*537. Заявление организаторов митинга 6-го мая

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=7267
20 ИЮЛЯ 2007 г.

Редактор Foreign Affairs Джеймс Ходж объяснил, что произошло со статьей министра Лаврова и отверг все предположения о цензуре:

izbrannoe.ruИсходящие из аппарата российского министра иностранных дел неудачные утверждения в отношении журнала "Foreign Affairs" совершенно не соответствуют действительности. Текст статьи министра иностранных дел был принят к публикации и включен в обычный процесс редактирования для прояснения конкретных пунктов и сокращения повторов, но ни в коем случае для изменения политического содержания.
Отредактированный текст был направлен министру иностранных дел с рекомендациями внести любые изменения, которые он сочтет необходимыми для выражения своих идей. Точно такие же рекомендации рассылаются всем авторам. Текст был возвращен с рядом изменений. Все они были включены в окончательный вариант. В свете предстоявшего саммита Буша с Путиным в штате Мэн журнал принял изменения уже по истечении срока принятия текстов для публикации. Пресс-атташе российского посольства в Вашингтоне одобрил отредактированный текст и не выразил никаких сомнений в том, что какое-либо из существенных высказываний министра иностранных дел было исключено или искажено.

Что касается заголовка. Предложенный министром заголовок "Сдерживание России: назад в будущее?" (Containing Russia: Back to the Future?) был принят. Подобно всем остальным авторам статей сентябрьско-октябрьского номера, ему была направлена просьба добавить подзаголовок для привлечения внимания читателей. Для облегчения задачи Foreign Affairs предложил несколько вариантов подзаголовка, но указал, что выбор должен сделать сам министр. Сотрудники посольства, представлявшие министра, из содержания телефонных переговоров и электронной переписки знают, что Foreign Affairs не "диктовал", каким должен быть подзаголовок. Foreign Affairs даже задержал доставку номера в типографию, чтобы дать министру иностранных дел больше времени для представления его формулировки. Вместо этого он без объяснений отозвал статью.

Foreign Affairs публикует ежегодно более 100 авторских статей. Каждая из них подвергается редактированию по стилю, объему и ясности выражений, но не по политическому содержанию. Подход к обсуждаемой статье ничем не отличался. Этот подход четко выражен в кредо журнала, публикуемом в каждом номере. Он гласит:
"Статьи в Foreign Affairs не являются результатом какого бы то ни было согласования точек зрения.

Мы не ожидаем, что наши читатели будут симпатизировать всему, что они найдут в нашем журнале, поскольку некоторые из наших авторов категорически не согласятся с другими, но мы считаем, что, воздерживаясь от крайностей, Foreign Affairs может сделать больше для информирования американского общественного мнения путем предоставления широкого пространства для различных идей, чем путем идентификации с одним из направлений мысли. Мы не несем ответственности за взгляды, изложенные как в подписанных, так и неподписанных статьях, публикуемых на этих страницах. Мы отвечаем только за предоставление возможности публикации".

За прошедшие годы Foreign Affairs опубликовал множество статей российских официальных лиц и простых граждан. Наше желание состоит в том, чтобы в будущем публиковать ещё больше".

Текст интервью опубликован на сайте

«Избранное.ру»

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=17985
12 АВГУСТА 2007 г.

Группа московских врачей под руководством Юрия Савенкова, президента "Независимой психиатрической ассоциации России", в пятницу, 10 августа, освидетельствовала Ларису Арап, активистку "Объединенного гражданского фронта". После осмотра московские врачи пришли к выводу, что Арап действительно имеет психические отклонения, однако не настолько серьезные, чтобы нуждаться в принудительном лечении в клинике. Кроме того, эксперты указали на то, что госпитализация женщины прошла с нарушением закона. Судебное заседание по делу Арап состоялось через две недели после помещения ее в психбольницу. Закон предписывает для этого максимальный срок 5 дней. После этого родственники Арап подали кассационную жалобу, однако суд до сих пор не назначил срока ее рассмотрения. Московские эксперты пока не делали официальных заявлений о результатах своей поездки в Мурманск. В начале будущей недели они представят их уполномоченному по правам человека в России Владимиру Лукину.

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=29681
16 МАЯ 2016 г.

Дорогие друзья!

21 мая лауреату Нобелевской премии мира, всемирно известному гуманисту, соавтору советской водородной бомбы, диссиденту и правозащитнику Андрею Дмитриевичу Сахарову исполнилось бы 95 лет. Двадцать лет исполняется и центру, который носит его имя.

Много лет подряд Сахаровский центр отмечает день рождения академика Фестивалем свободы. Мы приглашаем вас присоединиться к празднику!

В этом году праздничная программа начнется открытием выставки «Сахаров», на которой будут представлены экспонаты, ранее никогда не выставлявшиеся для широкой публики.

На Фестивале также пройдет показ документального фильма «Четверть века» режиссера Александра Гурьянова, посвященного последнему году жизни Сахарова и людям, которые писали ему со всех концов страны. Перед показом вспоминать о политической жизни конца 80-х будут народный депутат СССР, политик Сергей Станкевич и заместитель директора Центра политических технологий Алексей Макаркин. Ведущий — научный редактор «Полит.ру», член Вольного исторического общества Борис Долгин. После фильма состоится обсуждение с участием автора и героев картины.

ТАСС

Дискуссионная программа центра будет представлена промежуточным подведением итогов общественно-политической жизни страны. Какие события стали знаковыми и что осталось практически незамеченным? Какой стала Россия, как изменилась жизнь ее граждан? И какие вызовы ждут общество после летнего затишья? В разговоре принимают участие политолог, президент фонда «Индем» Георгий Сатаров, руководитель программы «Российская внутренняя политика и политические институты» Московского Центра Карнеги Андрей Колесников и экономический обозреватель Борис Грозовский. Модератор дискусии — Сергей Медведев, историк, политолог, профессор Высшей школы экономики.

И весь день в сквере у центра будет проходить благотворительная ярмарка с праздничными сувенирами, пирожками, кофе и книгами от издательств Corpus, Новое литературное обозрение, Розовый жираф, Самокат и др. Таня Колосова и оркестр «Бельвиль» будут создавать атмосферу старой танцплощадки.

Мы ждем не только взрослых. Для детей мы подготовили особую программу: камерный кукольный театр «Ерундук» и правозащитные мультфильмы «ХУМРА».

Подробную программу и расписание можно найти на сайте Сахаровского центра http://www.sakharov-center.ru/arrangements/?id=2687

Фото: Москва. Академик Андрей Сахаров (в центре) на общесоюзной конференции Академии наук СССР по выборам депутатов в Верховный Совет СССР. Фото Анатолия Морковкина/ТАСС

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=7480
17 ОКТЯБРЯ 2007 г.

18 октября 2007 года в 18.00 в клубе «Маяк» состоится презентация книжной серии «Свободный человек». В презентации принимают участие Владимир Буковский и Наталья Горбаневская. Первыми в серии, задуманной "Новым издательством", вышли их книги: «И возвращается ветер…» Буковского и «Полдень» Горбаневской.

Серия «Свободный человек» посвящена истории диссидентского движения советской эпохи и объединяет ключевые мемуарно-публицистические тексты, написанные его участниками в 1960–1980-х годах и распространявшиеся тогда же в самиздате и тамиздате. Несмотря на подчеркнутую историчность, серия призвана вернуть в современную общественную жизнь те навыки гражданской активности, которые сформировались в советскую эпоху вопреки государству. Эти навыки, несомненно, являются одним из важнейших ресурсов гражданской инициативы для сегодняшней России. Объединенные темой, которую можно было бы обозначить как «противостояние личности и государства», представленные тексты разнятся по жанрам — авантюрный роман с лирическими отступлениями Буковского, документальная хроника Горбаневской, — но так или иначе представляют собой яркие образцы мемуарной прозы.

sensator.ru

Буковский В.К. «И возвращается ветер…». М.: «Новое издательство», 2007 (Серия «Свободный человек»)

Один раз мне сказочно повезло — я нашел примерно полпачки махорки, аккуратно спрятанной в щель в стене. Полпачки отсыревшей махорки... Но лучше б я ее не находил, эту чертову махорку! Потому что, с одной стороны, негде было взять спичек, с другой же — нестерпимо захотелось курить. Сотни раз я обшаривал всю камеру, но спичек не нашел. Оставался только один способ прикурить — залезть на стену, под самый потолок, и клочок своей одежды при помощи какой-нибудь палочки просунуть сквозь решетку в нишу, а там аккуратно положить на лампочку. Минуты через три тряпка должна начать тлеть, и тогда от нее можно будет прикурить. Но как залезть на трехметровую высоту без единой точки опоры, да еще оголодавшему, ослабевшему человеку? Судя по некоторым пятнам и царапинам, было ясно, что мои предшественники как-то ухитрялись. И от этого желание закурить становилось нестерпимым. Половина следующей ночи ушла у меня на то, чтобы ногтями отщипнуть как-нибудь щепку от своего щита, причем щепку подлиннее, чтобы хватило ее от решетки ниши до лампочки. Затем с утра следующего дня начался штурм стены. Совершенно идиотское занятие — наскакивать на абсолютно голую стенку, с разбега ли, с места ли, цепляясь за нее ногтями, и буквально рычать от бессилия и беспомощности. Быть может, мои предшественники были выше ростом, сильнее или лучше подготовлены. Быть может, они были альпинисты. Но уже ничто не могло меня остановить, я ни о чем другом не мог думать, я совершенно озверел и дошел до исступления. Я поклялся или добиться своего, или расшибить себе голову об эту стенку.

Первый день окончился безрезультатно. Ночью я приставил щит к стене, вскарабкался под потолок и прикурил-таки от лампочки. Однако это не могло успокоить, это только дразнило меня кажущейся достижимостью, и с утра штурм возобновился. Так прошли еще один день, еще одна ночь, новый день и новая ночь. Я совершенно перестал существовать. Во мне осталось только одно желание — залезть на стенку. Ногти поломались и кровоточили, пальцы распухли, к ночи я обыкновенно изматывался настолько, что уже и по щиту не мог залезть с первого раза. Я срывался, падал, вставал и снова лез к лампочке, как лезут на свет насекомые. Я уже ничего не чувствовал — ни боли, ни холода, ни голода, — было только одно желание, существовавшее вне меня и помимо меня: залезть на ту проклятую стенку, к этой чертовой лампочке. Я даже не понимал уже, зачем мне это нужно, и поэтому, когда на четвертый день, ценой невероятных усилий, взмахов, толчков н прыжков, я оказался вдруг под потолком, вцепившись мертвой хваткой в решетку ниши, я обнаружил, что щепка с клочком тряпки на конце давно выпала у меня из зубов и валялась на полу. Так и висел я, вцепившись в эту проклятую решетку, в десяти сантиметрах от лампочки и плакал.

Конечно же, я не мог вспомнить, какая именно комбинация движений подбросила меня на эту лампочку. Главное — цель была достижима. Для меня, с моим ростом, силами и способностями к альпинизму, это было достижимо. А потому еще два дня ушло на штурм. Да, к концу пятого дня я добился победы, полной и окончательной победы. И не было в моей жизни большего достижения, большей победы, которой мог бы я гордиться так, как этой. Каждый день потом, по три раза на день, карабкался я на эту стенку, чтобы прикурить маленький чинарик махорки. И стало это уже настолько обычным делом, что даже не могло нарушить монотонности моей жизни — обычного медленного погружения в мучительное, однообразно повторяющееся ничто.

Зная все это, старался я протащить в карцер кусочек карандашного грифеля, обычно спрятав его за щеку. И если мне это удавалось, то потом весь свой карцерный срок — на клочках газеты или прямо на полу, на стене — рисовал я замки. Не просто рисовал их общий вид, а ставил себе задачу: построить замок целиком, от фундамента, полов, стен, лесенок и потайных ходов до остроконечных крыш и башенок. Я обтачивал каждый камень, я настилал паркетные полы или мостил их каменными плитами, я обставлял залы мебелью, вешал гобелены и картины, зажигал свечи в шандалах и коптящие смоляные факелы в бесконечных переходах. Я накрывал столы и приглашал гостей, я слушал с ними музыку, пил вино из кубков, выкуривал потом трубку за чашкой кофе. Мы поднимались по лестницам, проходили из зала в зал, смотрели на озеро с открытой террасы, заходили на конюшню и смотрели лошадей, шли в сад, который тоже предстояло разбить и насадить всякие растения. Мы возвращались в библиотеку по наружной лестнице, и там, затопив камин, я усаживался в мягкое кресло. Я листал старые книги в истертых кожаных переплетах с тяжелыми медными застежками. Я даже знал, что написано в этих книгах. Я мог читать их.

Этого вот занятия хватало мне на весь карцерный срок, и еще много вопросов оставались нерешенными до следующего раза — ведь иногда несколько дней уходило на обсуждение вопроса: какую картину повесить в гостиной, какие шкафы должны быть в библиотеке, какой стол поставить в обеденной зале? Я и сейчас с закрытыми глазами могу нарисовать его, этот замок, со всеми подробностями. Когда-нибудь я найду его... или построю.

Да, когда-нибудь я приглашу своих друзей, и мы пройдем вместе по подъемному мосту через ров, войдем в эти залы, сядем за столы. Будут гореть свечи и звучать музыка, а солнце будет тихо садиться за озером. Я прожил в этом замке сотни лет и каждый камень обточил своими руками. Я строил его, сидя под следствием во Владимире. Он спас меня от безразличия — от глухой тоски безразличия к живому. Он спас мне жизнь. Потому что ты не можешь онеметь, не имеешь права быть безразличным. Потому что именно в такой момент тебя пробуют на зуб. Это ведь только в спорте судьи и противники дают тебе обрести лучшую форму — грош цена этим рекордам. На самом деле самое большое испытание норовят навязать, когда ты болен, когда ты устал, когда особенно нужна передышка. Тут-то берут тебя и хрясь об колено! Именно в такой момент тебя, ошалелого, вытаскивает из подвала кум, ловец душ человеческих, или воспитатель на беседу.

О нет, они не станут прямо так, в лоб, предлагать сотрудничество. Им нужно пока гораздо меньше — каких-то мелких уступок. Просто приучить тебя к уступкам, к мысли, что надо идти на компромиссы. Они аккуратно щупают, дозрел ты или нет. Нет? — Ну что ж, иди в свой подвал, дозревай, у них впереди столетия.

Глупые люди! Они не знали, что я возвращаюсь к своим друзьям, к нашим прерванным беседам у камина. Откуда им было знать, что я разговаривал с ними, стоя на стене замка, сверху вниз, озабоченный больше проблемой благоустройства конюшен, чем их глупыми вопросами? Что они могут сделать против толстых каменных стен, против зубчатых башен и бойниц? И я, посмеявшись над ними, возвращался к своим гостям, плотно прикрывая за собой массивные дубовые двери.

Именно в такой момент, когда все безразлично, когда сознание онемело и только с тоской отсчитывает дни, в соседнем карцере кому-то становится плохо, кто-то теряет сознание и падает. И нужно колотить в дверь, скандалить и звать врача. За этот стук и скандал разъяренный гражданин начальник непременно продлит тебе карцерный срок. Поэтому молчи, уткнись головой в колени, скажи себе, что ты спал и ничего не слышал. Какое тебе дело? Ты его не знаешь, он тебя не знает, вы никогда не встретитесь. Ты ведь действительно мог не услышать. Но может ли себе это позволить обитатель замка?

Я откладываю книгу в сторону, беру свечу и иду к воротам, чтобы впустить в замок путника, которого застигла непогода. Какое мне дело, кто он? Даже если это разбойник, он должен обогреться у очага и переночевать под крышей. И пусть беснуется буря за воротами замка — ей не сорвать крыши, не пробить толстых стен, не задуть моего камина. Что она может, буря? Разве что выть и рыдать мне в трубу.

Тюрьма как общественный институт известна человеку с незапамятных времен, и смело можно сказать, что как только возникло само общество, так сразу же возникла и тюрьма. Видимо, с того же времени процветает литературный жанр тюремных воспоминаний, дневников, записей и заметок. Дело здесь не в том, что недавние обитатели тюрем — люди словоохотливые. Совсем напротив. Освободившийся из тюрьмы человек склонен скорее избегать общества или разговоров и больше всего любит тихо сидеть где-нибудь в одиночестве, неподвижно уставясь в одну точку. Но уж больно теребят его окружающие, задают кучу, как правило, самых нелепых вопросов, требуют все новых рассказов, и чувствует человек, что не будет ему житья, пока не напишет он тюремных воспоминаний. За всю нашу историю по меньшей мере десятки миллионов людей побывали в тюрьме, и тысячи из них изложили на бумаге свои впечатления. Однако это не утолило жажды человечества, того вечного жгучего интереса, который неизменно возбуждает к себе тюрьма. Потому что с древнейших времен привык человек считать, что всего страшнее на свете — смерть, безумие и тюрьма. А страшное притягивает, манит, страх — всегда неизвестность. Ну в самом деле, вернись сейчас кто-нибудь с того света — то-то его вопросами замучают!

Три события, приходящие независимо от нашего желания, по воле рока, как бы взаимосвязаны. Если безумие — это духовная смерть, духовная тюрьма, то и тюрьма — подобие смерти, а чаще всего и приводит человека к смерти или безумию. Человека, попавшего в тюрьму, и оплакивают, как покойника, и вспоминают, как усопшего, — все реже и реже с течением времени, точно он и вправду не существует. Эти вот три страха, живущие в человеке, используются обществом для наказания непокорных. Точнее сказать, для устрашения остальных — ибо кто ж теперь всерьез говорит о наказании?

Понятно, что каждый член общества живо интересуется, чем же его пугают и что же с ним в самом деле могут сделать. И так это устрашающее назначение тюрьмы прочно засело в сознании людей, что все — от законодателя до надзирателя — считают само собой разумеющимся: в тюрьме должно быть скверно и тяжко. Ни дна тебе, ни покрышки быть не должно. Ни воздуха, ни света, ни тепла, ни пищи — это ж не курорт, не дом родной! Иначе вас и на волю не выгонишь, уходить не захотите! Особенно же возмущается общество, когда заключенный начинает заикаться о каких-то там своих правах или о человеческом достоинстве. Ну, представьте себе в самом деле, сети грешники в аду начнут права качать — на что это будет похоже?

При этом как-то само собой забылось, что первоначально предполагалось не заключенных пугать, а тех, кто еще на воле остался, то есть само общество. И стало быть, это общество само себя теперь тем больше пугает, чем больше терзает заключенного. Они, следовательно, жаждут этого страха. Конечно, и тюремное население, как всякое порядочное общество, имеет свою внутреннюю тюрьму, называемую карцером, а кроме того — различные режимы содержания; менее строгие, более строгие, особо строгие. Поскольку даже в тюрьме человеку должно быть не безразлично, что же с ним станется. Всегда должно быть что-то, что можно еще у него отнять и чего он терять не хочет. Потому что человек, которому терять нечего, смертельно опасен для общества и является величайшим соблазном для всех честных людей — если, конечно, он не труп. И чтобы не завидно было остальному человечеству, чтобы не соблазнялись праведные души, все эти режимы и внутренние наказания рассчитаны таким образом, что последняя их стадия, когда человеку действительно терять нечего, подводит как можно ближе к состоянию естественной смерти. Потому-то знающий зэк не судит о тюрьме по фасаду или по общей камере — он судит по карцеру. Так и о стране вернее судить по тюрьмам, чем по достижениям.

Веками внутреннее устройство тюрем было примерно одинаково, и постороннему человеку, который придет на экскурсию, скажем, в Петропавловскую крепость, никак не понять, что же в ней особенного, в этой тюрьме. Койка — как койка, стены — как стены. Ну, решетки на окнах. Так ведь на то же и тюрьма, чтобы не убежать. И книжки читать разрешали — чего ж еще желать. И уж совсем не понять постороннему человеку, что такое режим.

Какая, собственно, разница — час у тебя прогулки или полчаса, 450 граммов хлеба дают на день или 400, 75 граммов рыбы или 60? Это надо быть бухгалтером или поваром, чтобы подсчитать такое обилие цифр. Постороннему человеку одно только и интересно: умирали заключенные от всего этого или не умирали. Ах, не умирали — ну, так не о чем и говорить! Обычно самое сильное впечатление производят на посторонних сводчатые потолки и толстые стены. Мрачно, страшно! Вот она какая, тюрьма-то, бррр... И сколько бы тюремных воспоминаний они ни прочли, никогда не понять им всех этих мелочей, всех этих пустяков.

Вот стоит сваренная из металлических стержней кровать. На ней ватный матрац—все вроде бы нормально. Но, оказывается, заключенные, спавшие на таких кроватях, даже голодовку объявляли, требуя, чтобы уменьшили просветы между металлическими стержнями. Странно как-то — стояли кровати лет уже, наверно, двадцать, и никто не заикался насчет просветов. Сдурели, что ли, зэки, есть им не хотелось или куражились? Дотошным архивист, может быть, раскопает в тюремных архивах, что примерно в то же время распорядился начальник тюрьмы отбирать у заключенных старые газеты и журналы. Вполне разумное распоряжение — чтобы, стало быть, не захламляли зэки камеру всякой макулатурой. Похвально. Но никакой связи между этими двумя событиями даже архивист не усмотрит, и только зэк может понять эту связь, если спать на этой кровати он мог, только подложив под матрац кучу журналов и газет. Но вот отобрали их — и моментально кровать обратилась в орудие пытки. За одну ночь матрац весь провисает в дырки, и ты спишь па железной решетке.

Полагается, например, в карцере тумба или иное приспособление для сидения, и всякий карцер имеет такое приспособление — некий выступ из стены, сиди себе и сиди целый день. Но вот сделали этот выступ чуточку выше, чем надо бы, и чуточку короче, уже — плотно сесть нельзя, а ноги не достают до пола. Всего-то, казалось бы, сантиметры какие-то, пустяки...

А эти 50 граммов хлеба или 15 граммов рыбы — что за мелочи, право, и говорить даже стыдно. Забывает человек, что даже пушинка сломала когда-то спину верблюду. Забывает, что разница между жизнью и смертью такая ничтожная, такая пустячная: всего-то на пару градусов изменить температуру тела — глядь, а это уже труп. И сколько существует тюрьма, этот общественный институт, столько же продолжается борьба, кипит великая битва между зэками и обществом. За граммы, сантиметры, градусы и минуты. Идет она с переменным успехом. То зэки напрут, а общество отступит. Там 50 граммов, здесь 5 сантиметров, тут 5 градусов отвоюют зэки, и глядишь — жизнь! Но не может общество допустить жизнь в тюрьме. Должно быть в тюрьме страшно, жутко — это же тюрьма, а не курорт. И вот уже напирает общество: там 50 граммов долой, здесь 10 сантиметров, тут 5 градусов, и начинают зэки доходить. Возникают сосаловка, мориловка, гнуловка. Начинаются людоедство, помешательство, самоубийства, убийства и побеги.

Много лет наблюдал я за этой борьбой, глухой и непонятной для посторонних. Есть у нее свои законы, свои великие даты, победы, битвы и поражения. Свои герои, свои полководцы. Линия фронта в этой войне, как, видимо, и в других войнах, все время движется. Здесь она именуется режимом. Зависит она от готовности зэков идти на крайность из-за одного грамма, сантиметра, градуса или минуты. Ибо, как только ослабевает их оборона, тотчас же с победным кличем бросаются вперед эскадроны с красными погонами или с голубыми петлицами. Прорывают фронт, берут в клещи, ударяют с тыла — и горе побежденным! Победителя же никогда не судят.

Новому поколению зэков никогда не удастся отвоевать прежних позиций — новое положение они воспримут как нормальное, как исконное, как должное. Они могут десятки раз выиграть свои битвы, но проиграть можно только единожды. Поэтому зэки, объявившие голодовку и снявшие ее, ничего не добившись, проиграли не только свою войну, но и многим будущим поколениям ухудшили жизнь. Вот еще почему не можешь ты погрузиться в безразличие, впасть в оцепенение. Оно, это безразличие, будет шептать тебе в ухо: главное — выжить! Думай о сегодняшнем дне, прожил его — и слава Богу. И вот уже гремят копыта, поет труба, идут в атаку эскадроны.

Так-то вот сидел я себе во Владимире и почитывал книжечки. Кроме основного своего предмета — биологии, учил я еще английский. Большинство в наших камерах обычно учит какой-нибудь язык: евреи, как правило, учат иврит, остальные — кто английский, кто немецкий, кто испанский. Методика самая простая: читай как можно больше книг со словарем и выписывай незнакомые слова, а потом все время эти слова повторяй. Обычно для удобства выписывается слово на клочок бумаги: с одной стороны само слово, на обороте — его русское значение. Карточки эти потом удобно перебирать той или другой стороной. А чтобы они не путались и не терялись, вошло у нас в моду клеить из пустых спичечных коробков шкаф. Очень удобный получался шкаф — в пять-шесть рядов, с выдвижными ящичками. Таким вот способом при известном напряжении можно выучить за месяц две, а то и три тысячи слов. Можно их группировать по ящичкам шкафа — по смыслу или по иному признаку. Начальство уже к нашим ящичкам так привыкло, что даже и на шмоне их не отбирали. С книгами же, и в особенности со словарями, было гораздо труднее.

Из дому получать книг не разрешалось, библиотека была бедная, а можно было выписывать книги из магазинов по почте наложенным платежом. Но и то не всякие книги разрешались. В особенности же было запрещено иметь книги, изданные не в СССР, — даже словари, даже изданные в Праге пли в Варшаве. Потому, естественно, все норовили получить книги как-нибудь нелегально.

Мне в этом смысле повезло. Еще сидел я под следствием в Лефортове, а мать моя уже начала передавать каждый месяц по три-четыре книги вместе с передачами. Причем среди советских книг были и не советские, изданные в Англии и в Соединенных Штатах. Лефортовское начальство мне их, конечно, не передавало, а складывало на склад. Надеялись они, что я о том не знаю и при отъезде из тюрьмы не потребую. Таким образом скопилось их на складе штук 30. Отправляли же меня из Лефортова во Владимир ночью, когда крупного начальства в наличии не было. Естественно, я начал скандалить, требовать свои книги и пригрозил заявить этапному конвою, что тюрьма не отдает мне вещи. Этапный же конвой ни тюрьме, ни КГБ не подчиняется, более того — как и все офицеры МВД, с КГБ враждует. Поэтому, рассчитал я, вполне может конвой заартачиться и не взять меня на этап «как имеющего материальные претензии к тюрьме» — так это называется. Того же, видимо, боялись и лефортовские надзиратели. Конечно, дежурный офицер сначала поругался со мной с полчаса для приличия, попытался взять за горло. Но уж знали они меня достаточно, сидел я у них третий раз, — понимали, что не уймусь, и книги отдали. Так и привез я во Владимир целый мешок книг — еле дотащил.

С этим мешком книг имел я потом постоянную мороку: то их у меня отнимали — для проверки, а потом не отдавали, то, наоборот, заявляли, что проверять их некому, а потому отдать нельзя; то вводили лимит — 5 книг на руки, остальные опять же отбирали. И каждый раз приходилось мне из-за них то жалобы писать, то голодовки объявлять. Один раз в лагере я их даже украл со склада, подменив другими. Словом, целая эпопея. Любопытно, однако, — никто их ни разу не просматривал, никто даже не знал, что они не советские, иначе мне никакие голодовки не помогли бы. Просто раздражал мой мешок начальников. «У нас здесь не университет, учиться будете после освобождения». Вот и все.

Так или иначе, а каждый из нас имел свой мешок с книгами, причем, как правило, книги эти передавались по наследству — от одного поколения зэков к другому — и являлись как бы общественным достоянием. А потому шла у нас с начальством непрерывная книжная война — как, впрочем, и по другим вопросам режима война не прекращалась. Книги приходилось прятать, чтобы не попадали они начальнику на глаза, особенно же на случай шмона. Задача эта далеко не простая — книга же не иголка, куда ее спрятать? В камере как ни трудно, а все-таки еще можно извернуться. Но хуже нельзя было придумать, если вдруг открывалась кормушка и корпусной говорил: «Соберитесь с вещами». Это могло означать все, что угодно: перевод в другую камеру, перевод на другой корпус, в карцер, на этап. И во всех случаях предстоял персональный шмон. Куда ж их девать, эти чертовы книги?

Помогало очень, если оторвать у книги корешок, титульный лист, а то и предисловие. II тогда можно было спорить, что это не книга вовсе, а бумага для туалетных надобностей. Так можно было одну-две книги заначить. Еще навострились ребята подделывать библиотечный штамп: дескать, это не моя книга, а библиотечная. Но и это разоблачили со временем. Если с книжки ободрать корешок, а на его место аккуратно приклеить обложку от толстого журнала, то можно было выдавать ее за журнал — «Октябрь» или «Новый мир», например. Но вскоре стали отбирать и журналы. Самое же верное было побыстрей читать и как можно больше переписывать в тетрадь. Такие конспекты считались уже законной собственностью зэка и тоже переходили по наследству. Но их часто забирал на проверку КГБ, чтобы выяснить, не пишем ли мы антисоветских романов или тюремных дневников. Словом, шла Столетняя книжная война.

Начальство наше очень скоро сообразило, что мы, в отличие от уголовников, гораздо острее переживаем потерю книг, свиданий или переписки с родственниками, чем лишение продуктов питания, строгий режим или пониженный рацион, и потому нажимало на всякие духовные лишения. Хотя, конечно, ударить по желудку, как говорят уголовники, всегда оставалось излюбленным средством воспитателей, им они тоже не пренебрегали. У нас же было свое оружие: жалобы, голодовки, упорство и изобретательность. Но главное, без чего никакая изобретательность не спасла бы нас, — это сплоченность и гласность.

Поразительное явление: всего каких-нибудь тридцать лет назад десятки миллионов политических заключенных гнали на великие стройки коммунизма, сотни тысяч их гибли от цинги и дистрофии. А весь мир в это время, захлебываясь от восторга, восхвалял прогрессивный советский режим. Не то чтобы не хватало им информации, а просто не желали знать, не хотели верить. Хочется людям иметь красивую мечту о счастье и справедливости где-нибудь на земле. И даже самые серьезные западные наблюдатели изумлялись грандиозности советских достижений, размаху строительства, энтузиазму советских людей, о зэках же — ни слова.

Теперь же по стране сидело нас, политических, никак не больше двух десятков тысяч, примерно столько, сколько в одном Норильске умирало раньше зэков за зиму. Но уже почуяли на Западе, что и их судьба, их собственное будущее решается отчасти во Владимирской тюрьме. Стала западная печать уделять нам некоторое внимание, даже вникать в нашу режимную войну, во все эти граммы, градусы, сантиметры. Заинтересовалось вдруг человечество — может ли быть тюрьма с человеческим лицом. Нам это оказалось весьма кстати — тюрьма-то у нас давно была, а вот человеческого лица сильно не хватало. А потому не успевала иногда закончиться наша очередная голодовка, как надзиратели тайком сообщали нам подробности передач Би-Би-Си или радио «Свобода» об этой самой голодовке — даже их увлекла эта радиовойна.

Забеспокоились и кремлевские вожди — очень их стало заботить, что тускнеет фасад великого здания. Ах, это всегда так некстати! Вот в тот самый момент, когда пролетарии всех стран готовы были наконец соединиться и воплотить вековую мечту человечества, в тот самый миг, когда все усилия народов надо направить на борьбу с диктатурой в Чили или с апартеидом в Южной Африке, — вдруг выплывают какие-то зэки, какие-то голодовки, пайки, граммы и градусы. Это отвлекает трудящихся, помогает мировому империализму, отдаляет светлое будущее.

А с другой стороны, менялось настроение и самой государственной машины: не было больше того революционного пыла и рвения — расстрелял его Сталин в 30—40-е годы. Все больше деревенел аппарат, захватывали его чиновничья апатия, боязнь ответственности, боязнь начальства, добротное бюрократическое равнодушие. Обросли законами, инструкциями, постановлениями, и не всегда понятно было, как их толковать. Лучше всего, конечно, доложить наверх и ждать распоряжений. Сверху же распоряжаться не спешили. Сверху любили в основном наказывать чиновников за нерадивость, спускали все новые инструкции, постановления, которые опять надо было истолковывать как-то, примирять их вечные противоречия. И пухла голова у начальника тюрьмы.

Ему и понятно, что всякая инструкция должна быть использована против зэков, но вот до какой степени? Перегнешь немножечко, поприжмешь их покрепче, и глядишь — голодовка. Опять завопят из Лондона, Мюнхена, из Вашингтона. А это значит, что недели через три-четыре нагрянет комиссия из Москвы. «Как же так, товарищи? Поддались на провокацию мирового империализма!» Конечно же, найдут какие-нибудь неполадки, недоделки, запишут, укажут, поставят на вид, а то и снимут — у каждого чиновника ведь пропасть врагов, так и норовят подсидеть, занять место, вырвать кусок èç глотки. Поэтому офицеры и начальники тюрьмы тоже слушают западные радиостанции, крутят по ночам приемники, спрашивают друг друга наутро: было вчера что-нибудь? Было — значит, жди комиссии. Вздыхают старые тюремщики: распустили вас, двадцать бы лет назад!..

Но и мы уже далеко не те кролики, что умирали молча и безропотно. Мы поняли великую истину, что не винтовка, не танки, не атомная бомба рождают власть, не на них власть держится. Власть — это покорность, это согласие повиноваться, а потому каждый, отказавшийся повиноваться насилию, уменьшает это насилие ровно на одну двухсотпятидесятимиллионную долю. Мы прошли через участие в правовом движении, прошли хорошую школу в лагерях, мы знаем, какую сокрушительную силу имеет человеческая непокорность. Знают все это II власти. Давно уже отбросили они в своих расчетах всякие коммунистические догмы. Не нужно им больше от людей веры в светлое будущее — им нужна покорность. И когда нас морят голодом по лагерям или гноят по карцерам, добиваются от нас не веры в коммунизм, а покорности или хотя бы компромисса.

Во Владимирскую тюрьму нас собрали по всем лагерям — самых непокорных, самых упрямых: голодовщиков, забастовщиков и жалобщиков. Здесь почти не было людей случайных, а те немногие случайные люди, которые попадали к нам, поневоле встраивались в нашу линию обороны.

Горбаневская Н.Е. Полдень. М.: «Новое издательство», 2007 (Серия «Свободный человек»)

galleri vavilon ruЧТО ПОМНЮ Я О ДЕМОНСТРАЦИИ

Накануне прошел дождь, но в воскресенье с самого утра было ясно и солнечно. Я шла с коляской вдоль ограды Александровского сада; народа было так много, что пришлось сойти на мостовую. Малыш мирно спал в коляске, в ногах у него стояла сумка с запасом штанов и распашонок, под матрасиком лежали два плаката и чехословацкий флажок. Я решила: если никого не будет, кому отдать плакаты, я прикреплю их по обе стороны коляски, а сама буду держать флажок.

Флажок я сделала еще 21 августа: когда мы ходили гулять, я прицепляла его к коляске — когда были дома, вывешивала в окне. Плакаты я делала рано утром 25-го: писала, зашивала по краям, надевала на палки. Один был написан по-чешски: «At’ žije svobodné a nezàvislé Československo», т.е. «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия». На втором был мой любимый призыв: «За вашу и нашу свободу» — для меня, много лет влюбленной в Польшу, особенно нестерпимым в эти дни было то, что вместе с нашими войсками на территорию Чехословакии вступили и солдаты Войска Польского, солдаты страны, которая веками боролась за вольность и независимость против великодержавных угнетателей — прежде всего против России.

«За вашу и нашу свободу» — это лозунг польских повстанцев, сражавшихся за освобождение отчизны, и польских эмигрантов, погибавших во всем мире за свободу других народов. Это лозунг тех русских демократов прошлого века, которые поняли, что не может быть свободен народ, угнетающий другие народы.

Проезд между Александровским садом и Историческим музеем был перекрыт милицией: там стояла очередь в мавзолей. Когда я увидела эту толпу, мне представилось, что вся площадь, до самого Василия Блаженного, запружена народом. Но когда я обошла музей с другой стороны и вышла на площадь, она открылась передо мной просторная, почти пустынная, с одиноко белеющим Лобным местом. Проходя мимо ГУМа, я встретила знакомых, улыбнулась им и прошла дальше не останавливаясь.

Я подошла к Лобному месту со стороны ГУМа, с площади подошли Павел, Лариса, еще несколько человек. Начали бить часы. Не на первом и не на роковом последнем, а на каком-то случайном из двенадцати ударов, а может быть и между ударами, демонстрация началась. В несколько секунд были развернуты все четыре плаката (я вынула свои и отдала ребятам, а сама взяла флажок), и совсем в одно и то же мгновение мы сели на тротуар.

Справа от меня сидела Лара, у нее в руках было белое полотнище, и на нем резкими черными буквами — «Руки прочь от ЧССР». За нею был Павлик. Доставая плакаты, я сознательно протянула ему «За вашу и нашу свободу»: когда-то мы много говорили о глубокой мысли, заключенной в этом призыве, и я знала, как он ему дорог. За Павликом были Вадим Делоне и Володя Дремлюга, но их я видела плохо: мы все сидели дугой на краешке тротуара, повторяющего своими очертаниями Лобное место. Чтобы увидеть конец этой дуги, надо было бы специально поворачиваться. Потому-то я потом и не заметила, как били Вадима. Позади коляски сидел Костя Бабицкий, с которым я до тех пор не была знакома, за ним — Витя Файнберг, приехавший на днях из Ленинграда. Все это я увидела одним быстрым взглядом, но, по-моему, на то, чтобы записать эту картину, ушло больше времени, чем то, что прошло от мгновения, как плакаты поднялись над нами, и до мгновения, как они затрещали. Вокруг нас только начал собираться народ, а из дальних концов площади, опережая ближайших любопытных, мчались те, кто поставил себе немедленной целью ликвидировать демонстрацию. Они налетали и рвали плакаты, даже не глядя, что там написано. Никогда не забуду треска материи.

Я увидела, как сразу двое — мужчина и женщина, портфелем и тяжелой сумкой — били Павлика. Крепкая рука схватила мой флажок. «Что! — сказала я. — Вы хотите отнять у меня чехословацкий государственный флаг?» Рука поколебалась и разжалась. На мгновение я обернулась и увидела, как бьют Витю Файнберга. Плакатов уже не было, и только флажок мне еще удалось защитить. Но тут на помощь нерешительному товарищу пришел высокий гладколицый мужчина в черном костюме — из тех, кто рвал лозунги и бил ребят, — и злобно рванул флажок. Флажок переломился, у меня в руке остался обломок древка.

Еще на бегу эти люди начали выкрикивать различные фразы, которые не столько выражали их несдержанные эмоции, сколько должны были провоцировать толпу последовать их примеру. Я расслышала только две фразы, их я и привела в своем письме: «Это все жиды!» и «Бей антисоветчиков!» Они выражались и более нецензурно: на суде во время допроса Бабицкого судья сделала ему замечание за то, что он повторил одно из адресованных нам оскорблений.

Тем не менее собравшаяся толпа не реагировала на призывы «бить антисоветчиков» и стояла вокруг нас, как всякая любопытная толпа.

Почти все, кто бил ребят и отнимал плакаты, на короткое время исчезли. Стоящие вокруг больше молчали, иногда подавали неприязненные или недоуменные реплики. Два-три оратора, оставшиеся от той же компании, произносили пылкие филиппики, основанные на двух тезисах: «мы их освобождали» и «мы их кормим»; «их» — это чехов и словаков. Подходили новые любопытные, спрашивали: «Что здесь?» — Это сидячая демонстрация в знак протеста против оккупации Чехословакии, — объясняли мы. — «Какой оккупации?» — искренне удивлялись некоторые. Всё те же два-три оратора опять кричали: «Мы их освобождали, 200 тысяч солдат погибло, а они контрреволюцию устраивают». Или же: «Мы их спасаем от Западной Германии». Или еще лучше: «Что же мы, должны отдать Чехословакию американцам?» И — весь набор великодержавных аргументов, вплоть до ссылки на то, что «они сами попросили ввести войска».

За этими ораторами трудно было слышать, кто из ребят что говорил; помню, кто-то объяснял, что «письмо группы членов ЦК КПЧ» с просьбой о вводе войск — фальшивка, недаром оно никем не подписано. Я на слова «Как вам не стыдно!» сказала: «Да, мне стыдно — мне стыдно, что наши танки в Праге».

Через несколько минут подошла первая машина. После мне рассказывали люди, бывшие на площади, как растерянно метались в поисках машин те, кто отнял у нас лозунги. Найти машину в летнее воскресенье на Красной площади, по которой нет проезда, трудно, даже учитывая право работников КГБ останавливать любую служебную машину. Постепенно они ловили редкие машины, выезжавшие с улицы Куйбышева в сторону Москворецкого моста, и подгоняли их к Лобному месту.

Ребят поднимали и уносили в машины. За толпой мне не было видно, как их сажали, кто с кем вместе ехал. Последним взяли Бабицкого, он сидел позади коляски, и ему достался упрек из толпы: «Ребенком прикрываетесь!» Я осталась одна.

Малыш проснулся от шума, но лежал тихо. Я переодела его, мне помогла незнакомая женщина, стоявшая рядом. Толпа стояла плотно, проталкивались не видевшие начала, спрашивали, в чем дело. Я объясняла, что это демонстрация против вторжения в Чехословакию. «Моих товарищей увезли, у меня сломали чехословацкий флажок», — я приподнимала обломочек древка. «Они что, чехи?» — спрашивал один другого в толпе. «Ну, и ехали бы к себе в Чехословакию, там бы демонстрировали». (Говорят, вечером того же дня в Москве рассказывали, что на Красной площади «демонстрировала чешка с ребенком».) В ответ на проповедь одного из оставшихся на месте присяжных ораторов я сказала, что свобода демонстраций гарантирована конституцией. «А что? — протянул кто-то в стороне. — Это она правильно говорит. Нет, я не знаю, что тут сначала было, но это она правильно говорит». Толпа молчит и ждет, что будет. Я тоже жду.

— Девушка, уходите, — упорно твердил кто-то. Я оставалась на месте. Я подумала: если вдруг меня решили не забирать, я останусь тут до часа дня и потом уйду.

Но вот раздалось требование дать проход, и впереди подъезжающей «Волги» через толпу двинулись мужчина и та самая женщина, что била Павла сумкой, а после, стоя в толпе, ругала (и, вероятно, запоминала) тех, кто выражал нам сочувствие. «Ну, что собрались? Не видите: больной человек...» — говорил мужчина. Меня подняли на руки — женщины рядом со мной едва успели подать мне на руки малыша, — сунули в машину — я встретилась взглядом с расширенными от ужаса глазами рыжего француза [Клода Фриу, которого я видела накануне демонстрации у Ларисы Богораз], стоявшего совсем близко, и подумала: «Вот последнее, что я запомню с воли», — и мужчина, указывая все на ту же женщину, плотную, крепкую, сказал: «Садитесь — вы будете свидетелем». — «Возьмите еще свидетеля», — воскликнула я, указывая на ближайших в толпе. «Хватит», — сказал он, и «свидетельница», которая, кстати, нигде потом в качестве свидетеля не фигурировала, уселась рядом со мной. Я кинулась к окну, открутила его и крикнула: «Да здравствует свободная Чехословакия!» Посреди фразы «свидетельница» с размаху ударила меня по губам. Мужчина сел рядом с шофером: «В 50-е отделение милиции». Я снова открыла окно и попыталась крикнуть: «Меня везут в 50-е отделение милиции», — но она опять дала мне по губам. Это было и оскорбительно, и больно.

— Как вы смеете меня бить! — вскрикивала я оба раза. И оба раза она, оскалившись, отвечала:

— А кто вас бил? Вас никто не бил.

Машина шла на Пушкинскую улицу через улицу Куйбышева и мимо Лубянки. Потом я узнала, что первые машины ехали прямо на Лубянку, но там их не приняли и послали в 50‑е отделение милиции. Мужчина по дороге сказал шоферу: «Какое счастье, что вы нам попались». А когда доехали, шофер сказал этому «случайному представителю разгневанной толпы»: «Вы мне путевочку-то отметьте, а то я опаздываю».

— Как ваша фамилия? — спросила я женщину в машине.

— Иванова, — сказала она с той же наглой улыбкой, с которой говорила «Вас никто не бил».

— Ну, конечно, Ивановой назваться легче всего.

— Конечно, — с той же улыбкой.

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=7489
22 ОКТЯБРЯ 2007 г.

novayagazeta.ru

29 октября 2007 года с 10.00 до 22.00 часов Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал» проводит акцию, посвященную памяти жертв политических репрессий «Возвращение имен» на Лубянской площади у Соловецкого камня в Москве.

29 октября, в год 70-летия Большого террора, в преддверии 30 октября – государственного Дня памяти жертв политических репрессий, мы хотим вспомнить поименно людей, расстрелянных в Москве в годы сталинского террора; мы хотим придать памятным дням личный характер.

В 1937-1938 гг. только в Москве было расстреляно более 40 тысяч человек.

С 10 утра до 10 вечера сменяя друг друга, мы будем читать имена расстрелянных.

Только имя и фамилия, возраст, профессия, дата расстрела. Тысячи имен назовем мы в этот день.

Мы приглашаем присоединиться к акции всех, кто хочет в этот день почтить память жертв политических репрессий.

Запись на чтение:

Ирина Степановна Островская, «Мемориал»

ostrovskaya@memo.ru Тел: (095) 699-65-71

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=7508
29 ОКТЯБРЯ 2007 г.

sutyagin.ru
29 октября исполняется восемь лет со дня ареста ученого Игоря Сутягина. В апреле 2004 года Сутягин был осужден на 15 лет лишения свободы за государственную измену. Международная организация Amnesty International признала ученого политическим заключенным. Так он стал первым политзэком эпохи Владимира Путина. Несколько месяцев назад президент РФ отказал Сутягину в помиловании. Отказал, потому что ученый в очередной раз не признал себя виновным. В лагере Сутягин начал писать рассказы. Мне представляется, что их вполне можно отнести к достаточно редкому в литературе жанру — жанру поэтической прозы.

Рассказы поражают своей нетюремной интонацией. Мы привыкли к лагерной прозе совсем другого рода. Как правило, сидельцы фиксируют свою внешнюю жизнь, через нее объясняя внутреннюю. У Сутягина все иначе. И не сразу понимаешь, что автор пишет, находясь в бараке колонии строгого режима, говоря по-зэковски, «в зазоборье». Сутягину же эти рассказы нужны, как воздух, он сочиняет их, чтобы не задохнуться в повседневной тюремной жизни. В каждом рассказе он вновь и вновь говорит о своей невиновности, пытаясь доказать свою правоту. Это рассказы — об одиночестве человека, который пытается остаться самим собой, сопротивляясь машине подавления. Они поражают своей нежностью, мягкой иронией и мудростью.
Зоя Светова

О прикладном трениеведении

Сидеть в тюрьме не всегда бывает приятно (ну это ещё мягко говоря!). И одно из неудобств состоит в том, что порой бывает не с кем поговорить. То есть люди-то вокруг есть всегда, но одним не до того, чтобы тебя слушать, с другими и самому как-то неохота беседовать… А пообщаться иногда жуть, как хочется. Поговорить о чём-нибудь занимательном и в то же время полезном для ума и сердца. Особенно когда вокруг тебя расстилается Удмуртия, которая под своим кажущимся очень-очень простым обликом (ну что там: бескрайние леса на ровной земле, светлые реки и много-много родников) скрывает немалую научную и промышленную мощь. Именно здесь, в Воткинске, километрах в 60-70 от нашего Сарапула, как раз сейчас делают ядерные «Тополя» (которые умеют быть и мирными «Стартами», выводящими в космос малые спутники). Ижевский механический «стреляющий» завод, делающий что-то очень сложное и оборонное… — да что говорить, если даже в войну все без исключения «тридцатьчетверки» воевали не с абы какими, а с выпущенными именно Сарапульским радиозаводом рациями! (И завод ведь в Сарапуле работает и сейчас, его продукцию хвалит по телевидению специально приехавший министр обороны, можно себе только представить, что там теперь понапридумывали!)

Короче говоря, очень хочется «соответствовать» и вести беседы тоже о чём-нибудь сложнопонимаемом и по возможности высоконаучном. Ну, скажем, о прикладном трениеведении. А что, тема вполне даже и научная, между прочим.

Трение играет очень большую практическую роль в жизни человечества. Это связано не только с тем, что благодаря именно трению не выскальзывает из-под пуговиц ткань многочисленных наших одежд, так что облачённое в пиджаки и джинсы человечество имеет возможность с осознанием собственного недосягаемого достоинства чуть снисходительно оглядывать природу, гордясь своим отличием от прочего неодетого животного мира. Дело не только в этом. Трение в жизни человека имеет ещё и ту практическую пользу, что при правильном использовании трения с его помощью можно добывать массу нужных и полезных вещей.

При добыче вещей с помощью трения очень большую роль играет, во-первых, что трёшь, и, во-вторых, как ты трёшь, то есть характер прилагаемого трения. Например, с помощью очень резкого и сильного трения камня о другой камень из этого второго камня можно добыть искры (для этого трение вообще должно больше напоминать удары). Терпеливое и долгое трение деревяшкой позволяет добыть из другой деревяшки и подложенного пучка сухой травы – огонь. А если пластмассовой или стеклянной палочкой тереть о шерстяную тряпочку, то можно добыть электричество; трение при этом должно быть быстрым и может быть хаотично направленным во все стороны.

Я же при помощи медленно-ласкового и однонаправленного (от «носа», так сказать, к «хвосту») трения добываю из расстеленной на соседней кровати пушистой шерстяной тряпочки мурчанье. Тряпочка при этом то поджимает, то вытягивает лапки, выпуская и снова убирая коготки, и довольно жмурит жёлтые глаза. Знакомьтесь: шерстяная тряпочка для добывания мурчанья, молоденькая, почти котёнок ещё, серая кошка Буська, от послеобеденного сытого блаженства расстелившаяся на соседней койке так, что стала мало отличаться от густопушистого серого коврика.

А какая из этого «трения» Буськи польза, спросите вы, ведь речь-то шла о том, что трение играет практическую роль? Да простая польза! И при том огромная! Вот добудешь так с помощью небыстрого трения густой, но невесомо-пушистой Буськиной шерсти немного мурчанья, почувствуешь, как через кончики пальцев стекает с души напряжение, злость, злоба и отчаяние тюремной жизни, как мягчеет душа, подобно пухово-мягкой шёрстке мурлыкающего под твоей ласковой рукой серого котёнка – и становится спокойней, ровнее во взбаламученной душе. Что бы там ни говорили, как бы ни прятались под непроницаемым ли спокойствием, под бесшабашным ли ухарским весельем характера, а душа-то почти у каждого человека в «зазаборье» измученная, истерзанная, застывшая в непрерывном испуганном напряжении. И когда напряжение это через кончики пальцев стекает от медленного трения при добыче Буськиного мурчанья, когда встаёт в душе ровный покой – это ого-го-го какая польза! Потому что спокойная уравновешенная уверенная в себе и в правоте своей жизни душа – это очень и очень практичная вещь. Сидишь ли ты в тюрьме или живёшь на воле – не важно.

Это интуитивно понимают все. Как раз поэтому-то и ходят на Старцевой горе, ступая горделиво-важно, или носятся, как оглашенные, кошки с серебристыми плетёными металлическими цепочками на шее, на которых укреплены любовно изукрашенные узором «бирочки» из нержавейки с указанием: «7 отряд», «1 отряд», «14 отряд» — почти в каждом отряде живёт кот или кошка. Из-за интуитивного этого знания, потребности добыть нежным «трением» из кошки чуть-чуть мурчания и покоя так ревниво переманивают от соседа к себе на койку кошку Буську, так настойчиво привлекают и стараются не отпустить её внимание, так упрямо играют с ней, подобно детям, и неотрывно следят, стоя в строю на проверке, за игрой, затеянной Буськой со своим глухим ровесником котёнком Кузей из соседнего 15-го отряда. Сама жизнь (которую, в сущности, можно считать как раз практикой – то есть критерием истины) доказывает, что добывание трением или другим каким способом мурчания из кошки – это очень, очень практичная вещь.

…А вы что же, кстати, правда, что ли полагали, что я вам научную лекцию о трении читать буду? А нужно это вам? Вы, пожалуй, погладьте лучше кошку — медленно и нежно...

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=18072
29 ОКТЯБРЯ 2007 г.

Портал «Права человека в России», который уже больше недели заблокирован в результате хакерской DDos-атаки, в ночь на понедельник открыл «запасной сервер» по адресу hro1.org. К DDos-атакам на оппозиционные интернет-проекты все уже привыкли: подобное случалось с сайтами «Эха Москвы», «Коммерсанта», с сообществом (запрещенной нынче) НБП в Livejournal. Однако то, что происходит уже больше недели с сайтом HRO.org («Права человека в России»), российский интернет, пожалуй, еще не видывал. Один из крупнейших правозащитных интернет-ресурсов с 21 октября не может отразить DDos-атаку злоумышленников – все это время сайт был недоступен для пользователей. Технические специалисты уверены, что имеют дело с высокопрофессиональной атакой, и призывают интернет-сообщество к консолидации. Создатель и владелец сайта HRO.org "Правозащитная сеть" благодарит всех, кто в трудные дни прислал слова сочувствия и поддержки. "Мы получили большое число писем и звонков с предложениями помощи. Обращались и старые друзья, и совсем незнакомые люди", — говорится в заявлении правозащитников. Как отмечает "Правозащитная сеть", за это время поступило немало технических советов, причем не только из России, но и из Канады, Чехии, Украины, Великобритании, Германии и других стран.

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=7553
13 НОЯБРЯ 2007 г.
pravda.ru
В поддержку «Маршей несогласных», которые организует коалиция "Другая Россия", создан Общественный совет, в который вошли: Никита Белых, Владимир Буковский, Алексей Кондауров, Владимир Лысенко, Лев Пономарев, Владимир Рыжков, Виктор Шендерович, Юрий Шмидт, Гарри Каспаров, Эдуард Лимонов. Сегодня они выступили с призывом ко всем оппозиционным силам объединиться и принять участие в "Маршах несогласных" в Москве 24 ноября и Санкт-Петербурге 25 ноября.

ДРУЗЬЯ!

Назначенные на 2 декабря выборы в Государственную думу Федерального Собрания Российской Федерации превращены во всенародный референдум (в российских условиях – в фарс), который призван одобрить политический, социальный и экономический курс Владимира Путина и его карманной партии власти.

Очевидно, что, не встретив решительного и массового противодействия, "Единая Россия" во главе с президентом обеспечит себе такие результаты, которые могут подвигнуть ее на далеко идущую ревизию конституционного строя.

Мы считаем, что проводимая в последние годы политика правящего клана в целом была губительной для нашей страны.

У каждой из оппозиционных общественно-политических сил есть разные доводы для критики партии власти и ее кремлевских хозяев. Все мы не согласны с самыми различными аспектами политического курса "Единой России", поддержанного ею правительства, принятых ею законов и бюджета.

Но сегодня это не повод для разногласий. Сегодня все, кто понимает, что путинский режим и его неотъемлемая часть – "Единая Россия" – толкают нашу страну в пропасть, кто считает себя в принципиальной оппозиции "Плану Путина", должны вместе сказать этой политике - НЕТ.

На предстоящих думских выборах можно придерживаться разной тактики. Можно голосовать за одну из допущенных до выборов партий. Можно перечеркнуть всех, реализовав антиконституционно отнятое у наших сограждан право проголосовать против всех. Можно написать на бюллетене название организации, которая не допущена до выборов.

Мы понимаем, что официальные результаты выборов будут кардинально отличаться от реальных. Но в любом случае власти будут знать, сколько на самом деле миллионов человек выразили им недоверие. Удержит ли их это от политических авантюр? Едва ли.

Нам представляется, что сегодня только постоянно нарастающая волна массового гражданского протеста может переломить ситуацию в нашей стране, вернуть ее в рамки действующей Конституции и обеспечить нормальное демократическое и экономическое развитие.

Поэтому мы призываем все оппозиционные силы, без деления на "правых" и "левых", на "системных" и "внесистемных", на новых и традиционных, 24-го ноября в Москве и 25-го в Санкт-Петербурге принять участие в объединенном "Марше несогласных" и войти в Оргкомитет по подготовке данных акций.

Этот марш должен пройти под лозунгами: "За Россию - против Путина", "Нет монополизму партии власти", "Уходите, ваше время истекло", "Выбирая оппозицию, выбираешь свободу".

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=18108
25 НОЯБРЯ 2007 г.

Мировой суд арестовал Гарри Каспарова, задержанного в ходе "Марша несогласных" в Москве, на пять суток. Как сообщила руководитель пресс-службы Мосгорсуда Анна Усачева, Каспаров был взят под стражу в зале мирового суда 382 участка. Усачева уточнила, что Каспаров признан виновным в нарушении порядка организации и проведения митингов или пикетов (статья 20.2 Кодекса об административных правонарушениях) и в неповиновении законному распоряжению сотрудников милиции (статья 19.3 КоАП). Она пояснила, что организаторам "Марша несогласных" было разрешено провести митинг, а они организовали несанкционированное шествие. "Срок ареста Каспарова исчисляется с момента задержания", — добавила руководитель пресс-службы Мосгорсуда. Как передает корреспондент "Эха Москвы", Каспарова увезли на Петровку,38, где будет решаться вопрос, где и как Каспаров будет отбывать наказание.
"Эхо Москвы"

["Ежедневный журнал"]

http://3.3.ej.ru/?a=note&id=18109
25 НОЯБРЯ 2007 г.

ОМОН помешал движению мирной процессии "Марша несогласных" в Санкт-Петербурге. Лидер петербургского отделения партии "Яблоко" Максим Резник был задержан и избит ОМОНом. Также до потери сознания был избит представитель "Молодежного Яблока" Александр Шуршев, сильно избит лидер питерского отделения СПС Леонид Гозман.

В настоящий момент около 50 задержанных участников "Марша несогласных" находятся в 79 отделении милиции. Там же находится лидер питерского ОГФ Ольга Курносова.

До Дворцовой площади, конечного пункта марша, дошли 200 человек. Среди арестованных на Дворцовой площади Борис Немцов, только что, как сообщают наши питерские корреспонденты, его в автозаке увезли с площади. По данным сайта Фонтанка.ру, на Невском проспекте милиция задержала Никиту Белых. Среди других задержанных во время митинга и шествия правозащитник Юлий Рыбаков, руководитель питерского отделения организации "Солдатские матери" Элла Полякова, бывший депутат ЗАКСа Михаил Амосов, писатель Василий Аксенов и журналист Даниил Коцюбинский. В 13.30 "Марш несогласных" завершился. С Дворцовой площади уезжают машины ОМОНа и уходит оцепление. Митингующие большей частью "эвакуированы" с площади специальным милицейским транспортом. На месте события остались только представители прессы.