*4955. За шведской стенкой

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../8347979.shtml
01.07.2016, 08:50
о том, почему смиренным и милосердным народам живется лучше, чем гордым и недобрым

Shutterstock

Недавно я ездил в Швецию. Несколько дней там пробыл, это второй мой приезд, и снова я был охвачен ощущением какой-то обаятельной и спокойной силы. Во всем — от старых камней мостовых до новеньких белых абажуров на подоконниках (шведы почему-то выставляют на каждое, ну почти на каждое, окно офиса или квартиры маленькие настольные лампы наивного «икейского» фасона) — во всем чувствуется прочность, окладистость, укорененность, некичливая уверенность народа в правоте своего бытия.

Швеция — маленькая страна. Население чуть не дотягивает до 10 миллионов. Меньше Москвы. Однако вспомним, что шведы делают, так сказать, руками. Про Линнея и Сведенборга, Августа Стриндберга, Сельму Лагерлеф и Астрид Линдгрен помолчим: при всем восхищении гениями, они не показательны для развития страны.

Гении случаются вдруг, где угодно и когда угодно. А люди постоянно живут здесь и сейчас.

Итак. 10-миллионная Швеция — это «ИКЕА», которая снабжает полмира удобной и недорогой мебелью, и SKF — пятая часть мирового производства подшипников. Собственное кораблестроение и самолетостроение, в том числе военное. Швеция сама делает для себя истребители, катера и подлодки, танки, бэтээры, БМП и даже винтовки. «Вольво» — марка, которая в рекламе не нуждается. «Хассельблад» — лучший профессиональный фотоаппарат.

Кстати, что у нас в русской памяти есть шведского? Довольно много! Шведская стенка. Шведская спичка. Шведский стол. Шведский стол в старинном смысле слова, есть стол-бюро с гибкой крышкой из реечек. Шведский шкаф, где стекло поднимается и задвигается вовнутрь, поверх книжных корешков. Еще, разумеется, шведская семья (кажется, выдумка, но всё же). Ну и, конечно, «швед под Полтавой».

Как это вышло?

Почему у такого небольшого по численности народа, живущего не в самых лучших климатических условиях, все получается на пять с плюсом?

Когда я поделился своим восхищенным недоумением с друзьями, они со смехом отвечали: «Зато эти шведы бездуховные!». Отвечали, конечно, шутя — но в каждой шутке только доля шутки, остальное — реальные мысли и убеждения. Убеждения эти вкратце таковы:

несчастные шведы, погорев под Полтавой, вынуждены были работать на своем тесном огороде.

Хотя не такой уж он тесный, кстати говоря — по территории это пятая страна в Европе, после России, Украины, Франции и Испании, а плотность населения Швеции сопоставима с плотностью населения Европейской России — 22 и 27 чел./кв. км, то есть Россия населена даже гуще.

Копаются, значит, на своем огороде, изготовляют всякий высокотехнологичный товар и знать не знают о высоких полетах национального духа.

Так вот, дорогие читатели и читательницы. Я вдруг понял, что Швеция — это, пожалуй, одна из самых высокодуховных стран на свете. Причем именно в христианском, в самом что ни на есть православном смысле.

Главный признак христианской духовности — смирение.

После поражения под Полтавой шведы смирились с утратой имперской роли. А какая была империя в XVII веке — контролировали всю Балтию по кругу, Польшу захватили… Читайте роман Сенкевича «Потоп» — потоп этот и есть нашествие шведов, кто бы мог подумать! Дошли до Полтавы, и вот тут-то споткнулись.

Но нашли в себе силу, мудрость и христианскую добродетель — смириться. Смогли отказаться от имперских реваншей, заняться благоустройством своей земли и в 1834 году официально объявить о своем нейтралитете (фактически Швеция ни с кем не воевала с 1814-го).

Конечно, в Швеции, как в Греции, все есть: и националисты, и империалисты тоже.

Несколько сотен человек, наверное. Но вообще в народе имперско-реваншистская идея совсем не популярна. Никто не кричит во весь голос: «Нет такой страны — Норвегии и норвежского языка нет тоже! Есть отторгнутые у нас наши исконные северо-западные провинции, где говорят на испорченном шведском! Пора вернуть Аландские острова, где наши соотечественники стонут под финским гнетом!» Даже смешно.

На всё — воля Божья. Уж на полтавское поражение — точно. Так что смирились.

Важнейшей христианской добродетелью, признаком духовного служения Богу является милосердие.

Давайте постараемся понять, что шведское социальное государство с высокими налогами, пенсиями и пособиями, великолепными больницами и комфортабельными тюрьмами — это реальное воплощение заповеди Христа, которая дана в Евангелии от Матфея, глава 25, стихи 34–40, где говорится о Страшном Суде и о награде за милосердие.

«И тогда скажет Царь тем, которые по правую руку Его: «приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне». Тогда праведники скажут Ему в ответ: «Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим, и напоили? когда мы видели Тебя странником, и приняли? или нагим, и одели? когда мы видели Тебя больным, или в темнице, и пришли к Тебе?» И Царь скажет им в ответ: «истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне».

А грешникам объяснит: «так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне. И пойдут сии в муку вечную, а праведники — в жизнь вечную».

Да, друзья,

комфортабельные тюрьмы — это не возмутительный гуманизм, не «с жиру бесятся эти скандинавы» — а всего лишь следование заповеди Христовой.

А особенно важная в наше время христианская добродетель — странноприимство. Можно считать, что благополучная Европа совсем сбрендила, пуская к себе беженцев, можно со стороны сокрушаться по поводу того, например, что в прекрасном шведском городе Мальмё 43% населения — мигранты, а 25% горожан исповедуют ислам. Но не надо забывать, что это и есть христианское милосердие: «Я был странником, и вы приняли Меня».

Конечно, можно много говорить о своей какой-то особой духовности — персональной и национальной. Много красивых и выспренних слов. Но, как говорится, «болтать — не мешки ворочать». Ибо сказано: «По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы?» (Матф., 7. 16). Появляется ли новое доступное жилье от слов об утраченном имперском величии?

Повышаются ли пенсии от неутолимого желания стать моральным примером для всего человечества?

Сытнее ли живет народ от надменных препирательств с соседями? Все эти мысли, слова и действия суть проявления гордыни. А гордыня — это первый номер в списке семи смертных грехов. Она и есть «худое дерево, которое приносит плоды худые» — то есть разрушенную сельскую больницу; старика, у которого не хватает пенсии на квартплату; арестантов, сидящих в тесной и душной камере…

Вспоминается притча про игольное ушко. Трудно войти богатому в Царствие Небесное, но еще труднее, наверное, гордецу смириться, а злому и недоверчивому стать милосердным.

Однако надо. Мне так кажется. Потому что смиренным и милосердным народам живется лучше, духовно и физически чище, безопаснее, да и просто удобнее, чем гордым и недобрым.

«Но со скучным бюргером и поговорить-то не о чем!» — возразят мне.

Верно. О чем говорить с духовным, то есть смиренным человеком? «Как поживаете?» «Слава Богу! Грех жаловаться. Трудимся, с Божьей помощью». Скучно, скучно, обыденно, банально… Да, это вам не тот школьник из Достоевского: «покажите ему карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною». Но вряд ли починит скрипучий табурет, на котором будет сидеть, исправляя карту.

К сожалению, мы часто понимаем духовность как выспренние разглагольствования о прекрасном и высоком, об истине и красоте, о славных предках и предначертаниях будущего — на фоне бедности, неустройства и несправедливости.

Слишком узкий взгляд на духовность. Я бы расширил.

[Денис Драгунский]

24.02.2017, 08:46
Об истоках и расцвете культуры ненависти

Борис Кустодиев. Октябрь в Петрограде. 1927. Фрагмент Wikimedia Commons

Когда-то давно Михаил Светлов сказал: «У нас, чтобы жить, надо умереть». Речь шла о том, что художника начинают ценить после смерти: художника по-настоящему большого и популярного возносят на пьедестал недосягаемой высоты; художника скромных дарований смерть, особенно трагическая, делает крупнее; и даже совсем незаметному труженику кисти или пера после смерти бывает легче пробиться на выставку или в издательство, к утешению его родственников.

Это касается не только людей искусства. Смерть — великая примирительница и утешительница. «Хорошо на кладбище. Все, что было запутано, мучительно, — стало легко. Близкий человек живет здесь особой, хорошей, ясной жизнью, и так милы стали отношения с ним» (Василий Гроссман, «На вечном покое», 1957).

Но увы. Это все про ранешние времена и давнишних людей, про питомцев русской классики и вообще довоенного гуманизма. Довоенного — в смысле до Первой мировой. Этот позапрошловековый, можно сказать, дух дожил аж до середины ХХ века, а то и до конца третьей его четверти. Так бывает. Но все равно — кончается.

Времена нынче другие, и люди тоже.

Нынче стоит человеку умереть, как его начинают ненавидеть еще сильнее, чем ненавидели при жизни.

Не стану приводить примеры — их слишком много, они у всех на свежей памяти и перед глазами. Сначала бешено злорадствуют по поводу умершего. Вторая волна — жаркая ненависть к тем, кто злорадствует. Третья — злорадники объясняют ненавистникам, как они неправы. То есть «гореть вам в аду». «Нет, вам, вам, вам!». Где-то на пятой итерации предмет скорби (или злорадства) забывается, остается чистая ненависть.

Если что-то стало частью словесной, эмоциональной, ментальной жизни — значит, это стало частью культуры. Почему процвела культура ненависти и упоение собственной безжалостностью?

Оказывается, у русской культуры середины ХХ века и последующих лет есть одно поистине изумительное свойство.

Оно резко отличает ее от классической русской культуры (и особенно литературы) XIX века, о которой мы говорим с восторженным придыханием и гордостью. Пушкин! Гоголь! Достоевский! Толстой! Некрасов, Тургенев, Чехов, и целый сонм писателей чуть поменьше масштабом: Григорович, Лесков, Короленко, Эртель, писатели-народники (извините, что в одну кучу), а также Потапенко, Андреев, Куприн и даже Бунин и Блок.

Мы сегодня считаем себя законными наследниками «золотого века русской культуры». Меж тем это совсем не так.

Что же это за новое свойство? Чрезвычайная терпимость к злу, вот что. И отсюда — сочувствие палачу и презрение к его жертве.

Вся русская классическая литература исполнена жалости к «маленькому человеку». К жертве обстоятельств или разбойников, нищеты или болезни, полиции или охранки. Бедная Лиза, Самсон Вырин, Акакий Акакиевич, Антон Горемыка, а также Акулина и Дунька из потрясших Россию повестей Григоровича, Герасим со своей Муму, Макар Девушкин, Неточка Незванова, Соня Мармеладова, Катюша Маслова, гробовщик Яков Бронза вместе со скрипачом Ротшильдом, андреевские семь повешенных, купринские проститутки и безымянная «под насыпью, во рву некошеном».

Сострадание было главнейшей нравственной ценностью. Каторжников в народе называли «несчастными» Адвокатов буквально носили на руках. «Войдем в зал суда с мыслью, что мы тоже виноваты», — призывал Достоевский. Мы, которые судим и казним.

Соблазнитель, обманщик, мироед, палач, жандарм и неправедный судья пользовались, мягко говоря, куда меньшим сочувствием авторов и читающей публики.

Губернатора, который приказал стрелять в рабочих, отчего погибло много народу и среди них дети (рассказ Леонида Андреева «Губернатор», 1905), — жалела безвестная гимназистка, но почему? Потому что губернатор уже сам себя приговорил к смерти за этот приказ, и нарочно ходил без охраны, и в итоге его застрелили боевики-революционеры.

«И весь день возбужденно говорили об убийстве, одни — порицая, другие — одобряя его и радуясь. Но за всеми речами, каковы они ни были, чувствовался легкий трепет большого страха: что-то огромное и всесокрушающее, подобно циклону, пронеслось над жизнью, и за нудными мелочами ее, за самоварами, постелями и калачами, выступил в тумане грозный образ Закона Мстителя. Гимназисточка плакала».

Но вряд ли бы она смогла плакать о застреленном губернаторе, если бы до этого она, и ее мама, и ее бабушка не плакали о Бедной Лизе, Самсоне Вырине, Антоне Горемыке и далее по списку.

В ХХ веке, начиная со второй его трети, все вдруг изменилось.

Сейчас жертва (особенно — слабая, безымянная и давняя) — вызывает брезгливое раздражение. Палач — «он выполнял приказ», «время такое было» и вообще «не нам их судить». То есть им — судить, приговаривать и казнить. А нам — ни-ни.

Кстати, полезный совет: когда вам кто-то с постной миной говорит: «не судите» — это значит, что вас уже осудили, в полном противоречии с евангельской заповедью, на которую этот ханжа ссылается.

Стоило кому-то написать в социальных сетях, что рядом с красивым надгробным памятником главпалача НКВД Блохина — который лично, сам, своей рукой расстрелял более 10 000 человек — что рядом не худо бы поставить табличку с указанием на этот исторический факт — тут же раздается ханжеский голос: «Воевать с мертвыми, фу, это недостойно, это низко!».

Ему убивать по 20 человек в день было высоко. А указать на это — низко. Интересные дела.

А вот жертвам достается по полной. Крестьяне прятали хлеб, рабочие бастовали, доценты саботировали. Поляки, карелы и немцы шпионили. Крымские татары, балкарцы, чеченцы и ингуши предавали. Если бы к власти пришли Троцкий (Бухарин, Каменев, Зиновьев, Рыков и т.д.) — то было бы еще хуже. Маршалы и генералы все как один лезли в бонапарты. За колоски сажали — справедливо (аргумент: «или вы считаете, что воровать, красть — можно?!»). А бухгалтера Иванова и его жену — и еще полмиллиона таких же бухгалтеров и их жен — сажали и стреляли для общей острастки, которая в видах грядущей войны была просто необходима.

И самое главное — ведь не всех же загнали в лагеря, а тем более расстреляли? Не всех. Значит, кого не арестовали и не расстреляли — те были нормальные, ни в чем не виноватые люди. А вот кого таки да расстреляли — наверное, было за что?

А взять евреев? Скорее всего, они сами виноваты, что их с таким упоением и тщанием убивали в конце тридцатых — начале сороковых. Наверное, восстановили против себя мирное малограмотное население восточноевропейских городов и деревень. А погромщики — ну сказано же, малограмотные люди, трудно живущие, им естественно хотелось поживиться еврейским скарбом…

В общем, «не нам их судить».

А жертвы сами нарвались. Так им и надо, по большому историческому счету.

Да что там история, что там репрессии, войны и «окончательное решение еврейского вопроса». Ближе к жизни! Сколько раз, видя, как пятеро бьют одного, я пытался вмешаться, позвать здоровых мужиков на помощь. А здоровые мужики рассудительно отвечали: «А почем мы знаем, что у них там? Может, он им денег задолжал, и не отдает? Может, он чью-то девушку обидел? И вообще, может он первый начал?»

Конечно, у всего этого есть свои объективные причины, которые коренятся… и т.д., и т.п., и много-много рассуждений и объяснений.

Но гадость не перестает быть гадостью из-за того, что у нее есть причины.

Кто же виноват? Легче всего обвинить советскую литературу, которую вколачивали в головы трех поколений школьников. На месте классического сострадания оказались такие понятия, как «классовая ненависть» и «революционная целесообразность».

Отчасти это действительно так. Но только отчасти. Многие прекрасные наши писатели — тот же Василий Гроссман, Андрей Платонов, Пришвин, Трифонов, и не только они — никогда не пытались оправдать палача и пригвоздить жертву. Увы, их голос был едва слышен на барабанном фоне соцреалистического мейнстрима. Его было много, он был громок и настырен, стучался в души через кино- и телеэкраны, радиопостановки, спектакли, вообще через устранение образа жертвы, образа страдающего, несчастного, униженного человека.
Почему реакция граждан на трагедию с самолетом смешана с ненавистью
Не на жизнь, а на смерть

Опасно, когда беды не сплачивают нацию, а, напротив, все более разобщают ее. Еще ничего не ясно с причинами авиакатастрофы над Черным морем, еще не... →

Ну а кроме того, не надо придавать литературе слишком уж большое значение. Хочешь не хочешь — литература отражает жизнь. И даже воздействуя на жизнь, обтачивая ее по своим лекалам — литература не с потолка эти лекала берет.

Иногда кажется, что главная причина одна — гражданская война в России до сих пор не окончена.

В 1921 году, после Кронштадта и введения НЭПа, она лишь притормозила. Не было полномасштабного гражданского примирения, не была создана нация равноправных граждан. Оставались граждане первого, второго и десятого сорта, «лишенцы», кулаки, нераскаявшиеся меньшевики, бывшее дворянство, купечество и духовенство, «буржуазные спецы», а потом колхозники без паспортов, обитатели 101-го километра, и так далее — широкий спектр неравноправия.

Иногда кажется, что сталинские репрессии были своего рода продолжением гражданской войны. Рев толпы «расстрелять, как бешеных собак» вполне мог быть искренен: вряд ли кто-то из народа мог сочувствовать Каменеву и Зиновьеву, Бухарину и Рыкову. Что же касается пресловутых «четырех миллионов доносов» — в них, возможно, тоже было какое-то сведение старых счетов. Символическая месть ни в чем не виноватому соседу за свое несчастное житьё-бытье.

Ну а самым главным воинством были наши доблестные органы, воевавшие и с народом, и друг с дружкой, в ходе регулярных смен руководства НКВД. У правящей клики была одна (в скобках цифрами — 1) цель, и не надо нам заливать про доменные печи и индустриализацию — потому что во всех странах мира индустриализация, и куда более успешная, проходила без 800 000 расстрелов за два года, без раскулачивания и колхозов.

Так вот, цель была всего одна — увековечить свою власть, ибо в ином случае Сталина с Молотовым, Маленковым, Кагановичем и прочими товарищами ждали бы те же самые подвалы Лубянки и точно такие же Большие Процессы.

И тов. Вышинский кричал бы в Колонном зале о том, что Молотов был завербован всеми разведками, и признался в этом, а Сталин ночами сыпал толченое стекло в картофельное пюре рабочей столовой на Малой Силикатной улице — и тоже признался. И он бы признался. Во избежание такой перспективы и пришлось продолжать гражданскую войну и опираться на самые низменные и подлые человеческие мотивы, на самых алчных, тупых и злобных людей, которые есть во всяком народе — но не всякие политики делают на них ставку.

«Ставка на сволочь» — так русский монархист Иван Солоневич назвал данную политическую технологию.

Свойственное последней сволочи безжалостное презрение к жертве, ставшее психологической основой советского режима, через полтора поколения — то есть уже в наши дни — обернулось презрением ко всем, ненавистью ко всему, что дышит и шевелится. Поэтому не надо удивляться, что смерть или даже трагическая гибель оппонентов (хоть «тех», хоть «этих») вызывает отнюдь не корректные соболезнования или хотя бы сдержанное молчание, а злорадные крики «гори в аду».

Не в первый раз. «Расстрелять врагов народа как бешеных собак!» — неужели забыли?