*1091. Против

[Кирилл Мямлин]

20 лет деградации

Шокирующий итог реформ последних двух десятилетий подвел на прошлой неделе Росстат

В стране утроилась площадь аварийного жилья, произошел резкий спад производства, а также отмечен полутора-двукратный рост заболеваемости.

В конце прошлой недели Росстат впервые обнародовал сводку о положении России за 1992–2008 годы, в которой проводится сравнение около 2,5 тыс. индикаторов. Многочисленные показатели говорят о провальных результатах трансформации страны за последние шестнадцать лет. Такие результаты впервые опубликованы при сопоставлении социально-экономических показателей страны за 1992–2008 годы.

Население России сократилось на 6 млн человек (до 142 млн) [1], зато на 70% (с 1994 г) выросло количество госчиновников.

Россия превратилась окончательно в экспортоориентируемый сырьевой придаток «глобальной экономики», резко увеличив добычу нефти (при этом глубокое разведочное бурение сократилось в два раза) и нарастив производство стали и удобрений для экспорта. «Достижением» считается отверточная сборка автомобилей.

Провальной оказалась сфера строительства. По сравнению с советскими темпами возведения жилья мы провалились почти на две трети. При этом, несмотря на то, что количество квартир увеличилось с 1992 года на 20% и достигло 59 млн., общая площадь ветхого и аварийного жилья при этом тоже увеличилась: с 29,8 млн. кв. м в 1992 году до 99,5 млн. кв. м в 2008 году. Также в течение всего периода снижалось производство стройматериалов, прежде всего кирпича и цемента. Наконец, резко сокращалось число семей, улучшивших свои жилищные условия. Ежегодная численность новоселов сократилось почти в 7 раз: с 948 тыс. в 1992 году до 144 тыс. в 2008 году. Вывод: жилья в стране нет, а те редкие квартиры, которые попадают на рынок недвижимости, нуждающимся семьям не достаются.

Казалось бы, что в цифровых величинах в течение 16 лет уровень жизни населения в среднем по стране вырос, в частности, было приложено немало усилий для сокращения официально регистрируемой бедности. В 2,5 раза сократилась численность населения с доходами ниже величины прожиточного минимума. Если в 1992 году таких граждан насчитывалось около 33,5% от общей численности населения, то в 2008 году их стало уже 13,4% (возможно ли прожить на этот «прожиточный минимум» другой вопрос). При этом практически по всем категориям продуктов питания в полтора-два раза увеличилась покупательная способность среднедушевых доходов населения. В то же время эти позитивные тенденции сопровождались явно негативным увеличением расслоения населения по доходам. Коэффициент фондов – то есть отношение доходов 10% самых богатых и самых бедных граждан – за 16 лет вырос более чем в два раза и достиг 16,8. Богатые стали еще богаче, а бедные еще беднее. Причем речь идет об официально зарегистрированном расслоении, то есть смягченном. По экспертным же оценкам, этот коэффициент сейчас намного выше - это один из самых отрицательных результатов последних 16 лет.

При этом средние доходы населения, пересчитанный в золотом эквиваленте, так и не достигли «социалистического уровня».

Обостряется реальная проблема гигантского расслоение в доходах. Бедность сокращается благодаря перераспределительной политике государства, которое какую-то часть людей через социальные трансферты вывело над границей прожиточного минимума. Благодаря перераспределению мы снизили уровень бедности в 2,5 раза после кризиса 98-го года, но при этом разрыв доходов непрерывно рос каждый год. Покупательная способность увеличилась потому, что активно рос среднедушевой доход вследствие увеличения зарплат в бюджетном секторе и социальных трансфертов. До 2008 года была значительно сокращена безработица, однако привязка к глобальной экономике ее возродила в большом объеме ( в том числе и в скрытом виде).

В полтора раза сократилось число людей занятых в сельском хозяйстве (данные приводятся только с 1998 года!!!), зато почти во столько же увеличилось занятых в торговле и в государственном управлении, в два раза – в финансовой сфере.

Человеческий капитал либеральная политика вычеркнула из повестки дня. Наше развитие остановлено.

На 40% сократилось число организаций, выполнявших научные исследования и разработки, в них стало работать на 50% меньше сотрудников. Зато количество защищаемых диссертаций увеличилось почти в три раза.

До 50% (2006 год) вырастало количество зарегистрированных правонарушений. Количество заключенных увеличилось на 20%. Численность осужденных по вступившим в силу приговорам увеличилось в полтора раза.

Сказалось многолетнее недоинвестирование социальной сферы - образования, спорта, науки, медицины.

Почти в два раза сократилось число дошкольных учреждений, в полтора раза сократилось число детей в них, зато в два раза выросло число детских домов. Из десяти браков сохраняются только три. В два раза выросло количество матерей одиночек.

Число больничных учреждений сократилось почти в два раза. Число больничных коек на 10000 человек – сократилось на 30%, увеличилось на 10% количество врачей, но сократилось количество медперсонала. Общая заболеваемость увеличилась на 10%. Наиболее поразительной выглядит статистика по новообразованиям (раковым заболеваниям) и заболеваниям системы кровообращения. В 1992 году рак был вновь диагностирован у 882 тыс. человек, а в 2008 году у 1,4 млн. человек. Импорт зарубежной пищевой продукции нашел свое отражение на здоровье. В 1992 году заболевания системы кровообращения были обнаружены у 1,7 млн. человек, а в 2008 году – уже у 3,8 млн. человек. Еще один тревожный показатель – участившиеся осложнения беременности и родов: в 1992 году с такими проблемами столкнулись 1,3 млн., а в 2008 году – уже 2,7 млн. женщин. Население стареет, у более старых людей другая структура заболеваний, в которой как раз преобладают сердечно-сосудистые заболевания и рак. Российская медицина не справляется даже с относительно простыми болезнями, но из-за старения добавляются новые, которые требуют качественной и высокотехнологичной медицины. Российская медицина оказалась не готова к тому, что теперь рожать стали не 20-летние, а 30-летние. Отсюда рост числа зафиксированных осложнений. Все эти вполне решаемые проблемы Россия решить не может.

Реально же большой успех российской медицины – это сокращение младенческой смертности - по данным Росстата, коэффициент младенческой смертности с 18 в 1992 году снизился до 8,5 в 2008 году.

При этом медицинские услуги и школьное образование с 2011 года станут платными.

На два процента сократился индекс физического объема валового внутреннего продукта и валовой добавленной стоимости по видам экономической деятельности (в процентах к предыдущему году).

С 7,5% до 13,5% увеличился удельный вес полностью изношенных основных фондов на конец года, в процентах от общего объема основных фондов.

В полтора раза сократилось число предприятий и организаций занятых в сельском хозяйстве. На 40% сократились посевные площади сельскохозяйственных культур в хозяйствах всех категорий. Средняя урожайность за эти годы составила порядка 75 млн тонн в год[3].
В два раза сократилось производство мяса, хлебобулочных изделий, в три раза - производства масла (животного).
Увеличилось в два раза производство растительного масла, кондитерских изделий, сахарного песка.

Улов рыба сократился на 40%.

Зато в два раза увеличилось число предприятий и организаций, заявивших при государственной регистрации в качестве основного вида экономической деятельности «Производство и распределение электроэнергии, газа и воды» (источники роста цен на ЖКХ).

Выработка электроэнергии увеличилась только на 2%[4].

В два раза сократилось производство хлопчатобумажных тканей, в десять раз – шелка.

Более чем в два раза сократилось производство пиломатериалов, выросло производство ДСП и фанеры.и т.д.

Все «либеральные достижения» по 2,5 тысячам параметров каждый может оценить сам.

______________________________________________
[1] Для сравнения - за годы правления «кровавого тирана Сталина» население СССР с 1926 года увеличилось на 35 млн человек (несмотря на все войны), а за последние 20 лет «soft-тирании» либерализма современной истории население России сократилось на 6 млн. (демографическое отставание от существовавшей динамики – порядка 25 млн). Можно ли оценивать эти цифры, как гибель людей?

[2] Для сравнения – «брежневский застой» в цифрах и фактах:

В экономике:
- Рост национальной экономики с 1965 по 1982 год в 2,5 раза. Рост реального потребления населения в два с половиной раза. Фактически завершена электрификация села — важный «национальный проект» тех лет.
[3] сбор зерна в РСФСР в 1950 году составил 46,8 млн тонн, в 1960 — 72,6 млн тонн, в 1970 — 107,4 млн тонн, в 1978 году 127,4 млн тонн. «деградация сельского хозяйства» не сочеталась с рекордным за все времена урожаем Средняя урожайность за «застойные 70-е» составила 102 млн тонн в год.
[4] Рост электроэнергетики за 1965-1982 годы в три раза.

В социальной сфере:
- В колхозах установлена ежемесячная гарантированная оплата труда и введено социальное страхование колхозников (гос. пенсии, больничные и т.д, дело ранее на селе совершенно невиданное, причем гораздо раньше, чем в большинстве «развитых» капстран).
- Общественные фонды потребления (социальные расходы) выросли в три раза.
- Произведён переход на 10-летнее обучение в школе.
- Установлен (увеличен) минимальный размер оплаты труда до 60, а затем до 70 рублей в месяц (Это около 8000 рублей на нынешние. Сейчас МРОТ вдвое ниже застойного — 4 330 рублей в месяц), а минимальный размер пенсии — до пятидесяти рублей (около 6000 рублей на нынешние деньги. Нынешняя минимальная пенсия — 3 540 рублей).
- Проведена невиданная даже в мировых масштабах газификация страны: рост с трёх до сорока (!) миллионов газифицированных квартир и домов — в двенадцать раз. Большая часть ныне газифицированного жилья в стране газифицирована при Брежневе.

И наконец — такие мелочи, как то, что освоена сибирская нефть, которая кормит страну до сих пор, проложены все основные экспортные нефте- и газопроводы, создано то, что сегодня называется «Газпром», создана единая энергосистема страны (1970–1978), автомобилестроение (ВАЗ, КАМАЗ), создана ядерная энергетика и т.д. и т.п.

[Виктор Полтерович]

http://polit.ru/lectures/2006/06/26/polterovich.html

Мы публикуем полную стенограмму лекции заведующего лабораторией математической экономики Центрального экономико-математическом института, первого проректора и председателя Академического Комитета Российской Экономической Школы, академика РАН, члена Европейской академии, профессора Виктора Полтеровича, прочитанной 15 июня 2006 года в клубе-литературном кафе Bilingua в рамках проекта «публичные лекции «Полит.ру». Виктор Меерович Полтерович – один из крупнейших российских экономистов, в 1986 году бы автором одной из программ реформирования экономики СССР, один из самых содержательных критиков реформ разных лет. В данной лекции обсуждается реформаторская деятельность именно как искусство, где невозможно пройти через «тавтологию», без собственного открытия, без интеллектуальных усилий, без знания фактического реформируемого «социального материала», удачи, вдохновения. Но несмотря на это, в этой деятельности имеется ряд общих правил, соблюдение которых делает вероятность реформаторской ошибки меньше, этим правилам, общим принципам посвящено одно из последних исследований Виктора Полтеровича, результаты которого были частично представлены на лекции.
Лекция

Для того чтобы вы получили более содержательное представление обо мне, я хотел бы добавить негатива в характеристику, данную мне Виталием. В 1958 г. я был исключен из Нефтяного института за организацию литературно-художественного клуба с формулировкой «за низкий уровень политического сознания, не отвечающий требованиям и достоинствам советского студента». После этого я работал аппаратчиком, но не в ЦК, а на Дорогомиловском химическом заводе. Вернулся в Нефтяной, закончил его. Потом закончил механико-математический факультет МГУ и с 1966 г. работаю в экономике.

Но, видимо, низкий уровень политического сознания так за мной и остался. Я никогда не был членом никакой партии, никогда не голосовал за господствующую партию, и на этом основании я полагаю, что мое критическое отношение к реформам – это не выражение моих политических взглядов, а просто результат довольно кропотливой работы.

Наше сегодняшнее обсуждение посвящено искусству реформ. Искусство в каком-то смысле можно противопоставить теории, которая дает алгоритмы, указывает, что надо делать. Еще лет 15 назад разговор о науке в связи с реформами практически не шел. Реформы были исключительно искусством. Но за последние 15 лет появилось довольно много теоретических работ, и, на самом деле, то, о чем я собираюсь говорить, будет представлять собой изложение моей собственной работы, совсем недавно опубликованной в двух статьях. Поскольку здесь обстановка не располагает к излишнему напряжению, я постараюсь не вдаваться в технические детали и, кроме того, буду рассматривать вопрос о реформах именно в аспекте сопоставления науки и искусства.

Искусство реформ – искусство чрезвычайно трудное. В мире существует масса развивающихся стран, которые без конца проводят всевозможные реформы, чтобы догнать развитые страны. Но удалось это немногим. Если говорить о последних 50-60 годах, то все страны, которые, будучи малоразвитыми, стали развитыми, можно перечислить на пальцах двух рук. Это так называемые «восточноазиатские тигры»: Япония, Южная Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг. Сейчас невиданные темпы экономического роста одновременно с очень широкомасштабной программой реформ демонстрирует Китай, и об этом пойдет у нас речь. Достаточно высокие темпы роста демонстрировали в послевоенные десятилетия ранее отстававшие европейские страны - такие, как Португалия, Испания, Ирландия. По сути – все. Ни одна латиноамериканская или африканская страна, большая часть азиатских стран – ни одна из них не добилась в результате многочисленных реформ основной цели: построить эффективный экономический механизм. А ведь кажется, что задача очень проста.

У меня на слайде дано скучное определение, что такое реформа, я его зачитывать не буду. Но полезно иметь в виду, что термин «реформа» происходит от латинского слова, которое означает «возвращать прежнюю форму» - re-form. Т.е., казалось бы, реформа – это инновация, предложение чего-то, чего не было до сих пор, – но это наше понимание. А в течение многих веков, вплоть до XVIII в. люди говорили о реформах немного с хитринкой. Каждый политик, который предлагал какое-то изменение, должен был обосновать его. И естественное обоснование состояло в том, что «наши предки использовали вот такие механизмы и вот такие правила, которые я предлагаю». На первый взгляд – нелепица. А на самом деле в этом есть глубокий смысл. Реформа – исключительно затратное мероприятие, обычно очень трудный проект с непредсказуемыми последствиями, и для того чтобы решиться на него, нужно иметь какие-то основания, например, знать, что эти реформы где-то уже работали, что эти механизмы, которые мы вводим, эффективны. «Наши предки это использовали» - очень хороший аргумент.

Говоря о реформе, я имею в виду изменение экономических и социальных институтов. Институты – один из самых важных факторов экономического роста. Как я уже говорил, влияние реформ неоднозначно, и Африка, Латинская Америка демонстрируют, насколько трудно проводить эффективные реформы. В Латинской Америке и Карибском бассейне в 80-е гг. в среднем в год наблюдался спад 0,8%, а в 90-е гг. рост всего лишь на 1,5% в год. На Среднем Востоке и в Северной Африке в 80-е гг. в среднем наблюдался спад в 1%, а в 90-е рост еще меньше, чем в Латинской Америке, – на 1% в год. При этом в относительном измерении Средний Восток, Северная Африка отставали от развитых стран, несмотря на все усилия. А что касается стран с переходной экономикой, то в среднем за 90-е гг. спад в этих странах составил 30%.

Чтобы мы имели представление о соотношении уровней благосостояния, я назову еще несколько цифр. Наше производство, измеряемое валовым внутренним продуктом на душу населения составляет сейчас примерно ¼ от американского. Кстати, в 1913 году ВВП на душу населения в России был примерно таким же по отношению к США – 25-28%, по разным оценкам. Смотрите, насколько устойчивый показатель. Прошли две войны, революция, сталинский террор, развал экономики, бог знает что, а ВВП на душу в результате остался почти таким же. Мы прошли сквозь все мыслимые и немыслимые реформы. Конечно, мы развивались, шли вперед, но в относительных показателях мы не приблизились к западным странам.

Чтобы понять, почему так произошло, нужно обратиться к технологии проведения реформ. Есть два основных подхода. Для того чтобы провести реформу, мы должны откуда-то взять новые институты. Эти институты мы можем сконструировать, и вся история советской власти – это история придумывания, конструирования совершенно новых институтов, которых не было до того времени. Удивительно, что они в течение 75 лет как-то работали.

Другой источник – это история других стран, как правило, более развитых. Кажется, что все, что надо сделать, - это заимствовать хорошие институты: рынок, суды, законы о банкротстве – все на свете заимствовать у более развитых стран. Введем эти институты и будем жить, как они. Это очень большой соблазн, и именно по этому пути идет большинство реформаторов. Заимствование слишком «продвинутых» институтов – типичная ошибка. В результате такого рода заимствований институты, перенесенные на иную почву, не работают. Они атрофируются, отторгаются и перерождаются, т.е. действуют совсем не по тем правилам, по которым они, казалось бы, должны были действовать.

Чтобы не быть совсем абстрактным, я приведу пару примеров. После того, как в начале 1992 г. была либерализована российская экономика и началась гиперинфляция, выяснилось, что все предприятия должны друг другу. Наступил так называемый кризис неплатежей. Кроме того, что они были должны друг другу, они еще обменивались не за деньги, а по бартеру, потому что так было удобнее, выгоднее. Естественно, возникла идея – раз от неплатежей все страдают, давайте введем закон о банкротстве предприятий, тогда все будут бояться банкротства и начнут платить. В июле 1992 г. такой закон указом Ельцина был введен, очень хороший закон, он был скопирован с западных законов. В результате, в течение довольно длительного времени ни одного дела о банкротстве не было возбуждено. Почему? По естественной причине - если все предприятия должны друг другу, никто не хочет выступать в качестве истца. Потому что стоит кому-то выступить в качестве истца, немедленно он получит в свою очередь жалобы и будет вынужден выступать уже в качестве ответчика. Закон не работал, но потом его улучшили, и он стал работать. Его стали использовать для того, чтобы банкротить хорошие предприятия и захватывать их, была разработана специальная технология. Как вы понимаете, смысл закона о банкротстве состоит в том, чтобы отсеивать плохие предприятия, неприбыльные. А в течение длительного времени закон работал прямо противоположным образом, была масса дел о банкротстве, в результате которых хорошие предприятия страдали, оказались захваченными какими-то сторонними людьми.

Помните государственные краткосрочные облигации? Это был очень передовой, исключительно прогрессивный способ оплачивать государственный дефицит. И тогдашний замминистра финансов, выступая у нас в институте, так и сказал: «Мы вводим очень современный способ оплаты дефицита государственного бюджета». Его спросили: «А вы не боитесь, что будет банкротство?» Он говорит: «Ну, какое банкротство? Государство не может обанкротиться, ведь всегда можно напечатать деньги». В 1998 г. мы стали свидетелями того, что происходит, когда слишком передовые механизмы вводятся слишком рано, и при этом государственные деятели высокого уровня не понимают, что нельзя просто так печатать деньги.

До сих пор я говорил об источниках новых институтов, внедрение которых и составляет содержание реформ. Теперь возникает вопрос о стратегиях реформ, о том, как новые институты могут быть внедрены. Самый простой способ, который получил название «шоковая терапия», - это единовременное радикальное изменение системы институтов. В 1992 и в середине 90-х гг. была масса сторонников этого способа и в России, и за рубежом. Они говорили: «Таким способом мы проводим реформу быстро. Это очень важно. Мы проводим ее комплексно, потому что нельзя провести одну реформу без другой». «Кроме того, - говорили эти люди, - многие реформы не допускают малых изменений». Не может быть одно приватизированное предприятие. Если уж мы создаем частный сектор, должна быть какая-то критическая масса, чтобы эти предприятия могли взаимодействовать друг с другом, чтобы работала соответствующая инфраструктура. Значит, поневоле реформа должна быть шоковой, выше определенного порога. И еще был важный аргумент: «Если мы быстро проведем реформы, противники реформ не успеют консолидироваться».

Но уже тогда было достаточное количество людей, которые выдвигали аргументы против шоковой терапии. Они говорили: «Это вы только хотите быстро ввести новый механизм. А после того как вы его вводите, наступает длительный переходный процесс». На самом деле, цены были либерализованы в России 2 января 1992 г., по существу, за один день. А переходный процесс – довольно быстрое изменение цен – происходил, по крайней мере, в течение полутора-двух лет; я имею в виду не масштаб цен, а изменение пропорций, потому что инфляция-то продолжалась до 1997 г., потом наступил кризис, т.е. мы расхлебывали эту кашу достаточно долго. Полтора-два года - это большой срок. Значит, шоковый подход не дает действительного сокращения времени из-за длительности переходного процесса.

Далее, противники шоковой терапии говорили: «Это вам кажется, что нет ничего промежуточного между государственным и частным предприятиями. На самом деле, имеются переходные формы, и постепенность может означать, что мы сначала используем их». Я потом к этому вернусь.

Шоковая терапия приводит к очень серьезным издержкам, потому что в результате резкого изменения механизмов наступает дезорганизация, никто не знает, как действовать в новой среде. Скажем, о маркетинге в 1992 г. российские предприниматели не имели никакого представления. Кроме того, начинаются процессы, которые в экономике называются процессами присвоения ренты. Это коррупция, уход в теневую экономику, всякого рода лоббирование, т.е. процессы перераспределения, очень затратные, которые отнимают ресурсы у производства. И, кроме того, что немаловажно, шок вызывает социальный протест против реформ, и это может реформы погубить.

Надо сказать, что шоковая терапия в большей или меньшей степени была использована не только в России, но и во многих других восточно-европейских странах и бывших республиках Советского Союза. Однако не во всех. Скажем, Узбекистан не принял шоковую терапию. Самая, казалось бы, прогрессивная страна – Польша – в действительности приватизацию проводила гораздо медленнее, чем Россия. Наиболее передовая страна из восточноевропейских, Словения, близкая к европейским странам по уровню производства на душу, проводила приватизацию в течение шести лет, а мы умудрились в основном ее закончить за полтора-два года.

Китай, о котором я хотел бы здесь особенно поговорить, на самом деле испытал шоковую терапию в 1958-1961 гг., это был период «большого скачка». В 1966-1970 гг. - период «культурной революции». Они очень здорово обожглись на таких экспериментах. Вообще, когда сравниваешь Россию и Китай, обычно люди начинают возражать, что Китай не Россия, китайцы такие умные, у них конфуцианство, у них гораздо более децентрализованной была экономика, и вообще - что вы сравниваете? Я хочу обратить ваше внимание, что никакие китайцы особенно не умные, они просто учились на собственном опыте, они пытались проводить реформы примерно по тому же или даже худшему образцу, у них не получилось, и они поняли, что так нельзя.

Что касается России, то я уже сказал о либерализации цен, о приватизации, которая была проведена буквально за полтора-два года, о либерализации внешней торговли.

Ну, а в чем состоит альтернатива? Если мы не используем шоковую терапию, как можно действовать иначе? Здесь полезно выделить две стратегии. Одна стратегия – назовем ее «стратегией выращивания» - это поддержка естественной эволюции существующего института. Мы берем за основу какой-то существующий институт, стараемся его постепенно модифицировать, с тем чтобы он «вырос» в более передовой, более эффективный институт. Через минуту я приведу соответствующие примеры. Ясно, что издержки низкие, у экономических агентов есть возможность адаптации. Но не всегда существует подходящий институт, и, конечно, здесь преобразования идут с относительно низкой скоростью.

Более общий подход, который я называю «стратегией промежуточных институтов», состоит в том, что мы строим цепочку взаимосвязанных институтов - от некоторого начального, который мы можем заимствовать или сконструировать, до института, который мы хотим получить в результате.

Давайте, я сразу перейду к примерам. Как можно провести либерализацию цен? Китайцы придумали способ, который называется «dual track liberalization», т.е. «дуальная либерализация». Они ввели две системы цен. По существу это сочетание двух экономик: плановой и рыночной. Реформа на самом деле была чуть сложнее, но в схеме она выглядела так. «У вас есть план, - сказали реформаторы предприятиям, - у вас есть плановые цены. Каждый знает своих поставщиков и потребителей, и оставайтесь жить в этой плановой системе. Но все, что вы произведете сверх плана, вы можете продавать по рыночным ценам, выбирать, что производить, кому продавать, откуда покупать ресурсы – все это ваше дело». На первый взгляд кажется, что это несовместимые вещи. Помните, в начале Перестройки была знаменитая статья, кажется, Ларисы Пияшевой, которая называлась «Нельзя быть немножко беременной». Так вот, на первый взгляд, эта схема выглядит как желание быть «немножко беременной», экономика вся плановая, но хочет быть «немножко беременной» частным сектором. Оказывается, как это ни странно, что в этом смысле немножко беременной можно быть.

Что сделали китайцы? В 1978 г. они провели такой эксперимент с шестью предприятиями в провинции Сычуань, т.е. дали возможность этим предприятиям всю сверхплановую продукцию продавать по свободным ценам и кому угодно. В 1979 г. задействовали 100 предприятий, в 1980 г. 60% всех государственных предприятий уже имели право продавать сверхплановую продукцию, в 1984 г. - все предприятия. Но было сказано: «Вы не можете установить рыночные цены выше плановых более, чем на 20%». А через год, даже меньше, все ограничения были сняты. И к 1993 г. доля плановой системы в производстве сократилась до 5%, и тогда они план отменили, они сказали: «А теперь его нет» - и практически никто это не заметил, потому что это была крошечная доля всего производства. Они 15 лет шли к тому, что называется «рынок», или к тому, что называется «свободные цены и свободный обмен». И в течение этих 15 лет их рост составлял примерно 10% в год. Понимаете, что такое 10% в год? За 20 лет это увеличение производства в 6,7 раза. Надо сказать, что в России тоже были похожие планы, но они не реализовались.

Давайте, я приведу еще один пример. Все-таки каждый раз, когда я рассказываю такие примеры, я испытываю при этом некоторое возбуждение. Понимаете, здесь очень важно что-то придумать, это настоящее искусство. Они же сконструировали эту систему! Ну да, прежде были какие-то намеки, кто-то пытался так действовать, но в таких масштабах это никогда не было использовано. И было ясно, что это система не навечно, что это временная система, переходный режим. Они придумали, и действительно добились успеха.

Давайте поговорим о том, как можно быть «немножко беременной» в несколько другом аспекте, в аспекте приватизации. Казалось бы, что нужно сделать для того, чтобы приватизировать предприятие, – продать их на аукционе или за чеки, и за полтора-два года мы получаем с вами, как выяснилось, совершенно неэффективную систему. Я уж не буду рассказывать, почему она неэффективная, у вас многое на слуху.

Что сделали китайцы? Когда они начали либерализацию в экономике, они обнаружили, что в массе муниципалитетов возникли мелкие предприятия коллективной собственности, т.е. это отчасти были объединения производителей, но там серьезное участие принимали и руководители: и партийный боссы, и региональные. И эти мелкие предприятия, иногда по пять человек, иногда по 15, по 20, по 30, обнаруживали необыкновенно быстрый рост. Что бы сделал «уважающий себя реформатор»? Он бы сказал: «Это не есть наше будущее, нам нужны крупные предприятия, современные, с хорошим корпоративным управлением. А здесь черт его знает что: собственность не определена, смешение бизнеса с администрацией – это вообще противоречит всем разумным правилам» - и задавил бы это дело. Примерно это и происходило у нас. А китайцы обрадовались и сказали: «Мы это будем поддерживать». И в течение довольно длительного времени эти самые town and village enterprises, эти муниципальные предприятия, являлись мотором экономического роста в Китае, и правительство не спешило их приватизировать.

Обратите внимание на этот слайд. Во втором столбце таблицы указана доля коллективных предприятий в промышленном производстве. В 1970 г. они тоже существовали, но их было мало, и существовали они в другом статусе, поскольку цены были централизованы. Государственная собственность давала 88% промышленного производства. Но доля государственной собственности в промышленном производстве падала, через 29 лет из 88% получилось 28%, а доля коллективных предприятий монотонно росла, в то время как частных предприятий в течение длительного периода не было вообще. Постепенно коллективные предприятия сыграли свою роль. Оказалось, что они в новой обстановке уже неэффективны. Небольшая часть из них преобразовалась в акционерные общества, в частные структуры, но большая часть просто распалась.

А что было результатом? Результатом было создание опытных менеджеров, формирование новой культуры, потому что масса населения в глубинке поняла, что вовсе не обязательно уповать на государственную собственность, что каждый может заниматься бизнесом, назначать цены, калькулировать издержки, получать прибыль. И после того как такой слой появился, китайцы начали формировать частную собственность. Обратите внимание, в 1999 г. частный сектор занимал 18% в промышленном производстве, сейчас этот процесс далеко не завершен, еще продолжается. У китайцев были и есть свои трудности, но очень важно, что пока эти процессы происходили, люди жили все лучше и лучше. Китайское производство росло темпом 10% в течение всего этого времени.

Чтобы еще надежнее защититься от аргумента, что «это все китайцы!», я приведу пример Словении. Словения – наиболее успешная из бывших социалистических стран, она сейчас по уровню ВВП на душу населения близка к Португалии. Это, если помните, первая задача, которую Путин поставил, а потом про нее забыли, - догнать Португалию. Мы должны были догнать Португалию, но сейчас мы ее уже не догоняем. А Словения, несмотря на то что это была социалистическая страна, сейчас находится на уровне Португалии.

В Югославии, как вы, вероятно, знаете, в течение длительного времени господствовали коллективные предприятия. Это была необычная экономическая система, почти сплошь состоявшая из коллективных предприятий, но права собственности не были определены. Вроде бы собственность государственная, а распоряжаются фактически коллективы. Словенские реформаторы не стали проводить приватизацию по нашему образцу или вообще - по советам Всемирного банка или Международного валютного фонда. Они провели приватизацию очень постепенно, при этом часть предприятий, извините за выражение, национализировали. Были основания, чтобы некоторые из этих коллективных предприятий передать государству. Они шли к частной собственности в течение 6 лет, при этом физическим лицам была передана относительно незначительная доля акций. Почему? Откуда, скажите мне, пожалуйста, в период начала реформ могут взяться квалифицированные физические лица с честно нажитым капиталом, которые в состоянии приобрести предприятия? Словения вышла из кризиса за два года. Через два года после начала реформ она начала расти, и продолжает этот путь, пусть не без трудностей, но сейчас Словения, повторяю, по производству – вполне европейская страна.

Итак, есть разные способы строить новые институты, есть разные стратегии проведения реформ. Но этого мало, потому что нам нужны некоторые ориентиры, некоторые принципы реформирования. Такие принципы сейчас, в общем, более или менее разработаны, и большая часть специалистов, хотя и не все, их признают. Я несколько слов об этом скажу. Хочу опять-таки подчеркнуть, во всем моем рассказе очень важную нагрузку несет слово «искусство». Нет точных правил, которые позволили бы определить, что именно надо поддерживать, совсем не ясно, что именно надо заимствовать. И принципы, о которых я сейчас буду говорить, - это не точные рецепты, они лишь создают общие рамки.

Один из этих принципов - сдерживание перераспределительных процессов, или процессов поиска ренты. Давайте, я приведу пример. После либерализации внешней торговли в России в 1992 г. у каждого предпринимателя была альтернатива. Он мог продолжать работать на внутренний рынок, рискуя всем на свете, понимая, что продавать некому, потому что все обнищали, что в любой момент все могут отнять, потому что кругом всё у всех отнимали в этот период. А была другая возможность – добыть лицензию на продажу за границу. Разница цен на внутреннем и мировом рынках в то время составляла 10 раз, а по некоторым ресурсам -100 раз. И что вы думаете, чем занялись предприниматели? Какой смысл было в тот момент производить, коль скоро, если вы добывали лицензию и получили право на продажу, у вас доход на вложенный рубль оказывался 10 раз или 100 раз. В результате в 1993-1994 гг. Эстония стала главным поставщиком цветных металлов в Европу. В Эстонии, извините, никаких цветных металлов отродясь не было. Значит, все эти цветные металлы шли через эстонскую границу, которая в тот период никак не охранялась, из России, а после этого уже вполне легально продавались на Запад. Так вот, умный реформатор не должен искушать бизнес, нельзя его ставить в такие условия, когда нарушение закона дает ему такую колоссальную прибыль, от которой он удержаться не может. Но это лишь один из примеров.

Приведу еще один пример. Государству, для того чтобы жить, надо собирать налоги. Вот и ввели у нас в 1992 г. прогрессивный налог на доходы физических лиц,- пятиуровневая шкала, максимальный уровень – 35%. Для того чтобы заполнить налоговую декларацию на десяти листах, мне приходилось тратить полдня. Понятно, что такой закон не может работать, люди не понимают, зачем им платить налог, они не получают от государства никаких услуг, 35% - это для недавнего советского жителя что-то запредельное. Большинство из тех, кому было что платить, ушли в тень. Это типичный пример закона, который соблазняет людей его нарушать. Реформатор должен предусмотреть такие случаи и заботиться о том, чтобы деятельность по перераспределению не была существенно выгоднее производственной деятельности. Надо сказать, что элементы такого соблазна, сама возможность интенсификации перераспределительной деятельности содержится практически в каждой реформе. Какую бы реформу вы ни проводили, тут же найдутся люди, которые сумеют ее использовать противоправным образом или даже в рамках закона для того, чтобы нажиться. И реформатор должен быть умнее этих изощренных господ.

Есть определенные приемы, как этого избежать, я не буду на них останавливаться. Но опять же интересно посмотреть на Китай. В самом ли деле китайцы такие умные? Вот тут табличка… Я не буду говорить, как измеряется уровень коррупции, как-то измеряется. Возьмем процент стран, где уровень коррупции выше, чем в России. В 1996 г. таких стран было всего 13%, Россия была почти в конце списка, она была одной из самых коррумпированных стран, а Китай был еще более коррумпирован, так что хуже, чем Китай, было всего 8% стран. Но в 1998 г. ситуация радикально изменилась. Китай оказался в середине списка, а Россия по-прежнему осталась в далеком хвосте. Надо сказать, что в Китае результат был достигнут не только за счет жестких мер, а там действительно были меры несообразные, некоторых коррупционеров просто расстреливали, но главное состояло не в этом. Китайцам удалось стимулировать быстрый рост. Когда у вас экономика растет, выгоднее вкладывать в производство, потому что вы знаете, что ваши деньги вырастут, нежели в рискованное предприятие – в коррупцию или во что-нибудь еще в этом роде.

Есть еще один принцип, не столь простой, – надо правильно выбирать последовательность реформ. Это довольно сложное дело. Например, сейчас ясно, что сначала надо было либерализовать цены, а уже потом проводить приватизацию, и те страны, которые поступали именно так, здорово выиграли. Мы провели соответствующее исследование, используя эконометрику, и действительно получается, что те страны, которые на начальном этапе реформ провели приватизацию слишком быстро, понесли более масштабные потери.

Очень важно начинать с наиболее информативных реформ и реформ, дающих быстрый положительный эффект. Что значит «наиболее информативных»? Вы задумали какую-то последовательность реформ, вы запустили какую-то часть из них и дальше можете посмотреть, к чему это приводит. Если вы не проводите все реформы одновременно, у вас есть шанс скорректировать план реформ. Значит, важно запускать наиболее информативную реформу, и очень важно получить быстрый положительный эффект, потому что только тогда вы убедите общество, что реформы действительно полезны. А это очень важно: социальное сопротивление способно погубить любые, даже самые хорошие реформы.

Еще один важный принцип, связанный с предыдущим, - компенсация проигравшим. Удивительно, вряд ли китайцы понимали это въявь, но какую их реформу ни изучай, каждый раз обнаруживаешь, что они очень заботились о том, чтобы группа населения, проигрывавшая от реформ, получила компенсацию. Не надо создавать врагов, нужно, чтобы все выигрывали. Это очень важно. Надо ли вам напоминать, что в 1992 г. колоссальное количество людей, большинство населения России проиграли, люди потеряли свои сбережения, были полностью дезориентированы, не знали, за что они работают, потому что зарплата обесценилась. И этот потенциал недовольства, так или иначе, должен был привести к противостоянию 1993 г. и к тому, что мы наблюдаем сейчас.

В литературе, существовавшей еще до 1992 г., был сформулирован принцип, получивший название «ортодоксальный парадокс». Принцип этот состоит в следующем. В период реформ роль государства увеличивается, эффективная либерализация требует укрепления государства. На первый взгляд это кажется довольно странным, вся идея либерализации в том, чтобы уменьшить роль государства. Этот тезис лукав. Чем оперирует государство в нормальной ситуации? Собственным бюджетом. Консолидированный бюджет – это в условиях России примерно 35% ВВП. А чем оперируют государственные чиновники в период реформ, например, в период приватизации? Всеми накопленными фондами! Это во много раз больше, чем ВВП! Значит, хотите вы этого или не хотите, государство в период реформ перераспределяет гораздо большее количество ресурсов, чем в нормальной ситуации. Таким образом, усиление его роли неизбежно. Когда государственные деятели говорят вам, что «вся наша цель состоит исключительно в том, чтобы снизить роль государства», в этом есть изрядная доля лукавства. Ведь есть некоторая универсальная логика, не может бюрократ так просто отдавать собственную власть. Не может! Он чиновник, у него есть амбиции, он не может так поступать. Значит, где-то он нас обманывает, и на самом деле это так и есть. Никогда и нигде чиновники не имели такой власти, как российские чиновники в период приватизации.

Если объединить перечисленные и некоторые другие принципы, то можно из этого извлечь кое-что полезное. Я не хочу вас утомлять скучными и сложными понятиями, давайте перейдем к выводам. При проведении реформ целесообразно следовать рекомендациям теории, нужно постараться построить траекторию постепенных преобразований. Необходимо сдерживать поиск ренты, правильно выбирать последовательность реформ. Нужно заботиться о компенсации проигравших и следовать ряду других рекомендаций. Но реализация этих и других принципов на самом деле требует колоссального искусства, и это и есть ИСКУССТВО РЕФОРМ. Спасибо за внимание.
Обсуждение

Лейбин: У меня вызывает восхищение и полное согласие все, что было сказано про искусство и требование к интеллектуальному качеству такой деятельности, как реформы, к пониманию материала, на котором происходит это действие. У меня вопрос, на самом деле, не к искусству реформ, а два ситуативных вопроса про то, чье это искусство может быть в нашей ситуации. Один вопрос про конец 80-х - начало 90-х гг., а другой – про настоящее время. Я по традиции сошлюсь на наших предыдущих лекторов, у нас было какое-то количество людей, которые так или иначе были в процессе реформ 90-х гг. И оттуда следовало, что в принципе в конце 80-х гг. государство пыталось сделать какие-то шаги, которые напоминали постепенный переход: закон о кооперации, закон о хозрасчете и др., - и все эти меры, кажется, провалились. И судя по утверждению участников реформ 90-х гг., резкая либерализация в 1992 году была произведена потому, что плановая экономика не работала. Нужно было срочно проводить приватизацию, потому что дерибан шел и без того. Это первый вопрос: у кого могло быть и в какой момент искусство реформ в той ситуации? А второй вопрос – про сейчас. Я сошлюсь на лекцию Льва Якобсона из ВШЭ про социальную политику. Его утверждение состоит в том, что нет такого субъекта, у которого могло бы быть искусство социальных реформ, которые сейчас, кажется, главные на повестке дня. Потому что власть не имеет в достаточной степени сил и возможности. Она их имеет для административных действий разной силы и эффективности, но для того чтобы отнять, она их не имеет и не будет иметь в ближайшие годы. Где тот субъект, у которого будет искусство реформ?

Полтерович: Давайте начнем, действительно, с 1992 г. Совершенно верно, что в рамках советской системы предпринимались многочисленные попытки постепенных преобразований, и абсолютно верно, что эти попытки были неудачны. Отсюда, впрочем, не следует, что попытки такого рода не должны были продолжаться, хотя и в другом качестве. Реформа - это же изобретение. Вы сто раз делаете попытки создать какой-то проект, у вас сто раз не получается. Вы можете бросить и разбить аппаратуру, с которой вы работаете, а можете проявить настойчивость и продолжить.

А была ли возможность в 1992 г. проводить более постепенные реформы? Я совершенно убежден, что была, и вот на чем зиждется мое убеждение. Во-первых, вспомним осень 1991 г. после путча. Авторитет Ельцина тогда был настолько высок, что он мог делать почти все что угодно, и вовсе не обязательно было проводить реформы так, как они были проведены. Говорят: «Ничего нельзя было удержать, экономика не слушалась». Вот контраргумент: в течение 1991 г. цены выросли в 2,6 раза. Почему? Большая часть этого увеличения пришлась на осень 1991 г., после путча – это один фактор. И второй фактор – уже в октябре было объявлено, что в январе цены повысятся. Понятное дело, что уже никто особо цены не контролировал, и в принципе предприятия имели возможность тихим сапом их повышать. И, несмотря на такую возможность, потребительские цены увеличились всего в 2,6 раза. Почему «всего»? Потому что в 1992 г., после того как официально было разрешено их повышать, они за год увеличились в 26(!) раз. Есть разница - 26 раз и 2,6 раза? Значит, хотя экономика была действительно плохо управляема, но она все еще была управляема. И если бы власти сказали, что вводится система типа китайской, или даже (более примитивный и менее эффективный способ) - сказали бы, что разрешают повысить цены на 40%, то исход мог быть совсем другим Тогда были расчеты, кстати говоря, сделанные разными экономистами, и по оценкам цены должны были повыситься за все(!) время примерно в 2,5-3,5 раза, никто больше 4 раз не называл. Цены увеличились реально в 3,5 раза за один только январь, за один месяц. Предположим, что было бы сказано, что «разрешено увеличить цены в 1,5 раза, мы будем строго наказывать тех, кто выйдет за эти пределы». Я уверен, что даже такая примитивная и на самом деле не очень эффективная мера уже кое-что дала бы.

Во вторых, не было совершенно никакой необходимости проводить приватизацию за 1,5 года. Совершенно не было необходимости не обращать внимания на протесты населения. Как бы ни относиться к персоналиям, которые тогда противостояли Ельцину (большинство из них не вызывают у меня особых симпатий), но было совершенно очевидно, что эти люди выражают мнение народа, массы, крайне недовольной реформами. И вместо того чтобы расстреливать парламент, нужно было поступить так, как поступили поляки. А поляки – когда Бальцерович предложил им шоковый план приватизации и парламент его не утвердил – не стали его расстреливать, и Польша проводила приватизацию в течение пяти лет; это при польской экономике, при польских условиях. Стоит подчеркнуть, что приватизация сыграла колоссально отрицательную роль в экономике России. До сих пор, по существу, мы расхлебываем то, что было сделано в результате приватизационных реформ. Я совершенно уверен, что, прояви реформаторы несколько большее искусство, они сумели бы сделать реформы гораздо менее болезненными и более эффективными.

Теперь относительно сегодняшнего дня. Опять же, как ни относиться к нынешнему режиму (а я далек от того, чтобы им восхищаться), нужно все-таки признать, что кое-чему мы (в смысле - наши чиновники) научились. И то, что они делают сейчас, в общем, несколько лучше, чем то, что было сделано в 1992 г. Хотя по-прежнему крайне безграмотно проводится целый ряд преобразований типа монетизации льгот. Мне как-то пришлось присутствовать на заседании Совета Федерации, где обсуждалась ипотека, поскольку я ею профессионально занимаюсь. И вышел один член Совета Федерации и сказал: «Вообще-то, нужно очень осторожно подходить к реформам. Я только недавно узнал, что на Западе большинство льгот предоставляются в натуральной форме». Значит, он «только недавно узнал». Но, извините, это же общеизвестно! Любой человек, который хотя бы раз съездил на Запад и проявил интерес к этой проблеме, знает, что большинство льгот по целому ряду весьма веских причин в Америке, например, предоставляется в натуральной, а не в денежной форме. Я хочу сказать, что, во-первых, наши чиновники чему-то обучаются.

Во-вторых, очень важно, как мы сами будем относиться к реформам, будем ли по-прежнему давать себя дурачить или нет. Будут ли в наших университетах и институтах изучать настоящую экономическую теорию или будут продолжать твердить, с одной стороны, старые азы политической экономии, а с другой – поверхностные тексты, которые нередко до сих пор пишут наши и западные эксперты по реформам. В конце концов, залог хороших реформ сейчас, я думаю, - это развитие гражданского общества. В конце концов, это зависит от нас. Не нужно ждать, что немедленно появится искусный реформатор, который сделает нас счастливыми. Если мы сами будем критически относиться к тому, что нам навязывают, будем заботиться о том, чтобы совершенствовалось экспертное сообщество в России, то, в конце концов, мы научимся делать реформы.

[Виктор Полтерович]

Ольга Уиннер: У меня вопрос в развитие предыдущего вопроса и вашего ответа. Правильно ли я поняла, что траектория реформ, выбор стратегии реформ - это вопрос власти, а не сложившейся институциональной структуры на этапе старта реформ? Ведь разные системы были в Китае и СССР, и, может быть, выбор был объективно определен…

Полтерович: Спасибо за вопрос. Да, это, в общем, типичное возражение. Большинство так и говорит: «Китай – не Россия, в Китае были свои особенности, которые позволили Китаю провести эффективные реформы». Но я ведь уже приводил пример: Китай не умел проводить эффективные реформы в течение длительного времени, а потом нашел правильные пути. Я специально акцентировал внимание на тех особенностях стратегии реформ, которые не зависят от сложившейся институциональной структуры. Есть общие принципы, которые не зависят от того, что вы имеет вначале, в этом суть моего сообщения. А конкретные формы очень даже зависят. Скажем, те же самые town and village enterprises, муниципальные предприятия, в России возникнуть не могли. Но в России возникло что-то похожее.

У меня есть работа, которая называется «Экономическая реформа 1992 г.: битва правительства с трудовыми коллективами», написанная в 1993 г. С позиции меня тогдашнего содержание реформы состояло в том, что правительство сражалось с трудовыми коллективами за собственность. Трудовые коллективы стремились оставить предприятия в своей власти, в своей собственности, а правительство изо всех сил хотело у них отнять и отдать сторонним инвесторам, которых тогда среди честных людей, по-моему, было очень мало. Правительство следовало общей идее, что коллективные предприятия неэффективны, идее абсолютно правильной. Коллективные предприятия неэффективны в современной капиталистической экономике. Они есть в малом количестве и в Америке, и в Германии, но это исключения. Вообще-то, они хуже, чем современные акционерные общества.

Однако коллективные предприятия обладают определенными преимуществами в неустойчивой институциональной среде, в период, когда экономика испытывает серьезные трудности. И китайцы это поняли, а мы нет. У нас в результате приватизации фактически возникли коллективные предприятия, потому что, несмотря на все усилия правительства, примерно 80% промышленных предприятий в результате приватизации оказалось в собственности работников. При этом возникла совершенно неэффективная форма корпоративного управления (я эту мысль развивать не буду). На самом деле, нужно было на какой-то период эти коллективные предприятия поддержать, и, возможно, не было бы того, что произошло впоследствии. А впоследствии что произошло? Началась борьба за овладение этими предприятиями, на которую ушли все силы экономических агентов. Еще раз возвращаюсь к вопросу, который был задан. Конкретные формы зависят от начальных условий, от культуры и многого другого, а общие принципы – нет.

Лейбин: Я бы хотел уточнить про конкретный материал в связи с тем, возможна ли была такая форма, как коллективные предприятия. Если мы отвернемся от формы и посмотрим на содержание, кажется, что в Китае малые формы коллективных предприятий могли сработать хотя бы потому, что была власть, милиция, что-то, что ограничивало поток, который хлынул в бизнес и в рэкет в конце 80-х гг. А у нас это совсем не контролировалось, само пошло приватизироваться по принципу уличной борьбы на фоне слабого государства. А в крупной собственности это были конкретные директора, а не какие-то трудовые предприятия. Как только границы стали прозрачными (а они стали прозрачными до того, как это было объявлено), эти директора начали все вывозить.

Полтерович: Не было милиции в Китае, она была примерно на том же уровне, что и у нас. Там, конечно, была партия, которая многое контролировала, но я ведь не случайно привел данные об уровне коррупции в Китае в начале реформ. Китай был даже более коррумпированной страной, чем Россия. В Китае пошли по другому пути, не по пути судебной или милицейской защиты. Я говорил, что муниципальные предприятия оказались сращенными с партийным аппаратом и с местной администрацией, они-то и защищали эти предприятия. С одной стороны – полный абсурд, мы все знаем, что сращивание – это как раз то, чего не должно быть, то, против чего на Западе всячески воюют. А вот в Китае эта система сработала, и не исключено, что могла бы сработать и у нас. Во всяком случае, если бы государство поняло, что с коллективными предприятиями не нужно прямолинейно сражаться, что нужно на какой-то период поддержать трудовые коллективы, создать рабочий контроль, возможно, все было бы иначе. Слова «рабочий контроль», надо сказать, меня самого пугают из-за ассоциаций с революционным временем. Но, может быть, это и не столь глупо, как кажется на первый взгляд – вспомним пример той же Словении. Точные рецепты я сейчас дать не могу: реформы – это искусство. Но, тем не менее, это было направление, в котором можно было хоть как-то двигаться.

Татьяна Суворова: Мой вопрос касается усиления роли государства во время реформ. Может быть, это банально, но хотелось бы понять, каким образом это укрепление практически должно происходить, какие должны быть институциональные меры? Как здесь не скатиться до банального «закручивания гаек»? И сюда же: укрепление вертикали власти сейчас имеет к этому какое-то отношение?

Полтерович: На самом деле, когда я говорил об укреплении государства, я имел в виду два разных аспекта. Первый состоит в том, что государство укрепляется само по себе просто потому, что в его распоряжении оказываются ресурсы, которых нет ни у одного нормального государства. Оно необыкновенной силы, когда может раздавать собственность. Что может обычное государство? Ну, заплатить вам, работнику бюджетной сферы, скажем, 200 долларов или 400 долларов. А реформирующееся государство может вам дать миллиардные предприятия. Оно укрепляется просто в силу того, что проводит приватизационные реформы, из-за этого оно обретает невиданную силу. Это первый аспект.

Второй аспект касается того, а нельзя ли все-таки его укрепить так, чтобы это еще шло и на пользу людям, и нужно ли это делать. Я уже сказал, что любая реформа сопровождается усилением перераспределительной деятельности, в любой реформе заложен этот потенциал. Потому что обязательно кто-то проиграет, кто-то выиграет, а кто-то найдет лазейки, позволяющие ему использовать новый, еще не окрепший механизм для извлечения прибыли. Чтобы минимизировать эту разрушительную возможность, государство должно быть достаточно сильным. Представьте себе, что Ельцин в 1992 г. или даже в 1991 г., вместо того чтобы затевать массовую приватизацию, сказал бы: «Ребята, смотрите, у нас бог знает что творится, у нас беззаконие, коррупция, мафия набирает силу. С этим надо что-то делать, давайте вместе с этим будем бороться!» Это означало бы укрепление роли государства? Конечно! Но разве это плохо?

Есть еще третий аспект. Государства Восточной Европы, более эффективные, чем наше, в период либерализации не забывали и о прямой государственной поддержке предприятий. Были правильно выбраны формы поддержки . Предприятие не виновато, что оно попало в трудную ситуацию из-за реформ. Это же не вина предприятия, что у него сгорели все оборотные средства в результате резкого повышения цен в январе в1992 г. Есть общий принцип: если менеджер не виноват, государство должно помочь предприятию выжить. И восточно-европейские государства это делали. Государство должно быть заботливым по отношению к своим менеджерам, к своему населению, к своему бизнесу. В этом смысле оно должно быть сильным.

Теперь относительно укрепления вертикали власти. Здесь есть два момента. С одной стороны, совершенно очевидно, что та форма децентрализации, которая у нас закрепилась к 2000 г., была крайне неэффективной и вела в никуда. В очень многих регионах сформировались абсолютно мафиозные системы, которые просто грабили экономику и население. И с этим что-то надо было делать. Нынешний лидер был приведен к власти, собственно говоря, теми, кто довел страну до этого состояния, они, в конце концов, поняли, что дальше идти некуда, следующий шаг уже в пропасть. Но, конечно, есть своя логика усиления власти, и здесь очень тонкое различение. Мы можем укреплять власть для того, чтобы устанавливать законы, для того, чтобы бороться с мафией, коррупцией и т.д., а можем укреплять ее для того, чтобы снова заняться перераспределением собственности уже в пользу новой элиты. И я думаю, что мы сейчас наблюдаем смесь из этих двух процессов, одновременно проявляются две тенденции.

Сергей Магарил (соцфак РГГУ): Продолжая китайскую тему, реформы Дэн Сяопина пошли, реформы А.Н. Косыгина были остановлены. В чем причина, на ваш взгляд? Если можно, прокомментируйте это.

Полтерович: Если вы ждете от меня точного ответа, то вы слишком высокого обо мне мнения. Я уже сказал, что реформа – это искусство. Думаю, ни один профессионал, скажем, теоретик музыки не сможет сказать, почему Чайковский сочинял гениальную музыку, а кто-то другой - не гениальную. На мой взгляд, то, что предложил Косыгин в конце восьмидесятых годов (план-заказ), было похоже на китайский вариант.

Магарил: Поэтому и вопрос.

Полтерович: Оказалось, что общество настроено уже чересчур радикально. И реформаторы были не в состоянии убедить общество в том, что это правильный путь. В этом дело. Так сложилось. Надо сказать, что один из принципов, который я упустил здесь, состоит в том, что реформатор должен всегда принимать во внимание политические ограничения. Политические ограничения связаны с раскладом политических сил. Не нужно предлагать реформы, которые не найдут отклика в обществе. Значит, в России следовало искать какие-то другие пути, какие-то другие формы убеждения, другие формы самих институтов, для того чтобы дальше продолжать реформы. Это изобретение, и я вам сказать не могу в точности, что нужно было сделать.

Ольга Старцева (бывший чиновник): Спасибо за лекцию, очень интересно. У меня к вам вопрос как к знатоку реформ, даже где-то родителю этой теории. Мне любопытно и как обывателю, и как хоть и бывшему чиновнику (но бывших чиновников не бывает), очень болит душа за то, что происходит. Я считаю, что усиление государства – это не вопрос, это обязательно. Без сильного государства нет сильного гражданского общества, вообще ничего нет. Почему те реформы так произошли, мне кажется, ни для кого не секрет: пришли люди, которые не были обременены ни культурой, ни думами о государстве, а думали только о себе. Вне всякого сомнения, были исключения, но они не выжили, и я это не понаслышке знаю, наблюдала. И сегодня это также происходит. Вы говорили о чиновнике, который только недавно выяснил, что в других странах по-другому, это так и есть.

У меня к вам вот какой вопрос. На ваш взгляд, какие реформы сегодня должны проводиться в первую очередь? Я не думаю, что монетизация льгот была самой необходимой реформой, я некоторое время принимала в ней участие, собственно, из-за этого ушла, когда поняла, что наше государство непробиваемо на сегодняшний день. У меня сложилось впечатление, что должна, прежде всего, производиться административная реформа, но не в плане перестройки структуры, госорганов, кто куда входит, кому подчиняется, министерство это или какие-то иные ведомства. А не следует ли сегодня, на ваш взгляд как ученого, провести административную реформу принятия на работу чиновников? Именно это, не по братству, региональному родству, а именно по конкурсу, когда конкурс для всех, от министра до специалиста первой категории.

Полтерович: Спасибо. Замечательный вопрос, и совершенно верное, мне кажется, направление мысли. Надо сказать, что я немного лучше, чем Вы, отношусь к людям, которые проводили реформы в 1992 г., по крайней мере, к некоторым из них. Я верю, что некоторые из них, скажем, Е. Гайдар, искренне были озабочены тем, чтобы построить эффективную экономику. Гайдар - фанатик идей, с которыми я не могу согласиться, но я полагаю, что он искренний реформатор, в отличие от многих других. Думаю, дело в том, что не хватило искусства. Если бы в то время нашлись гениальные реформаторы, хотя бы один, два, то реформы могли бы пойти по другому пути.

Теперь относительно того, какие реформы нам нужны. Я совершенно с вами согласен, что одна из важнейших реформ – реформа административная. И вы абсолютно правильно говорите, что повышение зарплаты чиновникам – это лишь нулевой шаг в такой реформе. Им надо было повысить зарплату, но это нужно было сделать одновременно с реформой системы отбора чиновников. Однако не надо заблуждаться, административная реформа - очень длительный процесс, ее нельзя осуществить за короткое время. Хотя бы потому, что чиновник начинается с соответствующих вузов, где этого чиновника готовят, а я не буду называть, что это за вузы, и какая там обстановка, и по каким правилам этих будущих чиновников там отбирают уже на уровне студенческой скамьи. Выросло такое ядовитое дерево, которое просто так срубить нельзя и облагородить за короткое время тоже нельзя. Значит, длительный процесс здесь неизбежен.

А какие еще реформы можно было бы провести? Мельком я упомянул об одном принципе, который мало кто сейчас понимает в России. Говорят: «Давайте проведем сначала институциональные реформы, создадим хорошие институты – тогда будем расти». Этот план не удался ни одной стране, так не бывает. Наоборот, существенное улучшение институтов (имеется в виду улучшение работы судов, милиции, министерств и т.п) можно провести только на фоне быстрого роста. Действовать надо по тому направлению, по которому можно ждать успеха. Мы много лет проводим институциональные реформы, и сейчас видно, что зашли в тупик, сейчас на этом пути мало что можно сделать.

Надо озаботиться ростом. Для этого тоже нужно создать новые институты. Смотрите, популярные сейчас национальные проекты: улучшение здравоохранения, образования и т.д. – это вложения, которые если и дадут какой-то толчок росту, то только лет через 20 лет, а может быть, и не дадут вовсе. На самом деле, не менее, а более важно – перевооружить отрасли. У нас фонды старые, технологии – отсталые, у нас много денег, которые можно было бы умно (не просто взять из Стабилизационного фонда и потратить на потребление) использовать для достижения высоких темпов роста. Посмотреть, как это делали быстро развивавшиеся страны с умелыми реформаторами, и попытаться перевооружить отрасли. Скажем, первое, что приходит в голову, и что, на мой взгляд, не так глупо - построить более эффективную нефтепереработку. У нас нефтедобыча – все, а нефтепереработка – никуда, старые технологии с низким уровнем переработки нефти, там остается масса тяжелых фракций в результате переработки.

Масштабное перевооружение отраслей, которое дало бы толчок настоящему росту, – важнейшая задача. А на фоне роста можно и укреплять институты. Но проводить административные реформы надо при всех обстоятельствах, не рассчитывая на быстрый успех.

Лейбин: Я хочу сделать короткое замечание, а то мы друг с другом все согласны, и меня это как-то настораживает. Мне, наоборот, вопрос не очень понравился, потому что, кажется, присутствует некая социологическая наивность, что якобы кто-то кому-то что-то должен, и пришли какие-то плохие люди, а пришли бы хорошие… Кажется, неслучайно, что косыгинские реформы и реформы 90-х гг. прошли именно так, как прошли. И одна из гипотез, более или менее правдоподобная, состоит в том, что у китайских реформаторов было понимание, зачем им Поднебесная и что она должна быть. Вроде бы наши лидеры с какого-то времени не собирались строить никакой коммунизм и все время отвоевывали себе больше прав вплоть до прав на частную собственность.

Полтерович: Вы знаете, аргументов против исторического детерминизма, на самом деле, нет и быть не может. Это в значительной степени вопрос веры, потому что если мне скажут, что все идет ровно так, как оно должно было идти, у меня же нет строгих аргументов. Строгим аргументом было бы вернуться в прошлое и показать, что все могло бы быть иначе. Я лично верю, что на коротких отрезках типа 10, 20, даже 50 лет никакого детерминизма нет в историческом развитии, очень многое зависит от конкретного выбора, от того, кто и как будет делать. В этом я совершенно убежден: от того, как проводятся реформы, существенно зависит наше настоящее и наше будущее. Я уже пытался наметить какие-то аргументы в пользу этого, но, повторяю, строгие доказательства здесь привести невозможно.

Игорь Лавровский: Я хотел бы сказать по поводу этого субъективистского подхода. Искусство реформ, на самом деле, существовало в 1990-1991 гг., и были люди, в том числе Василий Леонтьев. С тем, что не было разумного плана, можно долго спорить. Но дело в том, что искусство реформ – это искусство возможного. И когда говорят, что был бы суперреформатор и было бы все по-другому, я думаю, это чистая иллюзия. Надо знать материал, с которым мы имеем дело. Мы прекрасно знаем, что огромная часть населения купилась на «МММ», для высшего слоя общества таким «МММ» была приватизация и все, что с этим связано, т.е. происходит накопление опыта. Сейчас, по-моему, мы впервые подошли к ситуации, когда можно делать реформы, можно. Потому что возникла система выполнения, администрирования реформ. В 1992 г. можно было все что угодно предлагать, выполнять это было некому. Сейчас мы можем действительно говорить о реформах, потому что появился президент, появился парламент, более или менее вменяемый, появились какие-то люди, которые готовы эти указания выполнять. До того этого не было.

Полтерович: Опять это вопрос о том, было развитие детерминировано или нет. Мое убеждение в том, что здесь детерминированности нет, основано на изучении экономической истории разных стран, в том числе и разных стран с переходной экономикой. Давайте представим себя в 1992 году и попытаемся спрогнозировать, скажем, кто меньше потеряет в процессе реформ: Украина или Белоруссия. Белоруссия была чуть-чуть более богатой республикой, чем Украина. Но предположить, что Белоруссия через 9 лет после начала реформ восстановит дореформенный уровень производства, а Украина к этому времени потеряет около 40% ВВП, я думаю, мало, кто мог. И вполне возможно, что если бы Белоруссия пошла по другому пути, она бы тоже потеряла 40%, как и Украина. Я не вижу никаких резонов для иных предположений. Это что, другие люди? И украинцы, и белорусы жили при той же самой советской власти, они соседи. В чем была разница? Разницу легко определить: они проводили реформы совершенно по-разному. Это не к тому, что меня восхищает Лукашенко, отнюдь нет. Но, тем не менее, нельзя не видеть простого факта: белорусы сейчас живут гораздо лучше украинцев, разница в 1,5 раза по уровню душевого ВВП, и люди, пересекавшие границу Украины и Белоруссии, наблюдают эту разницу воочию.

Лейбин: Мне кажется, Виктор Меерович, что тут нет сильного противоречия в том смысле, что в истории все равно ни сам по себе объективистский, ни искусственный подход не объясняет целиком процесса, нужно и то, и другое. А тезис скорее в том, что в нашей ситуации нужно смотреть не только на социальный материал в обычном смысле, но на социальный материал в смысле номенклатуры административной системы.

Полтерович: Да, да. Когда я работаю с этим материалом, я пытаюсь как-то учитывать культурные факторы. У меня есть работа о роли культуры в реформах. Важны и институциональные обстоятельства, и исторические условия. Повторяю, что конкретные формы зависят от всего этого. Но есть общие принципы – в них я верю. И если следовать этим общим принципам, мы будем терпеть меньший ущерб. Это проверяется на массе конкретных примеров. Украинцы провели приватизацию примерно по российскому образцу, а белорусы такого не сделали, и это один из самых главных факторов. Дело не в том, что там батька железной рукой управляет, а в том, что они избежали соблазна драться за собственность.

Лейбин: Не более ли существенна белорусская транзитная рента, чем украинская, если считать на население?

Полтерович: Это верно. Такой фактор есть. Те уступки, которые мы им делали в отношении цен на газ и нефть, в расчете на душу населения несколько выше. Но при этом, думаю, если бы они действовали по украинскому образцу, они бы просто расхитили эту ренту, и большинство населения от этого ничего бы ровным счетом не получило. Повторяю, у меня политических симпатий, упаси господь, к Лукашенко никаких нет. Я бы сам, может быть, предпочел бы жить на Украине, а не в Белоруссии, но факт остается фактом: Белоруссия – это совсем небогатая страна, на самом деле, они даже беднее нас, но по сравнению с Украиной они выглядят богачами.

Вопрос из зала: Спасибо за очень интересную лекцию. Вы сейчас затронули вопрос о роли культурного фактора, мой вопрос будет связан с этим. В начале лекции у вас упоминались развивающиеся страны Юго-Восточной Азии и другие страны, как Латинская Америка, Россия, и, если посмотреть сверху, то те страны, которые использовали при реформировании экономики свои традиции, т.е. в основу реформ положили свой традиционный опыт, свою хозяйственную культуру, почему-то достигли больших успехов, чем те, которые очень резко реформировали экономику, допустим, как Латинская Америка и Россия. Если смотреть на страны Юго-Восточной Азии, то они не использовали каждая свою модель, а каждая использовала именно свои традиции. Мы говорим: «Давайте будем строить экономику так же, как Китай» - есть некоторые сторонники этого. Но дело в том, что Китай просто использовал свои традиции. Может быть, и России построить экономику именно на своих традициях?

Если посмотреть с точки зрения теории институционализма, то при очень резких изменениях, таких, как шоковая терапия, возникают очень большие риски, очень высокая неопределенность. И в этих условиях люди (правительство, директора предприятий и просто обычные люди) ведут себя оппортунистично, т.е. в своих интересах, потому что возникает стресс, резкие изменения, люди не знают, как ориентироваться. Может быть, это и сейчас произошло, мы можем быть недовольными, что-то провозглашать, но дело в том, что при такой резкой неопределенности людям разных социальных групп свойственно вести себя оппортунистично. Мы сейчас видим, что все ведут себя только в своих интересах. Каждый смотрит исключительно на свой карман, что там есть или нет. Может быть, нам совсем не нужен этот опыт шоковой терапии, когда это, в конце концов, приводит к оппортунизму? Может быть, нам нужно использовать именно свои традиции, т.е. понять, какие мы, и исходить из этого опыта?

Полтерович: Да, люди ведут себя оппортунистически, с этим ничего не сделаешь, так ведут себя люди и в России, и в Китае, и в Америке. Искусство реформатора состоит в том, чтобы учитывать именно это оппортунистическое поведение и строить реформы таким образом, чтобы оппортунизм шел на пользу реформам, а не во вред им. Что касается использования своей культуры: искусство реформ как раз и состоит в том, чтобы в рамках общих принципов умело использовать собственные исторические особенности, культуру и институты. Но только не нужно думать, что китайская культура - в каком-то смысле более подходящий инструмент или более подходящая почва для проведения реформ, чем культура российская. На этом был акцент в моем выступлении. Китайцы дважды предпринимали совершенно разрушительные реформистские попытки, несмотря на всю свою культуру. Они просто со временем научились проводить эффективные реформы. В чем-то, может быть, им повезло, они нашли то, что не удалось найти другим.

Соколова: Виктор Меерович, вы в вашем докладе много внимания уделили теме приватизации. И со своей стороны я бы осмелилась сделать следующую ремарку, что в вашем докладе совершенно не прозвучала тема так называемой малой приватизации, которая предшествовала чековой. У меня, например, есть убеждение, что в той части, в которой масштаб, т.е. размер предприятия, соответствовал возможности ввести на этом субстрате коллективный бизнес, малая приватизация выбрала весь этот резерв, и коллективизация государственного бизнеса состоялась. Если мы говорим о крупных предприятиях, наверно, совершенно ясно, что на предприятии с количеством работающих 1000-10 000 человек коллективная форма собственности абсурдна и попытка раздать, тем не менее, акции трудовому коллективу изначально обречена на провал. Потому что понятно, что последует концентрация в силу искусственных причин у того же красного директора того же пакета, и приватизация ни в каком отношении не достигнет своего результата.

С точки зрения изложенной вами теории искусства реформ, пожалуй, корректно повело себя правительство Германии при приватизации имущества Восточной Германии. Там были приватизированы крупные производственные объекты, причем не было никаких льгот, ничего похожего на то, что практиковалось у нас, но почему-то отсутствовала буря народного гнева по поводу того, что все имущество продали капиталистам, а трудящимся-то ничего. Причина, оказывается, состоит в том, что федеральное правительство за счет специальных бюджетных ресурсов дотировало заработную плату работникам приватизированных предприятий. Это как раз в чистом виде пример компенсации стороне, проигрывающей в ходе реформ. Поэтому, может быть, неэффективность массовой приватизации крупных предприятий кроется не в том, что в недостаточной степени были использованы формы этой коллективизации.

Я, собственно, не только ради этого поднялась выступать. Мне кажется, что о недостатках приватизации мы говорим не абстрактно, а не от хорошей жизни, т.е. нынешнее состояние экономики вынуждает нас искать причины. Скажите, прошло более 10 лет с тех пор, как состоялась массовая приватизация, пройдет еще 10 лет, и мы что, будем так же говорить, что причина в том, что приватизация вон там была проведена ужасно, и поэтому мы так плохо живем? Никто, в принципе, не мешает человеку, если судьба позволяет ему использовать коррупционный ресурс или случайно заработанные средства, придти и купить это имущество. В здоровой конкурентной среде это имущество постоянно должно в силу собственных конкурентных причин переходить к более эффективным собственникам ресурсов. Не возникала ли у вас такая мысль, что за этой широко известной темой, под которой мы все готовы подписаться, негативных итогов приватизации кроется, маскируется совершенно другая реально существующая экономическая проблема, которую, наверное, нужно решать уже другим путем, и во всяком случае ее не решишь путем пересмотра итогов приватизации?

Полтерович: А какая другая проблема?

Соколова: Проблема существующей институциональной среды, которая не стимулирует переход имущества в частном секторе экономики, которая не вынуждает собственника постоянно сдавать экзамен на свою эффективность. Я имею в виду, в том числе, и неэффективность налоговой среды, которая не стимулирует вообще экономическую активность.

Полтерович: Задан замечательный круг вопросов, который потребовал бы, вообще говоря, еще одной лекции. Я попробую коротко ответить. Что касается так называемой «предприватизации», стихийной приватизации, которая происходила в России, не думаю, что она исчерпала потенциал коллективных предприятий. Начнем с того, что на этом этапе были созданы в некотором количестве, не очень большом, закрытые акционерные общества. Вообще, коллективные предприятия, если они должны быть акционерными обществами, то - закрытыми. Форма открытого акционерного общества, принадлежащего работникам, - форма неэффективная по разным причинам. Когда началась массовая приватизация, был специальный указ Ельцина, предписывавший все эти закрытые акционерные общества преобразовать в открытые. Потенциал этот, таким образом, использован не был.

Кроме того, существовало достаточно большое количество небольших и средних предприятий, которые вполне могли работать в условиях коллективной собственности. Повторяю, не потому, что эта собственность вообще эффективна, а потому, что в тех условиях она, видимо, была более эффективна, чем что-либо еще. Что касается крупных предприятий - Вы совершенно правы. Крупные предприятий не находятся обычно в собственности своих работников, и здесь нужно было поступать другим способом. На мой взгляд, не нужно было вообще приватизировать нефтяную промышленность. Вместо того чтобы заниматься приватизацией крупных нефтяных предприятий, следовало озаботиться тем, чтобы улучшить их корпоративное управление, а потом уже выставлять их на продажу. Норвегия, когда открыла громадные запасы нефти, вовсе не стала распродавать эти запасы на рынке, а создала Statoil, государственную корпорацию, которая оказалась чрезвычайно эффективной по разным причинам, и только недавно, несколько лет назад, началась постепенная приватизация этого предприятия, оно постепенно распродает свои активы. Не нужно было приватизировать крупные нефтяные предприятия, возможно, не надо было приватизировать крупные алюминиевые заводы. Надо было готовить их приватизацию в течение 10-15 лет. Другие крупные предприятия, видимо, тоже должны были быть приватизированы с задержкой, хотя и меньшей, - то, что сделали поляки. Если нет эффективных собственников и нет условий для того, чтобы эти предприятия в частном секторе эффективно функционировали, нужно заботиться не о том, чтобы их отдать, а о том, чтобы улучшить.

Ваш следующий вопрос о том, что сейчас дело не в приватизации, что мы сейчас пожинаем плоды не приватизации, а чего-то еще. Насчет чего-то еще – наверное. Но я думаю, что и приватизации тоже, и вот почему. Приватизация, в той форме, как она была произведена, сама во многом и породила плохие институты. У нас плохая судебная система и коррумпированная экономика не только потому, что так было еще в 1992 г. По некоторым показателям положение ухудшилось. И хуже оно стало в силу того, что процесс приватизации активизировал присвоение ренты, способствовал всевозможным нарушениям: коррупции, уходу в тень, убийствам, в конце концов, - именно потому, что приватизация была колоссальным соблазном. Приватизация означала, что за незаконные действия предприниматель мог получить невероятно большое вознаграждение. Значит, сами эти институты являются следствием приватизационных процессов.

Кроме того, надо учесть, что если либерализация цен заканчивается, в основном, за 2-3 года, то приватизация – это очень длительный процесс с большой инерцией. Он длительный, даже если его провели быстро, инерция при этом колоссальная. И, конечно, сейчас мы во многом пожинаем плоды - и прямые, и косвенные - криминального характера приватизации, проведенной в 1993-1994 гг. и в 1996 г.

Александр Мишулин: Вам не кажется, что в российских условиях любая реформа идет лучше, если она идет насильственным путем? Я говорю и о петровских реформах, и о реформах нынешних, когда все протестуют, все выходят на улицу, а государство это игнорирует.

Полтерович: А почему вы решили, что оно игнорирует? Смотрите, что произошло с монетизацией льгот, ведь ничего не получилось. На самом деле, за монетизацией льгот стояла немного жульническая идея: те, кто ее задумывали, в действительности хотели уменьшить расходы федерального бюджета, передать часть расходов на региональный уровень, поэтому это выглядело так нелепо. На первый взгляд, непонятно, чего они хотели, а на самом деле, здесь был определенный план, но не получилось.

Мишулин: Ну, как это не получилось?..

Полтерович: Сейчас значительная часть регионов вовсе не перешла на монетизированные льготы, а по-прежнему предоставляет льготы в натуральном выражении. Издержки оказались гораздо выше, чем было вначале задумано. Не получается. Я решительно против насильственных реформ. И у Петра, кстати, не очень-то получилось: он умер, и все в значительной степени вернулось на круги своя. Искусство реформатора состоит как раз в том, чтобы убедить людей, что реформы нужны и что каждый выиграет от реформы, и это убеждение должно быть не просто словесное, а действенное. Вы должны предпринять первый шаг так, чтобы все увидели: «Да, выигрываем» - и после этого сказать: «Ребята, у нас получилось, у нас получится и в следующий раз!» Только так могут быть проведены эффективные реформы. Я глубоко убежден, что насильственные реформы эффективными быть не могут.

Лейбин: Теперь на закуску два вопроса. Один – мой, традиционный, скорее наблюдательно-социологически наивный. Мы обычно просим в заключение лектора оценить произошедшую дискуссию. У меня этот вопрос сейчас формулируется так. Когда Вы рассказывали это содержание в разное время в более или менее публичных ситуациях в 80-90-е гг. и сейчас, какие понимания – непонимания были разными, какова динамика?

Полтерович: То, что я сейчас рассказывал, это совсем новая работа, написанная прошлым летом, но, конечно, это не результат работы одного лета. Я очень доволен вопросами, которые мне задавали, часть из них – вопросы совершенно профессионального уровня, абсолютно законные. Но результат ли это специфики аудитории или это результат повышения общего уровня в обществе – трудно судить. Я думаю, что наше общество все-таки становится более зрелым, перестает покупаться на дешевые лозунги как коммунистического, так и либерально-радикалистского толка – для меня это чрезвычайно важно. Весь этот период я находился в состоянии дискомфорта, потому что в одной аудитории меня называли правым, в другой – левым, а я себя не ощущают ни тем, ни другим. Мне кажется, что наше общество постепенно идет к балансу, и это замечательный факт. Мы должны научиться не реагировать на лозунги, а оценивать дела и идеи по существу, пусть даже и непрофессионально, но наработать интуицию. А ведь где-то это даже просто. Вот появляется лицо на экране, в 90% случаев можно через пять минут сказать, жулик этот человек или нет. Только жулики очень высокого уровня действительно обладают такой способностью к мимикрии, что их иногда не раскусишь, но и это вопрос опыта. Когда общество научится оценивать политиков по их делам, вот тогда мы по-настоящему пойдем вперед.

Вопрос из зала: Виктор Меерович, я, наверное, единственный человек в этой аудитории, который знаком с вашими ранними работами, посвященными основным фондам, анализу техуровня, техническому перевооружению предприятия. И тогда для нас, аспирантов, это было, говоря словами Чехова, как «саженцы из вишневого сада». Тогда вы рассматривали достаточно узкий круг проблем, тем не менее, так профессионально и так интересно, мы всегда ориентировались на ваши работы. И сегодня я пришла и вижу, насколько иной научный горизонт у вас сейчас, и это тоже результат реформ. Я просто восхищаюсь вашим научным путем и хочу попросить вас, уже такая личная просьба, чтобы вы оценили реформы с точки зрения вашей личной научной реализации и возможностей научной реализации ваших коллег по цеху. И хочу подарить вам букет цветов.

Полтерович: Спасибо. Я очень тронут и одновременно смущен, потому что у меня есть ощущение, что вы невольно смешали меня с моим братом, Д. М. Палтеровичем, умершим 17 лет назад. Хотя он писался через «а», это был мой родной брат. Он действительно занимался темами, которые Вы назвали. Вы меня спросили про мой путь, я немного расскажу. Как я уже упоминал, я пришел в экономику из других наук, никогда не имел регулярного экономического образования, и все, что я знаю в экономике, выучил сам. Я начал работать в ЦЭМИ в 1966 г., у меня было инженерное и математическое образование. Я долгое время занимался математической экономикой, и это давало мне возможность не только использовать технику, которой я владел и которой овладевал, но и в определенной степени быть более свободным, чем экономисты, не пользовавшиеся математической символикой. Хотя свобода была все же ограниченной.

Приведу такой пример, даже два, если вы готовы слушать. В 1976 г. я написал довольно абстрактную работу, которая называлась «Неединственность оптимальных решений и проблема децентрализации». Написал в сборник, который редактировала М.Б. Немчинова, очень милая женщина, жена известного академика (Василия Сергеевича Немчинова – «Полит.ру»), самого академика не было в живых к тому времени. Тогда были обычны две корректуры. Получаю первую корректуру: да, все написано, но: «и проблема централизации». Я думаю, опечатка, ставлю «де-», посылаю. Получаю вторую корректуру: проблема, опять-таки, централизации. Звоню, говорю: «Майя Борисовна, что же такое? Все-таки, проблема децентрализации…» Она отвечает: «Ну, Виктор Меерович, заголовок измените. Ну, боюсь. Заголовки пойдут в ЦК. Они в вашей работе ничего не поймут, вы можете внутри все что угодно писать, а вот заголовок измените». Пришлось заголовок заменить.

Уже в начале 80-х гг. был случай немного похожий. Я написал тоже абстрактную работу, сложная модель, а там внутри сидят слова «черный рынок», слова, которые в советское время не были приняты. Ко мне подошел мой приятель из редакции журнала и сказал: «Вить, слушай, ну, боюсь. Ну, убери, сделай что-нибудь, а то замучают потом». Я долго думал, написал: «нерегулируемое перераспределение благ». Это прошло.

У меня не было резкой ломки взглядов. Конечно, в начале реформ я не представлял себе многого из того, что понимаю сейчас. Тем не менее, с самого начала мне было ясно, что затеяно что-то не то. Это можно видеть по моим работам, в частности, по той работе, которую я уже упоминал, написанной по горячим следам, где шла речь о битве правительства с трудовыми коллективами. И постепенно углублялось понимание того, почему произошло то, что произошло. Я все меньше и меньше использую математический аппарат, хотя продолжаю строить и модели, и все больше и больше увлекаюсь институциональной экономикой, экономической историей.

Мне очень приятна эта аудитория, замечательные цветы, совершенно неожиданные для меня. Спасибо вам большое за внимание.

[Русаналит]

http://rusanalit.livejournal.com/

12:49 pm -

Источник: http://obsrvr.livejournal.com/1006994.html

Декабрь 1978 года – провозглашение начала экономических реформ в Китае.

Январь 1992 года – начало экономических реформ в России.

НАСЕЛЕНИЕ

Китай-1980. Городское население – 18%

РСФСР-1979 (данные переписи). Городское население – 69%.

ВВП НА ДУШУ НАСЕЛЕНИЯ

В 1978 г. душевое производство ВВП в Китае составляло 11% от российского уровня (по ППС):

Китай – 708 долларов, РСФСР – 6350 долларов.

В 1990 году душевое производство ВВП в Китае составляло уже 23% от российского уровня.

Подушевой ВВП в РСФСР и Китае в 1980 – 1997 гг.:

1980

1985

1990

1997

Китай

792

1195

1602

2897

РСФСР

6245

6554

6985

4140

%%

13%

18%

23%

70%

ВВП

В 1978г. ВВП Китая составлял 77% от ВВП РСФСР

СТРУКТУРА ЭКОНОМИКИ И ЗАНЯТОСТИ

В 1978 году промышленность и строительство составляли 47% ВВП Китая. А вот занято в них было всего 17,5% от общего числа работников.

Услуги – 23% ВВП при доле занятых от их общего числа в 12%.

Сельское хозяйство – 28% при доле занятых от их общего числа в 70,5%.

РЕФОРМА

За первые два года экономических реформ в Китае удельный вес занятых в государственном секторе сократился с 94,9 до 26,6%. К 1995 г. он снизился до 18,9%. Сравните с Россией.

Доля лиц, получающих пособия, субсидии и дотации из государственного бюджета, достаточно низкая в Китае и в начале реформ, в дальнейшем была сокращена вдвое.

Китай:

1978г. – 5,6% от всего населения (начало реформ)

1998г. – 3,4% от всего населения

РСФСР:

1992г. – 23% (начало реформ)

1998г. – 27%

Общая сумма расходов на социальное обеспечение и потребительские субсидии в

Китае в период 1978-1998гг. сократилась с 4,0 до 0,9% ВВП.

Социальные расходы в России за 1992-1998гг. выросли с 6,3% до 12,6%.

Доля занятых в общей численности населения:

Китай

1978г. -42%

1997г. – 53%

Россия

1991г. – 50%

1997г. – 45%

Т.е. в Китае доля занятых выросла на 25%, а в России на 10% сократилась.

Китайские власти совершили беспрецедентное в мировой экономической практике сокращение налогов - с 30,4 % ВВП в 1979 г. до 10,3% ВВП в 1996г.

Снижение налогов повлекло за собой уменьшение всех государственных доходов --с 31,3% ВВП в 1979 г. до 11,5% ВВП в 1996 г. и сокращение расходов с 36,4% ВВП в 1979 до 13,1% ВВП в 1996г.

Либерализации внешнеэкономической деятельности в Китае привела к сокращению фактически взимаемых импортных таможенных пошлин с 17,7% от объема импорта в 1978 г. до 2,5% в 1996 г.

Среднегодовые темпы снижения валютного курса в 1979-1997 гг. составляли 8,3%.

Кое-какие выводы:

1. Китай провел суперлиберальную экономическую реформу.

2. По душевому ВВП Китай начал очень серьезно нагонять РСФСР уже к 1990г. Т.е. темпы роста в условиях экономической реформы в Китае сильно опередили советские еще в 1979-1990гг.

3. В начале реформ Китай имел супернизкий уровень ВВП на душу населения, в 9 раз более низкий чем в РСФСР, таким образом имея серьезную стартовую площадку за счет супернизкой базы от которой расти куда легче чем от базы высокой.

4. В отличии от Китая СССР располагал огромным ВПК, составлявшим до 25% ВВП. Именно его экономика страны и потеряла в период реформ 1992-1997гг. Именно исчезновением ВПК и объясняется более половины от общего спада ВВП в эти годы.
5. Население Китая в 1980-2000гг. выросло на 25%. В России же оно за тот же период прибавило 6%. Приростом населения объясняется часть роста ВВП Китая на приведенном выше рисунке. Именно поэтому я беру в основном подушевой ВВП - он лучше показывает состояние дел, чем ВВП абсолютный.

[Дмитрий Львов]

http://rus-crisis.ru/index.php?optio...5-15&Itemid=67
Один из ведущих экономистов страны, академик Дмитрий Львов, недавно опубликовал острую публицистическую работу под названием «Миссия России. Гражданский манифест», где высказал мысль о том, что российское общество находится чуть ли не на пороге социального взрыва.

--Дмитрий Семенович, как-то необычно, что вы, экономист, выступили, чуть ли не в жанре политической публицистики. Что подтолкнуло заняться столь необычным для вас сюжетом?

--Анализ экономической ситуации. Мы распределили все население страны на пять социально-экономических групп по получаемым доходам и выяснили, что за прошедшие 15 лет социальная стратификация претерпела сильные изменения. По нашим расчетам, первая 20-процентная группа – это просто позор России. Попросту говоря, это бомжи, это люди, которые с очень большой натяжкой действительно могли бы называться людьми. Это практически полная деградация человека. Так вот, доля этой группы за три пятилетки в общих суммарных денежных доходах сократилась в два раза, что уже неплохой для правительства результат.

Следующая за ней 20-процентная группа тоже очень нехорошая с точки зрения социальных последствий для общества. И ее доля сократилась в полтора раза за 15 лет. Третья группа – это те, кто, грубо говоря, более или менее успешно сводит концы с концами. Их доля, по нашим расчетам, сократилась где-то на треть.

Четвертая могла бы претендовать на звание «среднего класса». Ее доля в суммарных денежных доходах осталась примерно на том же уровне, хотя количественно эта группа возросла.

И только одна, пятая, группа – наиболее обеспеченных людей, наиболее богатых жителей России – не сократила, а увеличила свои доходы за три пятилетки в полтора раза. Вот она-то, единственная, и является лидером в изменении доли душевых доходов населения.

Ситуация не революционная, но может таковой стать

При всех оговорках такая социальная стратификация не может нас не настораживать. Если мы проследим историю революций в мире, а в особенности у нас в России, то увидим, что революции происходили не там, где росла абсолютная величина бедности, а там, где соотношение между богатыми и бедными достигало предельных отметок.

Нет параметра, который бы более точно указывал на эту опасность. Мы сегодня особенно близки к этому неблагополучному показателю, потому что перед нами простирается социально-экономическое поле, где нет единой в социально-экономическом отношении страны, нет единой России, а есть много Россий, которые не похожи одна на другую. Разный менталитет, разный образ жизни. И что самое главное, с моей точки зрения, налицо разная оценка всего происходящего: внутренний мир человека, уклад его жизни у этих нескольких Россий существенным образом разнится.

Да и богатая группа тоже неоднородна. Если взять 1,5–2%, или те 100 семей, о которых постоянно говорят и пишут средства массовой информации, это один образ, это замкнутый контур: мой офис, мой загородный дом, дети учатся в Лондоне, там же и капиталы. У этой группы свое представление о нормах морали, справедливости. Им просто незнакомо понятие соучастия по отношению к жизни соотечественников.

Вот это разделение в обществе по социальным критериям диктует совершенно разное отношение членов нашего общества к Родине, к России как целому. Нельзя сказать, что мы эту Россию приобрели за прошедшие 15 лет. Нет, это, скорее, традиционно для российского общества. Так было и при царе, и тогда, когда было «все вокруг колхозное, все вокруг мое». Может быть, я немножко утрирую, но большинство российских граждан всегда отличались тем, что их личные цели не совпадали с целями развития страны в целом (эта парадигма изменялась только в годину иноземных нашествий). И уж тем более цели властной управляющей структуры никогда не совпадали с личными целями конкретных людей. Народ про власть всегда говорил – «они», а про себя – «мы». Как будет развиваться Россия, какое место она займет в мире, каким будет ее авторитет и так далее, – по этим вопросам народ и власть всегда имели разное суждение и представление.

--Не слишком категорично?

--Я понимаю – это, может быть, очень резкое заявление, но мне представляется, что это очень важное обстоятельство, поскольку и власть и общественное мнение в России никогда не обращали должного внимания на социальную раздробленность, разобщенность. А в результате мы сегодня имеем несколько Россий, которые называем единой Россией.

--Этот вывод можно подтвердить цифрами?

--Конечно. Я говорю о дифференциации не только социальных групп, но и регионов. Сегодня фактом является разрыв живой экономической пространственной ткани страны. Посмотрите на отдельные регионы, лучшие и худшие с точки зрения экономического развития. Ну, например, валовый региональный продукт на душу населения, регионы-доноры и те, которые пользуются трансфертами. Состояние первых по отношению ко вторым отличается в 64 раза.

--Не может быть!

--Я пользуюсь данными официальной статистики… Можно взять другой показатель – инвестиции. Инвестиции на душу населения, как известно, определяют возможности и потенциал развития того или иного региона. В 2006 году этот разрыв составил 156 раз. Если же посмотреть аналогичные показатели у стран Евросоюза, то там он существенно ниже (8–10 раз). В известном смысле сегодня страны Евросоюза имеют гораздо больше оснований считаться единой страной, чем 89 регионов в пределах единой России…

--Там свои противоречия, и если по показателям экономического развития они и могут считаться единым регионом, то все другие критерии, национально-культурные в первую голову, позволяют понять, почему и Первая, и Вторая мировые войны начинались именно на территории нынешнего Евросоюза, и почему Великобритания так и не перешла на евро…

--Да, мы говорим об экономических и социальных критериях, однако именно они в нашей недавней истории чуть не привели к появлению Уральской республики с введением собственной денежной единицы. Есть и другие примеры: Татарстан, Чечня, вообще российский Кавказ…

--Вот-вот, единое государство собирается и существует все-таки не на экономическом потенциале…

--Разрыв между экономическим уровнем развития регионов всегда будет, но вот такой недопустимо высокий разрыв не только по доходам, но и по территориям – это очень опасное для любого государства явление. Мы можем говорить что угодно, но наличие такой социальной дифференциации и по доходам и по территориям – предвестник очень плохих событий. Общество настолько неоднородно, что оно становится социально опасным. И главное внимание на данном этапе мы должны уделить решению именно этой проблемы.

А теперь о последствиях и первопричинах этих последствий. И я хочу здесь высказать мою третью гипотезу. Сейчас власть вроде бы взялась, наконец, за решение одной из самых сложных проблем – демографической. Здесь хороши все средства, какие бы ни предпринимались: и родовые деньги, и увеличение пособий по уходу за ребенком, да любые. Но главная причина вымирания российского населения, как мне представляется, заключается в том неравенстве, социальной раздробленности, о которой мы сказали выше.

Почему я так считаю? Оказывается, если мы посмотрим статистику по заболеваниям с летальными исходами, таким как онкология, Россия практически не отличается по этому показателю от западных стран. В той же консервативной Англии – 205 человек на 100 тысяч населения, а в России – 195. Это в последние 15 лет.

Но все принципиально меняется, если мы берем статистику по сердечно-сосудистым заболеваниям – инфарктам, инсультам и др. И здесь разрыв измеряется не процентами – у нас летальных исходов от этих заболеваний в 6 раз больше, чем в консервативной Англии. Примерно в 4,5–6 раз у нас больше убийств и самоубийств, чем в странах Западной Европы.

Может быть, точка зрения, которую я выскажу, кому-то покажется спорной, но я хочу, чтобы ее услышали. Генетические причины, качество медицинского обслуживания, своевременная диагностика и т.д. имеют место быть. Но главная причина смертей от сердечно-сосудистых заболеваний – не менее 70% – в России из-за неудовлетворительной внешней среды. Народ не воспринимал и не воспринимает реформы, которые ему чужды.

Как могло случиться, что произошло совершенно недопустимое (по историческим российским меркам) – ученый, врач, госслужащий, военный, которые традиционно находились на одной из первых ступеней в иерархии общественных ценностей, оказались невостребованными? Ведь это очень трудно перенести. А как перенести так называемый «черный вторник» 1994 года, на который пришелся пик смертности? А как перенести 1993 год, когда 38% занятых были выкинуты из производства? Если внимательно посмотреть статистику, можно увидеть, что она это очень четко улавливает. Я прихожу к выводу, что эта эпидемия смертности есть результат пренебрежения властей в 1990-е годы к судьбе народа и страны.

Что же за этим стоит-то? Думаю, здесь мы подходим к самому главному. За этим стоит неразрешенность реформаторами проблемы собственности. Ошибка в этом плане носила стратегический характер. Она дала колоссальной силы негативный выброс в психологическое состояние масс населения, привела, с одной стороны, к апатии людей, с другой – к всплеску агрессии и молодежному бандитизму. В основе того и другого лежит утеря доверия к властям.

Форма собственности и растущая агрессивность молодежи

Вот эта неразрешенность проблемы собственности, с моей точки зрения, является главной причиной расслоения, произрастания на нашей почве класса олигархов. Пусть это небольшая социальная прослойка, но она очень влиятельна. И если мы говорим о том, что часть смертей населения у нас связана с внешней средой и реформой, то главный порок реформы заключается в том, что власть до сих пор не поняла главного. А главное, с моей точки зрения, состоит в следующем: берясь за модернизацию российской экономики, мы забывали, а точнее сказать – не понимали, что при этом приходится перестроить не только реальность, собственно экономику, а и отношение людей к этой реальности.

Власть, да и политический класс в целом совершенно не учитывали внутренний мир человека, который призван был участвовать в этих реформах. В соответствии с рекомендациями наших оголтелых либералов человек никогда у нас в копейку не ставился. А в результате в обществе сформировался социально-психологический феномен, в котором присутствует, с одной стороны, апатия, когда народ уже не верит своей власти, а с другой – социальная агрессия. Агрессии подвержено, прежде всего, молодое поколение.

Откуда вся эта, с одной стороны, апатия, а с другой – агрессия, когда молодежь сбивается в банды, идет в терроризм? Это происходит оттого, что люди объяснить себе эту действительность не могут, а оправдать тем более. Они ежедневно наблюдают несправедливость. У них постоянно возникают вопросы: почему какой-то там руководитель мебельной фабрики или магазина или продавец игрушек в короткий срок становится мультимиллионером или миллиардером? Даже молодежь знает, что все, чем сегодня владеют эти олигархи, построено всеми людьми, и тинейджеры спрашивают: почему такое происходит? Эти вопросы без ответа загоняются на уровень подсознания и выплескиваются наружу в виде сколачивания молодежных банд, которые ищут, на ком выместить накопившуюся злобу. На тех, кто живет в замкнутом контуре, не выместишь, поэтому накидываются на тех, кто беззащитен, на студентов-иностранцев, просто людей с иным цветом кожи.

При этом власть и депутаты ничего не делают для того, чтобы в принадлежащих государству средствах массовой информации постоянно разъяснять, что надо разделить отношение к предпринимателям в целом. То, что построено за свой капитал, за собственный страх и риск, достойно всяческого уважения. Предпринимательский доход, частная собственность – это нормальные явления в нормальном обществе.

Я заведомо хочу подчеркнуть, что частная собственность в определенных рамках играет существенную роль в развитии экономики. Но одновременно с этим хотел бы подчеркнуть и другое: история человечества не доказала абсолютное преимущество одной формы собственности перед другой. Таких доказательств я принципиально не знаю.

Давайте опять же обратимся к фактам. Приватизация нефтепромыслов в 1992 году. В 1990-м, когда нефтепромыслы принадлежали государству, по такому показателю, как выработка на одну скважину, мы обгоняли США в 2,2 раза. Теперь вся нефтедобыча находится в частных руках, и по тому же показателю мы отстаем от тех же Соединенных Штатов в 1,8 раза. Кроме того, у нас в 1,5 раза больше занятых в этой сфере. И в целом частный хозяин производит меньше нефти, чем в то время, когда нефтедобыча находилась в руках государства.

Либеральные реформаторы уверяли нас, что если нефтепромыслы отдать в частные руки, то эффективность производства резко возрастет. Но вот нынешний хозяин нефтепромыслов испытал чувство хозяина, значит, должен работать намного эффективнее, а между тем он работает хуже. Посмотрите на «Газпром»: выработка на одного человека за 15 лет упала в 1,8 раза. Обновление фондов. В 1990-е годы этот коэффициент, если мне память не изменяет, составлял 8,6%, а в 2005-м – 2,2. Сходная картина в электроэнергетике. Непостижимые вещи происходят.

В общем, я хочу сказать, что неправильно уповать на одну только частную собственность и напрочь отказываться от государственной, от роли государства в экономике. И не потому, что рано, – дескать, в переходном периоде пока еще пребываем. Нет, это принципиальный вопрос. Нужно исходить из разумного сочетания государственной и частной собственности.

Адекватная постановка вопроса в этом плане способна оказать сильное позитивное воздействие на психологическое состояние общества.

Кстати:

Заведующий отделом клинической психологии Научного центра психического здоровья РАМН Сергей Ениколопов:

«На мой взгляд, революционная ситуация в России существует, потому что общество аномично. То есть цели, которые выдвигает общество, находятся в разрыве со средствами их достижения. А в таком случае вполне можно ожидать протестных реакций. В таких случаях возрастает преступность, количество самоубийц и алкоголизация населения. Ситуация, так сказать, «накапливается», этот хвост тянется за нами еще с советских времен. Для общества сейчас сдерживающим фактором является средний класс, это опорная основа государства. Среднему классу важно, чтобы функционировал закон и сдерживал как бедных, так и богатых. Массовые выступления маловероятны, поскольку еще не закончился период «насыщения» подобными акциями. Правда, их зачатки уже есть, но нет пока лидеров, которые могли бы этот протест возглавить».

Владимир Кузнечевский, «Политический журнал»

25 мая 2007 г.

[Геннадий Андреевич]

http://www.echo.msk.ru/blog/russia_90/739752-echo/

Практически никаких реформ Гайдара не было.
Это был кавалерийский наскок на все, что досталось Гайдару и его команде от советской власти. Огромная сильная, мощная страна, которая была разорвана в угоду амбиции Ельцина для того, чтобы ворваться в Кремль и собрать эту команду, которая в своей жизни ни одного гвоздя не забила в стенку и не построила ни одного серьезного объекта. Все их тетрадки, которые они носили под мышкой, были написаны за океаном и смысл их сводился к одному – все на распродажу для того, чтобы можно было как можно энергичнее поживиться. Вот, собственно говоря, это и реализовывалось.

Ключевую роль в команде Гайдара играл Чубайс, которому прислали 7 специалистов.
Они в свое время очень удачно торговали Латинской Америкой. Они взяли списки предприятий, организаций, коллективов, которые страна строила, создавала, отвоевывала, защищала почти тысячу лет, и своей собственной рукой поставили цену. Это называлось приватизацией. Поставили предприятиям цену и в итоге продали всю огромную собственность тысячелетней державы – не за 70 лет советской власти, а тысячелетней державы – по цене меньше 3% стоимости. В Америке за это бы посадили немедленно на электрический стул, в Германии дали бы 30 лет тюрьмы. У нас это назвали «реформы по Гайдару», в результате которых уничтожено было 70 тысяч производств.

Более того, уничтожены целые отрасли – исчезло станкостроение, разрушили полностью машиностроение, не стали производить ни машины, ни самолеты, ни трактора.
Из 48 тысяч коллективных хозяйств, которые были на селе, уцелела 1/3 и те влачат жалкое существование. Более того, деньги, которые откладывала старушка себе, тысчонку на похороны и трудные дни, все, по сути дела, экспроприировали, под разговоры о священной частной собственности обобрали все население до нитки, отпустили цены так называемые свободные. Инфляция бушевала, все это разносило в щепки нормальные экономические производственные связи, страну превратили в дырявое решето. Протащили границы там, где их никогда в истории не было – от Пскова через Смоленск в Белгород до Ростова. 25 миллионов только русских оставили за так называемыми суверенными границами. Породили войну по всему югу – 7 войн только на Кавказе. В одной Чечне эта операция угрохала 120 тысяч человек.

Расплодили миллионы беженцев, безработных, нищих, устроили большую лавку, барахолку в огромной стране.
Какой свободный рынок в стране, где 2/3 территории находится на вечной мерзлоте? Какой свободный рынок, если на Урале, даже на самом классном заводе все равно стены на 2 кирпича толще и трубы на метр залезают глубже, чем в Германии? Вы при таком рынке никогда не будете конкурентоспособны. Вся эта болтовня о свободном рынке была нужна и хозяевам заокеанским для того, чтобы поживиться. А, ведь, до распада Союза та же Америка испытывала большие трудности и Европа – они были на пороге серьезного кризиса. И этот кризис они в результате так называемых реформ Гайдара оттянули на 15 лет, но он все равно 2 года тому назад разразился с огромной силой.

Та модель, которая была предложена нашей стране, ничего общего с ее традицией, историей, новациями не имеет.
Европа уже объединилась в свой союз, немцы с французами, которые между собой воевали, и под Страсбургом все на метр костями усыпано, додумались до единой валюты, единого законодательства. Эту границу я пересекал и переезжаю на сессию в Страсбург 50 раз и ни разу у меня на границе не спросили паспорт. А у меня половина родственников живет на Украине – оказалось, чтобы приехать на Украину, надо 2 часа проторчать под Белгородом (обыщут все чемоданы) и 2 часа под Харьковом. Это Средневековье, в которое отправили страну, имеющую огромный потенциал.

Из державы, которая входила в пятерку самых безопасных, самых умных, самых читающих, самых образованных, самых успешных стран, превратили в кладовую для добычи чужих интересов.
Все эти реформы направлены на то, чтобы превратить экономику России в 2 трубы – нефтегазовую, лесоповал и карьер. Вот, собственно говоря, мы сегодня видим: дикую коррупцию, унижение страны, 80% граждан страны живут у черты бедности или ниже, господствует 1,5-2% новой олигархии, которые тоже оказались не эффективными собственниками. В результате кризиса из 20 самых развитых стран Россия провалилась глубже других и оказалась последней, и в БРИКе оказалась последней, и среди нефтедобывающих стран оказалась последней.

Это приговор модели Гайдара, которую продолжает Путин вместе с Кудриным, и которая ничего общего ни с наукой, ни с новыми реформами не имеет.
Если хотят посмотреть, что надо делать, пусть хотя бы глянут на советский опыт 20-30-х годов, когда Запад корчился в муках, минус 25% спад был в США, а наша страна росла темпами 10-15% в год. Пусть посмотрят на реформы Дэн Сяопина – за 30 лет Китай показывает самые высокие темпы экономического развития в мире. Я был в Шанхае дважды на всемирной выставке, где был мировой чемпионат по новым технологиям. Страна, которая ездила на осликах и велосипедах, когда мы летали на ракетах, лучше всех играли в хоккей и танцевали в Большом театре, Китай сегодня вырвался в космос, а мы обслуживаем чужие интересы, не имея возможности развить толком свою автомобильную, авиационную промышленность.

Поэтому точка в реформах Гайдара поставлена этим кризисом.
О них можно было бы забыть, если бы не было столько слез, горя и бед. Но в любом случае нормальная власть сделает из этого выводы. К несчастью я не вижу, что господин Путин и Кудрин сделали из реформ Гайдара выводы. Опять вся эта либеральная свора крутится вокруг трона и в Кремле, и в правительстве, Кроме несчастий и подчинения заморским интересам российской экономики и населения ничего эти реформы не несут. Без сильного, умного государства, без образованного здорового населения, без подлинной модернизации на основе справедливости и высоких технологий двигаться вперед невозможно. Но для этого надо проводить не реформы Гайдара, а проводить умную, очень перспективную политику, где определить стратегические цели и подчинить этому все отрасли производства. А главная цель – это благополучие каждого человека, каждой семьи, мир на планете и разумное взаимодействие с природой, которая мстит уже за реформы капитализма и Гайдара беспощадно, в том числе и природными катаклизмами. Природа не согласна с этим варварством, который называется «либеральный фашизм». А он сегодня реализуется в значительной степени на планете.

Я считаю, что мир подошел к новым задачам.
Я это видел и слышал в Ярославле, древнем городе русском, которому тысяча лет исполнилась в прошлом году, где все самые крупные люди планеты заявили: «Мы стоим на пороге новых серьезных преобразований, но для этого надо отказываться от старой модели спекулятивного капитализма, которая взорвалась на Уолл-Стрите в Нью-Йорке, финансовой столице мира, и больше эту модель никто не воскресит». Но поиск будет трудным и сложным. Надо вовремя осознать свои цели и задачи, и двигаться к ним. А из так называемых реформ Гайдара всем придется сделать далеко идущие выводы.

[Больная совесть либерализма]

http://magazines.russ.ru/continent/2007/134/il7-pr.html
Опубликовано в журнале:
«Континент» 2007, №134
РОССИЯ И МИР
Беседа в редакции

Андрей ИЛЛАРИОНОВ — родился в 1961 г. в Сестрорецке, пригороде Ленинграда. Окончил экономический факультет и аспирантуру ЛГУ, кандидат экономических наук. В 1983–1990 гг. — ассистент кафедры международных экономических отношений ЛГУ. В 1990–1992 гг. — старший научный сотрудник и заведующий сектором Проблемной научно-исследовательской лаборатории региональных экономических исследований Санкт-Петербургского университета экономики и финансов. В 1992–1993 гг. — первый заместитель директора Рабочего центра экономических реформ при правительстве РФ (РЦЭР). В 1993–1994 гг. — глава Группы анализа и планирования при премьер-министре России В. С. Черномырдине (советник премьер-министра). В 2000–2005 гг. — советник президента России по экономическим вопросам, личный представитель президента России (шерпа) в Группе восьми. С 1994 г. — директор, с 2000 г. — президент Института экономического анализа в Москве. С октября 2006 г. — старший научный сотрудник Института Катона в Вашингтоне. Живет в Москве и Вашингтоне.

Слово и дело

Беседа с президентом Института экономического анализа

Андреем Илларионовым

От редакции

Намерение взять интервью у Андрея Николаевича Илларионова впервые возникло у редакции “Континента” еще в те времена, когда членом редколлегии журнала была безвременно ушедшая от нас в 2003 году Лариса Ивановна Пияшева — известный экономист, автор знаменитой в свое время статьи “Где пышнее пироги”, которая была напечатана в 1987 году в журнале “Новый мир” и стала одной из первых, если не первой работой, положившей начало широкой дискуссии о необходимости в стране либеральной реформы. Уже тогда Л. И. Пияшева неизменно отзывалась об А. Н. Илларионове с высочайшим уважением и теплотой — и не только потому, что он принадлежал к той же, что и она, школе экономического либерализма (это не мешало им, однако, порою и спорить друг с другом). Главное, она уже и тогда, в 90-е годы, считала его прежде всего по-настоящему выдающимся экономистом, одним из самых глубоких и крупных экономических умов современной России. Конечно, мы в редакции не были специалистами в экономике, но даже по тем выступлениям и публикациям тогдашнего А. Н. Илларионова, которые были известны и достаточно внятны и нам, не специалистам, мы вполне понимали, как она права. И естественно, что уже тогда — и особенно после дефолта 1998 года, который, кстати, был предсказан именно и только А. Н. Илларионовым, — у редакции возникло твердое намерение непременно связаться с ним и попросить рассказать читателям “Континента” о своих взглядах на настоящее и будущее российской экономики.

Но грянувшая катастрофа 1998 года слишком тяжело отразилась на журнале, заставив редакцию на неопределенный срок отодвинуть многие свои планы и заняться прежде всего спасением журнала. Эти самоотверженные усилия и немногих оставшихся членов редакции, и большинства авторов, работавших для “Континента” весь этот период на одном благородном энтузиазме, без всякого вознаграждения, заняли почти три года. Именно столько понадобилось журналу, чтобы снова встать на ноги. Но к этому времени А. Н. Илларионов стал уже, как известно, экономическим советником нового президента России. И этот факт опять отодвинул наши планы на интервью с ним в область неопределенного будущего — мы (не без оснований, я думаю) полагали, что новое положение А. Н. Илларионова будет слишком его сковывать и мы вряд ли получим интервью той откровенности и той полноты, на которое рассчитывали. А после того как в 2005 году из-за несогласия с проводившейся политикой А. Н. Илларионов подал в отставку с поста советника президента России, его нарасхват и не по разу стали приглашать для интервью и выступлений во все хоть и немногие оставшиеся независимыми, но куда более тиражные СМИ. И мы решили, что опять нужно дать пройти некоторому времени, чтобы поток этой информации — совершенно необходимой и очень актуальной, но все же связанной прежде всего с мотивацией данного конкретного поступка (поступка, надо заметить, мужественного и этим поразившего многих), — более или менее исчерпал себя. И освободил место и возможность для той более содержательно широкой и проблемно объемной беседы, на которую мы и рассчитывали.

И вот в конце прошлого года это время настало. И, связавшись с А. Н. Илларионовым, мы не только получили его согласие на интервью для “Континента”, но согласие на интервью именно в том формате, в каком нам и хотелось его получить. Мы можем только еще раз поблагодарить А. Н. Илларионова за то, что он отдал нам для этого интервью столько времени, — беседа с ним, в которой кроме меня со стороны “Континента” приняла участие ответственный секретарь журнала Ирина Владимировна Дугина, заняла не один полный вечер.

Но зато в результате мы можем предложить теперь нашему читателю чрезвычайно содержательный и необычайно интересный, на наш взгляд, текст, к тому же объемом около десяти авторских листов, что для жанра интервью — случай совершенно небывалый.

Мы разбили этот текст на две части и представляем в этом номере только первую из них. Разделяя единый текст на две части, мы нарушаем обычное правило “Континента”, но пойти на этот шаг нас побудил в данном случае не только и не столько сам объем этой публикации (а никакое сокращение тут мы не считаем возможными). Разделение материала обусловлено прежде всего тем, что при всем естественном своем единстве, две его половины жанрово и тематически достаточно самостоятельны.

Дело в том, что нам с самого начала очень хотелось, чтобы наш собеседник рассказал нам не только о том, что связано с его недавним уходом из советников президента, но обстоятельно и подробно поделился своим концептуальным видением и пониманием прежде всего того, что происходило в России и с Россией вообще на протяжении последних двадцати лет — начиная с так называемой перестройки. И нам очень хотелось, чтобы рассказ Андрея Илларионова включил в себя и его личный человеческий опыт прохождения через это время. Именно так, как увидит читатель, мы и постарались построить всю беседу — начиная с первого вопроса и поддерживая заданный нами параметр последующими.

Андрей Николаевич поначалу не слишком охотно отзывался на наши постоянные и настойчивые попытки не выпускать его из личной, биографической колеи. Но очень скоро, как нам кажется, почувствовал и понял, что в таком алгоритме беседы есть свой большой и содержательно очень важный резон. И, не поддаваясь уже соблазнам ненужной и вредной в данном случае излишней скромности, стал подробно, обстоятельно и, что нас порадовало, очень откровенно и даже увлеченно припоминать, как именно, с какими неожиданными сюрпризами и вторжениями проходила история этих лет через его собственную, личную судьбу, — рассказ тем более любопытный и увлекательный, что многое из того, что происходило, происходило в интерьерах зданий на Старой площади (где до 1991 года располагался ЦК КПСС, а в 1991–1993 годах — Российское правительство), затем российского Белого дома и, наконец, Кремля.

Так сложилась первая часть публикуемого текста, биографическая канва которой и подвигла нас озаглавить ее “Антисоветчик” — тем ласково-шутливым прозвищем, которым, как рассказал нам Андрей Николаевич, друзья именовали его в школе.

Для второй же части, основное содержание которой составили ответы нашего собеседника на вопросы более общего, концептуального характера, связанные с нынешней ситуацией в России, с ее историей и с перспективами ее развития, А. Н. Илларионов предложил название “Столетняя война”, смысл которого читатель поймет, когда познакомится со всем текстом интервью.

Вторая часть беседы с А. Н. Илларионовым будет опубликована в 135-м номере “Континента”.

Игорь Виноградов

Часть первая. “Антисоветчик”

Встреча

— Андрей Николаевич, у нас очень много вопросов, на которые мы хотели бы услышать Ваши ответы, — и о том, что сейчас происходит с Россией, и о ее возможном будущем. Но нам хотелось бы подойти к этой теме, попросив Вас предварительно сделать экскурс в то недавнее прошлое России, из которого и выросло это ее настоящее. Как Вы видите стержневой рисунок и смысл того, что происходило с Россией в течение последних двадцати лет — начиная с перестройки? Вы ведь непосредственно участвовали во многих исторических событиях, определивших наполнение этого периода. И, может быть, именно так удобнее всего для Вас и подойти к рассказу о нем — через себя, через свою собственную судьбу? Это было бы ведь вдвойне интересно — и как анализ ученого-экономиста, и как свидетельство живого человека, непосредственно пропустившего через свою жизнь и свое сердце все то, что теперь подвергается холодному анализу специалиста. Это наше общее начальное пожелание, наш общий вопрос. Конкретно же первый вопрос хотелось бы задать вот какой: а как вообще случилось, что Вас повлекло в экономику и вынесло потом в бурный поток ее непосредственно-политической реализации? Что — с самого начала сознательной жизни эта область манила Вас? Почему?..

— Прежде всего я должен признаться, что к встрече с Вами, с журналом “Континент”, я шел, наверное, три десятилетия. По крайней мере еще в середине 1970-х годов время от времени я слушал по радио (читать тогда, естественно, было невозможно) то, что публиковалось на страницах “Континента”, узнал тогда имена В. Максимова, В. Аксенова, В. Некрасова, И. Бродского. По какому радио слушал? Конечно же, не по “Маяку” — по Би-би-си, по “Голосу Америки”, по “Свободе”. Как говорили когда-то, “есть обычай на Руси — ночью слушать Би-би-си”. Да, многое сегодня возвращается на круги своя...

Теперь — к Вашим вопросам.

Сколько я ни пытался избежать встречи с мемуарным жанром, но, видимо, пора такая уже подходит.

Начало

Началось все, конечно, с родителей.

Родителям мы обязаны жизнью. Родителям мы во многом обязаны знакомством с миром, взглядами на жизнь, жизненными правилами. Своим родителям я обязан очень многим. Без них меня не только бы не было. Без них я не стал бы тем, кем стал. Мне очень повезло с родителями. Родителям я обязан в том числе и ранним знакомством с “Континентом”. Думаю, что отец мой был бы рад, если бы узнал, что наша встреча с Вами все-таки состоялась.

Что касается выбора жизненного пути, то вообще-то я довольно долго готовился стать географом, собирался поступать на географический факультет университета. Но когда мне было 15 лет, случилась одна история, которая довольно сильно повлияла на мою дальнейшую жизнь.

В городке, где я рос, сносили старые деревянные дома. И мальчишки, естественно, направлялись на приключения в эти развалины. В одной старой усадьбе я нашел вузовский учебник. Это был первый советский учебник по политэкономии, “сталинский”, госполитиздатовский, издания 1952 года. Вряд ли кого-нибудь из моих сверстников такая книжка могла заинтересовать. Но меня заинтересовала, и я почти всю ее прочитал еще в десятом классе. Не скажу, что я со всем там согласился, более того, многого я там не понял. Но мне очень захотелось понять. В общем, за несколько недель до сдачи документов в вуз я немало удивил свою семью, сказав, что буду поступать не на географический факультет, а на экономический. Вот так начался мой путь к экономике...

Школа

Первое же занимательное событие, вовлекшее меня в сферу общественно-политической жизни, произошло со мной, когда я учился в десятом классе. По случаю принятия новой Конституции СССР в конце 1977 года был объявлен конкурс школьных работ по обществоведению. Сначала он проходил на уровне школ, потом лучшие работы должны были попасть на районный, городской, республиканский и, в конце концов, на союзный уровень. Организаторами конкурса было предложено двадцать пять или тридцать тем, по которым рекомендовалось писать работы. В списке превалировали темы типа “Советская Конституция — новый шаг в строительстве развитого социализма”, “Советский народ — единая межнациональная общность”, “Л. И. Брежнев — гениальный продолжатель дела В. И. Ленина” и т. п. В общем, понятно, какие это были темы.

Однако в названии списка была допущена незаметная, но, как потом оказалось, весьма серьезная ошибка — он был назван “рекомендованным”. Иными словами, юное поколение, не овладевшее еще взрослым языком вторых смыслов, вполне могло предположить возможность выбора свободной темы. Хуже того — на уточняющий вопрос моя учительница обществоведения, Раиса Моисеевна Пустельник, достаточно безответственно подтвердила такую возможность. А это была уже вторая ошибка!

Как бы то ни было, к необходимому сроку работу свою я сдал. И принялся ожидать (поскольку старался при написании) приглашения на следующий тур, а также, возможно, каких-то призов, грамот, — в общем, публичного признания... Надо сказать, что в конце концов я дождался его. Правда, не совсем того, на которое рассчитывал.

Как выяснилось позднее, моя работа породила сразу несколько проблем. Первая состояла в том, что она не была посвящена ни новой советской Конституции, ни развитому социализму, ни коммунистическим вождям — она была посвящена фашизму. И так и называлась — “Фашизм”. Вторая проблема заключалась в том, что в подзаголовке работы стояло: “Пять источников и пять составных частей фашизма”. А поскольку все школьники в СССР изучали (и чуть ли не наизусть выучивали) статью В. И. Ленина “Три источника и три составные части марксизма”, то возникновение соответствующего ассоциативного ряда у образованных по-советски читателей было обеспечено. Третья проблема обнаружилась в том, что работа не была написана от руки — как у других конкурсантов. Она была напечатана на пишущей машинке. Это сейчас преподаватели предпочитают, чтобы курсовые и дипломные работы их учеников печатались на компьютере. А тогда — тогда было совсем другое время. Более того, в работе я формулировал вопрос, который, по мнению некоторых ее будущих читателей, задавать было нельзя: почему германский фашизм оказался столь популярным у немцев? Наконец, в меру своих сил я пытался ответить на него.

Получив работу и ознакомившись с ее содержанием, моя учительница обществоведения, ничего мне не сказав, действительно отправила мою работу в район — но, правда, не в райотдел народного образования (РОНО), а райотдел Комитета государственной безопасности. Не знаю, что там произошло на самом деле, но по информации, которую я потом получил, в КГБ посмотрели мою работу и, надо отдать им должное, сказали моей бдительной учительнице что-то вроде “не занимайтесь ерундой!”. Однако надо отдать должное и моей Раисе Моисеевне: она на этом не успокоилась и пошла в райком партии. Там то ли членом, то ли руководителем совета старых большевиков состоял бывший директор нашей школы Николай Иванович Соболев — человек очень серьезной закалки, хорошо известный в нашем районе как “сталинист”. Соскучившись, очевидно, по делам бурной юности, Николай Иванович принялся за расследование моего дела с инициативой, энергией и огоньком.

Расследование велось всерьез, с участием ряда сотрудников райкома (я узнал об этом уже постфактум и, думаю, далеко не всё). Был нанесен визит в районную библиотеку и изучен мой формуляр: какие книги я беру и что читаю. Были сделаны запросы в парткомы организаций, где работали мои родители, — для получения сведений о том, как они ведут себя, что говорят и какие мысли имеют. В конце концов, меня вызвали к завучу школы, где меня уже ждал Николай Иванович. Допрос он устроил с пристрастием (завуч предусмотрительно вышла): “Андрей, я понимаю, ты такой способный... Я хочу тебе добра. Почему ты ссылаешься на “Литературную газету”, а не на “Правду”? С кем ты общаешься? Кто тебя надоумил?.. А где ты взял пишущую машинку? Сколько экземпляров напечатал? Кому давал читать работу? Кто еще знает о ее существовании? Не вел ли кто-нибудь с тобой антисоветских разговоров? Тут, знаешь, недавно открыли тайник с антисоветской литературой... Ты знаешь, кто ее спрятал? Ты читал ее?” И так далее в таком же духе. Словом, началось знакомство со сторонами взрослой жизни, про которую на уроках не рассказывали...

— Понятно, что на районный тур конкурса, не говоря уже о городском, республиканском и прочих, Вы уже не попали...

— Разумеется, работа уже больше никуда не пошла. Ее прочитали лишь несколько одноклассников. Но история эта оказалась для меня важной. Бывают вещи, которые, как раньше писали, “проходят красной нитью через всю жизнь”.

Университеты

Слава богу, никаких практических последствий ни для меня, ни для моих родителей история эта не имела, — очевидно, времена уже были не те. Я нормально закончил школу (правда, несмотря на все пятерки в аттестате, золотой медали все же не получил), поступил на экономический факультет Ленинградского университета. Но история со школьной работой застряла у меня в голове — чувство, что со мной поступили несправедливо, не проходило. Не буду скрывать, мне хотелось получить и реабилитацию и сатисфакцию. Думал я и о том, чтобы вернуться в один прекрасный день в свою школу, повидаться со своей преподавательницей обществоведения и скромно познакомить ее с признанием, полученным уже в другом месте. Кроме того, в той школьной работе далеко не на все вопросы, важные для меня уже тогда, я смог ответить. А они продолжали меня занимать. И в университете я стал уже на другом уровне заниматься изучением фашизма, фашистской экономики, идеологии, организации общества, стал регулярно писать курсовые работы по германской экономике. Пятый курс я завершил написанием диплома на тему “Военно-государственный монополистический капитализм фашистской Германии”.

Когда о своих намерениях я впервые сообщил своему профессору и будущему моему научному руководителю Андрею Андреевичу Демину, он, как мне показалось, несколько напрягся. Но, надо отдать ему должное, в течение всех лет моего обучения и студентом и затем аспирантом он прикрывал меня своим авторитетом. Диплом я защитил у него на пятерку. А несколькими годами позже написал у него же кандидатскую диссертацию, тема которой в переводе на общепонятный язык звучала примерно так: “Государственные финансы развитых капиталистических стран в ХХ веке”.

Защита ее оказалась довольно бурной. Выступавшие на заседании члены ученого совета отмечали, что это самая большая кандидатская диссертация на их памяти — вместо традиционных 120–150 было представлено около пятисот страниц в двух томах. Второй том содержал большое количество статистических таблиц — была проведена значительная работа по анализу государственных финансов примерно сорока развитых стран за почти весь ХХ век. Стены аудитории я увешал графиками государственных расходов, вычерченными на миллиметровке. К моему удивлению, реакция на весь этот труд оказалась не совсем такой, на какую я надеялся. Хорошо запомнились слова моего научного оппонента доктора экономических наук, профессора Юрия Васильевича Пашкуса: “Это не марксизм. Это сильная работа, и именно поэтому ее не надо утверждать”. Год на дворе стоял 1987-й. Из двенадцати членов Ученого совета восемь проголосовали “за”, четверо — “против”. Если бы был еще один голос “против”, защита не состоялась бы. Возможно, именно поэтому союзный ВАК в Москве еще почти целый год рассматривал мои документы, прежде чем окончательно утвердить результаты голосования.

— И в наших библиотеках Вы могли тогда найти литературу по Вашей теме?

— Смотря какую литературу. Конечно, какой-то части научной литературы в открытом доступе тогда не было — она лежала в спецхране. Это отдельная история — как аспиранты и научные сотрудники того времени доставали необходимые им книги и статьи, как работали с ними. Но часть литературы — пропагандистской и даже не очень пропагандистской, а чисто исторической — была совершенно доступна. Фашизм считался политическим и идеологическим врагом, его позволялось изучать и разоблачать. Однако любой непредвзятый исследователь, начинавший хоть сколько-нибудь серьезно знакомиться с фашизмом, не мог не провести совершенно очевидных параллелей с коммунизмом. И вот тогда надо было (и это уже было делом доблести и геройства) постараться написать текст таким образом, чтобы, не жертвуя объективностью анализа и не теряя совести хотя бы перед самим собой, при неизбежном возникновении опасных параллелей все же не дать повод политическим обвинениям.

— Я помню, как в конце 60-х годов цензура специально ввела применительно к деятельности тогдашнего “Нового мира” понятие “неконтролируемый подтекст”. Применение этой формулы не требовало никаких мотивировок и давало право на запрет материала без всяких объяснений. Именно так была “зарублена” публикация в журнале “Преступника номер один” Д. Мельникова и Л. Черной. Правда, позднее эта работа вышла отдельным изданием, но тогда, в 69–70-м, в “Новом мире” она так и не появилась.

— Это, кстати, одна из тех книг о Гитлере, с которыми я тогда много работал. Очень полезная книга...

— И этой своей диссертацией Вы поставили, наконец, точку на теме, начатой когда-то Вашей школьной работой?

— Как сказать. Видимо, не случайно я вспомнил о школьной работе про фашизм. Похоже, эта тема действительно “красной нитью” проходит через мою жизнь. Прошло уже тридцать лет, и вот сейчас в публичных выступлениях мне приходится проводить сравнения между тем режимом и этим — нынешним “нашизмом”, рассказывать, что у них общее, а что — различное... Так что судьба, видимо, не случайно придумала этот сюжет и, видимо, не случайно распорядилась так, чтобы Вы попросили меня об этом вспомнить.

— Ну если у Вас в судьбе все так закольцовано, Вы, видимо, все-таки встретились в конце концов со своей учительницей обществоведения. Удалось доказать ей свою правоту?

— Да, это хороший вопрос, потому что история эта закончилась так, как нарочно не придумаешь. Когда я уже и диплом получил, и диссертацию защитил, и пришел вместе с другими выпускниками на очередной юбилей школы, я, естественно, спросил, могу ли я повидать мою любимую Раису Моисеевну Пустельник, сделавшую донос в свое время на меня и моих родителей в КГБ и райком партии. Но мои учителя огорчили меня, сказав, что Раиса Моисеевна уже несколько лет как уехала в Америку, что уехала она в конце 80-х и живет в Нью-Йорке, что до сих пор переписывается с коллегами и не может нахвалиться на Штаты. Пишет, что получила там хорошее социальное пособие, что вылечила зубы, что укрепила здоровье и чувствует себя на двадцать лет моложе, что даже немного путешествует по Штатам и миру. Пишет она совершенно счастливые письма своим коллегам и знакомым, которые остались здесь, о том, как здорово, что она уехала в Америку, что там совершенно другое питание, что она просто летает там. Вернуться? Нет, не собирается, там она совершенно счастлива. Такое вот любопытное завершение сюжета...

— Да, сюжет действительно закольцованный. А как “закольцевалась” Ваша судьба после защиты диссертации?

— После защиты я стал работать ассистентом на кафедре международных экономических отношений ЛГУ. Работа была хорошая, но в интеллектуальном плане было тоскливо — не с кем было обсуждать то, что хотелось обсуждать. Экономический факультет, который я окончил и где работал (наряду с историческим и философским факультетами ЛГУ), был, что называется, “кузницей кадров” Ленинградского обкома партии. Люди там были неплохие, но в политическом и идеологическом плане очень, скажем так, по-советски корректные — обсуждать реальные проблемы страны там было не с кем. Я лихорадочно пытался найти хоть кого-то, с кем можно было бы говорить на интересовавшие меня темы.

Перестройка

И тут мне еще раз сильно повезло — в 1986 году я познакомился с двумя моими сверстниками, недавними выпускниками Финансово-экономического института Борисом Львиным и Андреем Прокофьевым. Общение с ними сильно повлияло на мою жизнь. Тогда времена уже становились другими, наступали перестроечные годы, начиналось общественное движение, становились открытыми разнообразные дискуссии... При Ленинградском дворце молодежи Борис и Андрей создали общественно-политический дискуссионный клуб “Синтез”, ставший одним из самых лучших моих университетов. Мне повезло оказаться на одном из первых заседаний этого клуба, затем я стал его членом и, в конце концов, даже вроде как одним из его соорганизаторов.

В “Синтезе” делались доклады и проводились их обсуждения по экономике, истории, по тому, что сейчас называется “политическая теория”. Уровень и докладов и обсуждений был очень высоким — по крайней мере, ни в Ленинграде, ни в Москве того времени мне не приходилось участвовать в обсуждениях такого уровня. А в “Синтезе” я встретил хороших ребят, молодых, умных, талантливых. Круг общения с интересными людьми постоянно расширялся. Причем настолько, что в 1990 году по приглашению одного из них — Сергея Александровича Васильева — я перешел из университета в Финансово-экономический институт, с кафедры международных экономических отношений в лабораторию региональных исследований.

— Это было повышение? Карьерный рост?

По тогдашним (и, наверняка, не только по тогдашним) временам шаг этот мог выглядеть совершенно необъяснимым. В статусном рейтинге Ленинградский университет был гораздо выше Финансово-экономического института, международные экономические отношения несопоставимы с региональными исследованиями внутри России, основной преподавательский состав несравним с сотрудниками вспомогательной исследовательской лаборатории. В тогдашней иерархии новое место было существенно менее почетным, по деньгам тоже никакого выигрыша не было. Иными словами, с обыденной точки зрения добровольный выбор падения на несколько статусных порядков выглядел, конечно, совершенно нелепым. Но все перевешивали два “небольших фактора”: во-первых, лабораторию возглавлял один из талантливейших российских экономистов Сергей Васильев и, во-вторых, ее сотрудники профессионально занимались анализом реальных экономических процессов, а затем и подготовкой грядущих экономических реформ. Дело в том, что к тому времени лаборатория уже несколько лет служила одним из опорных пунктов московско-ленинградского кружка экономистов.

[Больная совесть либерализма]

Истоки

Я познакомился с членами этого кружка в 1986–1987 годах. Но сама группа в зачаточном виде существовала как минимум с 1979 года. У кружка было два корня — ленинградский и московский.

В Москве группа начала формировалась на основе отдела Института системных исследований, в котором тогда работали четыре молодых сотрудника — Егор Гайдар, Петр Авен, Олег Ананьин и Вячеслав Широнин. Был и пятый человек, но в силу, насколько мне известно, личного конфликта этот пятый был вычеркнут из списков группы и, как мы теперь видим, и из “списков истории”. Позже к этой четверке стали присоединяться и другие москвичи.

Петербургский кружок возник — по крайней мере, согласно сложившемуся апокрифу — в 1979 году на “картошке” (была такая практика — направлять студентов с молодыми преподавателями и аспирантами на сельхозработы). И вот, как повествует легенда, где-то на картофельной борозде под Ленинградом осенью 1979 года встретились трое молодых людей — тогдашних сотрудников Инженерно-экономического института им. Пальмиро Тольятти — Григорий Глазков, Юрий Ярмагаев и Анатолий Чубайс. Встретились — и заспорили они о том, как совершенствовать хозяйственный механизм социалистической экономики. И вопрос был не праздным, и повод был неслучайным.

Только что был опубликован важнейший для экономистов того времени документ — Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о совершенствовании хозяйственного механизма. Естественно, страна в лице шахтеров и ткачих единодушно его поддержала. Экономисты официальные тоже в долгу не остались. А вот экономисты неофициальные попытались разобраться, что бы это значило. Постепенно круг обсуждавших эту и смежные проблемы расширялся, и, вернувшись с картошки, участники этого кружка влились в Клуб молодых ученых Ленинградского инженерно-экономического института, чуть позже его и возглавив. Пусть небольшой, но все же административный ресурс дал возможность проводить семинары, устраивать конференции, выпускать сборники. Главное направление исследований в течение длительного времени оставалось прежним — как улучшить хозяйственный механизм социализма.

Ленинградская часть кружка постепенно расширялась — в том числе за счет Сергея Васильева, Бориса Львина, Андрея Прокофьева, Михаила Дмитриева из Ленинградского финансово-экономического института, Сергея Игнатьева из Торгового института, Петра Филиппова и других экономистов. Это был круг людей, говоривших не на жаргоне марксистско-ленинских политэкономов, а на профессиональном экономическом языке.

Установление контакта между московской и ленинградской частями будущего кружка произошло благодаря Григорию Юрьевичу Глазкову. В 1982 году он поехал в аспирантуру в Москву, в Институт экономики АН СССР. Кроме того, у него было такое “партийное задание” — найти в Москве людей, думающих на те же темы, в том же ключе, эволюция взглядов и представлений которых была близка к тому, что происходило и в ленинградской группе. Обойдя в Москве и исследовательские, и академические институты, он убедился, что практически единственной группой, находившейся в том же процессе поиска, является группа Гайдара. Контакт был установлен. Через год в командировку в Москву поехал Чубайс, который встретился с Гайдаром. У обоих сразу же возник контакт, переросший и в сотрудничество, и в дружбу, продолжающиеся до настоящего времени.

С этого времени начались регулярные — вначале раз в год, потом дважды и даже чаще — совместные семинары московской и ленинградской групп. На них читались и обсуждались доклады по экономической ситуации и экономической политике, способствовавшие постепенному интеллектуальному, профессиональному и человеческому сближению между двумя частями этого кружка. К тому времени, как в нем появился я, это был уже достаточно сплоченный коллектив, имевший, по крайней мере, некую общность в понимании проблем и подходов к тому, как с этими проблемами иметь дело.

Семинары кружка поочередно проводились то на ленинградской территории, то на московской. Круг участников постепенно расширялся. В середине 1980-х годов были установлены контакты с экономическими социологами из Новосибирска — Симоном Кордонским и Сергеем Павленко. Однако, к немалому разочарованию участников кружка, расширение круга единомышленников, несмотря на интенсивные попытки, происходило медленно и найти кого бы то ни было в других городах фактически не удалось.

Летом 1986 года состоялась легендарная конференция в “Змеинке” — пансионате ЛФЭИ “Змеиная горка” на Карельском перешейке. В ее рамках получил своеобразное оформление и определенный статус семинар московско-ленинградского кружка по вопросам реформирования социалистической экономики. К тому времени я уже был знаком с некоторыми участниками этого семинара, хотя на самой “Змеинке” не был. Клуб “Синтез”, про который я уже говорил, был по сути молодежной секцией московско-ленинградского кружка экономистов. Весной 1987 года я стал членом и “взрослого” кружка.

С перехода в лабораторию региональных исследований ЛФЭИ у меня начался новый этап жизни. Анализ экономической ситуации стал дополняться выработкой предложений для экономической политики, разработкой экономических реформ. В 1990 году вместе с коллегами я принимал участие в подготовке концепции Ленинградской зоны свободного предпринимательства — по заказу Анатолия Чубайса, ставшего тогда заместителем председателя исполкома.

После провала путча в августе 1991 года в ноябре 91-го было сформировано новое правительство. В нем пост вице-премьера, ответственного за экономические реформы, получил Егор Гайдар, один из руководителей нашего кружка. Тогда была объявлена своего рода “всеобщая мобилизация” в исполнительную власть всех, кто хоть что-то понимал в современной экономике, кто был в состоянии внести содержательный вклад в разработку экономической политики. К этой работе были привлечены и многие из экономистов, входивших в наш кружок, некоторые из них заняли заметные позиции в исполнительной власти.

К этому времени я, правда, находился не в Москве и даже не в Петербурге — я был в Англии. В 1991 году в Ленинграде впервые прошел конкурс Британского совета (того самого, отделения которого в Петербурге и Екатеринбурге сейчас закрыли) на право получения образования в Британии. В течение многих лет, как и миллионы моих сограждан, я был вынужден заниматься насквозь идеологизированной марксистской политической экономией, имевшей слабое отношение к реальной экономике. Как и многие молодые люди в нашей стране, я болезненно переживал отсутствие классического образования, мечтал учиться в нормальном западном университете. Поэтому в конкурсе Британского совета я участвовал с энтузиазмом и надеждой. И, победив в нем, в числе первых десяти счастливчиков в сентябре 1991 года поехал учиться в Британию, в Бирмингемский университет.

1992-й

Но учиться в Англии, к сожалению, я смог недолго. В самом начале 1992 года меня все-таки “призвали” в исполнительную власть. Темным, пронзительно холодным вечером 8 января я прилетел в Москву. Намерения были четкие — через месяц-два вернуться учиться, тем более что Британский совет в порядке исключения продлил мне возможность обучения еще на год. Однако в апреле 1992 года меня пригласили на пост заместителя директора Рабочего центра экономических реформ при Правительстве РФ. Это была новая структура, мозговой центр, призванный подсказывать правительству, что надо делать, а чего — не надо. Когда наступил сентябрь 92-го и надо было вновь уезжать в Англию, я, понимая, что в России происходят исторические события, решил остаться еще на год. Так что моя мечта получить нормальное образование в западном университете, видимо, так и останется мечтой.

— Ее заменила “проза жизни” — Вам пришлось войти во власть... Ну и какова она показалась Вам на вкус, эта проза?

— Очень разной. Это ведь тоже очень непростая история. Точнее, истории.

Гайдар

Про начало экономических реформ сказано и написано немало. Я не буду повторять, что в целом хорошо известно. Скажу только, что заслуги Гайдара в запуске рыночного механизма, ликвидации угрозы реального голода в стране, восстановлении минимальной работоспособности практически парализованного госаппарата в 1992 году трудно переоценить. В то же время никто не сделал для дискредитации либерализма в идеологии и на практике больше, чем Гайдар.

— Разъясните, пожалуйста, Вашу точку зрения.

— Вклад Егора Гайдара в современную жизнь России огромен. Он сделал две главные вещи: легализовал рыночные отношения в стране и минимум на поколение уничтожил политическую и общественную поддержку либералов и демократов. Повторю еще раз: для дискредитации либерализма никто не сделал больше, чем Егор Гайдар вместе со своим коллегой, товарищем и другом Анатолием Чубайсом.

Мне не очень просто говорить о них обоих, поскольку в течение многих лет мы были близкими коллегами, товарищами, друзьями. В то же время в течение долгих лет по многим вопросам у нас шла порой очень жесткая непубличная дискуссия. Многократно обращался я к ним с просьбами, предложениями, призывами не делать, с моей точки зрения, ошибочных, недопустимых шагов. Многократно обращался я к ним с призывами признать сделанные ошибки — чтобы и с себя грех снять, и других предупредить, и самим не повторять содеянного. Но, увы, ни тот, ни другой не оказались в состоянии ни отказаться от неверных действий, ни провести честный разговор со своими сторонниками, коллегами, с самими собой.

Более того, против меня, как и против очень многих приличных людей, некоторых из которых сегодня уже нет — Галины Старовойтовой, Сергея Юшенкова, — неоднократно развертывались грязные кампании. Может быть, я слишком долго, недопустимо долго молчал. Сохранять публичное молчание и сегодня означало бы покрывать ошибки, приведшие, как мы теперь видим, к преступлениям. И против отдельных людей, и против сторонников либерализма и демократии в нашей стране, и против всей страны. Люди должны знать, как мы пришли к сегодняшнему дню и кто какой вклад внес в наше “сегодня”.

От времени Советского Союза Гайдар унаследовал весьма разбалансированную финансовую систему. Во второй половине 1980-х годов бюджетный дефицит вырос с примерно 2% ВВП в 1985 году до 8% в 1990 году. В 1991 году он, очевидно, вырос до 12 % ВВП. Говорю “очевидно”, потому что официальные цифры назвать невозможно, так как окончательные обороты по государственным финансам 1991 года так и не были проведены. Не были проведены они по распоряжению Гайдара, бывшего тогда вице-премьером и министром финансов России. Поэтому, строго говоря, мы так и не знаем, как закончился Советский Союз в финансовом отношении. Все, что есть сегодня, — это оценки. Более или менее точные, но — оценки. И, видимо, теперь мы уже никогда и не узнаем, какими были по официальной отчетности доходы и расходы СССР в последний год его существования.

Задача, какая стояла бы перед любым правительством, оказавшимся в ситуации бюджетного кризиса, была очевидной — сократить бюджетный дефицит, добиться финансовой и макроэкономической стабилизации. Задача эта в течение нескольких лет до ноября 1991 года многократно обсуждалась на семинарах нашего экономического кружка. На эту тему было подготовлено немало докладов, написаны статьи, некоторые из них были опубликованы в журнале “Коммунист”, редактором экономического отдела которого был Егор Гайдар. В отличие от Г. Явлинского, Е. Гайдар постоянно говорил о необходимости достижения финансовой стабилизации.

И вот он становится министром финансов страны, вице-премьером, а затем де-факто руководителем Правительства России. Что происходит с бюджетным дефицитом? В 1992 году он вырастает почти до 32% ВВП. Тридцать два процента ВВП — цифра немыслимая для государственных финансов мирного времени. В истории, похоже, нет других примеров, когда в мирных условиях наблюдался бы бюджетный дефицит такого размера. Удельный вес государственных расходов в ВВП, даже при Н. Рыжкове и В. Павлове находившийся на уровне 52 — 55%, в 1992 году при Гайдаре подпрыгнул до 71% ВВП. При одновременном падении государственных доходов до 39% ВВП образовалась гигантская дыра бюджетного дефицита, профинансировать которую никаким иным образом, кроме печатного станка, было невозможно.

Поэтому неизбежными стали указания правительства Центральному банку кредитовать и Российское правительство, и правительства государств рублевой зоны. ЦБ находился тогда в подчинении правительства, и решение об эмиссии необеспеченных денег принимало именно правительство. Темпы прироста денежной массы достигли 25% в месяц уже в июне 1992 года — еще до прихода в Центробанк Виктора Геращенко. Придя в банк, Геращенко, правда, поддержал такую политику. Но объективности ради надо признать: начал ее все-таки не он — начал ее Гайдар. И за катастрофическую финансовую дестабилизацию 1992 года, увы, ответственность несет тоже Гайдар и гайдаровское правительство.

Если денежная масса растет на 25% ежемесячно, то неизбежным результатом становится и 25%-я инфляция. Временной лаг между денежной эмиссией и инфляцией в России 1992 года составлял четыре месяца. Поэтому с уровня в чуть более 8% в августе инфляция поднялась до почти 12% в сентябре 1992 года и 23% в октябре. В последующие четыре месяца она устойчиво держалась на уровне 25% в месяц. В таких условиях правительства не выживают. В свое время Джон Мейнард Кейнс точно подметил, что инфляция — одно из самых эффективных средств по свержению правительств. На примере России 1992 года это правило было убедительно продемонстрировано еще раз.

Инфляционная волна, созданная усилиями Гайдара, смыла и его, и его правительство. 14 декабря 1992 года Б. Ельцин чуть ли не со слезами на глазах был вынужден отправить Гайдара в отставку и предложить Съезду народных депутатов В. Черномырдина. Съезд поддержал Черномырдина на “ура”.

Развязав в 1992 году инфляцию, Гайдар, по сути, подписал себе политический приговор. Увы, не только себе. Инфляция, смывшая его правительство, — это, конечно же, плата и за политическую и за человеческую слабость.

Черномырдин

Четырнадцатого декабря 1992 года президент Ельцин отправил Гайдара в отставку. Со словами “нам нужен рынок, а не базар” пришел Черномырдин. Первым его экономическим решением стало регулирование цен на продовольствие. С Черномырдиным аппарат правительства наводнили граждане в серых костюмах, с серыми лицами, с серыми взглядами. Атмосфера в правительстве изменилась радикально. В общем, мне стало ясно, что надо было не оставаться в Москве, а ехать учиться. И я вновь начал готовиться к продолжению образования.

Но тут как на грех заболел Сергей Александрович Васильев, руководивший Рабочим центром экономических реформ, и в течение нескольких недель обязанности руководителя центра пали на меня. А Черномырдин в это время стал знакомиться с доставшимся ему хозяйством, с правительственным аппаратом, с людьми, оставшимися ему от предшественника. Так мы с ним и познакомились. Дело в том, что в гайдаровском правительстве статус руководителя Рабочего центра был достаточно высоким. Он по должности приглашался на заседания правительства и участвовал во многих совещаниях по отдельным вопросам.

Одно из таких совещаний проходило в конце 1992 года на государственной даче в Волынском (соседняя с дачей Сталина в Кунцеве). Собралось человек пятнадцать; из тех, кого помню, были Е. Ясин, Я. Уринсон, И. Липсиц, А. Чубайс, С. Колесников, Н. Масленников. Черномырдин спрашивал мнения участников совещания об экономической ситуации, и каждый в течение 5–10 минут говорил о своем — о том, что нужно и чего не надо делать. Совещание запомнилось беспрецедентной по резкости атакой Чубайса на Игоря Липсица, приглашенного Ясиным. Из-за разных взглядов на приватизацию Чубайс потребовал изгнания Липсица с заседания и недопущения его в дальнейшем на любые правительственные совещания. Черномырдин был зримо шокирован нападками, но, верный своему бюрократическому чутью, поддаваться на давление сразу не стал. На том обсуждении Липсиц остался, но в дальнейшем ни на совещаниях, ни в правительстве его я больше не видел.

Из всех присутствовавших я был самым юным и по возрасту и по административному положению, а в очереди на комментарии, кажется, предпоследним. Когда дело дошло до меня, я сказал, что главная вещь сейчас — инфляция, переходящая в стадию гиперинфляции. Если ее не остановить, то она сметет любое правительство — так же, как уже смела правительство Гайдара. Надо сказать, что ни одна из затронутых тем не заинтересовала Черномырдина так, как тема инфляции и гиперинфляции. Делая вид, что позабыл обо всех остальных, он принялся расспрашивать меня о том, что происходит с инфляцией и откуда она берется. Заметив, что именно интересует нового премьера, и другие участники совещания стали вставлять свои комментарии. Черномырдин выслушивал их молча и чуть ли не демонстративно затем от них отворачивался, продолжая свои расспросы. Так мы с ним и проговорили, наверное, с полчаса в присутствии остальных...

— Ну и как прореагировали на это остальные?

— Понятно, что большого восторга у моих старших товарищей это не вызвало. Конкуренция за внимание нового премьера — вещь вполне обычная: каждый старается показать себя с лучшей стороны и оказаться (показаться) наиболее нужным. Естественно, в любой бюрократической структуре во время смены начальства люди боятся, что могут быть “выметены” “новой метлой”. Для себя я все уже решил — из правительства ухожу, делать мне здесь больше нечего, поеду продолжать учиться. Демонстрировать Черномырдину особенный пиетет мне тоже не было никакого смысла. Я думал: Васильева сейчас нет, надо выполнить свой товарищеский долг, а вернется Васильев из больницы — сдам ему дела и спокойно уеду в Англию. И поэтому говорил то, что считал нужным, вел себя, наверное, несколько более свободно, чем позволял известный Черномырдину советский бюрократический этикет.

Эффект от этого оказался тем не менее неожиданным. Когда совещание закончилось, Черномырдин всех отпустил, а меня попросил остаться — чуть ли не как в популярном фильме (“А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!”). Вдвоем с ним мы проговорили, наверное, еще час, если не больше. За окном уже точно было за полночь. Но в тот момент ему явно хотелось поговорить, и мы говорили на разные темы — и экономические, и неэкономические. Потом я еще несколько раз встречался с ним на разных совещаниях, отношения в общем сложились довольно приличные, по бюрократическим меркам это был своего рода honeymoon, медовый месяц его ко мне интереса.

— Всего лишь месяц?..

— Естественно, такое не могло продолжаться бесконечно: аппаратная конкуренция — вещь малосимпатичная и далеко не сентиментальная. Пришедшие с Черномырдиным серые граждане месяца через полтора-два начали весьма эффективно душить наш Рабочий центр, бюрократических способов для этого есть миллионы. Поскольку у меня установился некоторый личный контакт с премьером, я несколько раз пытался воспользоваться этой возможностью для спасения организации. Увы, ни одна из попыток успехом не увенчалась — в приемной сообщали, что Черномырдину все передано, но тот не демонстрировал никакого желания встречаться. В общем, через некоторое время стало ясно, что дело здесь не в интригах помощников, а в позиции самого премьера.

Ну что уж тут поделаешь? Так я еще раз получил неоспоримое подтверждение, что был прав в своем решении и что действительно пора ехать учиться. Васильев, слава богу, вернулся из больницы, и мне уже не надо было замещать его на бесконечных и быстро становившихся маловразумительными совещаниях.

— И что же — уехали?

— Нет, не получилось. Видимо, это тоже какой-то символ в моей жизни — стремление к классическому образованию, которое так, наверное, никогда и не осуществится. После первого и неполного года обучения в Бирмингеме я вот уже шестнадцать лет в Москве. Как раз тогда, когда я собрался опять поехать в Англию, произошло новое событие в моей жизни...

Референдум

Двадцать пятого апреля 1993 года был проведен знаменитый референдум о доверии Ельцину и депутатам. Тот самый — “ДА-ДА-НЕТ-ДА”. Доверяете ли Вы Президенту Б. Н. Ельцину? Одобряете ли Вы социально-экономическую политику, осуществляемую Президентом Российской Федерации и Правительством Российской Федерации с 1992 года? Считаете ли Вы необходимым проведение досрочных выборов Президента Российской Федерации? Считаете ли Вы необходимым проведение досрочных выборов народных депутатов Российской Федерации?

Надежд на то, что результаты голосования будут именно такими, как агитировали власти, и народ проголосует “ДА-ДА-НЕТ-ДА”, было немного. Накануне референдума среди реформаторской публики были надежды, что Ельцина народ все-таки поддержит. Однако относительно популярности проводившейся экономической политики больших иллюзий не было. Вопросы были сформулированы в основном хасбулатовским Верховным Советом. Референдум проходил через 15 с лишним месяцев после либерализации цен, в среднем за это время темпы инфляции держались на уровне 20% в месяц, накануне референдума они мало чем отличались от предыдущих месяцев. “Шоковая терапия”, “мальчики в розовых штанишках”, падение производства, нищенские зарплаты, которые к тому же часто и не выплачивались — такой была экономическая ситуация в апреле 1993 года. Политических чудес в таких обстоятельств не бывает. В общем ожидание было, что, поддержав Ельцина лично, народ все же скажет дружное и решительное “НЕТ” проводимой им экономической политике.

Каково же было наше удивление утром 26 апреля, когда выяснилось, что результаты голосования все же оказались именно такими: “ДА-ДА-НЕТ-ДА”! За Ельцина проголосовало почти 59% участников референдума, за экономическую политику — 53%. Превышение числа тех, кто проголосовал по этому пункту “ЗА”, над числом тех, кто проголосовал “ПРОТИВ”, было наименьшим среди всех вопросов, на которые был получен ответ “ДА” (за переизбрание депутатов проголосовало больше 67%). Тем не менее это было большинство! Кстати говоря, в отличие от сегодняшнего дня тогда не возникало сомнений в честности подсчета голосов. Поскольку власть в стране не была сконцентрирована в одних руках, а распределялась между президентом и Съездом народных депутатов, реальная возможность контроля над результатами референдума у депутатов была явно не меньше, чем у тогдашнего Ельцина. И тем не менее результаты референдума оказались вот такими.

Только-только о них объявили по радио (Интернета тогда еще не было), только-только мы с коллегами начали обсуждать, что бы это могло означать, — с момента объявления прошло, возможно, только минут двадцать — тридцать, как у меня зазвонил телефон: “Андрей Николаевич, вас немедленно вызывает Черномырдин”. Я говорю: “Почему меня? Руководитель центра — Васильев, наверное, Васильева надо?” — “Нет, — говорят, — вас”. И я отправился к Черномырдину.

В отличие от всех прежних безуспешных попыток попасть к премьеру, в этот раз никаких проблем с проходом не было, никаких задержек — сразу же зовут к нему в кабинет. У него кто-то был. Буквально после двух-трех каких-то незначащих фраз он меня спрашивает о документе, который я безуспешно пытался ему доложить еще пару месяцев назад. Я пытаюсь ему что-то пояснить, что, мол, он был недоступен. А он мне с ходу: “Как? Это я для вас недоступен?! Вы же мой советник, руководитель Группы анализа и планирования при председателе правительства!” Я опешил: “Какой-такой советник? Какая Группа анализа? Я вообще впервые об этом слышу”.

Дальше разыгрывается такая замечательная театральная сценка. Черномырдин: “Как?! Как это вы не знаете? Вы давно назначены! Петелин!” Входит начальник секретариата Петелин. Черномырдин ему: “Петелин, где распоряжение на Илларионова?” Понятное дело, никакого распоряжения нет, но Петелин, человек бывалый, хорошей такой бюрократической закалки, сразу же смекнул, куда клонит шеф, и говорит: “Да-да, давно уже все сделано!” — “Ну давай его сюда!” Петелин исчезает за дверью, но бумагу, естественно, не несет — ее ж готовить надо.

Вот так без моего согласия 26 апреля 1993 года я был назначен руководителем Группы анализа и планирования при Правительстве России, советником Черномырдина. Такая вот получилась история. Были, как известно, дети лейтенанта Шмидта. А теперь вот появилось дитя референдума 25 апреля 1993 года...

— Понятно. Так закончилась история с Вашими попытками отправиться в Бирмингем. Вместо этого Вы стали советником Черномырдина. И какие же плоды принес этот новый виток Вашего вхождения во власть?

— Ясно, что ни большого понимания со стороны премьера, ни значительного желания следовать моим советам, ни существенной поддержки с его стороны не было. Просто по результатам референдума Черномырдину надо было сделать какой-то заметный жест. Тогда много говорили, что Черномырдин — фигура временная, переходная, на три месяца — и все, а дальше опять вернется Гайдар. Да и результаты референдума, казалось, убедительно говорили за немедленное возвращение Гайдара. Но Черномырдин, будучи человеком бюрократически опытным, решил обойтись малой кровью, откупиться малой ценой. Вместо возвращения Гайдара на премьерское кресло, вместо назначения какого-нибудь реформаторски настроенного человека на вице-премьерский или министерский пост он назначил себе советника, по определению самостоятельных решений не принимающего. На тот момент он решил, что обыграл Ельцина.

[Больная совесть либерализма]

“Ульяновское чудо”

Первые три месяца работы с премьером оказались относительно нормальными. В мае 93-го Черномырдин вернулся из поездки в Ульяновск с сильными впечатлениями и решительными намерениями. Тогда Ульяновская область оставалась заповедником почти нетронутого коммунизма. Региональная власть была в руках местных партийцев, руководителем области оставался бывший первый секретарь обкома КПСС Ю. Горячев. Поскольку цены на продукты там сохранялись регулируемыми и, следовательно, заниженными, у соседей было огромное желание отовариваться именно в Ульяновске. Естественным следствием этого ценового регулирования стало установление милицейских кордонов на дорогах. На шоссе, на железнодорожном транспорте, на пристанях дежурила милиция, ГАИ, проверяли, что везут люди. Естественно, на все продукты с регулируемыми ценами были установлены карточки...

Черномырдину очень понравилось у Горячева и, вернувшись из Ульяновска сильно вдохновленным, он сказал мне: “Готовьте постановление о социальном регулировании. Будем во всей стране делать так же, как в Ульяновске”. Тогда я предложил: “Давайте я съезжу посмотрю, как там все устроено, и тогда уж будем смотреть, как распространять, так сказать, ульяновский эксперимент”. Он согласился: “Хорошо”. И я поехал изучать “ульяновское чудо”.

Мне было важно, чтобы там я оказался не один, чтобы со мной поехал кто-то еще, достаточно авторитетный для Черномырдина. С немалым трудом я уговорил Евгения Григорьевича Ясина. Об этом — специальная история, но в другой раз. Как бы то ни было, полетели мы вместе в Ульяновск.

Впечатления, конечно, незабываемые... Встреча местными властями важных персон из Москвы — отдельный рассказ: кормежки, выпивки, приглашения поехать туда, сюда, посмотреть то, посмотреть это... В общем, история, ждущая современных Гоголей и Щедриных. По прилете в аэропорт: “Вы устали — вот тут зал VIP, давайте зайдем, поедим. Вы же проголодались” (перелет до Ульяновска занимает часа полтора — стало быть, завтрак в Москве, завтрак на борту самолета). Я говорю: “Да не проголодались мы. Хочу на улицу пойти, посмотреть”. — “Что вы, что вы, ни в коем случае!”

Приехали в областную администрацию, там нас встречают еще радушнее: “Вы устали с дороги, проголодались, надо пообедать. Вот тут рыбка, балычки, икорка”. Надо заметить, все продукты в администрации — без карточек. И тут уже стало ясно, что это не тактика — это стратегия. Поездка-то однодневная, то есть прилетаешь утром, а вечером летишь обратно. Понятно, что у тебя не остается главного — времени: твое время в буквальном смысле попросту съедается.

В общем, только часа через три после прилета с немалым трудом нам удалось заняться делами. Провели совещание, “сняли показания” с сотрудников администрации, расспросили, что и как они тут делают. И картина того, что они там вытворяли, стала совершенно очевидной. Я после этого говорю: “Хорошо, я пойду город посмотрю”. — “Нет, говорят, сейчас надо поесть”. Тут, признаться, мне чуть было не стало плохо. Я стал уже вырываться, они меня — удерживать. Я за моральной поддержкой к Ясину: “Евгений Григорьевич! Пойдемте в город!” А он мне: “Неудобно, люди приглашают, давайте немножко посидим, поедим”. Время летит лихорадочно, я понимаю, что нужны решительные меры и говорю: “Ладно, вы тут ешьте, а я пошел”. И — ушел.

Конечно, от преследования оторваться мне не удалось, но тем не менее по нескольким магазинам Ульяновска пройти все же смог. Посмотрел, как у них снабжение продуктами организовано. Смотрю: сахара нет, вместо сахара — конфеты-подушечки, кажется, граммов по 400 на человека в месяц выдают. Посмотрел на колбасу, — господи, о такой колбасе я уже не то что стал забывать, я такой, наверное, никогда в жизни не видел — это была вареная колбаса с зелеными кругами внутри... И она лежала в центральном, самом престижном, магазине Ульяновска, ее продавали по карточкам, и жители за нее бились! Когда я увидел все это своими глазами... все же рассказывай не рассказывай, а пока сам не увидишь, не поймешь... Колбаса с зелеными кругами — это сильное зрелище. В Москве в это время уже постепенно наступало колбасно-сырное изобилие, а тут...

Тут решил я гражданок в магазине спросить, мол, как они к карточкам относятся. А они только начинают мне отвечать: “Ой, мила-а-й! Это ж такая ж...”, — как взгляд их скользит мне за спину, — а там размещаются четверо молодцев из местной администрации с та-а-акими убедительными выражениями на физиономиях... Тут мои бабушки тон враз меняют и продолжают таким хорошо поставленным голосом: “Ой, у нас все хорошо, у нас все очень-очень хорошо”. Ну, собственно говоря, все тут стало ясно...

Уже на вылете в аэропорту ко мне подходит начальник ульяновского авиаотряда и передает письмо для Черномырдина с просьбой посодействовать в приобретении четырех самолетов. Я говорю: “Подождите секундочку, есть традиционная схема запроса средств из бюджета. Есть стандартная процедура — обращайтесь в министерство, там рассмотрят, при чем тут я? Я не имею к этому никакого отношения”. — “Не-не-не, вы только передайте Виктору Степановичу”. В общем, отказываюсь я, отказываюсь, начальник отряда настаивает, пилот команды на вылет не получает, самолет не взлетает, люди в самолете сидят, ждут. В общем, взял я это письмо, но думаю: Черномырдин такими мелочами заниматься точно не будет — даст команду в аппарат передать, а там и похоронят.

Когда прилетел, доложил Черномырдину обо всем, что, с моей точки зрения, надо бы сделать относительно “ульяновского эксперимента”. Сказал что-то типа: если он, Черномырдин хочет совершить политический суицид, то вернее способ трудно найти — сделать во всей стране так, как в Ульяновске. (Написал я и соответствующий доклад. А кроме того, сделал несколько публикаций про “ульяновский эксперимент” и “ульяновское чудо”.) Черномырдин слушал меня, страшно морщился, кривился, но распространять “передовой ульяновский опыт” все же не стал. В итоге идея о распространении в 1993 году на всю страну продуктовых карточек потихонечку умерла.

Заканчивая доклад премьеру, я сказал: “Мне очень неудобно, глупость какая-то... Но тут вручили письмо по самолетам для вас... Я вам сейчас говорю об этом, но, конечно же, не вам этими проблемами заниматься, это ж не та процедура. Я оставлю письмо в аппарате”. И пошел было к двери. А Черномырдин тут внезапно и говорит: “Постой-постой, письмо-то давай сюда”. Я был просто убит. Как я корил потом себя — вот, совсем наивный, ну просто ребенок! Месяца полтора спустя увидел в официальной рассылке распоряжение правительства о выделении бюджетных средств на эти самые самолеты...

— Андрей Николаевич, но ведь даже и для тех времен это было уже не так удивительно. Хотя факт, конечно, интересный.

— Да, немало было интересного. Так, кстати, и прояснилась серьезность намерений премьера по борьбе с инфляцией.

Ответный удар

В июле 1993-го случилась денежная реформа, организованная руководителем Центрального банка В. В. Геращенко.

Денежная реформа июля 1993 года по обмену старых купюр на купюры нового образца стала одним из мощных экономических и политических ударов по новой власти. Естественно, она не была согласована ни с министром финансов Федоровым, ни с премьером Черномырдиным, ни с президентом Ельциным. Она и не могла быть с ними согласована, поскольку во многом была против них и направлена. Геращенко готовил свою диверсию втайне и совершил ее самостоятельно, прекрасно понимая ее возможные последствия. Это был своего рода “их” ответ на победу Ельцина на апрельском референдуме.

Кроме чисто политических, у Геращенко были и иные резоны для срочного проведения денежной реформы. Дело в том, что, когда в 1993 году Центробанк приступил к постепенной замене старых банкнот на новые, анализ данных по эмиссии новых купюр и изъятию старых показал, что количество официально изъятых из оборота купюр превысило количество официально эмитированных денег на сумму, эквивалентную по господствовавшему тогда валютному курсу сумме примерно в два миллиарда долларов.

Представьте себе: начиная с 1 января 61-го года, т. е. с начала эмиссии денежных купюр предшествующего образца, ежедневно фиксируется статистика эмиссии наличности — за все 1960-е, 1970-е, 1980-е годы... — повторяю: ежедневно, вплоть до 25 июля 1993 года. Выпускаются новые купюры, изымаются ветхие — все аккуратно подсчитывается. И вот, когда начинается изъятие из оборота всех купюр, выпущенных за 32 года, вдруг выясняется, что их уже изъято на два миллиарда долларов больше, чем их было официально эмитировано! И при этом далеко еще не все купюры изъяты, их еще немало в обороте и в России и в странах рублевой зоны.

То есть это означает, что происходила теневая эмиссия банкнот, не зафиксированная официальной статистикой Центрального банка. Как они были распределены, кому переданы — об этом можно только догадываться. Еще раз говорю: это чистые деньги, тут даже приватизации нефтяного или газового фонтанов не надо! Это самые настоящие, не фальшивые, реальные деньги, и на эти деньги можно купить все, что угодно, — дачи, землю, предприятия, заводы, ту же самую нефть, золото. Их можно вложить во что угодно, можно обменять на доллары, можно положить в банки здесь и за рубежом. Их можно инвестировать в политику. Два миллиарда долларов... По уровню тех цен — это огромные деньги: весь российский ВВП в предшествовавшем 1992 году составлял около девяноста миллиардов долларов. Два процента от национального ВВП — это лишь только то, что успели оценить. А сколько еще не успели, так и осталось неизвестным...

Когда в июне 1993 года Геращенко был приглашен в Верховный Совет для отчета, второй, кажется, вопрос, заданный ему кем-то из депутатов, так и прозвучал: “Как это у вас получается, что из наличного оборота изъято купюр больше, чем официально было эмитировано Центробанком?” Геращенко то ли закашлялся, то ли засморкался, то ли пот со лба платочком стал вытирать. Обсуждение его выступления только начиналось, и ожидалось, что депутаты зададут Геращенко десятка два или три вопросов. Но Руслан Имранович Хасбулатов, умнейший, надо сказать, человек, тут же все понял и немедленно заявил: “Спасибо большое, Виктор Владимирович, садитесь на место, мы заканчиваем обсуждение”.

— И что — никто и не пикнул?..

— Да нет — обсуждение, понятно, не состоялось. А Центральный банк совершенно случайно, конечно, с этого момента статистику о банкнотах, изъятых из оборота, перестал публиковать. С тех пор ЦБ больше уже никогда не публиковал этих данных.

Центробанк под руководством Геращенко активно участвовал в финансировании рублевой зоны, то есть в безвозмездной передаче средств дружественным режимам за пределами России. Размеры субсидирования в наличной и безналичной форме Узбекистану, Таджикистану, Туркменистану, Казахстану, Азербайджану составляли совершенно фантастические цифры — до 20–30% ВВП этих стран. Нельзя исключить, что часть этих средств, возможно даже большая, возвратилась в Россию. Правда, уже как частные средства и уже “правильным” людям. Масштаб операций, осуществлявшихся тогда, по-видимому, не имеет аналогов даже в фантастической истории нашей страны.

— Ну как ж?! У нас уже светлейший Меншиков воровал — дальше некуда.

— Да что Вы! Меншиков по сравнению с ними — просто ребенок! Во времена Меншикова все казенные расходы не превышали и 5% ВВП. И Меншиков мог присвоить себе вряд ли больше сотой доли от казенных расходов — то есть просто крохи по нынешним масштабам. А в наше время хищения приобрели совсем другой размах... Только в 1992 году и только так называемые кредиты странам рублевой зоны составили 8% ВВП. А это чистое, ну просто незамутненное присвоение национального богатства. Куда уж тут Меншикову!

Моя попытка объяснить Черномырдину, к каким катастрофическим последствиям ведет денежная реформа для страны и лично для него, успехом не увенчалась. Пообещав мне “решить проблему” Геращенко, Черномырдин ничего делать не стал. У него были свои соображения...

Геращенко

Денежную реформу Виктор Владимирович Геращенко сделал не по неведению. Высококлассный сотрудник спецслужб с более чем сорокалетним стажем, он сыграл исключительную роль в истории нашей страны. После начала карьеры в Госбанке СССР и Внешторгбанке СССР в течение трех лет он был руководителем Московского народного банка в Лондоне. Затем пять лет — руководителем Московского народного банка в Бейруте. После двухлетнего перерыва в Москве он был отправлен на Дальний Восток — руководителем управления Московского народного банка в Сингапуре. Можно представить, чем занимались и что финансировали совзагранбанки в то время...

По возвращении в Москву Геращенко быстро поднялся по ступенькам руководства Внешэкономбанка СССР, а затем возглавил Госбанк СССР. На этом посту он стал организатором и исполнителем денежной реформы 1991 года, лишь по традиции (и явной ошибке) именуемой “павловской”. Просто В. С. Павлов, будучи, очевидно, менее опытным, чем Геращенко, слишком много говорил о ней, в то время как истинный организатор крупнейшей позднесоветской экономической аферы остался в тени. Наконец, исчезновение в 1991 году валютных резервов Госбанка СССР тоже вряд ли могло произойти без участия его руководителя. Вместе с ликвидацией СССР был ликвидирован и Госбанк СССР, а Геращенко ушел в негосударственный сектор. Однако оставался он там недолго.

В июне 1992 года встал вопрос о замене руководителя Банка России Матюхина, который, как считал тогда Гайдар, не соответствовал новым требованиям. Казалось, кадровое решение было предрешено. Очевидным кандидатом выглядел Борис Федоров — молодой, грамотный, энергичный экономист, имевший, несмотря на свой возраст, серьезный практический и политический опыт. Он рано стал союзником Б. Ельцина, в первом Российском правительстве 1990 года был министром финансов, а затем, в 1991–1992 годах, работал российским представителем в Европейском банке реконструкции и развития. Федоров не скрывал своей заинтересованности в том, чтобы стать руководителем Центробанка.

Описать масштабы шока от указа Ельцина, тем не менее назначившего председателем Центробанка России Виктора Геращенко, я не берусь. Это примерно то же самое, как если бы руководителем бундесбанка в 1946 году был бы назначен Яльмар Шахт, бывший президентом рейхсбанка при Гитлере. Как выяснилось, Ельцин инициативы по назначению Геращенко не проявлял (что в общем-то было вполне ожидаемо), все полномочия по кадровым вопросам в экономической сфере он отдал Гайдару. Именно по рекомендации Гайдара на ключевой пост по осуществлению денежной и финансовой политики — руководителя национального банка — был назначен не Борис Федоров, а Виктор Геращенко — убежденный коммунист, сотрудник спецслужб с солидным стажем, организатор денежной реформы 1991 года, один из ключевых авторов советской экономической катастрофы 91-го — начала 92-го года, один из авторов банкротства СССР, Внешэкономбанка СССР, исчезновения советских валютных резервов.

На новом старом посту Виктор Геращенко не стал терять времени. Получив вновь в руки такой мощный и эффективный ресурс, как Центральный банк, он сделал все возможное для того, чтобы поддержать развязанную правительством Гайдара инфляцию. В отличие от Гайдара, он, очевидно, лучше помнил слова Дж. М. Кейнса о том, что инфляция — самое эффективное средство по свержению правительства. И пользовался он этим инструментом, надо сказать, весьма умело.

Темпы прироста денежной массы, достигшие в июне 1992 года 25% в месяц, в течение четырех последующих месяцев уже не опускались ниже этого уровня. Но темпы инфляции были еще относительно невысокими — в июле они составили около 8%. Тогда в августе 1992 года Геращенко произвел долговой взаимозачет, неожиданно поддержанный Чубайсом, в результате которого в экономику влилась огромная сумма денег. Вследствие всего этого с сентября 1992 года ежемесячные темпы инфляции вышли на уровень 25% в месяц и в последующие восемь месяцев уже не опускались ниже 20%. Развязанная правительством Гайдара и поддержанная Геращенко инфляционная волна смела и самого Гайдара, и его правительство.

— А имело ли смысл спасать такое правительство?

— Гайдаровское правительство было далеким от совершенства, количество совершенных им ошибок было велико. Тем не менее в нем было немало людей, включая и самого Гайдара, кто не только понимал необходимость реформ, но и пытался их проводить. В отличие от тех, кто был уволен или ушел сам, А.Чубайс в правительстве остался.

Поддерживая инфляцию и подрывая политический ресурс гайдаровского правительства, Геращенко работал все же ради достижения своей главной цели — свержения Ельцина. Для Геращенко, его друзей и коллег Ельцин был абсолютным врагом. Они ненавидели Ельцина за все, что тот успел сделать, — за победу над КПСС, за “развал” СССР, за отлучение от власти спецслужб. Этой своей искренней, глубокой, всеохватывающей ненависти Геращенко никогда не скрывал, работая против Ельцина тщательно, неустанно и вдохновенно. (Должен сказать, забегая вперед, что после смерти Ельцина в апреле 2007 года Геращенко, как мне кажется, как-то потерял кураж.)

А потом наступил октябрь 93-го года. Ельцин выпустил указ 1400 “О поэтапной конституционной реформе в Российской Федерации”, прекращающий деятельность Верховного Совета и Съезда народных депутатов. Но Геращенко успел все же поучаствовать в финансировании оппозиции: свежеотпечатанная наличность на нескольких грузовиках успела доехать до Белого дома и была роздана белодомовским формированиям.

Федоров

Когда Геращенко проводил денежную реформу, министром финансов был Борис Григорьевич Федоров. Финансовая стабилизация — борьба за снижение инфляции была одной из главных тем 1993 года. Роль Федорова в приближении финансовой стабилизации в стране трудно переоценить. За первые полгода 1993 года он смог сделать невероятно много — сокращение государственных расходов, снижение субсидий, уменьшение масштабов коррупции, повышение процентной ставки. И тут — денежная реформа! Это был такой удар по всему, что им делалось! Причем с практически нескрываемым расчетом на соответствующие политические последствия.

В день объявления денежной реформы Федорова не было в Москве — он был в отпуске. Узнав о реформе, он гнал машину несколько сот миль до ближайшего аэропорта, чтобы первым же самолетом прилететь в Москву. Прилетев, он тут же созвал пресс-конференцию, которую при небывалом стечении журналистов начал с простой и емкой фразы: “Виновным в денежной реформе является только и исключительно Виктор Владимирович Геращенко! — Потом подождал немного и продолжил: — Для тех, кто не услышал, повторяю еще раз: Виктор Владимирович Геращенко! — Выждал паузу и еще раз: — Для тех, кто не расслышал или не понял, повторяю еще раз: Виктор Владимирович Геращенко!”

За тот год, что Борис Федоров был министром финансов, против него работали практически все — Геращенко, отраслевые министры, Черномырдин, Верховный Совет; фактически не было большой поддержки и со стороны Ельцина. С возвращением в правительство на пост первого вице-премьера в сентябре 1993 года против Федорова начал работать и Гайдар. То, что Федорову удалось сделать, вообще-то немыслимо не только для одного человека, но и для правительства, пользующегося значительной политической поддержкой. Но он смог это сделать практически в одиночку.

После октябрьских событий — штурма и расстрела Белого дома — политическая ситуация значительно изменилась. Борис Федоров смог использовать ее, и в октябре — декабре 1993 года ему удалось продолжить радикальное сокращение бюджетных субсидий и ликвидацию излишних государственных расходов. За 1993 год Федоров сделал совершенно невероятную вещь: сократив государственные расходы на 22% ВВП за один год, он практически полностью ликвидировал чудовищный развал государственных финансов, спровоцированный крахом СССР в 1991 году и усугубленный Гайдаром в 1992 году. Бюджетный дефицит был сокращен до 10% ВВП, выйдя, таким образом, на догайдаровский и даже допавловский уровень.

Темпы денежной эмиссии стали медленно снижаться, а за ними — с постепенно увеличивавшимся лагом — и темпы инфляции. В декабре 1993 года инфляция упала до 13%. После январского скачка в 18% в феврале 1994 года она опустилась до 11% в месяц. В течение почти всего следующего года она уже не выходили за десятипроцентную отметку. Но для Федорова это было уже поздно — он смог увидеть плоды трудов своих только со стороны — 20 января 1994 года он был вынужден уйти в отставку.

Дело в том, что в декабре 1993-го прошли выборы в Государственную думу, на которых с огромным перевесом победила ЛДПР Жириновского. На “встрече нового политического года”, транслировавшегося по телевидению, прозвучали ставшие знаменитыми слова: “Россия, ты одурела”. Воспользовавшись новой политической ситуацией, Черномырдин развернул полномасштабное бюрократическое наступление: 5 января 1994 года в отставку ушел Гайдар, 20 января — Федоров, 8 февраля в отставку ушел и я.

Геращенко остался в Центробанке еще на 9 месяцев — чтобы успеть нанести еще один удар по Ельцину, организовав не без помощи А. Чубайса “черный вторник” 11 октября 1994 года — падение за одну торговую сессию курса рубля более чем на 30%. Однако, похоже, запас терпения Ельцина к тому времени иссяк, защищать Геращенко в правительстве было больше некому, и Геращенко был уволен из Центробанка. Однако, как показали дальнейшие события, история его борьбы против Ельцина на этом не закончилась.

Отставка

Восьмого февраля 1994 года я ушел из правительства. За предыдущие полгода мы с Виктором Степановичем Черномырдиным встречались всего трижды — сразу же после денежной реформы 26 июля 1993 года, в ночь перед штурмом Белого дома с 3 на 4 октября 1993 года, в ночь после парламентских выборов 13 декабря 1993 года. Только в кризисных ситуациях у премьера обнаруживались время и желание общаться со своим советником. В мирной, спокойной ситуации времени у него для этого не было.

Как-то раз мне надо было срочно обсудить с ним какой-то вопрос по экономической политике. Неоднократные мои попытки получить аудиенцию наталкивались на глухую стену сопротивления сотрудников приемной. Тогда, не полностью исключая обычные бюрократические интриги, я решил поставить эксперимент — дай, думаю, подожду встречи непосредственно в приемной. Дай, думаю, проверим, сколько времени советнику премьера нужно подождать в приемной, чтобы встретиться со своим непосредственным начальником для обсуждения срочного вопроса. Я рассуждал так: во-первых, если я буду сидеть в приемной, Черномырдину не смогут не сообщить, кто его ждет; во-вторых, он сам может выйти в приемную и увидеть меня. А увидев, не сможет не спросить, в чем причина моего появления здесь. Узнав же, в чем причина, он не сможет отказаться от обсуждения проблемы.

И каким же наивным я продолжал оставаться после почти двух лет работы в бюрократическом аппарате! В приемной я провел около пяти часов. Тысячу раз говорил себе: все, больше не могу, надо уходить, оставаться в приемной и видеть все, что там происходит, совершенно невозможно. Но внутренний голос все же твердил: давай все-таки эксперимент доведем до конца. В кабинет входили и из него выходили десятки человек — большинство людей мне незнакомых, то есть это были и не министры, не сотрудники аппарата правительства. Многие явно выглядели приезжими. Заносили свертки, коробки, какие-то пакеты. Несколько раз выходил Черномырдин. Увидев меня, сказал только: “Потом”. И вправду — мои дела (то есть вопросы экономической политики) были в тот момент для премьера гораздо менее срочными и несопоставимо менее важными.

В тот момент к премьеру приехала группа товарищей с Ижевского оружейного завода и привезла Черномырдину большую коллекцию охотничьего и спортивного оружия. Для осмотра и отбора приглянувшихся экземпляров Черномырдин проследовал в соседнюю комнату, и часа два оттуда раздавались шум, хохот, звон посуды... В общем, в тот раз встреча с премьером так и не состоялась. Не состоялась она ни на следующий день, ни в последующие недели и месяцы. Государственные дела, очевидно, не пускали.

[Больная совесть либерализма]

— Но три-то раза он Вас все-таки принял?..

— Да, и каждая из трех встреч, происходивших в кризисные моменты российской истории, памятна по-особому. Каждая из них давала новые подтверждения тому, что события, происходящие в политической и экономической жизни страны, мы оцениваем весьма по-разному. Порой обмен мнениями между нами был достаточно эмоциональным. На каждой из этих встреч речь заходила в том числе и о Геращенко, и о его бесценном вкладе в дестабилизацию положения в стране. И каждый раз было видно, что вот именно это Черномырдина совершенно не интересует.

В общем, делать в правительстве Черномырдина мне было нечего. Никакого спроса на советы не было. Никакого интереса в проведении разумной экономической политики не было. Тягомотное состояние стало быстро проясняться после декабрьских парламентских выборов, на которых наибольшее количество голосов получила ЛДПР (23%). Хотя “Выбор России” во главе с действовавшими в правительстве вице-премьерами и министрами Гайдаром, Федоровым, Чубайсом (15% голосов), ПРЕС во главе с Шахраем (4%) и другие центристские партии набирали достаточное количество голосов для того, чтобы сформировать проправительственную коалицию в парламенте с большинством голосов, Черномырдину это явно было не нужно. Резко отмежевавшись от коллег по кабинету, Черномырдин заявил сразу же: “Кто у нас там победил? Жириновский? Вот с ним и будем работать”.

Под бюрократическим давлением 5 января 1994 года с поста первого вице-премьера ушел Гайдар, 20 января — с поста вице-премьера и министра финансов — Федоров. 6 февраля подал заявление об отставке и я. Виктор Степанович решил сделать мне на память что-нибудь приятное, и через два дня в моей трудовой книжке появилась запись: “Уволен за нарушение трудовой дисциплины”.

Институт

Надо было решать, что делать дальше. В принципе больших сомнений не было: надо ехать учиться. И я вновь стал собираться в Англию. Но учебный год начинается в сентябре, и приходилось ждать еще больше полугода. Было обидно за потерянное время. Были пропущены уже три года — 1991, 1992, 1993-й. Я решил больше времени не терять и начал оформлять документы на 1994 год.

Но тут появился Джеффри Сакс. Сакс был профессором Гарварда и весьма активным консультантом по проведению экономических реформ во многих странах мира — от Боливии до Польши. В декабре 1991 года наряду с четырьмя другими зарубежными экономистами он в течение часа встречался с Б. Ельциным, что позволило ему впоследствии в течение ряда лет утверждать, что он является советником российского президента.

Сакс со своими студентами и аспирантами оказал существенную помощь в экономическом образовании российских чиновников на раннем этапе проведения реформ. Одной из организаций, созданных с его помощью для анализа текущей ситуации и подготовки экономических решений, была Группа макроэкономического и финансового анализа, работавшая при Минфине. После ухода Б. Федорова из правительства группа потеряла заказчика, сотрудники начали ее покидать. Сакс, бывший научным координатором группы, предложил мне ее возглавить.

Я подумал и ответил: “Группу при Минфине возглавлять не буду. Надо создавать институт. Независимый институт, который будет заниматься экономическим анализом. Сотрудники, работающие в группе, могут прийти в него”. Он подумал и говорит: “Интересно”. В общем, с помощью Сакса, существенно помогшего в организации и получении первых денег, в июле 1994 года был создан Институт экономического анализа. Мы начали работать, сделали несколько неплохих публикаций.

Через год Саксу не понравилось направление научных исследований, и он решил заменить директора института на другого человека — Михаила Дмитриева, приглашенного мною ранее на пост моего заместителя. Сакс поставил условие: раз он обеспечил финансирование, значит, он и будет командовать. Михаил проявил в этом деле большую заинтересованность и активность. Так как по Уставу назначение директора находится в ведении наблюдательного совета института, я ответил: “Как решит наблюдательный совет, так и будет”. Сакс стал шантажировать: “Если не будет назначен Дмитриев, фонд Форда потребует возвращения денег”. — “На каком основании?”, — спрашиваю. “А потому что я так считаю правильным”. И действительно, фонд Форда написал мне, что я должен уйти с поста, иначе они заберут деньги. Тут же они прислали и своего представителя — наблюдать за процессом.

На внеочередное заседание собрался наблюдательный совет института. Накануне Чубайс, бывший также членом наблюдательного совета, разослал всем коллегам письмо, в котором заявил, что политика ликвидации бюджетного дефицита, рекомендуемая мной, является коммунистической и фашистской. Коллеги ознакомились с ситуацией. Поинтересовались, что я собираюсь делать. Я сказал, что полагаю важным, чтобы институт продолжал работать, чтобы институт был российским, что к пожеланиям наших зарубежных коллег отношусь хорошо, к шантажу — плохо. Проголосовали по кадровому вопросу. За исключением Чубайса коллеги единодушно проголосовали за сохранение на посту прежнего директора.

Фонд Форда потребовал возвращения выделенного на два года гранта. Институт вернул ему все неиспользованные к тому времени деньги. Возвращенных денег было немногим меньше миллиона долларов. Так прекратились наши отношения с Саксом и фондом Форда. Когда это произошло, сотрудники фонда Форда были в шоке — ни в истории этого фонда, ни в истории других подобного рода фондов не было случая, чтобы организация, получившая деньги, по каким бы то ни было причинам возвращала их обратно.

А дальше началась наша самостоятельная жизнь. Честно говоря, она была очень непростой. С деньгами было трудно. В течение какого-то времени институт жил на мои собственные средства. Через некоторое время у меня закончились мои деньги, и месяца два или три мы жили вообще без денег, на одном доверии: я прошу — люди делают.

— Это какой год — 95-й?

— Это был уже 1996 год. В какой-то момент сотрудники стали говорить: “Мы тебя уважаем, работать интересно, но семьи кормить тоже надо”... Я попросил еще месяц подождать. К этому времени удалось найти деньги, сначала — небольшие, потом — побольше. Через какое-то время финансирование более или менее нормализовалось. Потом постепенно выплатили людям задолженность по зарплате...

Основной работой института были комментарии по текущей экономической политике. Выпустили три книги. В 1997–1998 годах институт стал практически единственным публичным голосом в России, предупреждавшим страну о неизбежности валютного кризиса. Развязка наступила в августе 1998 года.

В августе 1998-го

До 10 часов утра 17 августа 1998 года, когда на экранах российских телевизоров со словами “об изменении границ валютного коридора” появились премьер-министр Сергей Кириенко и глава Центрального банка Сергей Дубинин, слова “девальвация” официальные комментаторы старались избегать. Но поскольку страна была тогда еще достаточно демократической, некоторые граждане все же позволяли себе такую смелость.

То, что Россия не избежит финансового кризиса, стало ясно осенью 1997 года. Развитие валютных кризисов в азиатских странах показало, что в России есть похожие условия, но, кроме того, есть и кое-что еще, чего в азиатских странах не было. За зиму 1997–1998 года ситуация заметно ухудшилась. Процентные ставки по обслуживанию государственного долга постоянно росли, достигая совершенно невероятных величин — 50–60% годовых при 10% инфляции. Реальная ставка в 40% годовых — может ли быть аргумент, более убедительно свидетельствующий о тяжелом нездоровье финансов? Однако для тех, кто занимался инсайдерской игрой с государственными облигациями с гарантированной ставкой получения дохода, такая ситуация была просто сказочной.

Двадцать третьего марта 1998 года Б. Ельцин отправил в отставку правительство Черномырдина и предложил на пост премьера Сергея Кириенко. Ему рекомендовали меня в качестве кандидата в экономические советники, и в тот же день мы встретились в Белом доме.

В качестве первого шага на посту премьера я предложил Кириенко девальвировать рубль. “Рубль будет девальвирован, — говорил ему я, — рано или поздно. И это бесспорно. Что подлежит обсуждению — сроки, когда он будет девальвирован. И масштабы. Если девальвацию отложить, то она все равно состоится. Но только глубина ее будет больше. А политические последствия — серьезнее. Сергей Владиленович, — убеждал я, — у вас сейчас есть исторический шанс. Если вы девальвируете рубль сразу, как станете премьером, аккуратно и без паники, то вы не только спасете страну, но и не несете политической ответственности за это. Все же понимают, что в создании нынешней экономической ситуации, при которой девальвация стала неизбежной, виноваты не вы, а политика предыдущего кабинета. Девальвация никоим образом не бросает тени лично на вас — вы лишь разгребаете завалы, оставленные вашим предшественником. Но если вы не проведете девальвацию немедленно и отложите ее, если вы ее проведете хотя бы через полгода, то это несомненно будет уже ваша вина, и в качестве платы за нее в отставку уйдете и вы и ваше правительство. Если вы не хотите быть сметены грядущим кризисом, делайте девальвацию немедленно”. Мы разговаривали с Кириенко примерно час, и, казалось, он явно стал проникаться пониманием ситуации.

Тут приехали Гайдар с Чубайсом и, прямо скажем, сильно не обрадовались, увидав меня. Они потребовали разговора с Кириенко наедине. Цель их разговора была очевидной, да и подтверждения долго ждать не пришлось: Кириенко так и не решился на контролируемую девальвацию. Его советником я тоже не стал.

— Что же такое наговорили они премьеру?

— Не знаю, но думаю, они объясняли Кириенко, что никакой девальвации проводить не надо, что ее не будет, что необходимые средства для стабилизации финансовой ситуации будут получены в МВФ. Как известно, многое потом так и получилось. Правда, не все. После утверждения Кириенко премьером и в результате олигархического лоббирования Чубайс был назначен специальным полномочным представителем Российского правительства по переговорам с международными организациями. В конце июня 1998 года он действительно договорился со Стенли Фишером, первым заместителем МВФ, о получении кредитного пакета размером в 24 млрд долларов.

Первые 4,8 млрд долларов поступили в Россию в начале июля 1998 года. Как выяснилось, впервые за всю историю взаимоотношений МВФ с Россией (да и, кажется, с большинством других стран-реципиентов) эти средства были переданы не в Минфин, а в Центральный банк. Спросите — какая разница?

— Спросим...

— Большая. Партнерами МВФ являются правительства, представителями которых являются министерства финансов. Центральные банки не являются представителями национальных правительств, они имеют специальный статус, по закону независимы от национальных правительств, не обязаны выполнять правительственные поручения и не несут ответственности по правительственным обязательствам. Таким образом, представитель Российского правительства договорился о передаче со стороны МВФ средств Центробанку, строго говоря, перед Российским правительством не отвечающему. Причем это было сделано в разгар финансового кризиса, когда у Российского правительства не хватало средств для обслуживания своего собственного долга! Спрашивается: для кого и на кого работал этот полномочный представитель Российского правительства?

Ситуация становится еще более невероятной, когда выясняется, что полученные средства Центробанк под руководством Дубинина не использовал для интервенций на валютном рынке, чтобы сдерживать атаки на рубль. Спрашивается: а на что же пошли средства? Оказывается, государственные средства (средства МВФ, полученные путем увеличения российского государственного долга) были розданы некоторым крупным российским банкам для того, чтобы закрыть провалы в их балансах. Иными словами, за счет средств российского государства Чубайс с Дубининым просубсидировали самых “слабых” и “нищих” в России — своих друзей-олигархов.

Из первого транша в 4,8 млрд долларов именно такой оказалась судьба 3,8 млрд. В конечном счете попал в Минфин лишь один, последний, миллиард долларов — да и то только в августе. И произошло это вовсе не потому, что спохватилось Российское правительство. Нет, спохватился Стенли Фишер, сорванный из своего отпуска где-то на Карибах, прилетевший в начале августа в пустую Москву и буквально в ультимативном порядке потребовавший передачи этого миллиарда от Центробанка в Минфин. Спохватился Джордж Сорос, опубликовавший в “Файненшел Таймс” статью, в которой только что не кричал, что Россия летит в тартарары и ее надо спасать, формируя дополнительный кредитный пакет, на первых порах хотя бы в размере еще 15 млрд долларов. О России в том августе беспокоились лишь Джордж Сорос и Стенли Фишер. Именно они бросились разыскивать российское руководство в августе 1998 года.

Но это было непросто. Чубайс в это время отдыхал, кажется, в Ирландии, Гайдара в Москве не было, министра финансов Задорнова к решениям не допускали. Дубинин сопротивлялся изо всех сил, пытаясь не отдавать Минфину МВФовский миллиард.

Мои призывы к Кириенко провести контролируемую девальвацию были связаны прежде всего с тем, чтобы минимизировать ее неизбежный экономический ущерб для людей. Но не только с этим. Кроме этого, я имел в виду и минимизацию ожидавшегося политического ущерба. В том числе путем спасения правительства. Надо прямо сказать, правительство Кириенко было малокомпетентным. Однако последствия смены этого правительства в результате девальвации могли быть неприятными не только для членов правительства.

Что в принципе могло произойти в условиях неконтролируемой девальвации национальной валюты, только что продемонстрировал пример Индонезии, в которой обвал рупии сопровождался падением в мае 1998 года правительства и свержением президента Сухарто. В Джакарте начались нападения на предпринимателей, банки, магазины, рестораны; пошли грабежи, поджоги и, наконец, резня, в которой погибло более трех тысяч человек. О том, что могло произойти в России в случае повторения в какой-либо степени индонезийского сценария, не хотелось даже думать. То, что судьба правительства и руководства Центробанка предрешена, было совершенно ясно. Честно говоря, и большого сочувствия они не вызывали. Серьезные опасения вызывали последствия возможного свержения Ельцина.

За пять лет октябрьские события 1993 года не забылись, красно-коричневый реванш в случае неизбежного политического кризиса обещал стране хорошую кровавую баню. А по известному российскому опыту, на трех тысячах жертв, как в Джакарте, могли и не остановиться. Тут уж никому бы мало не показалось. И кто какую роль играл или не играл — большого значения уже не имело бы.

— Да уж, тогда бы и Вас не обошли: а ты-то куда глядел? Почему страну не спас?

— В те весенние и летние месяцы я безуспешно пытался убедить в необходимости срочных действий и правительство и сотрудников МВФ. Не раз обсуждал проблему со Стенли Фишером, одним из авторов концепции финансовой стабилизации с помощью фиксации валютного курса, одного из вдохновителей политики “валютного коридора” в России в 1995–1998 годах, приведшей к краху 17 августа. Попытки в течение четырех лет объяснить порочность политики “валютного коридора”, поддерживавшейся фондом, оказались тщетными.

В начале июня 1998 года, оказавшись на семинаре в Киеве, организованном Мировым банком, пытался убедить в принятии срочных мер Джона Одлинга-Сми, руководителя Второго Европейского департамента МВФ, занимавшегося Россией. Если не считать Фишера, Одлинг-Сми был фактически главным человеком МВФ по России, формировавшим и формулировавшим позицию фонда относительно нашей страны. В споре о возможной девальвации наши позиции оказались противоположными. Я говорю: “У нас будет девальвация”. Одлинг: “Нет, девальвации не будет”. Я снова: “Джон, будет девальвация”. Он: “Нет, не будет”. Я ему тогда: “Давайте поспорим. Я не могу назвать точной даты, но до конца 1998 года кризис точно произойдет. Причем чем дольше он откладывается, тем более глубоким будет”. Мы поспорили — на ящик коньяка. После кризиса Джон сделал вид, что спора не было.

А вот Стенли Фишер свою ошибку постарался исправить. В апреле следующего, 1999 года, выступая на весеннем заседании членов совета директоров МВФ, он мягко признал непригодность своей собственной концепции, МВФ снял соответствующий пункт из пакета своих рекомендаций и больше к нему не возвращался.

Я продолжал говорить, что девальвация неизбежна. И возникало такое странное ощущение: пытаешься что-то сделать, объяснить властям предержащим, как спасти страну, как спасти даже правительство это, и — ничего, никакого результата. Правда, недели через две после того, как меня попросили рассказать о кризисе в президентской администрации, один из знакомых банкиров сказал мне: “А вы знаете, что сделали такой-то, такой-то и такой-то? — и называет фамилии участников той встречи со мной в администрации. — Они, — говорит, — все свои рублевые сбережения перевели в доллары”. Вот как! То есть и стране и мне они говорили, что девальвации не будет, что они не допустят ее. А сами, лично, в это же самое время к ней очень хорошо готовились!

— То есть на всякий случай они к Вам все-таки прислушались?

— Получается, что да. Для себя! Гайдар, помнится, тоже просил меня: только журналистам об этом не говори! Но как только я узнал, что эти деятели по-тихому свои средства в доллары переводят, сказал: “Нет! Вот теперь я точно буду говорить об этом как можно громче и везде, где только возможно, — чтобы услышало как можно больше людей!”

— Вы говорите, что Гайдар просил Вас не говорить журналистам об угрозе дефолта?..

— История была такой. Это было 25 июня 1998 года на заседании клуба “Взаимодействие”. Клуб “Взаимодействие” был создан Гайдаром и Чубайсом в 1992 году для развития отношений между реформаторским правительством и российской бизнес-элитой, журналистами, аналитиками. Его членами было немало очень достойных людей, президентом-организатором был Михаил Матыцин. Клуб регулярно — примерно раз в месяц — проводил встречи с кем-то из представителей власти. Поскольку летом 1998 года в воздухе явно носилось ощущение чего-то надвигающегося (правда, про катастрофу не говорили), то на заседание клуба был приглашен Гайдар, чтобы рассказать правду о том, что происходит, и дать ответ на вопрос, будет ли кризис или нет. На заседании был аншлаг — пришло, наверное, человек 150 — сливки либеральной общественности, бизнеса, журналистики.

Гайдар выступал в течение минут сорока, сказав примерно следующее: да, ситуация не совсем простая, но кризиса не будет. Мы все держим под контролем, инфляция снижается, вот сейчас Чубайс съездил в МВФ, получил большой кредит, так что все в порядке, не беспокойтесь. Переживем. Трудно было не поверить Гайдару. Не то чтобы полностью исчезли все сомнения, но уровень напряженности стал постепенно снижаться.

Вторым в прениях слово дали мне. Хотя по регламенту надо было задавать вопрос, вместо него я сделал небольшое собственное выступление — такой содоклад минут на пятнадцать — двадцать. Я сказал, что слова Гайдара не соответствуют действительности. Ни один из факторов, названных им и якобы препятствующих кризису, не работает. Зато работают другие факторы, о которых он ничего не сказал. Кредиты МВФ не помогут, в лучшем случае оттянут начало кризиса, но увеличат его масштаб. Будет кризис. Будет девальвация рубля. Хотя точные сроки предсказать невозможно, но кризис произойдет до конца 1998 года. Если, говорю, девальвацию проводить в июле, то курс рубля упадет раза в два с половиной — рублей до 15 за доллар (в июне курс был чуть больше 6 рублей за доллар). Если оттягивать девальвацию, то курс может упасть вчетверо — до 24–25 рублей за доллар. В то время как экономические последствия девальвации будут обещающими — возрастет экспорт, улучшится платежный баланс, возрастет занятость, упадет безработица, начнется экономический рост, политические ее последствия могут оказаться очень тяжелыми. Гайдар не стал дожидаться завершения моего выступления, собрал свои бумаги и ушел.

На следующий день, 26 июня, у меня была встреча в отеле “Балчуг”. У моего визави зазвонил мобильный телефон (у меня мобильного телефона тогда не было, он был еще достаточно редкой и весьма дорогой вещью. По крайней мере, для меня). Такое бывает, наверное, в фильмах, подумалось мне, потому что оказалось, что по телефону моего собеседника спрашивали меня. Как? Каким образом? Кто узнал, с кем я встречаюсь? И где нашли номер телефона? Ничего особенного не придумав, я взял трубку. В трубке я услышал голос Гайдара: “Андрей, ты знаешь, я тебя мало о чем просил. У меня к тебе есть просьба”. Я сказал: “Да, я слушаю тебя” — “Я тебя прошу: все, что ты рассказывал вчера на клубе, не говори, пожалуйста, журналистам”. Я был потрясен: “Почему?” — “Ну, знаешь, бывают вещи, которые говорить публично нельзя”. Я говорю: “Я таких вещей не знаю”. Он повторяет: “Ты знаешь, я тебя мало о чем просил. А сейчас я действительно прошу: не говори, пожалуйста, ничего об этом журналистам”. Тогда я ему сказал: “Знаешь, Егор, я не могу выполнить твою просьбу. Я считаю, что то, что происходит сейчас в экономике и финансах, не просто важно, а чрезвычайно важно, жизненно важно. Для всей страны. И я просто обязан об этом говорить. Это первое, почему я не могу выполнить твою просьбу. А второе — твоя просьба запоздала. Я уже рассказал все это журналистам”.

Это было сущей правдой, потому что утром того же дня у меня прошла пресс-конференция, на которой я довольно подробно рассказывал о природе надвигающегося кризиса, о его механизме, о сроках и возможных масштабах девальвации. Поскольку заседание клуба было закрытым, то, по сути, я повторял свое выступление на клубе. О том, что утром прошла пресс-конференция, Гайдар не знал. Тогда он сказал: “А-а, ну тогда ладно”.

На следующий день в газетах был короткий рассказ о моем прогнозе с детальными комментариями со стороны представителей власти, что никакой девальвации не будет.

В начале июля я оказался на встрече Чубайса с “его командой”. Там собралось человек тридцать-сорок, относившихся к его группе, обсуждали текущую экономическую и политическую ситуацию. Дошла очередь до меня, я говорю Чубайсу: “Слушай, какие бы ни были отношения лично между нами, но кризис, который предстоит, сметет всех. Он сметет всех — и тебя тоже. И если кого вешать будут, то тебя не забудут. Если о стране не хочешь позаботиться, о себе подумай”. Он выслушал и ответил мне примерно вот так: “Сейчас мы (“команда”. — А. И.) как никогда сильны. У нас — более половины правительства. Мы полностью держим страну в своих руках. И те, кто говорит о всяких кризисах и девальвациях, несут полную чушь”. Я тогда сказал что-то примерно такое: “Гляжу я на вас и изумляюсь: пройдет всего лишь несколько недель или несколько месяцев, и ни вас здесь, ни вашей половины правительства не будет — ни в правительстве, а, возможно, и нигде”. Ну, они там посмеялись, похихикали и разошлись...

Июль 1998 года проходил в таких вот интересных дискуссиях. А 2 августа председатель Центробанка Дубинин собрал в Белом доме пресс-конференцию для российских и иностранных журналистов по поводу ситуации на рынках. Слова “кризис” старались избегать, но ставки по госдолгу уже подскочили до астрономических 160%, каждый новый выпуск ГКО сопровождался горячими обсуждениями — сможет ли правительство профинансировать его обслуживание или нет?

Поскольку память об азиатском кризисе была свежей, пресса волновались: будет ли в России продолжение — или не будет? На конференцию пришло свыше трехсот человек. В большом зале для встреч с журналистами на Краснопресненской набережной выступил Дубинин, сказавший, что все в порядке, ситуация под контролем и никакого кризиса не будет. Кто-то из журналистов спросил его: “А как же, вот Илларионов говорит, что будет девальвация”. И тогда Дубинин ответил: “Господин Илларионов лжет. Он нарочно пытается обрушить рубль для того, чтобы его жена, работающая в инвестиционном банке, смогла заработать на падении российской валюты на Чикагской бирже. Он нарочно валит рубль, чтоб заработать на этом”.

Позже Ирина Ясина рассказала мне, что решение оклеветать меня было принято накануне той пресс-конференции на совещании руководства Центробанка четырьмя людьми: Дубининым, тогда председателем Центробанка, Алексашенко, первым заместителем руководителя ЦБ, самой Ириной Ясиной, работавшей тогда начальником департамента по работе с прессой и пресс-секретарем Центрального банка, и Денисом Киселевым, руководителем департамента по работе с крупнейшими банками. Семь лет спустя Ясина, единственная из четверки, попросила у меня за это прощения...

То, о чем на пресс-конференции сказал Дубинин, я узнал на следующий день. Тут же сделал заявление, что подаю на господина Дубинина в суд за клевету и нанесение ущерба деловой репутации. Конечно, понадобилось некоторое время, чтобы собрать все материалы, публикации, получить аудио- и видеозаписи. За две недели все материалы были собраны, я договорился с адвокатом и собрался в понедельник подавать заявление в суд. Наступивший понедельник оказался 17 августа 1998 года. В 10 часов утра Дубинин с Кириенко появились на телеэкранах и сообщили об изменении курсовой политики, об отмене обслуживания государственного долга, о запрете на свободу капитальных операций. Иными словами, получалась не только девальвация. К ней прибавились и дефолт, и введение контроля на движение капитала.

— А разве они сами не понимали, что будет девальвация? Почему они не хотели с Вами соглашаться? Или они просто выигрывали время, чтобы соблюсти свои интересы?

— Кто-то понимал. Кто-то не понимал. Кто-то выполнял поручения. Но как бы то ни было, ни один из них даже не пытался подумать о стране, о людях. О своих интересах — другое дело.

— Но говорят, что умные люди все-таки постарались тогда от ГКО поскорее избавиться. Почему же этого не сделали банки?

— Если говорить о тогдашних банкирах, то уровень их некомпетентности был удивительным. Если бы они понимали хотя бы половину того, что им говорили, результаты для них были бы совсем другими, вряд ли бы так пострадали крупнейшие банки. Это же поразительный факт — из 6–7 крупнейших банков лета 1998 года волна кризиса смыла всех, кроме Альфа-банка. И причина проста — единственным человеком, который не поверил тогда Дубинину, Кириенко, Гайдару, Чубайсу, был Авен, президент Альфабанка. Авен, кстати, был на том историческом заседании клуба “Взаимодействие”. Из крупнейших российских банков Альфа-банк оказался единственным, кто летом 1998 года не только перестал покупать новые выпуски ГКО, но и постарался большую часть своего пакета ГКО продать, а вырученные средства поместить в доллары.

Кому верили банкиры? Вот этой компании — Дубинину, Чубайсу, Гайдару, Кириенко, убедившим Ельцина дать свое знаменитое опровержение девальвации в Великом Новгороде. Когда он садился в самолет, его спросили: будет ли кризис? “Нет, — ответил Ельцин, — кризиса не будет. Все решено. Никакой девальвации не будет”. Это было в пятницу 14 августа, а в понедельник 17-го на экранах появились Дубинин и Кириенко... Эта компания обманула всех: и либеральную общественность, и бизнес, и Ельцина, и всех граждан страны.

— Что ж, выходит, Ваш прогноз блестяще подтвердился...

— Это так. Но никакого триумфального настроения 17 августа у меня не было. У меня было чувство огромной опустошенности. Невероятное чувство сожаления. Я вспоминал свой разговор с Кириенко в самый первый его день появления в Белом доме 23 марта. Тогда он предложил мне работать у него советником, и я согласился — но лишь с единственным условием: если советы мои будут приниматься. Как известно, после приезда Гайдара с Чубайсом вопрос решился сам собой и больше уже не поднимался. И я думал, конечно, о том, что сейчас произойдет в стране и со страной.

А через пять дней сбылся и мой политический прогноз: 22 августа 1998 года Ельцин уволил и Кириенко и Дубинина. После нескольких недель безуспешных попыток снова отдать пост премьера Черномырдину Ельцин был вынужден назначить премьером Примакова, а Геращенко в третий раз занял пост руководителя Центрального банка. Опытные сотрудники спецслужб заняли оба ключевых поста в стране. Незанятым оставался только пост президента. Вклад моих коллег Гайдара и Чубайса в полученный результат переоценить было невозможно.

Деятельностью Дубинина и его друзей заинтересовалась Генеральная прокуратура. Выяснилось, что некоторые сотрудники Центрального банка, включая и Дубинина и Алексашенко, активно участвовали и в покупках ГКО и в валютных операциях на Чикагской бирже. В общем, выяснилось, что Дубинин был неплохо информирован о том, о чем говорил журналистам 2 августа.

В общем, когда у меня были подготовлены документы, чтобы подавать в суд иск о защите чести, достоинства и деловой репутации, прокуратурой уже было заведено уголовное дело на Дубинина, и ему вместе с его коллегами грозили вполне реальные уголовные сроки. И хотя эти люди объективно много чего заслуживали, я решил тогда в суд не подавать. Крови Дубинина я не хотел и просто оставил это дело.

Как часто бывает, ни один хороший поступок не остается безнаказанным. Четыре года спустя в Бостоне на инвестиционном форуме Дубинин, уже оправившийся от прежних страхов и вдохновленный работой вице-президента в чубайсовском РАО ЕЭС, в очередной раз принялся за свое любимое дело — клевету. Горбатого, как известно, только могила исправит...

В каком-то смысле этих четверых, наверное, можно было понять. В самом деле, налицо было драматическое противостояние: с одной стороны, миллиарды долларов и власть — правительство, Центральный банк, Министерство финансов, администрация президента, сам президент, Международный валютный фонд, — и все говорят одно: девальвации не будет. С другой — один человек, директор какого-то маленького института, который упрямо повторяет: нет, девальвация будет! И кому тут прикажете верить?

Удивительно, но после краха 17 августа все-таки обнаружилось немало людей, не забывших, кто что и когда говорил. И потом еще в течение нескольких лет незнакомые люди подходили ко мне на улице, жали руку и говорили: “Спасибо, благодаря вам я спас свои 7 тысяч долларов...” Или: “Я спас свой бизнес...” Или: “Хорошо, что я вам поверил...”