*2132. Александр Сергеевич Пушкин

[Новомосковск]

4 июля 1816 года в 13-ом номере литературного журнала «Вестник Европы» было опубликовано сатирическое послание «К другу стихотворцу» - первое печатное произведение 15-летнего Пушкина.

Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Довольно без тебя поэтов есть и будет;
Их напечатают - и целый свет забудет...

Посвящено оно, скорее всего, Вильгельму Кюхельбекеру. Читатели недоумевали: что за странная подпись вместо фамилии автора - Александр Н.к.ш.п.? Не все и не сразу догадались, что «Н.к.ш.п.» - это «Пушкин наоборот», только без гласных.

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/09/29/nemoy-onegin.html
29 сентября 2017 в 17:41

Я говорил сегодня с умнейшим человеком России!

Император Николай I

Наилучшим является такое произведение,
которое дольше других хранит свою тайну.
Долгое время люди даже не подозревают,
что в нём заключена тайна.

Поль Валери

Он исповедался в своих стихах, невольно.

Из частного письма

I. ЗАЙЧИК, БЕГИ!

Татьяна написала Онегину гениальное письмо (сам Пушкин восхищался). Теперь оно — шедевр русской лирики, жемчужина мировой поэзии.

Волнующее место! Барышня призналась в любви к малознакомому человеку: «Ты мне послан Богом! Я вся твоя, душой и телом!» Отправила секретно, сгорая со стыда, ужасаясь себе самой. Если узнают — ей конец. Сегодня девушка, выйдя на улицу совершенно голой, подвергнет свою репутацию гораздо меньшей опасности.

По тем временам — безумный поступок; и Татьяна верит: Онегин ответит немедленно. Уж он-то понимает, какой подвиг она совершила. Прочтёт — и тут же прискачет. Или пришлёт записку: «Ровно в полночь! Приходите к амбару!»

Но день протёк, и нет ответа.
Другой настал: всё нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждёт: когда ж ответ?*

«С утра одета» — значит, одета для приёма гостей: причёска, корсет, платье до полу, туфли. Два дня при параде. Наконец на вторые сутки (!), вечером...

...Татьяна пред окном стояла,
На стёкла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.

И между тем, душа в ней ныла,
И слёз был полон томный взор.
Вдруг топот!... кровь её застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! «Ах!» — и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью
И задыхаясь, на скамью
Упала...

...Классика, Солнце русской поэзии, хрестоматийные скрижали — всё очень почтенное. Но давайте почитаем так, будто это репортаж из сегодняшней газеты. Впрочем, нынче многим привычней пялиться в телевизор, чем стихи читать. Ладно, смотрим сериал «Первая роковая любовь», эпизод III.

Девушка, живущая в огромном (по нынешним меркам) поместье, выскочила на заднее крыльцо,
перебежала двор, пугая кур, собак, гусей, козу и гадкого утёнка,
промчалась по саду, мимо оторопевших служанок, собиравших малину,
вбежала в парк…

«Куртина — группа кустов или деревьев, ограниченная со всех сторон дорожками, аллеями…» (Академический словарь). «Куртины, мостики» — множественное число означает, что и тех и других — несколько, минимум по две штуки.

обежала лужок (уж точно не палисадник),
пролетела аллею к озеру — посмотрите любое кино «из той жизни» — это метров 800,
обежала лесок, изумляя грибников, — даже совсем крошечный лес уж никак не меньше километра в окружности…

Понятно? Это кросс по пересечённой местности. В платье до пят, в корсете, в туфельках (не в кроссовках). Три версты! И «мигом»? Иллюзию мгновенности Пушкин создал тем, что всю трассу засунул в две строчки.

Фотография со спутника территории поместья Тригорское.

Но это не всё. «Кусты сирен переломала, по цветникам летя к ручью». 17‑летняя девушка на бегу переломала кусты сирени? Даже каратисту (чёрный пояс, ХII дан) — вряд ли под силу. Она же не веточки с цветочками отломила. Стволики сирени — палки очень прочные, из них русские мужики делали ручки для лопат, топорища (проще было бы ей, летя по цветникам, переломать все георгины).

Неужели насмешка?

В школе учили, что Пушкин любит Татьяну. Да, она его любимая героиня. Но ведь не икона. Он про любимую Таню даже неприличную эпиграмму сочинил, где она по какой-то нужде изорвала «Невский альманах» (издёвка заодно и над альманахом).

Теперь у нас иконостас — Пушкин, «Евгений Онегин», Татьяна — всё святое, всё ужасно серьёзное. Но писал не профессор, а молодой повеса, хулиган. Когда 24‑летний Автор читал друзьям-приятелям новенькую Третью главу, они, должно быть, подыхали со смеху; ржали и бились (по выражению Пушкина). Да и сам он скалил зубы, не сомневайтесь.

Приятели часто заставали его то задумчивого, то помирающего со смеху над строфою своего романа.

Л.С.Пушкин (брат поэта).

Пушкин — К.Ф.Рылееву
25 января 1825. Михайловское
Бестужев пишет мне много об Онегине — скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать всё лёгкое и весёлое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии?

Татьяна не спортсменка.

Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна...
Она в горелки не играла...
Она любила на балконе
Предупреждать зари восход...

Похоже, это был первый забег в её жизни. Совершенно детренированная, вечно невыспавшаяся (предупреждать зари восход — значит, вставать затемно), целыми днями сидит сиднем; то мечтает, то читает, то у окна, то на балконе. Не удивительно, что она падает на скамью задыхаясь, «жаром пышет». Всклокоченная, потная, исцарапанная, еле дышит — именно такую в следующий миг увидит Онегин и скажет: м-да, учитесь властвовать собою.

В следующий миг? Для героев и для нас — да. Но для первых читателей «Онегина» — от того момента, как Евгений нашёл Таню на лавочке (в финале Третьей главы), до того, как он открыл рот (в начале Четвёртой), — прошло 4 месяца.

Публику — всякий раз на самом интересном месте — ждал обрыв. Главы выходили с интервалом в месяцы, а чаще в годы. Похоже на издевательство. (Вообразите: премьерный показ «Семнадцати мгновений весны». Мюллер арестовал Штирлица, вы переживаете, трясётесь, и — перерыв на полтора года.)

Первых читателей не раз ждал шок — они ж не предвидели дуэль двух милых друзей. Для Ленского от вызова до смерти прошла одна ночь, а читатели долгие месяцы страдали в неизвестности, надеялись: вдруг помирятся?..

Приехал в Апраксино Пушкин, сидел с барышнями и был скучен и чем-то недоволен. Я говорю ему: зачем вы убили Ленского? Варя весь день вчера плакала. Варваре тогда было лет 16, собой была недурна. Пушкин, не поднимая головы, спросил её:

— Ну, а вы, Варвара Петровна, как бы кончили эту дуэль?

— Я бы только ранила Ленского в руку или в плечо, и тогда Ольга ходила бы за ним, перевязывала бы раны и они друг друга ещё больше бы полюбили.

Воспоминание А.Новосильцевой.

Весь день плакала! — вот как чувствовали 200 лет назад, вот как читали, вот как выглядит «Над вымыслом слезами обольюсь», а мы произносим бездумно, беспечально. Поищите вокруг себя: кто хоть слезинку пролил над трупом Ленского? — не найдёте.

Мы живём в мире, где все финалы известны. Гамлет погибнет, Пьер разведётся с Элен и женится на Наташе, Ставрогин повесится, Каштанка найдётся, Буратино победит…

Но первые читатели-слушатели-зрители ничего не знали. Ни про гения, ни про классика, ни чем кончится.

Мы знаем сюжеты. Зато перестали понимать, что происходит, хотя нам кажется, будто понимаем. Уверены, что понимаем.

Непосредственное понимание текста «Евгения Онегина» было утрачено уже во второй половине XIX века.

Лотман.
Комментарий к роману Пушкина.

Выходит, 150 лет назад понимание пропало. А сейчас оно вернулось иль ещё сильней утратилося? ...В этих заметках мы намерены доказать справедливость слов Поля Валери (см. эпиграф).

II. ТАНЯ

...А с чего она унеслась опрометью, как угорелая кошка? И как могли Лотман и Набоков (величайшие комментаторы «Онегина», люди чрезвычайно остроумные, ироничные) не заметить хулиганскую выходку Пушкина — смешной и несусветный кросс? Возможно, ширь, глубь и весомость их знаний не допустили легкомыслия.

С точки зрения нравов первой четверти ХIХ века письмо Татьяны не шедевр лирики, а самоубийство. Юрий Лотман в комментарии к «Онегину» объясняет: если бы про письмо узнали, то и Татьяна, и семья её были бы опозорены, замуж порядочный человек не возьмёт.

Реальные бытовые нормы поведения русской дворянской барышни начала XIX в., — пишет Лотман, — делали такой поступок немыслимым: и то, что она вступает без ведома матери в переписку с почти неизвестным ей человеком, и то, что она первая признаётся ему в любви, делало её поступок находящимся по ту сторону всех норм приличия. Если бы Онегин разгласил тайну получения им письма, репутация Татьяны пострадала бы неисправимо.

По ту сторону всех норм приличия! — отлично сказано. Да, русская дворянка в начале ХIХ века так поступить не могла. Зато так поступали героини французских романов — без конца писали пылкие, страстные письма. А Таня целый день одна сидела с книжкой у окна — читала, читала, читала.

Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли всё;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.

Её гнали погулять, но и в лес она тащила книжку.

Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит...

Опасная книга? Да, романы могут быть смертельной отравой для юного сердца. Пушкин хоть и иронизирует, но не сомневается в этом ничуть; сам очень рано был отравлен.

Нас пыл сердечный рано мучит
И говорит Шатобриан
Любви нас не природа учит
А первый пакостный роман —

(Строфа IX Первой главы осталась в рукописи, при публикации Пушкин её изъял, обозначил точками.)

Это признание не Онегин делает, а Пушкин. И себя он не исключает; напротив: «нас» тут означает «нас всех, в том числе и меня». Могла ли Татьяна избежать такого чтения? В точности сказать нельзя, но отец не контролировал дочкин выбор книг. Он

Их почитал пустой игрушкой,
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.

А уж когда в глуши забытого селенья на один вечер показался Онегин...

...Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьёт обольстительный обман!
Вздыхает, и себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвеньи шепчет наизусть
Письмо для милого героя...

Татьяна начиталась и вообразила себя какой-нибудь Дельфиной. Дон Кихот, начитавшись, превратился в сказочного рыцаря, победителя великанов; Том Сойер — в освободителя рабов. И заметьте: не только в воображении! Они и в жизни, в быту начинали вести себя соответственно, почему и казались окружающим совершенно сумасшедшими.

Когда она, сгорая, страдая и не в силах уснуть, садится за письмо, то сперва ещё что-то помнит о приличиях. С этого и начинает:

Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу ещё сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.

Потом её уносит совершенно, бросает то в небеса, то в ад. «Кто ты — мой ангел ли хранитель или коварный искуситель?» — то есть, простите, дьявол.

Она очень стеснительная. Пушкин пишет: дика, боязлива. Даже во сне (где человека иногда посещают очень откровенные соблазны), во сне, когда её видит только медведь, Татьяна «одежды край поднять стыдится». А тут, в письме:

Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Ты чуть вошёл, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала...

Обомлела, запылала — вдумайтесь: это жутко откровенно. Она буквально безумно влюблена, до потери сознания. Себя не помня, она смешно перескакивает с обязательного «вы» на непозволительное «ты» и обратно на «вы»: «к вам пишу... в вашей воле... ты являлся... ты вошёл». Вот ещё:

Зачем вы посетили нас?
Но говорят, вы нелюдим.
То воля неба: я твоя...
Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Я жду тебя!..
Но мне порукой ваша честь...

«Я твоя!» — и вы думаете, будто Онегин не понял, что здесь написано? Да её даже уговаривать не придётся.

И Татьяна понимает, что написала. Поэтому её мучает жуткий страх, два страха, даже три: что будет, если узнают; что о ней подумает Онегин; что будет, если он начнёт её, ну, скажем, расшнуровывать… И, быть может, ещё два-три жутких интимных страха.

Академические издания печатают в разделе «Черновые рукописи» чудесный пассаж. Барышня дописала письмо и...

В волненьи сидя на постеле
Татьяна чуть могла дышать
Письма не смея в самом деле
Ни перечесть, ни подписать
Подумала: что скажут люди?
И подписала: Т.Л.

На первый взгляд в двух последних строчках — ни рифмы, ни размера. Но тут остроумный фокус. Тогдашний читатель сразу догадывался, что Т.Л. (инициалы Татьяны Лариной) следует читать как буквы русской азбуки:

Подумала: что скажут люди?
И подписала: Твёрдо Люди.

Однако к её бегству все умственные «социальные» страхи отношения не имеют, независимо от того, что написали пушкинисты. Татьяна, бросившись бежать, не думает о том, что скажут люди. Она в этот момент вообще не думает.

Пушкин на экзамене читал стихи перед Державиным, перед кумиром.

Не помню, как я кончил своё чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел обнять... Меня искали, но не нашли...

Пушкин. Table-talk (записи разных лет)

16-летний Пушкин убежал, себя не помня. А ведь никакое осуждение ему не грозило. Напротив — ждали похвалы, объятия великого старика. Напрасно объяснять бегство 17‑летней Тани логически — исходя из правил. У ней «интенсивное эмоциональное возбуждение, сопровождающееся аффективным сужением сознания» (см. учебник психиатрии).

...Чёрт возьми! Не хочется отвлекаться на всякую дрянь, но — Т.Лариной спасая честь, придётся сразу счёты свесть.

Да, уважаемые читатели, Татьяне 17 лет, и не обращайте внимания на уродов (или, вежливее сказать, — недоумков), которые, соблазняя других недоумков, потратили десятки лет и тонны бумаги, доказывая, что ей 13, а то и 9. Они просто путают Таню с няней, которую выдали замуж в 13 лет.

«...Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?»
— И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. —
«Да как же ты венчалась, няня?»
— Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.

Ей было 13, ей! — няньке, а не Таньке. Таня спросила про «старые года». Старушка поняла и ответила ясно: «в эти лета», она же должна была своим ответом попасть в рифму и в размер. Но если бы Пушкин предвидел, до какой степени поглупеют некоторые потомки, он бы сочинил получше, типа:

— И, полно, Таня! В прежни годы
Мы не слыхали про любовь;
А то бы удавила с ходу
Меня покойница свекровь.

Второе проклятое место, будоражащее извращенцев:

Всё те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольцы, слёзы,
Надзоры тёток, матерей,
И дружба тяжкая мужей!

Вот, мол, второе доказательство, что Тане — 13. Но, во-первых, здесь вообще не про Татьяну, а про столичную жизнь Онегина (о чём ниже). «Дружба тяжкая мужей» — чьих? Тани и Оли? Они не замужем.

Во-вторых, «у девочки в тринадцать лет» — это просто выражение. Мы говорим: «Даже грудному ясно, что рубль упадёт», а между тем грудному это совсем не так уж ясно.

Если Тане 13 лет, тогда Ольге всего два дня. Вспомните Ленского перед дуэлью:

Он мыслит: «буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнём и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелёк;
Чтобы двухутренний цветок
Увял ещё полураскрытый».

Червь, понятно, Онегин, а двухутренний цветок — полуторадневная Ольга, согласны?

Но довольно. Вот письмо:

Пушкин — П.А.Вяземскому.
29 ноября 1824 г. Михайловское.

…Дивлюсь, как письмо Тани очутилось у тебя. Отвечаю на твою критику: Нелюдим не есть мизантроп, т.е. ненавидящий людей, а убегающий от людей. Онегин нелюдим для деревенских соседей; Таня полагает причиной тому то, что в глуши, в деревне всё ему скучно, и что блеск один может привлечь его... если впрочем смысл и не совсем точен, то тем более истины в письме; письмо женщины, к тому же 17‑летней, к тому же влюблённой!

Вопрос исчерпан; ей 17.

Эта юная влюблённая девственница, когда бежит, не руководствуется логикой. У неё в голове фантазии. Там чудеса, там леший бродит, ангел-хранитель летает; Онегин ей всюду мерещился, во сне посещал. А когда он нашёл её на лавочке, то показался ей привидением:

Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени

Да-с, грозная тень, из глаз искры, — именно привидение, адская штука, вылезает из гроба; вспомните отца Гамлета, тень Банко, заколебавшую Макбета, да и у нашего автора гробы закрываться не успевают — то царевич Димитрий из могилы вылезет:

Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Всё снилося убитое дитя!
Ужели тень сорвёт с меня порфиру?

то сам царь Иван Васильевич:

Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла!

Иззз грррробба! (скрежеща зубами, с рычанием, по-актёрски). Онегин у влюблённой Тани — из романов. Как простая девка Дульсинея обладала воображаемым титулом и достоинствами, так и воображаемый Онегин — рррроковой. А на деле — просто добрый малый, «как вы да я, как целый свет».

III. НА ВСЯКОГО МУДРЕЦА ДОВОЛЬНО ПРОСТОТЫ

...Уважаемые читатели! Как вы понимаете, за главой ТАНЯ должна следовать глава ЖЕНЯ. Так и было. Но в процессе работы сюда то и дело стали вторгаться комментаторы и пушкинисты (среди которых встречаются совершенно убогие). Придётся с ними разобраться немедленно, чтобы не тащить их в открытое море дальнейшего рассказа, где ждут события таинственные и невероятные. А ведь кроме пушкинистов (в числе которых вы увидите даже Б.Н.Ельцина) нас будут сбивать с пути ещё и режиссёры, композиторы, соавторы Пушкина (да-да!), чтецы, артисты, художники... попробуй, прорвись к прекрасному и высокому сквозь такую толпу сцилл и харибд! Итак...

Итак, два великих комментатора — Лотман и Набоков — не заметили уморительно смешного кросса. У Лотмана об нём вообще ни слова, а у Набокова — педантичный реестр:

Описывая, как Татьяна, выскочив из-за стола, мчится в сени и потом в парк, Пушкин даёт читателю представление о месте действия. Татьяна прыгнула в боковые сени, затем с крыльца на двор и в сад. Затем обежала куртины, т.е. клумбы в виде дисков, полумесяцев и прямоугольников, мостики, перекинутые над оврагами, и лужок («кошеный лужок» вычеркнут в беловой рукописи), влетела в парк по аллее, ведущей через лесок к озеру, но прежде, чем очутиться у озера, свернула с дорожки, бросившись сквозь непременные в каждом русском сельском поместье цветники, составлявшие предмет его гордости, — кусты сирени (или, как у Пушкина, «кусты сирен»: необычное словоупотребление, но имеется в виду, по Линнею, Syringa vulgaris, вывезенная из Азии через Турцию и Австрию в шестнадцатом веке, эмансипировавшаяся родственница ценимой в домашнем хозяйстве маслины).

Набоков дока. Его познания — наука; но, Боже мой, какая скука. «Описывая, Пушкин даёт читателю представление о месте действия». Скука и, простите, бред. Пушкинским современникам не надо описаний, чтобы иметь представление. Они и так знают, как выглядит барское поместье. И какого действия это место? Ни во дворе, ни в саду, ни в аллее, ни на лужочке, ни в лесочке никакого действия не случится. Только на лавочке. И что такое боковые сени? Есть парадное крыльцо и заднее. Бокового нету (езжайте хоть в Михайловское, хоть в Тригорское). Не уступая Набокову в занудстве, спросим: из-за какого это стола у него выскочила Татьяна? У Пушкина она чай пить не стала, за стол не села, а

пред окном стояла,
На стёкла хладные дыша

И на кой в комментарий к «Онегину» пролезла эмансипировавшаяся родственница маслины? (Эмансипация — освобождение от зависимости, от угнетения, от предрассудков. Академический словарь.) От каких таких предрассудков освободилась племянница маслины? Что тут, кроме вздорного демонстрирования эрудиции, эмансипировавшейся от всякого смысла? Всё классифицировал комментатор, но пропала дистанция огромного размера. В точности по пословице: за деревьями не увидел леса.

Увы, это не всё о нём. Вот как Набоков объяснил, почему Таня убежала:

Татьяну поразил не сам по себе приезд Онегина, а то, что он не ответил на её письмо до этого визита. В эпистолярных романах, на которых воспитывалось её чувство, ответ давался письмом, а не словесно. Не знающая правил реальность разрушает предустановленный порядок романтической словесности.

Ну, брат Набоков, исполать! Вот, оказывается, что её шокировало до потери сознания — разрушение предустановленного порядка романтической словесности! Дряхлый профессор славистики от такой жути и впрямь мог бы помереть. Но Таня? Выходит, она была два дня «с утра одета» ради почтальона, который — не забудем — дворовый мальчик, внук старой няньки... Согласитесь: сия главка недаром названа «На всякого мудреца...»

...Автору этих строк в жизни попадались разные книги о Пушкине. Мудрый Вересаев, поразительная Абрамович (Пушкин. Последний год), глубокий и умнейший Лотман... Попадались скучные, а порой откровенно бредовые; попадались, увы, грязные и, ещё того хуже, — невероятные дураки... Что до великого набоковского комментария, надо признаться — несколько раз принимался: то с начала, то наугад (где откроется) — осилишь сто страниц и бросишь, уж слишком переизбыточно; да и не для нас он комментировал, а для англоязычных студенток, которым невдомёк и валенки, и квас, и Жуковский с декабристами.

Как же мы тут, не прочитав, цитируем Набокова? А очень просто. Обнаруживая удивительные места в «Онегине», всякий раз пытался понять: кто ещё это заметил и что об этом написал? Всю литературу про «Онегина» поднять невозможно — это тысячи книг; вот и лез в комментарии Лотмана и Набокова — самые важные, всеми признанные. Техника простая: поразила тебя какая-то строка или строфа — открываешь комментарий и видишь, что про сие место написал гений, а полностью читать при этом вовсе не обязательно.

Вот пример. Татьяна уже влюбилась, но письма ещё не написала, гуляет, мечтает. Третья глава, XVI строфа:

Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идёт она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.

Что про это скажут комментаторы? Почему портрет внезапно перешёл в пейзаж? Даже не перешёл, а перепрыгнул.

У Лотмана — ни слова. Набоков из всей строфы поясняет полторы строки — половину пятой и восьмую:

Приподнялася грудь. Я не уверен, что можно дать парафраз: «Грудь её волновалась». И в слухе шум, и блеск в очах… Т.е. застывший, как на фотографии, блеск глаз — довольно типичное явление для лёгкого безумия подросткового возраста.

Это всё. Почему Набокову тут померещилась застывшая фотография — не знаем.

Можно бы и успокоиться, но вдруг натыкаешься в солидном журнале на труд почтенного пушкиниста, а там настоящие чудеса. Вот как эту строфу разбирает В.Левин в статье «Евгений Онегин» и русский литературный язык»:

Надо заметить, что в своих «отражениях» и стилизациях в «Онегине» Пушкин редко прибегает к совершенно чуждым ему словам, оборотам, выражениям (неужели?! нет бы поэту часто прибегать к совершенно чуждым ему словам.— А. М.), но подбор и сочетание специфически окрашенных языковых фактов, их концентрация, художественная организация текста, выбор средств образности, сама тематика, эмоциональное наполнение текста, образ мышления героя, его взгляд на действительность — всё это вместе и создаёт тот стилистический эффект, о котором идёт речь, — ощущение зависимости языка и стиля отрывка от объекта, от персонажа. Так, слова очи, ланиты, уста — это вполне «пушкинские» слова, факты его поэтической речи, но их сочетание в описании Татьяны в строфе ХVI главы третьей («И вдруг недвижны очи клонит», «Приподнялася грудь, ланиты/ Мгновенным пламенем покрыты, /Дыханье замерло в устах, /И в слухе шум, и блеск в очах») придаёт этой картине специфический, идущий от образа героини стилистический тон.

Ау, поняли? Нет? Перечитайте. Специфический идущий от образа стилистический. Не ошибся ли почтенный пушкинист? Вдруг это стилистический идущий к образу специфический? Или ещё лучше: идущий мимо образа.

Вернёмся на секунду к страстно влюблённой Тане:

Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...

Разве непонятно, что с ней вдруг случилось? Это, простите, клиническая картина. Неужели надо приводить термин греческого происхождения, означающий кульминацию сладострастного возбуждения? Загляните в энциклопедический словарь: дыхание учащается, прерывается, лицо (ланиты) мгновенно краснеет, подскакивает давление (первый признак — шум в ушах). Всё ещё сомневаетесь: неужели написано про это? Вот предыдущая, XV строфа:

Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство тёмное зовёшь,
Ты негу жизни узнаёшь,
Ты пьёшь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.

Тёмное блаженство, нега жизни, яд желаний, воображаемые «счастливые свидания», девушка грезит наяву... Куда откровенней? Положим, Лотман (если увидел) мог промолчать из деликатности, но сладострастник и вуайерист Набоков молчать бы не стал — значит, не увидел. «Застывший блеск глаз»?! Да там пламя, «страшный блеск пожара среди тёмной ночи» (Толстой. Анна Каренина).

Но пусть образ романтической Тани ничего не потеряет в ваших глазах. Она скромна, молчалива, боязлива. Это Пушкин не скромен, не молчалив и не боязлив.

Пушкин — П.А.Вяземскому
Декабрь 1823. Одесса
Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность.

«Руслан и Людмила» сейчас — детское чтение, однако И.И.Дмитриев (почтенный поэт, старше Пушкина на 40 лет) отозвался резко: «Я тут не вижу ни мыслей, ни чувств: вижу одну чувственность». А уж «Онегин» по тем временам эротичен невероятно, запредельно.

...Переживание Тани гений оборвал зверски. Поставил многоточие, показывая, что процесс ещё не совсем кончился, и мгновенно спрятал бедняжку от нескромных глаз:

И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна

Взгляните: посреди строфы дикая смесь настоящего и прошедшего времени (идёт, клонит, приподнялася, замерло) внезапно сменилась будущим (настанет). В кино это называется ЗТМ — затемнение; сцена (положим, эротическая) улетает в темноту, следующий план — романтический пейзаж; и мы без всяких избыточно откровенных кадров понимаем, что там, в темноте, произошло.

Вряд ли целомудренность подвигла Пушкина прервать натуралистическое описание. Скорее — цензурные соображения. Но к цензуре мы обратимся позже, а пока — долгожданный герой, на сцену!

Продолжение следует.

* Цитаты из «Евгения Онегина» даются по изданию Академии наук 1937 года.

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/10/06/...t-vtoraya.html
6 октября 2017 в 15:43

Парижские моды 1820-х.

Я говорил сегодня
с умнейшим человеком России!
Император Николай I.

Наилучшим является такое произведение,
которое дольше других хранит свою тайну.
Долгое время люди даже не подозревают,
что в нём заключена тайна.
Поль Валери.

Он исповедался в своих стихах, невольно.
Из частного письма.

IV. ЖЕНЯ, МИЛЫЙ ДРУГ

Онегин, добрый мой приятель...
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умён и очень мил.

Этот bonne bel ami (добрый милый друг) мучает Таню, два дня не едет после письма. Помните?

Но день протёк, и нет ответа.
Другой настал: всё нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждёт: когда ж ответ?

Бледна как тень! Ещё бы! Она ж не спала. Ужасалась: ах, это я неудачно написала! ах, это слишком откровенно!

Двое суток адских мук. А ведь это Онегин нарочно! Что ему мешало в тот же день приехать? Он же знал, что спать она не сможет, будет страдать, мысленно перебирать фразы преступного письма, ужасаться собственной откровенности, допрашивать и передопрашивать бестолкового внука: туда ли отнёс? тому ли в руки отдал? а как он выглядел? а что сказал? а как посмотрел?..

В черновиках остались следы этого допроса:

Внук няни к вечеру явился
Соседа видел он — ему
Письмо вручил он самому
И что ж сосед? — верхом садился —
отворотился
брился
И положил письмо в карман
Татьяна — вот и весь роман*

*Здесь и далее в цитатах из черновых рукописей
знаки препинания отсутствуют по вине Пушкина.

«Кто ты — мой ангел ли хранитель/ Или коварный искуситель?» — Таня не знала, с кем дело имеет. А мы? Читая Танино письмо, читая Третью главу, помним ли Первую?

Первая глава «Онегина» — учебник молодого растлителя. Евгений — бабник, расчётливый соблазнитель.

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным, иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!

Что Евгений лицемер — для нас не новость, о том в первой же строфе сказано: ради наследства летит к умирающему дяде прикидываться любящим племянником. Но послушная слеза — это надо уметь. Тут описана скотина типа Анатоля Курагина (см. Л.Н.Толстой. Война и мир).

А про учебник мы сказали не напрасно. Речь именно о науке. В ней Евгений был гений (рифма Пушкина).

Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, —
Была наука страсти нежной...

Бабник шляется где попало: актрисы, случайные попутчицы, массажистки — в соответствии с похабной поговоркой годится всё, что шевелится, даже жёны друзей. Онегина ничто не останавливало, никаких моральных преград он не знал.

Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья.

Ух ты! А ведь это значит, что и он продолжал «дружить» с теми, кому наставил рога. Милый друг...

Ну и просто девки — без интриг, без проблем:

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой

Это, извините, проститутки, девушки по вызову. Приличные барышни по ночам в дрожках не шлялись.

Как он умел вдовы смиренной
Привлечь благочестивый взор
И с нею скромный и смятенный
Начать, краснея, разговор...
Как он умел с любою дамой
О платонизме рассуждать
И в куклы с дурочкой играть,
И вдруг нежданной эпиграммой
Её смутить и наконец
Сорвать торжественный венец.

Убедились? От благочестивой матроны до глуповатой нимфетки, которая ещё в куклы играет. Он профессионал, он по науке заставил Таню томиться двое суток. А Пушкин...

Ведь это он нарочно придумал такое высокопарное и приторное изысканно-пошлое жеманное — из куртуазных романов или восточных сладостей «Тысячи и одной ночи»: «И халиф убедился, что она несверлёная жемчужина и необъезженная другим кобылица, и вошёл к ней, и сорвал торжественный венец!» И сразу, в следующей строфе, дабы вернуть читателя к человеческой речи, — сравнение максимально простецкое, буквально с неба на землю:

Так резвый баловень служанки
Анбара страж усатый кот
За мышью крадется с лежанки
Протянется, идёт, идёт
Полузажмурясь, подступает
Свернётся в ком, хвостом играет
Расширит когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап...

«Торжественный венец» и «цап-царап» — вот это снижение! Потом почему-то эту строфу выбросил. Передумал сравнивать Онегина с котом? Но расставаться с таким эротичным зверем не хотелось. И хитрая лапа, держа в когтях гусиное перо, перетащила котяру на соседний лист, где параллельно сочинялся «Граф Нулин».

Так иногда лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой, медленно идёт,
Полузажмурясь подступает,
Свернётся в ком, хвостом играет,
Разинет когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.

Заметьте ещё, как прочно срослась служанка с лежанкой... Дети в школе — в третьем классе! — учат эротическое стихотворение:

Мороз и солнце; день чудесный!
Ещё ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись...

Парижские моды 1820-х.

Учителя обманывают детей: мол, это «картины зимнего пейзажа», и сами в это верят. Но там написано, как поэт всю ночь нежился с красавицей, которая никак не может проснуться, а он её уговаривает:

Открой сомкнуты негой взоры!

Негой, а не сном! Третьеклассников я не трогал, а у восьмиклассников спросил: что значит «сомкнуты негой»? Одна барышня предположила, что это негр. Другая с сомнением в голосе сказала: «Снег?». Я промолчал, хоть и ужаснулся. У одной в воображении на голове красавицы лежал негр, у другой — снег (очевидно, на оледеневшем трупе). Не выдумываю. Есть видеозапись урока.

Ляжет Пушкин на лежанку и зовёт к себе служанку... В «пейзажных стихах» есть и такая строчка:

Приятно думать у лежанки!

Мадам! (особенно, если вы учительница русского языка и литературы) — мадам, что значит «думать у»? «Приятно думать о» — понятно: о бутылке, о прогулке, о котлетке, о нимфетке, о конфетке. «Приятно думать в» — в поезде, в санях, во саду ли, в огороде... Над — над морем, над обрывом, над гипотезой... На — на печке, на лавочке, на пляже, на диване...

Приятно думать на лежанке! Конечно, на! А если Пушкин написал «у лежанки» — значит, она кем-то занята. Ну не кучером же Агафоном! Обоняние не даст поэту приятно думать у — то есть возле лежанки с кучером. Значит, на лежанке возлежит что-то приятное.

— Что же, дети, там лежит, приятное для Пушкина? Это, дети, вам домашнее задание.

Вот вам, мадам, план урока о предлогах; урока, который ваши ученики не забудут никогда и будут думать у лежанки, у кушетки, у тахты и просто на кровати, с лежащим на ней одушевлённым предметом. О чём? — О существительном одушевлённом или неодушевлённом, о глаголе в будущем времени или в прошедшем (ибо в настоящем думать некогда); возле до или возле после... — — Устали от русского языка? Вернёмся к герою.

Уточним: бабник и развратник — не синонимы. Развратника привлекают девственницы. Онегин и тут не промахивался.

Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья...
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!

Уроки? Оказывается, такое скучное школьное слово можно сделать распутным. Это даже не учебник, это энциклопедия растлителя, раздел «Дефлорация». Вот что ждало Татьяну. Вот уж ангел-хранитель. Кстати, не надо, пожалуйста, морщить нос — никакого перекоса у нас тут нет. Всё детство, учёба и прочая биография героя уместились в семь строф, а на его амурные проделки Пушкин потратил втрое больше. Герой романа (да и Автор*) о целомудрии и правдивости знал не больше, чем обезьяна о симфонии...

* Всюду в работе Немой Онегин «Автор» с прописной — Пушкин. Все остальные «авторы» — с маленькой.

Среди этих похождений — случайные странные строки Первой главы:

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызёт...

С цинизма, с презрения к людям, вдруг — в раскаяние? Шёл в бордель, а постучался в монастырь; ошибся дверью; теперь сказали бы «занесло на повороте». Ничего, сразу вырулил на торную дорогу.

Абсолютно все читатели и читательницы понимали наглую шутку:

О вы, почтенные супруги.
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то... не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

Грешит, значит, Онегин, а Пушкин, напротив, предостерегает, ибо сам давно не грешит. Пушкину 24. «Давно» — это сколько? Месяц? Неделя? Полчаса? Вся Россия знала про его похождения.

...Не досадуйте на количество цитат. Возможно, вы никогда их не читали или никогда не читали внимательно; прошли в школе «Онегин — образ лишнего человека» и забыли этот бред. На кой он нужен, лишний человек? Что такое лишний? Как это лишний, если 200 лет читают, учат, комментируют, в театрах ставят...

Читатели тогдашние не скучали, про лишнего человека не слыхали, переписывали от руки (это вам не ctrl+с), знали наизусть. Тем более что это была сногсшибательная новинка, нечто неслыханное.

Современный читатель не видит бешеного эротизма в «Онегине», хотя виноват в этой слепоте именно эротизм общества, тупой, обыденный; вездесущая надоевшая грязная слякоть.

После горячей воды тёплая кажется холодной, а после ледяной — тёплая кажется кипятком. Эти школьные опыты общеизвестны. Мы остро чувствуем контраст. После селёдки кажется, будто суп недосолен.

Современный читатель, ошпаренный телевизионным обсуждением оргазмов, гей-свадеб и педофилии, читает «Онегина» как пресное — ни соли, ни перца. Всё там есть — это у нас вкус отшибло.

Современный человек, который всюду видит голых баб — на пляжах, в журналах, в кино и в метро, — не понимает, как Дон Жуана может привлечь женская пятка (всё, что тот успел увидеть у Донны Анны).

ДОН ГУАН
Чуть узенькую пятку я заметил.

ЛЕПОРЕЛЛО
У вас воображенье
В минуту дорисует остальное;
Вам всё равно, с чего бы ни начать,
С бровей ли, с ног ли.

Всё равно, сверху или снизу (с головы или с пятки) начать мысленное движение к нужному месту. Воображение «в минуту дорисует остальное». Что остальное? Вам всё равно, а у читателей Пушкина краснели ланиты.

...Почему не печатал сразу? Ведь каждая глава «Онегина» — это были верные и немалые деньги. Почему и первую, и последующие, и даже последнюю главу печатал спустя 2–3 года после написания? Его собственноручные (по почте) объяснения — по любому поводу — не всегда искренни. Иногда в письме другу он нарочно сообщает о чём-то в расчёте, что письмо будет вскрыто, прочтено и доложено кому следует. Объяснения Пушкина — часто отговорки. В чём настоящая причина (причины), можем лишь догадываться, и, может быть, они именно личные: опасение — как прочтут любовницы, родители любовниц, мужья любовниц.

Вообразите, с каким ужасом читали маменьки «науку страсти нежной», с каким отчаяньем совращённые vierge читали, как «наедине давать уроки в тишине». И каждая, читая, убеждалась, что она не первая и не последняя... С какой злобой отцы и мужья... при тех-то нравах! Прочитав первую главу, десятки семейств затрепетали в ожидании второй. Она появилась через полтора года. Вот это нервотрёпка!

V. ЦЕНЗУРА

Мы понятия не имеем, что такое цензура.

Пушкин поначалу был уверен, что «Онегина» не пропустят.

Пушкин — А.А.Бестужеву
8 февраля 1824. Одесса
Об моей поэме нечего и думать — если когда-нибудь она и будет напечатана, то верно не в Москве и не в Петербурге. (Предполагал печатать за границей.)

Пушкин — П.А.Вяземскому
Начало апреля 1824. Одесса
Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии — — — то есть или рыбку съесть, или на <---> сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле. Как бы то ни было, готов хоть в петлю.

Пушкин — А.А.Бестужеву
29 июня 1824. Одесса
Онегин мой растёт. Да чорт его напечатает.

Пушкин — А.И.Тургеневу
14 июля 1824. Одесса
Не знаю, пустят ли этого бедного Онегина в небесное царствие печати.

А что там такого? Ни тайных обществ, ни атеизма, ни богохульства, ни бунта противу властей. Там даже сатиры на общество нету (врут учебники литературы).

Пушкин сызмала (с Лицея уж точно) умел говорить и писать сатирически. Зверские эпиграммы, оскорбительные словечки за ним повторяла вся Россия. Пощёчины могущественным вельможам, министрам; даже царям доставалось жестоко... В «Онегине» ничего такого. Шутки есть и юмор есть, а сатиры нету.

Пушкин — А.А.Бестужеву
24 марта 1825. Михайловское
Твоё письмо очень умно, но всё-таки ты не прав, всё-таки ты смотришь на Онегина не с той точки, всё-таки он лучшее произведение моё. Где у меня сатира? о ней и помину нет в Евгении Онегине. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатиры.

Не только набережная, и Зимний (Дом на набережной) затрещал бы. Не политика, не сатира, но откровенное нарушение приличий, вызывающий цинизм — вот в чём было дело.

...В те дни, когда декабристы вышли на Сенатскую, 13–14 декабря 1825 года, Пушкин «в два утра» написал «Графа Нулина». Через год император Николай I во время исторической встречи заявил:

— Сам буду твоим цензором.

Это большая привилегия, большое облегчение для автора. Цензор боится упустить, не заметить крамолу. Боится именно потому, что император разгневается и накажет министра, министр в ярости накажет цензора. У всех цензоров во все времена правило одно: лучше перебдеть, чем недобдеть. А императору, во-первых, некого бояться, а во-вторых, стыдно быть уж слишком придирчивым. (Опыт журналиста: главный редактор обычно пропускает более острые тексты, чем зам. Исключение — опасливый Коротич.)

Из невинного «Графа Нулина» император вычеркнул два места. «Порою с барином шалит» (про служанку Парашу). И про то, как Нулин «дерзновенною рукой / Коснуться хочет одеяла». Не эрогенных зон, не гениталий, — всего лишь одеяла. Смешно? Но таков тогдашний уровень допустимого/недопустимого. Уровень, который сейчас и вообразить сложно.

Цензура — таможня в сфере творческого духа. Решают: что пропустить, что изъять. В «Нулине» коронованный таможенник, люто ненавидящий всякое свободомыслие, революцию и т.п., оставил в неприкосновенности весь багаж графа:

С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков à jour,
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур,
С романом новым Вальтер-Скотта,
С bon-mots парижского двора...

«С ужасной книжкою Гизота» — французский политический деятель Франсуа Гизо (Guizot) в это время подвергался преследованиям французского королевского правительства за свои политические брошюры, где доказывал обречённость монархического режима.

Комментарий Бонди.

«Обречённость монархического режима» — ужас! Но Николай I — жандарм Европы — Гизота у Нулина не изъял. Трудно поверить. Тайный сыск и патологическая жандармская подозрительность (спустя 100 лет унаследованная Джугашвили) — хроническая отечественная язва.

А.Х.Бенкендорф — А.А.Волкову, жандармскому генералу в Москву
30 июня 1827. Санкт-Петербург
Небольшая поэма Пушкина под названием Цыганы только что напечатанная в Москве, в типографии Августа Семёна, заслуживает особого внимания своей виньеткой, которая находится на обложке. Потрудитесь внимательно посмотреть на неё, дорогой генерал, и вы легко убедитесь, что было бы очень важно узнать наверное, кому принадлежит её выбор, — автору или типографу, потому что трудно предположить, чтоб она была взята случайно. Я очень прошу вас сообщить мне ваши наблюдения, а также и результат ваших расследований по этому предмету.

Фантастика. Без паровоза, без телефона, без интернета и пр. — за 6 дней — отправлено, доставлено, получено, изучено, найдены, допрошены, и составлен доклад:

Генерал А.А.Волков — А.Х.Бенкендорфу
6 июля 1827. Москва
Выбор виньетки достоверно принадлежит автору, который её отметил в книге образцов типографских шрифтов, представленной ему г.Семёном; г.Пушкин нашёл её вполне подходящей к своей поэме. Впрочем, эта виньетка делалась не в Москве. Г.Семён получил её из Парижа. Она имеется в Петербурге во многих типографиях, и вероятно, из того же источника. Г.Семён говорит, что употреблял уже эту виньетку, два или три раза в заголовках трагедий.

На злонамеренной виньетке изображены: кинжал, кусок цепочки, вазочка-креманка и змея. Вот и думай: что померещилось могущественному шефу жандармов? В СССР 70 лет недаром твердили про всеудушающую царскую цензуру. Хотя по части удушения превзошли всех чемпионов. О советской политической цензуре кое-что можно понять из книги Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Вот большая цитата:

Началось горькое лето 1942 года. В сводках появились новые названия фронтов: Воронежский, Донской, Сталинградский, Закавказский. Страшно было подумать, что бюргер из Дюссельдорфа прогуливается по Пятигорску...

В газету приходили военные, рассказывали об отступлении. Помню полковника, который угрюмо повторял: «Такого драпа ещё не было...»

Отступление казалось более страшным, чем год назад: тогда можно было объяснить происходящее внезапностью нападения. Не про всё я тогда знал, да и не про всё из того, что знал, мог написать; всё же мне удалось летом 1942 года сказать долю правды — никогда не напечатали бы такие признания ни за три года до этого, ни три года спустя.

Вот отрывок из статьи в «Правде»: «Помню, несколько лет назад я зашёл в одно учреждение и ушибся о стол. Секретарь меня успокоил: „Об этот стол все расшибаются“. Я спросил: „Почему не переставите?“ Он ответил: „Заведующий не распорядился. Переставлю — вдруг с меня спросят: „Почему это ты придумал, что это означает?“ Стоит и стоит — так спокойней...“ У нас у всех синяки от этого символического стола, от косности, перестраховки, равнодушия».

А вот из статьи в «Красной звезде»: «Кто сейчас расскажет, как люди думают на переднем крае... Они думают о будущем, о той чудесной жизни, которую построят победители... Война — большое испытание и для народов и для людей. Многое на войне передумано, пересмотрено, переоценено... По-другому люди будут и трудиться и жить. Мы приобрели на войне инициативу, дисциплину и внутреннюю свободу...

Простите, тут даже придраться не к чему; скучно, вяло, какой-то переставленный символический стол, какие-то стёртые фразы о будущей жизни «по-другому». Но Эренбург в своей книге (которая в 1960‑х, во время Оттепели казалась смелой) цитирует эти фразы с гордостью. Он отважился их написать! Газета рискнула напечатать! А потом добавляет: ни до 1941‑го, ни после 1944‑го такие дерзости пройти в печать не могли. То есть только в момент страшных военных катастроф.

Нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Отсутствие общественного мнения; равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной; это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние.

Возможно, вам эта публицистика показалась неуместной. Какое отношение к «Онегину» имеют реалии сегодняшнего дня? Но предыдущий абзац — это слова Пушкина из письма Чаадаеву 19 октября 1836 года. 180 лет назад, скоро двести.

VI. БРАВО!

Начиналось всё так лучезарно, что лучше и быть не может. Южная ссылка оказалась шикарным приключением. Политический! поднадзорный!* — Какую биографию делают нашему Сверчку! (Сверчок — кличка Пушкина в Арзамасе.) Ещё в рукописи Первая глава «Онегина» вызвала невероятный восторг.

* Поднадзорный — удивительное русское слово. В нём сочетаются взаимоисключающие приставки: под и над.

В.А.Жуковский — Пушкину
12 ноября 1824. Санкт-Петербург
Ты имеешь не дарование, а гений... Ты рождён быть великим поэтом... Читал Онегина и Разговор, служащий ему предисловием: несравненно! По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе.

Не кто-нибудь — Жуковский! Такой отзыв выше всякой литературной премии. Вряд ли сегодня прославленный мэтр, председатель жюри почётных премий, награждая победителя, скажет ему: ты талантливей меня.

Вот ещё один поклонник, знающий толк:

П.А.Плетнёв — Пушкину
22 января 1825. Санкт-Петербург
Какая прелесть! Латынь мила до уморы. Ножки восхитительны. Ночь на Неве с ума нейдёт у меня. Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и влечёшь, то я не умею вообразить, что выйдет после. Разговор с книгопродавцем верх ума, вкуса и вдохновения. Я уж не говорю о стихах: меня убивает твоя логика. Ни один немецкий профессор не удержит в пудовой диссертации столько порядка, не поместит столько мыслей и не докажет так ясно своего предложения. Между тем какая свобода в ходе! Увидим, раскусят ли это наши классики?

Они, конечно, не могли «вообразить, что выйдет после». Они ж прочли лишь Первую главу, ещё не знали письма Татьяны, знать не знали замысла и даже догадаться о нём не могли (да и законченный «Онегин» остался загадкой, которую они не только не разгадали, но и не увидели). Зато предчувствия их не обманули. Русскую литературу ждал шедевр. (Или правильнее: Русская литература дождалась шедевра.)

...Маленький частный случай. Мой доклад на Международном семинаре переводчиков назывался «С русского на русский».

Реальная проблема: не только для иностранцев, но и для многих (увы, очень многих) жителей России русская классическая литература полна тёмных мест, нуждается в переводе.

Участники семинара — профессиональные переводчики из разных стран. Трое были из Италии, трое из Испании, двое из Франции, Англия, США, Иран, Чехия... Они переводят русскую классику на свои родные языки. Зачем? — ведь всё давно переведено: и Достоевский, и Чехов, и...

Оказывается, каждые несколько лет возникает ощущение, что можно бы перевести получше. А самое замечательное, что новые переводы старых русских сочинений заказывают издатели — уверены, что продадут и заработают.

Скоро выяснилось, что некоторые переводчики, точь-в-точь как наши школьники и студенты, не совсем понимают простые строки Пушкина.

Вот отправлено письмо Онегину, и

Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждёт: когда ж ответ?

С утра одета — говорит студент — значит, вылезла из-под одеяла и оделась, не голой же ходить. Нет, «с утра одета» — значит, одета для приёма гостей. Вспомните, как Онегин сходил в театр и ушёл, не дождавшись конца. По сцене ещё прыгали амуры и черти,

А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.

Парижские моды 1820-х.

Он что, голый сидел в партере? Нет, в театр — одна одежда, на бал — другая. Это довольно просто.

Есть в «Онегине» гениальные находки, от которых с ума сходили не только Жуковский, Вяземский, Плетнёв, гусар Давыдов, etc. Но мы в торопливом чтении проскакиваем эти чудеса, не заметив. Вот, уважаемые читатели, вы же проскочили в главе «Таня» одно из таких чудес. Смотрите:

Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство тёмное зовёшь,
Ты негу жизни узнаёшь,
Ты пьёшь волшебный яд желаний...

В ослепительной надежде блаженство тёмное зовёшь...

Ослепительные — это вспышки яркого света, сверкают как молнии. А блаженство-то тёмное — ночное, нижнее, тайное; может быть, чёрное. Так столкнуть эпитеты, так показать, о чём она мечтает...

Экзальтированная скромная мечтательная и страстная (вся обомлела, запылала) блаженство тёмное зовёт. Зная, что погибнет, пьёт волшебный яд желаний! Это ж совершенно сказочное самозабвенное отчаяние («Русалочку» Андерсен напишет через 10 лет)...

Есть в «Евгении Онегине» по-настоящему колдовские, однако никем, кажется, не замеченные места.

Обычно автор (если он не Лев Толстой) старается избегать повторения одного и того же слова. И не только во фразе, но даже в соседних абзацах. Иногда от повторов довольно трудно избавиться. «Который... которого... которому» так и лезут в текст.

К лицу ли гению повторять рифмы? (Исключая, конечно, сказочные канонические троекратные повторы «Ветер по морю гуляет / И кораблик подгоняет».)

...Онегин получил письмо, нашёл девушку на лавочке в саду и говорит:

Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.

Что такое «ваши совершенства», когда речь идёт о 17‑летней девушке? Это так называемые «девичьи прелести».

Пушкин — в тот самый момент, когда сочиняет эту отповедь Онегина — пишет письмо Анне Керн, которая «чудное мгновенье, гений чистой красоты».

Пушкин — А. П. Керн
13–14 августа 1825. Михайловское
Разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зубы, ручки и ножки...

Это ещё очень вежливо: «зубы». А мог бы грубо написать «запах». И это очень скромно: «ножки». А мог бы откровенно написать «формы».

Через три с лишним года (по календарю романа) Онегин влюбился в замужнюю Татьяну и сочинил ей письмо:

Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!

Снова рифма «блаженство/совершенство». Как же так? ведь уже использовал.

Но были «совершенства», стало «совершенство» — единственное число.

Совершенство (в единственном числе) — это душа. Совершенство души. Онегин же говорит «понимать душой». А душой только душу и понимают. Инструмент всегда соответствует объекту: в телескоп смотрят на звёзды, в замочную скважину — на соседку, гормонами — на формы. Духи — носом. Душой — душу. Совершенства (прелести) его сейчас не интересуют.

Совершенства — много. Совершенство — одно. Разница приблизительно та же, что божки (идолы) и Бог.

Боги (множественное число) несовершенны, уязвимы, их даже человек может ранить. У Гомера в «Илиаде» герой Диомед ранил даже двух: богиню любви Афродиту и бога войны Ареса.

Совершенства — тленны; ланиты и перси дрябнут, волосы и зубы редеют.

Совершенство — бессмертно — это же душа. Тело Микеланджело истлело, а в Сикстинскую капеллу приходит пять миллионов в год.

Пушкин, возможно, рассчитывал, что какой-нибудь внимательный читатель заметит, поймёт и усмехнётся. Но, увы, даже Достоевский — величайший знаток души — в своей знаменитой исторической «Пушкинской речи» 8 июня 1880 года (опубликована им в «Дневнике писателя») пишет: «Онегин совсем не узнал (то есть «не понял») Татьяну, когда встретил её в первый раз, в глуши, в скромном образе чистой, невинной девушки, так оробевшей пред ним с первого разу. <...> Да и совсем не мог он узнать её: разве он знает душу человеческую? Это отвлечённый человек, это беспокойный мечтатель во всю его жизнь. Не узнал он её и потом, в Петербурге, в образе знатной дамы, когда, по его же словам, в письме к Татьяне, "постигал душой все её совершенства"». Не заметил.

И ни у Лотмана, ни у Набокова, ни в одном переводе, даже самом лучшем, этот гениальный фокус, где с изменением числа отменяется тело и возникает душа, — нигде, никогда, ни слова...

Переводчики ахнули.

Иллюстрации любезно предоставил московский собиратель Алексей Венгеров.

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/10/13/...st-tretya.html
13 октября 2017 в 15:42,

VII. ИНДЕСА

Как понять гения? «Онегин, добрый мой приятель» — Пушкин рекомендует нам своего товарища, рассказывает, как приятель из постели в ресторан, оттуда они вместе в театр, потом на бал, а до, после и в промежутках амуры-амуры-амуры. И вдруг, ближе к концу Первой главы, читаем:

Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык...

Что?! Язык Онегина смущал Пушкина? Почитайте его письма — полно слов, которые в академических изданиях стыдливо заменены чёрточками (по числу букв). Это он мог смутить любого; похабщину и мат употреблял влёгкую, шла ли речь о поэзии, журналах, друзьях, знакомых дамах.

фото: Алексей Меринов

«Онегина язык меня смущал» — откровенная несуразность этих слов была очевидна врагам и смешила друзей. Автор валяет дурака, как и там, где притворно отрекался от любовных похождений: мол, это потому пишу, что сам давно уж не грешу.

Чей язык действительно смущал людей? Чьи шутки были на грани, а часто и за гранью допустимого? — Пушкина.

С.Т.Аксаков — С.П.Шевырёву
26 марта 1829
С неделю тому назад завтракал я с Пушкиным, Мицкевичем и другими у Мих.Петровича (Погодина). Первый держал себя ужасно гадко, отвратительно; второй — прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что второй два раза принуждён был сказать: «Господа, порядочные люди и наедине и сами с собою не говорят о таких вещах!»

Его ненавидели за... сказать «за злой язык» — слишком бледно. Ладно бы в письмах, ладно бы за бутылкой с друзьями — там все свои. Нет, отвешивал публично. Каченовский издавал журнал «Вестник Европы». Журнал Пушкину не нравился.

Словесность русская больна.
Лежит в истерике она
И бредит языком мечтаний.
И хладный между тем зоил
Ей Каченовский застудил
Теченье месячных изданий.

Застудил теченье месячных... Мало того, что назвал человека завистливым, мелочным и холодным, но ещё и засунул его в неназываемые места русской словесности.
Не раз бывало куда грубее.

Орлов с Истоминой в постеле
В убогой наготе лежал.
Не отличился в жарком деле
Непостоянный генерал.
Не думав милого обидеть,
Взяла Лаиса микроскоп
И говорит: «Позволь увидеть,
Чем ты меня, мой милый, <-->».

Теперь (с 1918 года) вместо глагола ставят две чёрточки, а раньше — три; и было лучше, ибо, согласитесь, это самый подходящий глагол для твёрдого знака на конце... Но дело тут отнюдь не в мате. Эпиграмма вываливает на публику интимную связь двух чрезвычайно известных людей, высмеивает интимнейший физический недостаток...

Солидные, важные, степенные дамы и господа ненавидят тех, кто рискнёт подшутить над ними. Один из любимцев Пушкина (имя сообщим позже) называл такие штуки злополучным проявлением остроумия. В письмах и воспоминаниях пушкинских современников таких примеров тьма. Обиженный становится навек врагом.

Коссаковская как-то говорила Александру: «Знаете ли, что ваш Годунов может показаться интересным в России?» — «Сударыня, так же, как вы можете сойти за хорошенькую женщину в доме вашей матушки». С тех пор она равнодушно на него смотреть не могла.

О.С.Павлищева (частное письмо)

На одном вечере Пушкин, ещё в молодых летах, был пьян и вёл разговор с одной дамою. Надобно прибавить, что эта дама была рябая. Чем-то недовольная поэтом она сказала:
— У вас, Александр Сергеевич, в глазах двоит?
— Нет, сударыня, — отвечал он, — рябит!

Мемуар М.Н.Попова

С возрастом он не исправился.

В театре один старик-сенатор, любовник Асенковой, аплодировал ей, тогда как она плохо играла. Пушкин, стоявший близ него, свистал. Сенатор, не узнав его, сказал: «Мальчишка, дурак!» Пушкин отвечал: «Ошибся, старик! Что я не мальчишка — доказательством жена моя, которая здесь сидит в ложе; что я не дурак, я — Пушкин; а что я тебе не даю пощёчины, то для того, чтобы Асенкова не подумала, что я ей аплодирую».

И.Снегирёв. Дневник (23 сентября 1836 г.)

Что говорить о врагах или просто первых встречных; он ради красного словца не щадил ни друзей, ни родных, ни знакомых женщин.

Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и чёрный ус,
Другой за деньги — понимаю,
Другой за то, что был француз,
Клеон — умом её стращая,
Дамис — за то, что нежно пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?

Мало того, что было известно, кто эта Аглая (А.А.Давыдова), но ведь по-русски написано «мою Аглаю» — значит, ославил свою же любовницу.

А нравы были несравненно строже. Смутить, особенно барышень, могла сущая безделица, любой пустяк.

Парижские моды 1820-х.

С живых картин у Сенявиных мы в костюмах отправились к Карамзиным на вечер. Все кавалеры были заняты. Один Пушкин стоял у двери и предложил мне танцевать мазурку. Мы разговорились, и он мне сказал: — «Как вы хорошо говорите по-русски». — «Ещё бы, в институте всегда говорили по-русски. Нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски, а на немецкий махнули рукой... Плетнёв нам читал вашего „Евгения Онегина“, мы были в восторге, но когда он сказал: „Панталоны, фрак, жилет“, — мы сказали: „Какой, однако, Пушкин индеса“ (indecent — непристойный, фр.). Он разразился громким, весёлым смехом.

А.О.Смирнова

Даже у смертного одра любимого дяди он вёл себя как бесчувственная скотина. Умирающий Василий Львович пробормотал: «Как скучны стихи Катенина». Пушкин подпрыгнул и стал просить всех немедленно выйти из комнаты, приговаривая: «Пусть это будут его последние слова». Действительно: последние слова остаются в памяти потомков. Но какой цинизм. И это ж не «думать про себя, когда же чёрт возьмёт тебя». Это вслух. Племянник хотел, чтобы дядя умер исторически.

Аморальный тип. В «Онегине» он нарочито выставил на всеобщее обозрение свой цинизм, бессердечие.

Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.

Пушкин кается, ага. Дружбы нет и той — это про дружбу «от нечего делать». Какая ж это дружба? Это оксюморон, живой труп.

Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.

Заметьте: это всё не Онегин говорит. Это Пушкин в «Онегине» о себе говорит.
Его отношение к дружбе видно из письма к младшему брату, которому он искренне желает добра.

Пушкин — брату Л.С.Пушкину
Осень 1822. Кишинёв
...Тебе придётся иметь дело с людьми, которых ты ещё не знаешь. С самого начала думай о них всё самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибёшься. Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить тебе душу в пору наиболее сладких иллюзий. То, что я могу сказать тебе о женщинах, было бы совершенно бесполезно. Замечу только, что чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею.

Последний совет (брать женщин без любви) через три года полностью попал в IV главу романа.

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей,
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.

И о дружбе мысли Пушкина через три года всё те же. Даже стишок написал.

ДРУЖБА
Что дружба? Лёгкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья,
Иль покровительства позор

(1825, в процессе написания IV главы)

Вот ещё лучше:

ПРИЯТЕЛЯМ
Враги мои, покаместь, я ни слова,
И кажется, мой быстрый гнев угас;
Но из виду не выпускаю вас
И выберу, когда-нибудь, любого;
Не избежит пронзительных когтей,
Как налечу нежданный, беспощадный...

Называется «Приятелям», а начинается «враги мои» — дьявольски остроумно, особенно в глазах уязвлённых приятелей; «самое нельзя прелести» (Вяземский). Тем смешнее читать некоторые мемуары.

Никто не имел столько друзей, сколько Пушкин, и, быв с ним очень близок, я знаю, что он вполне оценил сиё счастие.

Н.М.Смирнов. Из памятных заметок

Весьма понимающий человек однажды написал: «Чаще всего на пути его оказывались люди степенные, никуда не спешившие, злой рок сталкивал его именно с такими людьми. В основе подобных стычек лежало обыкновенно какое-нибудь злополучное проявление остроумия; ибо он от природы чувствовал непреодолимое отвращение к строгости. Не к строгости как таковой; когда надо было, он бывал самым строгим и самым серьёзным из смертных. Но он терпеть не мог напускной строгости и вёл с ней открытую войну, если она являлась только маской, прячущей невежество или слабоумие; попадись такая строгость на его пути под каким угодно прикрытием, он почти никогда не давал ей спуску».

Пушкину злополучное проявление остроумия аукалось горько. Задетые мстили ему как могли; порой жестоко.

Энгельгардт, директор Лицея, в своём дневнике охарактеризовал Пушкина (по-немецки) в 1816 году:

Его высшая и конечная цель блестеть и именно поэзией, но едва ли найдёт она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьёзного учения и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный — французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствованья унижены в нем воображеньем, оскверненным всеми эротическими произведеньями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитанья.

Это не доклад, не донос. Это дневник (найден случайно и до сих пор не весь опубликован) — значит, написано совершенно искренне. Тем более жутко читать не про хулигана, лентяя, неряху (то есть обычного подростка), а про небывалую гадину. «Его сердце холодно и пусто, в нём нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце». Это даже не характеристика, это эпитафия. Доктора в таких случаях говорят «безнадёжен». Мысленно директор ученика похоронил. Напрасно.

Вряд ли Пушкин имел случай сунуть нос в дневник Энгельгардта. Но про осквернение порнографией мыслят они одинаково. Вот черновик Первой главы:

Нас пыл сердечный рано мучит
И говорит Шатобриан
Любви нас не природа учит
А первый пакостный роман...

А чему учишь ты?.. Через десять лет после Энгельгардта, ничего не зная о «немецкой» характеристике, симпатизируя Сверчку максимально, восторгаясь его поэзией, Жуковский (может быть, для перлюстраторов, для императора) пишет ссыльному в Михайловское.

В.А.Жуковский — Пушкину
12 апреля 1826. Санкт-Петербург
Ты рождён быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России. Но я ненавижу всё, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестию поэзии мыслями; ты уже многим нанёс вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное: величие нравственное.

Заметим: возмутительные и буйные стихи Пушкина — просто ангельские по сравнению с тем, что наши дети (то есть всё зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не даёт им никакой подпоры для жизни, видят на телеэкране. Стихи читали тысячи, ТВ смотрят десятки миллионов.

...Ладно, пусть Энгельгардт — педант, оскорблённый лицеистом в лучших чувствах. Пусть Жуковский читает нравоучения, полагая, что письмо вскроют, прочтут, доложат куда надо, одобрят урок. Но Вера Вяземская очень симпатизировала Пушкину и писала мужу без всяких расчётов. И всё же...

Княгиня Вера Вяземская — П.А. Вяземскому
13 июня 1824. Одесса
Я ничего тебе не могу сказать хорошего о племяннике Василия Львовича. Это мозг совершенно беспорядочный, над которым никто не сможет господствовать; недавно он снова напроказил, вследствие чего подал прошение об отставке; во всем виноват он сам... Он постарался выставить в смешном виде лицо, от которого зависит (графа Воронцова), и сделал это; это стало известно, и, вполне понятно, на него уж не могут больше смотреть благосклонно... Никогда я не встречала столько ветрености и склонности к злословию, как в нём... (Мы оборвали цитату. Там есть крайне важное, о чём позже.)
27 июня 1824. Одесса
...Пушкин абсолютно не желает писать на смерть Байрона; по-моему, он слишком занят и, особенно, слишком влюблён, чтобы заниматься чем-нибудь другим, кроме своего «Онегина», который, по моему мнению, — второй Чайльд-Гарольд: молодой человек дурной жизни, портрет и история которого отчасти должны сходствовать с автором.

Высокомерное и циничное отношение к дружбе и друзьям. Бессовестное и потребительское отношение к любовницам. А родные?

Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать,
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
И так, дай Бог им долги дни!

Бог? Долгие дни? Это лицевая сторона, а с изнанки тут написано откровенно «шли бы все вы к чёрту». «Дай Бог им долги дни» — это ж он не молебен за здравие в церкви заказал. И это не Онегин о своих родных говорит, а Пушкин — о своих.

Контекст не вызывает сомнений. В точности, как Онегин про старого хворого дядю: «когда же чёрт возьмёт тебя!»; а наследство-то герой принял с большим удовольствием.

«Когда же чёрт возьмёт тебя» — это мысленно. А вслух и в письмах — поздравлял, как положено, с Рождеством, с именинами, и каждый раз «дай вам Бог долгой жизни на радость нам».

Вообразите, с какими чувствами читали такую поэзию папа и мама поэта, да и сестра Оля. Ай-ай-ай. Он не мог этого не понимать. Удар беспощадный: знать вас не хочу, будьте здоровы.

И всё это — про свои похождения, про разврат, про друзей и своих родных — Пушкин наговорил сам. Никто за язык не тянул.

Парижские моды 1820-х.

...Дамы и господа! Если вы почему-либо рассердились на этом месте, то знайте, что эта неприятность постигла вас с большим опозданием.

Вам следовало — дабы быть последовательными в критическом (и даже уничижительном) отношении к читаемому вами в данный момент роману о поэме, в шутку названной романом, — вам следовало... или лучше сказать было бы правильнее, чтобы вы рассердились на первой же странице, обнаружив, что автор (я) начал повествование о произведении Пушкина (избежим на этот раз дискуссии: роман ли «Евгений Онегин» или поэма, или что-то третье, но в любом случае вещь изумительно рифмованная и остроумная), начал — повторю, рискуя окончательно рассердить читателя, — не с первой главы, не с «мой дядя», и не с посвящения; и не с сообщения о том, что перед нами якобы энциклопедия русской жизни; и даже не с того, как маленький Саша родился, в Лицее учился и что из этого вышло; а сразу — с финала третьей главы — с письма Татьяны и её сумасшедшего кросса по пересечённой местности.

Но если вы именно тогда догадались рассердиться в первый раз, однако всё же дочитали до этого места, то я (в своё оправдание) немедленно, прямо, совершенно добродушно и доброжелательно спрошу: рассердились ли вы на Гомера, когда читали (если читали) первую страницу «Илиады», которая (страница; впрочем, как и «Илиада») начинается прямо с гнева Ахилла — на десятом году Троянской войны! — а не с того, как Парис похитил Елену, не с того, как она ещё раньше вышла за Менелая и тем более не с того, как она вылупилась из яйца Леды, за что Гомера хвалит Гораций: мол, молодец Гомер, что не начал ab ovo — от яйца (лат.); а ведь подумать только: если бы из него своевременно сделали глазунью, то и войны бы не было!

То есть сердиться на меня за то, что «Немой Онегин» начат неправильно, равно тому, что сердиться на Гомера, неправильно начавшего «Илиаду», и на Горация, одобрившего такой способ повествования (тут, конечно, сравнивается только приём, а не талант и/или историческая ценность трёх этих сочинений, одно из которых, как сами видите, не окончено). И возможно, оно окажется или покажется скучным. Но вот что на эту тему говорит Стерн, глубоко чтимый и внимательно читаемый* Пушкиным:

Надо бороться с дурной привычкой, свойственной тысячам людей, — читать, не думая, страницу за страницей, больше интересуясь приключениями, чем стремясь почерпнуть эрудицию и знания, которые непременно должна дать книга такого размаха, если её прочитать как следует.

— — Ум надо приучить серьёзно размышлять во время чтения и делать интересные выводы из прочитанного; именно в силу такого принципа Плиний Младший утверждает, что «никогда ему не случалось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлёк из неё какой-нибудь пользы.

Плиний-мл., I век н.э. (политик, писатель, историк, государственный деятель при трёх римских императорах) — он сейчас, само собой, ни для кого не авторитет. Понятное дело.

*Правильно было б употребить прошедшее время — «читавшийся» — но этих вшивых суффиксов мы стараемся избегать. Влюбившись, наевшись, увидевши, услышавши... — ну их.

VIII. НЕ СОШЛИСЬ ДВА ОДИНОЧЕСТВА

Таня пишет Онегину:

Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне всё вам скучно...

Для этой мысли у ней все основанья есть. Питерский упрямо избегал провинциалов-соседей с их тупыми разговорами «о сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне». Избегал грубо, демонстративно.

Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышит их домашни дроги: —
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.

Какую дружбу? Как можно прекратить дружбу, которая и не начиналась? Это всего лишь прекратились визиты вежливости; пустые, тягостные. Он одинок. Пушкин об Онегине прямо говорит:

Один среди своей пустыни...

У Тани то же.

Вообрази: я здесь одна...

Ни подруг, ни друзей, поговорить не с кем. Удрать от гостей ей невозможно.

В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

Одинока, как Онегин. Проклинает тягостные визиты мысленно, но в точности, как Онегин. Вот только причины разные. Натуры разные.

Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.

Знаменитые слова! Кто ж не твердил их наизусть? И не о Татьяне, а о себе; это ж так близко любому, кто способен чувствовать. Полно народу, но «я одна». Вроде бы свои, но «никто меня не понимает». Сыта-одета-обута и — «молча гибну». Она умирает среди родных, среди любящих. Умирает от переполняющих чувств, душевных терзаний.

А Онегин? К 26 годам ему опостылела городская жизнь, смертельно надоело всех подряд осестривать (словцо Северянина*).

* В двадцать лет он так нашустрил:
Проституток всех осестрил,
Астры звездил, звезды астрил,
Погреба перереестрил.
Оставалось только — выстрел.

Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?

Вседневные наслаждения — это как на работу; хуже, чем на работу; тянуть лямку в чём-то проще, чем ... не любя да каждый день.

В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут — мигом утешался;
Изменят — рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора.

Последние четыре строчки просто ужасны. Сексуальные контакты уподоблены опостылевшей карточной игре. Сел, поиграл, кончил, уехал. О любви тут и речи нет, по-русски это называется пойти по бабам, сходить налево и т.д. Все глаголы — одни телодвижения; никаких чувств.

Нет: рано чувства в нём остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели...

Он умирает от скуки. От пресыщенья и тоски. Он с гораздо большим правом, чем Татьяна, мог сказать «я здесь один», но тяготит его вовсе не одиночество. Ему никто не нужен. Никто.

Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел;
Но к жизни вовсе охладел.

Онегин не захотел попробовать. А Иванов в «Иванове» захотел! И застрелился. Иванов не «русский Гамлет». Он — Онегин, измученный бессмысленной семейной жизнью.

17-летняя восторженная мечтательная девственница и угрюмый пресыщенный истаскавшийся 26-летний циник. Онегин и Татьяна — вот уж лёд и пламень. Почище, чем в сравненьи с Ленским.

Потому и не сошлись. Она о нём мечтала, а он не знал, как избавиться. Вертел в руках письмо, а там:

Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой...

Она написала до гроба, думая обрадовать, осчастливить, а он ужаснулся: «До гроба? Господи, помилуй!» Думает: ладно, съезжу, а то чего доброго сама заявится, ведь тогда жениться придётся; вот морока. Приехал, нашёл в парке у ручья на лавочке.

Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит.
Она дрожит и жаром пышет...

Пушкин не пишет, стонала она или скулила, но и трепыханья персей (на современном языке не решаюсь написать), такого трепыханья довольно, — если, конечно, читать это, понимая, что написано; видя картину, а не школьную хрестоматию.

Вот и Евгений. Перед ним не пастораль и не акварель, а совершенно растерзанная девица. Он небось колебался: то ли сделать вид, что не узнал, то ли прямо тут привычно (чтоб не сказать профессионально) ответить на пылкое чувство. Она б и ахнуть не успела... Всё ж дал ей малость отдышаться.

...Понимая, что девушка в горячке, Онегин (или Пушкин?) заставил её ждать двое суток, авось остынет. Не остыла. Онегин видит это и говорит холодно, сухо. Правильно делает. Эту взбудораженную, извините, потную («пышет жаром» — как духовка. Пушкин сказал бы, как паровоз, но их ещё не было) — тронь пальцем — она в ту же секунду вообразит себя у алтаря. Пискнет своё: «Твоя до гроба!» И что тогда делать?

Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошёл
И молвил: «вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочёл...»

Минуты две они молчали — это пауза гробовая (попробуйте промолчать две минуты; за это время яйца сварятся всмятку).

Мы вновь и вновь возвращаемся к сцене на лавочке, но кто виноват? Очень скоро вы это узнаете, если сами не догадались.

«Минуты две они молчали» — ещё одна дьявольская пытка. Добавочная. После двух суток.

Она чуть жива: «Сейчас, ах, сейчас он скажет „люблю!“ Ах, нет! Сейчас он скажет... Ах, нет!»

Он — абсолютно ледяной: «Ну что, прямо здесь? Или ну её к чёрту, хлопот не оберёшься». Она сто раз умерла за эти 120 секунд. И он это точно знал, профессионал.

Она не понимает, что любовь ему вообще не нужна. Ей невыносимо поверить, что он её не любит. Но что он вообще никого не любит и не хочет любить — такое ей и в голову не приходит.

Если бы Онегин всё же написал ей ответ, у него получилось бы что-то вроде: «Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки!* Это и гораздо короче, и гораздо удобнее. Я не прихожу к вам оттого, что очень занят».

Цинично, грубо и оскорбительно. Любая поймёт смысл: «Когда же чёрт возьмёт тебя?!» Автор «Онегина» писал влюблённой женщине именно так.

*«Гризетка — молодая швея, хористка, цветочница и т.п. не очень строгих нравственных правил». (Энциклопедический словарь.)

Парижские моды 1820-х.

Пушкин — Е.М.Хитрово
Осень 1828. Санкт-Петербург
Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо короче и гораздо удобнее. Я не прихожу к вам оттого, что очень занят. Хотите, чтоб я говорил с вами откровенно? Быть может, я изящен и порядочен в моих писаниях, но сердце моё совершенно вульгарно. Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской и т.д. и т.д. Всего этого слишком достаточно для моих забот, а главное — для моего темперамента...

Автору письма без любви гораздо удобнее. И Онегину тоже.

Евгений и Татьяна говорят (и даже думают) на разных языках. У них полное взаимонепонимание. А ведь они современники, одноклассники (дворяне), язык, быт, климат — всё одинаковое...

Они друг друга не понимают. Точнее, она его пока не понимает. Можем ли мы его понять?

IX. ГОВОРУН

Талант Пушкина видели все.

Недостаток сюжета в «Онегине» отметили многие. Особенно писатели. Причём сразу. Помните: в восторженном письме Плетнёва очень тактичная критика: «Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и влечёшь...» Это Плетнёв написал про Первую главу. Спустя полтора года вышла Вторая.

П.А.Катенин — Пушкину
14 марта 1826. Санкт-Петербург
Наконец достал я и прочёл вторую песнь Онегина, и вообще весьма доволен ею; деревенский быт в ней так же хорошо выведен, как городской в первой; Ленской нарисован хорошо, а Татьяна много обещает. Замечу тебе однако (ибо ты меня посвятил в критики), что по сие время действие ещё не началось; разнообразие картин и прелесть стихотворения, при первом чтении, скрадывают этот недостаток, но размышление обнаруживает его; впрочем, его уже теперь исправить нельзя, а остаётся тебе другое дело: вознаградить за него вполне в следующих песнях.

Не вознаградил. Бедность сюжета стала лишь очевиднее, когда роман был закончен: Она полюбила, он отверг. Потом он полюбил, она отвергла. В промежутке бессмысленная случайная дуэль. Больше ничего.

Отметили блеск стиха, цинизм и нахальство, остроумие и возвышенные чувства (да-да, там и такое есть). Отметили и то, и сё, и пятое, и десятое... А вот некоторые странности остались не замечены.

Онегин очень говорлив. Читаем:

Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка...

Где хоть один разговор?

И возбуждать улыбку дам
Огнём нежданных эпиграмм.

Где хоть одна эпиграмма?

И дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.

Он же наверняка рассказывал эти анекдоты. Но, увы, нету.

Как пламенно красноречив...
Как он язвительно злословил...
Меж ими всё рождало споры...

Где хоть один пример пламенного красноречия? Ледяная отповедь (в ответ на жаркое письмо Тани) — не в счёт. Где язвительное злословие? Где хоть один спор? Нету, нету, нету.

Скажите, о чём Онегин говорил с Татьяной в последней главе? У них же в Петербурге было несколько встреч, три из коих подробно описаны. Что он ей сказал за целый год? Что он ей сказал в знаменитой прощальной сцене?

Ну, говорун, говори!

Вот (для наглядности) полный текст речей героя.

I глава
Всех пора на смену; балеты долго я терпел, но и Дидло мне надоел.

II глава
Ни слова!

III глава
Куда? Уж эти мне поэты! Я не держу тебя; но где ты свои проводишь вечера?
Отселе вижу, что такое: во-первых (слушай, прав ли я?), простая, русская семья, к гостям усердие большое, варенье, вечный разговор про дождь, про лён, про скотный двор...

Скорей! пошёл, пошёл, Андрюшка! Какие глупые места! А кстати: Ларина проста, но очень милая старушка; боюсь: брусничная вода мне не наделала б вреда.

Скажи: которая Татьяна? Неужто ты влюблён в меньшую? Я выбрал бы другую, когда б я был как ты поэт. В чертах у Ольги жизни нет. Точь в точь в Вандиковой Мадонне: кругла, красна лицом она, как эта глупая луна на этом глупом небосклоне.

(Запомните, пожалуйста, это брюзжанье: глупые места, глупая луна, глупое небо...)

IV глава
Проповедь «К беде неопытность ведёт» — 5 строф в начале главы. Три пустых вопроса в конце: Ну, что соседки? Что Татьяна? Что Ольга резвая твоя? По сути это один равнодушный вопрос, «из вежливости».

V глава
Ни гу-гу! А тот Онегин, который приснился Татьяне, произнёс одно слово из трёх букв: «Моё». Даже не «моя», а «моё» — как про одеяло, вещь.

VI глава
Мой секундант? Вот он: мой друг, monsineur Guillot. Я не предвижу возражений на представление моё: хоть человек он неизвестный, но уж конечно малый честный. Что ж, начинать?

VII глава
Онегин вообще не появляется. Даже не снится никому.

VIII глава
Скажи мне, князь, не знаешь ты, кто там в малиновом берете с послом испанским говорит? Да кто ж она? Так ты женат! не знал я ране! Давно ли? На ком? Татьяне! Я им сосед.

Это всё. Совсем всё.
На восемь глав, за восемь лет...

Князь Гвидон с птицей вдесятеро разговорчивее, чем герой романа. Балда с бесёнком в сто раз остроумнее, просто-таки оратор. Философские беседы Старика с Золотой рыбкой куда содержательнее, чем у Онегина с Ленским. А царица с зеркальцем? — какие страстные диалоги!

Где вы видели роман, в коем главный (заглавный!) герой молчит. В литературе случаются молчуны. Герасим, например, или Гримо (слуга Атоса). Но они так и заявлены: один мычит, другой молчит. А тут напротив — герой представлен как чрезвычайно разговорчивый, даже болтун. (Заметим: Герасим — герой рассказа, а не романа; что до Гримо — он персонаж даже не второго, а четвёртого плана.)

Трудно поверить: на последнем драматическом свидании с Татьяной — расставаясь навсегда с нею (и с читателями) — Онегин не произносит ни слова.

Теперь — о сути речей героя. «Балеты долго я терпел» — фанаберия и больше ничего. Разговоры с Ленским даже нельзя назвать разговорами. Трамвайные, ничтожные: «Вы на следующей сходите?» — «Нет. Передайте за проезд». Единственное и центральное приключение романа: дуэль. Но и там три технические фразы: «Познакомьтесь с моим слугой».

Итак: Онегин говорит лишь в двух главах: в III — пустая и ленивая болтовня с Ленским; в IV — холодная отповедь Татьяне: единственная (на весь роман!) сцена, где герой объясняется с героиней, потому мы там и топтались. В VIII главе есть его «письмо», но, во-первых, оно дописано в 1831-м (спустя год после окончания романа); во-вторых, ничего умного там нету, только нытьё; в-третьих, и это очень важно: письмо — не разговор.

Роман сочинил умнейший человек России. А главный (заглавный!) герой молчит, хотя — если верить характеристике — не молчун, даже очень разговорчив, встревал в любую беседу, толковал об экономике, об Ювенале.

...Ни одного свидетельства ума. Ни эпиграммы, ни философии, ни анекдота, ни спора о важных вещах. Отповедь Татьяне вполне заурядна. Онегин — огромное пустое место. Как такое может быть?

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/10/20/...etvertaya.html
20 октября 2017 в 19:42,

фото: Александр Минкин
"Евгений Онегин" - первое издание I главы.

X. ПОДИ ПОЙМИ

Лотман в любимом нами и уже упоминавшемся комментарии пишет:

Большая группа лексически непонятных современному читателю слов в «Евгении Онегине» относится к предметам и явлениям быта как вещественного (бытовые предметы, одежда, еда, вино и пр.), так и нравственного (понятия чести, специфика этикета, правила и нормы поведения)...

Получив в 1980‑м книжку, где прямо в предисловии говорилось об утраченных «понятиях чести», внимательный советский человек (в душе фрондёр, наученный читать между строк) восхищённо крутил головой...

Лексически непонятных слов быстро становится всё больше. Что уж говорить про специфику этикета, если человек не понимает слова «этикет». Большая этикетка?

Сильфиды, армиды, аониды, ипокрена, торкватовы октавы, автомедоны... Таких загадок в «Онегине» сотни.

Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки...

Qu’est-ce que c’est автомедоны? Автомобиль знаем (самобеглая коляска); автопилот знаем; автомат и авторитет — ещё бы! (хотя что значит «ритет»?) А что такое автомедон? Автоматический медон?
Зато «панталоны, фрак, жилет» теперь всем понятны. Можно ничего не читать и всё знать. Вбиваешь «Бендер» в Google — ответ: робот.

Да что там греко-римская античность! Русское слово «сени» или не знают вообще, или думают, будто это типа подъезд (на языке жителей Ленинграда — парадное), прихожая и только. Детей в школе заставляют учить:

Травка зеленеет, солнышко блестит,
Ласточка с весною в сени к нам летит.

Она в тамбур, что ли, летит, бедная птичка (подруга неверной жены жабёнка, вдовы крота, в третьем браке за эльфом)? Дети не могут запомнить стишок, потому что не могут вообразить ласточку, которая влетает в прихожую, а многие учителя, увы, сами знают только это значение слова «сени»...

И сени расширял густые
Огромный, запущённый сад,
Приют задумчивых Дриад.

Как сад расширял сени? Что такое задумчивые дриады? Попробуйте на детях, на знакомых — вам понравится.

Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени

Прихожая морга?

Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши.

В тамбуре сидел? в чулане с пауками, как Буратино?

Кто сегодня способен, закончив 11 классов, потолковать об Ювенале и вспомнить, хоть не без греха, из Энеиды два стиха? Ведь для этого надо знать латынь; лицеисты не в переводе Энеиду читали.

Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал.

Совершенно — означает, безупречно, без акцента. Сегодня днём с огнём не найдёшь студента, который мог бы в совершенстве изъясняться и писать хотя б по-русски.

Друг Марса, Вакха и Венеры
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры...

Что такое «друг Марса и Венеры»? Друг сникерса и баунти? Или друг планет, астроном? Понимает ли нынешний школьник (и его папа), что декабрист Лунин здесь — отважный участник множества сражений, пьянчуга и бабник?

К кому обращены строфы Пушкина? — он же так старался; хотел, чтоб понимали; он не в стол писал. К тем, кто знаком с аонидами. Поясняющих сносок в изданиях XIX века не было.

...Уважаемые читатели! Возможно, вы с досадой дочитали до этого места. С досадой — ибо потратили уйму времени, но не узнали ничего нового, ничего интересного.

Ещё хуже, что кое-кто из вас испытал даже отвращение от того, что рассказ про великое произведение классической русской литературы стилистически не соответствует задаче — сбивается на публицистику, на плоские фривольные шутки; а кое-кто уверен, будто всё написано вовсе не ради «Онегина», а лишь для демонстрации эрудиции: мол, автор хочет показать, что он шибко умный. Вот уж нет! Понятия не имею, кто такие сильфиды, фобласы, армиды. А уж когда Пушкин начинает перечислять прочитанные Онегиным книги — тут впору умереть от позора.

Прочёл он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Stael, Биша, Тиссо,
Прочёл скептического Беля,
Прочёл творенья Фонтенеля...

Из всей этой свалки автору довелось осилить Гиббона (здоровенный том) да кусочек Руссо и то с трудом. Остальных никого автор этих строк не читал, годами занятый подённой работой, дешёвым зубоскальством, щелкопёрством и проклятыми судами с ворами и негодяями, которые самым бесстыдным образом подают иски о своей чести и достоинстве, будто эти качества можно получить в суде как бесплатный протез в собесе. Но фальшивые зубы вставить можно, а ум и совесть — не вставишь. Хрен им, а не честь и достоинство.

Но пора к делу. Если вы до сих пор ничего не узнали, то не теряйте надежды. Авось...

XI. ЛЮБОВЬ НАРОДА

— Река?
— Волга.
— Фрукт?
— Яблоко.
— Поэт?
— Пушкин.
Шаблон.

Мы — те же? Россия — та же? Нет, это иллюзия.
— Любовь народа к Пушкину безгранична!
— Простите, вы про какой народ говорите? Сегодняшний? Он совершенно иной, чем сто и сто пятьдесят лет назад. Несогласны? Будьте здоровы.

В «Онегине» есть совсем простые строки, ну очень простые, без латыни, без мифических дриад, без специфики этикета. Проще пареной репы. Помните?

Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

Ни одного иностранного слова, никакой латыни. Но о ком это? Каких «нас» заметил старик Державин? Кто эти благословлённые? В Москве, в русской столице, на факультетах журналистики самого знаменитого и менее знаменитых университетов (МГУ, РГГУ, имени Шолохова, имени Грибоедова и т.д. и т.п.) студентам был предложен этот детский вопрос.

Пушкин — «Наше Всё», «Евгений Онегин» пройден в школе и у всех на устах, студенческая элита родной страны...

Сперва оказывается, что половина студентов (иногда больше, иногда чуть меньше) в жизни не читали и не слышали этих слов. Поясняешь: это «из Пушкина»; после чего студенты пишут на бумажках ответы (бумажки храню).

Ответов у студентов имеется невероятное множество. На первом месте, конечно, «лицеисты», на втором — всегда «декабристы» либо «поэты». Случаются редкие, уникальные ответы; например, кто-то назвал Александра II.

Но ведь есть логика (точнее: должна быть). Даже если вообразить, что Державин решил благословлять бунтовщиков, то сделал бы он это не сходя во гроб, а выйдя из. Старик умер в 1816‑м, а восстание случилось в 1825‑м. Та же история с благословением Александра II. Принц родился, когда старик Державин уже два года лежал в могиле.

Вот неполный список благословлённых Державиным по мнению студентов-гуманитариев:

лицеисты, декабристы, поэты, писатели, люди;
на экзамене (на вопрос «о ком?» некоторые отвечают «где»);
потомки, все последующие поколения, Державин (сам себя?), журналисты, нынешние поэты;
нынешние писатели, коллеги (чьи?), Пушкин и его друзья, пушкинская плеяда (?), Пушкин и Кюхля;
о времени, о власти, о русском народе, о гражданах, о товарищах по перу, о современниках (его), о царе, о нас;
новое поколение людей, которые мыслят не так, как все;
человек, не зависящий от медиа, мыслящие люди;
революционеры, публика, Годунов, деятели культуры, Путин (вероятно, шутка), публицисты, молодое поколение, авторы, общество, классицисты (?);
друзья-лицеисты, обычные люди без особого положения в обществе, жители России, писатели в полном смысле этого слова, христиане, русские...

Один ответ приведу в кавычках как особо своеобразный: «советный Аристотел».

Отдельно про родной ГИТИС, IV курс. Из 17 студентов семеро слышали «Старик Державин...», десять — никогда.

А как правильно? Ответ (так и хочется сказать «русским языком») написан открытым текстом в Восьмой главе.

В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться Муза стала мне.
И свет её с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

Никаких нас тут нету! Это только Пушкин и его муза. Он просто придумал изящный способ похвалить себя. Скажешь «сам Державин меня благословил» — бахвальство, нахальство. «Нас» — ловко и безупречно.

А почему «старик Державин»? Почему только Державин? И где следующие десять строк? Почему там только точки? Что Пушкин выбросил?

В беловой рукописи есть:

И Дмитрев не был наш хулитель;
И быта русского хранитель,
Скрижаль оставя, нам внимал
И музу робкую ласкал.

Быта русского хранитель — очевидно, Карамзин. Но все отброшены. И дело не в поэтическом даре, не в известности персоны, не в сладких звуках (мог бы и Жуковского назвать в числе благословивших учителей).

...Единичность рекомендателя порою лучше, чем множество. В своё время автору было предложено вступить в Союз журналистов. По уставу требовалось представить три рекомендации. Автор упёрся и сказал: «Принесу одну рекомендацию. А не хотите — как жил без Союза журналистов, так и дальше проживу». Союз согласился — я принёс рекомендацию Егора Яковлева. Дополнять такую рекомендацию ещё чьими-то — это как водку разводить пепси-колой. Второй и гораздо более важный пример: на пиджаке Ефима Минкина были только ордена Славы всех трёх степеней. Коробка с остальными орденами и медалями лежала в шкафу.

— Почему вы их не носите?
— Поверьте, этих трёх достаточно.

Для Пушкина было достаточно старика Державина. И добавим: один Бог выше, чем все олимпийские, все языческие вместе взятые. Приключений, конечно, меньше, но какая высота!

Старик Державин... а кто это? чем славен? Почему Пушкин с гордостью говорит о том, что именно Державин «заметил и благословил»? Были же и другие знаменитости, восторженно оценившие молодое дарование... Но только «старик» сочинил стихи, которые поразили юнца; не могли не поразить. Равного нет по силе и отчаянной храбрости.

ВЛАСТИТЕЛЯМ И СУДИЯМ

Восстал всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, рек, доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?

Судить «земных богов» — значит, судить царей. В России это крамольная мысль даже сейчас, а в ХVIII веке... Как он рискнул такое написать?

Не внемлют! видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.

Перевести на русский? Правители не слышат голоса правды. Смотрят пустыми рыбьими глазами, которые залеплены взятками. Вроде бы видят, но не понимают и не хотят понимать. От их преступлений содрогается земля. От их лжи шатается небо.

Цари! Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья,
Но вы, как я подобно, страстны,
И так же смертны, как и я.

И вы подобно так падёте,
Как с древ увядший лист падёт!
И вы подобно так умрёте,
Как ваш последний раб умрёт!

Сказать правителю, что он смертен, — значит, вызвать его ярость. Сказать ему, что он сдохнет, как раб, — самоубийство.

Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един царём земли!
1780

Было тогда старику 37 лет, и сочинил он это при Екатерине. Такие дела...

Столь безоглядно клеймили царей позором только библейские пророки. Это и есть глаголом жечь сердца людей. И может быть, именно эти стихи вспоминал Пушкин, когда писал вдохновенного «Пророка».

...В советское время Бога писали с маленькой буквы, и эти стихи Державина исказились. Начало стало выглядеть так:

Восстал всевышний бог, да судит
Земных богов во сонме их.

Даже если школьный человечек знал смысл слова «сонм», всё равно получалось типа: рассердился генеральный секретарь на членов Политбюро.

В русском языке «Бог» может быть и с большой буквы, и с маленькой, а «богиня» — только с маленькой. Языческие боги могут быть во множественном числе. А иудео-христианский — только в единственном.

Отсюда: пока один — с большой. Когда много — с маленькой. И ещё: если бог с маленькой, тогда обязательно надо имя: Зевс, Арес, Венера, Ярило, Тор, Перун, Иштар...

...Нынешние читатели Пушкина или бессмысленно скользят по хрестоматийным строчкам, по старику Державину, или вдруг спотыкаются: «не знаю». Мало кто ощущает сомнение: «думаю, что знаю». У большинства самая смешная реакция: «уверен, что понимаю». Последнее почти безнадёжно. Или так: последние почти безнадёжны; мы, слава Богу, к ним не относимся.

XII. ЛЮБОВЬ К НАРОДУ

Любовь Пушкина к народу включена во все учебники. О ней знают и дети, и начальники. Известный пушкинист — президент Ельцин (привет тов. Сталину, корифею языкознания) однажды даже написал эпитафию, надгробное слово, хотя в книге оно официально и ошибочно названо «напутственным». Внимайте!

Напутственное слово Президента
Российской Федерации Б.Н.Ельцина

Дорогие читатели!

Имя А.С.Пушкина бесконечно дорого России. С раннего детства мы входим в мир поэта и в течение всей своей жизни читаем и перечитываем его произведения, восхищаемся яркостью образов его героев, наслаждаемся богатством языка, преклоняемся перед его гением.

Страстный проповедник добра и справедливости, А.С.Пушкин стал символом России (пропустив вперёд Сталина). Превыше всего поэт-гражданин ценил свободу. И нам, выбравшим путь свободы (а заодно сперва Ельцина, а потом Путина), А.С.Пушкин сегодня особенно близок и дорог.

Он любил жизнь, Россию, любил нас, сегодняшних (за что Пушкин любил нас сегодняшних, Ельцин не написал, забыл). Эта любовь издавна питает тот патриотизм, который спасал наше Отечество в самые тяжелые моменты его истории.

Б.Ельцин
«4» ноября 1996 года

фото: Александр Минкин
"Напутствие" президента Ельцина в книжке с картинками (без прозы и стихов).

В этом напутственном слове всё прекрасно: и душа, и тело, и одежда (Чехов), и, конечно, мысли. Никто не может объяснить, зачем число 4 взято в кавычки и почему нет исходящего номера.

Вообразите! Любовь Пушкина к нам сегодняшним питает тот патриотизм, который не раз спасал и пр. Ужас! Значит, если бы Пушкин нас не любил, то и спасительному патриотизму было б нечем питаться. Вдобавок, значит, есть какой-то не тот патриотизм, неспасающий.

«Наслаждаемся богатством языка» — неужели? Чтоб наслаждаться музыкой, надо иметь слух, чтоб любоваться картиной — зрение. Какое на хрен чувство языка у сочинителей таких идиотских напутствий?

Если бы не подпись президента России, то и чёрт бы с ним, с этим напутствием; мало ли глупостей на свете. Но тут два существенных обстоятельства: а) полное академическое собрание сочинений; и б) президент.

Напутственное слово говорят в начале пути. Отправляется ли корабль в дальнюю экспедицию, отправляется ли юноша навстречу судьбе... Было бы логично, если б напутствие президента было напечатано в первом томе. Но оно напечатано в последнем, в 18‑м. Вдобавок в этом томе вообще нет стихов Пушкина, нет и прозы. Это дополнительный том — в нём только рисунки, которые Пушкин делал на полях рукописей: чьи-то головки, какие-то собачки, черти, птички...

...Однажды некая девица пела Вяземскому романс на стихи Пушкина и сделала смешную ошибку в знаменитой «Чёрной шали». Спела «Однажды я созвал нежданых гостей» (вместо «весёлых»). Вяземский в письме к Пушкину назвал это словосочетание «самое нельзя прелести» — то есть лучше не бывает.

В эпитафии Ельцина (которое ему сочинила придворная шантрапа) самое нельзя прелести «Пушкин любил нас, сегодняшних». Кроме совершенного идиотизма и анахронизма тут в наличии ещё и некая постоянная-вечная-несомненная любовь поэта к народу.

Теперь Ельцин и сам (из непостижимого далека) любит, наверное, нас, сегодняшних, всех сразу. О любви же Пушкина к нам, вчерашним, спросим самого Автора. Он ответит искренне — стихотворением «Поэт и толпа». Ведь он исповедался в своих стихах, невольно.

ПОЭТ И ТОЛПА

Procul este, profani.
Прочь, непосвященные (лат.)

Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он пел — а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.
И толковала чернь тупая:
«Зачем так звучно он поёт?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведёт?
О чём бренчит? чему нас учит?
Зачем сердца волнует, мучит,
Как своенравный чародей?
Как ветер, песнь его свободна,
Зато как ветер и бесплодна:
Какая польза нам от ней?»

Кто этот бессмысленный народ? Кто эта чернь тупая? Крепостные рабы? Продолжим цитирование, а потом разберёмся.

ПОЭТ.

Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы всё. На вес
Кумир ты ценишь Бельведерский.
Ты пользы, пользы в нём не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нём себе варишь.

«На вес кумир ты ценишь бельведерский...» Это Пушкин, что ли, с крепостными спорит про ценность статуи Аполлона? Чтоб ценить на вес скульптуру, надо minimum знать, что она существует, знать слово «скульптура», да хорошо бы и про Аполлона. Да ещё б и сообразить, что «кумир Бельведерский» — это та самая статуя и есть.

Чернь тупая — это светская чернь. Чернота света. Тьма. (А сегодня это идиотские хладные и надменные сварливые посты и шлакоблоги.)

Продолжим цитирование, осталось немного.

ЧЕРНЬ.

Нет, если ты небес избранник,
Свой дар, божественный посланник,
Во благо нам употребляй:
Сердца собратьев исправляй.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки.
Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.

Ух ты! Толпа тут впервые в истории учинила не погром и грабёж, а явку с повинной. Перечитайте: народ добровольно сознаётся: «Мы малодушны, коварны, бесстыдны, злы, неблагодарны, сердцем хладные скопцы (кастраты), клеветники, рабы, глупцы, набитые пороками по самое не могу». Напиши Пушкин такое про народ — записали бы в русофобы. Но тут народ сам о себе это говорит, значит, поэт не виноват. (Решение не менее остроумное, чем с благословением Державина.) Дочитаем?

ПОЭТ.

Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас!
Душе противны вы, как гробы.
Для вашей глупости и злобы
Имели вы до сей поры
Бичи, темницы, топоры; —
Довольно с вас, рабов безумных!
Во градах ваших с улиц шумных
Сметают сор, — полезный труд! —
Но, позабыв своё служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы ль у вас метлу берут?

Да, в те времена поэты (жрецы Аполлона) дворниками не работали. Потом времена изменились. Гениальный русский писатель Андрей Платонов работал дворником. Кто-то говорит, будто это легенда. Ладно. А что скажете про этот документ?

В совет Литфонда. Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.

26 августа 1941 года.
Цветаева М.И.

Марина Цветаева — великий русский поэт; через 5 дней повесилась — не вынесла нищеты, унижения, отчаяния...

ПОЭТ.

Вам ли, любящим баб да блюда,
Жизнь отдавать в угоду?
Я лучше в баре б----м буду
Подавать ананасную воду!

...Ох, сбился! Это Маяковский. У Пушкина кончается иначе:

Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
1828

И молитв? Какое неожиданное последнее слово! Это ж не про монаха, не про отшельника. Впрочем, в 1828‑м он в некотором смысле давно отшельник. Всё чаще ощущает себя в пустыне — хоть и в столице.

— Вся Россия читала Пушкина!
— Конечно! Он же гений!

Вся Россия в 1826 году — 50 миллионов человек. Дворян — почти миллион. Обычный тираж книги известного автора — 600 экземпляров, 1200 — большой успех.

Тираж Первой главы «Онегина» — 2400 экземпляров. Не распродан. Тираж Второй и всех остальных — 1200.

Двести штук оставим мещанам. Выйдет, грубо говоря, одна книжка на тысячу дворян. 0,1% — одна десятая доля процента.

Что ж это за аристократическое общество, если даже новая вещь невероятно знаменитого Пушкина выходила тиражом 1200. Он был дважды знаменит: как блистательный поэт и как политический ссыльный. Опальный — это всегда привлекает; его произведения — почти запретный плод; его поэма считается непозволительно эротичной; отцы прячут «Руслана и Людмилу» от дочерей и даже от жён; гонимый, близкий к декабристам, чудом избежавший каторги; принятый и (невероятно!) обласканный императором; дуэлянт, картёжник, волокита; Автор безумно смелых и чудовищно жестоких эпиграмм; и — 1200 экземпляров хватало на всю Россию.

Даже если одну книжку читает семья в пять человек, то и тогда получается всего лишь 6 тысяч читателей.

К кому он постоянно обращается? К русскому народу? Но крепостные неграмотны. Где ж они его услышат?

Он обращается: а) к грамотным; б) к читателям поэзии, а не лубка; в) к покупателям. Итого — к одному из десяти тысяч.

Пушкин читает стихи в своём кругу. Дворяне, аристократы — они же и покупатели. Трудно поверить, но половина дворян были неграмотны, для многих русский не был родным.

А.М.Тургенев (1772–1863), важный чиновник, пишет в мемуарах: «Я знал (в конце ХVIII века) толпу князей Трубецких, Долгоруких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских, Мещерских, — всех не упомнишь и не сочтёшь, — которые не могли написать на русском языке двух строчек».

А в книге Сергея Сергеева «Русская нация» приводится следующий факт. Даже в конце 1830-х в семействе князя М.Н.Голицына, по воспоминаниям служившего там учителем его детей С.М.Соловьёва, «все, кроме прислуги, говорят по-французски; и молодых французиков, то есть княжат, я обязан учить чуждому для них, а для меня родному языку — русскому, который они изучают как мёртвый язык». (Мёртвые языки — латынь, древнегреческий.)

«Чернь тупая», «бессмысленный народ», «безумные рабы» — все это сказано не о безграмотном «народе», а о невежестве грамотных. (Если вы сейчас подумали о сегодняшнем дне, значит, проводить параллели не стоит, вы их сами уже провели.)

Дядя Онегина — характерный пример. Приехав в его дом

Онегин шкафы отворил:
Нигде ни пятнышка чернил;
В одном нашёл тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.

«Имея много дел»? Дела, мешающие старику читать, перечислены:

...деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.

Тех же правил держался папа Татьяны.

XIII. ПРОСТАЯ РУССКАЯ СЕМЬЯ

...Непонимание разное бывает. Причиной непонимания может быть невнимательность, беглое чтение. Или незнание; например, по неграмотности. Знал бы буквы — прочёл бы и всё понял. А бывает, что ваше непонимание запланировано автором. Так сочинители детективов (и для нашей работы это очень подходит) делают всё, чтоб читатель до последней страницы не догадался, кто убил.

Всякое бывает. Кросс Татьяны не заметили, хотя он есть, написан чёрным по белому. Не заметили чрезвычайно наглядно описанного пароксизма страсти, случившегося с нею...

А как заметить ненаписанное? Это не шутка, не парадокс. Вот простейший пример. Слова «ссылка» в «Онегине» нету. А в понимании читателя? Пушкин сделал всё, чтобы его ссылка Эверестом (или хоть Казбеком) торчала из текста. «Но вреден север для меня...» «Придёт ли час моей свободы...» и ещё множество откровенных намёков на царский гнев. Опала формально отсутствует в романе, но давно и туго вбита в школьные учебники.

А если ни в романе, ни в учебнике нету, то кажется, будто нету вообще. Но это ж не так. Нептун и тем более Плутон не видны на небе даже в самую ясную ночь, не было их и в учебниках астрономии. Обе планеты открыты на кончике пера. Их сперва вычислили на бумаге и только потом, много позже, сумели разглядеть в телескоп. Плутон увидели только в 1930‑м, спустя полвека после того, как вычислили. Но планеты же были; миллиарды лет болтались незамеченными.

...Что Таня пылкая, наивная, а Евгений ледяной, опытный — это написано прямо. Что он всю дорогу молчит, хотя заявлен краснобаем, тоже видно, хотя и не с первого взгляда (да и не со второго). В одной из тех крайне редких речей, где Онегин произносит больше дюжины слов подряд, он слегка высокомерно отзывается о семье Татьяны:

Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...

Он прав — семья совсем простая. Но сегодня, пожалуй, стоит уточнить: простая дворянская русская семья. Или: простая дворянская русская семья рабовладельцев.

Отец Татьяны. Дмитрий Ларин, был бригадиром (промежуточный военный чин между полковником и генерал-майором). Не читал ничего никогда. Не верите?

Отец её был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой.

Мать Татьяны. Раchеttе, Паша (Прасковья?). Кому-то кажется, будто мама Тани читала французские романы. Эта иллюзия существует исключительно потому, что образованные советские и постсоветские русские люди когда-то читали или где-то слышали о том, что Ларина-мать любила какого-то французского или английского то ли писателя, то ли романного героя, не то Грандисона, не то Ричардсона. Вот, мол, доказательство её литературного вкуса:

Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.

Ау, товарищи! — писателя-то она любила понаслышке.

Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла;
Но встарину княжна Алина,
Её московская кузина,
Твердила часто ей об них.

Понятно? Не читала!

Сестрёнка Оля тоже ничего не читала. Даже стихи Ленского, своего ненаглядного жениха! Пушкин сообщает:

Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.

Татьяна читала много, но что? Автор исчерпывающе точен и строг:

Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своём родном.

Все привыкли и к этим стихам, и к тому, что Пушкин — гений; не замечают, как он коряво написал. «Она по-русски плохо знала» — это Пушкин нарочно, это насмешка и над героиней, которую он передразнил, и над читателем. Правильно: «она плохо говорила по-русски» либо «она плохо знала русский» (язык). А выражение «по-русски плохо» употребляется для обозначения халтуры. Например, она по-русски плохо укладывала асфальт.

По-русски плохо знала — значит, не только журналов, но и романов русских не читала. Читала французов, типа глянец, лямур-тужур-гламур.

А теперь — внимание!

XIV. БЕЗ СЕМЬИ

Кроме мамы Полины, сестры Ольги, няни Филипьевны с внуком и могилы отца у Татьяны есть в Москве тётка Алина и другие тётки, двоюродные сёстры... Куча народу, и у всех повадки, привычки, характер, биография. Маму за папу выдали против воли, она сперва бесилась, потом смирилась.

Сестра Оля поплакала немножко, когда Ленский погиб, но очень скоро вышла за красавца-улана. Про няню целый роман: сколько ей было, когда её замуж выдали; муж моложе, свекровь-ведьма; у нянькиного мужа даже имя есть — Ваня!

У Онегина никого. Совсем пусто.

Отец умер, не сказав ни слова; имя неизвестно. От него не осталось никакого следа, даже могилы (а отцу Татьяны на кладбище поставлен памятник с надписью, и Ленский там грустит).
Матери у Евгения нет и не было, она не упоминается вообще.

Ни брата, ни сестры, ни тётки — ни души. Даже свою няню Пушкин подарил Тане.

Всего-то у героя и есть, что в начале Первой главы полумёртвый, а в конце её — уже совсем мёртвый дядя (который, похоже, понадобился исключительно затем, чтобы сослать Онегина в деревню).
Мало того что Онегин почти немой. Он вдобавок круглый сирота.

У Татьяны — все говорящие. У Онегина только бонна, гувернёр, мёртвый дядя. И все молчат, ни слова.

Таня — Татьяна Дмитревна Ларина! Сестра — Ольга Дмитревна Ларина! А у Евгения даже отчества нет, подкидыш.

Я не мамина! Я не папина!
Я на улице росла!
Меня курица снесла!

В правильных романах, где есть Он и Она, — описаны и семейная жизнь каждого, и родители обоих. Родители Гринёва и Маши («Капитанская дочка»), родители Алексея Берестова и Лизы Муромской («Барышня-крестьянка»), Дубровского и Маши Троекуровой...

Ленский — брюнет «и кудри чёрные до плеч». Татьяна бледная, Ольга румяная... А Онегин? Рост? цвет волос? цвет глаз? — ничего.

Нет лица; небывалое явление для классической мировой литературы.

Знаем внешность Дон Кихота, Пьера Безухова и графа Монте-Кристо, князя Мышкина и четырёх братьев Карамазовых, про Пиноккио (Буратино) и говорить нечего. А у Онегина внешности нет. Так бывает разве что, когда писатель делает главного героя рассказчиком своей собственной истории (Гек в «Приключениях Гекльберри Финна»).

Главный герой без речей. Без друзей (Ленский «от делать нечего» — не в счёт). Без родни. Без любовниц (вроде бы куча, а ни одной нету). Без лица.

Слишком много для простой случайности.

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/10/27/...t-pyataya.html
27 октября 2017 в 15:50,

фото: Александр Минкин
"Евгений Онегин" 1833 года. Чтоб книжка не закрывалась, прижал ножом.

XV. НЕСБЫТОЧНАЯ МЕЧТА

Господа и особенно дамы! Оказывается, некоторые из вас успели обидеться за Пушкина. Им показалось, что он тут унижен и очернён. Погодите, не будьте опрометчивы.

Мы не по капризу и не от хорошей жизни потратили здесь столько сил, столько места и вашего, читатель, времени на возню с такими мелочами, как разница между совершенствами и совершенством или в какой одежде и в каком возрасте бежала кросс Татьяна. Нами движет жажда понимания, несбыточная мечта.

Никто меня не понимает!

— жалуется Татьяна в знаменитейшем русском письме (даже громовые письма Толстого и Солженицына не так известны, что уж говорить про нравственные письма Сенеки к Луцилию, письмо запорожцев турецкому султану или какие-то письма русскому президенту).

Никто меня не понимает! — тоскует героиня, и о том же кричат письма Пушкина, полные бешенства (на непонимание со стороны даже самых близких друзей) и попыток оправдаться за бешенство:

Пушкин — Вяземскому
13 сентября 1825. Михайловское
Вам легко на досуге укорять меня в неблагодарности, а были бы вы (чего Боже упаси) на моём месте (в ссылке, в бессрочной ссылке!), так, может быть, пуще моего взбеленились. Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Они заботятся о жизни моей; благодарю — но чёрт ли в эдакой жизни... Дружба входит в заговор с тиранством, сама берётся оправдать его, отвратить негодование... а там не велят и беситься. Как не так!

Необходимы пояснения. Пушкин рвался сбежать из ссылки за границу (придумал себе болезнь, необходимость хирургической операции) и умолял друзей добиться разрешения на выезд. Они же добились у царя позволения Пушкину съездить для операции в Псков. Но он категорически не хотел ложиться под нож тамошнего коновала, а заодно и лишиться предлога для отъезда. Отказался. И вышло, что он отказывается от царской милости, а значит, окончательно губит себя в глазах императора.

Заметил ли он, как в этом письме его жизнь вдруг превратилась в самую знаменитую пьесу? Друзья Гамлета — Розенкранц и Гильденстерн — входят в заговор с тиранством (с Клавдием и Гертрудой). Гамлет в бешенстве (см. сцену с флейтой). А ещё прежде король-братоубийца не отпускает Гамлета за границу — «из чувства нежной любви».

КЛАВДИЙ
К тебе питаю я любовь, какой
Нежнейший из отцов привязан к сыну.
Что до надежд уехать в Виттенберг —
Не по душе нам вовсе эти планы.
Прошу: останься тут, под лаской наших глаз.

«Под лаской наших глаз» — какие шикарные обороты изобретают коронованные убийцы!

Гамлет придумал себе сумасшествие, Пушкин придумал себе аневризм. Ни король Клавдий, ни Александр I не поверили.

...Понимание — вот чего добивается всякий, кто говорит либо пишет. А читающему — надо ли понимать детали и тонкости, если в общем и целом всё давно понятно?

Читатель, не постигший своим сознанием мельчайшие подробности текста, не в праве претендовать на понимание «Евгения Онегина».
Владимир Набоков (переводчик
и величайший комментатор «Онегина»).

Вот пример: первая глава нашего романа о пушкинском романе называется «Зайчик, беги» и в ней рассказывается про кросс Татьяны.

Возможно, вы в душе поморщились: с какой стати героиня Пушкина названа Зайчиком? Уж это слишком фамильярно, пошло...

Но дело не в пошлости автора; он и сам минут 20 сомневался: стоит ли так? Дело в нескольких обстоятельствах, из которых назовём два-три, возможно, не самых важных.

Татьяна именно поскакала по лесам и лугам, как зайчик в ужасе несётся от собак. Другой пример (кошка, к хвосту которой жестокий мальчишка привязал консервную банку) был бы ещё хуже. Хвоста у Татьяны нету, а кошка ассоциируется с похотливостью — видели, как она выгибает спинку, задирает задок, свешивает хвостик на сторону, откровенно открывая любому... — Что-о?! — Успокойтесь, мадам, — ...открывая миру свои чувства, переживания, желания и, душераздирающе мяукая, жмурится: в ослепительной надежде блаженство тёмное зовёт.

Нет, зайчик — символ робости и пушистой невинности — лучше кошки. Главное же, что Таню сравнивал с зайчиком сам Пушкин.

Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье...
Так зайчик в озиме трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.

Выходит, Пушкину можно сравнивать трепетание персиков с трепетанием зайчика, а нам нет?

В «Онегине» есть ещё один зайчик... Если вы этого никогда не замечали, то теперь знаете. А заодно узнали и о том, как мучительно размышляет автор над каждой ерундой. Но для чего? С какою целью? Да всё с той же — добиться понимания. А что в результате? В результате читатель только раздражается — так любой человек досадует на избыточную заботу, на повторы.

Вот и Набоков знает, что повторяется, настаивая на понимании мелочей, но не может удержаться:

В искусстве, как и в науке, наслаждение кроется лишь в ощущении деталей. Хочу повторить, что если эти детали не будут как следует усвоены и закреплены в память, все «общие идеи» (которые так легко приобретаются и так выгодно перепродаются) неизбежно останутся всего лишь истёртыми паспортами, позволяющими их владельцам беспрепятственно путешествовать из одной области невежества в другую.
В.Н. (п. и в. к. «О.»).

Блистательные формулировки! Стремление покинуть области невежества знакомо всем любознательным. Но...

Покорить восьмитысячник невозможно с налёту. Сила есть, отвага, деньги, снаряжение, но — кто бы ты ни был — будешь вынужден останавливаться в промежуточных лагерях. Организм должен адаптироваться к чужим условиям. Разреженный воздух и нехватка кислорода — далеко не всё. Надо менять поведение и даже мышление. Пусть даже внизу ты звёзды хватал с небес, но эти нижние звёзды (известность, знакомства, бентли, должность, неприкосновенность и Орден за Заслуги) ничем тебе не помогут. Скорее наоборот: ты изнежен, капризен, уверен, что всё знаешь, а потому можешь погубить всю группу.

— Жалобу Татьяны «никто меня не понимает» знаем наизусть. Но Пушкин-то где на это жалуется?

— Как «где»?! Везде! Забыли?

Он пел — а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.

Это про полное непонимание. Возможно, рядом с поэтом есть несколько друзей, которые его хвалят. Но тут мы их не видим. Поэт совершенно одинок; стихотворение так и называется «Поэт и толпа» — больше там никого.

— Вы прицепились к одному случаю. — Нет. Проблема настолько важная и постоянная, что придётся однажды заняться ею всерьёз. Ибо именно она до сих пор лежит нам поперёк дороги и мешает достичь обещанной сияющей вершины (а она обещана, и обещание будет непременно исполнено).

Проблема эта называется пустыня. До неё нам дойти нелегко. А потом ещё и перейти придётся. Но спешу утешить: 1) если Бог поможет, вы преодолеете пустыню примерно в 70 раз быстрее самого знаменитого и самого массового перехода - поэтому капризничать и роптать на долгую дорогу вам не стоит; 2) в пути вас не будут мучить ни голод, ни жара, ни пыльные бури — ничего, кроме духовной жажды, понемногу всё же утоляемой; 3) достигнув земли обетованной, вам не придётся никого убивать, ибо местность та совершенно свободна и перенаселённость ей не грозит, увы; 4) последнее преимущество: оглянитесь — рядом с вами никого, нет группы, тут каждый идёт в одиночку; и если вы устанете и/или разуверитесь — никто не узнает, что вы сдались на полпути.

...Ученики не понимали Христа. Булгаков блестяще и сочувственно изобразил сцену: Иешуа (т.е. Иисус Христос) жалуется Понтию Пилату на оборванца (на апостола Матфея):

Он неверно записывает за мной... Ходит, ходит с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил.

Бедный Матфей! — он уверен, что совершенно точен. Но, увы, он записывает в меру своего понимания. Выдумка Булгакова? Нет, к сожалению. Перелистайте все четыре Евангелия: жалобы Христа на непонимание — постоянны и горьки. И не на саддукеев, фарисеев и пр., а именно на учеников, на ближних; что уж о дальних говорить.

Иисус сказал (ученикам): неужели и вы ещё не разумеете? Ещё ли не понимаете?
Матф. 15, 16

Увы, неподдельное внимание, любовь и прочие добрые чувства — не гарантия понимания.

Понимание «Онегина» невозможно без понимания мелочей — утверждает Набоков. Так ли, нет ли, но есть кое-что важнее сильфид и харит, про которых любой может узнать, ткнув пальцем в Википедию.

Понимание «Онегина» невозможно без понимания мыслей Пушкина — уж это совершенно точно и бесспорно. А мысли его — не в греческих автомедонах; они... — — Они же исчезли — как искры, без следа. — Не все! Некоторые остались в стихах; какое-то слово, столкнувшись с бумагой, вдруг вспыхивает, вызывает озарение, — поэт говорит «снизошло» — то есть дали сверху!

...Всё, что Пушкин написал с 1823 до сентября 1830 — всё написано параллельно с «Онегиным». Возможно, привычней сказать «одновременно». Так было бы верно, но недостаточно. Упрощение же часто ведёт к утрате важного смысла.

Положим, вы сейчас читаете это за едой, думаете об «Онегине», — разве важно, что именно вы одновременно едите? Каша ли, капуста ли, картошка — ничего от этого не меняется в ваших мыслях (и в этом тексте).

Но когда Пушкин параллельно сочиняет разные вещи — это взаимопроникающая и взаимовлияющая работа; один процесс, голова одна, в ней рой мыслей, они буквально толкают и теснят друг друга...

Теснится тяжких дум избыток...

Нет, пока обойдёмся без тяжких.

Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем.
И тут ко мне идёт незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы лёгкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.

И мысли в голове волнуются в отваге. Как волны моря? — но у волн нет отваги. Как нервы воина! Кто из этой толпы выплеснется на бумагу — тот и попадёт в историю, в хрестоматию. Кто-то прорвётся и запечатлеется, а кто-то выскочит из головы в пустоту и исчезнет без следа. — Разве вам не знакомо: только что сверкнула замечательная мысль и — нету, улетела.

Очень похоже на другую толпу, которая, совершенно не требуя ума, наперегонки стремится в... Но достигнет, так сказать, «чистого листа» только один; остальные миллионы не воплотятся, погибнут в младенчестве (моложе и быть нельзя); и никто не узнает, какие умы и таланты могли бы из них вырасти! — Да, мадам, вы поняли правильно: этот чистый лист находится у вас, в глубине вашей личности; но выбрать кого-то одного из тех, кто к вам туда стремится, вы не можете, ибо выбор осуществляется мозгами. — Нет, мадам, вы не дура, просто тот выбор, о котором здесь случайно зашла речь, происходит не в голове, извините... М-да, вот типичный неблагопристойный результат параллельной толкучки мыслей. Надеемся, девушки не поняли, о чём шла речь.

Мысли в голове поэта теснятся, сталкиваются, вспыхивают — они как искры от соударения стальных рыцарских мечей, лучше даже сказать самурайских (по духу и твёрдости). — У вас нет мечей? И воображения нет? Тогда возьмите две головёшки из костра либо мангала и стукните одну об другую. Полетит рой искр — яркие, красивые, горячие — и в ту же секунду они гаснут, исчезают без следа.

...Если не считать следом то мгновенное восхищение, которое вы испытали и — — И тут же забыли за шашлыком (а иначе откуда у вас головёшки, вы ж не просто так дрова разожгли).

...Без следа!

Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Онегин, Глава II, строфа XXXIX.

Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришёл к своим, и свои Его не приняли.
Иоанн. 1. 9-11.

«Мир Его не познал» — то есть не узнал и не понял. Грустно, конечно. Но что грустить.

XVI. ПОЧЕМУ ЕВГЕНИЙ?

Пора наконец сделать запоздалое вступление к роману «Немой Онегин», который вы сейчас читаете. И пусть вас не удивляет, что вступление находится в таком несуразном месте. Мы тут вообще-то стараемся следовать великим образцам.

Приходилось ли вам, мадам, читать вступление к «Евгению Онегину»? Неужели да? И где ж оно?

Большинство воображает, будто «Онегин» начинается с «Мой дядя самых честных правил». А ведь это не совсем так. Только настоящие знатоки (с гордым видом победителя в интеллектуальном споре или сделав снисходительную гримасу по адресу невежественного собеседника) объясняют: нет, не с дяди честных правил начинается «Онегин», а с «Не мысля гордый свет забавить».

Ну и что? Вот вы в лужу и плюхнулись со своим высокомерием и снисходительной гримасой. «Не мысля» etc. — это Посвящение, а вовсе не вступление.

...В июне День рождения Пушкина. По такому случаю меня однажды позвали на радио «Русская служба новостей».

— Про Пушкина нам что-нибудь.
— Нет, я уж лучше про «Онегина».
— Нам всё равно. У вас будет час эфира.
— Про «Онегина» за один час?!!
— Ладно, давайте две субботы: 5-го июня и 12-го.

Вот там и тогда — летом 2011 года — впервые было рассказано про беготню Татьяны по пересечённой местности, про блаженство/совершенство...

Девять месяцев проходит — читаю в газете, что Дантес был, оказывается, хороший человек. (Правнук убийцы дал интервью.) Позвонил в редакцию, начал ругаться, а мне отвечают: чем орать, лучше напиши что-нибудь.

Написал заметку «Почему Онегин — Евгений?» (февраль 12-го года). Действительно: Татьяна, Ольга, Владимир — такие хорошие имена, а главный герой — какой-то Евгений. (Вдобавок опасался за приоритет. Незадолго до того рассказал про имя Онегина в телепередаче «Игра в бисер» и не мог отделаться от мысли, что мою догадку может присвоить себе какой-нибудь доктор филологии. Печальный опыт есть.)

В заметке говорилось о том, что люди, особенно имеющие детей, знают, как порою нелегко выбрать имя младенцу. Задолго до его появления на свет (а некоторые — за много лет до зачатия) уже подбирают имя.

Проще всего королям: Людовик XIII, XIV, XV... и царям: Александр I, II, III... Простому человеку сложнее: надо почтить любимого деда, богатую тётку, какого-нибудь кровавого маньяка (папаша Санчес назвал будущего террориста Ильичом, угадал); испанец не задумываясь даёт мальчику пять имён и ублажает всех, включая Богородицу (немецкий случай: Эрих Мария Ремарк); у колыбели толпится семья, дело иногда доходит до драки.

Автор — один. Он сам зачал, вынашивал, сам родил, сам ищет имя, мучается. Говорящие имена — дело не хитрое. Кутейкин — пьяница; Кабаниха — дикая свинья; Молчалин — тихушник, втируша, карьерист; Держиморда... Это имена-характеристики.

А Онегин? Почему он — Евгений? Случайностью это быть не может. Тем более что Пушкин сам признался:

Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу.

Многим по инерции кажется, будто речь тут идёт об Онегине. Но зачем в шестидесятой строфе думать «как героя назову», когда Евгений уже назван во второй? Речь совсем о другом произведении. Вот что написано у Пушкина:

...Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слёз уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу.

По-русски написано: обдумывает план большой поэмы «песен в двадцать пять» (которую только предполагает начать) и придумывает имя её герою. А в это время закончил Первую главу романа.

Интересно другое: план большой поэмы и всего лишь имя героя тут как равные: одинаково занимают мысли автора. Это очень понятно. Заглавие — важная вещь. Имя — чрезвычайно важная вещь. Первое, что вообще сделал человек!

И нарёк человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым.
Бытие. 2, 20.

Евгений — имя какое-то чужое. Конечно, Коля, Ваня, Петя тоже когда-то были чужие (грек, еврей, римлянин), но так давно обрусели, что стали свои в доску. А Евгений — нет, что-то в нём не наше.

Мог бы быть французом. Тем более что лицейская кличка Пушкина была Француз. Французский язык — язык русского дворянства; на Западе только что зашла звезда Наполеона; Онегина-ребёнка учил француз:

Monsieur l’Abbe, француз убогой
Не докучал моралью строгой

Онегин блестяще говорит по-французски, но совсем не француз и уж точно не немец. Пушкину понравился его характер.

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.

Холодность, оригинальность (неподражательная странность) — попахивает англичанином.

Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде;
Как dandy лондонский одет

Как денди лондонский одет. Хранит молчанье в важном споре. Читает Адама Смита (английского экономиста)... А что он ест?

Пред ним roast-beef окровавленный...

Ростбиф да ещё с кровью — это Англия. Дальше — больше:

"Нет: рано чувства в нём остыли" (а во французе не остывают до смерти, в русском — до почечуя)

Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-stеаks...

Опять английская еда с английским написанием (все курсивы принадлежат Пушкину). Скучает Онегин тоже по-английски.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину...
Как Child-Harold, угрюмый, томный

Ещё и Чайльд Гарольд — английский герой англичанина Байрона. А потом ещё и в деревне все решили, что Онегин опаснейший чудак. Стопроцентный англичанин.

...Ну а потом во Вторую главу из-за границы прискакал Ленский. Вот именно примчался, а не приехал; потому что сюжет-то надо было двигать. Сейчас он познакомит Онегина с Татьяной Лариной и...

Но сперва Ленский, с малолетства влюблённый в Ольгу, отдал дань уважения могиле отца своей невесты — Дмитрия Ларина, хороший был человек.

Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
"Poor Yorick!"16 — молвил он уныло...

После слов „Poor Yorick!“ стоит циферка „16“ — это примечание самого Пушкина; таких в „Онегине“ 44.

Примечание № 16 выглядит так: «Бедный Иорик!» — восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и Стерна.)»

«См.» означает «смотри». Но этого пушкинского указания никто не выполняет. Потому что про Гамлета с черепом все и так знают, заглядывать в Шекспира ни к чему. А Стерна, во-первых, нет под рукой; а во-вторых, зачем смотреть Стерна, если мы уже всё знаем из Шекспира.

Но если бы примечание Пушкина было сделано только ради «увы, бедный Йорик», то Шекспира достаточно. Зачем ещё «см. Стерна»? Мало ли кто, знакомый с «Гамлетом», произносит «увы» — и что, на всех ссылаться?

Если всё ж исполнить указание Пушкина: взять, например, роман Лоренса Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (один из самых смешных романов в мировой литературе, вещь хулиганская, даже трудно поверить, что священник написал), — если взять этот роман, то в главе ХII читаем:

Евгений увидел, что друг его умирает, убитый горем: он пожал ему руку — — и тихонько вышел из комнаты весь в слезах. Йорик проводил Евгения глазами до двери, — потом их закрыл — и больше уже не открывал.

Он покоится у себя на погосте, в приходе, под гладкой мраморной плитой, которую друг его Евгений водрузил на его могиле, сделав на ней надпись всего из трёх слов: «УВЫ, БЕДНЫЙ ЙОРИК!»

Этот Евгений («см. Стерна») — эксцентричный молодой человек, нарушитель приличий и правил солидного общества — — опаснейший чудак.

Вот откуда имя Онегина и, в некотором смысле, характер. Обидчивые академики, которым всегда было лень заглянуть в Стерна, — скажут, что это «всего лишь версия».

Пусть версия. Но ведь не моя. Это же не я написал «см. Стерна», в романе которого никто не смотрит на череп шута. Так что рекомендация поглядеть на черепа шутов у Шекспира и у Стерна — шутовская!

Все другие версии — версии многомудрых литературоведов. А эта — Авторская. Надо уважать.

...Чуть не забыл! Ведь эта (читаемая вами сейчас) XVI глава начинается запоздалым вступлением, которое брошено как попало. Надо либо вычеркнуть (а жалко), либо кое-как закончить. Для этого, кстати, годится невероятный финал VII главы «Онегина». Вот её последняя LV строфа:

Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою,
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою...
Да кстати, здесь о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.

Итак, вступление к поэме «Евгений Онегин» (6 строк!) нашлось в конце предпоследней главы. Так ещё никто не делал, да и потом никто не делал. Вот Пушкин и выделил курсивом эти строки — чтоб заметили.

Номинальный герой романа здесь даже не назван; о нём упомянуто небрежно и вскользь: «Чтоб не забыть, о ком пою...»; упомянуто случайно: «Да, кстати, здесь о том два слова»...

Зато есть важное признание «О ты, эпическая муза!». Итак, это эпос! — догадался Пушкин в конце концов.

А всё вместе — насмешка над читателем, который требует соблюдения правил. Требуешь? — ну, ехай на фиг (есть такая хорошая песня у группы «Ленинград»).

...Так никто не делал? Никто не засовывал вступление куда попало? Но если попробовать «см. Стерна», то в его знаменитом романе (от которого Пушкин был в восторге) вступление находится отнюдь не в начале.

Я утверждаю, что эти строки являются посвящением, несмотря на всю его необычайность в трёх самых существенных отношениях: в отношении содержания, формы и отведённого ему места.
Лоренс Стерн. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена.
Конец VIII главы.

Я знаю, мадам, что вы очень внимательный читатель, когда вас свербит желание поймать автора на ошибках или ещё лучше — на жульничестве. Вы, разумеется, скажете, что посвящение — это отнюдь не вступление. Ваша правда. Виноват. Но виноват не в жульничестве, а в том, что выкопал очередную ямку у вас на дороге, чтобы посмотреть: перепрыгнете или плюхнетесь? (Да, это бессердечие.)

Что касается добряка Стерна, то он поместил вступление к своему гениальному роману в XX (двадцатую!) главу III (третьего!!!) тома. Пушкин так поступить не мог, потому что в его романе нет ни третьего тома, ни XX главы. И Пушкин воткнул своё вступление в конец VII главы, несмотря на всю необычайность этой затеи в трёх самых существенных отношениях: содержания, формы и отведённого места.

Если б этого вступления не было, кто б это заметил? — Никто. — Тогда зачем оно? — Очень просто: Автор забавлялся.

XVII. ТЕАТР ЕВГЕНИЯ В.*

* См. Горчакова и Милна

...После газетной заметки про «почему Евгений», позвонили из Вахтанговского театра. Мол, Римас Туминас собирается ставить «Онегина», прочёл статью, хочет с вами поговорить.

Встретились. Он рассказывал, что хочет показать, какой Онегин плохой, бесчувственный, жестокий холодный циник, всё разрушает... Я и сказал, что спектакль про Онегина вряд ли получится.

— Почему?!

— Потому что нет сюжета. Нечего играть. Да и Онегин пустой. Долго ли можно с увлечением разглядывать пустышку?

— Почему же все так любят?

— Не все. Любят только русские, русскоязычные. А главное: людям кажется, что они читают «про Онегина», а на деле они читают Пушкина, и именно это им нравится.

Рассказал про кросс, про блаженство/совершенство и ушёл, совершенно не веря в успех режиссерской затеи. Продолжал урывками писать то, что вы сейчас читаете.

Прошёл ещё год — премьера в Театре Вахтангова 13 февраля 2013 года. Невероятный шедевр! Гениальная постановка. Потрясающая музыка. Грандиозная сценография. И вдруг Татьяна рванула по сцене — кросс! — прыгая через столы и стулья (не выращивать же на сцене ради минутного эпизода лесок, аллею и кусты сирен).

Туминас после премьеры сказал: «Хотел и блаженство/совершенство сделать. Пробовал и так и сяк, уж Онегин тросточкой совершенства Татьяны обводил — нет, никак».

Ещё бы! Эти стихи, эти объяснения Онегина (сперва в нелюбви, потом в любви) в романе разнесены так далеко (совершенства в IV главе, а совершенство в VIII), что на бумаге их сопоставить просто, а как совместить в спектакле?

...Пушкин написал несколько пьес. «Борис Годунов», «Моцарт и Сальери» — настоящие шедевры, но... «Не сценичны» — говорят режиссёры. Решимся возразить: драмы Пушкина сценичны, однако невероятно трудны («Борис Годунов» в постановке Петра Фоменко — единственное известное нам исключение; спектакль был гениальный, исчез без следа).

Но Пушкин — такое имя, что всем очень хочется. Ставят не только пьесы, ставят прозу: «Капитанскую дочку», «Пиковую даму» и пр. С удовольствием и легко переделывают повесть в пьесу; это ж так просто: слева — кто говорит, справа — что говорит. Спектакль — это же разговоры, диалоги.

В «Онегине» их очень мало. Ленский с Онегиным («Поедем к Лариным!» — «Ладно»); Онегин с Татьяной («Учитесь властвовать собой»); Татьяна с няней («Как недогадлива ты, няня!»)... — где ж тут мысли Пушкина? Нету.

Есть описания событий («Поэт роняет молча пистолет»); картины природы («Зима! Крестьянин, торжествуя»); жанр («Мальчишек радостный народ коньками звонко режет лёд»); портреты («Ах, ножки, ножки, где вы ныне»). Всё это можно сыграть: выпустить на сцену лошадку, мальчишек, даже ножками можно помахать... но где ж тут мысли Пушкина? Нету.

Или — обойтись без мыслей? — оно бы и лучше, голове легче — легче играть, легче смотреть. Или всё же произносить эту рифмованную философию? Но как при этом вдобавок быть интересным, понятным, увлекательным и развлекательным?

Можно, конечно, тупо выпихнуть на сцену «Автора» — налепить актёру бакенбарды, кудри — пусть будет похож на Пушкина. Однако, что он будет говорить? Свои стихи? Делать вид, будто сочиняет? Морщить лоб, чесать в затылке, грызть перо (гусиное, из зоопарка)?

На этом пути потерпел катастрофу даже Фоменко. Он вывел Чехова в «Трёх сёстрах». Точнее — ввёл в пьесу. Бородка, пенсне, свечка, тоска. Делать ему совсем нечего. Он цитирует письмо Чехова Немировичу: «Я обязательно должен присутствовать на репетициях!» И эта фраза, звучащая в самом начале и бесконечно повторяемая, губит спектакль, ибо получается, что мы на репетиции, где всё пока ещё сырое («в полноги» на театральном жаргоне). На сцене все четыре часа торчит бездействующее лицо, об которое иногда спотыкаются действующие лица, создавая незапланированного Хармса: «Ах, чёрт возьми! об Чехова!»

...Сочинить реплики для врача или солдата, или хоть для принца — нет проблем. Но сочинять слова для языческого бога (Пушкин — бог языка) — получится поручик Ржевский: дурак, пошляк, бездарь; так из великих людей артист Безруков регулярно делает поручиков ржевских.

Когда-то Булгаков гениально решил задачу. В его пьесе «Последние дни» сам Пушкин не произносит ни слова. Его почти нет. Иногда вдали (в глубине сцены) кто-то чёрный, с неразличимым лицом стоит у колонны. Царь и другие персонажи его видят и говорят о нём, цитируют стихи, планируют гибель...

А где Пушкин? В койке с Натали? На пирушке с друзьями? Но он интересует нас как гений, а не как любовник или гуляка. Моцарт — музыка, а всё остальное — ничто.

Так где же настоящий Пушкин? В его стихах. Вот если их сыграть, то и выйдет Александр Сергеевич.

Как сделать? — вот главный вопрос. Роман (хоть бы и в стихах) — не пьеса. В пьесе люди только говорят, а в романе они ещё и думают.

Хорошо, если это «Три мушкетёра» — там много говорят и почти не думают (некогда); да и что там думать — прыгать надо (из окна), скакать надо, драться, пить, плыть... «Три мушкетёра» — это раздолье для театра и кино — энергичные диалоги и невероятные приключения (английский премьер-министр в спальне французской королевы! Боже мой!).

В «Онегине» диалогов мало, приключений вовсе нет (разве что короткая дуэль), зато думают там очень много.

И самое плохое — там не только персонажи думают, которые на худой конец могли бы думать вслух («монолог» называется). Больше всех там мыслей у того, кого среди театральных действующих лиц нету, — у Пушкина.

Кому ж он будет их высказывать? Татьяне? Евгению? — но в романе Автор с ними не разговаривает. Публике? — пусть выйдет на авансцену с лекцией; остальные персонажи будут, значит, на это время замирать, умирать?

Среди персонажей, вымышленных Пушкиным, будет бродить Пушкин, вымышленный режиссёром. Несоизмеримость разорвёт спектакль в клочья.

Пушкин говорит в романе: «Онегин добрый мой приятель», но появись приятели на сцене вместе... Либо поднимать Онегина до Пушкина (что невозможно); либо опускать Пушкина до Онегина (что проще, но не будет прощено); либо они не могут быть приятелями — кочка и Эверест.

А может, мысли Пушкина раздать персонажам? — — Но он же гений; он умнее их настолько, что его мысли им не по росту. Либо они должны резко поумнеть на время произнесения пушкинской мудрости, а потом (вернувшись к «своим» словам) поглупеть обратно. Либо Пушкина надо снизить и укоротить. Укротить. Иначе порвёт.

Выручило блестящее решение. Туминас не стал Пушкина вставлять. На сцене два Онегина: молодой и старый. Молодой почти не говорит. Старый говорит много. Старый Онегин поумнел (задним умом все крепки), смягчился (укатали сивку крутые горки) и вспоминает свои безобразия (они когда-то казались ему остроумными забавами): «Как я ошибся! Как наказан!» Его змия воспоминаний, его раскаянье грызёт... Этот старик и начинает спектакль:

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызёт...

Старому Онегину в самый раз эти мысли 23-летнего Пушкина.

И Ленский постарел. Улыбаясь, он глядит на себя молодого (Ленских тоже двое) и вспоминает себя сочувственно, но и с иронией:

Поклонник Канта и поэт!

Да, он умер молодым; Онегин убил его, так случилось. Но, простите, душа ведь бессмертна, и что ей мешает выйти на сцену в ХХI веке и вспомнить молодость (подумаешь — всего-то 200 лет прошло).

Раздвоение персонажа — абсолютно искусственный приём — создаёт богатые возможности даже для реализма. Когда в киноромане «Однажды в Америке» мы видим героев то 12-летними, то 40-летними, — мы же не возмущаемся, что одного героя играют двое: Скотт Тайлер и Роберт Де Ниро, и старый Дэвид вспоминает себя-мальчишку. А в фильме «Петля Времени» и того хлеще: молодой Джо (Джозеф Гордон-Левитт) и постаревший Джо (Брюс Уиллис) в кадре одновременно!

Раздвоение героя уничтожает ту неловкость, что больше ста лет не могли избежать постановщики «Онегина». Искусственное раздвоение преодолевает естественную фальшь, от которой, казалось, некуда деться.

Чайковский с оперой попал в эту ловушку фальши и не выбрался, не придумал как. Очень может быть, он вообще не видел этой ловушки и не заметил, как провалился к слонопотаму (потому что в некотором смысле опера «Евгений Онегин» — настоящий слонопотам или даже слоноужам).

Онегиных двое. Молодой — высокомерен, презрительно молчит, идеально прямая спина, безупречная стрижка, денди, джентльмен, аристократ, пижон. Старый — говорит. Да, о себе, но о себе молодом, о том, что было лет 50 назад. А ведь тогда он был другим человеком. Он легко позволял себе отвратительные непростительные вещи — по молодости, по глупости, в самоуверенном цинизме, из щегольства. Былое нельзя воротить, но печалиться есть о чём.

Молодой Онегин - Виктор Добронравов. Фото: Валерий Мясников.

Старый Онегин - Сергей Маковецкий. Фото: Валерий Мясников.

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю...

Он проклинает свои поступки, себя молодого, которого давно уж нет, пропал и след. Это «трепещу и проклинаю» он написал в 28, совсем молодым. Правда, не знал, что три четверти жизни уже позади. — — Стоп! Стоп! Тут случайно и внезапно перепутались и совместились персонаж и его Автор. По меньшей мере это преждевременно, извините.

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей.

Слова, которые (в нашем уме) произносил 23-летний, слова, которые в 1823-м написал 23-летний, — на сцене произносит старик, которому, положим, 73. Но когда он это произносит?

Он постарел на 50 лет — значит, теперь 1873-й? Нет, давно уже другой век, другое тысячелетье на дворе. Этот Онегин уже знает всё, он одинок, никому не нужен.

...Огромная сцена почти пуста (только в правом углу фортепиано, стол, два стула).

Тихо пиликает что-то русское народное... Внезапно, как удар, театр заполняет мощная и грандиозная музыка — в первый момент трудно поверить, что это «Старинная французская песенка» Чайковского. Фантастическая аранжировка Латенаса превращает наивный ХIХ век в бушующий модерн ХХI.

Постоянный сумрак, лёгкий дым, мгла. В глубине — гигантское и при этом зыбкое зеркало. Оно так далеко, что отражающиеся в нём фигурки малы и туманны. Человечки двигаются, что-то говорят... (Бедный Максудов, записывай!)

В зеркале том видно не всё, но что-то важное видно. То, что все эти годы не давало покоя. Например, убийство.

Молодой Онегин - Виктор Добронравов. Старый Онегин - Сергей Маковецкий. Фото: Валерий Мясников.

...Туманная даль. Зеркало — память. Старик вспоминает.

В «Зеркале» Тарковского человек вспоминает своё раннее детство, родителей, пытается их понять. В спектакле Туминаса герой вспоминает молодость, но не пытается понять себя. Он уже понял, он даже не пытается найти себе оправданий.

Воспоминанье перед ним свой длинный развивает свиток. Почему свиток, почему не перелистывает дневник? Может быть, потому, что все последние годы скручивал свою совесть в тугой рулон и не давал развернуться.

Постоянный сумрак памяти, мгла, почти незаметный дым... В зеркале где-то вдали видны горящие свечи, а ведь на сцене их нету. Технически это очень просто: канделябры горят за кулисами, мы видим лишь их отражения, это школьная физика. Но получается, что там, в памяти, в прошлом, мы видим то, чего в реальности давно нет.

Высокое отношение к женщинам. За спиною артистов - зеркало. Там видны свечи, которых на сцене нет. Фото: Валерий Мясников.

...Блистательная сценография Яцовскиса. В этой сценографии можно было бы сыграть всю Историю России, включая Гражданскую войну, Крым ноября 1920 года, катастрофу Белой Армии... По сцене на доске с колёсиками ездит безногий. Теперь такого почти не увидишь. Они либо дома, либо в коляске, а большинство в могиле. Но предыдущие сотни лет, почти до конца ХХ века, они выглядели так: короткая широкая доска с четырьмя колёсиками по углам (простые подшипники), на доске обрубок — такой, будто ниже живота вообще ничего нет, во рту цигарка, перед животом кепка для подаяния, в руках деревянные утюги, которыми обрубок отталкивается от земли, чтобы ехать... Энциклопедия русской жизни.

Это пространство не Онегина, а наше. Смутные воспоминания, где помимо нашей воли всплывают и высвечиваются то самые счастливые, то самые позорные мгновенья. Всегда одни и те же. Попытка вглядеться только ухудшает дело. Внезапно всплывший позор вызывает невольный стон.
Пространство спектакля — наша память. Всё чёрно-белое. Точнее: тёмно- и светло-коричневое; так выцветают старые фотографии и киноплёнки. Это именно память; всплывающие, неуправляемые, всегда одни и те же мгновения стыдного прошлого или прошлого счастья.

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/11/02/...-shestaya.html

2 ноября 2017 в 15:32,

Надменный столичный в центре внимания наивных провинциальных. Фото: Валерий Мясников

XVIII. НЕ СЦЕНИЧНО?

Нам интересно, ибо мы этих, которые на Вахтанговской сцене, всех знаем с детства. Мы смотрим спектакль про наших близких, про наших вечных спутников. Мы ещё на горшке сидели, а уже знали, как дворовый мальчик отморозил пальчик.

Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно...

Это был мальчик с нашего двора; многие советские люди, вероятно, так и умерли, ни разу не задумавшись о том, что мальчик — раб, а вовсе не сосед по дому. Мальчик не страдал от Салтычихи, он играл с собачкой; картина его счастливого детства никак не связывалась с ужасами крепостного права.

Литовец Туминас прочёл «Онегина» как в первый раз. Как ребёнок, который мысленно видит картинки, когда ему читают вслух.

Правильное чистое восприятие осталось только у детей, которые по малолетству в школу ещё не ходили. Однажды читал ребёнку «Графа Нулина», где героиня, скучая, берёт в руки роман:

Наталья Павловна сначала
Его внимательно читала,
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой
И ею тихо занялась.

Пятилетний парень захихикал.

— Что смеёшься?
— Мне понравилось, как она начала тихонько драться с козлом и собакой.

Он не понял, что она в окно смотрит! Он судит по себе: она бросила скучную книжку и убежала гулять. Во двор — там настоящая жизнь!

...Пушкин написал сёстрам характеристики.

Ольга: Всегда как утро весела.

Татьяна: Дика, печальна, молчалива.

А как сыграть? Кто сие расскажет со сцены?

Туминас сделал безупречно просто, проще некуда. На лавочке чинно сидят родители — чета Лариных.

Про Ольгу нам, гордясь, докладывает мать; и видно, как она довольна этим ребёнком. Теперь сказали бы: презентация невесты — девушка хорошая, ласковая, послушная; берите, вам понравится.

Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила.

Про Татьяну рассказывает отец. В романе он не появляется, он умер до приезда Онегина, до описываемых событий. Но ведь это ничему не мешает, родители не исчезают бесследно, они смотрят на детей с портретов, а вполне возможно, и с небес.

С огорчением и досадой Дмитрий Ларин (с того света) представляет публике Татьяну — гадкий утёнок: некрасивая, несвежая:

Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью её румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.

«Казалась девочкой чужой» — мы всю жизнь эти слова понимали так: она — иная. Не такая, как Ольга, — не такая, как все.

Но чинная сцена вдруг превращается в хулиганскую. На словах «казалась девочкой чужой» давно умерший муж, поджав губы, поворачивает голову и подозрительно смотрит на свою вдову. И сразу ясно, что и при жизни он так поглядывал на жену: помнишь Грандисона? Тяжёлый, привычно въедливый взгляд. Молчаливый, но откровенный вопрос: где нагуляла? с кем нагуляла? И она привыкла с негодованием и досадой подымать очи к небу: «Господи, за что я терплю, за что страдаю?!» Сцена так узнаваема, так точна, что в зале смех, аплодисменты, а всего-то двое пожилых людей скромно сидят на лавке и произносят хрестоматийное — вроде бы скучное, давно известное, несмешное.

Чета Лариных рассказывает о дочках. Справа — Ольга. Фото: Валерий Мясников

Теперь понятно, почему Татьяна

Дика, печальна, молчалива...
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей.

А такие взгляды с младенчества ловить? Конечно, будешь дичиться. И как ласкаться «к отцу», если он так смотрит?.. Чтоб у публики не было сомнений, Ольга ласкается — чуть ли на колени не садится к папочке, а Татьяна одиноко стоит в сторонке, потупив очи.

Смерть отца Татьяны впервые показана на сцене. В романе о нём только вспоминают:

Он был простой и добрый барин

А тут он есть. Старый, вроде бы добрый (если б не этот взгляд). И смерть забирает его у всех на глазах. Смерть тихо подходит к нему откуда-то сзади, из того чёрного зеркала, из памяти; берёт за руку и уводит со сцены. Он ещё чуть упирается, сопротивляется, ему ещё охота пожить; он оглядывается на жену и детей, ища спасения, но все опускают глаза. А он, уходя, всё оглядывается: хочет запомнить мир.

Смерть пришла за отцом Татьяны. Фото: Валерий Мясников

Перевод текста на язык сцены увлекательнейшее занятие. Жаль, хороших переводчиков мало, дело непростое; яркость текста, насыщенность подробностями ничуть не помогает. Вот именины Татьяны. Они описаны вроде бы щедро:

В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей...

Подробно рассказано: кто приехал и на чём, имена и манеры, что ели, что пили, в какую игру и сколько раз сыграли, кто, с кем и под какую музыку плясал, но солирует там лишь мосье Трике.
Помните, как он поёт куплеты в честь именинницы? Если помните, то, значит, спутали роман с оперой. В опере Трике поёт, а в романе Пушкин не дал ему и рта раскрыть:

Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит; и вот с осанкой важной,
Куплетом мучимый давно,
Трике встаёт; пред ним собранье
Хранит глубокое молчанье.
Татьяна чуть жива; Трике,
К ней обратясь с листком в руке,
Запел, фальшивя. Плески, клики
Его приветствуют. Она
Певцу присесть принуждена;
Поэт же скромный, хоть великий,
Её здоровье первый пьёт
И ей куплет передаёт.

Написано, что поёт, а где песня? Ведь не спел ни слова! Это Пушкин создал иллюзию. А раз у Трике текста нету, то и нечего на него время тратить. Литовец его выбросил, сократил. В «Онегине» гости вообще не говорят, ни один. Ни диалога, ни реплики, ни гу-гу! Туминас выбросил кормилиц и детей, собачек и даже семейные пары, которые в опере тупо толкутся на сцене, чтоб в нужный момент грянуть хором: «Ах, какой скандал!»

Зато в спектакле одна-единственная строчка «Пошли приветы, поздравленья» превратилась в огромную — минут на 20! — замечательную смешную сцену. Все подружки по очереди что-то спели в честь именинницы. Каждая — свои куплеты, свой романс. Каждая — в своей манере. Каждая старается изо всех сил: то ли копирует бабушку, то ли тётушку, то ли когда-нибудь в столице слышала итальянскую оперу, то ли воображает себе её. Публика (в доме Лариных) слушает каждую с восторгом, публика (в театре Вахтангова) помирает со смеху. А напрасно! Девки-то талантливые, хоть и уморительные, сидят на табуреточках, стараются вести себя прилично.

У Татьяны именины. Подружки поздравляют, а она кого-то ждёт. Фото: Валерий Мясников

И копировать-то было особо некого. Ни телевизора, ни радио; у них даже патефонов не было. Они всё делали сами. Хочешь музыки — бери гитару или садись за фортепиано. Хочешь запечатлеть ромашку — бери краски, фотоаппаратов нету...

Театр только в городе, и далеко не в каждом. (Пушкин прожил в Михайловском два года без музыки! А у вас — дома, в машине, в магазине, в ресторане, в аэропорту — везде, от неё нет спасения. А у него книги и редкие письма — это всё.)

И когда в глушь, в деревню заявляется новый, чужой — это почти как белый человек в джунглях Конго или Меконга. На него таращатся, за ним тащатся, куда б ни пошёл.

Никаких развлечений у девиц, только книги и письма и при этом — по-французски. (В «Пиковой даме» старуха графиня изумлена: «Неужели есть русские романы?!») Под подушкой у них обманы Ричардсона, Марии Коттен, Юлии Крюденер — кто они, эти Донцовы, Акунины, Маринины тогдашних дней? — бог их знает, исчезли, навсегда.

Но мода их интересовала страстно:

«Как тальи носят?» — Очень низко.
Почти до... вот по этих пор.

Не желая дразнить цензуру названием части тела, Пушкин гениально — буквами! — изобразил жест.

...Окрестные подружки Татьяны, умирая от любопытства, обалдевая от восторга и обмирая от невольных призрачных надежд, таскаются по сцене за Онегиным; табуреточки свои они прижимают к себе сзади, прямо к нужному месту. От этого походка делается неуклюжей, вперевалку, как у... В общем похоже на птичий двор. Случайно? Или это насмешка режиссёра? Чуть Онегин оглянется — они уже сидят. Он ещё только начинает поворачивать к ним голову — они уже сидят; а их глаза, которые у него в спине дырку сверлили, уже подняты к небу, либо опущены долу, лица мечтательны, очи невинны.

— — Вы спятили? — А что случилось? — Как что?! Вы тут нам подсунули бесконечно затянутую рецензию на спектакль 2013 года! С опозданием на пять лет! — — Но кто же знал, что это дело так затянется? Я же где-то уже сказал вам, мадам, что читаемый вами сейчас роман начался с июньской радиопередачи 2011 года — шесть с лишним лет назад; и уж если редакторы так долго и терпеливо ждали, то вам-то ждать вообще не пришлось — вам я обещаний никаких не давал. На самом же деле считать надо с 1980 года, просто об этом занятии никто не знал, а ведь 37 лет — не шутка. — — Можете сдуру называть свою стряпню романом, но рецензию-то вы зачем сюда вставили? — Как зачем? Не пропадать же добру. Конечно, вы правы — я и сам хотел опубликовать её наутро после премьеры, но к тому времени она ещё не была написана, помешала традиционная пьянка; и через неделю не была готова (хотелось же написать получше — нечасто выпадает счастье писать о шедевре); ну а потом смирился: думаю: не напечатал в феврале — напечатаю в марте... Вот так оно и шло; а потом гнаться за своевременностью стало вовсе бессмысленно — решил: ладно, вставлю в... Вот и вставляю на ваших глазах. Длинно? — ну, запишитесь на курсы скорочтения. Потому что — честно предупреждаю — мы ещё и до середины вахтанговского спектакля не дошли. Но ещё больше меня огорчает другое печальное обстоятельство: смертность. Поймите, если б я всё это напечатал в 2013-м, у меня (потенциально) было бы на 10 миллионов читателей больше — столько за эти упущенные годы умерло русских и русскоязычных; а если подумать, сколько людей уехало, сколько вдобавок утратило привычку к чтению на русском языке на просторах бывшего СССР и его сателлитов, да прибавить диаспору... Короче говоря, если вы, мадам, бросите читать эту историю, то я даже не замечу убытка, — так незначительна ваша доля (хотел было сказать «ничтожна», но подумал, что такое определение прозвучит излишне грубо, а вежливость в наших с вами глазах ведь бесспорная добродетель, не так ли?).

...Тррах!!! Гремит выстрел! Мы вздрагиваем: что это?! кто?! в кого? Но никто не падает, а на заднем плане из кулисы в кулису прокатывается бильярдный шар — и понимаешь, что не выстрел ударил, а кий. Онегин играет. Но мы знаем сюжет, ждём убийства, и это наше знание делает треск бильярдных шаров — звуком выстрелов. (Напротив: пушечный залп нас не пугает, если мы заранее знаем, что это салют, а не война.)

XIX. СОЛЬ СВЕТСКОЙ ЗЛОСТИ

Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор.

Евгений Онегин. Глава VIII.

В спектакле Туминаса влюблённый Ленский дарит влюблённой Ольге аккордеон. Она в восторге! Прижимает к себе (как ребёнок — плюшевого мишку), бегает с аккордеоном, прыгает, валяется и что-то писклявое милое начинает подбирать — наигрывает одним пальчиком — возникает чудесная русская, почти народная:

Динь-динь-динь, динь-динь-динь!
Колокольчик звенит.
Динь-динь-динь, динь-динь-динь!
О любви говорит!

Ленский дарит Ольге учености плоды. Фото: Валерий Мясников

Аккордеон! Он так прекрасен. Ольга счастлива, и Ленский счастлив. Остроумное и блестящее театральное (точно в стиле Пушкина) решение! Сказано же:

Он из Германии туманной
Привёз учёности плоды

Вот он — роскошный сверкающий перламутровый плод заграничной учёности. Публике и в голову не приходит, что это анахронизм. Ленский привёз то, чего в начале XIX века ещё не было. Любимый трофейный плод немецкой учёности у советских солдат 1945 года. Энциклопедия русской жизни.

...А потом — на свою голову — Ленский захотел показать многоопытному другу свою милую. Онегин согласился: поедем.

Поедем. —
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжёлые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой

Шесть строк «легко» превращаются в 15-минутную (немую!) сцену «В гостях». Виктор Добронравов — лощёный ледяной Онегин, стиснув зубы, переносит пытку: его накачивают проклятой брусничной водой. Подносят даже не кружку за кружкой, а кувшин за кувшином. Как он не лопнул и от компота, и от злости? Но уж отыгрался на обратном пути. Бедный Ленский! возможно, в первый раз он становится жертвой дружеской злобы, сволочного характера...

«Какие глупые места!..
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
Скажи: которая Татьяна?»
— Да та, которая грустна
И молчалива как Светлана,
Вошла и села у окна. —
«Неужто ты влюблён в меньшую?»
— А что? — «Я выбрал бы другую,
Когда б я был как ты поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь в точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне».
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.

Три раза подряд «глупые» — это нестерпимая досада пенится и лезет наружу, как прокисшее пиво из бутылочного горла. Весь вечер торчал в гостях у дурачья, да ещё поили не пойми чем. — — Тут придётся ненадолго покинуть партер и вернуться к роману, к читателям, чтецам и комментаторам.

Сходство Онегина и Пушкина замечено давно (это общеизвестно), и не впервые здесь об этом речь. Помните письмо:

Кн. Вера Вяземская — П.А.Вяземскому.
27 июня 1824. Одесса
...Пушкин слишком занят, чтобы заниматься чем-нибудь другим, кроме своего Онегина, который, по моему мнению, молодой человек дурной жизни, портрет и история которого отчасти должны сходствовать с автором.

А вот комментарий про глупую луну нам нигде не встречался, хотя луна того стоит. Вот два любопытных документа.

Пушкин — кн. Вере Вяземской
Конец октября 1824. Михайловское
...я думаю, что ясное небо заставило бы меня заплакать от бешенства, но слава богу: небо у нас сивое, а луна — точная репка. Что до моих соседей, то мне пришлось только постараться оттолкнуть их от себя с самого начала; они мне не докучают; я пользуюсь у них репутацией Онегина.

Для нормальных поэтов луна важнее солнца и уж точно бесконечно романтичнее; а тут — репа! И не забудьте (потом нам это пригодится): Пушкин, по его собственным словам, пользуется у соседей репутацией Онегина. А ведь до выхода Первой главы из печати ещё полгода! и репутация этого Онегина/Пушкина — по Первой главе — самая отвратительная, какая только может быть в глазах порядочных семейных людей.

Второй документ — воспоминания Анны Керн (чудное мгновенье, гений чистой красоты, в тот момент замужем за генералом, который старше её на 35 лет и которого она не любит и не уважает):

1825, лето, Тригорское
Пушкин шутил без острот и сарказмов, хвалил луну, не называл её глупою, а говорил: «J’aime la lune, quand elle e`clair un beau visage». (Я люблю луну, когда она освещает красивое лицо. Фр.)

NB! Дамы и господа, если особа, влюблённая в Пушкина, отмечает в мемуарах, что поэт в одну прекрасную летнюю ночь, будучи в отличном настроении, не называл луну глупой — значит, он обычно именно так её и называл; иначе с чего бы это отмечать? И значит, что Онегин, возвращаясь от Лариных, отзывается о луне в точности, как Пушкин, слово в слово. Луна им обоим поперёк горла (если, конечно, их двое).

«В чертах у Ольги жизни нет» — это неприятное враньё, обидное для Ленского. Мы в данном случае больше верим материнским словам: «Всегда как утро весела, всегда мила» — а разве безжизненное лицо может быть милым?

«В чертах у Ольги жизни нет» — но Туминас вывел на сцену Ольгу живую, весёлую, простую — всему радуется, поёт, играет. И это правильно, она щенок, ей 16. Онегин не ошибся и не брюзжит, он дразнит. Это очень профессиональная светская злоба; свою досаду он вымещает на Ленском.

Он же не сказал: твоя Ольга уродина. Он же сравнил её с Мадонной Ван Дейка (а в черновике — с Рафаэлевой) — что тут возразишь? На что тут обижаться?

Он же не сказал: твоя Ольга дура. Он сравнил её лицо с луной. Что может быть поэтичнее?

Оскорбление сделано мастерски. Онегин мог бы сказать «как эта чудная луна», «как эта нежная, яркая, волшебная...» Да, он сказал «глупая». Но это же не про Ольгу, а про луну. Онегин оскорбил так, что не придерёшься. И Ленский это понял:

Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.

Смолчал, проглотил, хотя очень вспыльчив (каждый раз, как попадётся вам его имя, вспоминайте, что ему 18). Но оскорбление сделано по-светски. В Восьмой главе про подлое мастерство интриг и клеветы отлично сказано:

Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор

Без соли злости и злословия им всё пресно. — Но ведь Онегин Ленскому друг! — Не больше, чем в фейсбуке; он Ленского терпит от скуки — как некое развлечение. Прямо же сказано: От делать нечего друзья.

Что Ленский обиделся — не удивительно. И знаменитые чтецы, и знаменитые артисты — и голосом, и взором — показывают, как Ленскому обидно, что личико любимой назвали безжизненным и (косвенно) глупым.

Удивительно совсем иное. И опять никем, кажется, не замеченное, в том числе великими комментаторами.

Сцена возвращения из гостей сделана так гениально, что придётся снова прокатиться с героями. Замедленный повтор красивого гола — мужчины способны сто раз подряд на это смотреть, мадам. Внимание!

Онегин впервые побывал у Лариных. Друзья провели там весь вечер, едут обратно, беседуют.

Скажи: которая Татьяна?
— Да та, которая грустна
И молчалива как Светлана,
Вошла и села у окна. —
«Неужто ты влюблён в меньшую?»
— А что? — «Я выбрал бы другую,
Когда б я был как ты поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь в точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна...»

Все Ленские (в том числе народные артисты СССР) начинают обижаться на строчке «В чертах у Ольги жизни нет», а на «глупой луне» обида доходит до стадии поджатых губ и желваков на скулах. Но ни один Ленский не догадался обидеться (или хоть оторопеть) раньше.

Скажи: которая Татьяна? — Шокирующий вопрос. Он что — слепой? Как он мог не понять: кто — кто. Там же не рой жужжал, не кордебалет вертелся — полсотни одинаковых фигурок. Всего-то две. И такие разные...

Это демонстративное наглое притворное безразличие — начало издевательств. Онегин дразнит. Умеет. Он провёл там вечер и, безусловно, видел, с которой из двух ворковал его юный друг, которая из двух мурлыкала. «Которая Татьяна?» — значит, Ольга для него никто и ничто, и вообще не на что смотреть. Для Ленского же Оля — солнце. Выходит, что Онегин видел солнце и лампадку, а теперь спрашивает: кто — кто?

Ска-ази: котояя Титяна? — если б это, сюсюкая, пришепётывая, картавя и растягивая слова, спросил старый князь (см. «Дядюшкин сон») — совершенный маразматик и рамолик — ладно. Но молодой умный человек провёл вечер в доме, где всего две девушки. «Которая Татьяна?» — имя, значит, запомнил, а которая из двух — нет? Они ж не однояйцевые близняшки. Они ж радикально разные.

Наивный Ленский не понял, что его дразнят, и стал простодушно объяснять: которая, мол, бледна, села у окна... Зато Онегин понял, что не задел простака, — значит, надо добавить, взять соль покрупнее.

Неужто ты влюблён в меньшую?

И этот вопрос злая провокация; Онегин заранее точно знал, что приятель влюблён в меньшую. Ленский за время «дружбы» все уши Онегину прожужжал про свой предмет, так что Онегину наконец стало любопытно. Он же сам попросил:

Ах, слушай, Ленской; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слёз, и рифм et cetera?

Спрятанная тут добавочная зверская издёвка тоже осталась никем не замеченной. Та Филлида (царевна из древнегреческого мифа) повесилась всего лишь из-за временной разлуки с любимым — поспешила, не дождалась. А «Филлида эта» (Ольга из русского романа) не повесилась даже из-за гибели жениха; напротив — совсем сапогов не износила — немедленно выскочила замуж за улана... И уж эту обиду с Филлидой нанёс мёртвому Ленскому не Онегин, а Пушкин.

Неужто ты влюблён в меньшую?

Когда и этот наглый вопрос не помог, тогда уж в ход пошла крупная соль — глупая луна. И на всю эту многослойную травлю у Пушкина ушло меньше строфы, 11 строк.

Лотман тут не увидел вообще ничего, а Набоков про строку «Скажи: которая Татьяна?» написал: «С этого момента Татьяна постоянно присутствует в Третьей главе» — какая-то вялая бессмысленная манная каша.

Далее комментаторы XX века объясняют Вандикову Мадонну — про Ван-Дейка, Вандейка, ван Дейка и фламандскую школу живописи. Крупная соль светской злости пропала даром.

Зато знаменитейший комментатор XIX века эту сцену заметил и описал. Цитируем с восторгом:

Случай свёл Онегина с Ленским; через Ленского Онегин познакомился с семейством Лариных. Возвращаясь от них домой после первого визита, Онегин зевает; из его разговора с Ленским мы узнаём, что он Татьяну принял за невесту своего приятеля и, узнав о своей ошибке, удивляется его выбору, говоря, что если б он сам был поэтом, то выбрал бы Татьяну.

Без смеха читать нельзя. Великий Неистовый Виссарион (русский литературный критик № 1, натолкавший в одну фразу девять местоимений) не понял издёвки и выглядит ещё наивнее, чем юный Ленский. По стилю этот комментарий Белинского — стандартная макулатура типа «Вся русская классика за 20 минут»:

«В один из вечеров Ленский собирается в гости к Лариным. Онегину такое времяпровождение кажется скучным, но потом он решает присоединиться к другу, чтобы взглянуть на предмет его любви. На обратном пути Евгений откровенно делится своими впечатлениями: Ольга, по его мнению, заурядна, на месте юного поэта он выбрал бы скорее старшую сестру».

Если этой дряни нет в портфеле вашего ребёнка, загляните в интернет — на всех сайтах одно и то же.

Увы, и в Вахтанговском спектакле не раскрыт издевательский смысл вопроса «которая Татьяна?». Хотя эти слова звучат на сцене, но впустую. Театральный Ленский реагирует только на глупую луну. Ничего, скоро Онегин достанет его до кишок.

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/11/10/...t-sedmaya.html
10 ноября 2017 в 15:36

Подлость. Онегин — Виктор Добронравов. Ольга — Наталья Винокурова. Фото: Валерий Мясников

XX. ГРЯЗНЫЕ ТАНЦЫ

Смотри-ка, в последнем абзаце предыдущей главы мы незаметно вернулись в партер Вахтанговского театра. А на сцене уже третий (и последний) визит Онегина в дом сестёр Лариных.

Скандал с Ольгой — скандал, который приведёт к дуэли, — Онегин тоже устроил хладнокровно, расчётливо, профессионально. Но Ленский сам виноват: затащил друга в провинциальное сборище сброда (Ахмадулина), а тот пошлую толпу терпеть не мог.

ЛЕНСКИЙ.
В субботу Оленька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать.

ОНЕГИН.
Но куча будет там народу
И всякого такого сброду.

ЛЕНСКИЙ.
И, никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!

«Никого не будет»? — ладно. Онегин сдался. Приехали — а там адская давка, человек сорок: Скотинины с кучей детей, Петушков, Буянов (двоюродный брат Пушкина, дитя Василия Львовича), мосье Трике, ротный командир с полковым оркестром, какие-то Харликовы, Фляновы, Гвоздин... Все с дочерьми! все с собачками! с грудными младенцами!

Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей...

Ад, говорю вам, ад. Онегин понял, что влип (и ведь не уедешь!), рассвирепел — и на себя, но больше на Ленского; ладно, думает, я тебе устрою. За что? Всего лишь за то, что нехотя припёрся туда, где ему никто не интересен, где неминуемо обжорство, скука, проклятая брусничная вода, и где за столом перед ним, прямо напротив, сидит Татьяна, бледнеет, краснеет, роняет слёзки.

Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слёз
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенёс.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он, и негодуя,
Поклялся Ленского взбесить...
И уж порядком отомстить.

Сейчас Онегин на глазах жениха, на глазах у всех опозорит Ольгу. Он приглашает её на танец, и она радуется — лестное внимание столичного джентльмена принимает за чистую монету. А это грязный капкан. Ольга для него лишь инструмент.

К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул её сажает,
Заводит речь о том, о сём;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленьи. Ленский сам
Не верит собственным глазам.

Всё на глазах у жениха. Соседи — изумлённая деревенщина — полагают, будто это вспышка влюблённости, а это подлость. За что же мстит? За то, что согласился приехать к Лариным. Да, Ленский его позвал, но ведь не насильно притащил. Потребность сделать гадость ближнему, опозорить, высмеять — характерна для светских людей.

Присутствующие не знают, почему Онегин совершает поступок, находящийся по ту сторону всех норм приличия: приглашает Ольгу снова и снова...

А как в театре показать, что он перешёл границы? Как сделать, чтобы нынешний зритель не умозрительно и равнодушно «понял нарушение», а кожей ощутил жуткую подлость? Ведь сегодня нравы проще, и танцуй невеста с приятелями жениха хоть до упаду — никто внимания не обратит. Да хоть целуйся...

И вот тут театральное решение. Блистательная сцена.

С тех пор как Ленский вернулся из Германии и подарил Ольге учёности плоды, она ни на секунду не расстаётся с аккордеоном (вероятно, даже спит с ним). Вот и сейчас, на именинах сестры, в толпе гостей, Ольга с любимым аккордеоном, прижимает его к груди.

Немая сцена. Расчётливый холодный гад подходит к Ольге сзади, просовывает руки у ней под мышками и кладёт свои ладони на аккордеон. И поглаживает клавиатуру. У зрителей невольно в ушах звучит русское слово «лапает».

Все сперва таращатся, а потом прячут глаза — не могут глядеть на это бесстыдство. И бедный Ленский видит, что милый друг делает с его невестой.

За аккордеон — но понятно: за грудь. За душу. За музыку. Лапает музу Ленского. Играет на чужих чистых чувствах.

Милый друг — брюнет, бриолин, пробор, бледное лицо, тонкие губы, беспощаден и к другу, и к бедной Ольге, которая всё пытается улыбаться сквозь слёзы стыда и позора, и к несчастной Татьяне, и ко всей этой деревенщине, которая не умеет, не знает, как осадить столичную тварь. Только убить.

Сейчас погибнет. Молодой Ленский - Василий Симонов. Фото: Валерий Мясников

Дуэль поставлена как страшный сон.

Начинается реалистично, по всем правилам. Онегин и Ленский берут пистолеты, расходятся. Секунданты, как полагается, утаптывают снег, утаптывают тщательно, долго. Поэма в этом месте тоже предельно реалистична, с точными числами шагов.

Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развёл по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.

Некоторые читатели ХХI века слабо представляют себе условия дуэли. Что-то такое слышали про тридцать два шага, но дистанция стрельбы куда короче. После команды «сходитесь!» дуэлянт может стрелять в любой момент, очерёдности нет. Но расчёт и доблесть толкают подойти ближе, чтоб стрелять наверняка. Между начальными позициями — 32 шага, между внутренними барьерами (дальше которых двигаться нельзя) обычно бывало 10–12 шагов, в особо яростных случаях — 8 и даже 6.

«Теперь сходитесь». Хладнокровно,
Ещё не целя, два врага
Походкой твёрдой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов ещё ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет.

Неловко в такой ужасный момент заниматься арифметикой, но уж простите: каждый сделал (4+5) девять шагов, а вместе — восемнадцать. От тридцати двух, значит, осталось четырнадцать. Меньше десяти метров.

А на Вахтанговской сцене — так: звучит команда «Теперь сходитесь!», и немедленно реализм прекращается, начинается кошмар. Ленский, растерянный, залезает на какие-то лавки, секунданты залезают туда же и сдирают с него, покорного, рубаху; а потом через всю сцену, чёткой ледяной офицерской походкой, к голому по пояс Ленскому идёт милый друг, подходит вплотную, обнимает за шею левой рукою, прижимает его к себе — — и Ленскому, который не понимает, что происходит, кажется, будто это дружба, примирение — — но в правой руке Онегина пистолет, ствол упирается в голый живот. — Выстрел, Ленский начинает оседать.

Убийство. Ленский — Василий Симонов. Онегин — Виктор Добронравов. Фото: Валерий Мясников

Дуэль превратилась в какое-то гангстерское голливудское убийство с замедленной съёмкой падения, потому что Ленский, колыхаясь, падает долго, очень долго.

Такой выстрел (в живот, в упор) мы видели не только в «Крёстных отцах», не только в «Белом солнце пустыни» (где Чёрный Абдулла, явно думая о чём-то своём, равнодушно стреляет в живот старому смотрителю музея). Такие объятия — на все времена.

«Иоав был одет в воинское одеяние своё и препоясан мечом, который висел при бедре в ножнах и который легко выходил из них и входил.
И сказал Иоав Амессаю: здоров ли ты, брат мой? И взял Иоав правой рукою Амессая за бороду, чтобы поцеловать его.
Амессай же не остерёгся меча, бывшего в руке Иоава; и тот поразил его им в живот, так что выпали внутренности его на землю, и не повторил удара, и тот умер».

2-я книга Царств, 29, 8-10.

Вот так, мадам, в Святом Писании выглядят братские поцелуи, вот так там интересуются здоровьем.

...Далеко от авансцены, на заднем плане, ещё в начале спектакля, Онегин, в думы погружённый, тупым киём вооружённый, иногда играл на бильярде. Резкий треск бильярдных шаров предвещал неотвратимый выстрел. Но когда это наконец случилось, и мёртвый Ленский рухнул, молодой Онегин вдруг понял, что убил. Его затошнило, он зашатался. Единственный раз за весь спектакль у него подкосились ноги.

Презирать людей и чувства, казалось бы, легко. Но вдруг стать убийцей...

Что ж, если вашим пистолетом
Сражён приятель молодой...
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражён, Онегин с содроганьем
Отходит...

Вот так, с содроганьем, на подламывающихся ногах, отходит от трупа Онегин—Добронравов.

Старый Ленский стоит в центре сцены и даже не оглядывается туда, где он лежит молодой и мёртвый.

А старый Онегин в углу сцены поднял воротник чёрного пальто, ушёл в него, закрыл лицо, закрылся, только глаз торчит. Знает, что натворил. Помнит. И косится на рваное письмо Татьяны в рамке на стене (о письме потом).

И все со сцены утекли туда, в колышущееся зеркало, в черноту забвения... Ах, если бы забвения, но ведь вспоминаешь, вспоминаешь.

И снова выстрел — это катится следующий шар... Да, брат Евгений, теперь каждый раз, играя на бильярде, будешь вспоминать, как убил.

ХХI. ЗАЧЕМ УБИЛ?

...Но Менелай, из ножен исторгнувши меч среброгвоздный,
Прянул, герой, на Пизандра, а сей из-под круга щитного
Выхватил медный красивый топор, с топорищем оливным:
Сей поражает по шлему, а тот наступавшего — по лбу
В верх переносицы: хряснула кость, и глаза у Пизандра,
Выскочив, подле него на кровавую землю упали.
Гомер. Илиада.

Как вам старик Гомер? Оба глаза от удара вылетают из глазниц и падают на окровавленную землю, а этот (теперь безглазый) Пизандр ещё стоит — ещё не понимая, что ему пи... Пизандр, короче, сейчас начнёт, колыхаясь, падать на собственные изумлённые глаза (что гораздо хуже, чем сослепу наступить на собственные очки, мадам). Даже в американских боевиках не припомним такого жуткого кадра.

Но у Гомера есть и круче. Например:

Быстро его Мерион и настиг и сверкающим дротом
Между стыдом и пупом ударил бегущего, в место,
Где наиболее рана мучительна смертным несчастным:
Так он его поразил; и на дрот он упавши, вкруг меди,
Проколотый, бился в крови, как бычок несмирённый.

Бедняга бьётся вокруг копья, пригвождённый к земле за такое место... Теперь вы знаете, где наиболее мучительна рана: между пупком и лобком; точнее — тем местом, которое Гнедич (на 15 лет старше Пушкина) перевёл как «стыд» (перевод «Илиады» вышел в 1829‑м и восхитил многих, в том числе Пушкина).

А может, вам больше понравится это:

В грудь он копьём поражённый, ударился тылом о землю.
Спрянул с коней Гипполох; и его низложил он на почву,
Руки мечом отрубивши и голову с выей отсёкши;
И, как ступа, им толкнутый, труп покатился меж толпищ.

Неплохо! Фонтанируя кровью, труп — без рук и без головы (отрубленной вместе с шеей) — катится, как ступа, как чурбак, сквозь возбуждённую ораву — чем не Тарантино? А какой звукоряд! Вы догадались ли прочесть вслух хотя бы последнюю строчку? Ступ-толк-труп-тилc-толп — именно так катится толстенное бревно, причём первый «ступ» — это оно свалилось со штабеля, чтобы потом покатиться, давя траву и с хрустом («трруп») давя отрубленные прежде с него сучки и ветки. А «тыл» (поясняю для вас, мадам, ибо, полагаю, вы далеки от военной терминологии), «тыл» обычно находится далеко позади переднего края, который фронтовики называют «передок», но в данном случае «тыл» расположен с другой стороны от «стыда»; вот и всё.

Эпиграф же мы выбрали не за красивые глаза (выскочившие и т.д.), не за эту глазунью, а за «медный красивый топор, с топорищем оливным». Оливным! — то есть сделанным из оливы, чьей эмансипировавшейся племянницей является (см. Набокова) сирень. Прочнейшее дерево! Теперь уж вы по достоинству оцените насмешку Пушкина над Татьяной, которая на бегу кусты сирен переломала.

...Зачем греки и троянцы убивают друг друга, всем известно (ну или принято считать, что всем известно). А зачем Онегин Ленского убил?

Об этом никто не думает. Такого вопроса не задают. Так было всегда — о чём тут спрашивать?

Оруэлл (первым ли?) описал сегодняшнего читателя. Он берёт газету или включает радио и слышит, что Океания (Америка, Грузия, Украина, etc.) всегда была врагом. На самом деле она ещё вчера была союзником, но этого никто не помнит, не хочет помнить, научился не помнить, не понимать, не связывать события, не анализировать — «зачем копаться?».

В жизни такое случалось не раз. Например, в 1939 году — почти за 10 лет до того, как был написан самый издаваемый роман «1984».

Начиная с 1936‑го советские газеты клеймили немецких фашистов; СССР вывез детей из Испании; все школьники знали, что гитлеровская Германия — враг; пионеры и комсомольцы писали об этом в каждом номере каждой стенгазеты. Вдруг — рассказывала мне комсомолка 1930‑х — две недели тишины, о Германии ни слова, а потом внезапно: Германия — друг! Сталин приветствует Гитлера! визиты, общие цели, изъятие всего антинемецкого, срочная отправка антифашистов в ГУЛаг.

Когда в 1954 году Н.Н.Иванова реабилитировали, ему показали приговор Особого совещания: в сентябре 1941 года Н.Н.Иванов был приговорён к пяти годам «за антигерманские настроения». Трудно себе это представить: гитлеровцы рвались к Москве, газеты писали о «псах-рыцарях», а какой-то чиновник ГБ спокойно оформлял дело, затеянное ещё во времена германо-советского пакта.

Эренбург. Люди, годы, жизнь.

Это присказка. Теперь сказка. Дуэль Онегина описана очень подробно, детально. Опоздал, извинился, отсчитали шаги, зарядили, выстрел, Ленский убит. Ну да, так случилось, жаль мальчика.

Друзья мои, вам жаль поэта...

Пушкин обращается к современникам, к современницам (помните Варю, которая весь день плакала, прочитав о дуэли?). Кстати, было ль вам жалко хоть одного из зверски убитых людей в трёх (см. выше) фрагментах «Илиады»? Вероятно, нет. Вы относитесь к этому спокойно, как к данности. Снег белый, вода мокрая, соль солёная, Ахилл убит, Ленский убит — так всегда. Это константы, они неизменны и вопросов не вызывают. Только ребёнок спрашивает: почему лёд холодный? почему огонь жжётся? (На все подобные вопросы самый правильный ответ: так устроен мир.)

Но вдруг спрашиваешь себя: а зачем Онегин Ленского убил? Зачем? Да, вызов, дуэль, но ведь мог бы выстрелить мимо; ну или в ногу... Ведь ненависти не было; жажды убийства не было.
Наоборот! Прямо написано: Онегин жалел, что вышла ссора, что принял вызов:

И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений...

Итак: себя корит, Ленского всем сердцем любит; и — убивает. С десяти метров стреляет в сердце. Зачем?!

Запоздалое сожаление. Старый Онегин - Сергей Маковецкий. Фото: Валерий Мясников

Начинаешь спрашивать всех подряд, и сегодняшние жители России — и молодые, и пожилые — отвечают: «Убил, чтоб его самого не убили». То есть убил из страха за свою жизнь. Такой ответ — очень яркое (и печальное) доказательство: самосознание людей, населяющих Среднерусскую возвышенность и её окрестности, изменилось более чем радикально. Прав Лотман, начавший в своём Комментарии 1980 года перечисление «лексически непонятных современному читателю слов» с понятий чести. Прошло ещё 37 лет; при переиздании теперь следовало бы поправить: совершенно непонятных.

Чёрные мысли. Молодой Онегин — Виктор Добронравов. Старый Онегин — Сергей Маковецкий. Фото: Валерий Мясников

Дуэли из-за задетой чести случались постоянно. Теперь их нет совсем. Неужели сегодня никто ничью честь не задевает? Напротив, оскорбляют открыто и грубо. Значит, дуэлей нет не потому, что нет оскорблений, а потому, что оскорблённые не вызывают оскорбителей к барьеру. Прощают по-христиански? Но ведь не все вокруг христиане. Нет, дело не в прощении. Месть не исчезла. Просто мстят иначе — придумывают подлости, клевещут, нанимают убийц... Всё это было и тогда — во времена Пушкина. Однако ж и дуэли были.

Ответ простой: честь перестала быть абсолютным приоритетом. Бесчестье теперь не делает человека изгоем. Потому сегодня человек и отвечает: «Онегин убил Ленского, чтоб самому не быть убитым» — ответ в той системе координат, где честь вообще не существует. Её нет, вот и задеть её нельзя.

Онегин не таков. Страха за свою жизнь у него нету. Вот его характеристика из Первой главы:

И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань и саблю и свинец.

Кутила, гуляка, бабник — мы это тут проходили. А что такое «брань, сабля и свинец»? По первому значению это война, сражения. Но Онегин не воевал; это дуэли. Что ж, если оскорбляешь направо и налево, наставляешь рога направо и налево... А «разлюбил» не значит испугался; просто надоело (как и «дружба»); стал не столь задирист.

Если ж Онегин — это Пушкин (как многим казалось ещё тогда, при жизни Автора), то уж точно не трус. Пушкин способен есть черешню под дулом пистолета (так ведёт себя герой «Выстрела», см. «Повести Белкина»), ничего не боится, много раз рискует жизнью, бесстрашно ставит себя под пистолет врага. Но — разлюбил, утратил интерес (так теперь взрослеет вчерашний зацепер, если случайно остался жив). Из 26 дуэлей Пушкина восемь — в 1822 году, потом по одной в год, а с 1830‑го по 1835‑й включительно — ни одной. Про 1837‑й лучше не вспоминать.

...Зачем убил? Набоков — циник, но даже ему не пришло в голову, что Онегин убил Ленского, боясь за себя. Вот его «объяснение»:

Психоаналитик отметил бы жутковатое, как во сне, поведение Онегина в то утро. Онегин ведёт себя так, как он никогда бы не стал себя вести в нормальном состоянии душевной бодрости. Он наносит Ленскому необоснованное (второе) оскорбление, сильно проспав, — из-за чего возбуждённый юноша вынужден несколько часов ждать на ледяном ветру. Он, зная, что секунданты должны быть того же социального статуса, что и участники дуэли (т.е. дворянами), является со слугою, ещё раз глупо оскорбляя Ленского. Он первым производит выстрел с намерением убить, что совсем не в его характере. Ленский, без сомнения, жаждал крови, но Онегин, бесстрашный и насмешливый стрелок, будь он в здравом уме, конечно, отложил бы свой выстрел; напротив, оставшись в живых, отказался бы от выстрела, т.е. разрядил свой пистолет в воздух. Когда Ленский падает, кажется, что Онегин вот-вот проснётся и поймёт, что всё было сном.

Мы взяли в кавычки слово «объяснение», ибо все эти длинные фразы Набокова о страшном сне легко заменяются кратким «не могу понять».

Но мысль о страшном сне пришла Набокову не случайно. У Пушкина прямо сказано про «страшный, непонятный сон» — так, будто Автор и сам не понимает своих героев:

Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...

Зачем Онегин Ленского убил? — недоумевает Набоков. Смешной вопрос. Писатель, который со своими персонажами вытворял немыслимые штуки (см. «Дар» и др.), увлёкся настолько, что поверил, будто у Онегина есть свобода воли. Правильный вопрос звучит иначе: зачем Ленского убил Пушкин?

Приехал в Апраксино Пушкин, сидел с барышнями и был скучен и чем-то недоволен. Разговор не клеился, он всё отмалчивался, а мы болтали. Говорили мы об «Евгении Онегине», Пушкин молча рисовал что-то на листочке. Я говорю ему: зачем вы убили Ленского? Варя весь день вчера плакала...
— А знаете, где я его убил? Вот где, — протянул он к ней свой рисунок и показал место у опушки леса.

А.П.Новосильцева.

Так зачем? Ответ прост. Пушкину это было необходимо. Ничто, кроме смерти, не заставляет так глубоко задуматься о жизни. Тем более — смерть молодого, светлого, многообещающего... Он уносит с собою тайну! — мы же не знаем, что он совершил бы в жизни — какие открытия сделал бы, какие книги сочинил.

Ленского не Онегин убил, а Пушкин. Был нужен «повод» для потрясающих стихов. (На сцене их читает Олег Макаров — лучшее и пронзительное место в роли старого Ленского.)

Быть может, он для блага мира,
Иль хоть для славы был рождён;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времён,
Благословение племён.

Прощание с Землёй. Старый Ленский - Олег Макаров. Фото: Валерий Мясников

«Непрерывный звон в веках», «гимн времён», «благословение племён» — это сверхчеловеческие притязания, невероятные надежды. И ведь всё сбылось (пусть пока всего лишь на два века). Но тут есть и большее.

«Животворящий глас» — это голос Бога. Кто же ещё голосом (словами) творит жизнь? Это, конечно, не о Ленском. Ленский тут — просто предлог для подъёма на немыслимую высоту.

Человек умер и унёс с собою Святую тайну, и для нас погиб животворящий глас. Именно это сказал Достоевский в знаменитой Пушкинской речи (1880): «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

Достоевский говорит о тайне, которую он разгадывает, употребляя размытое «мы» — в надежде, что он не одинок в этой работе. Но мы знаем, что тогда разгадать никому не удалось. А теперь и надежды нет, никакой. Был ли шанс разгадать? — неизвестно. Но теперь — ровно настолько, насколько со времён Достоевского мы продвинулись в создании роботов, настолько удалились от разгадки той великой тайны. Попросту — бесконечно. В Яндексе разгадки нет, а другие методы умирают. Нет надежды, что Бог, Который говорил с пророками и поэтами, согласится говорить с роботом.

Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.

Что написал бы Пушкин — приёмник чудных звуков? Он унёс с собою тайну, и для нас погиб животворящий глас. То есть какая-то мысль, которая целый бы мир озарила. И не как водородная бомба — мысль Сахарова, Харитона и др. — не как новая мощная смерть, а как новая жизнь. Придумал же кто-то колесо, и покатилась цивилизация. И докатилась.

В романе Саймака «Город» умирает мыслитель. Умирает потому, что к нему отказался лететь врач; умирает, не успев закончить работу, которая «преобразит солнечную систему, за несколько десятков лет продвинет человечество вперёд на сто тысячелетий. Речь идёт о совсем новой перспективе, о новой цели, которой мы себе и не представляли до сих пор. Совершенно новая истина, понимаете? Которая ещё никому не приходила в голову».

Мыслитель умер, унёс с собою тайну, и человечество погибло. На Земле остались муравьи, роботы и собаки.

(Впрочем, всё это тут преждевременно. Это из ХХХVII главы, а попало, как видите, в ХХI‑ю. Вообще всё неправильно. Кусок четвёртой части до сих пор валяется, а у вас в руках — седьмая. Вот и думай — куда приткнуть?).

...Смерть важнее рождения. Рождение вне твоей воли, твоего разума; можно даже сказать: вне твоей жизни. Смерть — итог. Не будь Пасхи — кто бы праздновал Рождество.

Про рождение не говорят «глупое» либо «героическое». А вот смерть может быть и глупой, и геройской. Смерть может быть и подвигом, и жертвой.

Смерть — это человеческое, а рождение — биологическое. Рождаешься, как котёнок, а умираешь как герой, как мудрец, как никто или как крыса — зависит от тебя.

Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет, молча, пистолет,
На грудь кладёт тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.

Смерть Ленского — мгновенная, тихая, скромная. Он не кричит, не корчится от невыносимой боли, не бьётся в судорогах смертельной агонии. Никаких гомеровских кровавых красот; а ведь лучшего момента для яркого и пышного описания не найти во всём романе. Но никаких движений. Никаких звуков.

Пушкин не раз видел сам и обсуждал с друзьями жуткие страдания дуэлянтов. Лотман в своём комментарии приводит любопытнейший пример.

Когда они с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шёл тихо и совершенно спокойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметьева или просто чувство злобы пересилило в нём рассудок, но только он, что называется, не выдержал и выстрелил в Завадовского, ещё не дошедши до барьера. Пуля пролетела около Завадовского близко, потому что оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи. Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский. «Ah!, — сказал он, — iI en voulait a ma vie! A la barriere!» (А! он покушается на мою жизнь! К барьеру! — фр.) Делать было нечего. Шереметьев подошёл. Завадовский выстрелил. Удар был смертельный, — он ранил Шереметьева в живот! Присутствовавший на дуэли приятель Пушкина Каверин (с которым Онегин в Первой главе встречался у Talon, известный кутила и буян), увидав, как раненый Шереметьев несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал кататься по снегу, подошёл к раненому и сказал: «Что, Вася? Репка?» — в смысле: «Что, вкусно?»

Всю эту физику Пушкин полностью отбросил. В смерти Ленского телесных страданий нет вообще. Ничто не отвлекает. Все мысли только о душе и судьбе.

Довольно. Читатель не в силах и не должен бесконечно грустить, читая наш роман про поэму. Антракт.

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/11/19/...t-vosmaya.html
19 ноября 2017 в 17:31, просмотров: 19751

фото: Александр Минкин
Дуэльные пистолеты 1820-х. Мастерская J.B. Ronge Fils A Liege. Длина ствола — 10 дюймов.

БЕЗ ЧИСЛА. БЕЗ НАЗВАНИЯ

В большом шедевре — в «Онегине» — есть золотые россыпи маленьких шедевров. Ведь когда поэту вдруг приходит счастливая мысль или рифма, или просто соблазнительная нота, звук, фокус и пр., то жалко же бросить. Надо куда-то вставить, чтоб добро не пропадало. Так множество чудес и попало в «Онегина» — ещё бы: за восемь-то лет!

...Какой бывает кот? Ловкий, пушистый, толстый. Пушкин увидел в нём характер.

Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл.

Жеманный — это так замечательно, что Пушкин не пожалел труда, и вторая строчка — самое нельзя прелести. Мур-лы-ла-рыл-мыл — лучшего мурлыканья в русской литературе нам не попадалось.
Несколько эпизодов «Онегина» — настоящее кино. Один был нами описан в самом начале: длиннющий кросс — дистанцию огромного размера — Пушкин спрессовал в две строчки:

Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок

Вот ещё одна совершенно киношная ускоренная съёмка: три четверти года — в семь строк. И не голое перечисление сезонов, а картины, даже звуковые, с воем.

Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана.
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл — и вот сама
Идёт волшебница зима.

Тут всегда остаётся незамеченным поэтический бриллиант: воет не ветер, а север! Ветер воет — банальность. Север воет — жуть.

Умел он и невероятно растягивать время. Смотрите — замедленная съёмка:

Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В гранёный ствол уходят пули
И щёлкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надёжно ввинченный кремень
Взведён ещё...

«Взведён ещё» — ещё не опустился, не высек искру.

Вы оценили сверхкрупный план? Такое мы увидели только в конце XX века. Начало фильма «Список Шиндлера»: гремят клавиши пишущей машинки, и каждая следующая буква — во весь экран.

фото: Александр Минкин
К каждой паре дуэльных пистолетов прилагался инструментарий.

Блики солнца на пистолетах, удары молотка по шомполу, шомпол загоняет пулю в гранёный ствол (аккуратно, ведь пуля забивается до упора — до соприкосновения с пыжом, под которым порох, и от глупого сильного удара порох может взорваться, тогда пуля вместе с шомполом влетит прямо в глаз заряжающему), курок оттягивается назад и, с характерным щелчком, фиксируется во взведённом положении, из пороховницы (металлическая фляжка) порох сыплется на полку, где потом вспыхнет (от искры, которую вызовет удар кремня по стали) и через дырочку в стволе воспламенит заряд... Поверьте: современники Пушкина, читая эти 7–8 строк, видели и слышали всё происходящее. Видели не менее ярко, чем мы в кино. Ибо воображение у них было развито значительно сильнее, чем у нас. Не было телевизоров, фильмов, никаких экранов с движущимся изображением, не было фотографий. Читая, они всё воображали сами, и потому каждое слово, каждая фраза в их натренированных на воображение головах превращалась в живую картину. Кстати, им не надо было пояснять, что «в гранёный ствол уходят пули» — означает: в каждый пистолет по одной; числительная разница (ствол — один, пули — много) тогда никого не могла сбить с толку.

Давайте споём! Мы ж ещё ни разу не пели. Опера «Евгений Онегин» у нас впереди, а пока мы тут споём сами, без Чайковского, а капелла, знаменитую «Землянку».

...Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза...
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега...
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.

...В человеческом языке есть любимые числа. Их предпочитают поэты и просто люди. На первом месте тройка, на втором — семёрка. Три мушкетёра, Семь самураев, Три сестры, Великолепная семёрка. В сказках всегда три брата, три девицы под окном пряли поздно и т.д. Один шаг до цели, в двух шагах от дома... Четырёх шагов в фольклоре, в сказках, в разговорах, в анекдотах не бывает.

Откуда же в «Землянке» четыре шага до смерти? Но вот самая знаменитая дуэль в мировой литературе:

«Теперь сходитесь!»
Хладнокровно,
Ещё не целя, два врага
Походкой твёрдой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.

«Онегин» уже почти два века в подсознании всех русских поэтов. Вот и у Суркова, автора «Землянки». Вряд ли он специально написал «четыре». Просто Пушкин всё время работает. Созданный им язык вокруг и внутри нас, мы им дышим, не замечая. Впитываем с колыбели: у Лукоморья дуб зелёный, приплыла к нему Рыбка, спросила: я ль на свете всех милее?..

фото: Александр Минкин

Вот и Маршак: с детства любимая история про парня, который спас девочку из пылающего дома — залез по водосточной трубе и пошёл по карнизу:

Чёрного дыма висит пелена,
Рвётся наружу огонь из окна.
Еле стоит на карнизе нога,
А до балкона четыре шага.

XXII. КРАПЛЁНАЯ КОЛОДА, или ПИКОВАЯ БАБА

Дама пик означает всякую дрянь.

В начале века «Онегина» поставили в театре Школа драматического искусства. Незабываемое впечатление. Несколько актёров и миловидных актрис (штук 13–15), разбредясь по сцене, звонко и отчётливо произносили текст.

Обозначим актёров-мужчин буквой М, а женщин, соответственно, Ж, и попытаемся показать здесь, на бумаге, хотя бы начало спектакля. Конечно, вы не услышите звонких голосов, не увидите лиц, фигурок и жестов, но ваше воображение, надеюсь, вам поможет. Вот как это было сделано:

М-1. Мой!
Ж-1. Дя!
М-2. Дя!
Ж-2. Самых!
М-3. Честных!
Ж-3. Пра!
М-4. Вил!
Ж-4. Ко!
М-5. Гда!

И так всю дорогу: то ли два, то ли три, то ли четыре часа — не упомню. Помню ужас. Это было сложнейшее, тщательно отрепетированное и абсолютно хладнокровное убийство. Расчленение текста не на фразы даже, а на слова, на куски слов — в погоне, вероятно, за «музыкой текста», в попытках поймать и (как сушёную бабочку) поместить под стекло пушкинскую музу.

Актёры на сцене выкрикивали буквы из «Онегина», а в мозгу (подозреваю, не только у меня) непрерывно звучало: Музыку я разъял как труп.

Фраза всплывала сама, и значит — перед нами был Сальери, размножившийся чрезвычайно. Размноженный режиссёром на дюжину мелких крикливых бесов. То, что Сальери когда-то сделал с Моцартом (в трагедии Пушкина), теперь на Сретенке коллективный Сальери делал с Пушкиным. Музыку он уже разъял, как труп, теперь взялся за поэзию. Она улетучилась, отлетела в мир иной; остались звуки; и для режиссёра, несомненно, в этом был какой-то смысл. Какой? Даже не могу сказать, полностью ли они таким манером прочли роман или сократили.

...Потом случай занёс в прозу. Малый червонный театр пошёл с козырной «Пиковой дамы». Стыдно было смотреть, и писать тогда не стал — стыдно. Ну да из песни слова не выкинешь. Оставим ничтожную режиссуру, оставим беспомощную картонную игру артистов. Скажем лишь о тексте, который звучит со сцены из уст двигающихся там людей, на которых надеты якобы исторические костюмы.

В повести «Пиковая дама» разговоров гораздо больше, чем в «Онегине». Но всё равно мало. На спектакль в двух действиях никак не хватит. Пришлось дописать. Нельзя сказать, что дама выросла, но потяжелела безусловно. Её разнесло, теперь это баба. Она распухла, как купчиха Островского — жирная пошлая говорильня.

Вот две строки — я гений, прочь сомненья!
Даёшь восторги, лавры и цветы! —
Вот две строки: «Я помню это чудное мгновенье,
Когда передо мной явилась ты!»

Высоцкий гениально изуродовал знаменитые строчки, добавив тупые «это» и «когда». Но он сделал это в шутку, а в «Даму» долили всерьёз. Зритель думает, что это Пушкин (так на афише написано). Нет, это Житинкин. Он развёл Пушкина, как спирт, но не до сорока градусов, а до одного, до кефира, жиже некуда. Это даже не морковный кофе.

Всякий режиссёр переводит текст на язык сцены. Плохой переводчик — как расстроенный рояль. И композитор гений, и пианист (артист), положим, хорош, а музыка звучит убого, фальшиво, коряво.
И одноимённая пьеса «Пиковая дама», и одноимённый спектакль Малого театра чрезвычайно современны. В том смысле, что сейчас так асфальт кладут: с ухабами, трещинами, стыки торчат, люки проваливаются.

Но более всего спектакль напоминает комикс, где на картинках с человечками вдобавок изображаются поясняющие звуки: Трррах!!! — удар; У-у-у! — угроза или волк за кустами; Ё! — крик боли и изумления. У всех человечков пузыри вылезающих изо рта слов.

фото: Александр Минкин

В «Пиковой даме» Пушкина — меньше семи тысяч слов. В одноимённой пьесе Житинкина — почти одиннадцать тысяч (компьютер считает мгновенно). Но вы ошибётесь, если решите, будто Житинкин присочинил к тексту Пушкина всего 50 процентов. Нет, действительность гораздо грубее.

В повести Пушкина диалогов совсем немного. Пьеса же — сплошные диалоги. От Пушкина остались крохи. Вялый и тупой текст почти полностью сочинён режиссёром. На афише — золотое имя, а на сцене — подделка. Даже не самоварное золото, а просто папье-маше (жёваная бумага). Чтобы не быть голословными, предлагаем читателю самому насладиться:

Вот эпизод из натуральной «Пиковой дамы»:

— И, мой милый! Что в ней хорошего? Такова ли была её бабушка, княгиня Дарья Петровна?.. Кстати: я чай, она уж очень постарела, княгиня Дарья Петровна?
— Как постарела? — отвечал рассеянно Томский, — она лет семь как умерла.
Барышня подняла голову и сделала знак молодому человеку. Он вспомнил, что от старой графини таили смерть её ровесниц, и закусил себе губу. Но графиня услышала весть, для неё новую, с большим равнодушием.
— Умерла! — сказала она, — а я и не знала! Мы вместе были пожалованы во фрейлины, и когда мы представились, то государыня...
И графиня в сотый раз рассказала внуку свой анекдот.
— Ну, Paul, — сказала она потом, — теперь помоги мне встать. Лизанька, где моя табакерка?
И графиня со своими девушками пошла за ширмами оканчивать свой туалет. Томский остался с барышнею.
— Кого это вы хотите представить? — тихо спросила Лизавета Ивановна.
— Нарумова. Вы его знаете?
— Нет! Он военный или статский?
— Военный.
— Инженер?
— Нет! кавалерист. А почему вы думали, что он инженер?
Барышня засмеялась и не отвечала ни слова.
— Paul! — закричала графиня из-за ширмов, — пришли мне какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.

Заметьте: действуют трое — Графиня, Лиза и Томский, вдобавок присутствуют две-три бессловесные горничные-рабыни.

А вот тот же эпизод из одноимённой пьесы Житинкина. Артисты пускают пузыри. Цитируем, в точности сохраняя орфографию и пр.

ГРАФИНЯ. Апчхи!.. (Чихает.) Мой милый, Елецкая, что в ней хорошего? Тфу! Такова ли ее бабушка, княгиня Дарья Петровна... Кстати, я думаю, она уже очень постарела?

ТОМСКИЙ. Как постарела! Она уже лет семь как умерла.

ГРАФИНЯ. Умерла!.. (Впадает в задумчивость. Маша делает знаки Томскому.)

ТОМСКИЙ. Вот тебе раз — проболтался!..

ГРАФИНЯ. Жаль, жаль бедную! Мы с нею в одно время появились в свете, и тогда mon cousin Michel написал стишки на наше появление, — их все знали в то время...

ТОМСКИЙ. А вы их помните, grande maman?

ГРАФИНЯ. Такие вещи не забываются, mon cher!.. Я прочту тебе их:

«Две феи к нам явились в свет
Пленять нас красотою:
Любовь, восторги и привет
Внесли они с собою.
Огонь горит в очах одной,
Палит, как солнце юга;
Зато в очах же у другой —
Лишь холод, лед и вьюга»...

ТОМСКИЙ. Эксолян, с мани фик, анкруаябль. (Так в тексте пьесы. Это типа французский язык. Кириллицей следовало бы написать: экселян, манифик, энкруаябль. Excelent, magnifique, incroyable — превосходный, великолепный, невероятный — фр.) Позвольте мне эти стишки, — я передам вашу славу потомству.

ГРАФИНЯ. Хорошо, я как-нибудь отпишу их тебе вместе с французским переводом. (Отписать — оставить что-то по завещанию. А тут следовало сказать «перепишу» или «продиктую» или «спишу»; копия тогда называлась «списком»)

ТОМСКИЙ. Разве они переведены?

ГРАФИНЯ. И даже напечатаны в «Memoires frangaises». Когда я, появилась в Париже, произвела эффект, фурор, то граф Александр Григорьевич их перевел, и сам Вольтер был от них в восхищении.

ТОМСКИЙ. Так вы были знакомы с Вольтером?

ГРАФИНЯ. Конечно. У меня часто ужинали все великие нашего времени: Мормонель Дидро, философ Гельвеций и математик Даламбер. (Думаете, «всех великих» тут трое? Да, часть публики подумала, будто Мормонель — это имя Дидро. Но его вообще-то звали Дени. А тут, вероятно, имеется в виду Жан-Франсуа Мармонтель, чья фамилия, хоть и с двумя ошибками, попала в список великих вместе с д’Аламбером.)

ТОМСКИЙ. Подумать только, так вы и с ним... Кстати, о математике! У меня еще есть к вам просьба. (Графиня смотрит боязливо.) Да не об деньгах! («Смотрит боязливо» — даже в ХIХ веке мало кто делал такие неприличные ремарки. Попробуйте перед зеркалом сделать боязливый взгляд.)

ГРАФИНЯ. Об чем же?

ТОМСКИЙ. Позвольте вам представить, только не для бала, истинного философа и замечательного математика...

ГРАФИНЯ. Кого!!!

ТОМСКИЙ. Моего хорошего приятеля, Германна...

ГРАФИНЯ. Германна?!.. Кому же он, mon cher, известен?!.

ТОМСКИЙ. Всем моим друзьям.

МАША. (в сторону). Игрокам. (Обратите внимание на Машу и её комментарии.)

ГРАФИНЯ. Этого недостаточно. Откуда он явился?

ТОМСКИЙ. Он... родился чуть ли не в России; образование получил в Университете за границей.

ГРАФИНЯ. Но кто его отец? Какого он происхождения?

ТОМСКИЙ. Вот этого я не знаю наверное... приятели говорят, что он — сын обрусевшего немца.

ГРАФИНЯ. А неприятели?

ТОМСКИЙ. Думают, что он происходит от немецких... как бы это помягче выразить!..

ГРАФИНЯ. Иудей, что ли? Апчхи! (Чихает.)

ТОМСКИЙ. Да... вроде этого. Но, во всяком случае, он человек замечательный...

ГРАФИНЯ. И ты давно с ним знаком?

ТОМСКИЙ. Не особенно... но успел уже у него позаимствовать...

ГРАФИНЯ. Так он что, ростовщик? Апчхи!

ТОМСКИЙ. Помилуйте, что вы! Я заимствовал у него частичку его знаний. Он занимается со мной смешанной математикой, открывает таинства природы.

ГРАФИНЯ. И много ты взял у него уроков?

ТОМСКИЙ. Уроков? Позвольте, один, два... всего три!

ГРАФИНЯ. Немного... Апчхи! Апчхи! Апчхи!

ТОМСКИЙ. Сегодня он обещал дать еще один. Я сейчас его видел у вашего дома. Я спешил к вам, а он стоял напротив этого окна.

МАША. (в сторону). Вот так оказия!

ГРАФИНЯ. Он стоял напротив этого окна?

ТОМСКИЙ. Он хотел идти ко мне, но его вдруг остановила...

ГРАФИНЯ. Открытая форточка?

ТОМСКИЙ. Нет, мысль, как уяснить себе кабалистику, или, вернее сказать, естественность мистицизма... О, это такая голова? (Входит Лиза с книгами.) Да вы сами, когда познакомитесь с ним...

ГРАФИНЯ. Я, мой милый, никогда с ним не познакомлюсь!..

ТОМСКИЙ. Но, почему же?

ГРАФИНЯ. Потому, что я терпеть не могу загадочных людей — ни у меня в доме, ни перед моими окнами...

ЛИЗА. (в сторону). О чем они?

ТОМСКИЙ. Простите, grande maman, но не вы ли сами принимали у себя неразрешимую проблему, ходячую загадку всего мира — таинственного графа Сен-Жермен!

ГРАФИНЯ. Замолчите, сударь! Вы говорите нелепости. Не клевещите на того, кого ни вы, ни все ваши умники не в состоянии постигнуть! Вы не имеете права говорить о том, кто под именем Сен-Жерм... ах, дайте воды! (Лиза подает.)

ТОМСКИЙ. (Маше). Кажется, я опять попал впросак!..

МАША. И еще не раз попадете...

ЛИЗА. Вот капли, графиня, примите их. (Капает в стакан и дает.) (Вообразите: оказалось, что к этой реплике нужна ремарка. А то ведь Лиза могла сказать «примите», но не дать.)

ТОМСКИЙ. Ей что-то частенько бывает дурно?

МАША. Она очень слаба.

ТОМСКИЙ. От чего?

МАША. От нервов. (Маша произносит «от нерьвов».)

ТОМСКИЙ. От нервов? (И Томский произносит «от нерьвов». Так что аристократ и крепостная девка используют один и тот же способ смешить почтенную публику.) Что же делать, таков закон природы.

МАША. И стоит вам только раз не остеречься...

ТОМСКИЙ. Нет, бог с ней! Я теперь слова не скажу... Вам лучше, grande maman?

ГРАФИНЯ. Да, немного, прошло. Который час?

ЛИЗА. Давно било час.

ГРАФИНЯ. Боже, я опаздываю на прогулку.

МАША. Да вы совсем готовы, вам только надеть ватный капот. (Зачем надевать на прогулку домашнюю одежду?)

ГРАФИНЯ. Ну, Paul, помоги мне встать. Лизанька, где моя табакерка?

ЛИЗА. (подаёт, взяв со стола). Вот она. (Со стола взяла! Без ремарки могла бы сдуру достать из кармана широких штанин. Вот так пишут за Пушкина. Вот так и возникает объём произведения, соответствующий договору. Эпизод раздулся в 5 раз!)

ГРАФИНЯ. Лизанька, не забудь отдать ему его галиматью. Апчхи! (Идёт.)

ТОМСКИЙ. Вы, grande maman, на меня не сердитесь?

ГРАФИНЯ. Анфан тэ рибль! (Почему выражение «enfant terrible», означающее «ужасный ребёнок», сочинитель этой галиматьи написал кириллицей и в три слова — diable его знает.) И не думаю.

ЛИЗА. (Томскому тихо). Что вы наделали?

ТОМСКИЙ. (тоже тихо). Кто же мог представить, что это ее взволнует?

ГРАФИНЯ. (в дверях). Poul, принеси мне какой-нибудь новый роман, только не из нынешних. (Poul это тот же Paul — разницы нет.)

Мы процитировали так много, чтобы показать масштаб безобразия и степень бесстыдства.

Если забыть о таланте и судить только по объёму — пиковая баба вчетверо толще дамы. То есть условного Пушкина тут maximum 25%... Как бы вы отнеслись, если б к стакану водки некто долил три стакана мутной воды и сказал бы: вот литр водки. — Эта жижа — водка? ... — — — ... Успокойтесь, дамы и господа — материться мы тут не станем даже в тех местах, где это было бы чрезвычайно уместно и справедливо. Но важную вещь можно и без мата сказать так, что это будет понятно любой блондинке.

фото: Александр Минкин
Двойное дно футляра.

Читая про это безобразие, кто-то решит (заметьте, мадам, что здесь нет обращения к вам лично) — кто-то решит, что беда не так уж велика, если публика получает хотя бы четверть настоящего Пушкина. Нет и нет. Представьте, что вам положили еду на тарелку, три четверти которой — жутко грязные. Согласитесь ли вы есть, поскольку четвертушка тарелки всё же чистая? Нет и нет. Это просто грязная тарелка. Так и с текстом, который на афише называется «Пиковая дама», — наглая переделка просто-напросто живёт по украденному паспорту.

Никак невозможно отвязаться от чёртовой дамки пик. Заметили невероятно активную крепостную девку Машу? Заметили 7 штук «Апчхи»? И не думайте, будто графиня гриппует. Это не болезнь персонажа, это юмор автора. Обратите внимание на реплики:

ТОМСКИЙ. Думают, что он происходит от немецких... как бы это помягче выразить!..

ГРАФИНЯ. Иудей, что ли? Апчхи! (Чихает.)

ТОМСКИЙ. Да... вроде этого.

Что «вроде этого» — курд? турок? бедуин?

Понятно, что у русской аристократки (в представлении Малого театра) аллергия на этих «как бы это помягче выразить». Но мысль, будто Томский, названный в программке князем, — русский офицер, гуляка, в начале ХIХ века станет подыскивать «выражение помягче» — мысль эта фальшива. И скорее сообщает о стыдливости не Томского, а Житинкина. По-настоящему стыдиться следовало бы за некоторые ремарки. Потому что после «апчхи» писать в скобках «чихает» — просто позор. Мы, как бы это помягче выразить, знаем, как на бумаге обозначаются разные звуки, издаваемые разными частями тела. Например «кхе-кхе» — это кашель, а... э-э... впрочем, кажись, достаточно.

В спектакле Академического Малого театра старая графиня чихает всю дорогу, хотя насморка у неё нет (не сморкается). Понятно отчаянное, но бессильное желание постановщика рассмешить публику. В казарме смешат несколько иначе, зато гораздо успешнее — даже совершенно глухой почуял бы эти шутки. Есть в спектакле и другие упорно повторяющиеся звуки. Каждый раз, когда за сценой кто-то стучит деревяшками, изображая усиленный динамиками цокот конских копыт, зрители должны понимать: то ли кто-то приехал, то ли кто-то уехал. Если бы копыта не цокали, зрители бы и не поняли; постановщик же лучше знает свою публику.

Обычные мучения режиссёра: что сократить? Иначе спектакль получится слишком длинным. Туминас сократил «Онегина» радикально, оставил одну пятую, но многим читателям никогда прежде не удавалось заглянуть в такую глубину, которую литовец открыл зрителям на сцене.

Здесь другое. Человек явно мучился: что дописать? Например, одному дворянину Житинкин дописал реплику: «За компанию жид повесился». Так действительно иногда говорят, только вот у Пушкина в «Пиковой даме» так не говорят, там этой фразы нет. Но среди публики Малого ценители таких фраз есть, и режиссёр пошёл им навстречу. И ещё раз пошёл им навстречу в спальне у графини. А поговорка неплохая: имеется в виду компанейская натура: куда все, туда и я — на миру и смерть красна.

Возле гардероба, стоя в очереди за пальто, некоторые зрители искренне восхищались: Ай да Пушкин, Наше всё! Как он «этих вроде этого»!

Кое-кто из них, придя домой, перечитает «Пиковую даму», не найдёт этих красот и торжествующе догадается: «Ага! цензура вырезала!» Но это не цензура у Пушкина вырезала, а Житинкин Пушкину вставил.

Народность (и можно сказать, простонародность) спектакля в Малом ярче всего выражена в роли графининой служанки. Она очень много себе позволяет. Например, когда старая графиня скажет что-то остроумное (сочинённое для неё Житинкиным), служанка аплодирует.

«Аплодировать — хлопать в ладоши в знак одобрения, положительно оценивать» (Академический словарь). Никакая аристократка, фрейлина Екатерины Великой, не позволила бы рабыне оценивать себя. Старой графине (той, которая у Пушкина) не нужны комплименты уборщицы; с точки зрения норм приличия это не комплимент, а недопустимая наглость. Так что эта наша Маша аплодирует инсценировщику, который и шутки сочинил, и Машутке роль построил.

В спектакле Малого служебная Маша придумывает и всю интригу. Вероятно, режиссер читал, а может, и ставил Мольера, постоянный персонаж пьес которого служанка-интриганка. Маленькая разница: у Мольера они вольнонаёмные, либерте-эгалите.

Некоторые люди (и посещающие Академический Малый театр иностранцы) верят, будто это Пушкин, тем более, что так и на афише написано, и в программке. Но это, к счастью, совершенно не так.

XXIII. О ТЕРПЕНИИ

Уважаемые читатели! Должен что-то сказать не об Онегине, а о вас. Если вы читаете эту Восьмую часть — значит, делаете это вполне сознательно.

Объяснюсь. Нравится вам этот роман о поэме или вызывает раздражение (бесит) — главное в том, что вы его читаете.

Наткнувшись на Первую часть два месяца назад, вы начали читать, не зная, что вас ждёт. Но скоро увидели, что ни политики тут, ни писем президенту, ни разоблачений чиновных воров — вообще ничего актуального. Вторая часть подтвердила впечатление: это про Онегина и больше ничего. Значит, сейчас эту Восьмую читают только те, кто уже точно знает, о чём речь. Только те, кому такое интересно — независимо, положительный это интерес или отрицательный; получаете ли удовольствие или раздражаетесь. Те, кто заскучал, — бросили давно.

фото: Александр Минкин
Большая редкость: двуствольный колесцовый пистолет, 1580 год.

...Теперь о скучных местах.

Вообразите себя на краю долины. Вдаль уходят луга, поля, леса — красота! А ещё дальше, на горизонте, сияющая гора, сверкающая над облаками вершина. И понятно, что вид оттуда невероятной красоты. Идём?

Забыл сказать: ни ковра-самолёта, ни вертолёта у вас нет. Предстоит долгий путь, не каждый осилит подъём. Но ещё хуже, что сперва надо дойти до подножья. И оказывается: лес издали красив — а войдёшь — бурелом, чащоба, овраги, болота, колючие кусты, комары. Через час или на второй день вы уже измучены, раздражены; сколько ещё тащиться, продираться — неизвестно. Вдобавок нытики, что сперва шли с вами, начинают вас убеждать, что ничего хорошего впереди нет, надо бросить эту затею. Да и стоит ли овчинка выделки? Не лучше ли вернуться? Тем более такое впечатление, что гора ближе не становится; по-прежнему на горизонте.

Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!

Я хотел бы попрощаться с теми, кто бросил эту затею, но, увы, не могу. Они же не дочитали до этого места. А вам обещаю: мучения будут вознаграждены. Потерянное время — как это ни странно — останется с вами надолго, навсегда. — Как? — Очень просто. Время, потраченное на пустой разговор, — пропало; на разгадывание кроссвордов, на электронные крестики-нолики, на идиотские ток-шоу — пропало. Вы остаётесь ни с чем. Остаётесь с ничем. А тут — иначе, сами видите. Или не видите.

Одного человека спросили: зачем он тратит столько усилий на своё искусство, недоступное пониманию большинства людей. Он ответил: «Мне довольно очень немногих. Мне довольно и одного. Мне довольно и ни одного».

Мишель Монтень.
Опыты. XXXIX. Об уединении.

Этот человек (о котором рассказывает Монтень) обладал, очевидно, невероятной силой духа, близко к настоящим отрешённым тибетским монахам, которым мы не можем даже подражать. Житель города и вообще-то духовный калека. (Если смотреть с Гималайских высот.)

А «Пиковая баба» — это мы заблудились, сбились с пути, забрели в болото. Ведь: а) вершина из лесу не видна; б) мы порой идём ночью, когда вообще ничего не видно; в) бесы не дремлют и всячески стараются мешать. А Пушкину разве было легко? Вспомните: мы пытались понять, как его угораздило поместить Вступление в финал Седьмой главы. Но увлёкшись местонахождением Вступления, мы упустили его смысл. Вернёмся.

Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкривь!

«Не дай блуждать мне вкось и вкривь» — вот о чём он просит! А это значит, что Автор постоянно блуждал, никак не мог заставить себя идти прямо, и прямо просит богиню: «Помоги!» Вот и «Пиковая» тут — такое блуждание.

Причём, если б мольба Автора находилась там, где и положено быть Вступлению, — то есть во первых строках поэмы — тогда можно было бы истолковать её (мольбу) как превентивную просьбу: так — на всякий случай, типа «присядем на дорожку». Но Вступление — в конце Седьмой главы, то есть почти в самом конце поэмы (ибо остаётся всего одна, последняя глава). И значит, это не наперёд, не опасение будущих возможных заблуждений, а постфактум (на горьком опыте, лат.). И действительно, «Евгений Онегин» полон того, что в школьных учебниках остроумно названо «авторские отступления» — то есть даже не блуждания, а вообще ходьба назад.

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к её ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!..

Это ХХХIII строфа Первой главы. И зачем она? Никакого отношения к сюжету эти признания не имеют, а главное: это мемуар. Никакой не роман об Евгении Онегине, а рассказ об эпизоде из личной жизни Автора — эпизоде, никак не связанном ни с фабулой, ни с сюжетом... — — и даже не спрашивайте, что это такое, ибо это загадочные термины, и если мы ввяжемся в борьбу за понимание смысла этих иностранных слов, то завязнем так, что рассказ про Пиковую бабу покажется лёгкой пробежкой по стадиону. Кстати заметьте: бегун бежит, наматывает круг за кругом — тратит время и силы, — а ведь никуда не приближается. Значит ли, что он совершает бессмысленные действия? Подумать так — означало бы признать бессмысленность действия бесчисленных миллионов бегунов. Подумать так — означало бы превратиться (на время) в старика Хоттабыча, который пришёл на футбол и недоумевал: зачем 20 с лишним человек бегают за одним мячиком, когда у каждого мог быть свой... Но дело в том, что цель бегуна на стадионе — не перемещение по поверхности планеты, не тупое «из точки А в точку В» (Б-лат.).

«Домик в Коломне» — одно сплошное блуждание. Так что в конце Пушкин — изображая строгого читателя-академика, возмущённого наличием отсутствия серьёзности, — от его лица спрашивает сам себя и сам отвечает.

АКАДЕМИК (с раздражением):
— Как, разве всё тут? шутите!

ПУШКИН (растерянно):
— «Ей-богу».

АКАДЕМИК (возмущённо):
— Так вот куда октавы нас вели!
К чему ж такую подняли тревогу,
Скликали рать и с похвальбою шли?
Завидную ж вы избрали дорогу!
Ужель иных предметов не нашли?
Да нет ли хоть у вас нравоученья?

ПУШКИН (оправдываясь):
— Нет... или есть: минуточку терпенья...
Вот вам мораль: по мненью моему,
Кухарку даром нанимать опасно;
Кто ж родился мужчиною, тому
Рядиться в юбку странно и напрасно:
Когда-нибудь придется же ему
Брить бороду себе, что несогласно
С природой дамской... Больше ничего
Не выжмешь из рассказа моего.

1830

Разве это мораль? Просто ахинея. Случались и более резкие ответы ворчливым академикам. Рассказав совершенно непристойную байку про 40 дочерей царя, Пушкин заканчивает её насмешкой над чопорным читателем.

Многие меня поносят
И теперь, пожалуй, спросят:
Глупо так зачем шучу?
Что за дело им? Хочу!

1822

А вот знаменитое «Поэт и толпа»

ЧЕРНЬ (поэту).
— Ты можешь, ближнего любя,
Давать нам смелые уроки,
А мы послушаем тебя.

ПОЭТ.
— Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас лиры глас!

1828

Эти разные по форме, но очень похожие по смыслу разговоры Автора с читателями, показывают и доказывают: проблема настоящая и постоянная (см. годы написания). И если Пушкин пишет об этом из года в год — значит, это неотвязная мысль; значит, брань и непонимание его, безусловно, задевали.

Вообразите марсианского академика, который смотрит в телескоп на Землю и видит, что некое существо каждый день приходит на специальное место, чтобы бесцельно бегать по кругу. «Идиот» — решают академики на учёном марсианском совете. А нам смешно. Мы-то знаем, что «идиота» зовут Болт — он сто раз чемпион мира и Олимпийских игр и болт забил на всех марсианских академиков, при всём, разумеется, почтении к их занятиям и уму.

А у нас на Земле (в Москве) ноябрь. И более ни слова о реальности.

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...

1830

«Нет никаких бесов, вздор!» — говорит академик. Бесов, может, и нет, а шедевр есть. ...Короче говоря, если вы, мадам, и вы, уважаемые товарищи доктора психологических наук, академики и пр., — если вы никогда не совершаете и не совершали бессмысленных действий, то нам остаётся только завидовать или... Или недоверчиво качать головой, поскольку нам кажется, что только земляной червяк не совершает бессмысленных действий, да и кажется лишь потому, что в занятиях червяка мы разбираемся, как Хоттабыч в футболе... — — Ох, будет ли этому конец?!

Конец.

[Александр Минкин]

http://www.mk.ru/culture/2017/11/26/...devyataya.html
26 ноября 2017 в 18:19

фото: Алексей Меринов

ХХIII. ОДИНОЧЕСТВО

Смирдинский праздник удался вполне: все были дружно-веселы. Пушкин был необыкновенно оживлён и щедро сыпал остротами. Семёнов (лицеист, литератор) за обедом сидел между Гречем и Булгариным, а Пушкин vis-а-vis с ним. К концу обеда Пушкин, обратясь к Семёнову, сказал довольно громко: «Ты, Семёнов, сегодня точно Христос на Голгофе». Греч зааплодировал, а все мы расхохотались.

Н.Н.Терпигорев. Заметка о Пушкине.

Что тут смешного? почему все расхохотались? Сегодня, в XXI веке, спрошенный человек недоумённо пожимает плечами (можете проверить). А ответ прост: Христос на Голгофе был распят между двумя разбойниками. За обедом в XIX веке все мгновенно поняли, как Пушкин жестоко приложил Греча и Булгарина, не назвав их имён и не произнеся слово «разбойники».

…Мы (хотя и по уши в болоте) продолжаем путь к сияющей вершине, выполняя по мере сил мудрое руководящее указание:

Читатель, не постигший своим сознанием мельчайшие подробности текста, не в праве претендовать на понимание «Евгения Онегина».

Владимир Набоков (переводчик и величайший комментатор «Онегина»).

Вот и пытаемся постичь.

...Помните: зимой 1825 года лукавый кот сбежал из «Онегина» в параллельно сочиняемого «Графа Нулина». А вот другой (неизмеримо более важный) случай бегства из онегинского черновика.

Вторая глава. Онегин приехал в деревню. От скуки взялся было за реформы.

Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
Свободы сеятель пустынный,
Ярём он барщины старинной
Оброком лёгким заменил;
И раб судьбу благословил.

Свободы сеятель пустынный! Пушкину эта строчка так понравилась, что ему стало жалко тратить её на скучающего барина. Малость испортив строфу, Автор придумал ироническое «мудрец» (стало В своей глуши мудрец пустынный), а сеятеля свободы оставил для себя. Получилось знаменитое стихотворение. Оно всегда печатается с эпиграфом.

Изыде сеятель сеяти семена своя

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Ноябрь 1823 (при жизни не печаталось).

Прочли? Хотите что-нибудь добавить?
Набоков педантично отмечает:

Строчка «Свободы сеятель пустынный» была использована Пушкиным в коротком стихотворении, написанном немного позднее в Одессе, в ноябре 1823 г.

Спасибо! Комментатор сообщил: где написано и когда, измерил длину («короткое»). А смысл этого короткого?! О том у Набокова ни слова.

Школьники думают, будто «порабощённые бразды», «стада» — это крепостные крестьяне, рабы... (Извините, придётся уточнить во избежание неверного понимания. Выражение «школьники думают» — условное. Во-первых, возраст «школьников» от 7 до могилы, потому что даже если они прочли эти стихи в школе, то никогда к ним не возвращаются. Во-вторых, процессы, которые происходят у «школьников» в голове, мы только из вежливости и по традиции обозначаем термином «думают».)

Нет, эти стихи не про крепостных крестьян.

Строчка убежала из «Онегина», где была всего лишь «одной из», убежала из стада и превратилась в одно из чудес. Перед стихотворением стоит эпиграф: Изыде сеятель...

Никаких примечаний Пушкин не сделал, ничего не пояснил. А эпиграф важная вещь (авось когда дойдём до главы «Эпиграф», вы ахнете). Уж если автор ставит чьи-то слова впереди своего произведения, то значит, видит в них огромный смысл. Они, эти слова, задают тему (как увертюра), настраивают читателя; не только предупреждают (как фанфары — выход повелителя), но и говорят об идее.

Ну и что вам дал эпиграф? Всё, если вы знаете, и ничего — если не знаете. В некоторых современных изданиях, в конце тома, читателю предлагают примечание — как палку слепому. Но толку в палке мало, слепой остаётся слепым.

В отличие от нас (поголовно грамотных), тогдашние читатели Пушкина не нуждались в подстрочных переводах французских, греческих, латинских слов и фраз. И что очень важно: сразу понимали, что эпиграф «Изыде сеятель…» — это Евангелие, притча Христа. Понимаешь эпиграф — стихи воспринимаются иначе. А не читавшему Евангелия не поможет и примечание. «От Матфея» — и что? Для смеха можно было бы написать «от Гегеля» — нынешний читатель даже не заметил бы.

Когда я молюсь на незнакомом языке, то, хотя дух мой и молится, но ум мой остаётся без плода.

Апостол Павел. 1 Кор. 14, 14.

Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все* наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, — и такова её вечно-новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удручённые унынием, случайно откроем её, то уже не в силах противиться её сладостному увлечению, и погружаемся духом в её божественное красноречие.

Пушкин. 1836
* Эти «все» — увы, совсем не все тогдашние 50 миллионов жителей империи.

«Живительное семя» поэта — стихи. И порабощённые бразды, куда без толку падают вдохновенные слова, — это грамотные. Вроде бы свои. Но глухие. Христос ведь тоже обращался не к рабам, а к вольным гражданам. Но они его не понимали.

...И поучал их много притчами, говоря: вот, вышел сеятель сеять. И когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то. Иное упало на места каменистые и, как не имело корня, засохло. Иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его. Иное упало на добрую землю и принесло плод. Кто имеет уши слышать, да слышит!

Ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал: потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют.

Вы же выслушайте значение притчи о сеятеле. Ко всякому, слушающему слово о Царствии, но не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его — вот кого означает посеянное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово*, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен.

Мат. 13, 3-23.
*«Гонение за слово» — это так близко Пушкину.

Пушкин рассчитывал, что все знают и понимают, а Христос, как видим, не обольщался. Пушкин рассчитывал, что все постоянно читают и перечитывают. Эти все тогда — дай бог 1%. (А теперь — почти никто.) Текст, который вы сейчас читаете, также обращён к одному проценту (или к 0,1%). Грамотность стала всеобщей, крепостных нету, и что?

Пушкин постоянно и настойчиво указывал мне на недостаточное моё знакомство с текстами Священного Писания и убедительно настаивал на чтении книг Ветхого и Нового Завета.

Кн. Павел Вяземский.

Святое Писание было на церковнославянском, который в России никогда не был разговорным. Крестьяне и даже многие дворяне читать на нём не могли и смысла слов толком не понимали. Для них церковная служба была неким колдовским обрядом: свечи, дым кадила, уходы и приходы священников, чтение непонятного текста, в условных местах надо креститься и кланяться. В общем, ом мани падме хум. Так и теперь: многие крестящиеся никогда не открывали Библию.

Невежда как скажет «аминь» при твоей молитве? Ибо он не понимает, что ты говоришь.

Апостол Павел. 1 Кор. 14, 16.

...Дело не в том, верит ли читатель или нет, и в какого бога. Проблема не в вере, а в невежестве. «Русь крещена, но не просвещена» — эти слова замечательного Лескова не устарели совсем.
Жить в христианской цивилизации и не знать Евангелия — тупая дикость. Это как жить в мире денег и не знать арифметики.

Такое знание необходимо человеку самому, лично. Начальникам и вождям совсем не надо, чтобы «народ» это знал. Поэтому ни в школе, ни в университете этому не научат.

Перед не читавшим Евангелие закрыты даже «Хроники Нарнии». Гениальная книга Льюиса кажется такому человеку просто сказкой — типа очень длинная «Красная Шапочка». Он не видит и никогда не узнает, что за куском холста с нарисованным супом лежит волшебная страна; он не видит в «Хрониках» борьбы с сатаной, смертельной вражды христианства с исламом...

Евангелие хорошо бы (по совету Пушкина) знать наизусть. Как ключ от родного дома (всегда с тобой), как код от своей почты. Иначе не войдёшь, даже не увидишь, что тебе пришло важнейшее письмо. Мог бы жизнь изменить, но ты его не прочёл, даже не знал, что тебе послано.

Сегодня это называется пароль. Знаешь пароль и мгновенно получаешь доступ. Не знаешь — всё для тебя закрыто.

Сколько различных слов в мире, и ни одного из них нет без значения. Но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец, и говорящий для меня чужестранец.

Апостол Павел. 1 Кор. 14, 10-11.

От старого хрыча-прадедушки остался листок с письменами (шрифт красивый, но чужой) — валяется на полке рядом с ракушкой из Сочи. Но если б ты знал арамейский — прочёл бы, где прадед зарыл клад, стал бы богаче графа Монте-Кристо.

Вы не верите в Зевса, Аполлона, Афину, 12 подвигов Геракла, полёт Икара и драку Персея с Горгоной-Медузой? Не верите, но ведь знаете. А если не знаете, Пушкин для вас — тёмный лес. Точнее — пустыня: стандарт рифмоплёта — любовь/кровь/морковь/алые розы/зимние морозы.

Грандиозный мир ассоциаций — он или есть, или нет. Мир образов — он или есть, или нет.

Скажите человеку «нарисуй мне барашка», или «это неправильный мёд», или «Аннушка масло уже пролила»… Если увидите непонимающее лицо — значит, человек не читал. И ваши слова никаких ассоциаций, никакого мира образов у него не вызывают.

ТВ и ЕГЭ — те, кто вырос в этой угольной (чёрной) яме, уже и сами не видят, и детей научить не смогут. Если сам там не был, то и не можешь никому дорогу показать. — так сказал Будда.

Автоматическое понимание эпиграфа о сеятеле мгновенно включало евангельский контекст, колоссальный мир ассоциаций, и стихи воспринимались совсем иначе, чем сегодня.

Так, русскому не надо объяснять, что уличная девушка — это не та, которая идёт по улице или подметает её, а та, которая спит за деньги. Иностранцу же придётся объяснить вдобавок, что уличная девушка — это точно не девушка, и что за деньги она не спит, совсем не спит, ни минуты. (Я это потому пишу, что уж давненько не грешу.)

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды…

После евангельского эпиграфа можно подумать, будто это сам Христос говорит от первого лица. Но во второй строфе есть важное:

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.

Это не христианство. Честь — это гордость, а не смирение. «Чести клич» — это призыв к бунту: против унижений, рабского бесправия. Безуспешный сеятель чести — Пушкин.

Неужели он сеет некую свободу (Пушкин иронически говорил «слободу») среди крепостных? Народник? Прокламатор? Свободы сеятель пустынный… Значит, одинокий. А где ж другие сеятели: лицеисты, декабристы?.. Или он сеял другую свободу?

В примечаниях академических изданий сказано кратко: «При жизни не печаталось». Стихотворение 14 лет пролежало в столе у Пушкина. Потом ещё 30 лежало где-то. Опубликовано в России в 1866-м. И легко понять почему. Потому что читать умели.

Клич чести! Не равенства и прочих либерте-фратерните, а чести. Ноябрь 1823. Он ещё не заперт в Михайловском. Он на юге среди «своих», и — одиночество…

Лермонтов тоже не о крепостных писал. И обиделись на стихи не крепостные (немытые) и даже не только мундиры голубые (тайная полиция). Обиделась рабская элита — духовно крепостные господа.

Знаменитые стихи, знаменитые слова, вызывающие у одних бешенство, у других восторг:

Страна рабов, страна господ.

Пишут через запятую (так, будто это две страны), а надо ставить тире. Или даже равенство. Страна рабов = страна господ. Можете переставить — смысл не изменится.

ХХIV. БЛАЖЕНСТВО

«Блажен, кто смолоду был молод» — сегодня это произносят как одобрение: молодец, правильно жил. Повторяют поговорку, не помня, что это из «Онегина», и вообще не помня «Онегина».

Мы намеренно употребили глагол «произносят» вместо «цитируют». Ибо нет уверенности, что произносящий знает-понимает: кого и что цитирует.

Произнести может и попугай, если сто раз услышит. Но даже самый умный попугай не знает, что там дальше. Потому что не читал. А если и смотрел в книгу, то видел фигу (не съедобную).

Однако читая дальше, начинаешь сомневаться: похвала ли? Это сомнение возникает во второй половине строфы на словах «выгодно женат».

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N.N. прекрасный человек.

Жениться на богатой, конечно, неплохо, но хвалить за это? А ещё ниже «денег и чинов» — то есть речь о стяжателе и карьеристе. Нет, Пушкин не мог всерьёз хвалить за эгоизм, корыстолюбие, показное благонравие. Это ирония! Вот какие мы сообразительные, догадались наконец.

Но для первых читателей — диких людей, живших 200 лет назад без интернета и даже без электричества — для тех дикарей всё было ясно с первого слова!

«Блажен» — и каждый читатель (каждый!) автоматически и без умственных усилий понимал, что именно здесь перефразировано, переиначено и написано с издёвкой над армией Молчалиных-Скалозубов-Фамусовых («Горе от ума» было у всех на слуху).

«Блажен» — и у каждого читателя мгновенно возникали в мозгу затверженные с детства Заповеди блаженств. Сегодня случается слышать «блаженны нищие духом», но напрасно спрашивать, что это значит и что там дальше. А это Нагорная проповедь. Там — никаких чинов, никаких денег, никаких земных выгод. Там всё наоборот.

Блаженны алчущие правды.
Блаженны чистые сердцем.
Блаженны изгнанные за правду.

Концовка пушкинской строфы прямо (и конечно, намеренно) грубо противоречит словам Христа. У Пушкина блажен тот, О ком твердили целый век/ NN прекрасный человек! — то есть тот, кто постоянно слышал льстивый одобрямс.

У Христа блаженны те, кого поносят и гонят, блаженны оклеветанные, изгнанные и оболганные.

Кто-то жаждет правды, а кто-то — денег и чинов.

Неважно, верите вы или нет. И уж совсем не надо доискиваться, верил ли Пушкин. Дурачьё считает его атеистом за «Гавриилиаду» и «Балду» — на здоровье. Почитайте Стерна (священника) или Аввакума (протопопа) — мало не покажется.

…Основное население «Онегина» — дворяне. Крестьяне тоже попадаются. И не только тот знаменитый, замучивший школьников, который, торжествуя, на дровнях обновляет путь...

Кричащее отсутствие священников в «Энциклопедии русской жизни» шокирует, когда это осознаешь. Численно они были почти равны дворянам, определяли колоссально много: все посты и праздники, все главные события в жизни — крестины, исповеди, свадьбы, похороны. Святая Русь, Москва златоглавая.

Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.

Церкви в «Онегине» есть, а священников нет. Единственный раз на весь роман попы мелькнули, когда Автор отправил на тот свет так ни разу живьём и не появившегося дядю:

Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили.

Эти попы — безликие, безмолвные, в церкви не служат; не отпевают, а попивают. Стоит ли путать веру с попами? Веры в Бога в «Онегине» много, а священников нет. Возможно, это вполне сознательное отделение веры от грешных служителей.

Щадя чувства священников, скажем, для ясности, о художниках. Стоит отделять Ван Гога от гида. Гид иногда мешает. Он говорит о детстве художника, о его родителях, учителях, невзгодах, о составе красок, о перспективе, штрихе, мазке, цене, ракурсе, сюжете, говорит, говорит... И вы уходите пустой, не испытав душевного переживания. Получили ничтожную информацию, годную лишь для кроссворда либо для вздорных застольных разговоров («А вы знаете? — Ван Гог отрезал ухо брату!» и прочий бред). Многим пришлось испытать на себе такие убийственные экскурсии.

Верил ли Пушкин? У людей нет и не может быть стопроцентного ответа на такой вопрос. Атеисты, случается, приходят к вере, да ещё как! А верующие — всего лишь слабые люди, колеблются, да ещё как!

Одна из потрясающих молитв: Верую! Господи, помоги моему неверию! Логически эта фраза абсурдна. Но сердце понимает её как родную.

Блажен, кто к концу долгой жизни добился денег и чинов, — горькая ирония, насмешка (и над добившимся, и над теми, кто так считает, так верит) — это начало Восьмой главы. Но вот финал романа:

Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочёл её романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

Это последние 6 строк. Самые последние. Блажен ушедший рано и по собственной воле. «Вдруг» — это решительно и сразу. Тут уж не ирония. Тут настоящее, хоть и горькое, — а не пустое, пусть бы и правильное.

Верил ли Пушкин? Всегда ли? Правильно ли? Оставьте, займитесь собой. Главное — он целиком и полностью человек христианской цивилизации — то есть морали.

Вспомните, в нашем романе «Немой Онегин», в ХII главе «Любовь к народу», мы споткнулись на, казалось бы, неожиданном последнем слове программного стихотворения «Поэт и толпа». Первое название «Чернь», печатается под эпиграфом Procul este, profani — прочь, невежды (лат.). После клеймящих слов о публике: чернь тупая, бессмысленный народ, злы, неблагодарны, клеветники, кастраты — вдруг:

Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.

«Мы» — это Пушкин прямо о себе: вот для чего рождены мы — настоящие поэты.

ХХV. ПУСТЫНЯ

Татьяна живёт в деревне, пишет знаменитое письмо.

Никто меня не понимает!

И это она не только о домашних (которые нас всегда не понимают), но и о соседях.

Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

Потом она переехала в Первопрестольную. И что же? В деревне её никто не понимал, а в Москве она никого не понимает.

Татьяна вслушаться желает
В беседы, в общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор;
Всё в них так бледно, равнодушно;
Они клевещут даже скучно;
В бесплодной сухости речей,
Расспросов, сплетен и вестей
Не вспыхнет мысли в целы сутки,
Хоть невзначай, хоть наобум;
Не улыбнётся томный ум,
Не дрогнет сердце, хоть для шутки.
И даже глупости смешной
В тебе не встретишь, свет пустой.

В этой строфе два человека. Провинциалка, которая безуспешно пытается понять, и Пушкин, которому всё совершенно ясно, — он даже не диагноз ставит, а выносит приговор: неизлечимо.

Это — патриархальная Москва. А что светский Санкт-Петербург?

Тут был, однако, свет столицы,
И знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы…

Деревенский сброд и великосветский раут. С одной стороны, ничего общего, а с другой — никакой разницы.

Свободы сеятель пустынный… — это не Сахара, там свободу не сеют. Эта пустыня не из урока географии. «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился…» — это не в Каракумах. Духовная жажда — это в толпе.

Тьма — отсутствие света. Тьма — слишком много людей (тьма народу и всякого такого сброду). Они гасят разум; толпа — неодушевлённое. (Люди — кто, а толпа — что.) Толпа — самая мрачная бесплодная пустыня. Одиночество в толпе — бессмысленно и тошнотворно. Вот откуда хандра, тоска главного героя. Ну и Онегина заодно.

Настоящее одиночество плодотворно.

Пушкин — жене
21 сентября 1835. Михайловское

Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырёх стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится...

Пушкин называет местность, где живут Татьяна и Онегин, — пустыней. Для Ленского это тоже пустыня. Юный поэт едва нашёл одного слушателя, да и то циника.

В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры,
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнём,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жён
Гораздо меньше был умён.

Какая интересная пустыня! Полно пирующих (и беседующих!) соседей. Но они — пошлые обыватели. А бабы (тут Автор очень груб) вообще дуры. Феминистки, простите Пушкина.

Это пустыня — потому что с ними не о чем говорить. В такой пустыне (хотя кругом полно помещичьих усадеб) мается Костя Треплев после измены и бегства Нины; впрочем, и с ней говорить ему было не о чем («Чайка»). Такая же пустыня — многомиллионный город.

Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.

Пустынники эти — Онегин и Ленский. Онегин действительно одинок, но у Ленского ведь есть горячо любимая Оля. Какой же он пустынник? Где ж тут одиночество? Это одиночество называется никто меня не понимает. Ольга не читала стихов жениха.

Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.

А что Ленский рассказывает Онегину о любимой?

Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!.. Когда-нибудь…

Юношеский восторг по поводу девичьей груди вполне понятен. Понятно и то, что Ленский смутился от собственной откровенности и срочно поправился: «Что за душа!» Но ни здесь, нигде — нет ни слова о душе Ольги, о разговорах с нею. Это так понятно. С Олей не о чем говорить. И лучше не говорить, чтобы не разочаровываться. Она мила, и только.

Глаза как небо голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, лёгкий стан,
Всё в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдёте верно
Её портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.

Ради справедливости скажем, что надоел он Пушкину, а Ленскому надоесть не успел. И не успеет.

Татьяна, Ленский, Онегин... Все четыре героя «Онегина» — в пустыне. И только они.

Думающий и чувствующий человек неизбежно попадает в пустыню. Она всегда ждёт за дверью — только выйди. Максудов (у Булгакова в «Театральном романе») пошёл на вечеринку знаменитых писателей и пришёл в ужас: о чём они говорят?! — сплетни и пошлость, и боле ничего.

— Про Париж! Про Париж! Ещё! Ещё!

— Ну а дальше сталкиваются оба эти мошенника на Шан-Зелизе, нос к носу... Табло! И не успел он оглянуться, как этот прохвост Катькин возьми и плюнь ему прямо в рыло!..

— Ай-яй-яй!

— Нуте-с, и от волнения, он неврастеник ж-жуткий, промахнись, и попал даме, совершенно неизвестной даме, прямо на шляпку...

— На Шан-Зелизе?!

— Подумаешь! Там это просто! А у ней одна шляпка три тысячи франков! Ну конечно, господин какой-то его палкой по роже... Скандалище жуткий!

Вернувшись с вечеринки самых успешных писателей страны, Максудов (рабочая копия своего автора, даже более точная, чем Онегин — своего) всю ночь ворочается — не может пережить.

Я вчера видел новый мир, и этот мир мне был противен. Я в него не пойду. Он — чужой мир. Отвратительный мир!

Те же самые чувства испытывал Мопассан. Но он был невероятно свободнее, чем Пушкин и Булгаков. Свободен от царской цензуры, свободен от советской. Мог трогать и веру, и политику.

...Что может быть страшнее застольных разговоров? Я живал в отелях, я видел душу человеческую во всей её пошлости. Поистине нужно принудить себя к полному равнодушию, чтобы не заплакать от горя, отвращения и стыда, когда слышишь, как говорит человек. Обыкновенный человек, богатый, известный, пользующийся почётом, уважением, вниманием, довольный собой — ничего не знает, ничего не понимает, но рассуждает о человеческом разуме с удручающей спесью.

До чего же нужно быть ослеплённым и одурманенным собственным чванством, чтобы смотреть на себя иначе, чем на животное, едва перегнавшее остальных в своём развитии! Послушайте их, когда они сидят вокруг стола, эти жалкие создания! Они беседуют! Беседуют простодушно, доверчиво, дружелюбно и называют это обменом мыслей. Каких мыслей? О погоде! А ещё?

Я заглядываю им в душу и с дрожью отвращения смотрю на её уродство, как смотришь на банку, где в спирту хранится безобразный зародыш монстра. Мне чудится, что я вижу, как медленно, пышным цветом распускается пошлость, как затасканные слова попадают из этого склада тупоумия и глупости на их болтливый язык и оттуда в воздух...

Их идеи, самые возвышенные, самые торжественные, самые похвальные, разве это не бесспорное доказательство извечной, всеобъемлющей, неистребимой и всесильной глупости?

Вот их представление о боге: неискусный бог, который испортил свои первые создания и заново смастерил их; бог, который выслушивает наши признания и ведёт им счёт; бог — жандарм, иезуит, заступник; и далее — отрицание бога на основании земной логики, доводы за и против; летопись верований, расколов, ересей, философий, утверждений и сомнений; детская незрелость теорий, свирепое и кровавое неистовство сочинителей гипотез; хаос раздоров и распрей; все жалкие потуги этого злополучного существа, неспособного постигнуть, провидеть, познать и вместе с тем легковерного, неопровержимо доказывают, что он был брошен в наш ничтожный мир только затем, чтобы пить, есть, плодить детей, сочинять песенки, и от нечего делать убивать себе подобных.

Мопассан. На воде. 1888.

Прошло 130 лет. Попробуйте что-нибудь добавить в этот портрет общества. Кто-то даже решит, что это не тот Мопассан, который десятилетиями манил советских подростков. А можно подумать, что он переписал прозой фрагмент из «Онегина»:

...В мертвящем упоеньи света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,
Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Расчётов, дум и разговоров,
В сём омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.

Попробуйте что-нибудь добавить. Обыщите всё ТВ, весь FB и др., и пр. У Толстого в «Войне и мире», у Мопассана в «На воде» схожая расправа со светской чернью занимает много страниц, а здесь чуть больше строфы.

«Среди холопьев добровольных». Вот они — порабощённые бразды: добровольные рабы, а не крепостные.

...В XIX веке Париж был столицей мира. Великий писатель пишет самому знаменитому (старший товарищ — младшему).

Флобер — Мопассану.

Увы, друг мой, все мы в пустыне. Никто никого не понимает, никто никого не слышит. И каковы бы ни были порывы наших сердец и призывы наших уст, — мы всегда будем одиноки.

Смотрите видео по теме: «Александр Минкин рассказал, с чего начался "Немой Онегин"»
04:02