1542. Александр Блок

[Частный корреспондент]

http://www.chaskor.ru/article/dnevni...ragmenty_21205

воскресенье, 28 ноября 2010 года, 09.53

Дневники Александра Блока. Фрагменты
28 ноября исполняется 130 лет со дня рождения Александра Блока

Александр Блок в кругу семьи, 1909 год // Итар-Тасс

Дневники и записные книжки Александра Блока — документ важнейший, но чудом как-то почти незамеченный читателями. Конечно, тексты эти были опубликованы в разных изданиях и под разными редакциями (даже иногда с разными датировками и сокращениями), но всё же не считаются чем-то первостепенным — ни в наследии поэта, ни для русской литературы.

Между тем именно в дневниках Блока можно найти не просто результат его творческих прорывов, а его самого, живого человека — со всеми его мистическими озарениями и будничными падениями, мимолётными размышлениями и великими замыслами.

Только в дневниках мы слышим неприглаженный, настоящий голос Александра Блока — в тех его интонациях и тембрах, которых нет ни в поэмах, ни в драмах, ни в лирике, ни в критических статьях, ни даже в письмах (потому что письма его всё-таки имели сторонних адресатов, а дневниковые записи не имели никакого другого, кроме самого себя)…

Дневники Блока читаются как документальное автобиографическое повествование. Фрагментарное, осколочное, но — вкупе с его известными произведениями — складывающееся в мерцающую мозаику, картину, дающую представление о внутренней жизни Александра Блока и о его эволюции. Многие из этих записей — особенно в наш век сетевых дневников и информационного шума — по-другому позволяют взглянуть и на ту эпоху, в которую жил Блок, и, что интереснее, — на современность, на то, что окружает сейчас нас всех, живущих век спустя в отчасти всё той же, но уже какой-то другой стране.

Отбирая для этой публикации фрагменты из дневников Блока, мы отдали предпочтение тем записям, которые были бы интересны и без специальной литературоведческой и историко-литературной подготовки, а главное — такие, которые легко могли бы быть актуализированы читателем. Текст цитируется в основном по изданию 1955 года (Государственное издательство художественной литературы, Москва, Александр Блок, сочинения в двух томах). Большинство примечаний и сносок тоже оттуда.

1906
декабрь

Всякое стихотворение — покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды. Из-за них существует стихотворение. Тем оно темнее, чем отдалённее эти слова от текста. В самом тёмном стихотворении не блещут эти отдельные слова, оно питается не ими, а тёмной музыкой пропитано и пресыщено. Хорошо писать и звёздные и беззвёздные стихи, где только могут вспыхнуть звёзды или можно их самому зажечь.

21 декабря

Стихами своими я недоволен с весны. Последнее было — «Незнакомка» и «Ночная фиалка». Потом началась летняя тоска, потом действенный Петербург и две драмы, в которых я сказал, что было надо, а стихи уж писал так себе, полунужные. Растягивал. В рифмы бросался. Но, может быть, скоро придёт этот новый свежий мой цикл. И Александр Блок — к Дионису *.

* Вскоре был написан дионисийский цикл «Снежная маска». — Ред.

1907
9 июля
Поле за Петербургом
Закат в перьях — оранжевый. Огороды, огороды. Идёт размашисто разносчик с корзиной на голове, за ним — быстро, грудью вперёд, — красивая девка. На огородах девушка с чёрным от загара лицом длинно поёт:

Ни болела бы грудь,
Ни болела душа.

К ней приходит ещё девка. Темнеет, ругаются, говорят циничное. Их торопит рабочий. Девки кричат: «...Проклянём тебе. В трёх царквах за живово будем богу молитца». Из-за забора кричит женский голос: «Все девки в сеновале». Визжат, хохочут. Поезд проходит, телега катит. С дальних огородов сходятся парами бабы и рабочие. На оранжевом закате — стоги сена, телеграфные столбы, деревня, серые домики. Капуста, картофель, вдали леса — на сизой узкой полосе туч. Обедают — вдали восклицают мужичьи и девичьи голоса — одни строгие, другие — надрывные. За стеной серого сарая поднимается месяц — жёлто-оранжевый, как закат.

А вчера представлялось (на паровой конке). Идёт цыганка, звенит монистами, смугла и черна, в яркий солнечный день — пришла красавица ночь. И все встают перед нею, как перед красотой, и расступаются. Идёт сама воля и сама красота. Ты встань перед ней прямо и не садись, пока она не пройдёт.

Август
Светлая всегда со мною. Она ещё вернётся ко мне. Уже не молод я, много «холодного белого дня» в душе. Но и прекрасный вечер близок.

1908
22 июля

Жалуются на то, что провинциальные читатели не знают имён. И слава богу! Имён слишком много. Ведь в «народном» театре не знают имён Островского и Мольера, — а волнуются. И маляру, который пел мои стихи, не было дела до меня. Автора «Коробейников» не знают, «Солнце всходит (и заходит)» — мало.

12 сентября
<...> Небесполезно «открыть» что-нибудь уже «открытое» (например, придумать хорошее драматическое положение, а потом узнать — вспомнить или просто прочесть, — что оно уже написано). Своего рода школа. <...>

30 сентября, утром
Заметили ли вы, что в нашей быстрой разговорной речи трудно процитировать стихи? В тургеневские времена можно было ещё процитировать, даже Михалевич («Дворянское гнездо») (??)* , а теперь стихи стали отдельно от прозы; всё от перемены ритма в жизни. (После чтения «Отцов и детей»).

* См. Дворянское гнездо», глава XXV. — Ред.

(11 октября)

Руново
Виденное: гумно с тощим овином. Маленький старик, рядом — болотце. Дождик. Сиверко. Вдруг осыпались золотые листья молодой липки на болоте у прясла под ветром, и захотелось плакать.

Когда выходишь на место у срубленной рощи в сумерки (ранние, осенние) — дали стираются туманом и ночью. Там нищая, голая Россия.

Просторы, небо, тучи в день Покрова.

1909
(Февраль)
Современный момент нашей умственной и нравственной жизни характеризуется, на мой взгляд, крайностями во всех областях. Неладность (безумие тревоги или усталости). Полная потеря ритма.

Рядом с нами всё время существует иная стихия — народная, — о которой мы не знаем ничего, — даже того, мёртвая она или живая, что нас дразнит и мучает в ней — живой ли ритм или только предание о ритме.

Ритм (мировой оркестр), музыка дышит, где хочет: в страсти и в творчестве, в народном мятеже и в научном труде.

Современный художник — искатель утраченного ритма ([утраченн]ой музыки) — тороплив и тревожен, он чувствует, что ему осталось немного времени, в течение которого он должен или найти нечто, или погибнуть.

Современная жизнь есть кощунство перед искусством, современное искусство — кощунство перед жизнью.

16 мая (н. ст.) (Флоренция)
Утро воскресенья — следующее. Опять дьявол настиг и растерзал меня сегодня ночью. Сижу в кресле — о, если бы всегда спать. Вижу флорентийские черепицы и небо. Вон они — чёрные пятна. Я ещё не отрезвел вполне — и потому правда о чёрном воздухе бросается в глаза. Не скрыть её.

26 июня (н. ст.) (Бад-Наугейм)
<...> Надо и пора совсем отучаться от газет. Ясно, что теперешние люди большей частью не имеют никаких воззрений, тем более — воззрений любопытных — на искусство, жизнь и религию и прочие предметы, которые меня волнуют. Газета же есть голос этих людей. Просто потому её читать не следует. Развивается мнительность, мозг поддельно взвинчивается, кровь заражается. Писать же в газетах — самое последнее дело.

29 июня (н. ст.). Вечер
Вагнер в Наугойме — нечто вполне невыразимое: напоминание — Припоминание. Музыка потому самое совершенное из искусств, что она наиболее выражает и отражает замысел Зодчего. Её нематериальные, бесконечно малые атомы — суть вертящиеся вокруг центра точки. Оттого каждый оркестровый момент есть изображение системы звёздных систем — во всём её мгновенном многообразии и текучести. «Настоящего» в музыке нет, она всего яснее доказывает, что настоящее вообще есть только условный термин для определения границы (несуществующей, фиктивной) между прошедшим и будущим. Музыкальный атом есть самый совершенный — и единственный реально существующий, ибо — творческий.

Музыка творит мир. Она есть духовное тело мира — мысль (текучая) мира («Сон — мечта, в мечте — мысли, мысли родятся из знанья» *). — Слушать музыку можно, только закрывая глаза и лицо (превратившись в ухо и нос), т. е. устроив ночное безмолвие и мрак — условия — предмирные. В эти условия ночного небытия начинает втекать и принимать свои формы — становиться космосом — дотоле бесформенный и небывший хаос.

Поэзия исчерпаема (хотя ещё долго способна развиваться, не сделано и сотой доли), так как её атомы несовершенны — менее подвижны. Дойдя до предела своего, поэзия, вероятно, утонет в музыке.

Музыка — предшествует всему, всё обусловливает. Чем более совершенствуется мой аппарат, тем более я разборчив — и в конце концов должен оглохнуть вовсе ко всему, что не сопровождается музыкой (такова современная жизнь, политика и тому подобное).

* «Зигфрид», Вагнер, цитата из либретто. — Ред.

(26 августа (?))
Не могу писать. Может быть, не нужно. С прежним «романтизмом» (недоговариваньем и т. д.) борется что-то, пробиться не может, а только ставит палки в колёса.

(5 сентября (?))
Форма искусства есть образующий дух, творческий порядок. Содержание — мир — явления душевные и телесные. (Бесформенного искусства нет, «бессодержательно» — вследствие отсутствия в нём мира душевного и телесного — возможно.) Сколько бы Толстой и Достоевский ни громоздили хаоса на хаос — великий хаос я предпочитаю в природе. Хорошим художником я признаю лишь того, кто из данного хаоса (а не в нем и не на нем) (данное: психология — бесконечна, душа — безумна, воздух — чёрный) творит космос. <...>

22—23 сентября. Ночь
Ночное чувство непоправимости всего подползает и днём. Все отвернутся и плюнут — и пусть — у меня была молодость. Смерти я боюсь, и жизни боюсь, милее всего прошедшее, святое место души — Люба. Она помогает — не знаю чем, может быть тем, что отняла? — Э, да бог с ними, с записями и реэстрамя тоски жизни.

30 ноября — 1 декабря *
Ничего не хочу — ничего не надо. Длинный корридор вагона — в конце его горит свеча. К утру она догорит, и душа засуетится. А теперь — я только не могу заснуть, так же как в своей постели в Петербурге.

Передо мной — холодный мрак могилы,

Перед тобой — объятия любви. **

Отец лежит в Долине роз и тяжко бредит, трудно дышит. А я — в длинном и жарком корридоре вагона, и искры освещают снег. Старик в подштанниках меня не тревожит — я один. Ничего не надо. Всё, что я мог, у убогой жизни взял, взять больше у неба — не хватило сил. Заброшен я на Варшавскую дорогу также, как в Петербург. Только её со мной нет — чтобы по-детски скучать, качать головкой, спать, шалить, смеяться. <...>

*30 октября 1909 года Блок выехал в Варшаву к умирающему отцу. — Ред.

**Стихи Некрасова. — Ред.

1910
20 января
«Яр». Третья годовщина.

Скрипки жаловались помимо воли пославшего их. — Три полукруглые окна («второй свет» «Яра») — с Большого проспекта — светлые, а из зала — мрачные — небо слепое.

Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько рюмок коньяку. Тебе назло, трезвый (теперь я могу говорить с тобой с открытым лицом — узнаешь ли ты меня? Нет!!!).

18 февраля

Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей. Люба создала всю эту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе — мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснётся жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как её отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком — страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь её поповский род. Люба на земле — страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но — 1898—1902 сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю её.

1911
3 июля, утром
Вчера в сумерках ночи, под дождём на приморском вокзале цыганка дала мне поцеловать свои длинные пальцы, покрытые кольцами. Страшный мир. Но быть с тобой странно и сладко.

17 октября
<...> Варьете, акробатка — кровь гуляет. Много ещё женщин, вина. Петербург — самый страшный, зовущий и молодящий кровь — из европейских городов.

14 ноября
Записываю днём то, что было вечером и ночью, — следовательно, иначе.

Выхожу из трамвая (пить на Царскосельском вокзале). У двери сидят — женщина, прячущая лицо в скунсовый воротник, два пожилых человека неизвестного сословия. Стоя у двери, слышу хохот, начинаю различать: «ишь... какой... верно... артис...» Зеленея от злости, оборачиваюсь и встречаю два наглых, пристальных и весело хохочущих взгляда. Пробормотав — «пьяны вы, что ли», выхожу, слышу за собой тот же беззаботный хохот. Пьянство как отрезано, я возвращаюсь домой, по старой памяти перекрестясь на Введенскую церковь.

Эти ужасы вьются кругом меня всю неделю — отовсюду появляется страшная рожа, точно хочет сказать: «Ааа — ты вот какой?.. Зачем ты напряжён, думаешь, делаешь, строишь, зачем?» Такова вся толпа на Невском. <…>

Такова (совсем про себя) одна искорка во взгляде Ясинского. Таков Гюнтер. Такова морда Анатолия Каменского. — Старики в трамвае были похожи и на Суворина, и на Меньшикова, и на Розанова. Таково всё «Новое время». Таковы — «хитровцы», «апраксинцы», Сенная площадь *.

Знание об этом, сторожкое и «всё равно не поможешь» — есть в глазах А. М. Ремизова. Он это испытал, ему хочу жаловаться.

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен — борьба безнадёжна!
Над вами сверила молчат в вышине,
Под вами могилы, молчат и оне.
Пусть в горнем Олимпе блаженствуют боги!
Бессмертье их чуждо труда и тревоги;
Тревоги и труд лишь для смертных сердец...
Для них нет победы, для них есть конец.
Мужайтесь, боритесь, о храбрые други,
Как бой ни тяжёл, ни упорна борьба!
Над вами безмолвные звёздные круги,
Под вами немые, глухие гроба.
Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец:
Кто, ратуя, пал, побеждённый лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.

Это стихотворение Тютчева вспоминал ещё в прошлом году Женя, от него я его узнал. <...>

Откуда эти «каракули» и драгоценности на всех господах и барынях Невского проспекта? В каждом каракуле — взятка. В святые времена Александра III говорили: «вот нарядная, вот так фуфыря!» Теперь все нарядные. Глаза — скучные, подбородки наросли, нет увлеченья ни Гостиным двором, ни адюльтером, смазливая рожа любой барыни — есть акция, серия, взятка.

Всё ползёт, быстро гниют нити швов изнутри («преют»), а снаружи остаётся ещё видимость. Но слегка дёрнуть, и все каракули расползутся, и обнаружится грязная, грязная морда измученного, бескровного и изнасилованного тела. <...>

Надо найти в арийской культуре взор, который бы смог бестрепетно и спокойно (торжественно) взглянуть в «любопытный, чёрный и пристальный и голый» взгляд — 1) старика в трамвае, 2) автора того письма к одной провокаторше, которое однажды читал вслух Сологуб в бывшем Cafe de France, 3) Меньшикова, продающего нас японцам, 4) Розанова, убеждающего смеситься с сёстрами и со зверями, 5) битого Суворина, 6) дамы на НЕCBCKOM, 7) немецко-российского мужеложца... Всего не исчислишь. Смысл трагедии — безнадёжность борьбы; но тут нет отчаянья, вялости, опускания рук. Требуется высокое посвящение.

Сегодня пурпурноперая заря.

Что пока — я? Только — видел кое-что в снах и наяву, чего другие не видали.

* Торговцы и приказчики с Хитровского, Апраксина и Сенного рынков составляли ядро черносотенных организаций. — Ред.

1 декабря
<...> Днём — клею картинки, Любы нет дома, и, как всегда в её отсутствие, из кухни голоса, тон которых, повторяемость тона, заставляет тихо проваливаться, подозревать все ценности в мире. Говорят дуры, наша кухарка и кухарки из соседних мещанских квартир, по так говорят, такие слова (редко доносящиеся), что кровь стынет от стыда и отчаянья. Пустота, слепота, нищета, злоба. Спасение — только скит; барская квартира с плотными дверьми — ещё хуже. Там — случайно услышишь и уже навек не забудешь.

17 декабря
Писал Клюеву: «Моя жизнь во многом темна и запутана, но я ещё не падаю духом».

1912
2 января
<…>

Пишу я вяло и мутно, как только что родившийся. Чем больше привык к «красивостям», тем нескладнее выходят размышления о живом, о том, что во времени и пространстве. Пока не найдёшь действительной связи между временным и вневременным, до тех пор не станешь писателем, не только понятным, но и кому-либо и на что-либо, кроме баловства, нужным.

13 января
Пришла «Русская мысль» (январь). Печальная, холодная, верная — и всем этим трогательная — заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть: «Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?» Скучно, скучно, неужели жизнь так и протянется — в чтении, писании, отделываньи, получении писем и отвечают на них? — Но — лучше ли «гулять с кистенём в дремучем лесу».

Сквозь всё может просочиться «новая культура» (ужасное слово). И всё может стать непроницаемым, тупым. Так и у меня теперь. <…>

Собираюсь (давно) писать автобиографию Венгерову (скучно заниматься этим каждый год). Во всяком случае надо написать, кроме никому не интересных и неизбежных сведений, что «есть такой человек» (я), который, как говорит 3. Н. Гиппиус, думал больше о правде, чем о счастьи. Я искал «удовольствий», но никогда не надеялся на счастье. Оно приходит само, и, приходя, как всегда, становилось сейчас же не собою. Я и теперь не жду его, бог с ним, оно — не человеческое.

Кстати, по поводу письма С[кворцовой]: пора разорвать все эти связи. Всё известно заранее, всё скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется или даже полюбит — отсюда письма — груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на «её лад». А после известного промежутка — брань. Бабьё, какова бы ни была — шестнадцатилетняя девчонка или тридцатилетняя дама. — Женоненавистничество бывает у меня периодически — теперь такой период.

Если бы я писал дневник и прежде, мне не приходилось бы постоянно делать эти скучные справки. Скучно писать и рыться в душе и памяти, так же как скучно делать вырезки из газет. Делаю всё это, потому что потом понадобится.

24 марта. «Страстная суббота»
«Собирают мнения писателей о самоубийцах. Эти мнения будут читать люди, которые нисколько не собираются кончать жизнь. Прочтут мнение о самоубийстве, потом — телеграмму о том, что где-нибудь кто-нибудь повешен, а где-нибудь какой-нибудь министр покидает свой пост и т. д. и т. д., а потом, не руководствуясь ни тем, ни другим, ни третьим — пойдут по житейским делам, какие кому назначены.

В самом деле, почему живые интересуются кончающими с жизнью? Большой частью но причинам низменным (любопытство, стремление потешить свою праздность, удовольствие от того, что у других ещё хуже, чем у тебя, и т. п.). В большинстве случаев люди живут настоящим, т.е. ничем не живут, а так — существуют. Жить можно только будущим. Те же немногие, которые живут, т.е. смотрят в будущее, знают, что десятки видимых причин, заставляющих людей уходить из жизни, ничего до конца не объясняют; за всеми этими причинами стоит одна, большинству живых не видная, непонятная и неинтересная. Если я скажу, что думаю, т.е. что причину эту можно прочесть в зорях вечерних и утренних, то меня поймут только мои собратья, а также иные из тех, кто уже держит револьвер в руке или затягивает петлю на шее; а «деловые люди» только лишний раз посмеются; но всё-таки я хочу сказать, что самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки».

Так я и пошлю глупому мальчишке-корреспонденту «Русского слова», если он спросит ещё раз по телефону, который третьего дня 21/2 часа болтал у меня, то пошло, то излагая откровенно, как он сам вешался; всё — легкомысленно, легко, никчёмно, жутко — и интересно для меня, запрятавшегося от людей, у которого голова тяжелее всего тела, болит от приливов крови — вино и мысли.

19 июня
Я болен в сущности, полная неуравновешенность физическая, нервы совершенно расшатаны. Встал рано, бодрый, ждал Любу, утром гулял, потом вернулся и, по мере того как проходили часы напрасного ожидания, терял силы и последнюю способность писать. Наконец, тяжёлый сон, звонок, просыпаюсь — вместо Любы — отвратительная записка от её несчастного брата. После обеда плетусь в Зоологический сад, посмотрев разных миленьких зверей, начинаю слушать совершенно устаревшего «Орфея в аду» — ужасная пошлость. Не тут-то было — подсаживается пьяненький армейский полковник, вероятно добрый, бедный, нищий и одинокий. И сейчас же в пьяненькой речи его недоверие, презрение к штрюку («да вы мужчина или переодетая женщина» — «хорошо быть богатым человеком», — «если бы у меня деньги были, я бы всех этих баб...», — «пресыщенный вы человек» и т. д. и т. д.) — т. е. послан ещё преследователь. В антракте вышел я и потихонъку ушёл из сада, не дослушав, — и знак был — уходи, доброго не будет, и потянуло, потянуло домой... Действительно, дома на столе телеграмма Любы: «Приеду сегодня последним поездом» и нежное письмо бедного Б. А. Садовского, уезжающего лечиться на Кавказ. — «И вот я жив и говорю с тобой», друг мой, бумага. <…>

20 декабря
Вечером — доклад Философова в религиозно-философском собрании. Я не пойду туда, я почти уже болен от злости, от нервов, от того, что меня заваливают всякой дрянью, мешая мне делать то, что я должен сделать.

1913
1 января
Пообедав, мы с Любой поехали в такси-оте к Аничковым. Собрание светских дур, надутых ничтожеств. Спиритический сеанс. Несчастный, тщедушный Ян Гузик, у которого все вечера расписаны, испускает из себя бедняжек — Шварценберга и Семёна. Шварценберг — вчера был он — валяет столик и ширму и швыряет в круг шарманку с секретным заводом. Сидели трижды, на третий раз я чуть не уснул, без конца было. У Гузика болит голова, надуваются жилы на лбу, а все обращаются с ним как с лакеем, за сеанс платят четвертной билет. Первый раз сидел я, сцепившись пальцами с жирной и сиплой светской старухой гренадерского роста, которая рассказывала, как «барон в прошлый раз смешил всех, говоря печальным голосом: дух, зачем ты нас покинул?» Одна фраза — и ярко предстаёт вся сволочность этой жизни. <…>

Во время сеанса звонил Куприн, а Аничков ему ответил, что сеанса нет, — потому что он всегда пьян и нельзя его пригласить в общество светской сволочи. Сволочь-то во сто раз хуже Куприна. Люба бранится страшно.

<…>

Вот — жизнь, ни к чему не обязывающая, «средне-высший» круг.

10 февраля
Только музыка необходима. Физически другой. Бодрость, рад солнцу, хоть и сквозь мороз.

Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше — один отвечаю за себя, один — и могу ещё быть моложе молодых поэтов «среднего» возраста, обременённых потомством и акмеизмом.

Весь день в Шувалове * — снег и солнце — чудо!

* Недалеко от Шахматова. — Ред.

11 февраля
День значительный. — Чем дальше, тем твёрже я «утверждаюсь» «как художник». Во мне есть инструмент, хороший рояль, струны натянуты. Днём пришла особа, принесла «почётный билет» на завтрашний соловьёвский вечер. Села и говорит: «А «Белая лилия», говорят, пьеска в декадентском роде?» — В это время к маме уже ехала подобная же особа, приехала и навизжала, но мама осталась в живых.

Мой рояль вздрогнул и отозвался, разумеется. На то нервы и струновидны — у художника. Пусть будет так: дело в том, что очень хороший инструмент (художник) вынослив, и некоторые удары каблуком только укрепляют струны. Тем отличается внутренний рояль от рояля «Шрёдера».

<...> Почему так ненавидишь всё яростнее литературное большинство? Потому что званых много, но избранных мало. Старое сравнение: царь — средостенная бюрократия — народ: взыскательный художник — критика, литературная среда, всякая «популяризация» и проч. — люди. В литературе это заметнее, чем где-либо, потому что литература не так свободна, как остальные искусства, она не чистое искусство, в ней больше «питательного» для челядинных брюх. Давятся, но жрут, питаются, тем живут.

<...>

Миланская конюшня. «Тайная Вечеря» Леонардо. Её заслоняют всегда задницы английских туристов. Критика есть такая задница. Следующая мысль есть иллюстрация:

Сатира. Такой не бывает. <...> художники вплоть до меня способны обманываться, думать о «бичевании нравов».

Чтобы изобразить человека, надо полюбить его — узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, что временами — больше, чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова — особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь «осмеяли». — Отсюда — начало порчи русского сознания, понятия об искусстве — вплоть до мелочи — полного убийства вкуса.

Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют кашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превратиться в дракончика. <…> Они спихивают министров... Это от них — так воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки. Им — игрушки, а нам — слёзки. Вернисажи, бродячие собаки, премьеры — ими существуют. Патронессы, либералки, актриски, прихлебательницы, секретарши, старые девы, мужние жёны, хорошенькие кокоточки — им нет числа. Если бы я был чортом, я бы устроил весёлую литературную кадриль, чтобы закружилась вся «литературная среда» в кровосмесительном плясе и вся бы провалилась прямо ко мне на кулички.

Ну, довольно.*

* Приходится ещё выноску... Почему же я не признаю некоторых дам, критиков и пр.? — Потому что мораль мира бездонна и не похожа на ту, которую так называют. Мир движется музыкой, страстью, пристрастием, силой. Я волен выбирать, кого хочу, оттуда — такова моя верховная воля и сила.

1914
6 марта
Попробовать хоть что-нибудь записать: Во всяком произведении искусства (даже в маленьком стихотворении) — больше не искусства, чем искусства.

Искусство — радий (очень малые количества). Оно способно радиоактировать всё — самое тяжёлое, самое грубое, самое натуральное: мысли, тенденции, и «переживания», чувства, быт. Радиоактированыо поддаётся именно живое, следовательно — грубое, мёртвого просветить нельзя. <…>

28 июля
Жизнь моя есть ряд спутанных до чрезвычайности личных отношений, жизнь моя есть ряд крушений многих надежд. «Бодрость» и сцепленные зубы. И — мать.

1916
14 февраля
Наше время — время, когда то, о чём мечтают как об идеале, надо воплощать сейчас. Школа стремительности.

Надо показать, что можно быть мужественным без брютальности.

Железный век — цветок в петлице.

13 июня
Звонил Маяковский. Он жаловался на московских поэтов и говорил, что очень уж много страшного написал про войну, надо бы проверить, говорят, там не так страшно. Всё это — с обычной ужимкой, но за ней — кажется подлинное (то же, как мне до сих пор казалось) <...>

28 июня
Несмотря на то, или именно благодаря тому, что я «осознал» себя художником, я не часто и довольно тупо обливаюсь слезами над вымыслом и упиваюсь гармонией. Свежесть уже не та, не первоначальная.

С «литературой» связи не имею и горжусь этим. То, что я сделал подлинного, сделано мною независимо, т. е. я зависел только от неслучайного.

Лучшим остаются «Стихи о Прекрасной Даме». Время не должно тронуть их, как бы я ни был слаб как художник.

1917
22 апреля
Всё будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.

Ал. Блок.
22.IV.1917

22 апреля
«Пишете Вы или нет? — Он пишет. — Он не пишет. Он не может писать».

Отстаньте. Что вы называете «писать»? Мазать чернилами по бумаге? — Это умеют делать все заведующие отделами 13 дружины. Почём вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю.

30 апреля
Внимательное чтение моих книг и поэмы вчера и сегодня убеждает меня в том, что я стоющий сочинитель.

1 мая
Мы (весь мир) страшно изолгались. Нужно нечто совершенно новое.

15 мая
Вечером я бродил, бродил. Белая ночь, женщины. Мне уютно в этой мрачной и одинокой бездне, которой имя — Петербург 17-го года, Россия 17-го года. Куда ты несёшься, жизнь? От дня, от белой ночи — возбуждение, как от вина.

16 мая
Разбудил меня звонок Сологуба, который просит принять участие в однодневной газете для популяризации «Займа Свободы» и посетить сегодня литературную курию в Академии художеств. То и другое мне кажется ненужным и не требующимся с меня, как и с него, а говорил он всё это тем же своим прежним голосом, так что мне показалось, что он изолгался окончательно и даже Революция его не вразумила.

20 мая
Нет, не надо мечтать о золотом веке. Сжать губы и опять уйти в свои демонические сны.

22 мая
Что-то нервы притупились от виденного и слышанного. Опущусь — и сейчас же поднимается этот сидящий во мне Р[аспутин]. Конечно уж, в Духов день. Все, все они — живые и убитые дети моего века сидят во мне. Сколько, сколько их!

[Частный корреспондент]

23 мая
Послег обеда — очарование Лесного парка, той дороги, где когда-то под зимним лиловым небом, пророчащим мятежи и кровь, мы шли с милой — уже невеста и жених.

26 мая
Если даже не было революции, т.е. то, что было, не было революцией, если революционный народ действительно только расселся у того пирога, у которого сидела бюрократия, то это только углубляет русскую трагедию.

Чего вы от жизни ждёте? Того, что, разрушив обветшалое, люди примутся планомерно за постройку нового? Так бывает только в газете или у Кареева в истории, а люди — создания живые и чудесные прежде всего.

19 июня
Ненависть к интеллигенции и прочему, одиночество. Никто не понимает, что никогда не было такого образцового порядка и что этот порядок величаво и спокойно оберегается всем революционным народом.

Какое право имеем мы (мозг страны) нашим дрянным буржуазным недоверием оскорблять умный, спокойный и многознающий революционный народ?

Нервы расстроены. Нет, я не удивлюсь ещё раз, если нас перережут во имя порядка.

«Нервы» оправдались отчасти. Когда я вечером вышел на улицу, оказалось, что началось наступление, наши прорвали фронт и взяли 9000 пленных, а «Новое время», рот которого до сих пор не зажат (страшное русское добродушие!), обливает в своей вечёрке русские войска грязью своих похвал. Обливает Керенского помоями своего восхищения. Улица возбуждена немного. В первый раз за время революции появились какие-то верховые солдаты, с красными шнурками, осаживающие кучки людей крупом лошади.

26 июня
Какие странные бывают иногда состояния. Иногда мне кажется, что я всё-таки могу сойти с ума. Это — когда наплывают тучи дум, прорываться начинают сквозь них какие-то особые лучи, озаряя эти тучи особым откровением каким-то. И вместе с тем подавленное и усталое тело, не теряя усталости, как-то молодеет и начинает нести, окрыляет. Это описано немного литературно, но то, что я хотел бы описать, бывает после больших работ, беспокойных ночей, когда несколько ночей подряд терзают неперестающие сны.

В снах часто, что и в жизни: кто-то нападает, преследует, я отбиваюсь, мне страшно. Что это за страх? Иногда я думаю, что я труслив, но, кажется, нет, я не трус. Этот страх пошёл давно из двух источников — отрицательного и положительного: из того, где я себя испортил, и из того, что я в себе открыл.

13 июля
Я никогда не возьму в руки власть, я никогда не пойду в партию, никогда не сделаю выбора, мне нечем гордиться, я ничего не понимаю.

Я могу шептать, а иногда — кричать: оставьте в покое, не моё дело, как за революцией наступает реакция, как люди, не умеющие жить, утратившие вкус жизни, сначала уступают, потом пугаются, потом начинают пугать и запугивают людей, ещё не потерявших вкуса, ещё не «живших» «цивилизацией», которым страшно хочется пожить, как богатые.

Ночь, как мышь, юркая какая-то, серая, холодная, пахнет дымом и какими-то морскими бочками, глаза мои как у кошки, сидит во мне Гришка (Распутин), и жить люблю, а не умею, и — когда же старость, и много, и много, а за всем — Люба.

- - -

Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности, хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление матерьяльных. Это — «происхождение» догмата, но скоро вопрос о yhsm'e*, как ему и свойственно, выпадает, и первая формула остаётся как догмат.

Этот догмат воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех свойств души. Его явление знаменует собой высокий подъём, взлёт доски качелей, когда она вот-вот перевернётся вокруг верхней перекладины. Пока доска не перевернулась, это минута, захватывающая дух; если она перевернулась — это уже гибель. Потому догмат о буржуа есть один из самых крайних и страшных в революции — высшее напряжение, когда она готова погубить самою себя. Задача всякого временного правительства — удерживая качели от перевёртывания, следить, однако, за тем, чтобы размах не уменьшался. То есть довести заночевавшую страну до того места, где она найдёт нужным избрать оседлость, и вести её всё время по краю пропасти, не давая ни упасть в пропасть, ни отступить на безопасную и необрывистую дорогу, где страна затоскует в пути и где Дух Революции отлетит от неё.

- - -
Римская скамья в пустом Шуваловском парке после купанья (обожжён водой).

Ложь, что мысли повторяются. Каждая мысль нова, потому что её окружает и оформливает новое. «Чтоб он, воскреснув, встать не мог» (моя), «Чтоб встать он из гроба не мог» (Лермонтов, сейчас вспомнил) — совершенно разные мысли. Общее в них — «содержание», что только доказывает лишний раз, что бесформенное содержание, само по себе, не существует, не имеет веса. Бог есть форма, дышит только наполненное сокровенной формой.

* Генезисе (греч.). — Ред.

6 августа
Между двух снов:

— Спасайте, спасайте!
— Что спасать?
— «Россию», «Родину», «Отечество», не знаю, что и как назвать, чтобы не стало больно, и горько, и стыдно перед бедными, озлобленными, тёмными, обиженными!

Но — спасайте! Жёлто-бурые клубы дыма уже подходят к деревьям, широкими полосами вспыхивают кусты и травы, а дождя бог не посылает, и хлеба нет, и то, что есть, сгорит.

Такие же жёлто-бурые клубы, за которыми — тление и горение (как под Парголовым и Шуваловым, отчего по ночам весь город всегда окутан гарью), стелются в миллионах душ, пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести — то там, то здесь вспыхивает; русский большевизм гуляет, а дождя нет, и бог не посылает его.

7 августа
Проснувшись: и вот задача русской культуры — направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельки* превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напор огня, но организуют этот напор; организовать буйную волю; ленивое тление, в котором тоже таится возможность вспышки буйства, направить в распутинские углы души и там раздуть его в костёр до неба, чтобы сгорела хитрая, ленивая, рабская похоть. Один из способов организации — промышленность («грубость», лапидарность, жестокость первоначальных способов).

* Разина и Пугачёва. — Ред.

15 августа
Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, так давно тайно хотевший гибели, вовлёкся в серый пурпур, серебряные звёзды, перламутры и аметисты метели. За мной последовала моя жена, для которой этот переход (от тяжёлого к лёгкому, от недозволенного к дозволенному) был мучителен, труднее, чем мне. За миновавшей вьюгой открылась железная пустота дня, продолжавшего, однако, грозить новой вьюгой, таить в себе обещания её. Таковы были междуреволюциониые годы, утомившие и истрепавшие душу и тело. Теперь — опять налетевший шквал (цвета и запаха определить ещё не могу).

28 августа
Экстренные выпуски газет о корниловском заговоре... Свежая, ветряная, то с ярким солнцем, то с грозой и ливнем, погода обличает новый взмах крыльев революции.

8 января
Весь день — «Двенадцать». Внутри дрожит.

9 января
Весь вечер пишу. Кончена статья «Интеллигенция и Революция», а с ней и вся будущая книжка (7 статей и предисловие) «Россия и интеллигенция» — 1907 — 1918.

Выпитость. На днях, лёжа в темноте с открытыми глазами, слушал гул, гул: думал, что началось землетрясение. <…>

14 января
Интервью от газеты «Эхо» (по телефону) — может ли интеллигенция войти в соглашение с большевиками.

Выпитость к ночи. Сыро в комнате. Бушует ветер (опять циклон?).

Происходит совершенно необыкновенная вещь (как всё): «интеллигенты», люди, проповедывавшие революцию, «пророки революции», оказались её предателями. Трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи.

Я долго (слишком долго) относился к литераторам как-то особенно, (полагая)*, что они отмеченные. Вот моя отвлечённость. Что же, автор «Юлиана», «Толстого и Достоевского» и пр. теперь ничем не отличается от «Петербургской газеты».

Это простой усталостью не объяснить.

На деле вся их революция была кукишем в кармане царскому правительству.

После этого приходится переоценить не только их «Старые годы» (которые, впрочем, никогда уважения не внушали: буржуйчики на готовенькой красоте), но и «Мир искусства» и пр. и пр.

Так это называлось, что они боялись «мракобесия»? Оказывается, они мечтают теперь об учреждении собственного мракобесия на незыблемых началах своей трусости, своих патриотизмов.

Несчастную Россию ещё могут продать. (Много того же в народе).

* Вставлено до смыслу предложения. — Ред.

15 января
Мои «Двенадцать» не двигаются. Мне холодно.

16 января
Мокрый снег!

18 января
Вот что я ещё понял: эту рабочую сторону большевизма, которая за летучей, за крылатой. Тут-то и нужна им помощь. Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь. Постепенно это понимается. Но неужели многие «умеющие» так и не пойдут сюда?

22 января
Декрет об отделении церкви от государства. Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем «утре России» в Тенишевском зале. Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему — «изменники». Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно. <…> Господа, вы никогда не знали России и никогда её не любили!

Правда глаза колет.

27 января
«Двенадцать».

28 января
«ДВЕНАДЦАТЬ».

29 января
Азия и Европа.

Я понял Faust-a: «Knurre nicht, Pudel»*. <…> Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его призывы к порядку семейному я православию). Штейнер его «регулирует»? Сегодня я — гений.

* «Не ворчи, пудель» («Фауст» Гёте). — Ред.

30 января
Стихотворение «Скифы».

17 февраля*
«Двенадцать» — отделка, интервалы. Переписать главы «Возмездия» и «Скифов». Люба сочинила строчку: «Шоколад Миньон жрала» вместо ею же уничтоженной: «Юбкой улицу мела».

* С февраля 1918 г. — даты по новому стилю. — Ред.

18 февраля
«Скифы» в «Знамя труда».

Что Христос идёт перед ними — несомненно.*

Дело не в том, «достойны ли они его», а страшно то, что опять он с ними и другого пока нет; а надо Другого — ?

Я как-то измучен. Или рожаю, или устал.

* О поэме «Двенадцать» и связанных с ней дневниковых записях Блока читайте в статье Олега Давыдова «ТРАХ-ТАРАРАХ-ТАХ-ТАХ-ТАХ-ТАХ!». — Ред.

20 февраля
В «Знамени труда» — мои «Скифы»...

Стало известно, что Совет народных комиссаров согласился подписать мир с Германией.

Патриотизм — грязь (Alsace — Lorraine* — брюхо Франции, каменный уголь).

Религия — грязь (попы и пр.). Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «недостойны» Иисуса, который идёт с ними сейчас; а в том, что именно Он идёт с ними, а надо, чтобы шёл Другой.

Романтизм — грязь. Всё, что осело догматами, нежной пылью, сказочностью, — стало грязью.

Остался один elan**.

Только — полёт и порыв; лети и рвись, иначе — на всех путях гибель.

Может; быть, весь мир (европейский) озлится, испугается и ещё прочнее осядет в своей лжи. Это не будет надолго. Трудно бороться против «русской заразы», потому что — Россия заразила уже здоровьем человечество. Все догматы расшатаны, им не вековать.

Движение заразительно.

Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть. И мне — быть катакомбой.

Катакомба — звезда, несущаяся в пустом синем эфире, светящаяся.

* Эльзас-Лотарингия. — Ред.

** Порыв (франц.). — Ред.

26 февраля
<…>

Я живу в квартире; за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живёт буржуа с семейством (называть его по имени, занятия и пр. — лишнее).

Он обстрижен ёжиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами — мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельём, его дочь играет на рояли, его голос — тэно-ришка — раздаётся за стеной, на лестнице, во дворе, у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он. Господи боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я, он лично мне ещё не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.

Отойди от меня, Сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или ещё хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, Сатана.

1 марта
Главное — не терять крыльев (присутствия духа).

Страшно хочу мирного труда; но — окрылённого, не проклятого. Более фаталист, «чем когда-нибудь» (или — как всегда).

Красная армия? Рытьё окопов? «Литература»?

Всё новые и новые планы.

Да, у меня есть сокровища, которыми я могу «поделиться» с народом.

<…>

Реакция — одиночество, бездарность, мять глину.

4 марта
Делается что-то. Быть готовым. Ничего, кроме музыки, не спасёт. Европа безобразничала явно почти четыре года (грешила против духа музыки... Развивать не стоит, потому что опять злоба на «войну» отодвинет более важные соображения).

Ясно, что безобразие не может пройти даром. Ясно, что восстановить попранные суверенные права музыки можно было только изменой умершему.

9/10 России (того, что мы так называли) действительно уже не существует. Это был больной, давно гнивший; теперь он издох; но он ещё не похоронен; смердит. Толстопузые мещане злобно чтут дорогую память трупа (у меня непроизвольно появляются хореи, значит, может быть, погибну).

<…>

«Восставать», а не «воевать» (левые с.-р.) — трогательно. Но боюсь, что дело и не в этом тоже, потому что философия этого — помирить мораль с музыкой. Но музыка ещё не помирится с моралью. Требуется длинный ряд антиморалъный (чтобы «большевики изменили»), требуется действительно похоронить отечество, честь, нравственность, право, патриотизм и прочих покойников, чтобы музыка согласилась помириться с миром. <...>

10 марта
Ежедневность, житейское, изо дня в день — подло.

Что такое искусство?

Это — вырывать, «грабить» у жизни, у житейского — чужое, ей не принадлежащее, ею «награбленное» (Ленин, конечно, не о том говорил).

Марксисты — самые умные критики, и большевики правы, опасаясь «Двенадцати». Но... «трагедия» художника остаётся трагедией. Кроме того:

Если бы в России существовало действительное духовенство, а не сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно давно бы «учло» то обстоятельство, что «Христос с красногвардейцами». Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелье и думавших о нём. У нас, вместо того, они «отлучаются от церкви», и эта буря в стакане воды мутит и без того мутное (чудовищно мутное) сознание крупной и мелкой буржуазии и интеллигенции. <...>

Разве я «восхвалял»? <...> Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь «Исуса Христа». Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак.

12 мая
Одно только делает человека человеком: знание о социальном неравенстве.

1 июня
Как я устаю от бессмысленности заседаний!

7 июля
Я одичал и не чувствую политики окончательно.

21 августа
Как безвыходно всё. Бросить бы всё, продать, уехать далеко — на солнце, и жить совершенно иначе.

28 августа
Я задумал, как некогда Данте, заполнить пробелы между строками «Стихов о Прекрасной Даме» простым объяснением событий. Но к ночи я уже устал. Неужели — эта задача уже непосильна для моего истощённого ума?

31 августа
Ленин ранен.

1 сентября
Ленину лучше.

8 декабря
Весь день читал Любе Гейне по-немецки — и помолодел.

12 декабря
Отчего я сегодня ночью так обливался слезами в снах о Шахматове?

31 декабря
Мороз. Какие-то мешки несут прохожие. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая от голоду. Светит одна ясная и большая звезда.

1919
6 января
Всякая культура — научная ли, художественная ли — демонична. И именно, чем научнее, чем художественнее, тем демоничнее. Уж, конечно, не глупое профессорье — носитель той науки, которая теперь мобилизуется на борьбу с хаосом. Та наука — потоньше ихней.

Но демонизм есть сила. А сила — это победить слабость, обидеть слабого. Несчастный Федот* изгадил, опоганил мои духовные ценности, о которых я демонически же плачу по ночам. Но кто сильнее? Я ли, плачущий и пострадавший, или Федот**, если бы даже он вступил во владение тем, чем не умеет пользоваться (да ведь не вступил, никому не досталось, потому что всё, вероятно, грабили, а грабить там — в Шахматове — мало что ценного). Для Федота — двугривенный и керенка то, что для меня — источник не оцениваемого никак вдохновения, восторга, слёз.

Так, значит, я — сильнее и до сих пор, и эту силу я приобрёл тем, что у кого-то (у предков) были досуг, деньги и независимость, рождались гордые и независимые (хотя в другом и вырожденные) дети, дети воспитывались, их научили (учила кровь, помогала учить изолированность от добывания хлеба в поте лица) тому, как создавать бесценное из ничего, «превращать в бриллиант крапиву», потом — писать книги и... жить этими книгами в ту пору, когда не научившиеся их писать умирают с голоду.

Да, когда я носил в себе великое пламя любви, созданной из тех же простых элементов, но получившей новое содержание, новый смысл от того, что носителями этой любви были Любовь Дмитриевна и я — «люди необыкновенные»; когда я носил в себе эту любовь, о которой и после моей смерти прочтут в моих книгах, — я любил прогарцовать по убогой деревне на красивой лошади; я любил спросить дорогу, которую знал и без того, у бедного мужика, чтобы «пофорсить», или у смазливой бабёнки, чтобы нам блеснуть друг другу мимолётно белыми зубами, чтобы ёкнуло в груди так себе, ни от чего, кроме как от молодости, от сырого тумана, от её смуглого взгляда, от моей стянутой талии — и это ничуть не нарушало той великой любви (так ли? А если дальнейшие падения и червоточина — отсюда?), а, напротив, — раздувало юность, лишь юность, а с юностью вместе раздувался тот, «иной», великий пламень...

Всё это знала беднота. Знала она это лучше ещё, чем я, сознательней. Знала, что барин — молодой, конь статный, улыбка приятная, что у него невеста хороша и что оба — господа. А господам, — приятные они или нет, постой, погоди, ужотка покажем.

И показали.

И показывают. И если даже руками грязнее моих (и того не ведаю и о том, господи, не сужу) выкидывают из станка книжки даже несколько «заслуженного» перед революцией писателя, как А. Блок, то не смею я судить. Не эти руки выкидывают, да, может быть, не эти только, а те далёкие, неизвестные миллионы бедных рук; и глядят на это миллионы тех же не знающих, в чём дело, но голодных, исстрадавшихся глаз, которые видели, как гарцовал статный и кормленый барин. И ещё кое-что видели другие разные глаза — как же, мол, гарцовал барин, гулял барин, а теперь барин — за нас? Ой, за нас ли барин?

Демон — барин.

Барин — выкрутится. И барином останется. А мы — «хоть час, да наш». Так-то вот.

* Федот — мужик, принимавший участие в разграблении блоковского имения в Шахматово — Ред.
** Скоро оказалось, что Федот умер. (Прим. Блока.) — Ред.

7 января
Очень бодро: полная оттепель. Много мыслей и планов. <…>

28 марта
«Быть вне политики» (Левинсон)? С какой же это стати? Это значит — бояться политики, прятаться от неё, замыкаться в эстетизм и индивидуализм, предоставлять государству расправляться с людьми, как ему угодно, своими устаревшими средствами. Если мы будем вне политики, то значит — кто-то будет только «с политикой» и вне нашего кругозора, и будет поступать, как ему угодно, т.е. воевать, сколько ему заблагорассудится, заключать торговые сделки с угнетателями того класса, от которого мы ждём появления новых исторических сил, расстреливать людей зря, поливать дипломатическим маслом разбушевавшееся море европейской жизни. Мы не будем носить шоры и стараться не смотреть в эту сторону. Вряд ли при таких условиях мы окажемся способными оценить кого бы то ни было из великих писателей XIX века. Мы уже знаем, что значит быть вне политики: это значит — стыдливо закрывать глаза на гоголевскую «Переписку с друзьями», на «Дневник писателя» Достоевского, на борьбу А. Григорьева с либералами, на социалистические взрывы у Гейне, Вагнера, Стриндберга. Перечислить ещё западных и наших. Это значит — «извинить» сконфуженно одних и приветствовать, как должное, политическую размягчённость, конституционную анемичность других — так называемых «чистых художников».

Если я назову при этом для примера имя нашего Тургенева, то попаду, кажется, прямо в точку, ибо для наших гуманистов нет, кажется, ничего святее этого имени, в котором так дьявольски соединился большой художник с вялым барствующим либералом-конституционалистом.

Нет, мы должны разоблачить это — не во имя политики сегодняшнего дня, но во имя музыки, ибо иначе мы не оценим Тургенева, т. е. не полюбим его по-настоящему.

Нет, мы не можем быть «вне политики», потому что мы предадим этим музыку, которую можно услышать только тогда, когда мы перестанем прятаться от чего бы то ни было. В частности, секрет некоторой антимузыкальности, неполнозвучности Тургенева, например, лежит в его политической вялости. Если не разоблачим этого мы, умеющие любить Тургенева, то разоблачат это идущие за нами люди, не успевшие полюбить Тургенева; они сделают это гораздо более жестоко и грубо, чем мы, они просто разрушат целиком то здание, из которого мы умелой рукой, рукою, верной духу музыки, обязаны вынуть несколько кирпичей для того, чтобы оно предстало во всей своей действительной красоте — просквозило этой красотой...

Быть вне политики — тот же гуманизм наизнанку.

1 апреля
Основные положения, которые я хотел защитить, теоретические и практические:

1) выбор для «Всемирной литературы», руководствуясь музыкой;

2) в стихах и в прозе — в произведении искусства — главное — дух, который в нём веет; это соответствует вульгарному «душа поэзии», но ведь — «глас народа — глас божий»; другое дело то, что этот дух может сказываться в «формах» более, чем в «содержании». Но всё-таки главное внимание читателя нужно обращать на дух, и уж от нашего уменья будет зависеть вытравить из этого понятия «вульгарность» и вдохнуть в него истинный смысл, который остаётся неизменным, так что «публика» в своей наивности и вульгарности правее, когда требует от литератора «души и содержания», чем мы, специалисты, когда под всякими предлогами хотим освободить литературу от принесения пользы, от служения и т.д. Я боюсь каких бы то ни было проявлений тенденции «искусство для искусства», потому, что такая тенденция противоречит самой сущности искусства и потому, что, следуя ей, мы в конце концов потеряем искусство; оно ведь рождается из вечного взаимодействия двух музык — музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души, души массы. Великое искусство рождается только из соединения этих двух электрических токов;

3) сознательное устранение политических оценок есть тот же гуманизм, только наизнанку, дробление того, что недробимо, неделимо; всё равно что сад без грядок; французский парк, а не русский сад, в котором непременно соединяется всегда приятное с полезным и красивое с некрасивым. Такой сад прекраснее красивого парка; творчество больших художников есть всегда прекрасный сад и с цветами и с репейником, а не красивый парк с утрамбованными дорожками.

1920
24 декабря
Ещё раз: человеческая совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося — в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь.

Обратно: под игом насилия человеческая совесть умолкает; тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны.
140

[CALEND.RU]

http://www.calend.ru/person/2939/
Александр Блок русский поэт Серебряного века
28 ноября 1880
136 лет назад
— 7 августа 1921
95 лет назад

Александр Блок
Александр Александрович Блок родился (16) 28 ноября 1880 года в Петербурге, в семье профессора философии и права. Воспитанием мальчика занимался дед, знаменитый ботаник А.Н. Бекетов. Уже в пять лет Александр начинает писать стихи. Говорят, поэтический дар он унаследовал от отца. После гимназии Блок поступает в Петербургский университет на юридический факультет, затем переводится на филологический. Свой первый цикл стихов «Из посвящений» поэт выпускает еще в студенческую пору в журнале «Новый путь». Затем следуют «Стихи о прекрасной даме», написанные под влиянием идей философа 19 века Владимира Соловьева об ожидании в мире Вечной Женственности. В 1903 году Блок женился на дочери известного химика Менделеева.
Вторая книга стихов выходит в период 1904-1908 годов. Тема России и переживания о судьбе народа находят отражение в творчестве поэта – в сборниках «Родина», «На поле Куликовом», «Земля в снегу», в поэмах «Скифы», «Возмездие». Река раскинулась. Течет, грустит лениво И моет берега. Над скудной глиной желтого обрыва В степи грустят стога. О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь! Наш путь - стрелой татарской древней воли Пронзил нам грудь. Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной - В твоей тоске, о, Русь! И даже мглы - ночной и зарубежной - Я не боюсь. (отрывок из цикла «Родина») В этот же период Блок работал редактором критики в журнале «Золотое Руно» и возглавлял школу символизма. Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века - Всё будет так. Исхода нет. Умрёшь - начнёшь опять сначала И повторится всё, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь. («Ночь, улица, фонарь, аптека», из цикла «Страшный мир», 1912 год) Одна из самых известных работ Александра Блока – поэма «Двенадцать», написанная в 1918 году после двухлетнего перерыва. Умер известный поэт Александр Блок 7 августа 1921 года в Петрограде.

© Calend.ru

[Историческая правда]

http://www.istpravda.ru/chronograph/961/
Александр Александрович Блок родился 28 ноября 1880 г. в Петербурге в дворянской семье. Его отец, А.Л. Блок – юрист, профессор Варшавского университета; мать, А.А. Бекетова (по второму браку – Кублицкая-Пиоттух) – дочь ученого, – ректора Петербургского университета А.Н. Бекетова.
Родители Блока разошлись еще до рождения сына и Блок рос в семье деда. Сочинять стихи начал еще в раннем детстве. Закончив гимназию, он в 1898 г. поступил на юридический факультет Петербургского университета. Блок увлекся театром и даже собирался стать актером. Но литературное творчество становится для него все более важным.

В сознании Блока постепенно складывается его необычная поэтическая мифология, связанная с образом-символом Вечной Женственности, Прекрасной Дамы, с идеями преображения мира.

Летом 1898 г. произошла встреча поэта с его будущей невестой и женой – Любовью Дмитриевной Менделеевой (дочерью великого химика Д.И. Менделеева). Девушка сразу же произвела на Блока огромное впечатление. Именно ее он стал считать олицетворенным образом Вечной Женственности и Прекрасной Дамой – при том, что реальный роман влюбленных протекал довольно драматично.

Одним из ключевых событий в жизни Блока стало знакомство в 1901 г. с творчеством философа и поэта Владимира Соловьева. Под его влиянием поэта все сильнее захватывала мысль о воплощении Идеала в земной действительности.

В 1901 г. Блок перешел с юридического на историко-филологический факультет университета. Круг его общения расширяется – это философы, поэты (прежде всего З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковский, позже Андрей Белый), которые активизировали его интерес к религиозно-общественным и эстетическим проблемам. В руководимом Мережковскими журнале «Новый Путь» в 1903 г. появилась первая подборка стихотворений Блока, тогда же в альманахе «Северные цветы» был опубликован цикл «Стихи о Прекрасной Даме».

В августе 1903 г. состоялось бракосочетание Блока и Любови Менделеевой.

Постепенно поэтическое миросозерцание Блока меняется. Он все пристальнее вглядывается в окружающую действительность, его привлекает «мистицизм в повседневности».

Реальность буквально врывается в стихи 1904–1906 гг. Блок захвачен революционными событиями в Петербурге. Он принимает участие в демонстрациях и в митингах. Его лирический герой – окунувшийся в стихию жизни поэт, во многом разуверившийся, но всегда готовый принять от изменчивого мира миг «нечаянной радости». В трилогии «лирических драм» – «Балаганчик», «Незнакомка», «Король на площади» (1906) – звучит едкая ирония в адрес мистиков, упорно ожидающих чуда преображения мира.

В 1907–1908 гг. Блок ведет литературное обозрение в журнале «Золотое руно», резко критикует символизм, активно участвует в дискуссиях о народе и интеллигенции, о судьбах России, о роли искусства. В то же время в его стихах все чаще возникают мотивы горькой иронии и скепсиса. Он говорит, что жаждет безграничной полноты бытия и упоения искусством, которые затмили бы несовершенство мира, притупили боль от несбывающихся надежд.

Он страстно и безответно увлечен петербургской актрисой Н.Н. Волоховой. Ей посвящены циклы стихов «Снежная маска» и «Фаина». Выход из тупика безвременья все теснее связывался в сознании Блока с лирическим образом России, родины. Поэт, считает он, должен познать все то, что суждено пережить России.

В 1909 г. Блок, получив известие о безнадежной болезни отца, едет в Варшаву, но не застает его в живых. Варшавские впечатления, раздумья о судьбе отца, семьи способствовали возникновению замысла обширной поэмы «Возмездие». Блок все острее ощущал необходимость внутреннего синтеза миросозерцания и творчества. У него возникает замысел объединить свои наиболее важные лирические произведения в единое целое, в поэтическую трилогию, которую он назвал «трилогией вочеловечения».

Этот замысел был осуществлен в 1911–1912 гг. – вышли три тома «Собрания стихотворений», каждый из которых имел символически значимое заглавие: «Стихи о Прекрасной Даме», «Нечаянная Радость», «Снежная ночь».

Конец 1913 г. ознаменовался зарождением нового всепоглощающего чувства – к певице Л.А. Дельмас. Ей посвящен цикл стихотворений «Кармен», с ее образом связаны и другие стихотворения Блока, и поэма «Соловьиный сад». Начало войны принесло Блоку смутные надежды, навеянные идеями преображения действительности, конца старого мира. Однако вскоре он приходит к выводу, что надежды эти беспочвенны.

В июле 1916 г. он был призван в армию и до марта 1917 г. служил под Пинском табельщиком в инженерно-строительной дружине. После Февральской революции Блок получает месячный отпуск и в марте 1917 года возвращается в Петроград. Ему предлагают работать одним из редакторов стенографического отчёта Чрезвычайной следственной комиссии по делам бывших царских министров. Результатом этой необычной для Блока работы стала статья «Последние дни старого режима» (в расширенном варианте – книга «Последние дни императорской власти», 1921).

Октябрьскую революцию поэт воспринял с воодушевлением. Он пишет статью «Интеллигенция и революция», в которой выступает с призывом принять революцию. Ему казалось, что сам он улавливает в грохоте событий ее грозную, но величавую «музыку». Кульминацией этих настроений стала поэма «Двенадцать» (1918). Вокруг поэмы разгорелись страстные споры: одни восторженно приветствовали ее, другие (некогда самые близкие Блоку люди) с негодованием отвергали.

Поздние поэмы Блока представляют собой смесь надежд и отчаяния автора относительно будущего России. В незавершенном «Возмездии» (1910–1921), проявилось крушение иллюзий автора по поводу нового большевистского режима. Этот режим действовал настолько вразрез с тем, что предполагал Блок и что сами большевики обещали, что поэт не мог не прийти в ужас от собственного самообмана. Тем не менее, он продолжал верить в исключительную роль России в истории человечества. Подтверждением этого мнения стали «Родина» и «Скифы».

После «Двенадцати» и «Скифов» Блок перестает писать. Последние годы его жизни пронизаны настроениями глубокой депрессии, неразрешимым трагизмом мироощущения, переживанием острого разлада с действительностью. Однако он работает в Государственной комиссии по изданию классиков русской литературы, служит в репертуарной секции театрального отдела Наркомпроса, сотрудничает в возглавляемом Горьким издательстве «Всемирная литература». Мысли Блока о неуничтожимости истинной культуры, ее уходе в катакомбы, о свободе художника, противостоящей попыткам черни на неё посягнуть, звучат в его письмах и дневниках последних лет, а также в речи «О назначении поэта» на вечере памяти Пушкина, в стихотворении «Пушкинскому Дому» (1921), ставших его художественным и человеческим завещанием.

В 1920 г. у Блока появились первые явные признаки душевной депрессии. В апреле 1921 г. он заболел, в мае его состояние резко ухудшилось. 7 августа 1921 г. поэт скончался – оставленный многими друзьями молодости и лишенный последних иллюзий относительно новой власти.

"Литературные имена"

[Александр Росляков]

http://forum-msk.org/material/politic/10398572.html

23.06.2014

Многие представляют Александра Блока каким-то отрешенным от действительности певцом загадочной Прекрасной Дамы и Незнакомки – примерно как в стихах Цветаевой на его смерть:

Други его – не тревожьте его!

Слуги его – не тревожьте его!

Было так ясно на лике его:

Царство мое не от мира сего.

Но Блок был еще выдающимся публицистом-революционером и гражданским активистом, чьи мысли весьма актуальны посейчас.

Внук великого естествоиспытателя А.Н. Бекетова, он строил свое мировоззрение путем страстных метаний, проб и ошибок. Выросло оно из «литературного гуманизма» Гоголя, Некрасова и Достоевского, рыдавших над русским мужиком и веривших, что просвещение превратит барина-кровопийцу в друга народа.

Но уже Чехов показал в рассказах «Темнота», «Кошмар», «Злоумышленник», что стена меж барином и мужиком непроходима. И в 1904 году Блок пишет в своем дневнике: «Я думаю: «верно нужна конституция» – искренне и часто с серьезной злобой на правительство. Тут подбегает «ребенок-я» и, протягивая на меня палец, кричит, заливаясь смехом: «Он хочет конституции!»» И от дамской лирики, принесшей ему раннюю славу, 24-летний поэт кидается в гражданскую, слагая не померкшие поныне стихи «Сытые»:

Они давно меня томили:

В разгаре девственной мечты

Они скучали, а не жили,

И мяли белые цветы.

И вот – в столовых и гостиных,

Над грудой рюмок, дам, старух,

Над скукой их обедов чинных –

Свет электрический потух.

К чему-то вносят, ставят свечи,

На лицах – желтые круги,

Шипят пергаментные речи,

С трудом шевелятся мозги.

Так – негодует все, что сыто,

Тоскует сытость важных чрев:

Ведь опрокинуто корыто,

Встревожен их прогнивший хлев!..

Вслед за этим стихотворением 1905 года он пишет в статье «О реалистах»: «Они на всякий вопрос ответят: «Прежде всего должен быть разрушен капиталистический строй». Пусть это нелепо и дико в каждом частном случае, – но в этом ответе – железно и твердо – чувствуются непочатые силы…»

Выходец из «барских садоводств поэзии – бабы капризной», он честно вслушивается в голос революционной стихии. В таких стихах как «Поднимаясь из тьмы погребов…», «В кабаках, в переулках, в извивах…» пытается до глубины постичь ее – но у него это еще плохо получается. Его буровит тяжкая догадка: все дворянское корыто, вздыхающее о народе – это такая дрянь под снос, с которой у России нет будущего. Но не в пример нынешним сливкам общества, впившимся в их пупочный интерес, отбрасывает свое барство ради той «истины», что, с его слов, забрезжила ему в 1908 году.

Тогда он написал две статьи: «Народ и интеллигенция» и «Стихия и культура», где предложил свой выход из конфликта низов и верхов.

В начале 20 века в России широко разошлось житие врача-подвижника С.И. Сычугова. Добровольно оставив во Владимире место с окладом в 2000 рублей, он переехал в село Верховино Вятской губернии на заработок в 560 рублей в год, на свой счет открыл там больницу, школу и библиотеку. За лечение брал не больше 8 копеек, вдов и сирот лечил бесплатно, еще писал в столичные газеты о земской медицине и просвещении. «Он умер, – говорит его биограф, – 6 февраля 1902 года. Склонив головы, у гроба стояли сироты, которых он воспитал, деревенские школьники и сотни опечаленных земляков. На венке сияла надпись: «Доброму крестьянскому врачу, другу народа»».

И сытый барский «гуманизма» считал довольным для себя пить и закусывать за таких «светлых людей». Но в царской России свет от них гасился тьмой пьянства, невежества и мордобоя, что насаждали настоящие хозяева села: пьяный урядник и писарь-лихоимец «хамского звания». Ну, как при нынешней благотворительности, вогнавшей в гроб наше село.

На деле это выглядело так:

«Я уже был у начальства, – молвит чеховский мужичок. – Ходил в суд, хотел прошение подать, они и прошения не взяли. Был и у станового, и у следователя, и всякий говорит: не мое дело! Чье же дело?.. Непременный член разговаривать не стал. Говорит: «Пошел вон!» («Темнота»)

И Блок в указанных статьях перечил тем, кто твердил, что просто надо еще немного конституции, таких Сычуговых – и дело в шляпе! «Цвет интеллигенции, культуры пребывает в вечном аполлоническом – или муравьином сне… Людей, спасающихся положительными началами общественной деятельности, искусства, – все меньше. Исключениями, способными идти навстречу народу, являются передовые люди, стоящие честно на посту, охраняющие от врага своих друзей. Но бывает так, что всю ночь напролет стоит стража на башнях, охраняя сон своих. Наступает утро, и уже одни только передовые посты оказываются налицо. Они стояли высоко и думали высокую думу, но тех, во имя кого они не спали всю ночь, нет уже на лице земли…

Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно замещается всяческим бунтом и буйством, развратом, пьянством, самоубийством всех видов…»

Этим высшим духовым началом Блок назвал социальную революцию – чей так сказать технический аспект разрабатывал в то время Ленин. Ленинские статьи тогда тоже были обращены вовсе не к народу, но к интеллигенции – к ней же взывал по-своему и Блок.

Ее уже не разбудят, считал он, «гуманистические сны» – просветительство и уютные дискуссии за конституцию. Только народный бунт, ломающий все старые заходы, может вывести из этой спячки. И на то время, и по Блоку, и по Ленину, этот бунт должен был не разодрать интеллигенцию с народом, но соединить их по взаимному стремлению, покрывшемуся временной коркой недопонимания. Надо «пробить верхний, зачерствевший слой, чтобы вырвалась наружу сжатая огненная сила». Она сплавит народ с интеллигенцией и поведет их к общей цели – полагал в 1908 году Блок: «Они не продадут друг друга, потому что – стихия с ними, они – дети одной грозы; потому что – земля одна, «земля божья», земля – достояние всего народа».

Такой взгляд на революцию как на всеобщий праздник, когда «оковы тяжкие падут и свобода нас встретит радостно у входа», – страшно напоминает подобную же нашу эйфорию 1991 года. Блок вложил эту мечту в такие стихи 1909 года:

В голодной и больной неволе

И день не в день, и год не в год.

Когда же всколосится поле,

Вздохнет униженный народ?

Что лето, шелестят во мраке,

То выпрямляясь, то клонясь

Всю ночь под тайным ветром, злаки:

Пора цветенья началась.

Народ – венец земного цвета,

Краса и радость всем цветам:

Не миновать господня лета

Благоприятного – и нам.

Но как и в наши дни, эта надежда пала очень скоро – в предвидении чего Блок писал Станиславскому:

«Откроем сердце – исполним его восторгом, новыми надеждами, новыми силами… Не откроем – погибнем. Полуторастомиллионная сила пойдет на нас, сколько бы штыков мы ни выставили… Свято нас растопчет; будь наша культура семи пядей во лбу, не останется от нее камня на камне…»

И дальше он все меньше верит, что даже самая большая встряска может разбудить «братьев по разуму», опочивших на хребте народных масс. В 1912-14 гг. он пишет два цикла стихов «Пляски смерти» и «Жизнь моего приятеля», герой которых – праздный, страшно напоминающий сегодняшних бар тип. Если прежде Блок видел его спящим, то теперь – духовно мертвым до конца:

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться!

Но надо, надо в общество втираться,

Скрывая для карьеры лязг костей….

Живые спят. Мертвец встает из гроба,

И в банк идет, и в суд идет, в сенат…

Чем ночь белее, тем чернее злоба,

И перья торжествующе скрипят.

Мертвец весь день труди́тся над докладом.

Присутствие кончается. И вот –

Нашептывает он, виляя задом,

Сенатору скабрезный анекдот…

В зал многолюдный и многоколонный

Спешит мертвец. На нем – изящный фрак.

Его дарят улыбкой благосклонной

Хозяйка – дура и супруг – дурак…

В статье «Народ и интеллигенция» Блок еще спрашивал: «Или действительно непреступна черта, отделяющая интеллигенцию от России?» Но дальше вынужден признать, что так оно и есть – видя революцию уже актом справедливого возмездия «культурным слоям» за их вековую глухоту. Но при этом он не замыкается на личной гибели, но пытается, словами Пастернака, «услышать будущего зов» – как в стихах «Рожденные в года глухие…»:

И пусть над нашим смертным ложем

Взовьется с криком воронье, –

Те, кто достойней, боже, боже,

Да узрят царствие твое!

И уже очевидная Блоку в 1915 году гибель его класса не означает для него гибели всей России, как это было для чисто «интеллигентских» писателей вроде Мережковского, Гиппиус, Гумилева. Его тошнит от бессмысленности Первой мировой: «Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней – есть хамство. Эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как всякое хамство, безначальна и бесконечна, без-образна». Но еще больше его тошнит от судачащей по тылам праздной публики, копии нынешних сидельцев в Интернете:

И если ты не жнешь, не сеешь,

Коль ты «так просто – человек»,

То что ты знаешь? Что ты смеешь

Судить в безумный этот век?

Ведомый первостепенными для него совестью и вдохновением, он полностью порвал с былой аудиторией и былым творчеством – и с 1916 по 1918 год не написал ни одного стихотворения. Была одна попытка озвучить современную ему похабщину:

Зачинайся, русский бред…

Древний образ в темной раке,

Перед ним подлец во фраке,

В лентах, звездах и крестах…

Воз скрипит по колее,

Поп идет по солее…

Три пиз.. в автомобиле…

Но и ту он не смог довести до конца. Весь 1917 год он пробует определиться политически, мечась от одной политической струи к другой. Пишет в дневнике с какой-то щемящей неуверенностью, ссылаясь на жену: «Люба вечером разговаривала с представителями Путиловского завода. Она, по-видимому, попала в большое и хорошее дело. А я…»

Не раз меняет свои политические предпочтения, в которые входили то эсеры, то меньшевики, то кадеты – и наконец 19 октября пишет в том же дневнике: «Один только Ленин верит, что захват власти ликвидирует войну и наладит все в стране. Таким образом, те и другие – сторонники выступления, но одни – с отчаянья, а Ленин – с предвиденьем доброго».

Наверняка к тому подвела и его работа в комиссии Временного правительства по расследованию преступлений царской власти. Там были допрошены все высшие сановники последнего царя России, и на основе полученных из первых рук свидетельств Блок написал книгу «Последние дни Императорской власти». Вот главный ее посыл:

«Император Николай II, упрямый, но безвольный, нервный, но притупившийся ко всему, был уже «сам себе не хозяин». Распутин говорил, что у него «внутри недостает». Императрица, давно уже направлявшая волю царя, была всецело под влиянием Распутина, который звал ее Екатериной II… Распутин был для одних – «мерзавец», у которого была «контора для обделывания дел»; для других – «великий комедьянт»; для третьих – «удобная педаль немецкого шпионажа»… Пуля, его прикончившая, попала в самое сердце царствующей династии…»

Блок подробно описал всю историю отречения Николая II, смердящую полной глухотой царских чинуш к шедшей попутно войне.

В итоге Октябрьскую революцию он принял безоговорочно и вдохновенно: его статья 1918 года «Интеллигенция и революция» стала манифестом в ее славу. Чуть раньше революция мнилась ему лишь жестокой, но справедливой карой для гнилой интеллигенции – но теперь он в ней узрел национальное спасение:

««Россия гибнет», «России больше нет», «вечная память России», слышу я вокруг себя.

Но передо мной – Россия: та, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши великие писатели… Россия – буря. России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому – великой…

Что же задумано?

Переделать все. Устроить так, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью.

Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, разрывают сковывавшие путы, это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное – называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией…»

За этой статьей, вызвавшей ненависть старых друзей по цеху, состроившихся в некую похоронную команду России, последовали еще две: «Искусство и Революция» и «Крушение гуманизма». В них Блок, не сетуя на то, что крестьяне сожгли его имение в ходе революции, дал лучшее, на мой взгляд, определение культуры:

«Всякое движение рождается из духа музыки, но по истечении известного периода это движение вырождается, лишается той музыкальной влаги, из которой родилось, и тем самым обрекается на гибель. Оно перестает быть культурой и превращается в цивилизацию…

Хранителем духа музыки оказывается та же стихия, в которую возвращается музыка, тот же народ, те же варварские массы. Варварские массы оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки, когда обескрылившая и отзвучавшая цивилизация становится врагом культуры…

Музыка эта – дикий хор, нестройный вопль для цивилизованного слуха. Она почти невыносима для многих из нас, она для многих из нас и смертельна…»

И дальше этот самый, может, честный на Руси поэт в пылу открытой им новой эстетики пишет пролетарскую поэму «Двенадцать». Она, как говорится, разошлась вся на цитаты, как «Горе от ума» Грибоедова – настолько Блок смог сердцем охватить весь этот новый музыкальный звон:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнем-ка пулей в Святую Русь…

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем…

Запирайте етажи,

Нынче будут грабежи…

От чего тебя упас

Золотой иконостас?..

Гетры серые носила,

Шоколад Миньон жрала,

С юнкерьем гулять ходила –

С солдатьем теперь пошла?

Блок призывал «слушать музыку революции», став целиком на ее сторону:

«Почему дырявят древний собор? – Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? – Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа…

Почему «долой суды»? – Потому, что есть томы «уложений» и «разъяснений», потому, что судья-барин и «аблакат»-барин толкуют промеж себя о «деликте»; происходит «судоговорение»; над несчастной головой жулика оно происходит…»

При советской власти Блок, высоко ценя ее столь же отчаянного, как и сам, вождя, честно работал во всех предложенных ему комиссиях, совещаниях, лекториях. За это никаких излишков не просил – в отличие от беглого Шаляпина, сунувшему в нос нищей совдепии свой афоризм: «За так только птички поют!»

Умер он 7 августа 1921 года в возрасте 40 лет от полного морального и физического истощения. За полгода до смерти у него развилась от скудного питания цинга – но он и не подумал жаловаться на это привлекшей его к своему великому почину новой власти: «Всем сейчас тяжело!»

Певец своей Прекрасной Дамы, которой дальше стала для него Родина, он по сути отдал жизнь за нее, за ее ужасное и прекрасное преображение, воспетое в его стихах. Честно изжог, спалил свое сердце за то, во что свято верил – как спустя три года сгорел Ленин в том же испепеляющем великие сердца огне.

Главным свойством Блока я бы назвал его великую человеческую гордость, которую он смог не утопить в окружавшем его человеческом болоте, сказав напоследок:

«Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она – прекрасна».

271

[Gorban]

7 декабря, 1903 года

Фабрика

В соседнем доме окна жо́лты.
По вечерам — по вечерам
Скрипят задумчивые бо́лты,
Подходят люди к ворота́м.

И глухо заперты воро́та,
А на стене — а на стене
Недвижный кто-то, чёрный кто-то
Людей считает в тишине.

Я слышу всё с моей вершины!
Он медным голосом зовёт
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.

Они войдут и разбредутся,
Навалят на́ спины кули́.
И в жо́лтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.

За жёлтыми, обманчиво тёплыми окнами скрываются хозяева фабрики, безжалостно распоряжающиеся судьбами рабочих. Бездушный чёрный силуэт на стене, медный голос, однообразно скрипящие болты на петлях ворот, обречённо бредущие нищие люди... В страшном мире капитализма человек — лишь часть фабричного механизма, движимая скрытыми пружинами его беспощадного устройства.

[Gorban]

.Александр Блок пишет стихотворение «Незнакомка».

Тема России, любви к ней — центральная в творчестве Блока. Родина представлялась ему в образе женщины — Матери, Жены, Богородицы. В своих ранних стихах поэт только ждёт её появления:

Вхожу я в тёмные храмы,

Совершаю бедный обряд.

Там жду я Прекрасной Дамы

В мерцаньи красных лампад.

После неудачи Революции 1905 года, которую Блок поддержал, в России торжествует победу буржуазно-мещанский быт — «прогнивший хлев», по выражению Блока. А в 1906 году в книге «Нечаянная Радость» светлая Прекрасная Дама Блока неожиданно принимает образ манящей и пугающей Незнакомки. Мир сытых буржуа, даже весну наполняющих тлетворным духом, противопоставляется древнему миру Незнакомки, окутанному тайнами и туманами:

И веют древними поверьями

Её упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за тёмную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль...

И перья страуса склонённые

В моём качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

В поэме «На поле Куликовом», написанной Блоком позднее, Россия воплощается в образе Жены, воодушевляющей русского воина на бой с татаро-монголами:

Река раскинулась. Течёт, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной жёлтого обрыва

В степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь — стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о Русь!

И даже мглы — ночной и зарубежной —

Я не боюсь.

В тумане сходит светлая Жена к воину перед самой битвой:

И с туманом над Непрядвой спящей,

Прямо на меня

Ты сошла, в одежде свет струящей,

Не спугнув коня...

И когда, наутро, тучей чёрной

Двинулась орда,

Был в щите Твой лик нерукотворный

Светел навсегда.

Ещё позже, в поэме «Двенадцать», у Блока возникнет образ России-Катьки, непутёвой подруги солдата-революционера, идущего, подобно апостолу, со своими товарищами среди снежной бури вдаль за Христом.

В светлом или таинственно-туманном образе представала Россия Блока, виделась ли она ему сошедшей с иконы Богородицей, Незнакомкой или Катькой — неизменными оставались его любовь и всё преодолевающая вера в неё.

[Историческая правда]

http://www.istpravda.ru/chronograph/961/
Александр Александрович Блок родился 28 ноября 1880 г. в Петербурге в дворянской семье. Его отец, А.Л. Блок – юрист, профессор Варшавского университета; мать, А.А. Бекетова (по второму браку – Кублицкая-Пиоттух) – дочь ученого, – ректора Петербургского университета А.Н. Бекетова.
Родители Блока разошлись еще до рождения сына и Блок рос в семье деда. Сочинять стихи начал еще в раннем детстве. Закончив гимназию, он в 1898 г. поступил на юридический факультет Петербургского университета. Блок увлекся театром и даже собирался стать актером. Но литературное творчество становится для него все более важным.

В сознании Блока постепенно складывается его необычная поэтическая мифология, связанная с образом-символом Вечной Женственности, Прекрасной Дамы, с идеями преображения мира.

Летом 1898 г. произошла встреча поэта с его будущей невестой и женой – Любовью Дмитриевной Менделеевой (дочерью великого химика Д.И. Менделеева). Девушка сразу же произвела на Блока огромное впечатление. Именно ее он стал считать олицетворенным образом Вечной Женственности и Прекрасной Дамой – при том, что реальный роман влюбленных протекал довольно драматично.

Одним из ключевых событий в жизни Блока стало знакомство в 1901 г. с творчеством философа и поэта Владимира Соловьева. Под его влиянием поэта все сильнее захватывала мысль о воплощении Идеала в земной действительности.

В 1901 г. Блок перешел с юридического на историко-филологический факультет университета. Круг его общения расширяется – это философы, поэты (прежде всего З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковский, позже Андрей Белый), которые активизировали его интерес к религиозно-общественным и эстетическим проблемам. В руководимом Мережковскими журнале «Новый Путь» в 1903 г. появилась первая подборка стихотворений Блока, тогда же в альманахе «Северные цветы» был опубликован цикл «Стихи о Прекрасной Даме».

В августе 1903 г. состоялось бракосочетание Блока и Любови Менделеевой.

Постепенно поэтическое миросозерцание Блока меняется. Он все пристальнее вглядывается в окружающую действительность, его привлекает «мистицизм в повседневности».

Реальность буквально врывается в стихи 1904–1906 гг. Блок захвачен революционными событиями в Петербурге. Он принимает участие в демонстрациях и в митингах. Его лирический герой – окунувшийся в стихию жизни поэт, во многом разуверившийся, но всегда готовый принять от изменчивого мира миг «нечаянной радости». В трилогии «лирических драм» – «Балаганчик», «Незнакомка», «Король на площади» (1906) – звучит едкая ирония в адрес мистиков, упорно ожидающих чуда преображения мира.

В 1907–1908 гг. Блок ведет литературное обозрение в журнале «Золотое руно», резко критикует символизм, активно участвует в дискуссиях о народе и интеллигенции, о судьбах России, о роли искусства. В то же время в его стихах все чаще возникают мотивы горькой иронии и скепсиса. Он говорит, что жаждет безграничной полноты бытия и упоения искусством, которые затмили бы несовершенство мира, притупили боль от несбывающихся надежд.

Он страстно и безответно увлечен петербургской актрисой Н.Н. Волоховой. Ей посвящены циклы стихов «Снежная маска» и «Фаина». Выход из тупика безвременья все теснее связывался в сознании Блока с лирическим образом России, родины. Поэт, считает он, должен познать все то, что суждено пережить России.

В 1909 г. Блок, получив известие о безнадежной болезни отца, едет в Варшаву, но не застает его в живых. Варшавские впечатления, раздумья о судьбе отца, семьи способствовали возникновению замысла обширной поэмы «Возмездие». Блок все острее ощущал необходимость внутреннего синтеза миросозерцания и творчества. У него возникает замысел объединить свои наиболее важные лирические произведения в единое целое, в поэтическую трилогию, которую он назвал «трилогией вочеловечения».

Этот замысел был осуществлен в 1911–1912 гг. – вышли три тома «Собрания стихотворений», каждый из которых имел символически значимое заглавие: «Стихи о Прекрасной Даме», «Нечаянная Радость», «Снежная ночь».

Конец 1913 г. ознаменовался зарождением нового всепоглощающего чувства – к певице Л.А. Дельмас. Ей посвящен цикл стихотворений «Кармен», с ее образом связаны и другие стихотворения Блока, и поэма «Соловьиный сад». Начало войны принесло Блоку смутные надежды, навеянные идеями преображения действительности, конца старого мира. Однако вскоре он приходит к выводу, что надежды эти беспочвенны.

В июле 1916 г. он был призван в армию и до марта 1917 г. служил под Пинском табельщиком в инженерно-строительной дружине. После Февральской революции Блок получает месячный отпуск и в марте 1917 года возвращается в Петроград. Ему предлагают работать одним из редакторов стенографического отчёта Чрезвычайной следственной комиссии по делам бывших царских министров. Результатом этой необычной для Блока работы стала статья «Последние дни старого режима» (в расширенном варианте – книга «Последние дни императорской власти», 1921).

Октябрьскую революцию поэт воспринял с воодушевлением. Он пишет статью «Интеллигенция и революция», в которой выступает с призывом принять революцию. Ему казалось, что сам он улавливает в грохоте событий ее грозную, но величавую «музыку». Кульминацией этих настроений стала поэма «Двенадцать» (1918). Вокруг поэмы разгорелись страстные споры: одни восторженно приветствовали ее, другие (некогда самые близкие Блоку люди) с негодованием отвергали.

Поздние поэмы Блока представляют собой смесь надежд и отчаяния автора относительно будущего России. В незавершенном «Возмездии» (1910–1921), проявилось крушение иллюзий автора по поводу нового большевистского режима. Этот режим действовал настолько вразрез с тем, что предполагал Блок и что сами большевики обещали, что поэт не мог не прийти в ужас от собственного самообмана. Тем не менее, он продолжал верить в исключительную роль России в истории человечества. Подтверждением этого мнения стали «Родина» и «Скифы».

После «Двенадцати» и «Скифов» Блок перестает писать. Последние годы его жизни пронизаны настроениями глубокой депрессии, неразрешимым трагизмом мироощущения, переживанием острого разлада с действительностью. Однако он работает в Государственной комиссии по изданию классиков русской литературы, служит в репертуарной секции театрального отдела Наркомпроса, сотрудничает в возглавляемом Горьким издательстве «Всемирная литература». Мысли Блока о неуничтожимости истинной культуры, ее уходе в катакомбы, о свободе художника, противостоящей попыткам черни на неё посягнуть, звучат в его письмах и дневниках последних лет, а также в речи «О назначении поэта» на вечере памяти Пушкина, в стихотворении «Пушкинскому Дому» (1921), ставших его художественным и человеческим завещанием.

В 1920 г. у Блока появились первые явные признаки душевной депрессии. В апреле 1921 г. он заболел, в мае его состояние резко ухудшилось. 7 августа 1921 г. поэт скончался – оставленный многими друзьями молодости и лишенный последних иллюзий относительно новой власти.

"Литературные имена"

[Станислав Садальский]

https://sadalskij.livejournal.com/3516417.html

Ахматова вспоминала: "Мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи.
Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев".

P.S. Они погибли почти одновременно: Блок - 7 августа 1921 года от тяжелого сердечного заболевания, усугубленного астмой и психическим расстройством, а Гумилева расстреляли спустя две недели по приговору Петроградской ГубЧК как участника сфабрикованного "Таганцевского заговора".
Блок был похоронен на Смоленском православном кладбище Петрограда и перезахоронен на Литераторских мостках Волковского кладбища в 1944 году.
Местозахоронение Гумилева до сих пор неизвестно.

В 1915 году Блок написал в своей записной книжке: "Озлобленные лица у простых людей. Молодежь самодовольна, "аполитична", с хамством и вульгарностью. ...Языка нет. Любви нет".

["Коммерсантъ"]

1918 год. В газете «Знамя труда» опубликована поэма Александра Блока «Двеннадцать» Фото: Wikimedia