*3583. Античная философия. Общий обзор

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st029.shtml

В разное время называлось разное число мудрецов: традиционное число "семь" в применении к мудрецам носит явно фольклорный характер, что вполне соотносится и с традиционными состязаниями в мудрости, которые в Греции были институализованы: мы уже обращали внимание на то, что начиная с 582 г. до н.э. они проводились в честь Аполлона во время и в рамках Дельфийских игр. Создание такого института было очевидным образом вызвано тем, что возникла новая интеллектуальная элита, нуждавшаяся в общегреческом признании. Агоны мудрецов — состязания в мудрости на общегреческих играх — были единственным институтом, который начал реально формироваться в территориально разбросанной Греции начала VI в. до н.э. и давал новой элите возможность закрепить определенные формы культивирования интеллектуальной деятельности, достаточно независимые от непосредственных практических нужд.

Кем были мудрецы? — Законодателями, государственными и политическими деятелями. Элиан («Пестрая история», 3, 17) замечает, что "Солон [был во благо] афинянам, Биант и Фалес оказали большую помощь Ионии, Хилон — лакедемонянам, Питтак — митиленцам, Клеобул — родосцам". О большинстве мудрецов дошли совсем незначительные сведения, но о некоторых мы знаем немного больше. Таковы прежде всего Солон и Фалес.

Знаменитый афинский законодатель Солон известен нам по целому ряду стихотворных фрагментов: он использовал традиционные для литературы того времени элегию и ямб. Диоген Лаэртий в первой книге своего сочинения сообщает, что практически все мудрецы писали стихи. Писание стихов представителями новой интеллектуальной элиты подтверждало их умение использовать традиционные формы проявления мудрости. Но помимо этого они же — из первых прозаиков. Законы были первыми представительными прозаическими текстами, сопоставимыми с множеством стихотворных текстов, которые до сих пор оставались у греков преимущественной сферой применения письменности.

До какой степени непростым было овладение прозой, можно судить на примере того же Солона, который, по сообщению Плутарха, поначалу и законы хотел изложить в стихах. Плутарх сообщает («Солон», З): „Некоторые говорят, что Солон и законы пробовал изложить стихами, и приводят такое начало его поэмы:

Будемте прежде молиться владыке Крониону Зевсу:
Этим законам судьбу да пошлет он и славу благую.

Однако текст его законов был прозаическим, и Аристотель об этом тексте замечает: "...так как законы не были написаны просто и ясно,.. то неизбежно возникало много споров... Некоторые думают, что Солон нарочно сделал законы неясными, чтобы решение дел зависело от народа. Однако это предположение неправдоподобно, а скорее этот факт объясняется тем, что он не умел в общей форме выразить наилучшее" («Афинская политая» 9, 2).

Несмотря на очевидные трудности, с которыми сталкивались первые составители прозаических текстов, конец VII века - VI век до н.э. оказывается временем активного законотворчества или — если использовать слова Аристотеля — временем, когда греки впервые опознают это специфическое умение: в общей форме выразить наилучшее. Для этого нужны были именно проза и оказавшееся непростым умение ею пользоваться независимо от условности стихотворных жанров.

Другая сфера применения исключительных интеллектуальных способностей мудрецов на. первых порах могла обходиться традиционными стихотворными жанрами или же вообще ограничивалась практическими советами. Так, говоря о Фалесе, Геродот упоминает его роль в государственных и военных делах: он предлагал ионийцам держать один булевтерий в Теосе — центре Ионии (I 170—A4), помог Крезу переправить войско через реку Галис (I 75-A6); помимо этого, Геродот рассказывает о предсказании Фалесом солнечного затмения (I 74-A5). Ряд источников говорит также об "открытии" Фалесом Малой Медведицы. Фалес, вероятно, ничего не писал, а если и писал, то «Астрономию для мореходов» в стихах (Диоген Л. I 23). Фалес занимался также торговлей и путешествиями(Подробнее о Фалесе было рассказано в предшествующем разделе.).

Эта вторая сфера применения исключительных интеллектуальных способностей, связанная со знанием астрономии и географии, стала решительным образом развиваться после распространения в Греции папируса, что происходит в том же VI в. до н.э. Сочетание алфавитного письма с наиболее удобным в то время писчим материалом способствовало возникновению "научной" прозы и "науки".

Если прежде для фиксации и широкого распространения даже самых необходимых сведений использовались преимущественно стихи (прекрасный пример такого рода сводки практических советов на все случаи жизни — «Труды и дни» Гесиода), то теперь в руках у тех, кто хотел установить и зафиксировать определенные факты, были удобный писчий материал и проза. Переход к прозаической фиксации сведений по географии, метеорологии, астрономии происходит как раз между Фалесом и Анаксимандром. Это и был переход от эпохи мудрецов к ионийской науке.

Целый ряд авторов свидетельствует, что Анаксимандр — первый в целом ряде областей: он "первым открыл равноденствие, солнцевороты, [изобрел] часы и [установил], что Земля находится в самом центре [космоса] (12А2), "первым соорудил гномоны для распознавания солнцеворотов, времени, времен года и равноденствия" (А4), первый занялся географией, начертил географическую карту (А6) и сконструировал глобус (А1); наконец, он "первым из известных нам эллинов осмелился написать и обнародовать речь о природе" (А7). Оставим на совести Аристотеля это название сочинения Анаксимандра о природе, но зафиксируем несомненный факт: Анаксимандр первым написал прозаическое сочинение, в котором "сделал суммарное изложение своих воззрений" (Диоген Л., II 2). Как и писание прозой первых законов, писание первого прозаического научного сочинения — дело трудное и абсолютно непривычное: Анаксимандр явно использовал в своем сочинении глубокомысленные поэтические метафоры.

Даже о Геродоте многие ученые спорят: был ли он историком в нашем понимании, или же первоначально он был, скорее, географом и этнографом. Однако следует сказать, что четкое разделение на отдельные научные дисциплины было менее всего свойственно ионийской ιστοριη. Скорее общим пафосом этого взгляда на мир, впервые старавшегося опереться преимущественно на разум, было стремление исчерпать его мысленно в его временном и пространственном протяжении. Важно было дойти до предела в пространстве и во времени, т.е. дойти до края мира в пространстве и мысленно вернуться к его началу во времени. На краю Земли мысленный взор мог, например, вместе с Гомером и представлениями египтян предположить Океан, или водную стихию, окружающую Землю реку; но мог создать иное мысленное представление о том объемлющем (το περιίχον), в пределах которого помещается наш мир. Оно же оказывалось началом, из которого мир некогда возник.

В качестве такового могло выступать некое беспредельное начало, что, вероятно, и предположил Анаксимандр, считавший его вечным и нестареющим (12В2, ср. А9); заметим, что эти же эпитеты имело у орфиков Время (Орфические фрагменты, 66 Kern, в издании А.В. Лебедева, с. 48), которое "всему отец" (Пиндар, II Олимпийская ода, 17). Или же таким началом мог быть воздух, также понимаемый как некое беспредельное (А5), о чем учил Анаксимен, составивший прозаическое сочинение на ионийском диалекте, написанное, согласно Диогену Лаэртскому (II 3), "слогом простым и безыскусственным"; сгущаясь, воздух становится ветром, облаком, водой и землей, а разрежаясь — огнем (А5).

В дальнейшем ионийская ιστοριη преимущественно развивает рационалистически достоверный аспект географических, этнографических и собственно исторических построений. Ближайшая фигура, соотносимая с Анаксимандром и Анаксименом, — Гекатей Милетский, автор «Генеалогий», «Описания Земли» в двух частях, посвященных Европе и Азии, далее — Геродот. Исследование реальной Земли и действительно бывшего исторического прошлого оказывается безусловно продуктивнее отвлеченных спекуляций о строении мира и его происхождении-возникновении.

На этом пути рационалистического исследования мира разум осознает свою самостоятельность и преисполняется известным презрением к мифологическому прошлому и традиционным взглядам на мир, а значит, — и презрением к традиционным авторитетам и недостаточно обоснованным мнениям. Геродот осмеивает представления Гекатея об очертаниях Земли так же, как сам Гекатей осмеивал своих предшественников. К тому же, в поле зрения новой генерации эллинских интеллектуалов попадает множество других традиций: Египет и Восток служат для них богатой питательной почвой, так что еще в античности многие "открытия" первых ученых рассматривались как простое заимствование. Геродот замечает, что "полос, гномон и двенадцать частей дня эллины узнали от вавилонян" (II 109), а именно эти открытия приписывали Анаксимандру. Современные исследователи усматривают влияние на Анаксимандра зороастризма.

Такое необыкновенное расширение кругозора развивает свободомыслие. В то же время процесс рационализации и секуляризации традиции происходит в городах, получивших письменные законы: теперь каждый мог толковать их и отстаивать свое понимание [= защищать свою позицию] в суде. О том, что эти две сферы — наука и законодательство — вместе определяли мировоззрение, можно судить по единственному фрагменту Анаксимандра, согласно которому возникающие и гибнущие вещи этого мира "выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды [= ущерба] в назначенный срок времени" (В1).

Обратим внимание на то, что благодаря деятельности мудрецов-законодателей и представителей ионийской науки в обиход греческой культуры первой половины — середины VI в. до н.э. вошли новые письменные тексты, одни из которых претендовали на исключительное значение и авторитет в городской жизни (записанные законы), другие ("научные" прозаические сочинения) грозили путем расширения кругозора и использования рационалистических моделей мира заменить, а посредством рационалистической критики отменить, т.е. лишить доверия, уже существующие традиционные авторитеты. К ним принадлежит прежде всего Гомер, а также Гесиод, в «Теогонии» изложивший происхождение богов и мира, а в «Трудах и днях» — историю человеческого общества и практические советы на всякий день и случай. Когда угроза сокрушения традиционных авторитетов осознается как безусловно реальная, на сцену выходят пифагорейцы.

Литература:
Шичалин Ю.А. Мудрецы и ученые./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.99-103

[Открытая реальность]

http://openreality.ru/school/philoso...tique/classic/

Вершина развития античной греческой философии приходится приблизительно на время от второй половины V до конца IV в. до н. э. Это период наибольшего расцвета классической греческой рабовладельческой демократии, опирающейся на политическую форму города-государства - полисы.

Войны с персами приводят к тому, что центром эллинского мира становятся города континентальной Греции. Ведущую роль среди них во второй половине V в. до н. э. завоевывают Афины, которые, кроме того, становятся гегемоном морского союза, соединяющего почти все главные греческие города и колонии. Развитие Афин связано с деятельностью Перикла.

Этот выдающийся политический деятель был практически «первым мужем» Афин от начала второй половины V в. до н. э. вплоть до его смерти (429 г. до н. э.). Его имя связано с наибольшим экономическим, политическим и культурным расцветом Афин. Основой политического строительства Афин было полное равенство рабовладельцев перед законом. Рабовладельческая демократия давала возможность широкому кругу свободных граждан участвовать в делах полиса.

Развитие созданных господством рабовладельческой демократии новых выборных учреждений - народного собрания и суда, игравшего большую роль в борьбе классов и партий свободного населения, - породило потребность в подготовке людей, владеющих искусством судебного и политического красноречия, умеющих убеждать силой слова и доказывать, способных свободно ориентироваться в различных вопросах и задачах права, политической жизни и дипломатической практики.

Некоторые из наиболее выдвинувшихся в этой области людей - мастера красноречия, юристы, дипломаты - становились учителями политических знаний и риторики. Однако нерасчлененность тогдашнего знания на философскую и специально научные области, а также значение, которое в глазах образованных людей греческого Запада успела в 5 в. до н. э. получить философия с ее вопросами о началах вещей, о мире и его возникновении, привели к тому, что эти новые преподаватели обычно учили не только технике политической и юридической деятельности, а связывали эту технику с общими вопросами философии и мировоззрения.

Потребности в широком образовании свободных граждан удовлетворялись деятельностью первых профессиональных учителей по общему образованию. Они учили не только риторике, политике и судопроизводству, но и всем другим областям и ответвлениям знаний, которые человек мог практически использовать и которыми должен был владеть, если хотел, чтобы его считали «мудрым». Сократ с определенной долей иронии говорил об этих учителях, что, уча мудрости, они сами должны быть мудрыми. Отсюда и выводится их название - софисты (софос - мудрый).

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st031.shtml
Два наиболее мощных интеллектуальных течения предшествующего периода — ионийская наука и пифагорейская философия — были приостановлены искусственно: ионийцы попали под владычество персов, а пифагорейцы потерпели от противников их политического аристократизма. Таким образом, примерно к началу V в. до н.э. прекратилось естественное развитие одной традиции, а к его середине — другой, что нисколько не означало прекращения развития науки и философии как таковых, но предполагало появление новых интеллектуальных центров. Таким центром все более оказываются Афины, хотя и города Великой Греции безусловно продолжают сохранять свое значение. Преимущественно с этими областями и связана деятельность софистов — платных учителей красноречия, впервые для европейской философии оценивших и показавших исключительную роль языка и актуализовавших самостоятельную роль политической проблематики, не связанной непосредственно с конкретной (практической) политической деятельностью.

Литература:
Шичалин Ю.А. Расширение философской проблематики, дисциплинарное членение и техническое оснащение философии./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.111

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st037.shtml
Со смертью Платона завершается первый этап развития античной философии, который мы назвали этапом пребывания, т.е. формирования устойчивого образца, послужившего точкой отсчета для всего последующего развития европейской философии и утверждением той полноты, которая в дальнейшем — в период исхождения — претерпела развитие в отдельных своих частях, получила их более детальную разработку, хотя и не воспроизводилась более как таковая вплоть до определенной ступени третьего этапа — возвращения. Очертим тот интеллектуальный горизонт, который был освоен античной философией к этому времени.

В результате развития философии от пифагорейцев до Платона была практически очерчена оппозиция двух сфер: сакральной и профанной, небесной и земной, вечной и преходящей. С первой отчетливо связывается подлинное бытие и подлинное знание, со второй — мир становления и мнения. Философия посредничает между тем и другим мирами, поскольку сами подлинные философы — "божественные мужи"(Этих божественных философов, безусловно, немного: божественный Пифагор, почитатель божественного Орфея, божественный Парменид, божественный Эмпедокл, божественный Сократ и наконец божественный Платон. Из всех перечисленных Сократ, безусловно, ничего не писал, но Платон, написавший "за него" множество текстов, как Пифагор и пифагорейцы писали "за-Орфея", в «Пире» говорит о "божественных речах" этого Силена, полного "божественными изваяниями") , и ими (или за них) создаются "священные тексты", подлежащие изучению и толкованию адептами-учениками. Отношение "учитель—священный текст—ученик" предполагает все более четкую организацию института, который позволяет воспитывать, начиная с юности, подлинного почитателя мудрости путем обучения его определенному набору дисциплин, прежде всего — математических, которые позволяют отвлечься от мира становления и подводят к миру подлинного бытия.

Для человека этот переход возможен потому, что его душа — божественного происхождения, но только осознать это и культивировать её божественность могут очень немногие. Странное промежуточное положение души, безусловно бессмертной и далеко не столь безусловно связанной с этим телом — для философа, безусловно связанной с этим телом и далеко не столь безусловно бессмертной — для обывателя, души, постоянно ведущей безмолвнуюбеседу с самою собой, души, испытывающей необъяснимую бессознательную тягу к прекрасному и благому и постоянно свергающейся от этих прекрасного и благого к безобразному и злому, делает ее первым и постоянным предметом заботы философа. Душа посредством чувств воспринимает здешний мир, а посредством рассуждения строит истинные или ложные умозаключения о нем; но она также приобщена и к божественному уму, а через него — к созерцанию подлинного бытия и к подлинному знанию.

Именно овладение подлинным знанием и позволяет философской душе понять, что эта проявляющаяся в человеке тяга к прекрасному есть след ее божественного происхождения. Культивируя прирожденное душе стремление вернуться к своей духовной родине, восходя от зримой красоты тел к незримой красоте поступков и наук, душа благородного юноши под руководством опытного наставника перестает подчиняться воздействию страстей: она учится управлять ими и вести себя в соответствии с требованиями разума. Тогда она постепенно начинает понимать природу блага, которая превосходит даже природу прекрасного, блага, ради которого можно пожертвовать жизнью, потому что жизнь во зле пагубна для души. Подлинный наставник не придумывает для ученика некие искусственные правила жизни, а показывает ему, что достойное поведение человека, развившего соответствующие добродетели, позволяет ему жить в согласии с общим устроением мироздания. Властвуя над вожделениями, подлинный философ достигает здравомыслия-воздержности; умеряя пылкое начало души, которое без призора ведет к бесчинству и дерзости, он обретает подлинное мужество; культивируя разумное начало, достигает мудрости, а умея совместить все эти добродетели и должным образом применять каждую, обретает справедливость.

Подлинным и наилучшим образом такая душа могла бы проявиться при некоем идеальном государственном устройстве, которое само отражало бы структуру души и в полноте позволяло бы проявиться справедливости. Оно было бы соотнесено с высшим благом, которое безущербно изливается из своей вышебытийной полноты, но вместить которое каждое из сущих может только в меру своей сознательной приобщенности к нему. Мир подлинного бытия, который в то же время — а сказать вернее — вечно соответствует подлинному знанию и сам есть надмирный ум, вмещает это благо во всей его доступной бытию-уму полноте. Душа вечно устремлена к этому миру надмирного ума, она вечно воспроизводит его и стремится вместить его в уделенной ей мере, но в этом воспроизведении она не в силах оставаться на уровне ума и потому создает его совершенное подобие: прекрасный космос. Так у мира ума-образца — умопостигаемого космоса — появляется его прекрасное подобие — чувственно воспринимаемый космос. То, что в умопостигаемом космосе дано в единораздельной цельности бытия и ума, в вечности, являющейся жизнью ума, в здешнем мире воспроизводится во времени, которое есть жизнь души и зримым образом проявляется прежде всего в движении небесного свода.

Этот макрокосм целиком воспроизводится в микрокосме, каким является человеческое существо, одно из множества живых существ. Наделенный умом, душой и телом, человек тем самым причастен ко всем уровням иерархически устроенного универсума. Для его сознательного постижения философ культивирует систему наук, которые определяют поведение и душевный склад (этику) человека, его место в социуме и структуру этого социума (политику), правила владения языком, рассуждения о любом предмете и умение убеждать (грамматику, логику и риторику), понимание строения здешнего подвижного мира в целом (физику и астрономию), знание невещественного мира неподвижных математических сущностей (арифметику, геометрию и музыку); наконец, они обеспечивают философу постижение божества, даваемое первой философией, той наукой, которая, как пишет Аристотель, "могла бы быть или только или больше всего у бога": "все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше — нет ни одной" («Метафизика», I 2, 983 а 9-11).

Таким образом, философия стала общим именем для всякого рационального знания, помнящего о своем божественном первоистоке. И поэтому когда все указанные науки постепенно вошли в поле зрения философии и стали предметом ее компетенции, тогда и вся предшествующая история постепенно и разнообразно развивающейся мысли могла быть воспринята как история философии: к философам мог быть отнесен и мудрец Фалес, и "ученые" Анаксимандр и Анаксимен, и запоздалый поклонник Дельфийского бога Гераклит, и стремящиеся культивировать прежнюю ионийскую науку в век софистического просвещения Анаксагор или Диоген Аполлонийский, и ученик софистов Демокрит, и др. В обретенной полноте философского ведения всем им нашлось свое место, и все они разместились на одной плоскости перед испытывающим их философским умом.

При этом иерархическое превосходство божественных мужей, являющих высшую мудрость, над поклонниками и толкователями этой мудрости, философами, и всех их над теми, кто путем составления руководств и специальных рассуждений по отдельным наукам разрабатывал техническую сторону человеческого знания, — перестало осознаваться и на какое-то время забылась. Эллинство сменилось эллинизмом; божественная мудрость повывелась, философия без нее в значительной степени потеряла свой исконный смысл, а философское ремесло, став на долгое время предметом презрения и насмешек, влачило жалкое существование в пределах, отведенных ему новой эпохой.

Литература:
Шичалин Ю.А. Интеллектуальный кругозор античной философии на этапе пребывания./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.125-127

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st061.shtml

Рассмотрев данный исторически конкретный и конечный период, отпущенный античной философии, мы констатируем наличие в этой ее истории целого ряда преходящих моментов, характеризующих ее временный аспект. Таковы прежде всего разнообразные мнения, высказываемые разными античными мыслителями: одно мнение сменяет другое, и эта их смена наиболее ярко проявляется в той полемике, которую каждый мыслитель и каждая школа вели со своими предшественниками и современниками.

Но помимо этого мы обнаруживаем, что с самого возникновения античной философии — первой европейской философии — она стремится обеспечить себе самое возможность существования и развития. Таким условием оказывается институт школы, который постепенно оснащается всеми необходимыми инструментами приобретения, сохранения и передачи знания, приобретающего все более четкую дисциплинарную структуру. Отдельные дисциплины возникают уже в рамках первой философской школы — пифагорейской; и хотя каждая дисциплина получает в дальнейшем самостоятельное развитие, однако философия постоянно держит весь этот набор дисциплин в поле своего зрения.

Как мнения, так и знания в ходе исторического развития античной философии фиксируются в специально создаваемых текстах определенного рода и получают разработку в ходе школьного обсуждения этих текстов и содержащихся в них мнений. В одних текстах воспроизводится сам этот процесс обсуждения — так возникают диалоги, диатрибы, затруднения (апории) и их разрешения. В других сводится то, что уже достигнуто в определенной области знания, — так появляются рассуждения, трактаты и учебники. Помимо этого из уже существующего множества текстов постепенно выбираются те, которые становятся предметом постоянного и систематического толкования, что создает предпосылку для формирования комментария, одного из первых жанров философской литературы, получившего, однако, наибольшее распространение в поздней античности. Сводка уже существующих мнений дается в доксографических компендиях, для опровержения мнений пишутся полемические сочинения, для побуждения к знанию и приобщения к нему — увещания и наставления. Так античная школа оснащается набором литературных жанров, в рамках которых воспитывается пестуемая школой мысль ученика.

История философии — наука конкретная и практическая, поскольку она опирается на изучение текстов, написанных определенными людьми в определенном месте и в определенное время; но вместе с тем эта наука в высшей степени абстрактная и теоретическая, поскольку она должна отвлекаться от исторически преходящих моментов и рассматривать самое мысль, что невозможно без рассмотрения того, на что обращена подлинная мысль: речь и дело идет о бытии. Поэтому изучение истории философии всегда включает в себя работу филологическую и историческую, но никогда не сводится к ним.

С другой стороны, историк философии не может механически переложить эту филологическую и историческую работу на плечи узких специалистов — историков и филологов. Та область фактов, которая является предметом специфического интереса историка философии, должна всякий раз опознаваться и выделяться философской мыслью исходя из ее специфической направленности на себя самое и на свое бытие. И с этой точки зрения занятие историей философии есть занятие философией.

История античной философии дает нам первый прекрасный образец того, как в европейской культуре интерес к конкретным текстам совмещается с интересом к мысли и бытию как таковым;

это оказалось возможным благодаря тому специфическому образу жизни, который культивировался философской школой. Как нераздельны, согласно античным платоникам, бытие, жизнь и ум в умопостигаемом космосе, так в истории оказались нераздельны священные и авторитетные философские тексты, философская школа и философия как таковая.

Литература:
Шичалин Ю.А. Заключение./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.193-194

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st062.shtml
Из дошедших до нас исстари способов организации духовной деятельности многие — лишь отжившее и архаическое предание; между тем несколько духовных дисциплин, обновляющихся и всегда живых, являющихся теми основами, на которых зиждется европейское миросозерцание, — это христианство, право и философия. Философия начинается в античности. Вместе с тем философия — любовь к мудрости, не зависящей от времени и исторического способа ее представления, т.е. к мудрости вечной. В платоническом сочинении «Определениям о мудрости говорится, как о подлинном, первом и последнем, абсолютно истинной умозрительном беспредпосылочном знании вечно сущего. Поэтому всякие истинные философские размышления можно рассматривать как проявления единой непреходящей philosophia perennis: она дает познание не только и не столько случайного и мимолетного, но прежде всего непреходящего, его начал и причин, и есть систематическое исследование явлений и сведение их к немногим первым принципам, т.е. знание истины.

Того, кто уже знает истину, Европа начиная с античности называет мудрецом. В отличие от мудреца фигура философа определяется стремлением к подлинному знанию, любовью к тому, что действительно есть за видимыми символами мира. Философ уступает мудрецу в том, что еще только идет, еще только ищет, еще не достиг конечной цели; зато несомненно превосходит его, поскольку может и должен дать себе отчет в том, как совершается этот путь и как всякий раз находится ответ на самые главные вопросы. Иными словами, философ не только движется к знанию, но знает о самом этом движении и о своем знании и незнании. Таким образом, философ в своей любви к вечной мудрости и движении к ней — всегда по-разному, но неизбежно — связан с временем и с историей.

Это движение во времени не бесконечно, не беспредельно, ибо иначе оно не имело бы смысла, конца. Его можно сравнить с движением не по бесконечной прямой, но внутри конечного совершенного круга во все более точной его аппроксимации конечными отрезками (образ Николая Кузанского). И если мы что-то действительно поняли, значит мы уже внутри круга бытия и знания. Говоря иначе, мы уже внутри истории. Любовь, философский эрос, т.е. нескончаемое стремление, возносящее душу к высоте и простоте знания первых начал, врачует душу, избавляет ее от смерти, неведения, зла; любовь философа обретает здесь свой подлинный предмет, и его порыв успокаивается на этой высоте и в этой простоте. Эту любовь нельзя изъять и отмыслить из философии и из всего мирового целого, потому что она — путь жизни, в самом себе представляющий свою цель. Цель же первой европейской философии, античной, как формулирует ее, следуя Платону, александрийский платоник Евдор, — уподобление богу, насколько это возможно для нас.

В следующем ниже изложении поневоле приходится ограничиться главным, т.е. прежде всего теоретической философией, обходя молчанием практическую философию (этику, политику, риторику, теорию государства и права), которая также строится по образцу и канону строгого умозрения: ойкос-дом устроен так же, как полис-государство, как и мир-космос, ибо в них проявляется все тот же правящий миром разум-логос, закон-номос и порядок-таксис, мерно, точно и неизменно являющиеся во всем сущем.

Конечно, это только один из многих возможных срезов многомерного и разноликого целого, называемого античной философией, притом видимой из современной культуры, хотя и с любовью к античной. Но для того чтобы стать философом, нужно жить в своем времени и нужно вместе с ним, т.е. синхронно, одновременно, мыслить вместе с древними; другими словами, нужно быть внутри общей нам с древними европейской истории. Поэтому необходимо всякий раз самому заново читать тексты древних философов, самому вживаться в их контексты и самому стремиться не только к их современному истолкованию, но и к их подлинному пониманию.

Подобное движение мысли уже само есть философствование. Поэтому если нам удалось понять Плотина или Прокла, значит, они — наши современники, и являвшийся и открывавшийся им умопостигаемый космос явлен и открыт нам (хотя, может быть, и по-другому, поскольку способы явления истины зависят от эпохи и ее исторически определенной культуры). Мысля вместе с древними последние основания сущего, т.е. культивируя совершенно определенный — философский — способ собственного исторического бытия, мы вместе с тем открываем нечто неизменное, выходящее за пределы культуры и истории, вневременное, то, что можно поэтому назвать Абсолютом.

Абсолют же, по-видимому, является четверояким образом: в знании- επιοτημη, точном умозрительном ведении истины, чему соответствует гносеологическое различение разума и рассудка, рассудка и воображения; в гармоническом уложении структуры идеального умопостигаемого космоса, чему соответствует онтологическое различение бытия и становления; в моральном законе, чему соответствует нормативное различение норм и фактов; и наконец в любвифилии к истине, к себе и к другому как к существу, в котором истина отражается, чему соответствует энологическое (εν — единое) различие единого и многого или тождественного и иного.

И все это собирается вместе в едином радостном деле — деле философии.

Литература:
Никулин Д.В. Основные понятия и проблемы античной философии. Введение./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.195-19

[Filosof.historic.ru]

В основании всякой самой изощренной теории и самой утонченной культуры лежит изначальное простое видение или понимание того, что есть нечто данное, самостоятельное, открытое нашему взору. Но и удивление: мы видим, что нечто есть, но как оно может быть — остается непонятным. Именно философу, как говорит Платон, "свойственно испытывать такое изумление το θαυμαζειν. Оно и есть начало философии" («Теэтет» 155c-d). С ним согласны и Аристотель («Метафизика» I 2, 982bll-983al4), и Прокл, и Олимпиодор.

Подобным "ясным чудом" для античной философии выступает понимание того, что в мире и вне мира текучих преходящих вещей есть нечто устойчивое и неизбывное. Все усилия были сосредоточены на попытках выяснить, как это может быть и как это следует мыслить. С одной стороны, "все течет" (παντα ρει — выражение приписывается Гераклиту) — и река, и камень, и человек; с другой же стороны — в этом течении неизменно присутствует проблеск, явление неизменного и устойчивого, нечто всегда равное себе, то, что всегда есть и, стало быть, вечно, не возникает и пребывает как самостоятельное. То, что всегда изменчиво, именуется становлением (γενεσισ), а то, что всегда неизменно, — бытием, сущим (ον, ουσια, το ειναι) (Платон, «Тимей» 28а слл.; Аристотель, «Метафизика» III 4, 999Ь6; IX 9, 1051b29).

Установления этого различия — у истоков греческой, а значит, и европейской философской мысли. Что такое становление? Становление — это движение к бытию («Определения» 411а). Значит, прежде всего становление определяется исходя из бытия, поэтому у него нет собственной сущности, оно пусто и ничтожно. Кроме того, оно никогда еще не есть, но только собирается быть, тянется к бытию. Само бытие трактуется трансцендентно, т.е. как запредельное по отношению к возникновению; между тем и другим для греческой мысли — непереходимая граница. Но никогда не достигая бытия, становление вместе с тем не может прекратиться, — весь бег, поток его, существуя только мнимо, "как если бы", питается неиссякаемой силой и единством бытия. Становление, будучи ничем (из действительного сущего), всегда возникает и исчезает, — строго говоря, его даже невозможно и определить как изменчивое, ибо оно постоянно меняется и ускользает, как об этом говорит Платон устами Сократа (и наоборот — сам Сократ говорит устами Платона, своего ученика, в его диалогах, в которых, быть может, и не дословно переданы высказывания Сократа, мудрейшего из эллинов, но, без сомнения, действует и говорит Сократова душа, его гений):

Сократ: Но разве может быть чем-то то, что никогда не задерживается в одном состоянии? Ведь если бы оно когда-нибудь задержалось в этом состоянии, то тут же стало бы видно, что оно нисколько не изменяется; с другой стороны, если дело обстоит так, и оно остается само собой, как может оно изменяться или двигаться, не выходя за пределы своей идеи?

Кратил: Никак не может.

Сократ: Ведь в первом случае оно не могло бы быть никем познано. Ведь когда познающий уже вот-вот бы его настигал, оно тотчас становилось бы иным и отличным от прежнего, и нельзя было бы узнать, каково же оно или в каком состоянии пребывает; а никакое познание, конечно, не познает того, о чем известно, что оно не задерживается ни в каком состоянии.

Кратил: Да, это так.

Сократ: И, видимо, нельзя говорить о знании, Кратил, если все вещи меняются и ничто не остается на месте. Ведь и само знание — если оно не выйдет за пределы того, что есть знание, — всегда остается знанием и им будет; если же изменится самая идея знания, то одновременно она перейдет в другую идею знания, т.е. [этого] знания уже не будет. Если же оно вечно меняется, то оно вечно — незнание. Из этого рассуждения следует, что не было бы ни познающего, ни того, что должно быть познанным. А если существует вечно познающее, то есть и познаваемое, есть и прекрасное и доброе, и любая из сущих вещей, и мне кажется, что то, о чем мы сейчас говорили, совсем не похоже на поток (ροη) или порыв(φορα) (Платон, «Кратил» 439е-440с).

Античная философия исходит из того, что только бытие есть, устойчиво пребывает, и только благодаря ему можно что-то точно знать. О текучем же, о том, что то существует, а то нет, постоянно меняется, как бы насмехаясь и уходя от пристального наблюдения разума, знания нет и не может быть — о вещах становящихся бывает лишь более или менее правдоподобное, не обоснованное вполне мнение, δοζα, не достигающее, впрочем, самой истины. Об истине говорит точное знание, επιστημη, которое, по убеждению античных мыслителей, имеет дело с тем, что иначе быть не может (Аристотель, «Никомахова этика» VI 3, 1139b20), т.е. обладает высшей, абсолютной степенью достоверности и конкретности, ибо представляет то, что есть "так или иначе", некое concretum, сгусток явления истины. Точное знание, следовательно, направлено на вечное бытие, а не на возникающее. Истина не может поэтому произвольно выбираться, порождаться и конструироваться. Истина не создается, она открывается, она — абсолютная данность. При этом истина обладает такой незыблемостью и силой, что стоит ее помыслить, произнести, как ложь и мнимое оказываются совершенно бессильными, отменяющими самих себя: „Надежно ведь лишь истина стоит", — по слову Софокла («Антигона» 1196).

Подлинное знание поэтому говорит о ставшем и неизменном и само есть неизменное, необратимое и завершенное, — то, что уже есть. Проводится обоснованное различение: бытие и знание о нем — уже ставшее, становление и мнение о нем — еще не окончательно сущее. Важнейшим основоположением греческой философии является потому тезис о тождестве бытия и мышления: „Мыслить и быть — одно и то же", — как говорит Парменид (ВЗ). В самом деле, поскольку мыслящее мыслит тождественное, непреходящее, постольку оно и есть — и поскольку есть, постольку мыслит, не может не мыслить. Иначе говоря, только бытие умопостигаемо. Бытие — то, что есть само по себе, а по причастности ему существует все остальное — мир преходящих вещей и событий. Кроме того, бытие определяется из самого себя, а из него — все другое: у становления, текучего и временного, нет своего начала и своей причины, их оно находит только в бытии, неуничтожимом и вечном.

Резюмируем, что говорит о бытии античная философия: 1) бытие есть, не как "есть" чего-то другого, его свойство (ибо "быть" и "быть чем-то" — вещи разные), но просто, абсолютно "есть"; в этом смысле бытие являет некую неразложимую данность, не выводимую из ее понятия, т.е. существует прежде всех своих возможных разделений; 2) бытие поэтому цельно, т.е. просто, и 3) едино, противостоит текучей множественности; кроме того, бытие 4) познаваемо (только оно в сущности и познаваемо), т.е. мыслимо, — есть (само по себе) разум и причастно истине и 5) есть совершенство, или иначе б) прекрасная чистая мыслимая форма, определяющая неоформленное и преходящее; бытие также 7) неизменно, т.е. не возникает, но всегда уже есть, стоит в единомгновенном просвете вечности вне текучей длительности и 8) если выражаться более поздним языком философии, трансцендентно, запредельно миру становления (но не самому разуму); кроме того, бытие 9) самосуще, т.е. не имеет никакого иного бытия как своего начала, 10) необходимо, или аподиктично, в том смысле, что не может не быть, и наконец бытие есть 11) ставшее и 12) тождественное.

Литература:
Никулин Д.В. Бытие и становление. Знание о бытии и истине./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.197-199

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st064.shtml
Античное мышление неизменно задается простым вопросом: для чего? Прибегая к более поздним определениям, можно сказать: оно зиждется на принципе телеологизма, т.е. целесообразности. Ведь если что-то происходит, то происходит не просто так — у него есть причина, его порождающая, а также и причина, ради которой возникшее и причастное бытию выступает в путь: „Начало вещи, — утверждает Аристотель, — то, ради чего она есть, а становление — ради цели" (Платон, «Горгий» 507d; Аристотель, «Метафизика» IX 8, 1050а9; ср. «Никомахова этика» VI 2, 1139а31 слл.). При этом цель есть не только у каждого поступка, но и у всякой вещи, которая существует не просто так. И потому она должна, во-первых, выполнять некое собственное предназначение и, значит, имеет свою судьбу и, во-вторых, стоять в нужной пропорции и гармоническом уложении космоса — ведь у целого и у любой его части есть некоторая цель. Если же есть цель, есть и смысл — "ради чего". Значит, все по видимости случайные и хаотические стремления должны сходиться к единому пределу.

А то, к чему все стремится, есть для многих античных мыслителей Благо. "...У всех действий, — как говорит Платон, — цель одна — Благо, и... все прочее должно делаться ради Блага, но не Благо ради чего-то иного" («Горгий» 499е; ср. Плотин «Эннеады» 1, 7, 1). И вот это самодовлеющее Благо есть первая и последняя конечная целевая причина ("ради чего", του ενεκα) и совершенная цель мира и сущего.

Но как Бытие относится к Благу? Вопрос, надо признать, не такой простой, и в античной философии можно найти весьма различные ответы на него. Благо есть Благо для всего, в том числе и для самого себя. Оно — то, ради чего устроено и существует все зримое, оно дает и смысл, и бытие всему сущему. Благо, как понимает его Платон, — безначальное начало как бытия, так и познания: „Познаваемые вещи могут познаваться лишь благодаря Благу; оно же дает им и бытие, и существование, хотя само Благо не есть существование, — оно — за пределами существования, превышая его достоинством и силой" («Государство» VI, 509Ь; ср. Плотин, «Эннеады» V, 2, 1). Значит, Благо — по ту сторону, выше бытия, выше всех сотворенных вещей и выше не-сущего и не смешано с ними. При этом, будучи сверх- и до-бытийным, оно сверхсуще и не относится к существующему: оно прежде-сущий источник, "родитель бытия", и только благодаря этому своему почти не выразимому в слове (потому что слово все-таки определяет сущее и относится к сущему) сверхсущественному небытию все есть здесь. Более того, все сущее определяется в своем стремлении к конечной цели и Благу. Поэтому Благо недоступно точному познанию, ибо знание знает бытие, потому что есть бытие; Благо же выше бытия. Благо постоянно пребывает как бы под сомнением, — несомненно лишь то, что без него ничего нет и быть не может, нет и бытия.

Позднее понимание Бога как сверхсущего Блага характерно для апофатической, или отрицательной, теологии, тесно связанной в своих истоках с греческой платонической мыслью. Так, Григорий Нисский говорит, что мы знаем лишь то, что Бог есть (не как бытие, но как сверхсущее его начало), но что Бог есть — не знаем; так же высказываются и Дионисий Ареопагит, и Иоанн Дамаскин, и Максим Исповедник, и Григорий Палама. Михаил Пселл, стоящий у самого устья греческой мысли, уже византийской, но по-прежнему питающейся от своих античных истоков, так рассказывает о своем философском развитии: „Намереваясь затем подняться к первой философии и приобщиться к чистому знанию, я обратился к рассмотрению бестелесных понятий в так называемой математике, которая занимает среднее положение, с одной стороны, между наукой о телесной природе и независимым от нее мышлением и, с другой стороны, между самими сущностями, которыми занимается чистая мысль, дабы затем постигнуть и нечто еще более высокое: сверхсущее и сверхмыслимое" («Хронография». М., 1978. С. 81).

Таким образом, о самом Благе можно говорить только отрицательно, апофатически — оно выше всего, выше мнения, представления, суждения и понятия, выше познания, выше стремления, вне тождества. По этой причине следует сказать, что первое самотождественное и самостоятельное — это бытие: ведь бытие стоит в самом себе, начинаясь при Благе.

Благо — до и вне определения и выражения. Даже и слово его не достигает. Благо — ничто из сущего. Если и можно говорить о Благе, то только как об абсолютном сверхсущем единстве, едином, делающем возможным бытие.

Как доказывает Платон в своем диалоге «Парменид» (137с слл.), для того чтобы было нечто познаваемое, доброе, прекрасное, — вообще что-то было, прежде должно быть единое — начало тождественности. Но коль скоро единое — начало (а также и конец), оно должно быть целью стремления всего. И как таковое оно — Благо, запредельная, недостижимая цель (достижимыми могут быть только ее множественные конечные бытийные представления), высвечивающая все существующее, но само выше познания, бытия и даже мнения. И вот Благо само по себе и есть единое трансцендентное, которому ничто не причастно. Если же положена множественность, то, помимо самого единого, положено и бытие, "есть", находящееся в сфере двуединства "единое-есть", где положена единица, единое как принцип единения, но вместе с ним, нераздельно — также и принцип множественности, инаковости. Поэтому вообще, для того чтобы нечто было, было бы и само чистое бытие, необходимо наряду с тождественным положить и иное. Поэтому и чистое бытие как абсолютное положительное предполагает также и абсолютное отрицательное и неотделимо от него, — как бы некой тени, "тьмы небытия", наличной при свете, хотя и не существующей самостоятельно, без и вне света. Бытийный этот свет обязательно должен предполагать тень, чтобы быть видимым и зримым: "...не будь Солнца, — говорит Гераклит, — мы бы не знали, что такое ночь" (В 99). Свет в сущем зрим только при наличии тени, вещи видны как объемные только из полутеней. Но, как говорит Платон, а вслед за ним и вся платоническая традиция в лице Плотина, Ямвлиха, Прокла, — выше бытийного, чреватого инаковым света пребывает абсолютный свет Блага самого по себе, свет незримый и невидимый, ибо не причастный иному и не смешанный с ним и потому неразличимый, неотличный от абсолютного мрака.

Таким образом, Благо задает единораздельную структуру всего бытийного и становящегося, которая образует прекрасную гармонию. Гармония же, или лад, — это совершенная прилаженность, притертость одного к другому во всеобщем уложении, соразмерность, неявная, "тайная" Гераклитова симметрия, проявляющаяся исподволь, порой в нарочитых неточностях архитектурного строения мира. (Так строят греки корабль на верфи: к остову прилаживают доску за доской, чтобы между ними не осталось ни малейшего зазора.) И эта прекрасная, одухотворенная, живая, причастная бытию структура есть космос (Платон, «Тимей» 29d слл.; Плотин, «Эннеады» VI, 6, 18; Филолай, В 21) — такое уложение, где у каждого есть свое собственное место — как физическое, так и логическое и онтологическое; значит, у каждого есть свой смысл. К этому месту каждое и стремится, определяясь Благом.

Поэтому Благо устанавливает целую иерархию существующего, лестницу всевозрастающей простоты, единства и совершенства, восходящую к самому Благу, стоящему во главе иерархии, однако вне её. Принципами иерархии выступают запредельность Блага и его единство и единственность, проявляющиеся прежде всего в идеальном умопостигаемом космосе, собрании чистых бытийных форм — прообразов вещей — эйдосов, или идей. В космосе этом, прекрасном уложении, руководимом стремлением к Благу, и проявляется совершенство и предназначение каждого.

Бытийные эти формы находятся во взаимосвязи и общении, κοινωνια (Платон, «Софист» 254Ь-с; «Государство» V, 476а), направляемом Благом и к Благу, устанавливающему при этом порядок, ταζις — принцип организации космоса. Ноэтический, или умный, космос устроен по принципу всеединства и образует такую структуру, где пребывает "все во всем", где каждый элемент служит представлением и отображением целого и восстанавливает это целое в себе во всей полноте, где каждая часть — также и все, несмешанная, но и неотделимая от целого. Поэтому всеединство — такое бытийное единство, которое предполагает также и множественность, не содержит в себе своего единого и уникального начала, Блага (ибо оно выше бытия и существования), но неизменно являет отблеск его совершенства.

Отражение идеального космоса (главным образом для Платона и платонизма) — космос физический, телесный, в котором также явлен свой порядок, чин, но уже делающий невозможным неслиянное взаимопроникновение, — напротив, каждое существует телесно, т.е. выплотненно, исключая из своего места, топоса, всякое другое. Так думают греки, представляя, пусть и несовершенно, небесную, т.е. идеальную гармонию. Таким образом, иерархичность уложения неотъемлемо присуща всему существующему и проявляется и в мире текучего, уподобленного вечному неизменному космосу. Такая упорядоченность открывается греческому взору во всем: в иерархии бытийных форм, наук, граждан полиса, типов государственности, самом душевном устройстве. Но первая и главная иерархия — в устройстве целого: сверхсущее Благо; бытие, проявляющееся в системе самостоятельных, но связанных воедино эйдосов умопостигаемого космоса; отраженного космоса смешанных текучих, рожденных и смертных вещей; промежуточных между телесным и умопостигаемым геометрических сущностей; наконец, инаковости, небытия, материи. Мы же стоим где-то в центре этого устроения, на середине невидимой линии, протягивающейся от сверхсущего Блага сквозь сущее к преходящему и наконец к абсолютно не-сущему, откуда крайние оконечности плохо видны или даже почти совсем неразличимы. И высшее в этой иерархической структуре оставляет след, ιχνος (cр.- Плотин, «Эннеады» V, 5, 5), в виде низшего, низшее же свидетельствует о высшем; высшее образует низшее по преизбытку и благости, в некоем духовном свете, просвещающем все целое, хотя и ослабевающем по мере спуска вниз; низшее же неизменно стремится подняться к своей "отчизне", и самое стремление, представленное через любовь, эрос, стержнем пронизывает все; высшее определяет низшее, низшее причастно высшему и только так живет и держится.

Литература:
Никулин Д.В. Цель. Благо. Благо и космос./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.199-203

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st065.shtml
Мы установили, что в основании античного миросозерцания лежит представление о бытии как неизменном пребывании, так что сама философия оказывается основанной на понятии сущего или сущности. Только сущее мыслимо и, имея опору в бытии, самостоятельно, не зависит от изменения и течения или (согласно более полному пониманию, в латинской транскрипции) есть субстанция, т.е. основание самого себя. Античные мыслители значительно расходятся в понимании сущности. Так, для Платона сущее — это идея, или эйдос, истинная причина сущего, а также и возникновения, — причина, позволяющая знать данную, эту, вещь в качестве таковой, определенной в ее предназначении под своего рода гнетом, игом или ярмом бытия-эйдоса, а тем самым и прилагать к ней имя и определение, прозревать единое во многом, тождественное в нетождественном и пребывание в становлении (ср. «Государство», VI, 507Ь, 508а; «Теэтет» 185Ь слл.; «Федон», 99с слл.). Сущее это отделено от вещей, запредельно, или трансцендеНтно им, что, в частности, выражается в отделенности бытия от потока возникновения. Для Аристотеля же первичная сущность — это то, что не сказывается ни о чем другом, но о чем сказывается все другое («Категории» 2а11 слл.; «Метафизика» III 6, 1003а9; VII 3, 1029а8). Иными словами, сущность — универсальный сток всех свойств, сомосущее. Впрочем, для Аристотеля подобным самосущим прежде всего является конкретное "определенное нечто", "вот это" и только потом — всеобщее, вторая сущность. Но "вот это", очевидно, должно быть составным, т.е. предполагать как форму, так и материю, — и здесь один из пунктов существенного расхождения Аристотеля с Платоном. Однако для обоих крупнейших античных философов сущность или сущее представляет нечто тождественное, нечто определенное, причастное цели, смыслу, бытию.

Тождественность же сущего проявляется именно в том, что оно самостоятельно, — поэтому все свойства сущности или, говоря языком аристотелевской логики, все предикаты субъекта-субстанции зависят и определяются самой сущностью, а не наоборот. Или иначе: сущность первее свойств, — и по определению, и по познанию, и по времени (Аристотель, «Метафизика» IV 2, 1004Ь10; VII 1, 1028а33-34; «Никомахова Этика», I 4, 1096а21). Предикаты сказываются о подлежащем, сущем (по Аристотелю); вещи свидетельствуют в своей причастности о парадигме — идее (по Платону). Поэтому сущее — то, что существует через себя, хотя и по причастности Благу, началу бытийного умопостигаемого мира сущего, а свойство существует через другое.

Потому сущее, бытие представляет подлинную объективную реальность. (Приоритет объективного зафиксирован в самой структуре падежей древнегреческого языка: именительный — родительный — дательный — винительный. Именительный фиксирует объект-подлежащее; родительный обозначает движение откуда, т.е. от объекта к субъекту, говорящему; дательный обозначает пребывание где, т.е. здесь, при субъекте, и наконец винительный — движение куда, т.е. обратно к началу, к предмету самому по себе.) И все же бытие всегда предполагает иное (сама форма диалогического письма, которую избирает Платон, предполагает другое, не нами порождаемое, взаимную сущность, в которой каждое остается все-таки самостоятельным, не теряет своего лица, лика) общение-койнонию, т.е. взаимодействие и связь. Да и в космосе преходящих тел и предметов все находится в связи, симпатии всего во всем, являя притом и бытие по причастности ему; понятие же причастности есть понятие связи. Если же целый мир представляется собранием связей, одних только функциональных зависимостей, то он уподобляется множеству зеркал, которые многократно отражают друг друга, но которых в действительности нет, т.е. такой мир бесконечных образов-отражений без действительного прообраза оказывается иллюзорным и мнимым. В таком мире нет смысла, ибо нет системы установленных связей, в нем невозможно устойчивое пребывание, ибо нет бытия, и само человеческое существование оказывается бесприютным, ибо случайно, предоставлено самому себе и должно само себе определять цель и смысл.

Литература:
Никулин Д.В. Сущность./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.203-204

[Filosof.historic.ru]

http://filosof.historic.ru/books/ite...04/st066.shtml
Одно из основополагающих представлений античного миросозерцания Ч совершенное превосходство единства над множеством. В самом деле, единое и сверхсущее Благо и, пожалуй, сверхъединое единое, которому ничто не причастно, Ч начало бытия и единения. Представлением же этого абсолютного единства в мире в связи с ним, называемой причастностью, μεθεξις, служит бытийное единое, единение, представляемое единством пребывания в потоке и течении вещей мира: по слову Стагирита. "единое как [бытийное] единое не подвержено возникновению" («Метафизика» XIII 8, 1084а31).

Поэтому, прежде всего, 1) явленное единство есть бытие: Дбыть" Ч значит быть чем-то одним, единым и цельным. Но если бытие тождественно мышлению, единство Ч также существенная характеристика мышления: ум Ч един, ибо мыслит самого себя (Плотин, «Ённеады» V, 3, 5), мысль и постигаемое мыслью в нем Ч одно и то же, и разделение их чисто условно. Единство указывает на тождественность, а тождественность Ч принцип познания и мышления, ибо вообще нельзя мыслить, если не мыслится что-то одно, тождественное самому себе, т.е. неизменное и нетекучее (Аристотель, «Метафизика» IV 4, 1006b10). Впрочем, принцип множественности присутствует и в сфере бытия Ч пока еще как начало мультипликации, умножения тождественных сущностей, в единораздельном "единое-есть". Отсюда в сфере бытия Ч множественность форм, каждая из которых самотождественна и, с одной стороны, связана по закону всеединства и общения-койнонии со всеми прочими, а с другой Ч сама пребывает во множестве преходящих вещей, при этом нисколько не смешиваясь с ними и не изменяясь, т.е. оставаясь отделенной от них, трансцендентной вещному миру становления.

Кроме того, 2) единство предполагает цельность', целое Ч цельно, и прежде всего в том смысле, что имеет цель своей деятельности. Целое Ч бытийно, поскольку преходящее Ч телесное Ч не цело, но состоит из материи и формы и делимо. Что же такое целое? Целое Ч прежде всего неделимое, т.е. дискретное. "Дискретное" происходит от латинского discernere Ч отделять, различать, отличать: только то и может быть познано, что различено, у чего есть свое лицо, лик, облик, т.е. в конечном счете эйдос как умопостигаемый прообраз; поэтому для античности дискретное выше непрерывного. Непрерывное Ч то, что всегда делимо на всегда делимые части (Аристотель, «Физика» VI 2, 232а2Ё слл.), т.е. нечто такое, что не может быть разложимо на последние конечные ясно познаваемые элементы и не может быть пройдено до конца, причастное разверзающейся бездне бесконечности. Поэтому дискретное Ч характеристика сущего, предела; непрерывное, континуум Ч не-сущего, беспредельного. Поэтому и мысль Ч дискретна, тело же Ч непрерывно.

А неделимое (для атомистов) Ч это атом, или амера, Ч бесчастное, т.е. цельное и единое. Будучи дискретным и неделимым, атом и есть само бытие (именно поэтому Левкипп и Демокрит утверждают, что хотя только атомы и существуют и лежат в основе всей реальности, составленной из них, простейших кирпичиков мироздания, тем не менее истинная их природа чувственно не воспринимаема и познается лишь разумом, т.е. мыслима), Ч не может быть части атома, Ч он может либо быть, либо не быть.

Хотя из атомов и состоит вся реальность физическая Ч атомы и суть эта реальность, тем не менее они представляют своеобразный аналог идеальной формы, тогда как второй компонент атомизма Ч пустота Ч соответствует не-сущей непрерывной материи. Конечно, большинство античных мыслителей отвергают атомизм (по Плотину, "атомов же нет вовсе: всякое тело беспредельно делимо" Ч «Ённеады» II, 4, 7), тем не менее эйдосы, идеальные бытийные сущности, в действительности суть атомы как неделимые. Не случайно Аристотель утверждает, что "невозможно знать, пока не доходят до неделимого (τα ατομα)" («Метафизика» II 2, 994b21). Таким образом, для античного атомизма атом есть совершенная упорядочивающая структура мира, вносящая в него некий мерный принцип всеобщего мироустройства, так что атом есть мир в малом, или микрокосм.

Совершенное бытийное единство представляется (более поздней) античной философией как чистая форма, а множественность Ч как текучесть материи. Материя представляет сложность и множественность, тогда как форма проста, т.е. едина, единственна в своем роде и не имеет частей. Форма соответствует одному, сущему, тогда как материя Ч не-сущему, множеству (Аристотель, «Метафизика» IV 2, 1004Ь26-27; XII 8, 1074а34). Материя - то, что текучее изменяется, и даже сама изменчивость; форма Ч то, во что, ради чего изменяется, составляет смысл и предназначение изменения, которое бессмысленно само по себе, ибо оно близко к небытию и ничто. Форма Ч это то, что, с одной стороны, позволяет знать точно и до всякого возможного опыта восприятия и переживания текучего мира, и, с другой стороны, позволяет всякой определенной сущности быть тем, что она и есть.

Поэтому античное миросозерцание ставит чистую пустую форму неизмеримо выше материи. Не случайно греки в классическую эпоху воплотили свое переживание формы в скульптуре, по точности и строгости линии и пропорции не превзойденной ни в одну из последующих эпох: ведь пластика имеет дело с явлением чистой формы в грубом веществе. Неслучайно и то, что греки развили геометрию как первую из наук, ибо геометрия также имеет дело с чистой формой, воплощенной и впечатленной в особой тонкой материи.

Замечательна и исключительная чуткость греческой философии к форме слова Ч не только поэтического, но и метафизического:

такие ключевые понятия, как NYN ("теперь", признак вечности), НАН ("уже", признак бытия), NOEIN=EINAI ("мыслить"="быть", первоначальное тождественное сущее-мыслимое, члены тождества, совпадающие буквально с точностью до перестановки) отлиты в точную и прекрасную геометрически-символическую форму.

Неизменно и тождественно пребывающая бытийная форма, которая "не может быть иначе", есть чистая деятельная действительность, единственный настоящий предмет знания, тогда как материя являет возможность, способность изменяться, становиться другим, всегда иным. "Одно есть материя, Ч говорит Аристотель, Ч другое Ч форма, и первое Ч в возможности, второе Ч в действительности" («Метафизика» VIII 6, 1045а23-24; ср. «О душе» II 1, 412а10). Поэтому можно сказать, что бытие, форма, энергия Ч синонимичные характеристики упомостигаемого.

Литература:
Никулин Д.В. Единое и многое./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.204-207