. И вот такой камень – он уже сейчас стоит у самого начала постпутинского периода нашей истории.

Один путь – путь максимально возможной адаптации к «американскому блоку». Путин много раз говорит, что американцы хотят нас подчинить себе, только мы этого не позволяем. Так вот, скажут некоторые коллеги, а что если все-таки подчиниться самым сильным и передовым. Что если изменить наше представление о свободе, пересмотреть ряд ее привычных параметров?

Второй путь – это создание своего собственного блока в противовес блоку американскому. Пусть западники действуют, как хотят, с кем хотят, но только пусть осознают свои собственные границы, пусть не посягают на то, что им не принадлежит. Если мы пойдем этим путем, нам тоже многое предстоит пересматривать – прежде всего, параметры и приоритеты экономической политики.

Ну и третий путь, которому, мне кажется, более всего аплодировал бы Оливер Стоун. Мы продолжаем отрицать блоковое мышление и пытаемся изменить миропорядок, апеллируя к высшим общечеловеческим принципам, попираемым Западом: принципам свободы информации, праву человека и народа на самоопределение, ценностям внеблоковой солидарности во имя решения глобальных проблем. Мы не принимаем реалии этого мира и объединяем всех людей доброй воли в противостоянии ему.

В первом случае мы идем по пути, условно, Канады, во втором, условно, Ирана, в третьем – возвращаемся на путь Советского Союза.

Конечно, аналогия с нашим камнем и тремя расходящимися тропами не совсем точна, потому что любое крупное государство сегодня вынуждено использовать все три стратегии в комбинированном варианте. Но все-таки уклон в ту или иную сторону сохраняется.

Вот и получается, что какой-то социальной философии, которая давала бы нам представление о реальности, нам не избежать. Хорошо бы, конечно, если бы ее представил нам сам Путин, чтобы он сам и был тем богатырем, кто выбрал бы путь в будущее, тем самым открыв своим собственным четвертым сроком неизбежный постпутинский период нашей истории.

[Борис Межуев]

https://um.plus/2018/03/02/putin-is-the-message/
02.03.2018

Четырнадцатое Послание президента РФ Владимира Путина Федеральному собранию, конечно, войдет в историю России и всего человечества.

Начнем с того, что далеко не случайно оно было произнесено именно 1 марта – четыре года назад именно в этот день Совет Федерации РФ дал разрешение Президенту на использование Вооруженных сил за пределами территории России с целью защиты русских и русскоязычных жителей соседней Украины. Мир тогда не на шутку испугался, замаячила реальная перспектива большой войны в Евразии, голоса из Америки и Европы стали в разных СМИ просить Путина остановиться – некоторые известные отечественные либералы даже были готовы примириться со взятием Россией Крыма, где к тому времени уже действовали «вежливые люди», но только Крыма – и ни шагу дальше. «Крым России, Украина в НАТО» – написал тогда в своем блоге один либеральный публицист, который был, кажется, первым, кто был готов поступиться принципом территориальной целостности ради «умиротворения» Путина. Первым, но далеко не единственным.

Россия тогда и в самом деле остановилась, а полученное разрешение НА использование Вооруженных сил за рубежом было впоследствии аннулировано самим Президентом. Однако никто не оценил российскую готовность к компромиссу, «аннексия Крыма» была названа величайшим преступлением против миропорядка, Россия обложена экономическими санкциями, а впоследствии – уже при новой администрации – причислена вместе с Китаем в новой военной доктрине США к двум главным угрозам национальной безопасности Америки.

Вся военная часть нынешнего Послания, где были презентованы шесть новейших видов вооружения, находящихся в арсенале российских стратегических сил, была удивительна отсутствием столь характерных для языка российской дипломатии призывов к дружбе к заокеанскими партнерами и жалоб на их черствость и равнодушие.

Дело, однако, не только в том, что мы, наконец, выступили на языке силы, понятном англосаксам, о чем – в целом справедливо – говорят «патриотические» эксперты. Кажется, Россия в лице ее Президента перестала надеяться на появление в Белом доме каких-то более менее рационально мыслящих политиков, которые рано или поздно поймут, что с Россией не нужно ссориться по пустякам, что она может выпасть из истории, что с ней следует договариваться о правилах взаимного поведения, как договаривались Никсон с Брежневым, а Рейган с Горбачевым. На второй год пребывания Дональда Трампа в резиденции американских президентов стало окончательно ясно, что 45-ый обитатель этого здания – не Никсон, не Рейган и даже не младший Буш, который по крайней мере не боялся личных встреч с российским президентом.

На самом деле Путин, презентуя военно-стратегический ответ России на угрозу со стороны ПРО, в какой-то степени говорил о своей исторической миссии в качестве лидера страны, давал понять, чем в конечном счете объяснялись все изгибы его политики в течение последних 15 лет.

Путин пришел к власти, когда решение о выходе США из Договора по ПРО 1972 года было уже поставлено на повестку дня – республиканцы требовали этого в течение всего правления Билла Клинтона, младший Буш шел на выборы 2000 года с лозунгом пересмотра договора по ПРО. Государственная дума именно на основании опасений за судьбу договора по ПРО отказывалась долгое время ратифицировать договор СНВ-2, заключенный Борисом Ельциным и Джорджем Бушем-старшим в начале 1993 года. Именно Владимир Путин убедил депутатов ратифицировать СНВ-2 в надежде на компромисс с американцами и их согласие остаться в рамках Договора по ПРО.

Это был по существу первый компромисс президента, первое тактическое отступление в диалоге с американцами. Потом их будет еще немало. Однако Путин раз за разом, во многих своих выступлениях, включая Мюнхенскую речь 2007 года, говорил, что Россия не будет просто пассивно слушать Господина Волка (то есть США) , который «только слушает, да ест», и начнет искать ответ на его ползучее наступление.

Ведь желание «ястребов» англосаксонского мира когда-нибудь в будущем превентивным ядерным ударом наказать и образумить непослушную Россию – оно неоднократно озвучивалось некоторыми нетерпеливыми экспертами: в том же самом 2007 году об этом написал влиятельнейший британский историк и политолог Найл Фергюсон. О каком суверенитете реально могла бы идти речь, если бы Россия избрала другой, непутинский, курс и устранилась бы от поиска ответа на создание элементов Противовоздушной обороны вокруг границ нашей страны?

Действительно, внутри самого военного сообщества США уже давно шла дискуссия об экономической эффективности ПРО, о том, что колоссальные деньги были потрачены на бессмысленную, в сущности, затею, что те же финансы могли быть израсходованы на совершенствование обычных видов вооружения – на подводные лодки, танки и систему ПВО. Тем не менее, создание ПРО вписывалось в ставшую уже явным образом полуофициальной программой республиканцев – «доктрину Вулфовица», согласно которой, США должны обезопасить себя от любого потенциального соперника, который только даже в будущем окажется способен бросить им вызов.

Еще при младшем Буше «доктрина Вулфовица» воспринималась как идеологическая крайность, сегодня бывший посол США в Афганистане Залмай Халилзад с гордостью признается в причастности к подготовке этого документа и сожалеет, что момент для осуществления необходимых для реализации этой доктрины мер упущен, хотя «принципиальный реализм» Трампа и его советника Макмастера дает основания для осторожной надежды на сохранение стратегического превосходства.

Далеко позади остались все иллюзии, которые в течение этих пятнадцати лет владели нашим политическим классом: что добрый Барак Обама на свой второй срок пересмотрит систему ПРО, как он когда-то обещал Дмитрию Медведеву, что общая борьба с исламским терроризмом заставит русских и американцев забыть все разногласия, что право-популистская волна в Европе и Америке сметет русофобов и вознесет русофилов, наконец, что элита западных стран отправит на «заслуженный отдых» ветеранов Холодной войны и заменит их рационально мыслящими прагматиками. Европа в лице ее экономических и политических элит боится России, не принимает ее в качестве сверхдержавы, страшится ее усиления и соглашается терпеть неудобства «американской гегемонии», опасаясь «гегемонии российской». Америка в лице ее политического класса готова даже появление 13 российских троллей в англоязычных социальных сетях приравнять к нападению японцев на Пирл-Харбор. У России просто не остается другого шанса на выживание, кроме умеренной самоизоляции из мира, который настолько ее не приемлет.

Во всех последних посланиях Путин обычно ссылался на какого-то российского мыслителя, в 2013 году упоминался Бердяев, в 2014, кажется, Ильин, в 2015 – Менделеев, в 2016 – Алексей Лосев. В этот раз имя мыслителя не было названо, но скрытая цитата присутствовала, речь идет, конечно, об Александре Солженицыне и его «сбережении народа»: это выражение фигурировало в первой части Послания. Но как будто бы из наследия Солженицына была взята мысль о необходимости подъема малых городов России, о недопустимости обескровливания российской провинции, где люди сегодня вследствие необдуманных реформ теряют доступ к качественной медицине и образованию. Но Солженицын вошел в историю русской внешнеполитической мысли как теоретик русского изоляционизма, который в его первоначальной версии, изложенной в «Письме вождям Советского Союза» носил немного экстравагантный характер: там были рекомендации отказаться от космоса и даже от автомобильного транспорта в центрах русских городов.

Но помимо многих, очевидно, непродуманных вещей, содержалась в том же «Письме» и одна очень правильная мысль – мы чужие в западной истории, и нас там не ждут. А если, добавим, кто-то на Западе по корыстным и тактическим причинам говорит обратное, то ему не следует верить. Подобно Трампу он будет вначале говорить о дружбе с Россией, а потом объявит ее же «злейшим врагом» – просто обстоятельства окажутся сильнее всех самых искренних чувств.

Россия долго искала способа быть нужной Западу – и экономически, и стратегически. Похоже, эта история кончилась. То есть переговоры о разоружении, обсуждение всех деталей военными экспертами – все это будет продолжаться, но отныне – судьба Запада должна стать предметом его собственных забот. Нас не должно волновать, кто кого одолеет в жесткой схватке – популисты глобалистов, или же глобалисты популистов, скептики оптимистов, или оптимисты скептиков, кто победит – исламофилы или исламофобы. Россия наконец должна сосредоточиться, чтобы ее достижения в области военной технологии не были скомпрометированы ее отставанием в сфере науки, образования и медицины, а также общей экономической стагнацией. Думаю, этот мягкий солженицынский, изоляционистский вывод просвечивал сквозь это воинственное послание.

Россия строит свой мир, и у нее есть способ не допустить, чтобы кто-то вмешался в это строительство.

Видимо, для Путина это какой-то важный итог не только третьего срока его президентства, но и всей его жизни.