*285. УТОПИЯ-2012

[Дмитрий Быков]

http://www.profile.ru/pryamayarech/i...k-skij-myatezh
25.01.2016

«Те, кто мечтают о силе, которая наведет в стране «настоящий русский порядок», плохо помнят историю»

Расстрел июльского восстания против Временного правительства, 6 (19) июля 1917 года
Фото: Репродукция Фотохроники ТАСС

История редко повторяется буквально, но российская историческая матрица почти не дает сбоев и воспроизводится в главных чертах с исключительным постоянством, разве что в четные века она жестче, а в нечетные как-то фарсовее.

И вот набор (или, в терминологии Жолковского, кластер) почти сложился: подавленные протесты, реакция, война, кризис (убийства Столыпина, правда, не было, но не было ведь и Столыпина), грядет неизбежная министерская чехарда, обвинения в шпионаже, нарастающая изоляция, зашкаливающая коррупция, есть даже несколько заграничных кандидатов на озвучивание апрельских тезисов, и недавний выпад главы государства против Ленина более чем символичен – все-таки они чувствуют, откуда идет главная опасность.

Не просматривается вроде бы только одна аналогия, которая может решить дело: в тех временах не видно Рамзана Кадырова и его гвардии, которая вдруг решает навести порядок во всей империи, а то, если повезет, и превратить ее всю в свою вотчину. Не зря же Кадырова в подвластных ему СМИ все чаще называют сердцем России, которое хоть и невелико, но гоняет кровь по всему организму.

Кто это в царской России образца примерно столетней давности? Кто та внешняя по отношению к Москве и Петербургу, но входящая в империю сила, которая готова произвести те самые решительные меры, от которых пока отшатывается верховная власть? Кто те добровольные помощники – более русские, чем сами русские, хотя и относящиеся к коренному населению с известным высокомерием? Где та опора трона, которая вполне готова при случае его занять – разумеется, во имя сохранения строя?

Как учит нас компаративистика – ее многие в России считают лженаукой, но на Западе она сегодня в моде, и многие лженауки после периодов реакции приходили в Россию триумфально, – в первую очередь надо смотреть не на персонажа, а на его историческую нишу; и такая ниша – быть святее папы – в тогдашней России была. Конечно, сейчас она выглядит более дикой и агрессивной – с поправкой на общую российскую ситуацию, которая тоже не в пример феодальней, грубей и примитивней Российской империи; конечно, и современное русское православие совсем не то, и интеллигенция выродилась, хотя народ, пожалуй, несколько смягчен всеобщей грамотностью и средним образованием. Но сила такая была, и это – казачество, о котором и написана главная русская эпопея ХХ века.

Казаки охотно осуществляли тут репрессивные функции, а идеологи казачества – мы, к сожалению, плохо это помним – предлагали свои услуги по наведению порядка куда как активно. Редкий студент во время митингов и демонстраций не повстречался с нагаечкой.

Казачество считалось хранителем традиций, олицетворением патриархального уклада, с ним связывали ожидания грядущей расплаты – вот придет с Дона настоящая сила и живо всех тут построит! «Их превосходительство генерал Каледин – с Дону, с плеточкой, извольте понюхать!» – так изображал Маяковский разговоры в обывательской среде в разгар тогдашней смуты. И конечно, как все мы помним по «Тихому Дону», отношение казаков к русским было высокомерно-презрительным: они – «мужики», рабы, они и на коне-то неправильно сидят, то ли дело мы, боевые кентавры, одинаково умелые в рубке, любви и загуле!

Надежда на казачество, которое наконец тут наведет настоящий русский порядок, заставила Керенского вступить в сговор с Корниловым, что и вызвало известный мятеж, однако Керенский быстро понял, что власть казачьего генерала может оказаться хуже царской, и от Корнилова отрекся. Мятеж не состоялся, и нам остается лишь гадать – задушил бы Корнилов гражданскую войну (а вместе с ней и надежды на любую модернизацию) или все равно пал бы ее жертвой, что и случилось полгода спустя.

Да, Корнилов был путешественником, географом, знал шесть языков, – но мы же сравниваем не конкретику, а тип личности. А о типе этом Брусилов писал: «Странное дело, генерал Корнилов свою дивизию никогда не жалел… она несла ужасающие потери, а между тем офицеры и солдаты его любили и ему верили. Правда, он и себя не жалел…».

Пассионарий и не должен беречь людей. Они его любят не за то, что он их щадит, – так не бывает, – а за то, что дает им повод для самоуважения, завышенную самоидентификацию; люди это ценят иногда выше жизни, потому что умрут все, а героями будут не все.

Какова обычная судьба пассионарных защитников русской государственности – все мы знаем: тут никогда не надо лезть поперед Папы. Сама эта пословица многое раскрывает в природе нашего царя: это – Батька из пекла, его фактический хозяин, и делиться этим пеклом он ни с кем не намерен.

Трагедия казачества в русской революции не только в том, что сами духовные скрепы этого казачества к 1917 году безнадежно прогнили («Тихий Дон» как раз об этом), но и в том, что значительная часть его вождей – Краснов, например, – встала на сторону мертвого дела.

Опора на «традиции», архаику и репрессивные методы сослужила, как всегда, дурную службу, и расплата казачества за этот выбор оказалась ужасна – нынешние ряженые полки не имеют, конечно, никакого отношения к тогдашней элите царской армии. Дон при советской власти превратился, по сути, в этнографический музей, суть казачества была безнадежно выхолощена, а последняя вспышка пассионарности – в Новочеркасске, если кто помнит, – была безжалостно раздавлена.

Не в меру ретивые защитники проекта, который верховная власть довела до катастрофы,  могут, конечно, на короткий миг взять власть и даже перестрелять некоторое количество интеллигентов, этой вечной пятой колонны; но тем страшнее будет историческая расплата.

И отдельные коллаборационисты из числа творческой интеллигенции либо сегодняшних идеологов русской державности, вещающие о необходимости расстрелов и о скором триумфе горских пассионариев, не просто желают России превращения в новое ханство, но еще и накликают новое расказачивание, память о котором на Дону весьма крепка.

Это только Россия слишком любит забывать – чтобы сто лет спустя очертя голову ринуться в тот же омут. Ей почему-то кажется, что без омута не будет возрождения, и мало кто догадывается, что возрождать на этот раз будет нечего.

[Дмитрий Быков]

http://echo.msk.ru/blog/bykov_d/1706582-echo/
14:22 , 04 февраля 2016

автор
писатель, поэт, журналист

Говорить о том, что дело Немцова остается нераскрытым, все же не совсем корректно. Исполнители выявлены. Заказчики не названы, но угадываются. Бенефициары очевидны. Это характерная стилистика общения российской власти с подведомственным ей народом: все ведь понятно, называть своими именами уже не обязательно. Зачем публично разоблачать фейки вроде распятых мальчиков, изнасилованных девочек, 89 процентов поддержки? И так ведь ясно. Зачем вслух называть людей, которым желательно и выгодно было устранение Немцова? Это только разрядит обстановку, выпустит пар.

Попробуем воспользоваться циничной формулой Владимира Путина (который, конечно, виноват только тем, что создал в стране обстановку, в которой убитый был беззащитен, а убийцы чувствовали себя превосходно). Он сказал после смерти Политковской, что мертвая Политковская для него опасней живой (излагаю суть, а не форму). Так вот: нераскрытое дело Немцова для Кремля опасней раскрытого. По двум причинам. Первая: если бы заказчики были названы, сохранялся бы крошечный шанс, что это все-таки не тот, о ком все думают. Вдруг, мало ли, кто-то из силовиков, или личная неприязнь, или не в меру ретивый подчиненный решил угодить начальнику, предугадав его желание… А сейчас, когда инициатива принадлежит явному стрелочнику, когда заказывали Немцова неустановленные лица по неясным мотивам, – все думают одно и то же, и поди разубеди. Некоторые и посейчас считают, что Сталин не приказывал убивать Кирова, что убил его обезумевший от ревности Николаев. Но в истории осталось: «огурчики-помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике». Потому что правды вслух не сказали, и история прислушалась к сплетням; потому что когда нет официального расследования, побеждает принцип сui prodest – кому выгодно.

А вторая причина еще печальней. Когда правда почему-либо не сказана – мало ли, убийцу покрывают или не хотят народ мутить, – к одному преступлению прибавляется второе: ложь. Это – как грязь в рану: неизбежно нагноение. Правда, как йод, могла бы эту рану заживить, пусть бы и шрам остался, ибо кровь не исчезает бесследно. Но теперь будет нарывать – и значит, рано или поздно понадобится оперативное лечение. Если, конечно, гангрена не успеет зайти слишком далеко. Раскрытое убийство Немцова помогло бы не только отомстить – мы европейцы, руководствуемся не местью, а справедливостью, – оно могло бы стать точкой нового отсчета. Общество увидело бы, что не все еще можно и не все институты растлены. Но поскольку раскрытым объявлено нераскрытое, а заказчик по-прежнему анонимен – сделан еще один шаг к неизбежной катастрофе. Очистительной, может быть. Но ведь и ампутация гангренозной конечности очищает организм – другое дело, что в результате такого очищения может вообще ничего не остаться.

Оригинал — «Собеседник»

[Дмитрий Быков]

http://www.profile.ru/pryamayarech/i...zhik-iz-tumana
14.02.2016

«Для художника нормально иногда говорить глупости, а еще естественнее – говорить вещи, не совпадающие с мнением публики»

Фото: «Союзмультфильм»

Юрий Норштейн сказал, что Крым наш, что если бы не мы, там была бы резня и бойня и он присоединяется к мнению своих сестер – севастопольской и симферопольской, а уж они прямо там живут и поэтому знают обстановку. Это породило три типа реакций.

Первый: Норштейн сошел с ума, впал в маразм, а может быть, мы всегда его переоценивали. Так думают очень немногочисленные радикалы, вечно настроенные на поиск врага даже в собственной среде. Он давно ничего не снимал, Господь отнял у него ум и талант. Теперь он озлобился и вымещает свой гнев на украинских властях. Шифровался, прикидывался, но расчехлился.

Второй: Норштейн первым доказал, что художник может быть умен (принято говорить «мудр») и талантлив вне зависимости от своих политических убеждений. Возможно, именно с Норштейна начнется примирение расколовшейся творческой интеллигенции: она вон уж сколько раз делилась по принципу свой–чужой – и всякий раз благополучно объединялась, когда снималась острота проблемы или просто надо было работать вместе. Особенно это касается кинематографистов: кино – дело коллективное, оператору может нравиться Путин, режиссеру – Обама, актеру – Фидель Кастро, а на выходе должны получиться очередная новогодняя комедия «Ужравшийся» или эпический семейный сериал «Течет река Плюхна», и худо-бедно всем приходится уживаться. К тому же потом, как это обычно бывает в русской истории, окажется, что неправы были все.

Третий тип: деятели культуры постепенно начинают прозревать. Они уже понимают, что их свобода – вообще не главное, что Америка не ждет их с печеньками, что наша культура есть культура противостояния, что интересы Державы выше творческой реализации, что на сторону Государства Российского, с двух больших букв, перешли уже все, кроме маргиналов, а Большому Русскому Художнику, с трех больших букв, нужна именно Большая Русская Держава. Все свое великое Норштейн снял в СССР. Вообще Норштейн не еврей, а русский могутный художник, автор эпической «Сказки сказок», где увековечен подвиг народа в войне; он ученик Иванова-Вано, мастера державной мультипликации, и ежик его в тумане был державным, и державна его глубоко имперская «Шинель», над которой он работает имперски долго. У имперцев вообще считается, что неторопкость, как они это называют, и тугодумкость, как это выглядит иногда со стороны, суть приметы глубины и несуетности.

Все три типа были бы противны, если бы не казались так забавны и, главное, наглядны. На самом деле не произошло ничего особенного: пора уже понять, что для художника нормально говорить иногда – ну да, глупости, ничего страшного. А еще естественней – говорить вещи, не совпадающие с мнением публики. У художника есть несколько соблазнов, о которых почему-то неохотно говорят вслух: например, он живет в мире эстетических иерархий, а потому оказывается особенно чуток и внимателен к иерархиям социальным. Ему непривычно жить в неупорядоченном мире. Он сам претендует быть духовной властью и потому интересуется – как соперник или как союзник – властью политической. Ему нужна свобода, кто спорит, и чистая совесть, это уж непременный инструмент, – но нужна и защита, и гарантии, и спокойная работа в мастерской, и свой Евграф Живаго, тайный покровитель.

Все это грустно, однако неизбежно. Прав был Пушкин, когда вынужденно, в безвыходной ситуации, согласился на цензуру Николая – и получил десять лет творчества, после чего расплатился по всем долгам, и не

Вяземскому и тем более не нам его судить. Прав был Гоголь, когда писал «Выбранные места», и прав был Белинский, когда писал «Письмо к Гоголю». Дело художников – спорить, выбирать и расплачиваться; дело читателей и зрителей – учитывать их опыт, запоминать их ошибки и понимать их цену, «высокую себестоимость этих ошибок», как говорилось в умном фильме «Доживем до понедельника». Художник – роль жертвенная, он по определению в центре внимания, и одна из его миссий – публично заблуждаться. Иначе у него не будет той «энергии заблуждения», без которой, по Толстому, сочинять вообще невозможно. Ну просто непонятно, зачем это делать.

В одном новом фильме великого русского режиссера (я дал ему слово пока не разглашать детали) Толстой, уже старый, все мучительно спрашивает: зачем писать вообще? Стоит только думать, кто я и зачем… А в следующей сцене (хороший стык) он, больной, диктует письмо царю – отлично понимая, и это видно в кадре, что царь его не услышит, не поймет, ничего не изменит, и все-таки, все отчаянней выталкивая из себя каждую фразу, он диктует, потому что надо пытаться… Это и есть энергия заблуждения, святая вера в то, что твое слово изменит мир. И надо отличать это заблуждение от банальной корысти: когда лукавый театральный или кинематографический деятель добывает себе очередные льготы, помещения или бюджеты – это один разговор. Когда другой деятель культуры, которому помещения не нужны, но приятно оттеснить более талантливых коллег, пускается в доносы или кричит, что его затравили либералы на американских грантах, – это разговор другой, тоже малоприятный, хотя корысть здесь не так наглядна.

Когда честный художник, независимо от степени его продуктивности, пусть он тысячу лет ничего не снимал или две тысячи лет снимал одно кино, – высказывается вслух без всякой личной выгоды, даже подставляясь при этом, то говорить о его заблуждениях вообще смешно. Просто пора уже не ссылаться на авторитеты, а смиренно понимать, зачем эти авторитеты вообще нужны.

Блок любил гибель и призывал слушать музыку революции, ему так было нужно. Маяковский считал – на собственном печальном опыте, – что единица никому не нужна. Андрей Тарковский увлекался спиритизмом и антропософией. Достоевский ненавидел Салтыкова-Щедрина, а Салтыков‑Щедрин – Золя. Талант не отнимается вследствие заблуждений, антилиберальных либо западнических взглядов. Талант отнимается, когда взглядов нет, а есть корысть или сладострастие падения.

Плюс к тому – это уж конкретно случай Норштейна, – я в принципе могу представить генезис его взглядов. Советский Союз был странным местом, где царили зверские нравы, жестокая идеология и сентиментальнейшее отношение к детям; там делали лучшие сказки, и ничего нет особенного в том, что создатель «Ежика в тумане» считает Крым нашим. Во времена «Ежика» так оно и было, и люди, воспитанные островками советской доброты в океане советского зла, до сих пор сохраняют веру в то, что все они один народ. Ужасно состояние ежика, когда он выходит из тумана. Оставим его там, ибо в тумане он дивный фантом, поэт и мыслитель. А вне тумана – просто ежик, каких полно.

[Дмитрий Быков]

http://echo.msk.ru/blog/bykov_d/1719134-echo/
14:01 , 25 февраля 2016

автор
писатель, поэт, журналист

Настолько Яшин им нестрашен,
Что у него крадут доклад,
Что посреди лесов и пашен
Его блокируют на МКАД;

Навзрыд кричат, что Яшин гад,

Бойцы московских телебашен,
И бомбой спрятанной грозят –
Настолько им нестрашен Яшин!

Когда-то Кашин был нестрашен –
Пять лет, как помнится, назад;
Нестрашный, неопасный Кашин
Из всех изданий был изъят,

Потом в кольцо братками взят
И ими жестко изукрашен –
Турчак ни в чем не виноват.
Какой урок любым ненашим!

Настолько Яшин им нестрашен,
Что им пугают всю страну.
Мы всей страной руками машем:
«Да что там нового! Да ну!»

Уже вовсю идя ко дну,
Мы все еще поем и пляшем
И лезем в новую войну –
Кого тут остановит Яшин?!

Кадыров с верными бойцами,
Все губернаторы страны,
Кремлевский пул, кремлевцы сами
И их богатые сыны,

Боясь глядеть по сторонам,
В одном припадке безрассудства
Кричат до слез: «Нестрашно нам!»
И все трясутся, все трясутся.

[Дмитрий Быков]

http://www.profile.ru/pryamayarech/i...go-bogosloviya
07.03.2016

О том, почему в современной России увеличивается концентрация абсурда, жестокости и мракобесия

Фото: Дмитрий Феоктистов⁄ТАСС

Точней, конечно, блогословия, поскольку речь идет именно о блоге ставропольского жителя Виктора Краснова. Это он в одной дискуссии в соцсетях осмелился утверждать, что Бога нет, а Библию назвал сборником еврейских сказок. Теперь он уже прошел месячную психиатрическую экспертизу и оказался вменяемым, вследствие чего ему светит год тюрьмы за оскорбление чувств особо верующих.

Одновременно уголовное дело угрожает петербургскому историку Кириллу Александрову, в чьей докторской диссертации, посвященной Власову и власовцам, тоже обнаружились (пока гипотетически) факты, оскорбительные для патриотов. Факты, Карл. Патриоты уже написали на Александрова заявление, хотя 1 марта диссертационный совет Санкт-Петербургского института истории РАН присудил ему докторскую степень.

Одновременно в Москве полчаса не могли арестовать женщину с отрезанной детской головой; одновременно для Савченко требуют 23 года; одновременно коллекторы швыряют в квартиры должников бутылки с зажигательной смесью; про снос палаток и эскапады Рамзана Кадырова уже сказано достаточно, и на этом фоне возникает законный вопрос: зачем, Господи? Дело в том, что я-то как раз считаю, что Бог есть, и не потому это говорю, что желаю обезопаситься, а потому, что много раз убеждался в наличии Божественного замысла, того самого смысла истории, без которого она давно превратилась бы в хаос глупостей и зверства. Задавать вопрос «почему?», мне кажется, бессмысленно.

Как писала Надежда Мандельштам, во время кризисов, перелома и темных эпох надо думать не о причинах, а о целях. Так вот: каковы задачи? Почему примерно с момента сочинской Олимпиады, так коварно испорченной под самый занавес новостями о Майдане, история России стала стремительно ускоряться и вошла в катастрофическую стадию? Почему концентрация абсурда, жестокости и мракобесия стала увеличиваться лавинообразно? Важны не причины – важно то, что Господь хочет сделать, какой эффект он готовит, каков замысел относительно России?

Напрасны, я думаю, попытки истолковать происходящее с учительской, дидактической точки зрения: Господь, дескать, хочет показать, что бывает с народом, воздерживающимся от решения собственной судьбы, чем чревато забвение простых вещей и слишком долгая политическая пассивность, переходящая в паралич. Господь, насколько могу догадываться, не занимается производством наглядных пособий, это уж очень было бы бесчеловечно и неэкономно, а главное – всем, кто умеет смотреть, он уже все продемонстрировал.

Смешно после уроков ХХ века дискутировать о вреде ксенофобии, нацизма и обскурантизма, о рисках сращивания Церкви с государством, о связи невежества, конспирологии, геополитики etc, etc. Все было показано, пожалуй, даже с избыточной наглядностью. Зачем же теперь Россия проходит через эти же искушения? Почему в ней сегодня с такой поистине иррациональной силой концентрируются наиболее омерзительные тенденции, поощряются самые зловонные гадости? Добро бы это хоть сочеталось с экономическим процветанием – но и процветание, сколь бы фальшиво оно ни было, закончилось вместе с остатками приличий, и потому агрессия, абсурд и обскурантизм сочетаются с общей жалкостью, растущим социальным дискомфортом. Это делает лепет прокремлевских публицистов и визг телеэкспертов особенно трогательным, подчеркнуто убогим – особенно когда они расписывают прелести Новороссии либо гниение Запада. Но тогда зачем?

А примерно затем же, зачем в известном анекдоте собирали на один самолет всех неверных жен. Помните? «Господи, пусть меня, но их-то за что?!» – «Я вас, падших женщин, пять лет на этот рейс подбирал!». Я думаю – ведь богословие не запрещает нам дерзновенных догадок о Промысле, оно тысячи лет этим занимается, – что всю гадость надо сконцентрировать в российской реальности именно сейчас, чтобы потом от всех «падших женщин» избавиться единым махом.

Подобное имело место сто лет назад, когда благодаря распутинщине, всеобщей измене, коррупции и, скажем, Союзу русского народа тоже наблюдался некий перебор по части абсурда, но тогда клин вышибли клином, и чересчур многое вернулось за десять лет, да и операция прошла чересчур травматично. Сегодня, чтобы избежать повторения, Россию прямо-таки закармливают тухлятиной – в надежде, что теперь не скоро захочется. Чтобы от служителей Церкви, компрометирующих ее, и стражей закона, втаптывающих его в грязь, избавиться единым махом – вместе с коррупцией, радикальным национализмом всех мастей, государственным ханжеством, цензурой, тоталитарной пропагандой и культом безличности. Это жестокий метод, конечно. Но оказалось, что дарование свободы сверху – осуществленное руками Горбачева, которого я от души поздравляю с 85‑летием, – не спасло.

Ну не вышло тогда, хотя, казалось бы, все благоприятствовало. И теперь придется делать радикальную чистку организма по третьему разу – не так кроваво, как в семнадцатом, не так идеалистично, как в восемьдесят пятом. А так, чтобы, по слову национального лидера, ничего подобного уже больше не выросло. Так, чтобы оправданий подобному стилю жизни уже не было. Чтобы жупел проклятых девяностых – не больно-то симпатичных, согласен, – на этом фоне померк вообще, чтобы они стали казаться даже самой косной части российского населения милее сталинизма. Такое возможно, поверьте. Еще немного ада – и ключи счастья у нас в кармане.

Вот почему все эти сеансы блогословия и мрачного скоморошества, вся эта импотенция на фоне грозной риторики и помешательство, проникшее уже и в массы, напоминают мне старую восточную притчу. Однажды у нищего старца в бане украли его рубище, пока мылся. Он принялся шумно благодарить Господа. Все решили, что несчастный рехнулся с горя, а он отвечал: «Когда-то я был богат и разорился, потом родные выгнали меня из дому, потом я заболел всеми возможными болезнями, и вот у меня отняли последнее. Значит, судьбе надоело преследовать меня, и теперь все повернется к лучшему!». Что и случилось: родные приняли его в семью, деньги вернулись и т.  д.

Вообще-то эту восточную легенду, пересказанную мною бегло и упрощенно, сто лет назад придумал Куприн. Говорю же, никто, кроме русских, такого выдумать не мог.

[Дмитрий Быков]

http://worldcrisis.ru/crisis/2301365?COMEFROM=SUBSCR
06 Апр 16:09

Количество желающих превысило план по призыву почти на треть.
Россия в скором времени может стать всемирным резервом, бесперебойным поставщиком наемников, сиречь идеальных солдат; и все это потому, что большая часть ее населения совершенно не нужна российской власти. Для обслуживания трубы хватит десятка тысяч, для обслуживания обслуживающих – еще пары десятков. Остальные могут спасаться, как хотят, – и выгоднее всего сейчас умирать или убивать.

Почему увеличивается количество желающих служить в армии, и можно ли считать это признаком растущего патриотизма.

Крупная проправительственная газета радостно сообщает со ссылкой на депутата Владимира Бессонова, что весенний призыв в этом году выявил небывалую мотивированность: в армии хочет служить больше народу, нежели она может… обуть? принять? переварить? Количество желающих превысило план по призыву почти на треть. И это, конечно, следствие небывалого патриотического подъема, как решили на своем весеннем совещании столичные и околостоличные военкомы.

Некоторые коллеги, с которыми я делюсь этой новостью, говорят: да ну, фейк. Не фейк! Уже и в прошлом призыве цифры были самые оптимистические: раньше страдали от хронического недобора – теперь желающих наполнить собою сапоги буквально некуда девать. Правда, патриотический подъем тут действительно ни при чем, равно как и оболванивающая пропаганда, которую давно смотрят как фрик-шоу. Никто в нее не верит, да и не нужно в нее верить, чтобы ненавидеть всех окружающих. Мы это умеем без пропаганды. В солдаты идут прежде всего потому, что деваться некуда: профессиональных перспектив нет. Я затрудняюсь ответить, кто сегодня нужен стране. Сокращается количество врачей и коек, учителей и школ, а как обстоят дела с занятостью в провинции, знает любой, кому случается выезжать за пределы городов‑миллионников (в них, кстати, тоже не все гладко). Я несколько раз писал о данных, которые получаю от друзей-учителей: собираясь, мы обязательно обсуждаем заветный вопрос – кто из наших выпускников как трудоустроился. Сегодня имеются три профессии: эмигрант, добытчик сырья и его обслуга (последнее включает торговлю автомобилями, продуктами и недвижимостью). Больше нынешняя ситуация ничего предложить не может. Причем самые умные далеко не всегда становятся эмигрантами, а самые глупые – охранниками. Иногда наоборот.

Пойти в солдаты – или в так называемую частную военную компанию, если у вас есть хоть минимальный жизненный или армейский опыт, – сегодня в самом деле единственный выход. Потому что в армии, во‑первых, кормят, и там-то есть хоть минимальные возможности для роста (то есть самый агрессивный, умеющий нагнуть, может упрыгать по карьерной лестнице довольно далеко).

А во‑вторых, это и есть оптимальный выход для копящейся агрессии. Нам потому и подсовывают все время новых и новых врагов – внешних, поскольку громить внутренних опасно. Можно увлечься, трудно остановиться, да и не осталось их почти, внутренних-то. Кто съехал в буквальном смысле, а кто в переносном: трудно же удержаться, когда тебе постоянно вдалбливают, что Россия наконец вернулась к себе и другой никогда не будет. (Другой она будет очень скоро, но, как всегда, за пять минут до перелома ничто на него не указывает.)

Вообще мысль о том, что русские – лучшие солдаты, не нова и в значительной степени верна, но вряд ли она так уж льстит национальному сознанию. Дело в том, что это весьма часто «от делать нечего солдаты», как у Пушкина были «от делать нечего друзья». Русский солдат в самом деле мало дорожит своей жизнью, не говоря уж про чужую. И жизнь эта в самом деле такова, что дорожить ею затруднительно. В редком местном застолье после известного градуса не начинаются воспоминания об армии как о самом ярком времени: в застойные эпохи вспоминают армейский абсурд, во времена заморозков – боевой опыт (с обязательными умолчаниями, с намеками на то, что о многом нельзя рассказать). Сведения о воюющих в Сирии либо на Украине частных военных компаниях – скажем, о бригаде Вагнера, которую с подачи «Фонтанки.ру» обсуждает вся читающая Россия, по всей вероятности, тоже не фейк; у некоторых эти компании вызывают еще один прилив национальной гордости. Другие тихо спрашивают: ну а что, было бы лучше, если бы они в банды записывались, в братки шли, как в девяностые? Мысль о том, что у мужского населения России может быть хоть какая-то альтернатива, кроме как записываться в бригаду наемников либо в бригаду рэкетиров, то есть участвовать во внешней либо в гражданской войне, собеседникам вообще не приходит в голову. Потому что этой альтернативы нет.

Россия в скором времени может стать всемирным резервом, бесперебойным поставщиком наемников, сиречь идеальных солдат; и все это потому, что большая часть ее населения совершенно не нужна российской власти. Для обслуживания трубы хватит десятка тысяч, для обслуживания обслуживающих – еще пары десятков. Остальные могут спасаться, как хотят, – и выгоднее всего сейчас умирать или убивать. Если не на своих границах, то ведь земля большая, и на ней всегда есть какая-нибудь очередная Сирия.

[Дмитрий Быков]

http://www.profile.ru/pryamayarech/i...valnyj-kabinet
20.04.2016

С давних времен деятелей культуры волновал вопрос: почему, почему власть не обратится к ним, чтобы они подкорректировали ее имидж? «Ведь мы сделали бы им все гораздо лучше!» – сокрушался Пастернак в 1939 году в разговоре с Тарасенковым. И не потому, что он рассчитывал на какие-то бонусы от власти, – нет, это совсем не в его духе; и даже не потому, что он тосковал по востребованности. А именно потому, что профессионалу невыносимо слышать фальшивые ноты. Невозможно требовать, чтобы власть изменила содержательную часть своей пропаганды, поскольку без идеологии осажденной крепости никак нельзя достичь должной внутренней дисциплины. Но почему надо выполнять задачи по зомбированию населения настолько спустя рукава? Я говорю об этом, как вы понимаете, в связи с расследованием по Навальному и Браудеру. Фабрикацией этих расследований занимается целый Навальный кабинет и наваливает без устали, не заботясь о смысле и цельности продукта. Эти же вопросы всплывали и раньше, когда населению впаривались грандиозные фейки с пятикилометровыми самолетами, в которые попадали не с той стороны, когда украинский авиамеханик лично видел пилота, сбившего «Боинг», когда иностранные агенты писали англоязычные письма с грамматическими ошибками… Почему нельзя озаботиться хоть мало-мальским правдоподобием? Почему на вопрос о происхождении твоих роскошных жилищ надо рассказывать, как сильно ты любишь Родину? Неужели, в конце концов, нельзя кого-то НАНЯТЬ?! Приличные, конечно, не пойдут, – но хоть неприличных…

Жалкие эти претензии всплывают всякий раз, и не поймешь, что больше оскорбляет людей, у которых остался минимальный вкус: тот ли факт, что им беспардонно врут, или тот, что держат при этом за идиотов, нисколько не заботясь о достоверности. Это напоминает лучшую роль Пьера Ришара в фильме «1001 рецепт влюбленного кулинара», где он, ютясь в каморке над общественной столовой, посылает повару записку: если вы будете добавлять чуть кардамона, вареная рыба будет не так отталкивающе вонять… Но им надо, чтобы воняло именно так. Единство формы и содержания должно соблюдаться неукоснительно. Государственная пропаганда не может и не должна быть умной и доказательной. Шпион должен открытым текстом заявлять, что он шпион, злодей – публично обсуждать свои злодейства, а организаторам «прямых линий» не следует заботиться об имидже власти. Потому что власть, которая заботится об имидже, зависит от общественного мнения, а мы ни от кого и никогда не зависим!

К чему может привести госпропаганда в нынешнем виде

В этом и заключается суть путинизма, его идеология, его философия и послание. Мы хотим быть плохими, сознательно и последовательно плохими, мы можем это позволить себе и вам, потому что это признак силы. Мы не зависим от правил приличия. Мы отказались от лжи и лицемерия, и сколько бы мы ни лгали в частностях – в главном мы не лжем, у нас абсолютно честные, чистые, прозрачные глаза. Мы не притворяемся хорошими, в отличие от наших безобидных застойных предшественников. Мы ни у кого не спрашиваем разрешения и не нуждаемся в оценках. Мы хотим и будем принимать жестокие решения, плохие планы и бесчеловечные законы, потому что мы сила, и единственным безусловным признаком силы является ее готовность не считаться ни с чем. А вы все это будете хавать: и переговоры Навального с Браудером вопреки законам хронологии (вопрос задан через два года после ответа), и письма Госдепа со школьными ошибками в названиях госучреждений, и версию о том, что серверы ЦРУ хранятся в СБУ. Мы будем открыто проводить репетиции «прямой линии» с заранее срежиссированными вопросами и стопроцентно предсказуемыми ответами. Мы будем врать открыто и неубедительно, потому что убедительность нужна тем, у кого нет стопроцентной легитимности. А мы в ней вообще не нуждаемся, и вы будете жрать то, что жрете. Диктат плохого вкуса – это, если угодно, главная составляющая всех действий нынешней власти, потому что людей с плохим вкусом может оболванить любой. Именно разрушение эстетических критериев открывает широкую дорогу к разрушению этики; именно наглость является в глазах дворянства нашего двора синонимом силы. И я не знаю, что на это можно возразить, ибо именно непоследовательность губила всех великих тиранов. Они пытались казаться приличными людьми, а это первый шаг к поражению.

Возражение может быть одно: а что вы будете делать с народом, готовым хавать всё? Он ведь вряд ли способен позаботиться о собственном будущем.

Но на вопросы о будущем сильная власть не отвечает. И, пожалуй, правильно делает.

[Дмитрий Быков]

http://www.profile.ru/pryamayarech/i...a-neprilichnoe
Предыстория:
Дети отцов революции

16.05.2016

Почему в России не будет ничего сравнимого с китайской культурной революцией, и чем молодые волки путинизма отличаются от хунвейбинов

Один из самых мрачных юбилеев этого года – пятидесятилетие знаменитого постановления ЦК КПК от 16 мая 1966 года, которым официально давался старт Китайской культурной революции.

О, незабываемый стиль этой революции, ее мгновенно узнаваемый воляпюк – сочетание китайской мифологии, отборных ругательств и маоистских штампов! «Вверх в горы, вниз в долины», «окружить города деревней», «омерзительнейший извратитель величайших образцов», – эти величайшие образцы несложно генерировать самому: «правота партийных медведей против коварства ревизионистских лис», не угодно ли! Вчуже трудно вообразить что-нибудь смешней, наглядней и абсурдней идей и лозунгов этого шестилетия (по другим классификациям, десятилетия), – но как-то все перестает быть веселым, как вспомнишь, что идея председателя Мао открыть «огонь по штабам» и разобраться с пережитками феодализма стоила Китаю порядка миллиона жизней – ненамного меньше, чем восьмилетняя и беспрецедентно жестокая японо-китайская война. От репрессий же, высылок в отдаленные села и от уличных побоищ пострадали порядка 100 миллионов человек.

Мы представляем себе Культурную революцию как массовые ссылки интеллигенции на строительство свинарников, как разрушение нескольких участков Великой китайской стены, как уничтожение национального кинематографа и радикальное переустройство театра, нам несложно себе представить издевательства молодых недоучек над профессурой, которую ставят на колени и прилюдно оплевывают, – но, право, это самое невинное из того, что делалось в Китае с 1966 по 1969 год, во время первого и самого кровавого этапа великого культурного рывка. В песне Высоцкого «Возле города Пекина» – тоже довольно веселой – все хронологически точно: сначала «Не ходите, дети, в школу, выходите бить крамолу», – занятия во всех школах и университетах были прекращены на полгода, – потом «старинные картины ищут-рыщут хунвейбины», – но дальше все пошло куда брутальней. Штука в том, что хунвейбины не ограничились борьбой с феодализмом и, как это всегда бывает в массовых движениях невежественных и агрессивных людей, принялись истреблять друг друга: так, в Кантоне отряды «Красное знамя» и «Ветер коммунизма» устроили между собой впечатляющую резню, дети интеллигенции (коих в числе хунвейбинов было до половины) возненавидели детей крестьянства, а поскольку почти никаких книг, кроме цитатников Мао, в стране в эти годы не печатали – они стали спорить о том, кто правильней понимает цитаты Мао.

Если в 1966 году хунвейбины яро истребляли интеллигенцию, стригли волосы тем, у кого они были «неприлично длинны», и разували тех, чьи туфли казались слишком буржуазными, – то в 1967 они уже вовсю мочили друг друга, и против них приходилось применять армию. Срок любой опричнины недолог, в каком бы веке и регионе ни начинали делить граждан на своих и чужих: Иван Грозный поделил страну на опричнину и земщину в 1565 году, а в 1572 об этой идее уже слышать не мог и репрессировал былых любимцев через одного. В Китае все произошло ровно четыреста лет спустя, но Мао испугался раньше: история все-таки ускоряется. Уже в 1969 он заговорил о «незрелости» хунвейбинов и «перегибах» у цзаофаней (молодых пролетариев). А после смерти Председателя все перегибы революции списали на деятельность «банды четырех» во главе с его последней женой Цзян Цин.

Часто приходится слышать, как современные публицисты называют хунвейбинами «Наших», «Молодую гвардию Единой России» или, чем черт не шутит, «Ночных волков»; все это, конечно, преувеличение, и не только в смысле масштаба (в Китае вообще не привыкли экономить на людских ресурсах), но и в смысле доминирующей эмоции. Хотелось бы как-то, что ли, защитить молодых волков путинизма, рыцарей сетевых разборок, исполнителей невинных заказов вроде массового полива оппозиции зеленкой. Ничего хоть отдаленно сравнимого с культурной революцией в России XXI века не было и не будет – потому что, во-первых, масштаб несравненно меньше, а во-вторых, генеральная эмоция несравненно гаже.

Хунвейбины были зомбированы, искренне верили в Великого Кормчего и в то, что будущее принадлежит им; они не выслуживались, не делали карьеру, а в самом деле полагали, что в Китае победила новая культура, что хозяевами страны стали молодые, что у революции открылось второе дыхание... Их не избавляли от химеры совести, потому что совести у них не было; они не испытывали гаденькой радости от любования собственной мерзостью; наконец, они не были карьеристами и даже готовы были отдать свои молодые жизни за торжество маоистских принципов. Напротив, главная эмоция российской молодежи, нападающей на старых правозащитников или их молодых учеников, – желание выслужиться, поучаствовать хоть в такой вертикальной мобильности, когда в социальный лифт надо вползать на четвереньках; они все понимают, они наслаждаются всеми благами западной цивилизации, они между собой от души хихикают над собственными лозунгами, и процент одураченных среди них – ну пять, ну в худшем случае десять самых наивных, а остальные испытывают демонический восторг от сознательного переступания отлично известных им нравственных законов. Вот это и называется фашизмом – когда все понимаешь, а делаешь. С фанатиков тоже спросится – и на том, и на этом свете; но у них есть шанс прозреть – а эти-то и так все видят.

Так что никакие они не хунвейбины. Они, как пел тот же Высоцкий, – «что-то весьма неприличное», но совсем другое. И если у Китая после культурной революции был шанс воскреснуть и превратиться в сверхдержаву, – то у нынешней России такого шанса нет. Кто-то скажет: и отлично. Может быть, искренний злодей в самом деле опасней продажного. Но у искреннего злодея есть шанс, как у тонущего в море есть надежда оттолкнуться от дна. В болоте, где все гниет и никто ни во что не верит, такого шанса нет.

[Дмитрий Быков]

http://www.profile.ru/pryamayarech/i...-vechnyj-shmon
04.06.2016

Первые строчки новостей сегодня – обыски и задержания. Вот в рамках очередного уголовного дела опять обыскали Навального, забрали все компьютеры, флешки и телефоны. Дело было о клевете. То есть они, вероятно, искали клевету, а заодно забрали все, посредством чего Навальный клевещет. Все это не смешно, конечно, но и не совсем печально. Это отражает главную черту нашей эпохи. Я даже предложил бы создать партию «Ищущая Россия». В полном соответствии с известным стишком Кима: «Гавриил, где вы были намедни? – Я к обедне ходил, Даниил! – Гавриил, что за дикие бредни? – Даниил, но я правда ходил! – А куда вы идете сегодня? – Я сегодня у сводни гощу. – Как же так, Габриэль, то вы в храм, то в бордель?! – Я ищу, Даниэль, я ищу!».

И как главным символом России столыпинской, скажем, остались одноименный вагон и соответствующий галстук, так и символом эпохи «второго Путина» останется обыск. Он сродни научному поиску, ибо не имеет конкретной цели: никто не знает, что ищут у Навального. Даже когда арестовывают губернаторов, ничего принципиально нового найти не могут, потому что все ведь знают, что у них там есть. Это особенность всех российских чиновников, главное условие их труда: до какого-то момента они имеют право кормиться, как считают нужным, а потом должны быть готовы к тому, что их сдают, просто так, без всякой конкретной вины, когда приходит пора сбрасывать балласт. Не власть же менять, в самом деле. Обыск – не розыскное мероприятие, он самоцелен: это, с одной стороны, мера наказания, доказывающая, что объект подозрителен и взят в разработку, а с другой – символ поиска как такового. Ведь Россия сегодня действительно ищет символы, скрепы, цели, героев. Символичны и места, где происходят обыски: квартира главного оппозиционера, музей авангарда… Заметим, что и у Петра Павленского, главного акциониста нашего времени, после поджога лубянских дверей прошел обыск: что искали? Горючее? План дальнейших поджогов? Храброе сердце?

Ясно, что вся Россия сегодня ищет образ будущего, с которым у нас серьезные напряги: последней попыткой обрисовать такое будущее была сколковская утопия, где, кстати, почти сразу после низвержения Дмитрия Медведева в премьерское кресло тоже случился ряд обысков; ничего, кроме растрат, не нашли. Уже ясно, что любая попытка что-либо здесь изменить, организовать или создать проходит три стадии: общественный интерес (если она в тему и ко времени), увольнение создателя, обыск (и в лучшем случае домашний арест) для стрелочников. Так было с реформой Министерства обороны, с созданием нескольких центров современного искусства, с «Роснано». С Навальным примерно та же история – его нельзя сажать, потому что без него ниша главврага надолго опустеет; его надо лишь непременно обыскивать – потому что вдруг он уже нашел ту самую национальную идею?

Невзоров совершенно прав, утверждая, что ни власть, ни оппозиция к ней покуда не подобрались и продолжают топтаться в кругу тех же приевшихся, ничего не означающих бинарностей: свобода-несвобода, модернизация-мобилизация, закон-порядок… Все ищут нечто захватывающее, новое, перспективное, а в отсутствие таких идей продолжают обыскивать друг друга.

Навальный и его единомышленники ищут в открытых источниках и на Яндекс-картах новую роскошную недвижимость и зарубежные счета элиты. Силовики – и, шире, власть – ищут зарубежные гранты и крамольные планы у оппозиции, а также компромат на нее, прежде всего эротический. (В этом смысле наиболее запоминающиеся находки – компромат на Касьянова и Пелевину, а в последнюю неделю – скандал вокруг Каца, Волкова и роковой девушки Патюлиной). Интересная, кстати, закономерность: компромат на крупного функционера «ЛУКойла», тесно дружащего с несовершеннолетней фотомоделью, не имел и половины того резонанса. Существенная особенность русского компромата: он может быть направлен только против тех, кто пытается жить по совести и борется за правду. Им нельзя даже бросать окурок мимо урны. Для всех остальных, кто публично и громко декларирует отказ от совести, любая гадость является доблестью и повышает авторитет: «право имеют!»

Но как бы то ни было, вся Россия ищет. Одни – компромат, другие – улики, третьи – деньги. Обыски, конечно, не расстрелы, хотя и служат своеобразным прологом к ним. Но, с другой стороны, тоже штука безрадостная. Потому что искать давно нечего. Все идеи, равно как и реформы, скомпрометированы, компромат весь написан на лицах, а денег, как честно сказано, нет.

[Дмитрий Быков]

http://www.profile.ru/pryamayarech/i...v-kalashnikova
24.09.2016

Власть в России действует по принципу «бьет – значит любит», и это вполне логично, ибо если не бьет – значит, плевать хотел.

Так могла бы называться эпопея о могутной русской женщине, директоре завода пятидесятых годов, но речь о другом.

Владимир Путин на встрече с работниками концерна «Калашников» назвал любовь к ближнему главной ценностью, она же смысл, она же цель. Некоторые изумились, другие вознегодовали, но я настаиваю на том, что президент России идеально выбрал время и место для разговора об этике, инструментом утверждения которой как раз и служит автомат Калашникова. Я не собираюсь глумиться – мне хочется лишь разъяснить наивным людям путинскую картину мира, которая мало отличается от взглядов, скажем, Юлии Чичериной с ее новым клипом «На передовой» или от программы действий российского националиста, тоже недовольного российским чиновничеством, но «слева». Просто Путин лучше понимает, что будет, если Россия действительно начнет любить ближнего без ограничений, а потому он пока осторожничает. Но представления о ценностях у него те самые, и это современный извод того славянофильства, которое заставило Тютчева в сентябре 1870 года сказать: «Единство, возвестил оракул наших дней, быть может спаяно железом лишь и кровью, но мы попробуем спаять его любовью, а там увидим, что прочней».

Альтернативой закону в этом понимании Вселенной является не беззаконие, а любовь. Любовь – причина коррупции, плохого сервиса, бесправия работника в отношениях с начальством: она раскрепощает все то, что закон только формализует и по сути умерщвляет. Любовь – основа российской договороспособности, потому что договориться всегда проще, чем выстроить систему; любой знает, что законы в России нарочно так устроены, чтобы желание их обойти доминировало во всяком местном уме. Взятка – акт взаимной любви; согласитесь, что наша власть ближе к человеку, нежели забюрократизированная до слез машина управления в Европе и особенно в Штатах. Я сам заполнял американские бумаги и знаю, что Кафку сделали былью не в России, а там. В России царь обращался ко всем на «ты» и владел абсолютным правом на любое имущество (Павел так и сформулировал – «Дворянин в России тот, с кем я разговариваю, и до тех пор, пока я с ним разговариваю»); это не разделяет, а сплачивает общество. Один директор школы, человек знаменитый и почтенный, всерьез доказывал, что телесные наказания в гимназиях были полезны, поскольку тоже по-своему сплачивали ученика и учителя: если ты можешь меня высечь, ты мне отец, а не посторонний! Власть в России есть власть по преимуществу отеческая, потому что у отца есть право любви, а любовь ограничений не знает; отсюда дружная, почти иррациональная ненависть всех россиян к ювенальной юстиции, пытающейся формализовать то, что можно постигнуть единственно сердцем. Власть действует по принципу «бьет – значит любит», и это вполне логично, ибо если не бьет – значит, плевать хотел.

Во внешней политике России доминирует та же любовь, по преимуществу родительская. Если у нас такая большая страна – для всех соседей естественно стремиться под ее покровительство. В системе российских ценностей (подчеркиваю, что я излагаю здесь картину мира так называемых патриотов, а не объективную истину, -- а то много у нас любителей цитировать чужие мысли как авторские) величина есть символ величия, точно так же как и в системе взглядов отца его старшинство и пузо дают ему право без ограничений распоряжаться судьбой дитяти. Если мы так велики, и наших предков было так много, и они так обильно поливали эти земли кровью, потом и мало ли чем еще, -- для всего мира, особенно для соседей, естественно стремиться под сень нашего покровительства. И это покровительство мы готовы оказывать любой силе, предпочтительно реакционнейшей, архаичнейшей и жесточайшей, ибо такой союзник истинно надежен. Ведь естественно испытывать любовь именно к тому, кто на нас похож и сходным образом мыслит. Имперское сознание России – именно результат любви к ближнему, потому что нельзя же бросать на произвол судьбы малое государство, связанное с нами исторической и географической близостью! Точно так же родитель не желает выпускать ребенка из-под своего уютного диктата в холодный внешний мир, где несчастного сразу научат пакостям. Мы готовы до смерти залюбить в своих объятиях любого соседа – и этому соседу в самом деле будут оказаны все возможные преференции, ему дадут денег и в изобилии поставят автомат Калашникова, это мощное и недорогое орудие любви; зато любая попытка жить и мыслить самостоятельно расценивается нами как предательство, как потакание Западу с его железной и кровавой логикой. Это именно психология оскорбленной любви – ведь для любящего, вспомните собственную ревность, немыслимо и предположить, что от него просто отврнулись, потому что надоел. Если уходят от меня – то обязательно к другому! Если не хотят со мной – значит, уж точно смотрят на Запад и питаются печеньками! Логика любящего есть по преимуществу логика собствнника, оскорбленного обладателя: люблю – ergo мое. Ведь я ради этого неблагодарного зас...нца на все готов, а он, сволочь, хочет какой-то свободы, которой никто никогда не видел! Истинная свобода есть любовь, так учил нас Христос (а что Христос учил нас «Познаете истину, и истина сделает вас свободными», -- это он, вероятно, оговорился, или проклятое папство исказило).

Любовь есть абсолютная диктатура, хотя из самых лучших чувств; пространство тотального запрета (для нашего же блага); «любовь несправедлива, это дело мафиозное» -- сформулировал крупный русский писатель, и возразить тут нечего. Ведь это любовь заставляет нас порой возвеличивать ничтожество, игнорируя достойных, -- но мы исходим из того, что любовь даже в физиологическом смысле выше, приятней и душеполезней справедливости. Любовь в русском понимании выше уважения, закона, порядочности, права и даже сострадания. Любовь оправдывает и облагораживает все. В старом советском анекдоте «Нам нужен мир, желательно весь» звучит именно любовь: ведь если мир в самом деле достанется нам, мы не сделаем с ним ничего плохого. Ему даже понравится. Стокгольмский синдром, лежащий в основе российского отношения к власти, -- тоже проявление любви: и нас, и наших захватчиков одинаково теснит жестокий внешний мир. И Господа, согласно канонам отечественного богословия, следует любить прежде всего потому, что он 1) нас сотворил, 2) может сделать с нами все и 3) очень большой.

Проблема в том, что Владимир Путин призвал именно “любить ближнего», а ближним, к горькому нашему сожалению, пока еще является не всякий. Не всем так повезло с родственниками, историей и географией. Большинство населения Земли по отношению к нам является дальними. Дальних приходится не любить, а уважать; им можно сочувствовать, на них можно клеветать, но полюбить их на всю катушку мы пока не вправе. И родителю, увы, приходится воспитывать по своим правилам лишь собственных детей, а у чужих есть свои родители. И Владимиру Путину так до конца срока (то есть до конца вообще) и придется любить собственное население, а прочим так и останется в ужасе коситься на эту неиссякаемую нежность да бормотать по-басурмански о непостижимости русской души.