*581. Экономика: просто о сложном

[Сергей Гуриев]

http://economics.lb.ua/other/2011/07..._slozhnom.html
23 июля 2011, 17:30

Преподаватели Российской экономической школы (РЭШ) выступили в Москве с серией лекций под общим названием "Экономика: просто о сложном". Ведущие российские экономисты, известные широкой публике по публикациям в "Ведомостях" и российском Forbes, раскрывали тайны экономической науки. Чем занимаются ученые-экономисты на самом деле? Что такое "ресурсное проклятие"? Как добиться устойчивого экономического роста? Обо всем этом теперь вы сможете прочесть и на LB.ua/Экономика. Редакция благодарит РЭШ за такую возможность.

В первой публикации мы приводим расшифровку лекции ректора РЭШ Сергея Гуриева "Современная экономическая наука". Мы также прилагаем видео выступления и необходимые слайды.
Сергей Гуриев, ректор Российской экономической школы:

Что такое сегодня современная экономическая наука? Я попытаюсь рассказать о том, какие достижения были в этой науке в последние десятилетия. Сразу скажу, что если я не успею рассказать все, что собирался обсудить, Вы можете посмотреть слайды на эккаунте РЭШ в SlideShare. (РЭШ по-английски называется "New Economic School"). Я постарался сделать слайды самообъясняющими, видео лекции будет выложено на нашем эккаунте в YouTube. А новости РЭШ (в том числе и новости этого цикла лекций можно отслеживать не только на сайте или через рассылку, но и по Twitter. Наш Twitter называется “NES1992” (РЭШ была основана в 1992 году).

Экономическая наука прошла огромный путь в последние десятилетия. Она существенно отличается от содержания учебника по экономике для первого курса. Наука стала гораздо более строгой, гораздо более количественной. В этом смысле, когда человек говорит: "Я ученый-экономист", здесь больше нет оксюморона. Экономисты-исследователи действительно работают хорошими методами с хорошими данными.

Почему мне кажется, что нужно много рассказывать именно о современной экономической науке? Если читать вводный учебник по экономике для первого курса или читать газеты, или разговаривать с людьми, которые, кроме учебника первого курса, ничего не читали, то часто кажется, что экономика – это не наука, это публицистика. Такое мнение часто встречается особенно среди представителей естественных наук. Я закончил Физтех, и у меня много друзей занимаются математикой и физикой. Все они так или иначе смотрят на экономистов.

Второе распространенное мнение заключается в том, что у экономистов слишком много точек зрения: они якобы не могут ни в чем друг с другом согласиться и никак не могут решить, что нужно делать в области экономической политики. Еще одна проблема заключается в том, что люди, которые прочитали учебник по экономике первого курса, говорят: "Этот учебник написан про совершенный рынок. В лучшем случае, про сегодняшнюю американскую экономику". Это правда. Сегодняшние учебники для первого курса, как правило, написаны в Америке для американских студентов. Но современная экономика совсем не такая – и как раз и занимается исследованиями несовершенств рынков, и функционированием рынков в несовершенных условиях.

Есть целый ряд заблуждений, связанных с тем, что считается, что экономисты рассматривают человека как рационального субъекта, у которого нет ни эмоций, ни жалости, ни сострадания. Но и в данном случае это мнение основано на недостатке информации: сегодняшняя экономическая наука исследует и отклонения от рациональности и эгоистичности.

Наконец, последняя проблема. Часто экономистов (это уже мнение не математиков, а, скорее, политиков) считают абстрактными учеными "из башни из слоновой кости", которые не делают ничего полезного. Их модели якобы слишком абстрактны и не приносят никакой пользы.

Лекция Гуриева "Современная экономическая наука"
View more presentations from Российская экономическая школа

Как же дело обстоит на самом деле?

Во-первых, сейчас экономическая наука – это, действительно, наука. Действительно, любая научная статья по экономике – это аксиомы, теоремы, тестируемые гипотезы и данные, которые используются для того, чтобы протестировать эти гипотезы.

Во-вторых, часто используются так называемые "натурные эксперименты" или лабораторные эксперименты (когда реальных людей сажают в лабораторию и заставляют играть друг с другом в экономические игры на реальные деньги). Про натурные эксперименты я расскажу особо.

Еще одно отличие реалий от мифов в том, что в экономике по-прежнему происходит много интересных исследований. Это очень молодая наука. Она была совершенно другой еще 50 лет назад. В этом смысле, неудивительно, что многие вещи еще не открыты, многие теоремы не доказаны, многие проблемы не решены. Более того, неизвестно даже, можно ли будет их открыть, доказать и решить.

Еще одна проблема заключается в том, что, к сожалению, для нас, как для ученых, (но, возможно, к счастью для нас, как людей), в экономике не так легко ставить эксперименты. Экономика исследует большие хозяйственные механизмы. Ставить эксперименты на них почти так же трудно, как на черных дырах. Кроме того, само измерение (это уже немного напоминает не астрофизику, а квантовую физику) затрудняется тем, что мы, экономисты, живем в этой самой экономической системе. Если все экономисты сегодня соберутся, найдут, откроют какую-нибудь модель, которая точно предскажет крах фондового рынка через полгода, то, наверное, этот крах, действительно, состоится – причем, немедленно). Просто потому, что если уж всем экономисты говорят, что это произойдет с вероятностью 100%, то, наверно, рынок может и послушать. Это проблема, от которой невозможно абстрагироваться.

Наконец, проблема России и других развивающихся стран заключается в том, что экономики развитых стран гораздо легче моделировать, оценивать, измерять. Есть многолетние наблюдения, есть хорошее качество данных. Кроме того, процессы близки к равновесным. Развивающиеся страны, переходные экономики находятся в движении, в переходе из одного равновесного состояния в другое. Эти переходы всегда очень трудно моделировать – просто потому, что эти состояния неравновесные.

Тем не менее, ситуация гораздо лучше, чем кажется. Экономика прошла огромный путь от учебников первого курса. Сегодня ученые рассматривают ровно те вопросы, которые актуальны именно для российской экономики. Экономика больше не предполагает, что можно моделировать только конкурентные рынки. Экономика больше не предполагает, что участники экономических взаимодействий располагают полной информацией и обладают бесконечной возможностью проводить сложные расчеты. Экономика не предполагает, что есть какое-то абстрактное благожелательное государство, которое работает в наших интересах и автоматически делает все то, что нужно обществу. Мы больше не предполагаем, что есть совершенные суды, которые автоматически обеспечивают выполнение всех контрактов. Мы не предполагаем, что есть генетически некоррумпированные чиновники – мы знаем: чтобы чиновник не брал взятки, для него нужно создать соответствующие стимулы. Именно эти проблемы и исследуются в современных научных работах, в том числе, и с использованием реальных данных.

Что касается обвинений в том, что экономика – это абстрактная наука. На самом деле, экономисты сейчас делают очень много конкретных, прикладных работ. В том числе, работ, которые направлены на повышение качества жизни вполне конкретных людей. Сегодня уже становится обычным, что любая социально-экономическая реформа (не только в развитой, но и в развивающейся стране) проводится с привлечением исследователей-экономистов. Прежде чем разворачивать эту программу реформ на всю страну, ее авторы пытаются оценить ее эффект на какой-то контрольной группе. Один из примеров этого – программа Progresa в Мексике. Реформа Progresa была проведена в Мексике в конце 1990-х. Цель этой программы было обеспечение доступа детей из сельской местности к качественному здравоохранению, питанию и образованию. Соответственно, специальным образом выдавались деньги их родителям. Прежде чем разворачивать эту программу, мексиканское правительство наняло американских экономистов. Они провели эксперимент. Взяли контрольную группу случайно отобранных людей, на которых не проводилась эта реформа. Взяли группу, на которой реформа проводилась и ее эффект оценивался. Пронаблюдали и за теми, и за другими, сравнили результаты. Оказалось, что программа очень успешная, и что ее следует распространять на всю страну.

Но, как вы знаете, в Мексике, хотя там десятилетиями и правила одна и та же партия, в это время эта партия впервые проиграла выборы, и к власти пришла оппозиция. Но количественные аргументы экономистов были настолько убедительными, что эта программа не была закрыта. Оппозиция, хотя она и обещала полностью пересмотреть социальную политику предыдущего правительства в 2000-м году, не стала этого делать. Формально, программа Progresa была закрыта, но была открыта ровно такая же программа с другим названием ("Opportunidades", то есть "Возможности"), с тем же самым менеджментом, с тем же самым дизайном. Экономисты помогают оценивать реформы и выяснять, что работает, а что не работает.

Сегодня количественное оценивание реформ становится "золотым стандартом" при проведении любых социально-экономических реформ. В Мексике был принят специальный закон, что социально-экономические реформы нельзя делать без такого пилотного исследования. Деятельность глобального фонда, который борется с туберкулезом, малярией и СПИДом, тоже использует эти механизмы. Деятельность "Фонда Гейтсов", во многом, тоже основана на том, что любой проект нужно оценивать количественно.

Я мог бы продолжать проводить примеры успехов в области экономики развития. Но я бы хотел рассказать и про макроэкономику.

Сейчас много говорят о том, что во время кризиса макроэкономисты сильно провалились. Если говорить откровенно, то честные экономисты никогда не берут на себя ответственность предсказывать, когда будет кризис. По определению, экономисты не могут предсказать кризис. Ведь как только они точно знают, что он случится через какое-то время, то он, как я уже сказал, происходит немедленно.

Зато экономисты понимают, как устроен кризис. Экономисты понимают, как и в какой последовательности изменяются основные макроэкономические переменные во время кризиса. Сначала падает рынок ценных бумаг. Потом падают инвестиции. Потом сокращается занятость. Более того, примерно понятно, как нужно бороться с кризисами. Не случайно, во время этого кризиса очень быстро во всех странах, в том числе и в Америке, были предложены программы антикризисных мер.

Второе конкретное приложение экономической теории – это теория аукционов. Казалось, это абсолютно абстрактная микроэкономическая теория, которая не имеет прямых приложений. Но теперь в тех странах, которые хотят провести аукцион правильно – например, собрать больше денег для бюджета или сделать так, чтобы товар, или лицензию, или объект искусства получил бы игрок, который ценит его больше всего – эти страны, эти правительства, эти продавцы прибегают к помощи экономистов, которые действительно могут помочь построить аукцион так, чтобы не было сговора. Построить аукцион так, чтобы можно было собрать как можно больше денег. Построить аукцион так, чтобы товар достался тому, кто его больше всего ценит. Нобелевская премия 2007-го года Леониду Гурвицу, Эрику Маскину и Роджеру Майерсону была выдана как раз за эту теорию.

То, что имеет место для экономической науки в целом, верно и для отдельных ее частей. Например, РЭШ, которую тоже часто воспринимают как башню из слоновой кости, делает много прикладных исследований. Практически все профессора РЭШ так или иначе, занимаются и прикладными проблемам, в том числе и связанными с Россией. Сегодня в нашей стране уже много данных для того, чтобы можно было использовать их для ответов на вопросы, которые имеют прямое отношение к экономической политике. С другой стороны, если качество исследований достаточно высокое, их можно публиковать в международных журналах.

Теперь давайте обсудим, в чем экономисты согласны друг с другом и в чем не согласны. Экономисты знают, что защита прав собственности, обеспечение исполнения контрактов, то, что называется "верховенство права" (или, по-английски, “rule of law”), конкуренция, макроэкономическая стабильность – вещи хорошие, важные, полезные для экономического роста. Нет разногласий в том, что монополия хуже, чем конкуренция. Нет разногласий в том, что высокая инфляция хуже низкой инфляции. Нет разногласий в том, что для того, чтобы добиться низкой инфляции, нужен независимый центральный банк. Есть также понимание того, что международная торговля помогает росту и процветанию. Действительно, глобализация за последние 20 лет вывела из бедности сотни миллионов людей по всему миру. В первую очередь, в Индии и в Китае, но и в других странах тоже. Хороший пример – это то, что произошло во время кризиса. Как всегда бывает во время кризиса, были подняты импортные тарифы во всех странах. Не только в России, но и в Америке, в Европе. Но, в то числе и по тому, что теперь и в учебниках написано, что торговля – это благо, протекционизма было гораздо меньше, чем можно было ожидать (учитывая масштаб кризиса). И в этом немалая заслуга экономистов, которые являются фактически единственной группой, единственной профессией, которая постоянно и согласованно отстаивает преимущества свободной торговли.

Вопрос в том, в чем экономисты не согласны и чего они пока не знают. На самом деле, оказывается, что не знают они очень важные вещи: как сделать так, чтобы права собственности защищались. Не в какой-то стране, где они защищались уже двести лет, пятьсот лет, или тысячу лет. А в такой стране, где не было никогда прав собственности. Где нет политического согласия о том, какое должно быть распределение доходов. Именно с этой точки зрения Россия является очень интересным предметом исследований. Здесь, собственно, только возникают эти экономические институты – права собственности, конкуренция, защита исполнения контрактов.

Другая проблема заключается в том, что мы пока плохо умеем моделировать стадное поведение, отклонения от рациональности. Я сказал, что, действительно, передний край науки как раз и заключается в том, чтобы пытаться моделировать и исследовать отклонения от рациональности. Очень трудно понять, например, когда лопнет "пузырь". Сейчас, например, начал надуваться "пузырь" в азиатской недвижимости. До какого уровня он надуется и когда он лопнет – не совсем ясно. Когда центральный банкир должен предпринять действия, чтобы его проколоть вовремя, чтобы он не лопнул слишком сильно – не совсем понятно. Почему? Потому, что это зависит уже не только от переменных, которые мы можем оценивать в рамках математических моделей, но и тех самых отклонений от рациональностей, стадного поведения, которое в голове у людей.

Теперь я бы хотел рассказать о прогрессе в методологии экономической науки. С моей точки зрения, за последние 30 лет (может быть, 35 лет) произошли три ключевых изменения. Первое изменение – это изменение в макроэкономике. Макроэкономика, в некотором роде, слилась с микроэкономикой. Второе изменение – это резкий прорыв в качестве данных и методов исследования этих данных. Принято считать, что эконометрика не доказывают причинно-следственных связей. Это так. С другой стороны, как я вам постараюсь доказать, мы знаем теперь об исследованиях причинно-следственных связей с помощью новых методов и новых данных гораздо больше. Третий прорыв – это то, что экономика перестала быть собственно экономикой. Экономика теперь – это наука обо всем. Количественные методы и экономические модели, в основном, экономисты, а также их коллеги, используют для исследования во всех смежных дисциплинах. Это то, что называется экономическим империализмом: экономисты выходят за рамки экономики, начинают исследовать процессы, которые раньше исследовали социологи, политологи, юристы, психологи. Сначала очень коротко о макроэкономике.

Сегодня нельзя опубликовать статью в научном журнале, если вы хотите построить модель макроэкономического явления или процесса без так называемых микроэкономических обоснований. Сегодня макроэкономическая модель обязана опираться на детальное, ясное и четкое описание того, откуда берутся макроэкономические процессы.

В этом смысле, модели стали, наверное, более сложными. С другой стороны, мы научились строить их достаточно просто для того, чтобы все-таки уметь анализировать. Сегодня любая макроэкономическая модель требует знаний микроэкономики. В ней есть экономические агенты. Эти экономические агенты обладают какой-то информацией, не обязательно полной. Они друг с другом взаимодействуют. Возникает равновесие на рынках. Это равновесие исследователь, собственно, и изучает. Исследует его свойства, как система переходит из одного равновесия в другое, как система отвечает на шоки. Сегодня именно этим занимается макроэкономика.

Когда вы открываете газету и в ней написано, что «Кейнс был прав» или «Фридман был прав» – это не тот уровень дискуссии, который ведется исследователями. Сегодня у нас есть такие модели, которые учитывают и аргументы Кейнса, и аргументы его противников, и аргументы противников его противников в одной модели. Все эти аргументы отличаются всего лишь количественными параметрами.

Теперь я бы хотел немного поговорить про то, что называется прогресс в эконометрике. Слово "регрессия" означает оцениваемое уравнение. Допустим, мы располагаем некоторыми статистическими наблюдениями. Мы хотим вывести некоторую закономерность, которой эти наблюдения в той или иной степени удовлетворяют. Например, мы знаем: если X вырос на какую-то величину, то Y вырастет тоже на какую-то величину. Мы хотим узнать эластичность, мы хотим узнать связь между этими процессами. Например, Центральный банк напечатал деньги. Когда будет инфляция? Будет ли она вообще? Насколько сильно увеличится инфляция?

Другой пример: в России произошли засуха и лесные пожары. Очевидно, это повлияет на инфляцию. Теория говорит, что будет временный всплеск инфляции. Эмпирический вопрос заключается в том, какой величины будет этот всплеск инфляции. Можно оценить по предыдущим данным взаимодействие между этими величинами. Попробовать предсказать, что нужно. Что произойдет, если Центральный банк не будет вмешиваться в экономику? Какой величины вмешательство Центрального банка нужно предпринять, чтобы сгладить удар, связанный с засухой? Конечно, современные модели гораздо сложнее. Мы не измеряем только зависимость одного фактора от другого. Мы измеряем зависимость одного фактора от другого, одновременно учитывая, что третий и четвертый факторы тоже влияют на первый.

Типичный пример – это то, что бедные страны должны расти быстрее. Что это значит? Когда чиновник выходит и говорит: "Россия росла с очень высоким темпом, 7 процентов в год, в течение десяти лет до кризиса", критики правительства часто возражают: "Но Китай рос еще быстрее, Индия росла еще быстрее". На самом деле, теория предсказывает, что бедные страны должны расти быстрее, чем богатые. Им легче расти. Они обходят ловушки, которые проходили богатые страны. Они быстрее заимствуют технологии. Но если мы будем просто тестировать такую закономерность на межстрановых данных, мы ее в этих данных не найдем. Если мы посмотрим зависимость темпа роста за какой-то период от начального уровня развития, в теории это должна быть отрицательная зависимость. Чем выше начальный уровень, тем медленнее рост. Но в данных просто так эту зависимость нельзя найти.

Это график из классической статьи Роберта Барро (страница 15 презентации) где по горизонтали отложен начальный уровень доходов на душу населения, а по вертикали – темп роста экономики. Каждая точка – это страна за период с 1960-го по 1987-й год. Если мы наилучшим образом проведем через это облако прямую, которая минимизирует расстояния между этими точками и прямой, то эта прямая иметь нулевой, может быть даже положительный наклон. Но ни в коем случае наклон не будет отрицательным. В чем здесь проблема? Дело в том, что на экономический рост кроме начального уровня подушевого дохода влияет масса других факторов. Темп роста населения, склонность к сбережениям, уровень образования и так далее. Как раз в классической работе Барро оценена регрессия, где учтены остальные факторы. Справа картинка, где мы смотрим на рост как функцию от начального уровня, очищенную от всех остальных факторов. Мы видим, что здесь достаточно очевидно, что это облако точек описывается прямой с отрицательным наклоном. Физики, которые ставят эксперименты и измеряют коэффициенты с точностью до восьмого знака, будут смеяться над таким облаком. Но для экономики это очень и очень высокая точность.

Проблема в том, что такие регрессии, на самом деле, не очень убедительны. Ведь не только экономический рост зависит от образования, но, конечно, и экономический рост влияет на образование: более богатые страны могут позволить себе более развитые университеты.

В этом случае такие простые регрессии уже ничего не могут объяснить. Как можно учесть двустороннюю причинно-следственную связь и влияние, может быть, еще каких-то факторов и на образование, и на рост?

Именно поэтому сейчас такие статьи перестают принимать в журналах. Если вы просто прогоните еще одну регрессию, сделаете еще одну научную работу типа той, которую сделал Барро – теперь ее вряд ли возьмут в научный журнал. Эта работа не может ответить на вопрос о направлении причинно-следственной связи. В изобретении и широком использовании методов, которые позволяют отвечать на такие вопросы, и заключается, с моей точки зрения, основной прорыв в эконометрике последних десятилетий. Во-первых, речь идет об инструментальных переменных. Я постараюсь рассказать об этом методе попроще. Представьте себе, что у нас есть переменная X, который влияет на Y, и Y, который влияет на X. Как оценить одну зависимость и другую? Вообще говоря, не так просто. Я нарисовал на этой картинке (страница 17 презентации) зависимость Y от X. А вот это – зависимость X от Y. Они где-то пересекаются. В реальных данных мы наблюдаем только одну точку пересечения этих кривых. Обе эти кривые возрастающие, поэтому не так легко понять, что происходит.

Но, если нам удастся найти какую-то переменную, которая влияет на X и не связана напрямую с Y (я сейчас приведу такие примеры), то ситуация становится гораздо лучше. Представьте себе, что переменная Z, которая влияет только на X и не влияет на Y, сдвигает одну из этих кривых. Тогда мы движемся по другой из этих кривых. Если мы сравним точку до изменения Z и точку после изменения Z, мы можем измерить угол наклона одной из этих кривых.На самом деле, как ни просто и ни абстрактно звучат эти картинки, именно такой техникой пользуются для того, чтобы ответить на многие вопросы в экономике.

Вот типичный пример. Институты и экономический рост. Институты, качество институтов защиты прав собственности, уровень судебной системы в разных странах разные. Как правило, в богатых странах эти институты лучше. Вопрос, связано ли это с тем, что институты привели к тому, что эти страны росли быстрее и стали богатыми? Или, наоборот, что богатые страны могут позволить себе более качественные институты, более качественную защиту прав собственности и судебную систему? И, если оба эффекта имеют места, можем ли мы количественно оценить хотя бы один из них?

На этот вопрос не так легко ответить. Есть классическая работа, примерно десятилетней давности, вокруг которой сейчас идет много споров. Качество данных, которые используют авторы, все-таки не очень высокое. Это данные 500-летней давности, связанные с смертностью европейцев в колониях. Были страны, где колонисты из Европы собирались жить. Были страны, которые колонисты из Европы использовали как сырьевой придаток. От чего это зависело? Авторы предполагают, что в некоторых странах колонистам было жить возможно, а в некоторых странах они умирали от местных болезней. Это, в основном, страны Экваториальной Африки. Очевидно, что чем больше колонистов собиралось жить в этой стране, тем больше они инвестировали в настоящие институты (как это было сделано в Австралии, Новой Зеландии, Америке).

Поэтому в качестве инструментальной переменной (это то, что на предыдущем слайде называлось «переменная Z») можно взять данные 500-летней давности о смертности европейских колонистов во всех колониях.Ведь смертность европейцев 500 лет назад не должна влиять на уровень ВВП в колонизированных странах сегодня. Там европейцев-то больше нет. Даже в Австралии, Америке, Новой Зеландии люди не помнят, откуда приехали их предки 300 или 400 лет назад. Оказывается, что, действительно, можно оценить причинно-следственную связь между институтом и ростом, используя такой экзотический инструмент, как смертность колонистов.

Я приведу и пример из российской практики. Мои коллеги попытались измерить эффект телевидения на результаты выборов. Вроде бы, если вы хотите голосовать за кандидата, которого поддерживает некий телеканал, вы будете смотреть этот канал. В Америке “Fox News” смотрят республиканцы. Значит ли это, что если “Fox News” распространяется дальше и быстрее, то республиканцы будут побеждать на выборах? Или наоборот, “Fox News” идет туда, где уже есть республиканцы? Опять-таки, проблема обратной причинно-следственная связь. Но я не буду говорить про США, я расскажу про Россию.

Я вижу здесь многих людей, которые еще помнят выборы 1999-го года. НТВ не поддерживал партию "Единство", а поддерживал "Яблоко" и "Отечество - Вся Россия". Действительно, там, где было больше покрытие НТВ, там партия "Единство" набрала меньше голосов. К счастью для авторов этой статьи – профессоров Российской экономической школы Ениколопова, Журавской и Петровой – НТВ не выбирал, куда идти. Он получил во второй половине 1990-х мощности 4-го канала. Это был образовательный канал, который был распространен по стране (еще в советское время) вне зависимости от того, есть ли там партийные ячейки постсоветских партий или нет. Оказалось, что можно измерить эффект влияния телевидения на результат выборов. Оказалось, что этот эффект гораздо больше, чем в Америке. Это не удивительно, потому что у нас демократия была тогда только зарождающейся.

Еще один метод, о котором я хотел бы сказать особо, это использование панельных данных и различий в разностях. Допустим, что мы наблюдаем одну и ту же группу людей в течение какого-то времени. В то же время – еще какую-то группу людей в течение какого-то времени.

На одну из этих групп мы воздействуем, например, реформой (или каким-нибудь другим экономическим воздействием). В другой группе – нет. Тогда мы можем посмотреть, что изменилось в одном случае и что изменилось в другом случае – и сравнить эти изменения.

Это позволяет отстраниться от всех вещей, связанных с наследственностью, с религией, с ростом этого человека, с его семейным положением. В течение этого воздействия ничего из вышеперечисленного не изменилось. Поэтому, сравнивая различия в этих разностях до и после воздействия, мы можем измерить эффект воздействия.

Я приведу пример связи между финансовым развитием и экономическим ростом. Вы знаете, что Россия хочет построить Международный финансовый центр. Считается, что финансовое развитие способствует экономическому росту. Чем лучше банки, тем более дешевы кредиты, более качественны финансовые инструменты. Много разных инструментов для разных видов инновационного бизнеса. С другой стороны, есть и обратная зависимость. Чем богаче страна, тем легче ей содержать очень дорогие финансовые институты. Например, глобальные инвестиционные банки. Поэтому оценить направление и величину причинно-следственной связи не так легко.

Раджан и Зингалес в статье 1998-го года смогли решить эту проблему. Давайте проследим за их аргументом. Рассмотрим одни и те же отрасли в разных странах. В странах с высоким уровнем финансового развития и в странах с низким уровнем финансового развития.

Например, посмотрим на табачную промышленность и на микроэлектронную промышленность. Ничего личного: я нарочно использую те примеры, о которых они говорят в этой статье. Понятно, что микроэлектронная (или фармацевтическая) промышленность в большей степени нуждается в финансовом развитии, чем табачная.

Как это можно измерить? То, что они сделали, это очень просто и интуитивно. Рассмотрим эти отрасли в Соединенных Штатах – там, где финансовые рынки работают лучше, чем где-либо еще в мире. Посмотрим, сколько внешнего финансирования используют табачная отрасль, микроэлектронная отрасль, машиностроительная отрасль, фармацевтическая отрасль.

В результате скажем: эта отрасль больше зависит от финансового развития, чем вот эта. Мы это сделали. Мы знаем теперь, как ранжируются отрасли в терминах зависимости от финансов – мы можем измерить уровень финансовой зависимости отрасли. Теперь мы выкидываем Америку из нашего анализа и смотрим на страны с высоким уровнем финансового развития и страны с низким уровнем финансового развития. Смотрим, в чем различия в темпах роста в финансово-зависимых отраслях и в финансово-независимых отраслях.

Оказывается, что различия огромны. Отрасли в странах, которые имеют высокий уровень финансового развития, которые зависят от финансов, растут на 1% в год быстрее. Это огромная величина, особенно для развитых стран. В этом смысле можно сказать, что мы смогли разорвать причинно-следственную связь и посмотрели не на влияние богатства на финансы, а влияние финансов на экономический рост и процветание.

Пример из России. Два сотрудника Российской экономической школы исследовали эффект реформы дебюрократизации. В начале первого президентского срока тогдашний президент Владимир Путин хотел помочь малому бизнесу. Была проведена массивная реформа по упрощению регистрации, лицензирования, сертификации, проверок. Было принято пять законов, и они вступали в действие в 2002-м, 2003-м и 2004-м годах. Количество лицензий, например, было сокращено в 10 раз. Сроки регистрации были сокращены до одной недели.

Что сделали Яковлев и Журавская? Начиная с 2002 года, они 6 раз опрашивали выборку из 2000 малых фирм в 20 регионах России. Особые усилия были приложены к тому, чтобы в каждом регионе это была репрезентативная выборка. Оказалось, что эффект от реформы есть. Но самое интересное не то, что эффект от реформы значимо отличается от нуля или он не такой, на который рассчитывали чиновники. Самое интересное то, что этот эффект разный в разных регионах.

Были регионы, в которых эта реформа имела фантастический успех и привела к росту малого бизнеса. Были регионы, в которых успех от реформы был гораздо более скромный. Метод различий в разностях позволяет понять, от чего это зависит. Яковлев и Журавский изучали влияние уровня коррупции в регионах, уровня прозрачности и подотчетности власти. Они смогли измерить влияние качества власти, ее подотчетности и прозрачности на эффект от реформы по дебюрократизации.

[Сергей Гуриев]

Теперь я бы хотел поговорить о другом. Влияет ли демократия на экономический рост или экономический рост влияет на демократию?

С одной стороны, в мире практически нет богатых недемократических стран. За исключением двух-трех нефтяных монархий и Сингапура. (Правда, Сингапур очень быстро движется в сторону демократии). Если мы отложим демократию по горизонтальной оси, а уровень ВВП на душу населения – по вертикальной, то мы увидим видим, что богатые страны – все демократические, за исключением Саудовской Аравии, Экваториальной Гвинеи и Сингапура. Есть много бедных демократических стран. Есть много бедных недемократических стран. Но богатых недемократических стран практически нет.

Значит ли это, что экономический рост приводит к демократизации? Или что богатые страны могут позволить себе демократию, а бедные не могут? Или это значит ли это, что демократия приводит к экономическому росту? Ответить на эти вопросы не очень легко.

Факты говорят о том, что в среднем демократия и диктатура растут примерно с одним и тем же темпом. Демократии растут чуть быстрее, но незначимо быстрее. Правда, мы знаем, что демократии растут примерно с одним и тем же темпом роста, а диктатуры имеют и катастрофы, и всплески роста.

Например, очень часто вспоминают про Пиночета. У Пиночета был и очень успешный экономический период, но был и катастрофический экономический период сначала. В среднем – нормальный темп роста, ничего выдающегося. Часто говорят про индустриализацию Китая при Мао. С точки зрения экономики это была экономическая катастрофа. То же самое со многими другими диктаторскими режимами – Куба, Северная Корея странами.

Еще один факт заключается в том, что в бедных странах происходит переход от диктатуры к демократии и наоборот. В богатых странах происходит только демократизация – перехода от демократии к диктатуре не происходит в странах, которые богаче, чем Аргентина в 1976-м году. Ни одна страна, которая была богаче, чем Аргентина в 1976-м году, не перешла от демократии к диктатуре. (Россия этот уровень ВВП перешла в 2007 году. В этом смысле Россия достаточно богата для консолидирующейся демократии.)

Тем не менее, хороших инструментальных переменных нет. Очень трудно найти ту переменную, которая, например, влияет только на политику и не влияет на экономику. Например, наличие нефти влияет и на политику, и на экономику. Хотя есть много исследований про ресурсное проклятие (одна из следующих лекций РЭШ в Политехе будет именно этому посвящена, и читать ее будет Константин Сонин), этот инструмент на макроэкономическом уровне не позволяет разрешить проблему обратных причинно-следственных связей.

Рассмотрим теперь график связи между демократией и ростом ВВП за такой-то период. Мы увидим, что здесь тоже есть исключения: недемократические страны, которые росли достаточно быстро (в том числе несколько восточно-азиатских стран). Но видна возрастающая зависимость. Мы не знаем, что значит эта зависимость. Мы не понимаем, в какую сторону идет причинно-следственная связь. Но даже в этом случае есть такие интересные методы, которые позволяют оценить эффект от перехода к демократии или к диктатуре.

Это исследования, связанные с методологией event studies. Что такое event studies? Представьте себе, что что-то случилось с компанией. Например, вышел политик и сказал: "Сейчас мы с этой компанией что-то сделаем. Пришлем доктора или что-нибудь еще". Акции упали или выросли. Вы можете сказать: "Мы знаем, что это из-за этого политика или, по крайней мере, из-за его высказывания". Вы можете померить эффект этого события на курс акций. Очень часто в финансовых исследованиях, например, измеряют эффект на акции от смерти генерального директора. Внезапной смерти генерального директора. Генеральные директора – такие же люди, как и все, иногда они попадают в катастрофы. Акции на это реагируют.

Можно измерить, от чего зависит реакция курса акций на то, что случилось с генеральным директором. Был ли он активом или пассивом для этой компании? Есть много исследований, в которых в особых ситуациях оказывается, что инвесторы с энтузиазмом, к сожалению, воспринимают гибель генерального директора. Есть аналогичные исследования, которые, например, оценивают покупку генеральным директором большого личного дома. Оказывается, что чем дороже этот дом, тем хуже инвесторы воспринимают эту новость.

То же самое можно сделать и для демократий и диктатур. Некоторые диктаторы тоже погибают внезапно. Можно посмотреть на влияние этой смерти на экономику. Трудно себе представить, что диктатор погиб, потому что он ожидал, что будет замедление экономического роста. Поэтому ясно, в какую сторону причинно-следственная связь. Такие исследования есть, и они дают количественную оценку положительного влияния смерти диктатора на экономический рост.

Но самая важная работа недавних лет – это работа двух классиков Торстена Перссона и Гвидо Табеллини. (Кстати, Перссон в следующем году приедет в Москву). Это исследование переходов от демократии к диктатуре и обратно в при помощи различий в разностях и мэтчинга.

Рассмотрим похожие страны. Например, возьмем две диктатуры. Похожие с той точки зрения, что мы знаем, что вероятность перехода от диктатуры к демократии у них примерно похожая. У них примерно похожий уровень образования. У них примерно похожий уровень неравенства. У них примерно похожий опыт жизни при диктатуре.

Представим себе, что той из них, которая сейчас перешла к демократии, просто повезло. А той, которая осталась при диктатуре, наоборот, не повезло. (Впрочем, «повезло» или «не повезло» – это оценочные суждения.)

В этой работе оказывается, что если мы посмотрим на две похожие страны и посмотрим на различия в разностях, то есть учтем всю историю, все религиозные особенности этой страны, все то, что не меняется во времени. Оказывается, что эффект достаточно большой. Переход от диктатуры к демократии повышает темпы экономического роста на процент в год, по крайней мере, в течение 10 лет. А обратный переход от демократии к диктатуре снижает темпы роста на 2 процента.

Третье, и самое важное изменение в современной экономической науке – это бурный рост междисциплинарных исследований. Целый ряд исследований, которые теперь делают экономисты, не относится к тому, о чем говорится в учебнике первого курса.

Этот процесс распространения междисциплинарных исследований называется "экономический империализм". Как если бы экономисты, будучи метрополией, пытались захватывать колонии в соседних дисциплинах.

В некоторых случаях, надо сказать, это происходит достаточно успешно. Например, в политологии уже около или даже больше половины профессоров политологических факультетов в ведущих университетах занимаются “rational choice political science”, то есть это наука, где используется экономическая методология.

Суть междисциплинарного подхода очень проста. Исследуя неэкономические явления, экономисты пытаются использовать экономический подход: гипотеза, модель с агентами, у которых есть целевая функция и информационные ограничения, равновесие, изучение свойств равновесия, тестируемые гипотезы, данные, оценка гипотез современными эконометрическими методами.

Об этом вы можете прочитать, например, в известной книге "Фрикономика" и "Суперфрикономика". Почему это называется фрикономика? Потому что со стороны Стивена Дабнера, журналиста, который написал эту книжку вместе с экономистом Стивом Левиттом, это не экономика. На самом деле Стив Левитт, который провел все описанные в книге исследования, – абсолютно успешный мейнстримный экономист. Например, он получил медаль Кларка – это самая престижная награда для экономистов до 40 лет в Америке. В этом смысле, он успешен именно как экономист, а не социолог, антрополог или психолог.

Чем отличается экономика от соседних наук? Экономисты пытаются все формализовать и упростить. При этом, естественно, теряются детали. Конечно, экономисты знают, что это важно. Но, если вы хотите построить модель, вам нужно от чего-то абстрагироваться. Лучшая модель – это карта масштабом один к одному. На карте масштабом один к одному изображены все детали, но с ней не очень удобно работать.

Поэтому обычно люди строят какую-то модель, которая имеет более грубый масштаб, и какие-то детали отбрасываются. Проблема в том, что при этом отбрасывании отбрасываются детали, которые, например, социологи считают очень важными. Экономисты говорят: "Все равно это в модель не помещается. Мы должны смотреть не с уровня человеческого роста, а с высоты птичьего полета".

Экономический империализм – это на самом деле очень давний процесс. С точки зрения сегодняшних наук раньше не было разделения на экономику социологию и политологию. Книга Адама Смита – это очень междисциплинарная книга. Макс Вебер – это тоже и экономист, и политолог, и социолог. Затем эти дисциплины разделились и начали сближаться опять буквально несколько десятилетий назад. Я сослался на Стива Левитта. Есть еще нобелевский лауреат Гэри Беккер, который использовал экономический метод для исследования преступности, для исследования внутрисемейных отношений и делал это очень успешно.

Почему это происходит? Здесь есть две причины. Одна причина – экономисты считают себя успешными исследователями и хотят использовать свой аппарат и в соседних областях науки тоже. Они считают: "Мы что-то узнали про экономику, мы хотим теперь узнать про общество и про человека, и про законы, и про политику".

Вторая проблема, на самом деле, в том, что экономика не так успешна, как ей хотелось бы казаться. Где-то 50 лет назад возник формальный аппарат того, что называется неоклассический синтез. Экономисты построили очень красивые модели, и вдруг выяснилось, что мир устроен не совсем так, как написано в этих моделях, что эти модели нужно изменять. Нужно расширять предположения, которые делаются. Так и произошло.

Я не буду долго говорить о том, что это за неоклассический синтез. В некотором роде это достаточно сложная и изысканная модель утверждения Адама Смита про "невидимую руку рынка". При предположениях о отсутствии информационной асимметрии, несовершенной конкуренции и транзакционных издержек в такой модели рыночное равновесие оптимально. Оказывается, что никакой Госплан не может добиться лучшего результата, чем невидимая рука рынка.

Это красивая теория. У нее есть разные версии и приложения. Есть теорема Коуза, теорема Модильяни-Миллера о структуре капитала. Из-за недостатка времени я не буду сейчас говорить о них – при желании Вы можете посмотреть детали в слайдах.

Проблема в том, что эта теория работает не очень хорошо. Мы видим, что государство вмешивается в экономику и это достаточно популярно. Люди считают, что невидимая рука рынка не всегда работает хорошо.

Это нормально. Раз теория не работает, мы можем объяснить это не тем, что теорема неправильная, а тем, что условия теоремы неправильные, что предпосылки, аксиомы заданы неверно.

Примеров нарушения этих предположений много. Например, мы можем легко увидеть, что в реальности имеет место информационная асимметрия, рынки являются скорее неполными, чем полными (это значит, что не все активы вы можете купить или продать на рынке). Аналогично, могут иметь место неполные контракты. Это значит, что если мы с вами знаем, что это продукт высокого качества, необязательно судья сможет это увидеть и доказать.

В общем, есть много ограничивающих предположений, которые в жизни не выполняются. Поэтому экономисты теперь пытаются строить модели, в которых эти предположения не вводятся изначально.

В частности, в последние четыре десятилетия бурно развивалась так называемая теория контрактов, где используется отказ от предположения о полных контрактах, о наблюдаемых действиях, и о симметричной информацией. Оказывается, что эта наука гораздо лучше описывает и отношения собственности, и структуру капитала компании, и эволюцию континентального права против англо-саксонского права. Оказывается, что все эти вещи можно моделировать достаточно просто и достаточно убедительно.

Как я уже сказал, это используется в том числе и в финансах. Оказывается, у нас сегодня есть уже достаточно глубокое понимание того, как устроены стимулы менеджеров в корпорациях. В частности, понятно, почему их нельзя структурировать совершенным образом. Понятно, что чтобы мы не делали, всегда будут возникать и корпоративные конфликты, и обман акционеров, и самоуправство менеджеров. Тем не менее, понятно и то, что несмотря на невозможность добиться идеальных стимулов, можно в каждом конкретном случае улучшить стимулы менеджеров, различных акционеров и других стейкхолдеров.

В политологии то же самое. Давайте отойдем от предположения, что правительство – это робот, который действует в наших интересах. Предположим, что в правительстве работают люди, которые действуют в своих интересах, тогда возникает целый ряд экономических моделей, которые позволяют моделировать и электоральную демократию, и диктатуру.

Можно узнать, как влияет децентрализация и федеральное устройство на экономические показатели. Обсудить обратное влияние. Можно изучить вопрос о том, как президентская система или парламентская система влияет на структуру госбюджета, как одномандатные округа или партийные списки влияют на то, что происходит. Эти модели можно оценивать и количественно – с использованием данных высокого качества и современных эконометрических методов.

Еще одно важное направление исследований – это исследования на стыке экономики и социологии. Вот очень важный пример: экономисты умеют моделировать и измерять дискриминацию. Казалось бы, дискриминация в рыночной экономике не может существовать. Если никто не хочет нанимать на работу представителя национального, этнического, религиозного меньшинства, почему бы мне задешево не нанять его, ведь ему больше некуда идти. Оказывается, что в жизни все устроено гораздо сложнее. Оказывается, что возникает такое устойчивое равновесие – ловушка дискриминации.

В этой ситуации представители меньшинств не рассчитывают на то, что их кто-то наймет на высокооплачиваемую работу и, соответственно, не вкладывают время и силы в те навыки, которые вам нужны. Тогда оказывается, что ваше предположение, что они хуже работают, самооправдано. Оказывается, что дискриминация является равновесием, в том числе в рыночной экономике. Это можно измерить.

Экономисты, в том числе Стив Левитт, поставили такие эксперименты. Они брали объявления о приеме на работу и посылали резюме с англо-саксонскими именами и с афроамериканскими именами. В остальном резюме выглядели абсолютно идентичными. Там даже не было фотографий, просто имена звучали, как если бы это были афроамериканские имена. Работодатели перезванивали людям с англо-саксонскими именами гораздо чаще, чем людям с афроамериканскими именами. В этом смысле все те усилия по защите афроамериканских меньшинств, которые предпринимаются в Америке, до сих пор работают не очень хорошо.

Еще один пример – это внутрисемейные отношения, в том числе в развивающихся странах. Это огромный фронт для исследований экономистов. Сколько детей рожают женщины, от чего это зависит? Верна ли стратегия материнского капитала в России, дает ли она эффект? На самом деле, на многие из этих вопросов мы знаем ответ.

Еще один важный набор вопрос связан со стоимостью жизни. Можно примерно оценить, сколько стоит человеческая жизнь в разных странах. Исходя из страховок, мер безопасности можно представить себе, во сколько общество или участники каких-то рыночных взаимодействий оценивают человеческую жизнь. Можно даже измерить, как эта оценка зависит от дохода. Отсюда можно вывести справедливую цену для жизни россиянина, которая будет на порядок больше, чем даже самые высокие оценки, которые сегодня есть в России.

Я хотел бы особо остановиться на экономике удовлетворенности жизнью, она же – экономика счастья. Казалось бы, это совсем не экономическая тема. Тем не менее, теперь есть большая область исследований, связанная с количественными исследованиями удовлетворенности жизнью. Исследователи опрашивают жителей разных стран. Спрашивают у них: "Учитывая все, что только можно учесть, насколько вы удовлетворены своей жизнью по шкале от одного до десяти?". Есть и более детальные исследования. Вместо того, чтобы один раз опросить человека, ему выдают прибор с несколькими кнопками и следят за ним неделями, а иногда и месяцами. Он в течение дня нажимает на кнопку: "В эту минуту мне хорошо. В эту минуту мне не так хорошо. В эту минуту мне очень плохо" – а также ведет дневник, что именно с ним происходит в то или иное время – что предоставляет очень богатый материал для исследований.

Казалось бы, разные люди понимают под счастьем разные вещи. Тем не менее, количественный аппарат позволяет выделить факторы, которые влияют на счастье.

Самый главный вопрос – это вопрос о том, счастливы ли более богатые люди? Приносит ли доход счастье? Это вопрос, который до сих пор не имеет четкого ответа, но мы далеко продвинулись и сегодня знаем гораздо больше.

В 1970-е годы исследователь Ричард Истерлин, показал, что американцы ценят относительный, а не абсолютный доход. Что это значит? Это значит, что более богатые американцы более счастливы, чем более бедные американцы. Но если и у тех и у других доход вырастет на одну и ту же величину, то после уровня, скажем, 20 000 долларов на человека в год, счастье уже не зависит от дохода. Это называется "парадокс Истерлина": рост абсолютного (а не относительного) дохода не приводит к увеличению удовлетворенности жизнью.

Но недавние исследования, использующие более качественные данные, показали, что это не совсем так, точнее совсем не так. Сегодня мы можем сказать, что и богатые страны, и бедные страны, и жители внутри одной и той же страны удовлетворяют одной и той же закономерности: при росте дохода уровень удовлетворенности жизнью растет примерно на одну и ту же величину.

То же самое происходит и в России. В нашей статье с Екатериной Журавской мы рассмотрели одну и ту же группу россиян, которых опрашивали 15 лет подряд. Посмотрели на их доходы. Очистили этот эффект от семейного положения, уровня образования, возраста, температуры этого города. Оказалось, что когда их доходы падали, уровень счастья падал. Потом уровень дохода – и уровень счастья начал расти. Мы нашли все те же самые зависимости, которые находят в других странах – и примерно ту же самую величину зависимости.

Одно из интереснейших наблюдений, которые мы обнаружили, - это то, что в России пока что уровень счастья зависит от возраста не так, как в других странах. Это касается не только России. Это свойство все переходных экономик. Во всех странах уровень счастья с возрастом сначала падает – до 38-40 лет – после чего начинает расти. Люди, которым 80 лет, примерно так же счастливы, как и люди в 18 лет. Эта зависимость имеет место и в развитых, и в развивающихся экономиках.

А вот в переходных экономиках уровень счастья монотонно падает с возрастом. В странах с переходной экономикой молодые люди так же счастливы, как их сверстники в развитых и развивающихся странах с таким же уровнем дохода. А старшее поколение (те, кому за 40), гораздо менее счастливы, чем их сверстники в развивающихся странах – причем, чем старше человек, тем менее он счастлив.

Этому факту можно найти много объяснений. В нашей работе мы количественно оцениваем относительную величину различных объяснений: влияние качества общественных благ, профессионального опыта, уровня образования, времени получения образования.

Еще одна вещь, о которой я хотел рассказать напоследок – это поведенческая экономика. Это наука, в которой мы изучаем отклонения от рациональности. Люди не обладают бесконечной вычислительной мощностью. Люди стараются экономить на мыслительных процессах и расчетах. Это часто приводит к тому, что они мыслят стереотипами. Они используют накопленный ими же или кем-то еще опыт для быстрого принятия решений – даже если более рациональное принятие решение принесло бы большую выгоду. Получается такое сочетание рациональности и нерациональности.

С одной стороны, у них нет времени все это считать, они торопятся и достаточно рационально не используют всю доступную им информацию. С другой стороны, это все-таки нерациональность. Это можно и нужно учитывать в наших моделях.

В таких моделях, людям приходится играть в игры с самим собой. Почему? Приведу простой пример: вы все, наверное, знаете, что машину вы лучше водите, чем средний россиянин.

Это действительно любопытный факт. Если мы проведем опрос сегодняшней аудитории: поставьте себе относительную оценку по интеллектуальным способностям. Например, скажите: я по уровню интеллектуальных способностей умнее, чем 75% людей в этой аудитории, или 65%, или 20%. Возникает вопрос: что это за интеллектуальные способности такие? Ваш мозг сразу определит их так, чтобы вы были умнее, чем 70 – 80%. Обычно аудитории (по крайней мере, те, которым мы читаем лекции, на которых мы ставим такие эксперименты) приносят результат 70-80%.

Конечно же, средний человек в аудитории умнее, чем 50% его коллег, но он думает (точнее, хочет думать), что он умнее 70%. При этом ему приходится играть против самого себя. Каким-то образом делать так, чтобы второе "я" не вело себя сверх-оптимистично, не использовало нерациональных предположений.

Факт в том, что мы не любим вспоминать свои ошибки, мы не любим вспоминать неприятный опыт. Люди с большим удовольствием забывают о плохом. Почему? Потому что им нравится думать о хорошем. Это означает, что когда вы принимаете решения, как правило, вы ведете себя более оптимистично, чем нужно. Просто потому, что вам не нравится жить в том мире, где есть много плохого. Такие вещи можно как-то моделировать, рассчитывать и использовать.

Я приведу забавную историю. Это история про статьи экономистов Стефана Делла Винья и Ульрике Мальмендье. История про то, как люди ходили в фитнес-клуб в Калифорнии. Делла Винья и Мальмендье собрали данные о том, какие люди покупали какие абонементы и сколько раз они ходили. Рассмотрим покупателей тех абонементов, которые оправдывают себя только, если ходить в фитнес-клуб 8 раз в месяц. Вот если вы ходите 8 раз в месяц, вам выгодно купить этот абонемент, а не платить каждый раз отдельно. Но оказалось, что их покупатели ходили примерно 4 раза в месяц. То есть люди не могли заставить себя оправдать те траты, которые они уже осуществили. С другой стороны, можно измерить эффект от того, что они купили этот абонемент. Чувство вины заставляет их сходить в тренажерный зал хотя бы 4 раза в месяц – а, например, не 2 раза.

Это не просто забавная история. При помощи этого аппарата можно исследование и более фундаментальные вопросы. Например, различия между Америкой и Европой. Несмотря на то, что те и другие страны называются развитыми капиталистическими демократиями, они кардинально отличаются друг от друга в терминах уровня неравенства, уровня перераспределения и убежденности людей в том, что «бедность – это следствие невезения» или «бедность – это следствие лени».

Оказывается, можно рационализировать эти различия. Если вы верите, что бедность – это "невезение", соответственно, вы голосуете за правительство, которое собирает больше налогов с богатых и отдает их бедным. Потому что вы считаете, что так справедливо. Если такое правительство приходит к власти, оно так и делает. Получается, что у бедного или богатого человека гораздо меньше шансов повлиять на свою судьбу. Его доход в меньшей степени зависит от его собственных усилий, с одной стороны. С другой стороны, он знает, что как бы он ни работал, все равно он не будет очень бедным, потому что за счет налогов ему выплатят пособие.

Возникает замкнутый круг. Вы верите в то, что бедняки – это те, кому не повезло, и голосуете за перераспределение. В этой экономике действительно будет мало что зависеть от самого человека.

В Америке, наоборот, большинство людей верят в то, что бедняк – это тот, кто работает плохо. Поэтому нужно дать возможность людям заработать деньги. Поэтому налоги должны быть низкими. Получается, что все зависит от вас. Если вы много работаете, вы много заработаете денег.

Казалось бы, эти совершенно различные общественные устройства не могут быть сведены в рамках одной модели. Тем не менее, можно построить модель, где люди имеют противоположные ожидания об устройстве общества, причем эти веры оправдываются в равновесии.

Сегодняшний кризис показал и важность использование поведенческой экономики для анализа макроэкономических процессов. Как я уже говорил, мы пока плохо понимаем, как это стадное поведение влияет на макроэкономику. Но такая наука формируется. Например, сейчас по всему миру очень хорошо продается книга Джорджа Акерлофа и Роберта Шиллера "Animal spirits". Мы вместе с издательством Юнайтед Пресс издали эту книгу по-русски тоже, перевод называется "Spiritus Animalis: как психология влияет на экономику". Эта книга как раз и обсуждает необходимость новой повестки дня в сегодняшней макроэкономике.

Основное утверждение поведенческой макроэкономики заключается в том, что "пузыри" не обязательно лопаются мгновенно. Например, если вы видите, что курс акций растет, вы с большой вероятностью можете поверить, что он будет расти всегда. Вы убеждаете себя в том, что "так много людей не могут ошибаться".

Это тот же самый аргумент, который "срабатывает", когда вы приходите в ресторан. Представьте себе два ресторана рядом друг с другом. В одном много людей, в другом мало людей. Вы думаете: "Мне говорили, что тот, в котором мало, хороший. Но так много людей не могут ошибаться". Вы присоединяетесь к тому ресторану, где уже много людей. Следующий человек, который приходит, видит, что людей в первом ресторане еще больше. И тоже заходит в этот ресторан. Хотя, казалось бы, он должен был использовать свою независимую оценку. Возникает такое стадное поведение, которое аналогичным образом влияет на рынки, надувает пузыри, и эти пузыри не обязательно лопаются сразу же.

В связи с недостатком времени, я сегодня на этом закончу. Еще раз повторю, что экономика – это живая и развивающаяся наука. Известно в ней далеко не все. С другой стороны, это наука с достаточно строгим подходом к исследовательским вопросам. Это и математический аппарат, модели, теории, теоремы, гипотезы и проверки этих гипотез при помощи данных. Ее методология прошла огромный путь за последние 30 лет. Сейчас экономика – это совсем не то, что была в середине 1970-х – начале 1980-х.

Тем не менее, есть еще очень много нерешенных вопросов. Я надеюсь, кто-то из вас захочет об этом задуматься и тоже стать ученым-экономистом. Это очень интересная профессия. Спасибо.

Эту и другую информацию о РЭШ вы можете отыскать самостоятельно на канале РЭШ в YouTube, в SlideShare и на официальном сайте РЭШ.

Источник: <a href="http://economics.lb.ua/other/2011/07/23/107439_ekonomika_prosto_o_slozhnom.html">http://economics.lb.ua/other/2011/07/23/107439_ekonomika_prosto_o_slozhnom.html</a>

[Олег Замулин]

http://economics.lb.ua/finances/2011...hnom_chas.html
30 июля 2011, 11:22

Мы продолжаем публикацию серии лекций Российской экономической школы (РЭШ) "Экономика: просто о сложном". Первая лекция была посвящена современной экономической науке. Теперь мы публикуем лекцию профессора экономики, директора программ "Магистр экономики" РЭШ Олега Замулина "Макроэкономика: общий обзор".

Я хочу поговорить про макроэкономику, поскольку макроэкономика – это моя специализация. Я читаю курсы по макроэкономике в различных программах Российской экономической школы. Мне кажется, что это – крайне увлекательная часть экономической науки вообще. Кроме того, это еще и часть экономической науки, в которой максимально количество споров.

Макроэкономика – довольно молодая наука. За те 80 лет, которые она существует, произошло большое количество различных революций внутри макроэкономики. Были разные течения, которые с переменным успехом друг у друга отвоевывали преимущество в текущем споре. Со стороны может показаться: если макроэкономисты так много спорят и не могут договориться о многих базовых вещах, то, наверное, макроэкономику пока еще рано изучать. Это неинтересная наука, пока еще ничего не понято. Многие, даже внутри экономики, к макроэкономике так и относятся.

Олег Замулин
Фото: http://fir.nes.ru
Олег Замулин

Но я, естественно, отношусь к другим людям, иначе я не выбрал бы макроэкономику своей специализацией. Я отношусь к людям, которые считают, что, несмотря на всевозможные передряги, которые происходили в макроэкономической науке, начиная с 30-х годов прошлого века, каждый раз происходило очередное опровержение очередной теории, каждый раз мы выносили для себя очень важные уроки.

Мне кажется, что последний кризис, который произошел в мире в 2008-м – 2009-м годах (можно сказать, он еще до сих пор продолжается), мог быть намного большим, если бы мы не поняли многое из того, что мы поняли за последние 80 лет. Под «мы» я имею в виду «макроэкономисты», как профессия.

Я постараюсь в этом вас сегодня убедить и продемонстрировать те решения, которые экономические политики принимали в течение последних лет. В том числе, и то решение, которое Бен Бернанке, глава Федеральной Резервной системы, принял буквально пять дней назад (лекция читалась 17 ноября 2010 года, - LB.ua), об увеличении денежной массы в Америке еще на 600 миллиардов долларов. Постараюсь вас убедить в том, что именно то, что мы поняли за последние 80 лет, и продиктовало, во многом, эти решения. Что в них есть определенная логика, даже, несмотря на то, что в них есть и огромные риски.

Перейдем непосредственно к макроэкономике. Во-первых, макроэкономика отличается от микроэкономики не столько методологически. Она, главным образом, отличается тематически. Макроэкономисты изучают немного другие темы, используя те же самые инструменты, тот же самый аппарат, теоретический и эмпирический, что и представители других направлений экономики. Хотя, может быть, еще 30 лет назад можно было сказать, что и методология макроэкономики сильно отличается.

Важно, что макроэкономисты изучают темы, которые имеют отношение к экономике в целом. Внутренний валовый продукт – это измерение всего производства, которое ежегодно, ежеквартально производится в стране. Инфляция – тоже единая переменная, одна для всей страны, если у этой страны единая валюта. Потоки капитала между странами, глобальные дисбалансы, которые мы наблюдали в последние 10 – 15 лет и наблюдаем до сих пор в мире, между Америкой, Китаем. Все эти вещи являются темой макроэкономики.

Лекция профессора РЭШ Олега Замулина "Макроэкономика:общий обзор"
View more presentations from Российская экономическая школа

Когда мы обсуждаем эти темы, я всегда говорю: самое главное, чему нужно научиться, когда вы изучаете макроэкономику, это различать две временные перспективы. Одна из причин того, почему делается очень много ошибок, как в общественной дискуссии, так и в экономической политике, это то, что люди путают две перспективы. Что за перспективы мы имеем в виду? Это долгосрочная перспектива и краткосрочная перспектива. Из этого можно понять, что одна короче другой. Но пока трудно понять что-либо еще. Я попытаюсь объяснить и в этой лекции, и в двух следующих лекциях, которые я планирую прочитать уже после Нового Года. Попытаюсь объяснить, в чем же разница между этими перспективами.

Итак, одна из них имеет отношение к долгосрочному росту. Мы видим, что в течение десятилетий или веков экономики растут. Они увеличивают свои производственные возможности и производят все больше, больше и больше. Мы видим, например, что развитые страны, такие как Америка или европейские страны, растут с более или менее постоянной скоростью уже в течение многих десятилетий. Постоянная скорость небольшая, 2 – 3 процента в год.

Для развивающихся стран эта скорость может различаться. Есть страны типа Китая, который в последние 30 лет растет со скоростью больше 10 процентов. Но с учетом того, что они начали с очень низкой базы, даже после того, как они в 15 раз увеличили свой ВВП за последние 30 лет, они все равно более чем в два раза беднее, чем Россия (по ВВП на душу населения). Получается, что до 1970-х годов они не росли со скоростью 10 процентов в год, а, наоборот, их ВВП сокращался. Это была другая долгосрочная тенденция, которая наблюдалась там. Африканские страны с 50-х годов прошлого столетия по конец 20-го века не росли вообще. Латинская Америка в 20-м веке тоже переживала времена взлетов и падений, но в среднем страны Латинской Америки не росли. Это и называют долгосрочной перспективой. Долгосрочная перспектива показывает возможности экономики производить в долгосрочной перспективе. Она определяется, в первую очередь, ресурсными возможностями. Ресурсные возможности и технологические возможности. Что экономика может произвести? Это сторона предложения, говоря экономическим языком.

Краткосрочная перспектива – это нечто другое. В краткосрочной перспективе вы можете не использовать существующие мощности или использовать их, наоборот, слишком интенсивно. Это определяет так называемый экономический цикл.

Мы видим, что экономики не растут равномерно, а колеблются вокруг некого долгосрочного тренда. Большинство экономистов считает, что эти колебания вызваны колебаниями совокупного спроса. Экономика, может быть, и может произвести многое, но не хочет приобрести то, что она может произвести. Поэтому некоторые факторы производства не используются. Простаивают заводы. Люди, которые могли бы работать, оказываются безработными. Поэтому оказывается, что экономика производит меньше своего потенциального уровня. В какие-то периоды она может использовать свой ресурс аномально интенсивно и производить больше своего потенциального естественного уровня. Это колебания в рамках краткосрочных перспектив.

Экономисты очень много спорили именно о том, что является краткосрочной или долгосрочной перспективой. Реакция на различные тенденции, на тенденции долгосрочные или краткосрочные, может быть очень разной. Мне кажется, что в истории, в макроэкономической политике путали эти вещи довольно много.

Для примера покажу несколько картинок.

Взять, к примеру, ВВП Соединенных Штатов Америки с 1947-го года по сей день, практически, поквартально (ВВП – внутренний валовый продукт. То самое, что России хотела удвоить за 10 лет). Мы видим, что с более или менее постоянной скоростью ВПП растет в течение всего периода. Тем не менее, растет неравномерно. Есть некие колебания, которые мы и называем экономическим циклом.

Вообще я сегодня очень много буду говорить именно про Америку. Не потому, что мне Америка как-то особо интересна, а по двум причинам. Во-первых, большинство исследований по макроэкономике, исторически так сложилось, делались именно по Америке. Америка представляет собой, во-первых, наибольшую историю наблюдений, более – менее стабильных. В течение длительного времени была стабильная, устойчивая экономическая система. Во-вторых, по Америке больше всего данных, поэтому изучать ее проще всего.

Россию, в принципе, тоже очень интересно изучать. Но по России данных намного меньше, чем по Америке. Поэтому многие исследования, которые хотелось бы сделать по России, просто не получается сделать.

В США после 1947-го года был довольно стабильный экономический рост, как мы видим. Не было больших катаклизмов. Кстати, легко понять, почему макроэкономисты часто кажутся циничными людьми. На подобных графиках каждая рецессия, каждое падение ВВП кажется маленькой загогулинкой, на которую, в принципе, особенно обращать внимание не нужно.

Например, самый масштабный кризис за все послевоенное время в мире, который мы наблюдали в последние годы, представлен на графике маленькой загогулинкой. Он не кажется таким страшным. Но мы должны напоминать себе, что эта загогулинка означает, что многие люди потеряли работу. Многие люди потеряли работу надолго. Многие люди потеряли надежду. Большие корпорации, большие банки, которые в течение многих десятилетий, а то и веков, существовали, перестали существовать. Каждая такая загогулинка, на самом деле, представляет собой весьма серьезное событие. Но вот как американский ВВП выглядел до Второй мировой войны. Мы видим здесь большие колебания. Мы видим здесь Великую Депрессию, которая была с 1929-го по 1933-й год. Американский ВВП в реальном смысле упал примерно на треть. Это было очень крупное событие. Оно, собственно, и породило новую науку под названием «макроэкономика». После падения 1929-го – 1933-го годов экономика восстановилась достаточно бурно. Потом вернулась, как вы видите, на свой исторический тренд. Она примерно так и росла в течение всех этих лет. То падение, которое произошло, потом заменилось восстановлением. Опять-таки, понятно, почему.

Мы думаем, что долгосрочные возможности экономики увеличивались более-менее постоянным темпом. Великая Депрессия представила собой колебания спроса, когда те мощности, которые были в экономике, просто в течение некоторого времени не использовались, а потом экономика заново начала использовать эти мощности и вернулась к своему долгосрочному тренду. Восстанавливаться после падения намного проще, чем создавать что-то принципиально новое. Довольно нехитрая мысль.

Одна из причин, почему я показываю вам американские графики – потому, что на российском графике отличить тренд от цикла довольно сложно. Спад в экономике пошел после застоя, который начался еще в середине 1970-х. Спад продлился до 1998-го года. В самом конце 1998-го года наш ВВП начал расти и рос в течение 10 лет, практически удвоился. Но тут снова произошел спад в связи с кризисом. Что будет дальше, пока непонятно. Об этом я сегодня говорить не буду. Но буду говорить на следующей моей лекции, которая состоится после Нового Года.

Я обещал рассказать вам сегодня об истории макроэкономики. До 30-х годов прошлого года разделение на макроэкономику и микроэкономику не существовало. Была просто экономика, которая шла еще со времен Адама Смита, с 18-го века. Она была формализована в 19-м веке такими людьми, как Маршалл. Все было замечательно до тех пор, пока не случилась Великая Депрессия.

Великая Депрессия опровергла многие гипотезы, которые делались об экономической ситуации в мире. По классической теории, которая на тот момент существовала, Великой Депрессии, в принципе, не могло быть. Не могло быть 25-процентной безработицы, которую мы наблюдали.

Экономическая наука – это наука об оптимизации. Наука о том, как люди постоянно пытаются найти оптимальное для себя решение. Все, что мы делаем в экономической науке – решаем оптимизационные модели. Мы думаем, что человек преследует какие-то свои интересы, какие-то свои цели в рамках каких-то ограничений, и мы пытаемся объяснить его поведение.

25 процентов безработицы не вписывается в оптимизационное поведение рациональных, разумных людей. Если есть безработные люди, они всегда могут предложить свои услуги чуть дешевле. Всегда найдется кто-то, кто их наймет, они получат свою работу. Таким образом, безработица должна самоустраняться, если рыночные силы работают. Но этого, очевидно, не происходило. Объяснить Великую Депрессию, 25-процентную безработицу в рамках классической теории, существовавшей на тот момент, просто было невозможно. Нужна была какая-то новая теория, которая бы объяснила, что такое происходит. Нашелся человек, который сказал: «Есть такая теория».

Этого человека звали Джон Мейнард Кейнс, британский экономист. Очень интересный человек. Он предложил альтернативную теорию, которая и стала основой для макроэкономики.

Его теория была основана на двух постулатах. Постулат номер 1. Он представил сторону совокупного спроса, о котором я вам говорил. До него считалось: если есть ресурс в экономике, то каким-то образом экономика этот ресурс наймет. Если есть люди, то экономика их найдет. Потому что неоптимально, глупо содержать людей, не используя их. Или содержать завод, не используя. Имеет смысл нанять, произвести, что-то продать, заработать прибыль.

Кейнс первым предложил идею совокупного спроса. Если спрос маленький по каким-либо психологическим причинам, никто не будет покупать продукцию. Поэтому она не будет производиться, даже если ресурсы на это есть. Надо было объяснить, почему совокупный спрос играет такую роль. Кейнс сказал, что рыночные силы не работают в краткосрочной перспективе таким образом, как это говорит классическая теория.

По классической теории, цены должны приводить рынок в равновесие. Если спрос маленький, то по классической теории цены должны упасть до тех пор, чтобы люди, которые сейчас не хотят покупать по высоким ценам, согласились бы купить какой-то продукт по низким ценам. Таким образом, продукт будет произведен. Люди будут наняты, пусть по более низкой зарплате, но будут.

Кейнс сказал, что в краткосрочной перспективе это не работает. Есть отклонения от идеального рыночного равновесия по той причине, что цены не выполняют ту роль, которую им предписывает рыночная экономика. Они не подстраиваются быстро. Цены остаются жесткими в течение какого-то периода. Как цены конечных товаров, так и цены труда, зарплаты. Они остаются неизменными. Один из блестящих примеров тому, в явном совершенно виде. Ограничение на подстройку зарплат во время Великой Депрессии. Следующая история: в 1929-м году, когда рецессия еще только начиналась и непонятно, что это превратится в глобальную депрессию, президент Соединенных Штатов Америки Гувер собрал у себя всех основных промышленников Соединенных Штатов. Сказал: «Ребята, у нас начинается рецессия. Надо как-то поддержать спрос. Надо как-то не дать людям потерять надежду. Давайте мы с вами договоримся, что вы не будете понижать зарплату». Те сказали: «Хорошо. А нам что от этого будет?». Он сказал: «Давайте я договорюсь с профсоюзами. В ответ они не будут бастовать, если вы начнете кого-то увольнять». Те в ответ: «Хорошо, договорились».

Тогда Гувер, действительно, позвал лидера профсоюзов и договорился с ним: «Давайте вы не будете против увольнений. Я только что договорился, что вам не будут урезать зарплату». Те тоже согласились.

В результате, когда упал спрос и по тем ценам, которые вынуждены были выставлять фирмы из-за высоких зарплат, товар уже никто не покупал, фирмы вынуждены были уволить лишних работников. То есть, 25% работников. В эти 25% не входили те лидеры профсоюзов, которые были на приеме у Гувера. Поэтому все, кроме 25 процентов, были счастливы.

Как писали в книге “Animal spirits” Акерлоф и Шиллер, классическая теория не может объяснить, как 25 процентов оказались безработными. Зато она может объяснить, почему остальные 75 процентов остались со своей работой. Итак, медленно подстраивающиеся цены и зарплаты явились главной причиной, почему Кейнс считал, что рынок быстро не приходит в равновесие. В конце концов, конечно, цены подстроились. В конце концов, это произошло. Даже через год после этого соглашения с Гувером те же самые промышленники сказали: «Нет, при таких обстоятельствах мы не можем оставлять высокими зарплаты». Они понизили зарплаты. Но все равно реальные зарплаты в течение Великой Депрессии выросли. Труд стал более дорогим, несмотря на рецессию. Именно из-за того, что номинальные зарплаты почти не падали, а цены на конечные товары падали гораздо быстрее.

Второй причиной для отклонения рынков от идеального равновесия была неполнота информации. Давайте, я не буду на этом заострять внимание, поскольку у нас впереди еще довольно много интересных слайдов.

Что же такое совокупный спрос? Кейнс особенно не вдавался в объяснения того, откуда берется совокупный спрос. Он придумал термин под названием “animal spirits”, животные инстинкты инвесторов. Просто люди чувствуют пессимистическое настроение, считают, что впереди плохие времена. Поэтому не нужно инвестировать, нет смысла строить заводы, нет смысла покупать что-нибудь. Поэтому они не объявляют спрос на товары и услуги. Экономика поэтому падает.Опять же, по классической теории должны были понизиться цены и зарплаты, но они не подстроились. Поэтому фирмы просто перестали производить товары. Это также привело еще и к банковскому кризису. Фирмы, которые не смогли продать то, что они планировали продать, обанкротились. Они не смогли вернуть кредиты. Банки, которые не получили эти кредиты, в свою очередь, обанкротились. Люди, которые увидели, что банки банкротятся, побежали забирать деньги из других банков. Это привело к банковской панике, из-за чего и те банки обанкротились. Они перестали давать кредиты тем компаниям, которые их хотели взять. Эта депрессия распространилась по всей системе, привела к мощному падению ВВП. Это в двух словах примерно то, о чем писал Кейнс в своей книге «Общая теория». В таком случае, если мы принимаем кейнсианское объяснение за правду, то рецепт того, как нужно было отреагировать на это политикам, напрашивается сам собой. Если причина проблемы – это маленький совокупный спрос со стороны частной экономики, нужно каким-то образом этот спрос увеличивать.

Государство должно сделать то, чего не сделал частный сектор, простимулировать спрос. Как оно может это сделать? Существуют два вида макроэкономической политики, которые можно использовать. Это либо денежная политика, либо бюджетная политика.

Денежная политика заключается в том, что Центральный банк выпускает больше денег, дает денег экономике посредством кредитования коммерческих банков. Фактически, дает дешевые деньги банкам и говорит: «Идите и кредитуйте экономику. Создавайте спрос таким образом». Деньги дешевые, под низкие проценты.

Центральный банк дает коммерческим банкам. Они так же, под низкий процент, дают предприятиям. Предприятия, которые получили возможность дешевого кредита, строят завод. Или потребители получили доступ к дешевому кредиту, начинают покупать швейные машинки, стиральные машинки. Но Кейнс не верил в денежную политику. Он говорил: «Смотрите, процентные ставки и так уже на нуле». Ставки, действительно, были на нуле во время Великой Депрессии. Он сказал: «Вы знаете, денежная политика больше ничего не сможет сделать. Дешевле 0 процентов деньги не бывают. Поэтому бесполезно пытаться стимулировать экономику денежными мерами».

Он призвал к бюджетным мерам, к прямому государственному заказу. К прямым государственным закупкам. Например, государство может заказывать строительным компаниям строительство дорог, что и произошло.

Новый курс Рузвельта во многом состоял именно из этих общественных работ, которые происходили по заказу государства и в Америке, и в Европе. Кроме того, поскольку рынок сам не справляется, поскольку рынок, оказывается, не приводит экономику в равновесия так замечательно, как об этом писал Адам Смит, нужно больше регулировать рынок. Особенно, финансовую систему.

В общественной дискуссии именно к этому выводу Кейнса больше всего внимания уделяется, именно этому выводу. Кейнсианцы – это люди, которые любят государство. Предпочитают, чтобы государство активно вмешивалось в экономику. Мне, как ученому-макроэкономисту, не нравится такая интерпретация Кейнса. Как ученый, я больше все-таки думаю об его вкладе в объяснение тех процессов, которые происходят. Кейнс пришел к выводу, что экономика сама долго подстраивается к равновесию. Пока она не подстроится к равновесию, где она находится? Что она делает? Диктует спрос, а не сторона предложения. Это позитивная экономическая теория. Дальше уже есть нормативная теория, отвечающая на вопрос: «Что делать государству в этой ситуации». Есть люди, которые, с одной стороны, верят в кейнсианскую интерпретацию экономических флуктуаций. Считают: «Да, действительно. Флуктуации, циклы происходят именно из-за того, что рынок медленно подстраивается. Тем не менее, это не повод для какого-то государственного вмешательства. Государственное вмешательство может только еще сильнее ухудшить ситуацию». В принципе, есть и такие точки зрения.

Кейнс к таковым, конечно, не относился. Он считал, что государству нужно вмешаться, что-то делать. Причем, вмешаться как для стабилизации спроса посредством увеличения государственных расходов, так и большим регулированием финансовой системы.

Какая-то часть из этого регулирования позже была отменена. Даже большая часть того регулирования, которое было введено в 1930-е годы, позже в Европе и Америке все это было отменено. Но какая-то часть регулирования все-таки осталась.

Например, страхование банковских вкладов. То, что было придумано в 1930-е годы. В 1930-е годы начали это использовать. До сих пор считается разумным и здравым регулированием. Если люди знают, что вклады в банки застрахованы, то они не будут паниковать, не будут пытаться забрать деньги из банков при малейшей панике. Набеги на банки не будут иметь место. Мы тоже наблюдаем, сейчас набегов банке в мире практически не бывает. Хотя, бывает. Даже в текущем кризисе они были, но в значительно меньшем количестве.

Получилась ранняя ветвь кейнсианской макроэкономики, которую дальше формализовали многие люди. Хикс в 1936-м году придумал модель “IS-LM”. Термин «макроэкономика» появился, по-моему, в 1940-м году, первый раз его использовали. Такая интерпретация того, что происходит, доминировала в 1940-е – 1960-е годы.

Общие идеи давайте еще раз обсудим. Экономика подвержена колебаниям спроса. Речь шла только об этом цикле. О долгосрочном тренде, о котором я вам говорил, просто тогда не думали. Думали о том, что экономика определяется совокупным спросом. Задача правительства – максимально этот спрос стимулировать.

Рынок приводит экономику к равновесию не сразу. Поэтому есть смысл искусственно стабилизировать экономику. Это были основные, нормативные выводы из макроэкономической теории.

Бюджетная политика, проводимая посредством госрасходов и налогов, считалась более эффективным способом стимулировать спрос, чем денежная политика. В денежную политику Кейнс не верил. После него не верили и известные кейнсианцы. Рынок нуждается в регулировании – об этом тоже говорили. Известный нобелевский лауреат по макроэкономике, Роберт Солоу в конце 1960-х сказал фразу “Macroeconomics is finished”.

"Макроэкономика закончена". Все, мы создали эту науку. Она уже есть. Мы понимаем основные постулаты. Теперь нам осталось только ее совершенствовать, придумывать какие-то дополнительные модели. Как раз когда кейнсианцы открывали шампанское, появились альтернативные течения, которые со временем во многом опровергли то, о чем говорил Кейнс.

Первая такая теория называлась «монетаризм». Ее родоначальником был другой великий макроэкономист 20-го века, Милтон Фридман. Вместе со своим коллегой Анной Шварц в 1953-м году они написали книгу «Денежная история Соединенных Штатов». В ней они продемонстрировали очень интересную вещь – то, что с 1929-го под 1933-й год денежная масса в США упала на треть.

Они писали про Америку. Но если бы они писали про другие страны, они бы увидели точно такое же развитие событий. В других странах, потому что Депрессия была не американским явлением. Это было глобальное явление. Вся Европа тоже пострадала очень сильно от Великой Депрессии.

Они из этого сделали вывод, что Великая Депрессия – это ошибка денежных властей. Федеральная Резервная Система, Центральный банк Америки, совершила ошибку. Они позволили денежной массе упасть на целую треть. Именно этот удар, который произошел по экономике, падение денежной массы, и спровоцировал Великую Депрессию.

В течение нескольких десятилетий Фридмана особенно никто не слушал. Считали, что придумал какой-то непонятный экономист какую-то странную вещь. Мы, вроде бы, уже определились, что виноваты были животные инстинкты инвесторов. А тут приходит Фридман и начинает про какие-то деньги говорить со своей монетаристсткой теорией. Тем не менее, Фридман продолжал утверждать, что он верит именно в такое объяснение. Главное, что это шло в противовес утверждению Кейнса о том, что денег в экономике было много. Фридман утверждал, что проблема была как раз в том, что денег было мало. То, что процентные ставки низкие, еще не говорит о том, что денег много. Это наблюдение привело к поведению альтернативной парадигмы монетаризма.

Надо объяснить, почему же денежная масса упала. Что мешало ей оставаться на том же самом уровне? В чем была ошибка властей? Я, например, тоже долго не мог понять, что конкретно имел в виду Милтон Фридман. Милтон Фридман, на мой взгляд, ввел нас немного в заблуждение. Точнее, даже не на мой взгляд, а на взгляд другого нобелевского лауреата, Пола Кругмана. Он получил Нобелевскую премию пару лет назад. Когда Пол Кругман сказал нечто, что мне тоже казалось верным, я подумал: «Ну, если Кругман тоже так считает…».

Итак, почему могла упасть денежная масса. Проблема крылась в системе золотого стандарта, существовавшего на тот момент. Ссылаясь на исследования великого макроэкономиста Бена Бернанке, можно сделать следующие выводы. Золотой стандарт, существовавший в ХIХ веке до Первой мировой войны, выглядел следующим образом. Каждая страна привязывала свою валюту к золоту. Это означало, что в любой момент за определенное количество валюты можно было купить или продать определенное количество золота в Центральном банке.

Привязка к золоту всех стран делала обменные курсы разных валют примерно постоянными во времени. Тем не менее, страны проводили свою независимую денежную политику. Она была направлена на поддержание постоянства золотого запаса страны. При оттоке золота из страны процентные ставки поднимались, таким образом, шло привлечение капитала. В результате отток золота прекращался.

Центральные банки вели координированную игру по поддержанию баланса притоков капиталов в мире. Везде должно было оставаться постоянное количество золота. Золотой стандарт в то время поддерживался за счет авторитета банка Англии.

После Первой мировой войны золотой стандарт временно отсутствовал, затем, к нему попытались вернуться. Однако баланс сил в мире очень сильно изменился. Страны уже не так доверяли друг другу, а банк Англии потерял былой авторитет. Вторая попытка создания золотого стандарта успехом не увенчалась. Отсутствовала координированная игра между странами послевоенной Европы и послевоенного мира. Каждая из стран была сама за себя.

Что происходило? В то время существовали страны с торговыми дефицитами. Страна с торговым дефицитом покупала за границей больше, чем продавала за границу. Это происходило следующим образом. Продавалась часть золота. На нее покупалась иностранная валюта. На иностранную валюту закупался иностранный товар. Следовательно, золотой запас страны с торговым дефицитом постепенно уменьшался, а значит, и денежная масса в стране сокращалась.

Страны с торговыми профицитами (те, к кому перетекало золото) увеличение денежной массы не устраивало. Они пытались свежевыпущенные для покупки золота деньги вновь вернуть себе – стерилизовать их. Для чего на рынке продавали что-то другое, например, государственные облигации из своего пакета, и забирали эти деньги обратно. В одних странах денежная масса падала из-за торгового дефицита, а в других странах она не увеличивалась, потому что денежную массу стерилизовали и не давали ей расти.

Данная асимметрия создала дефляционный крен в мировой экономике. Денежная масса стала глобально уменьшаться. Это происходило примерно в 1929 году. Главными виновниками сложившейся ситуации являлись Франция и Соединенные Штаты Америки – основные страны с торговыми профицитами. К ним перетекало золото, и денежная масса должна была увеличиваться. Однако Центральные банки, опасавшиеся ее увеличения, предпринимали определенные меры – стерилизовали денежную массу и вынимали ее из оборота.

Первой стерилизовать денежную массу начала Франция. Для уменьшения денежной массы повышались процентные ставки. Америка испугалась того, что высокие процентные ставки во Франции вызовут приток капитала в эту страну, и тоже увеличила процентные ставки. После чего все остальные страны, опасающиеся оттока золота, начали поднимать процентные ставки.Банкам не давали кредитоваться у Центрального банка, следовательно, денежное предложение во всем мире ограничивалось. Таким образом, мировая борьба за золото спровоцировала денежное сокращение и увеличение стоимости денег. Это произошло примерно в 1929 году. Начало сокращения денег было положено. В 1929 году во Франции уже наблюдалась одиннадцати процентная дефляция. Цены падали по причине подобной политики. Центральный банк выпускает так называемую денежную базу (наличность). Эта наличность попадает в банковскую систему, в которой, затем, и мультиплицируется. Банки дают кому-то деньги в кредит, после чего эти деньги кладутся на какой-то депозит, следовательно, в экономике появляется еще большее количество денег. Деньги пребывают фактически из воздуха, их становится все больше и больше. Центральный банк может контролировать эту денежную базу. Коммерческие банки наращивают над ней посредством кредитования еще большую денежную массу. В результате получается денежная масса под названием M-2.

Что произошло в 1930-е годы с денежными агрегатами в Америке. Денежная масса упала с двадцати шести миллиардов до девятнадцати миллиардов в 1933 году. При этом денежная база, которую выпускает Федеральная резервная система, увеличилась с семи до восьми с половиной миллиардов. Хоть Центральный Банк и добавлял деньги в экономику, общая сумма конечных денег уменьшилась. Это произошло потому, что упал мультипликатор.

От чего зависит мультипликатор. Для того, чтобы в коммерческие банки мультиплицировали деньги, посредством кредитования, должны быть выполнены два условия. Первое – люди должны относить свои деньги в банки, а не хранить их под кроватью. Доллары, выпущенные федеральной резервной системой, только в таком случае попадут в экономику. Второе – банки должны кредитовать экономику, давать кредиты, чтобы деньги работали и шли через систему.

Оба эти механизма в течение великой депрессии перестали работать. В 1929 году семнадцать процентов от вклада в банках находилось на руках у населения. В 1933 году это был уже сорок один процент. Население перестало относить деньги в банк. Денежная база лежала мертвым грузом и не мультиплицировалась через систему. В такую же ситуацию попали коммерческие банки.В такое же положение попали коммерческие банки. Каждый коммерческий банк обязан держать какую-то долю своих вкладов в резерве. Банк не может выдать в качестве кредитов все вклады, которые принесли ему вкладчики. Десять процентов нужно держать в резервах. Сверх того можно держать еще и дополнительные резервы. Желание держать дополнительные резервы у коммерческих банков значительно возросло. В 1929 году четырнадцать процентов от всех вкладов оставалось в резервах у коммерческих банков. К 1933-му году данный показатель увеличился до двадцати одного процента.

Банки старались не давать в кредит деньги из-за боязни банкротства фирм и сохраняли деньги у себя в качестве наличности. Кроме того, наличность была нужна для того, чтобы в случае набега на банк, была возможность расплатиться. Население перестало нести деньги в банк, банк перестал выдавать кредиты, в результате этого, деньги перестали мультиплицироваться. В итоге, общая денежная масса сократилась на треть. Изначально это были активные действия ФРС по уменьшению денежной базы из-за золотого стандарта. Затем, экономика доделала то, что не сделал ФРС – уменьшила денежную массу еще.

Длительное время в теорию Фридмана о денежном объяснении Великой депрессии особенно никто не верило. Большинство макроэкономистов убедилось в его правоте на основании исследований, проведенных другими экономистами (в первую очередь, Бернанке) в 1980-е годы ХХ века. В то время история про золотой стандарт стала активно изучаться. Бернанке продемонстрировал, что те страны, которые быстро вышли из золотого стандарта и стали вести свою независимую денежную политику, меньше других пострадали от Великой депрессии.

Испания, например, вообще не участвовала в золотом стандарте, и Великая депрессия там была совсем небольшой (маленькой рецессией). Вышедшие в 1931 году из золотого стандарта страны имели большую рецессию, но она закончилась быстрее. В худшей ситуации оказались тянувшие «до последнего» страны – Америка, Польша, Голландия, Италия. Данные страны вышли из золотого стандарта в 1935-1936 годах, и рецессия в них была максимальной, что достаточно четко прослеживается в данных. Это сравнение между странами убедило большинство макроэкономистов в том, что денежное объяснение великой депрессии, предложенное Фридманом, может быть верным.

Обратимся к графику, на котором отображена экономическая ситуация стран, участвующих в золотом стандарте и стран, вышедших из золотого стандарта, в 1932 году. В странах с золотым стандартом средняя инфляция была минус тринадцать процентов (цены падали на тринадцать процентов в год). Страны, вышедшие из золотого стандарта имели почти нулевую инфляцию. Средний прирост промышленности имел падение на восемнадцать процентов в странах с действующим золотым стандартом. В странах, вышедших из золотого стандарта, данный показатель составлял шесть процентов.Чем же плоха дефляция (падение денежной массы)? С точки зрения кейнсианской теории, если денежная масса падает, цены подстраиваются медленнее. Если же денежная масса падает, а цены остаются на высоком уровне, то наносится удар по спросу. Людям не на что покупать товар. Деньги не приходят в банковскую систему, кредиты не выдаются, а, значит, и платить нечем.

Дефляция вредна и сама по себе. Почему с ней борются, почему Бернанке боится дефляции в Америке, а Япония старается вывести страну из дефляции? Дефляция плоха по целому ряду причин. Во-первых, она делает реальные процентные ставки намного выше. Кейнс говорил, что процентные ставки на нуле, они низкие. В ответ на это Фридмен выражал свое несогласие. Он считал, что ставки не низкие.

Если процентная ставка на нуле, а дефляция в стране - десять процентов, это означает, что через год фактически придется возвращать на десять процентов больше, чем взято сейчас. Это огромная реальная процентная ставка, под которую никто из инвесторов не стал бы брать деньги для строительства завода, например. Это очень дорогие деньги. В этом кроется заблуждение Кейнса о несущественности денежной политики.

Следует сказать и о растущей реальной зарплате. Почему во время Великой депрессии так сильно выросли реальные зарплаты? Гувер договаривается с промышленниками о том, что они не меняют номинальные зарплаты, а цены падают. Это означает, что реальные зарплаты (зарплаты, выраженные не в бумажном эквиваленте, а в товарах, которые можно на эти деньги купить) тоже вырастут. Производство стало дороже. Это во многом усилило Великую депрессию.В итоге, что мог сказать Фридман с точки зрения его парадигмы? Он сказал, что реальная экономика внутренне устойчива. В ней не существует никаких аморфных и непонятных животных инстинктов. Если с экономикой себя вести нормально, если ее не тревожить, она будет спокойно расти без циклов и катаклизмов. Не нужно делать никакого искусственного стимулирования спроса. Цель властей заключается в постоянном поддержании роста денежной массы. Если деньги в экономике начнут накапливаться слишком быстро, это приведет к быстрой инфляции. Лишние, не обеспеченные товаром деньги приведут к росту цен. Фридман больше всего не любил инфляцию.Если денежную массу резко сократить (как это было сделано в 1929 году), то это приведет к рецессии или депрессии. Важно просто добавлять деньги в экономику. Фридман говорил о том, что деньги похожи на машинное масло в двигателе. Его требуется строго определенное количество. Плохо, когда масла слишком много или слишком мало. Если количество масла строго определено, то двигатель функционирует нормально.

Фридман предлагал отменить Центральные банки. Он считал, что Центральные банки – это зло, потому что это какие-то люди, которые принимают решение о количестве денег в экономике. Следует просто поставить машину, которая будет с постоянной скоростью имитировать денежные купюры и разбрасывать их сверху с вертолета. Тогда денежная масса будет расти постоянными темпами, не будет ни катаклизмов ни прочих проблем. В этом заключались веяния раннего монетаризма.

Когда Бернанке стал главой ФРС в 2006 году, Фридман был еще жив. На одном из мероприятий Бернанке обратился к нему от имени федеральной резервной системы. Бернанке сказал, что Великую депрессию спровоцировала ФРС. Он заявил, что ФРС совершил ошибку, позволив упасть денежной массе, но благодаря Фридману, эта ошибка никогда больше не повторится. Так случилось, что именно Бернанке, больше всех в мире изучавший данный эпизод, смог не повторить эту ошибку восемьдесят лет спустя. В 2008 году сложилась такая же ситуация, как и в начале 1930-х годов.

Денежный мультипликатор (отношение денежной массы к денежной базе, выпускаемой ФРС) находился на удивительно постоянном уровне с 1996 года, а потом вдруг упало в два раза. Что происходит? Когда начался текущий финансовый кризис, банки перестали доверять друг другу. Они начали опасаться, что в какой-то момент у них не окажется наличности, которая необходима для операций. Поэтому банки начали создавать запасы – большое количество дополнительных резервов на «черный день». Банки стали эти деньги фактически выводить из экономики. Они перестали кредитовать, мультиплицировать. Это было чревато тем, что, как и во время Великой депрессии, деньги выйдут из оборота, экономика обескровится. Выражаясь языком Фридмана, масло вытечет из двигателя, и экономика перестанет правильно работать. Никто не будет никому выдавать кредиты.Что нужно было сделать? По Фридману, казалось бы, ничего не нужно делать. Потому что просто должен работать аппарат, который просто будет тупо печатать деньги.

Но на что обратили внимание Кругман, о котором я уже говорил, и Бернанке? На то, что правильный ответ здесь это как раз не политика невмешательства, о которой говорил Фридман, а политика активной реакции на то, что происходит.

Если коммерческие банки начинают у себя прятать существующие деньги, грубо говоря, под подушкой, а точнее в сейфах или просто на корсчетах в Центральном банке, если это электронные деньги. То есть если банки прячут у себя эту наличность, значит, нужно добавлять в большом количестве денежную базу в экономику. Добавлять так, чтобы экономика не лишалась тех денег, которые еще год назад в ней циркулировали. Нужно восполнить те деньги, которые сейчас спрятались.

Именно поэтому Бернанке отреагировал масштабным увеличением денежной базы. Вот она денежная база, которую он увеличил в два раза по сравнению с тем, какой она была 2 года назад.

Казалось бы, гигантское количество денег добавляется в экономику. Это должно сказаться на инфляции, на ценах. Но мы этого не видим. Почему? Потому что эти деньги, по большей части, лежат мертвым грузом в коммерческих банках, а не мультиплицируются. Денежная масса M2 фактически растет примерно с той же скоростью, с какой она росла и до этого.

Бернанке просто восполнил ту денежную массу, которая исчезла из экономики. На мой взгляд, из всех этих споров Кейнса с Фридманом, которые шли еще 50 лет назад, был извлечен очень важный урок. Если бы Бернарке не сделал то, что он сейчас сделал, я думаю, мы вполне могли бы получить ту же самую Великую депрессию, которую мы получили 80 лет назад до того как Кейнс с Фридманом имели эти споры. В основном заочные.

Вот этот самый пример. Но и пример, демонстрирующий важность очень агрессивной реакции на те события, которые происходят. Очень агрессивную денежную политику в ответ на развитие событий.

Что происходило дальше? Вернемся снова в 1960-е – 1970-е годы. Я сказал, что к 1970-ым годам фактически появилось два лагеря макроэкономики. Была ранняя кейнсианская теория, была ранняя монетаристская теория. Одна из них говорила о том, что экономика не стабильна. Ее нужно стабилизировать активными действиями. Другая говорила о том, что экономика стабильна, главное не допускать колебания денежной массы. Все остальное экономика сама сделает.

Кейнсианская экономика доминировала. Но в 1970-е годы произошла череда событий (назовем эти события стагфляцией), которая во многом предопределила дальнейшее развитие макроэкономической мысли.

[Олег Замулин]

В 1960-е годы была обнаружена кривая Филлипса. На самом деле, не в 1960-е, а раньше. В 1958-ом году, по-моему. Британский экономист Филлипс решил нарисовать график инфляции против безработицы. Взял данные по инфляции и безработице за последний век в Британии и нарисовал это на одном графике. Увидел очень четкую изумительную отрицательную зависимость между инфляцией и безработицей.

Эта зависимость не могла быть случайной. Но она сразу не была понята. Не разобрались, откуда эта зависимость взялась. Кейнсианцы сочли, что эта зависимость вполне подпадает под их теорию. Почему?

Потому что если, например, мы увеличиваем денежную массу, чего нам Фридман велел не делать. Что происходит? С одной стороны, увеличивается совокупный спрос. У людей больше денег. Поэтому увеличивается производство. Соответственно, безработица падает.

С другой стороны, раз мы напечатали больше денег, значит, цены тоже должны расти. Поэтому получаем инфляцию. Поэтому увеличение денежной массы должно привести одновременно к низкой безработице и высокой инфляции. Это вполне подпадало под ту кейнсианскую теорию, основанную на идее совокупного спроса, которая в тот момент существовала.

Как только экономические политики увидели эту кривую Филлипса, они сразу решили, что, наверное, надо ее использовать, что теперь у нас есть рецепт. Можно выбрать на какой точке этой кривой мы можем находиться.

Любому президенту, особенно перед выборами, всегда хочется чтобы безработица была пониже, а инфляция не такой уж важный параметр. Во всяком случае, не такой важный, как безработица. Поэтому президент Соединенных Штатов Америки Ричард Никсон решил: «Давайте напечатаем побольше денег. Тогда у нас будет низкая безработица и высокая инфляция». Для меня низкая безработица лучше, чем низкая инфляция.

Милтон Фридман выступил с рядом речей, где говорил, что ни в коем случае такого делать нельзя. «Вы не сможете простимулировать реальную экономику просто печатанием дополнительных бумажек». Но его в этот момент никто не слушал. Он по-прежнему считался маргинальным экономистом, сидящим в Чикаго и говорящим какие-то ультра либеральные непонятные вещи.

Никсон это сделал вместе с Артуром Бернсом, который возглавлял Федеральную резервную систему. План удался ровно наполовину. Им действительно удалось поднять инфляцию. Вот понизить безработицу им не удалось. Безработица осталась примерно на том же самом уровне, на котором она была до этой попытки. Это фиаско дало в руки противников кейнсианства очень мощные аргументы.

Итак. Два нобелевских лауреата, Фридман и Эдмунд Фелпс, примерно одновременно в 1968-ом году объяснили, почему то, что через пару лет безуспешно попытается сделать Никсон, невозможно. Они сказали, что есть некий естественный уровень безработицы. Что безработицу невозможно опустить до нуля, как это хотел сделать Ричард Никсон. Это шло в противовес с ранней кейнсианской теорией, которая фактически говорила, что вся проблема в недостаточном спросе. Если мы достаточно накачаем спрос, то мы безработицу до нуля опустим.

Фридман и Фелпс сказали: «Нет. Есть естественный уровень безработицы и он может быть довольно высоким. Может быть, 5-6 процентов. Это просто фоновая безработица, с которой вы ничего не сможете сделать». Это не безработица выше 25 процентов, которая была в Великой депрессии. Да. Там спроса не хватало. Надо было спрос накачать, и тогда можно было бы проблему безработицы решить. Но ее можно было бы опустить до тех самых 6 процентов. Дальше не получится.

Откуда берется этот естественный уровень безработицы? Во-первых, есть так называемая фрикционная безработица. Люди просто уходят с одной работы и ищут другую. Естественный процесс. Много ли он может объяснить? Может быть, 1,5-2 процента, может, больше. Вряд ли это высокая безработица.

Есть еще и так называемая стимулирующая безработица. Это теория, которую развил Фелпс, потом еще сильнее развил Джозеф Стиглиц. Она говорит о том, что фирмы переплачивают своим сотрудникам, они пытаются платить им больше, чем того диктует рынок. Почему? Потому что они хотят, чтобы люди чувствовали какую-то благодарность, чтобы они в ответ на это более эффективно работали. Чтобы они с душой подходили к процессу. Им можно доплачивать больше, чем те деньги, на которые они в принципе согласились бы. Поскольку весь рынок имеет тенденцию переплачивать работникам, то рынок недозанимает всю ту рабочую силу, которая на рынке есть. Это ни хорошо, ни плохо. Просто вот так вот есть.

Такое объяснение долгосрочной безработицы предложил Фелпс еще в 1968 году. Поэтому мы видим хроническую безработицу во всех странах в течение длительного времени. Просто накачиванием совокупного спроса вы с этой безработицей ничего не сделаете.

Именно поэтому у Никсона ничего не получилось. Он печатает деньги. Может быть, в ответ на это спрос и увеличивается. Фирмы начинают больше производить, начинают больше нанимать работников. Но тогда они нанимают слишком много работников. Безработица падает и фирме становится сложно контролировать своих работников.

Работники говорят: «Знаете, безработица очень маленькая. Поэтому я буду плохо работать у вас. Я буду отлынивать, я буду долго кофе пить. Если вы меня выгоните, я пойду другую работу найду. Безработицы нет. Легко найти другую работу».

Поэтому чем отвечают фирмы? Они начинают повышать зарплаты для того чтобы сказать: «Такую зарплату, как у меня, тебе больше никто не предложит. Поэтому изволь работать хорошо». Зарплата снова повышается. Фирма увольняет лишних работников. Безработица возвращается опять на самый естественный уровень.

Поэтому попытка накачать спрос и таким образом решить проблемы с безработицей была обречена. По мнению Фридмана и Фелпса. Это мнение сейчас является наиболее популярным.

Это был первый пример того, почему макро важнее микроэкономических обоснований. Я так понимаю, что Сергей Гуреев говорил о том, что микроэкономические обоснования стали очень важными в макроэкономике. Они примерно в этот момент, именно в этой ситуации и стали настолько важны.

Нужно понять, как ведут себя индивидуальные фирмы. Говорить просто про совокупный спрос, о котором писал Кейнс, недостаточно. Нужно понять природу этого совокупного спроса, как результата действий большого количества индивидуальных экономических агентов.

Какие уроки извлекли экономисты из этого фиаско?

Тут так называемая классическая дихотомия. В долгосрочной перспективе номинальные переменные, то есть деньги, определяют только номинальные переменные, то есть цены. Если вы выпустите больше бумажек под названием рубль или доллар, то вы получите более высокие цены. Вы от этого не получите более низкую безработицу. Безработица определяется другими вещами в этой жизни.

Реальные переменные, такие, как производство, безработица, определяются в долгосрочной перспективе именно стороной предложения. То есть тем, сколько экономика может произвести. В долгосрочной перспективе экономика возвращается к своему тренду. Это ее ресурсные возможности. Это ее потенциал. То, сколько она может произвести. Колебания вокруг них, которые вызваны совокупным спросом, – это не более, чем колебания. Они все равно рано или поздно усреднятся, и экономика вернется к этому тренду.

Эту разницу между трендом и циклом и не понимал Никсон. Не понимал и Кейнс в своей изначальной теории. Ранние кейнсианцы все приписывали совокупному спросу и игнорировали эту долгосрочную тенденцию. Игнорировали какие-то ресурсные возможности экономики.

Откуда появилась кривая Филлипса?

Когда Филлипс нарисовал эту кривую, там была изумительная статистическая зависимость. Случайно так не могло произойти. Явно, что была какая-то зависимость, которую надо каким-то образом объяснить.

Ее объяснили следующим образом. Если мы смотрим на неожиданное увеличение денежной массы, если Никсон втихаря ночью увеличивает денежную массу, утром происходит увеличение совокупного спроса. Экономика в ответ на это начинает больше производить.

В течение некоторого времени мы наблюдаем повышенную инфляцию одновременно с пониженной безработицей. То есть при неожиданных колебаниях спроса такое вполне может происходить.

Большинство колебаний денежной массы до 1970-х годов были неожиданные. Никто не обращал внимания на денежную политику. В парадигме раннего кейнсианства никто не верил в денежную политику. Все считали, что это неважная политика. Какие-то колебания были, но на них не обращали внимания.

Но как только эту зависимость попытались использовать. Как только Никсон сказал: «Вот теперь мы специально будем печатать деньги для того, чтобы простимулировать экономику». Фирмы, которые теперь уже получили всю информацию и были более или менее рационально неглупыми, сказали: «Мы все знаем, что происходит. Мы знаем, что сейчас просто печатают деньги для того, чтобы мы больше работали. Но мы не будем в ответ на это больше работать. Мы же понимаем, что происходит. Мы просто поднимем цены и все. И ничего больше не случится».

В результате в ответ на это ожидаемое объявленное увеличение денежной массы просто выросли цены. Была инфляция и ничего больше. Отсюда вытекает вопрос. Может быть, Никсону надо было неожиданно все это сделать?

Один раз он мог бы это сделать. Но каждый раз неожиданно увеличивать денежную массу не получится, потому что люди не глупые. Если три раза подряд что-то произошло, они могут ожидать, что это произойдет и в четвертый раз.

Поэтому через некоторое время мы просто войдем в равновесие. Когда все будут ожидать, что Никсон будет печатать деньги. Никсон будет печатать деньги. Все опять будут ожидать, что Никсон будет печатать деньги и так далее.

В общем, мы поняли, что нужно учитывать в своей теории то, что люди не глупые, и что они строят какие-то ожидания. Нужно учитывать их микроэкономическое поведение. Они для себя решают какие-то оптимальные задачи.

Этого всего не делалось в ранней кенсианской теории. Ранняя кейнсианская теория просто все списывала на животные инстинкты, совокупный спрос и на то, что можно потом накачивать экономику государственными расходами для того, чтобы спрос каким-то образом поднять.

Поэтому другой известный макроэкономист Томас Сарджент сказал в начале 1970-х: “I agree, macroeconomics is finished”. «Я согласен, макроэкономика закончена». Но он имел виду совсем другое. Он имел ввиду, что все нужно выкинуть и написать макроэкономику с чистого листа. С учетом всех микроэкономических обоснований. С моделированием поведения каждого конкретного агента, будь то фирма или индивид. Помнить, что люди – умные, они читают газеты и знают, что если печатают деньги, то надо просто поднять цены.

Поскольку главной альтернативой кейнсианству на тот момент был монетаризм, то Милтон Фридман, его соратники и ученики в 1970-е годы получили большую популярность. Не только в академии, но и на практике.

Примерно в 1980-ом году, плюс-минус один год, одновременно в Великобритании и в Америке к власти приходят монетаристы. В Америке это был, в первую очередь, Пол Волкер. Глава Федеральной резервной системы. Он решил жесткими методами бороться с инфляцией, уменьшая денежную массу и считая, что главное для экономики – это стабильный рост цен. Главное побороть инфляцию. То же самое делала Маргарет Тэтчер в Англии. В Англии на тот момент Центральный банк не был независимым. Поэтому Тэтчер вместе с Министром финансов Найджелом Лоусоном проводили эту политику.

В обеих этих странах, и в Америке и в Великобритании, это привело к довольно мощным рецессиям в начале 1980-х. Потом экономика вышла из этих рецессий, стала довольно бурно расти и инфляция больше не являлась проблемой в этих странах.

Похожие действия, но более плавные и чуть раньше происходили в Германии, Швейцарии, Японии. Все эти страны начали контролировать рост денежной массы довольно жестко и побороли инфляцию, которая появилась в конце 1970-х. Потому что раннекейнсианская теория не смогла справиться с той задачей.

К 1990-ым годам, я бы сказал, что проблема инфляции была решена в большинстве развитых стран. К 2000-ым – в большинстве развивающихся стран инфляция тоже стала меньше.

Кстати, если вы возьмете журналы “The Economist” 1990-х годов и 2000-х годов, на предпоследней страничке есть индикаторы развивающихся стран. В том числе инфляция по основным развивающимся странам. Еще в 1990-е годы там были какие-то трехзначные числа, сильно двузначные числа. В 2000-е инфляции почти уже не осталось в развивающемся мире.

Есть, конечно, отдельные эпизоды по Зимбабве, где не то, что три знака, а намного больше. Но это отдельные эпизоды. В других развивающихся странах инфляция в пределах 10 процентов - это уже норма. Во многом благодаря тем исследованиям и мыслям, которые появились в 1970-е годы.

Одно дело было раскритиковать кейнсианцев, а другое дело – предложить какую-то альтернативную теорию. Надо было объяснить, откуда берется цикл. Мы же видим, что экономика растет не плавно. Она колеблется. Бывают рецессии, бывают взлеты, падения. Откуда это?

Появилась так называемая теория реальных экономических циклов. Также эта теория называется новой классической или неоклассической теорией. Она пытается объяснить все эти колебания как равновесное явление. Довольно много есть сторонников этой теории. Ее основоположники – Прескотт и Кидланд – тоже получили Нобелевскую премию в 2004 году.

Какие общие идеи? Рецессии и бумы связаны с какими-то технологическими прорывами либо с другими реальными шоками. Падение и скачки цены нефти. В аграрных странах засуха может на что-то повлиять. Какие-то другие факторы, которые ограничивают сторону предложения, которые увеличивают производственные возможности экономики. Они могут вызвать какие-то колебания в экономике.

Поскольку эти явления являются равновесными (то есть экономика просто оптимально реагирует на неравномерно увеличивающуюся производительность), то никакая стабилизационная политика не нужна.

Главное, что должно делать правительство, это не вмешиваться в то, что происходит. То есть неоклассики стали тоже сторонниками политики невмешательства. Тот же самый Пол Кругман критикует их за то, что они создали такую политическую парадигму невмешательства государства в экономику.

Сторонников реальных экономических циклов спрашивают: «Как вы все-таки тогда объясняете рецессию? Как вы объясняете Великую депрессию?»

Давайте помнить, что макроэкономика появилась как наука когда она пыталась объяснить Великую депрессию. Потому что классическая экономика не могла этого сделать. Им говорят: «Теперь снова вернулись к классическим истокам, пытаетесь нас убедить в том, что можно объяснить Великую депрессию какими-то классическими аргументами. Что это было? Технический регресс? Был прогресс, прогресс, а потом в один прекрасный день забыли, как производить автомобили, стиральные машинки и поэтому экономика упала?»

На что неоклассики отвечают: «Нет. Были какие-то другие факторы, которые действительно ограничивали предложение. То есть ограничивали производственные возможности экономики. Главным образом, это были действия властей по ограничению конкуренции».

Понять по этой теории, какие действия спровоцировали рецессию, честно говоря, мне до сих пор сложно. Тем не менее, они действительно довольно убедительно показали некоторые действия властей, которые явно ограничивали производственные возможности экономики после того, как Великая депрессия уже началась.

Увеличенное регулирование экономики, которым отреагировал и Рузвельт, и лидеры других стран, в значительной степени усложнило производство. Если мы вводим дополнительное регулирование, значит, те вещи, которые вчера было легко делать, сегодня уже сложно делать. Поэтому экономика уже из-за этого стала производить меньше.

Протекционизм был мощным ударом по всем экономикам. В ответ на Великую депрессию все страны массово начали вводить торговые барьеры. Не пускать в свою страну импорт, защищая отечественного производителя. Это резко уменьшило конкурентность вообще среды. Фирмы стали более монополизированные. Экономика стала более монополизированной.

Та же самая ситуация, которая происходила и в течение текущего кризиса. Как только начался кризис, многие страны (даже которые сказали, что отказываются от протекционизма), тем не менее, какие-то протекционистские меры начали вводить.

Россия – не исключение. Первым делом мы начали защищать АвтоВАЗ. И как только мы начали защищать АвтоВАЗ, он сразу поднял цены.

Естественно, как только у вас убирают конкурентов, вы поднимаете цены и уменьшаете производство. Ровно это и произошло во время Великой депрессии. Протекционизм действительно сильно сжал совокупное предложение. Сильно уменьшил конкурентность экономики.

Затем, усиление профсоюзов. Мы дали больше прав профсоюзам. Профсоюзы стали требовать более высокие зарплаты для работников. Производство стало дороже. Производить стало сложнее. То есть классические экономисты пытаются объяснить Великую депрессию такими вещами. Некоторые из этих аргументов я нахожу вполне убедительными.

В 1970-е годы казалось, что кейнсианская экономика повержена навсегда. Что ее опровергли в связи с тем, что она была основана на непонятных постулатах. Все объяснялось какими-то непонятными животными инстинктами. Поэтому многие предлагали забыть о Кейнсе как таковом.

Тем не менее, как говорил Марк Твен: «Слухи о моей смерти несколько преувеличены». В 1980-е годы то же самое сказали кейнсианцы. Появилось так называемое новое кейнсианство.

Кейнсианцы сказали: «Мы действительно напортачили с этой кривой Филлипса. Мы ее не поняли. Даже не столько мы – не экономисты, не ученые, а политики в погоне за дешевой популярностью взяли кривую Филлипса и использовали ее не как положено. Но основные идеи Кейнса были не в этом. Они были в другом».

Еще раз повторим две основные идеи Кейнса. Первое – рынок не сразу приходит в равновесие. Это не значит, что он никогда не приходит в равновесие. Не сразу. Может несколько лет потребоваться для того, чтобы экономика пришла в равновесие. Из-за жесткости цен.

Второе. Важна сторона спроса. Пока рынок не пришел в равновесие, уровень экономического производства определяется стороной спроса, а не стороной предложения. То есть определяется тем, сколько экономика хочет купить, а не тем, сколько она в принципе может произвести.

Но новые идеи тоже появились. Во-первых, то, что ожидания людей играют ключевую роль. Это ответ на фиаско Никсона. То есть нужно понимать, что нельзя просто взять и увеличить денежную массу и думать, что люди отреагируют на это таким-то образом. Люди будут думать, почему увеличилась денежная масса. Будут думать, что будет с денежной массой в следующем периоде, на следующий год. То есть надо моделировать людей, как умных и понимающих, что происходит.

Во-вторых, микроэкономические обоснования жесткости цен. Микроэкономические обоснования вообще. Почему важно микроэкономическое обоснование жесткости цен? Классики в 1970-е годы раскритиковали кейнсианцев на том основании, что кейнсианцы слишком много предположили каких-то глупых вещей.

Кейнс в 1930-е годы предположил, что цены жесткие. Что значит цены жесткие? Это значит, что предприниматели, зная, что оптимальная цена за бифштекс 300 рублей, тем не менее, держат ее на уровне 200 рублей. Иными словами, что предприниматель глуп. Что он не понимает, как ему себя оптимально вести.

Если мы делаем теорию, основанную на предположении, что предприниматели глупые, то у нас получается глупая теория, которая ничего не может объяснить.

Поэтому кейнсианцам пришлось активно работать в 1980-е годы, чтобы объяснить, что вообще-то нам не нужно иметь разницу между настоящей ценой и оптимальной как 200 и 300. Достаточно иметь разницу 200 и 205 рублей . То, что для предпринимателей 200 и 205 это примерно одно и тоже мы вполне можем себе представить.

200 и 205 рублей это разница в 2,5 процента. 2,5 процента с точки зрения экономических колебаний это довольно большая рецессия. Если экономика падает на 2,5 процента, то это достаточно большая рецессия. То есть для одного предпринимателя неоптимальность цены в районе оптимума погоды не делает. А для экономики это имеет довольно большой эффект. Это я простыми словами пытался объяснить 10 лет исследований.

Более того, кейнсианцы согласились с тем, что стабилизационная политика должна быть денежной. Денежная политика – это то, что центральные банкиры могут делать оперативно. Если нужно добавить денег в экономику и простимулировать спрос. Центробанк может сегодня просто собраться принять это решение и сделать. Ему не нужно для этого год думать. Думать, может, ему нужно год. Но ему не нужно после того, как принял решение, год подготавливать исполнение этого решения.

Если вы решили госрасходы увеличить на очень много денег или даже небольшое количество, то вам тут придется придумать какие-то проекты. Мост, например, построить. Найти какую-то реку, через которую этот мост построить. Желательно, чтобы этот мост был действительно нужен, а не просто так его построили. Нужно проект сделать. Найти инженера, который все это придумает.

Мало того, есть закон «О бюджете», который не позволит вам просто так это сделать. Нужно идти в Парламент, Конгресс, а вообще-то в демократических странах что-то провести через Конгресс довольно сложно. Это у нас через Думу проблем не составляет. А если там действительно оппозиция сидит, то она еще и не примет пакет стабилизирующих мер. Как это произошло с первой попыткой провести план Полсона в Америке в конце 2008 года.

В общем, это довольно сложно. Просто по оперативным причинам. Поэтому с денежной политикой более или менее согласились. Об этом моя третья лекция, которая уже будет после Нового года.

Кейнсианцы настолько активно решили добавить всю эту современную теорию в старые кейнсианские мысли, что стали неотличимы от монетаризма. А монетаристы, соответственно, перестали отличаться от кейнсианства.

Когда я начал изучать макроэкономику в начале 1990-х годов, мне сказали, что есть две разные теории: кейнсианство и монетаризм. Я не до конца понял изначально, в чем разница между ними. У меня ушли 1990-е годы на то, чтобы понять разницу между кейнсианством и монетаризмом. К концу 1990-х я понял, что этой разницы уже лет 30 как не существует.

Проблема в чем? Одна из самых известных фраз Кейнса: “In the long run we are all dead”. «В долгосрочной перспективе мы все мертвы». Поэтому долгосрочную перспективу изучать не надо. Надо изучать то, что сейчас, когда все и сразу. Если сейчас спрос маленький, надо его накачать. Высоким он не бывает. Кейнс не считал, что может быть слишком большой спрос. Он видел Великую депрессию, у него была 25 процентная безработица перед глазами. Все его внимание было направлено на то, как решить эту проблему. Что будет дальше? После меня – хоть потоп.

У Фридмана была противоположная проблема. Он не умел смотреть меньше, чем на год вперед. Он смотрел на то, что в долгосрочной перспективе, если вы печатаете слишком много денег, будет инфляция. А если в краткосрочной перспективе позволить происходить каким-то колебаниям денежной массы, то они приведут к колебаниям в экономике. Но понять природу этих колебаний мы все равно не сможем. Это слишком сложно. Но даже если мы поймем природу, то реагировать на это мы уж точно не сможем.

Фридман в 1968 году говорил: «Действительно краткосрочные колебания денежной массы имеют влияние на экономику. Но глупо считать, что мы можем этим стабилизировать экономику. Что мы можем реагировать на падения спроса каким-то ответным увеличением спроса путем печатания денег.

Мы напечатаем не столько, сколько нужно. Мы напечатаем не тогда, когда нужно. Мы статистику соберем на несколько месяцев после того как вообще что-то произойдет. А пока эта денежная масса пройдет через экономику и повлияет на спрос, пройдет год. К тому времени экономика сама уже выйдет из рецессии, и мы простимулируем экономику год спустя, когда экономика сама уже восстановилась. Поэтому Фридман считал, что краткосрочную перспективу изучать не надо, а надо изучать только долгосрочную.

Когда новые кейнсианцы, они же монетаристы, попытались создать динамические модели, в которых есть и краткосрочная и долгосрочная перспектива, они увидели, что никакого противоречия между этими утверждениями нет.

Какие общие идеи? Во-первых, все согласились с Фридманом, что в долгосрочной перспективе деньги влияют только на инфляцию. А выпуск определяется технологическим трендом на увеличение производственных возможностей экономики. Спрос здесь никакой роли не играет.

С этим кейнсианцы согласились. Речь идет только о какой-то краткосрочной перспективе, которая может измеряться в 2-3 года, может быть. Солидное такое время. За это время рецессия может пройти. Потом все. На этом спрос свое дело сделал.

В краткосрочной перспективе денежная масса в экономике, другие изменения спроса влияют на реальные переменные, вызывают колебания, которые вызваны тем, что цены не успевают подстраиваться, что цены подстраиваются долго.

Из этого делается вывод (кем-то делается, кем-то нет), что есть роль для стабилизационной политики. Что можно сделать экономику более стабильной реагированием на спрос. Естественный спрос упал, надо немножко добавить денег и спрос увеличить. Если спрос слишком сильно вырос, то отнять денег из экономики, повысить процентную ставку и охладить экономику. Держать экономику ближе к тренду.

В США экономический цикл последние 30 лет, а точнее между примерно 1984-ым и 2008-ым годами, был очень гладкий. Было очень мало колебаний. Были две маленькие рецессии. Одна в 1990-ом году, одна в 2000-ом. Но они были несерьезные. В остальном экономика очень плавно росла. В европейских странах, мы увидим то же самое. Этот период называется Great Moderation – Великое успокоение. Была Великая депрессия, а тут Великое успокоение.

Многие экономисты как раз объясняют это успокоение тем, что центральные банки научились реагировать оперативно на колебания спроса и их гасить.

Даже Милтон Фридман, который очень не любил правительства, в 2000-е годы, глядя на действия главы ФРС Алана Гринспена в 1990-е годы, сказал: «Такое впечатление, что Гринспен научился делать то, что я в 1968-ом году считал невозможным. Он настолько адекватно реагировал своей денежной политикой на колебания спроса, что не раскачал экономику еще больше, как я ожидал. Он ее стабилизировал. Он сумел вовремя реагировать в правильном количестве».

Многие современные кейнсианцы, они же монетаристы, считают, что именно так и нужно себя вести. То есть в принципе поддерживать более или менее стабильный рост денежной массы в долгосрочной перспективе, как учил великий Фридман. Но как учил великий Кейнс в краткосрочной перспективе при падении спроса добавлять деньги. А при увеличении спроса, наоборот, отнимать. Тем самым вести стабилизационную политику.

Вся современная денежная политика и в целом стабилизационная политика анализируется в рамках кейнсианско-монетаристской теории.

История была бы неполной, если бы я не сказал про текущий кризис, в который воскресла идея бюджетной стабилизационной политики. Я только что вас попытался убедить, что бюджетная политика неэффективна в силу своей неоперативности. Слишком сложно быстро отреагировать бюджетной политикой, придумать какие-то проекты, потратить деньги. Это все политически длительный процесс.

К 2008 году фактически все экономисты, как академики, так и практики, решили, что это закрытый вопрос. На рецессию мы реагируем денежными методами.

Я прекрасно помню подобную ситуацию в 2000-ом году, когда начиналась маленькая рецессия в связи с падением индекса NASDAQ. Когда лопнул «доткомовский пузырь» и президентом Америки избрали Джорджа Буша младшего. Джордж Буш сказал: «Давайте сейчас понизим налоги, тем самым простимулируем экономику. Дадим людям больше денег, они будут тратить больше денег».

Такая классическая бюджетная политика посредством уменьшения налогов. На что Гринспен (он был главой Федеральной резервной системы Американского Центробанка) сразу довольно жестко отреагировал. Он сказал: «Я, конечно, за то, чтобы Буш понизил налоги, потому что я консерватор, я тоже не люблю правительство и считаю, что чем меньше налогов, тем лучше жить. Но борьба с рецессией к этому не имеет никакого отношения. Я займусь рецессией. У меня есть денежная политика, я ею руковожу и стабилизирую экономику. Мне не нужно никакой помощи от Белого дома».

То, что сказал Гринспен, вполне соответствовало той парадигме, в которой существовала стабилизационная политика на тот момент. Если надо отреагировать на рецессию, это делает Центральный банк. То же самое в других странах. Речь идет про развитые страны, поскольку в развивающихся странах, цикл если есть, на него не так сильно обращают внимание.

В 2008-ом году неожиданно все эти развитые страны (которые вроде бы привыкли к тому, что они ведут денежную политику в ответ на рецессии) вдруг массово стали увеличивать государственные расходы для того, чтобы вывести экономику из рецессии, из финансового кризиса. Что произошло? Почему вдруг вернулись к тем рецептам, которые, казалось бы, уже несколько десятилетий как забыты и от них уже отказались?

Вероятно, политики испугались, что одной денежной политикой в этот раз отделаться не получиться, что слишком серьезный кризис. Мы вернулись к той ситуации, которую Кейнс назвал в свое время «ловушкой ликвидности». Процентные ставки можно опустить до нуля, но дальше они не опускаются чисто физически. Никто не будет давать в долг под отрицательную процентную ставку.

Поскольку действительно Бернанке опустил процентную ставку уже до нуля, то дальше уже денежная политика себя фактически исчерпала. Стали прибегать к бюджетным мерам. По-прежнему бюджетные меры активно критикуют, говорят, что это неправильный метод.

В 2008 году принимался план Полсона и Джорджа Буша, или уже Барак Обама был избран президентом и представил свой план тоже по увеличению госрасходов. Многие обращают внимание на то, что большая часть госрасходов произойдет не в 2009-ом году, а в 2010-ом – 2012-ом. Поскольку требуется как минимум год, чтобы запланировать все это дело. А в 2011-ом – 2012-ом экономика по прогнозам уже будет потихонечку выходить из кризиса. То есть мы простимулируем экономику не тогда, когда это нужно, а спустя год или два.

Тем не менее, от этих идей не отказались. Более того, бюджетная политика была проведена во многих странах. Именно на эту тему написал книгу Пол Кругман “The return of Depression Economics” («Возвращение макроэкономики депрессий»). Он показал, что в периоды, когда спрос падает очень сильно, одной денежной политикой уже не избавиться.

В этом смысле мне нравится цитата, которую приписывают Кейнсу (но Wikipedia утверждает, что это не Кейнс сказал), что денежная политика – это как нажатие на поводок.

Как работает денежная политика? Центральный банк объявляет, что он кредитует коммерческие банки по низкой процентной ставке, чтобы коммерческий банк мог взять в долг у Центрального банка. А Центральный банк напечатал этих денег неограниченное количество. Коммерческий банк может взять у Центрального задешево и дать задешево фирмам. Фирмы задешево построят завод или потребитель возьмет потребительский кредит и купит стиральную машинку.

Но это предполагает, что фирма хочет строить завод или потребитель хочет покупать эту стиральную машинку. А если они не хотят, то вы не можете заставить их это сделать, просто понизив процентные ставки. Вы можете сделать это чуть менее дорогим удовольствием, но все равно если не хочет, то не хочет. Это как нажатие на поводок. Вы можете не дать собаке бежать, если вы будете тянуть за поводок. Но вы не можете нажать на поводок и заставить собаку бежать. Если она хочет лежать на лужайке, она будет лежать на лужайке.

То же самое с экономикой. Вы не можете заставить ее работать, если она не хочет. Поэтому политикам показалось разумнее просто прямым образом тратить деньги на строительство каких-то объектов, каких-то участков работы и стабилизировать экономику таким образом. На эту тему до сих пор еще много споров и внутри кейнсианцев. Надо это делать или не надо. Эти споры так и будут продолжаться.

На следующих двух лекциях, которые будут уже после Нового года, мы поподробнее поговорим про две вещи. Про долгосрочную и краткосрочную перспективу. Сначала мы изучим долгосрочный рост. Посмотрим, как определяется накопление капитала и технический прогресс в долгосрочной перспективе. Здесь мы можем поговорить о России более подробно. Для нас эта тема намного ближе, чем экономический цикл. Потом будет лекция именно про краткосрочную перспективу и про стабилизационную политику. Про то, как сглаживать цикл и как вести денежную политику.

Эту и другую информацию о РЭШ вы можете отыскать самостоятельно на канале РЭШ в YouTube, в SlideShare и на официальном сайте РЭШ.

Источник: <a href="http://economics.lb.ua/finances/2011/07/30/108416_ekonomika_prosto_o_slozhnom_chas.html">http ://economics.lb.ua/finances/2011/07/30/108416_ekonomika_prosto_o_slozhnom_chas.html</a>

[Константин Сонин]

http://economics.lb.ua/other/2011/11...zhnom_ch3.html
20 ноября 2011, 15:26

Мы продолжаем знакомить украинскую аудиторию с открытыми лекциями Российской экономической школы (РЭШ) под общим названием "Экномика: просто о сложном". Сегодня речь пойдет о "ресурсном проклятии" - бедах стран с богатыми недрами. Как нефтяные запасы влияют на темпы роста экономики, на развитие институтов? Ответы - в лекции профессора РЭШ Константина Сонина.

Фото: rusconsalting.ru

Сегодняшняя лекция посвящена более сложному предмету, чем предыдущие лекции профессоров РЭШ цикла "Экономика: просто о сложном". Достаточно сказать, что в РЭШ такой лекции нет, потому что нет такого предмета, в рамках которого она могла бы быть адекватно рассказана. Она лежит на стыке нескольких наук. Для обучения это всегда сложно, потому что непонятно, в каком курсе ее рассказывать. Тем не менее, тема важная и интересная, поэтому мы хотим про нее поговорить.

Начну я с небольшой аналогии. Я ее придумал во время финансового кризиса: из соображений самозащиты. В это время предъявлялось много претензий: где не появишься, тебя спрашивают, почему все идет не так, как должно было идти, почему вы этого не предвидели. Я стал объяснять. Я придумал эту аналогию.

Экономическая профессия похожа на врачебную профессию. Причем аналогии можно проводить на всех уровнях. Есть экономисты, которые что-то делают в фирмах и в правительстве. Они, соответственно, - относятся к лечащим врачам. Есть специалисты, которые преподают в вузах. Они, соответственно, - к преподавателям медицинских вузов. Есть экономисты-ученые. Это то же самое, что химики, теоретические физики. Эти экономисты имеют примерно такое же отношение к тому, что происходит на улицах (какие там цены, какая инфляция), какое имеют теоретические физики и химики.

Я заранее извиняюсь: в списках зарегистрировавшихся на лекцию были врачи. Но в этом и состоит привлекательность аналогии: проводишь аналогии с областью, в которой ничего не знаешь!

Эта аналогия хорошо защищает. К примеру, спрашивают: "Почему же экономисты не видели спад?". Мы говорим: "Вы что – считаете врачей дураками? Люди же умирают. Вы же не предъявляете такой претензии?". Врачи могут прекрасно лечить, но люди все равно умирают. Так и мы, экономисты. Мы стараемся, как можем.

Тут не только защита. Эта аналогия вообще важна. К примеру, как собирают свою информацию врачи. Пришел к врачу больной, жалуется на что-то. Часто врачу трудно понять, что с ним происходит. Бывает, что диагноз требует многих анализов и многих месяцев.

Что делает врач? Есть у него какой-то больной. Есть какой-то предварительный диагноз. Он смотрит на ту информацию, которая собрана за годы аналогичными диагнозами. Он смотрит на то, что делалось в этих случаях. Никакие случаи не похожи! Никакие люди не похожи. Даже если я прочитал все случаи про то, как лечилась эта болезнь в нашей стране или во всем мире, это не значит, что я могу знать точно, как лечить этого человека.

То же самое и с экономистами. Каждая отдельная страна - отдельный случай. Мы что-то из него извлекаем. Мы считаем, что из этого можно получить какой-то структурный опыт, какое-то понимание того, что относится не собственной к этой стране, а к любым другим странам. Из этого мы делаем какие-то предписания для других стран. То же самое относится к сбору статистики.

Памятуя об этой аналогии, я собираюсь рассказывать про экономику "ресурсного проклятия". Сказать "ресурсное проклятие" - это почти то же самое, что врачу сказать "рак". Есть огромное количество случаев. Каждый отдельный. Каждый может выглядеть очень-очень хитро. "Ресурсное проклятие" - это, в конечном счете, феномен, который складывается из совокупности отдельных эпизодов.

Последовательность будет такая. Я сначала скажу про макроэкономический взгляд. Про те объяснения, которые предлагались до того, как глядя на "ресурсное проклятие", экономисты стали смотреть на политические факторы. Я расскажу, какие из этого были извлечены уроки. Или (в рамках аналогии), что экономисты научились лечить.

После этого следующая часть. Другое объяснение, другой подход к "ресурсному проклятию". Это институциональный взгляд. Я расскажу про анализ одного конкретного института и постараюсь поставить это в перспективу – почему, когда мы говорим про один конкретный институт, это важно по отношению ко всему. Постараюсь поговорить про российский опыт.

Что такое "ресурсное проклятие"? Есть страны, у которых есть большие запасы природных ресурсов. Когда мы говорили про природные ресурсы, то чаще всего и нормальнее всего говорить про нефть. Нефть отличается от других природных ресурсов тем, что у нее совершенно четко есть мировая цена. Нет ни одной страны, которая могла бы хоть сколько-нибудь серьезно в долгосрочной перспективе повлиять на эту мировую цену. Это всегда вне влияния какого-то стратегического агента.

Слишком большому количеству стран в мире надо сговориться, чтобы повлиять на цену на нефть. Но нет свидетельств, что это можно сделать в долгосрочной перспективе. Все остальные (почти все остальные) природные ресурсы: про них можно сказать, какая страна является основным производителем, в каких странах их много, в каких странах их мало. Рынки фрагментированные – там много стратегических игроков. Есть хорошие работы про алмазы. Но они всегда более узкие, более сконцентрированные на каких-то отдельных странах.

Что называют "ресурсным проклятием"? "Ресурсным проклятием" называют такой комплекс феноменов, связанный с тем, что страны, у которых есть нефть, растут и развиваются медленнее, чем, казалось, они должны были бы. Причем в некоторых случаях (я буду говорить про такие случаи) они развиваются просто натурально медленнее, чем страны, у которых все в точности так же: начальные условия точно такие же, окружение - точно такое же. Но, тем не менее, нефти нет, и эти страны развиваются быстрее.

Кажется парадоксом, потому что любой из нас понимает – если у вас больше денег, то кажется, что у вас больше перспектив для личного развития и получения удовольствия. Здесь получается некоторый парадокс. Но для большинства стран вопрос все-таки не о том, что с нефтью хуже, чем без нефти, а в том, что с нефтью не настолько лучше, насколько, казалось бы, должно было бы быть.

Природный ресурс есть. Кажется, что его можно использовать. Кажется, что можно из этого извлекать какую-то большую дополнительную пользу. Можно на эти деньги обучить детей, построить дороги. Оказывается, что нет: что в этих странах никакой прибавки из-за того, что у них есть что-то дополнительное, не происходит. Это уже загадка: почему, если чего-то больше, от этого может стать хуже. Вот это все и называется "ресурсным проклятием".

Когда я говорю, когда я ссылаюсь на какую-нибудь статью, имейте ввиду, что это не просто какая-то работа – имеется ввиду, что эта работа прошла большое количество разного проверок, что какие-то другие экономисты пытались это повторить. Если кто-то это опроверг, я бы тогда вам об этом сказал. Это не значит, что это истина в последней инстанции.

Экономика "ресурсного проклятия"
View more presentations from Российская экономическая школа

Страны, у которых есть ресурсная зависимость, растут хуже, чем могли бы. Во всяком случае, три норвежских экономиста показали в своей работе (в работах у них много разной статистики: чтобы убедиться, нужно, может быть, ее всю прочитать), что есть отрицательная зависимость вообще.

Я бы сказал, что, возможно, есть отрицательная зависимость частичная. Страны, у которых есть ресурсная зависимость, растут хуже, чем могли бы. Они считают, что показали, что страны, которые ресурсозависимы, вообще растут медленно. Если мы возьмем две страны - в одной есть нефть, в другой нет – при прочих равных (а сравнение имеет смысл, только когда мы можем сказать, что есть прочие равные) получается, что страна, которая с нефтью, растет медленнее.

Вот, к примеру, перечислено шесть стран (Венесуэла, Ирак, Иран Ливия, Катар, Кувейт). Это отдельные примеры, поэтому правильно про них думать, как про описанного индивидуального больного. Эти страны совершенно не похожи между собой.

В одной из стран в тот период, который здесь описывается (1965 -1968), были выборы. В Венесуэле. Это сейчас там их нет, а в этот период они были. В других странах была военная диктатура и международные санкции. Еще в одно - не было никакой диктатуры и не было никаких международных санкций. В третьей не было ни диктатуры, ни демократии, а была народная джамахирия. Страны были совершенно разные. Но если посмотрим за период в 30 лет среднегодовой рост ВВП на душу населения, то оказывается, что он там был отрицательный.

Это совершенно удивительная вещь. Практически весь мир за это время рос. Были страны, которые были экономическим чудом (типа Таиланда и Южной Кореи). Те страны, которые были середнякам (в этот период был, например, Советский Союз). Те страны, которые были относительно быстро развивающимися (чуть быстрее, чем весь мир - типа крупнейших западноевропейских стран и Америки). Все страны росли. Весь мир рос. Но было некоторое количество стран, у которых было большое количество нефти. Оказалось, что за весь этот период каждый год у них ВВП на душу населения только падал.

Среди них есть и страны с относительно небольшой рождаемостью. Так что нельзя объяснить спад ВВП демографией. Нельзя сказать, что, все дело в том, что знаменатель (ВВП на душу населения) рос быстро.

Каждый пример, в сущности, является загадкой. Почему мы в следующем году, живем хуже, чем в предыдущем. Если такое происходит один год - это можно оправдать. Если на протяжении 30-ти лет оказывается, что мы каждый год жили хуже, чем предыдущий, - это интеллектуальная загадка и проблема.

У этого феномена есть несколько больших объяснения. По каждому из этих объяснений написано много статей. Можно прочитать целый курс по экономике "ресурсного проклятия". Те ссылки, с которых можно начать разбираться в этой теме, я описал в своем живом журнале. Также я могу ответить на e-mail, посоветовать с чего начать читать. Ну а можно начать читать с любой статьи на этом слайде и дальше по ссылкам почитать то, что об этом пишется.

Я сейчас по очереди поговорю про эти объяснения.

Первое - макроэкономическое объяснение. Надеюсь, Олег Замулин рассказал достаточно. Но даже если вы не были на его лекции, я, все равно, коротко расскажу. Идея называется голландской болезнью. Пока просто запомним то, что называется в современной экономической науке голландской болезнью.

Голландской болезнью называется такое явление. Представляем что в экономике всего три сектора: нефтяной, торгуемый и неторгуемый. Торгуемый – это товары, на которые в каком-то смысле есть мировая цена. Товары, которые ввозятся через заграницу, и товары, которые производятся у нас в стране, являются конкурентными. Не обязательно они являются совершенными аналогами. Важно то, что люди могут захотеть купить этот товар вместо импортного, и наоборот импортный вместо домашнего. Это торгуемый сектор.

Есть неторгуемый сектор, где товары или услуги, которые не имеют ни каких аналогов. Во всех классических учебниках экономики приводится пример услуг парикмахера. Никто не летает в Париж к парикмахеру, замещая парикмахера в Москве. Но поскольку народ стал так активно летать в Париж к парикмахерам, что этот пример как-то стало даже неудобно приводить. Все что связанно с услугами это не торгуемый сектор. Вы же не полетите в Лондон, чтобы послушать лекцию цикла "Просто о сложном".
Что происходит в экономике, когда меняется мировая цена на нефть?

Как я уже сказал в самом начале: в чем отличие нефти от алмазов? Можно с уверенностью считать (это очень хорошее приближение), что мировая цена на нефть не зависит от того, что происходит в нашей стране. Если даже произойдет какой-нибудь теракт, кто-нибудь взорвет половину наших скважин, то будет лишь временный скачек мировых цен на нефть. Но в целом можно предполагать, что никакого влияния на мировую цену на нет.

Предположим, что мы по-прежнему производим ровно столько же нефти сколько производили, а цена на нефть поднялась. Что тогда происходит? В нашу страну попадает больше долларов. Или их получает нефтяная компания, выплачивая в качестве дивидендов своим акционерам. Или их получает правительство, позднее каким-то образом тратя. Важно, что они попали в страну. Из-за этого рубли, количество которых не изменилось, начинают дорожать относительно доллара. Это пересечение спроса и предложения на рынке долларов в нашей стране. Если это происходит, тогда цена рубля относительно доллара растет. Рубль удорожает.

Что происходит с этими секторами? В торгуемом секторе у компаний (все, которые работают на экспорт) появляется проблема. Потому что они получают за свою экспортную продукцию более дешевые доллары, а своим рабочим платят зарплату, только в более дорогих рублях. Из-за этого им становится сразу хуже.

Если подобная ситуация продолжается какое-то продолжительное время, то начинается перемещение ресурсов торгуемого сектора в неторгуемый. Просто потому, что в торгуемом стало относительно хуже: компании стали получать в рублях меньше прибыли. Если у нас это происходит пару месяцев, то мы видим только переток финансовых ресурсов из торгуемого сектора в неторгуемый. Если это продолжается несколько лет, то тогда мы увидим и как менее мобильный фактор производства перемещается из торгуемого сектора в неторгуемый.

В результате в торгуемом секторе выпуск снижается, в неторгуемом секторе выпуск растет. Спрашивается: так ли это плохо? Чем, плохо для экономики, что у нас в место одного сектора теперь больше производится в другом секторе? Оказывается, это плохо. Потому что весь современный экономический рост связан с ростом производительности труда. Рост производительности труда выше в торгуемом секторе.

Экстерналии - то, что производится внутри фирм и приносит какую-то пользу для других фирм - гораздо больше в торгуемом секторе. Статически никакой проблемы не возникает. Но если мы посмотрим на протяжении нескольких лет, то оказывается, что в результате экономика замедляется, потому что торгуемый сектор важнее. Сейчас его модно называть инновационным сектором - имеется ввиду создание такой продукции, которая конкурентно способна на международном рынке, соответственно, это торгуемый товар.

Вот я и рассказал, что такое голландская болезнь. Голландская болезнь – это такое явление, которое состоит в подавлении торгуемого сектора за счет не торгуемого, когда повышаются цены на природные ресурсы.

Какие нужно сделать здесь замечания? Во-первых, описали это впервые в Голландии. Но, во-первых, она не голландская, во-вторых, не болезнь. Не голландская, потом что, хотя это там появилось там впервые, это не проявилось. Не болезнь потому, что в Голландии ни каких долгосрочных последствий не наблюдалось.

В других странах описаны отдельные случаи долгосрочных последствий подобного явления. Норвегию часто приводят в качестве примера успешной победы над своим ресурсным проклятием. Но, если приглядеться, то оказывается что не все в Норвегии было весело. В частности, за то время пока цены на нефть были высокими, доля экспорта в ВВП не изменилась, а доля нефтяного экспорта в структуре норвежского экспорта сильно выросла.

Можно сказать, что нефтяной сектор вытеснил более хороший, более инновационный торгуемый сектор. При этом в Норвегии не произошло падения уровня жизни, не произошло никаких трагических последствий для демократии. В той же Нигерии, например, бывает, что резкое падение цен на нефть приводит к военным переворотам. В Норвегии это ничего не произошло, тем не менее, следы голландской болезни у них были.

Естественно теперь спросить про нашего больного. Есть ли следы голландской болезни в России? И ответ будет сложный. Оснований для опасений несколько. Во-первых, были годы, когда очень быстро росла реальная зарплата в некоторых секторах. Но если у нас зарплата растет быстрее, чем производительность труда, то это значит, что ресурсы перетекают не к самым производительным факторам, а по какой-то другой причине.

Есть работа, которая показывает то, как сильно были связаны изменения цен на нефть с удорожанием рубля относительно доллара. То есть тот механизм, о котором я рассказывал по ходу объяснения голландской болезни, очень хорошо работал.

Есть и еще одно основание для опасений. Если мы посмотрим на график инвестиций в основной капитал российских компаний и среднюю цену на нефть, мы увидим, что, даже если эти графики не в точности соответствуют друг другу, они страшно похожи. Если мы подозреваем то, что экономика нашей страны в целом является ресурсозависимой, то этот график подсказывает, что должны быть какие-то опасения. Казалось бы, проблемы должны возникать. Но, если мы посмотрим на то, что происходит с секторами экономики - того эффекта нет. Резкого перетекания из торгового сектора в неторговый не происходит.

Далее можно сравнить структуру товарного экспорта в четырех переходных экономиках, (бывшие нефтяные социалистические страны – Россия, Казахстан, Азербайджан и "прочие страны с переходной экономикой").

Что здесь видно? Страны, у которых не было нефти, у них хороший, торгуемый сектор все время рос. У двух других стран с нефтью (у Азербайджана и Казахстана) за годы высоких цен на нефть, начиная с 2000 года, заметно, что доля топлива в экспорте повышается, а доля торгуемого сектора и обрабатывающих производств снижается. Если посмотреть на Россию, то можно заметить подобные слабые симптомы. Но нельзя сказать, что в период высоких цен на нефть наш высокотехнологический сектор был подавлен этими высокими ценами на нефть. То есть, он был подавлен, но в небольшой степени. У нас, можно сказать, голландская болезнь в легкой форме.

Можно посмотреть и на структуру ВВП России. Из нее видно, что между 2002 и 2008 годом никаких особенных изменений не произошло. Если бы была голландская болезнь в тяжелой форме, то у нас все связанное с нефтью, с добычей полезных ископаемых, должно было бы вырасти, а все что связано с промышленностью должно было бы сократиться. Ничего такого не наблюдается.

Для тех, кто хочет вникнуть глубже в эту проблему, полезно посмотреть статью Натальи Волчковой и Девида Тарра 2005 года, в которой очень аккуратно пересчитаны доли промышленности с учетом тайных (в смысле плохо-учитываемых) статистик и трансфертов из одной отрасли в другую. Там доля сырьевого сектора резко увеличивается, но подавление производства в торгуемом секторе все равно не наблюдается.

Суммируя то, что у нас было до этого момента (мы говорили про механизм голландской болезни, посмотрели, что происходит в России), можно сказать, что следы и симптомы видны, но, если в это вникать глубже, то если это и было, то в легкой форме.

Это может происходить по разным причинам. Возможно, мы просто не заметили в России перетока из сектора в сектор из-за ограниченного интервала наблюдения. Этого больного глубоко не изучали.

Еще одно объяснение (теоретическое), что у нас низкая мобильность факторов. В России, по сравнению с другими странами (даже аналогичного уровня развития), низкая мобильность факторов. Нам трудно переезжать из города в город. У нас с трудом перемещается капитал из отрасли в отрасль. Это лечит от голландской болезни.

По всей видимости, большую роль также играло то, что, как и в нашей аналогии, никакие уроки не проходят бесследно. То, что происходило в 70-е годы со странами, про которые я рассказывал, с нашей страной не происходило, потому что уроки были извлечены.

Мы привыкли, что если есть какие-то сверхдоходы, то их нужно сберегать. Сейчас в это трудно поверить, но большинство стран нефтяных экспортеров в 70-е годы за время высоких цен на нефть не уменьшили свой долг (как наша страна за последние 8 лет), а все время его увеличивали.

[Константин Сонин]

Наша единственная проблема – это изобилие— Лопес Портильо, президент Мексики в 1979 году

Идея такая: когда вы становитесь богаче, вы, во-первых, живете роскошнее, а, кроме того, у вас появляется мысль, что хорошая жизнь будет продолжаться долго. Соответственно, вы занимаете, поскольку верите, что будете производить так же много. Иными словами, вы верите, что цены на нефть будут такими же высокими, поэтому вы занимаете, рассчитывая отдать с этих будущих нефтедолларов. Как сказал мексиканский президент Лопес Портильо в 1979 году: "Наша единственная проблема – это изобилие".

В последние десятилетия все было гораздо лучше. Страны создавали стабилизационные фонды. В России это отчасти помогало временно влиять на курс рубля: когда правительство откладывает получаемые доллары, то тогда не так быстро меняется обменный курс.

Кроме того, страны выплачивали долги. Наша страна оказалась пионером в плане выплаты долгов. Благодаря этому, к моменту, когда начался мировой финансовый кризис, мы подошли не только с большими валютными резервами, но и с самым низким долгом из развитых и развивающихся стран. С самым низким долгом из стран, у которых был долг. Во всяком случае, было выучено большое количество уроков.

Допустим, мы ищем более серьезное объяснение того, почему так произошло. Почему, оказывается, что в стране могут быть природные ресурсы, а заканчивается это плохо. Нужно смотреть глубже макроэкономической политики. В конце концов, любая макроэкономическая политика – это выбор. Если министр финансов, президент делает какой-то сознательный выбор, если граждане выбирают какого-то плохого президента или назначен плохой министр финансов, это тоже следствие чего-то. Например, что в стране не очень удачная избирательная система или в стране неудачная система формирования власти. Соответственно, внимание экономистов во втором поколении изучения "ресурсного проклятья" обратилось, прежде всего, на институты.

Большая теория выглядит примерно так: политики, которые находятся у власти, заинтересованы в том, чтобы извлекать из своей власти ренту. Для тех, кто учился экономике (микроэкономике) это должно быть привычным. Дело даже не в том, что они хотят получать какие-то деньги от новых источников. Но они хотят поменьше работать, потому что всегда делать что-то хорошее в политике (бороться с коррупцией, строить дороги, делать реформу образования) - всегда требует больших усилий.

Просто этого не делать (просто расслабляться) - это всегда лучше. Что-то хорошее получается, только если я что-то делаю. Но мне бы, без прочих соображений, лучше было бы вообще этого не делать. Если бы весь мир остался точно такой же, то моя власть нисколько бы не пошатнулась, моя популярность нисколько бы не изменилась, то я лучше бы не проводил реформы – предполагают экономисты. По-моему, предполагают очень естественно.

Хорошие политические системы работают так, что они обеспечивают политикам хорошие стимулы очень сильно работать. Идеальная политическая система, она работала бы так: из политика выжимается абсолютный максимум усилий. Население следит за ним круглые сутки, и если он на секунду отвлекается, если он на секунду отходит в сторону (я не говорю про то, что он ворует, если он просто даже какие-то свои минуты не посвящает упорному труду на условное благо нации), то тогда его сменяют на следующего. Выжимают максимум усилий. В этом нет ничего пионерского.

Например, если я – владелец фирмы, то я вполне естественно ожидаю от своих сотрудников, от менеджеров фирмы, что они будут работать изо всех сил. По идее, в таком же отношении находятся население страны и политик, который в этот момент находится у власти. Хорошо было бы выжимать из него максимум.

Но тот политик, у которого есть доступ к нефти (даже если он остается вечно честным), может этим пользоваться, чтобы успокаивать население. Представьте (все, о чем рассуждают экономисты - это большие упрощения), что население устраивает бунт только в случае, если в стране начинаются голод и мор. Если у меня есть нефть, то я на вырученные от продажи нефти средства покупаю какой-нибудь импорт, даю населению. Оно не умирает с голоду и его не волнует, что происходит со мной. А я, может, часть денег трачу на телевидение и могу летнюю Олимпиаду провести за Северным полярным кругом.

Если у меня нет нефти, то приходится крутиться гораздо сильнее. Может быть, я, вместо того чтобы сильнее крутиться, все свои небольшие сбережения потрачу на то, чтобы устроить какой-нибудь террор. Или чтобы защищать свой дворец (это страшное упрощение). Но вообще-то, в средней ситуации, если у меня есть дополнительные ресурсы, мне можно прилагать меньше усилий.

Возьмем страну, в которой были хорошие институты власти. Они заставляли политика работать, заставляли все время о чем-то заботиться, заставляли не воровать. В этот же момент у него появляются какой-то внешний ресурс. Цены на нефть повысились, у него вдруг появились дополнительные доходы. Не обязательно даже выросли цены на нефть. Может быть, какой-то другой дополнительный доход. Это может быть международная гуманитарная помощь.

У меня появляется сразу два стимула. Во-первых, я могу теперь поменьше работать, а во-вторых, можно, пользуясь спокойствием населения, незаинтересованностью в том, чтобы я крутился как белка в колесе, попробовать разрушить само колесо. То есть в интересах политиков, оказывается, разрушать те институты, которые создают для него хорошие стимулы. Если население спокойно, то, может быть, мы потихоньку отменим выборы? Это я про Венесуэлу говорю.

Если возвращаться от экономической науки к публицистике, Венесуэла не такой уж плохой пример. Мне кажется, что последние семь или восемь лет она служила некоторой границей в экономической политике для того, что происходило у нас. Президент Путин посмотрит, что делает президент Чавес, ужаснется, и останавливается за три шага до того, что делает президент Чавес. В каком-то смысле, это был для нас большой подарок.

Но, в принципе, человек, который смотрит на Россию издалека (с учетом этой теории), он скажет, что конечно в России это наблюдалось (разрушение институтов).

Проблема с институтами состоит в том, что за них трудно ухватиться. Каким образом мы можем измерить качество выборов? В редчайших случаях мы можем указать на то, что выборы были совершенно нечестными. В редчайших случаях можно найти абсолютные доказательства чего-то. Что можно сделать? У нас есть какое-то ощущение. Мы можем сказать: «да», выборы стали не такими конкурентными, как были раньше. Но ухватить это трудно.

Экономисты могут, как это делают врачи, собрав консилиум, спросить экспертов-экономистов. Каждый эксперт поставит по шкале от одного до десяти оценку уровня демократии в некой стране. Ну, мы считаем, что даже если один эксперт какой-то ангажированный, но если мы возьмем 500 экспертов и если возьмем по ним среднее, то их ангажированность в среднем исчезнет, и оценка будет не смещенной. Но вот за это все ухватиться трудно.

Я хотел бы рассказать небольшой кусочек из нашей собственной работы с Сергеем Буреевым и Георгием Ангибуровым. Про один конкретный институт – свобода прессы. Кто-то склонен, чтобы согласиться рассказать, чем в принципе занимаются экономисты, когда говорят про новое поколение "ресурсного проклятья".

Значит, первая вещь про свободу прессы, которая приходит в голову всем. Правда ли, что свобода прессы – это то же самое, что и демократия? Это абсолютно неправда.

Вот оценка демократии в разных странах. Если посмотреть на свободу прессы, то видно, что есть корреляция: что чем меньше демократии, тем меньше свободы прессы. Но, в то же время видно, что разброс - огромный, есть страны, в которых полная диктатура и несвободная пресса. И, вот, страна Уганда, в которой одновременно военная диктатура и при этом свободная пресса.

Есть страны, вроде Турции, в которой страшно конкурентная демократия. На выборах ожесточенно спорят политические противники, кто сколько проголосует, тот и выигрывает. Оппозиция сменяет правящую партию, и обратно. При этом на прессу огромное количество ограничений – и законодательных, и фактических.

Кто-то может сказать: "Отлично, вы сейчас измерите влияние цен на нефть и наличие запасов нефти на средства массовой информации? Чем это нам вообще поможет? Разве средства массовой информации имеют какое-то отношение к экономике?"

Во-первых, я уже сказал, что в этой работе мы говорили про средства массовой информации потому, что это тот институт, за который можно ухватиться. Он меняется относительно быстро. Например, если мы говорим про качество судов, это во многом характеристика стран, это меняется медленно, это меняется за десятилетия.

Если мы посмотрим на оценки разовых изменений эффективности государственного управления и свободы прессы, то увидим, что взаимозависимость между эффективностью государственного управления в стране и свободой прессы гораздо выше в странах со свободой прессы и демократией. То же самое относится к контролю коррупции. Чем выше свобода прессы, тем выше контроль коррупции. То есть свобода прессы – это такой маленький специфический институт, который имеет огромную роль для экономического развития.

В каком-то смысле это очень хороший объект для изучения. Повторяю, он меняется год от года, а мы можем наблюдать изменения. У нас изменились цены на нефть, можем посмотреть, что стало с этим институтом. С другой стороны, он все-таки играет какую-то экономическую роль.

Почему СМИ как-то связаны с нефтью? Я выше рассказал теорию "второго поколения" (институциональную экономику "ресурсного проклятья"). Все дело в том, что наличие дополнительных ресурсов позволяет политиками бороться с теми институтами, которые создают для них хорошие стимулы, заставляют крутиться как белка в колесе.

Средства массовой информации могут участвовать в государственном управлении следующим образом (каждый раз оправдываюсь, когда речь идет про какую-то специфическую работу: мы стилизуем факты, придумываем маленькую модель). Вот эта маленькая теория здесь выглядит так, что у нас есть какой-то политик. Для простоты предположим, что он сам все решает в этой стране. У него есть какие-то подчиненные, есть какие-то СМИ. Ему нужно, чтобы эти подчиненные работали хорошо, ему нужно, чтоб они прилагали усилия. Он, может быть, выбирает правильные проекты, но ему нужно сделать так, чтобы эти проекты не были разворованы, чтобы все было сделано компетентно. Каким образом, он может за ними следить?

Если в этой стране есть свободная пресса, он может следить по публикациям в прессе, что пишут об этих чиновниках. Кажется, что эта история прямо высосана из пальца прямо до невозможности. Тем не менее, она не высосана из пальца, а взята из жизни. Таким образом, например, китайское правительство следило за тем как чиновники, губернаторы провинции боролись с эпидемией свиного гриппа.

Китайским газетам было запрещено писать об эпидемии свиного гриппа, но The World Street Journal и The New York Times не было запрещено писать. Китайское руководство по публикациям следило за тем, что происходит у них в провинциях. Это создавало некоторые дополнительные стимулы губернаторам этих провинций. Потому что, конечно, если чиновники знали, что за ними следят, даже через The World Street Journal, то начинали лучше работать.

Теперь - нефть. Если у нашего политика нет нефти, то ему нужно чтобы подчиненные работали хорошо. Ему нужно чтобы была какая-то информация о том, что они делают. И тогда, если он может влиять на свободу прессы, он, во всяком случае, ее не полностью подавляет. Если у него есть дополнительные доходы, то ему эта свобода прессы не особенно нужна. Потому что ему усилия чиновников не особенно нужны. А пусть чиновники все разворовывают. Граждане спокойны, потому что получают какую-то часть дохода от нефти. Соответственно наличие нефтяных доходов, оно искажает стимулы политика и ему позволяют, как я сказал, бороться с институтом, который был бы не нужен, если бы нефти не было.

Конечно, эта история страшно стилизованная, но если мы посмотрим, например, на "азиатских тигров" (вот то, что происходило в Азии во многих диктаторских режимах во второй половине ХХ века), то там были как раз такие, довольно специфические, режимы. Которые с одной стороны были абсолютно неподотчетны населению. Их никто не избирал. В Южной Корее вообще были Генералы. В тоже время, многие из них совершенно не пытались подавить свободу слова. В Южной Корее, например, были даже свободные выборы в ничего не решающий парламент.

Хотя это парламент ничего не решал, тот факт, что от него были свободные выборы, позволял диктатору получать некоторую информацию о том насколько успешно проходит его политика, и также, возможно, опираться на результаты выборов, когда он назначал подчиненных. Поэтому, возможно, ключевой разницей между "азиатскими тиграми" и странами, которые поступили к нам с диагнозом "ресурсное проклятие" (которые растратили свои огромные дополнительные бонусы на воды стагнации), в том, что у правителей одних стран не было возможности ничего не делать, а у других была возможность ничего не делать.

То, что я вам рассказывал - теория, в нашей работе большая часть занимает эмпирика. И, действительно, оказывается, что есть большая связь между наличием нефтяных резервов (особенно в те годы, когда цены на нефть высокие) и свободой прессы. Вот эта зависимость, которую я рассказал теоретически и предположил гипотетически, она в данных проявляется. Если мы смотрим при прочих равных (учитываем, что страны различаются по уровню демократии, что страны различаются по своим экономическим показателям, что страны различаются по своей континентальной принадлежности, по своим религиям) все равно оказывается, что есть такая закономерность.

Если у страны изначально был невысокий уровень демократии, а цены на нефть выросли, то свобода прессы там падает. В демократических странах такого эффекта нет. В Норвегии не сказывается на свободе прессы то, что происходит на мировом рынке нефти. Можно посмотреть на отдельные страны. Для Америки такой зависимости нет. Для Венесуэлы, Мексики, России, Ирана видна довольно четкая зависимость.

Я хочу сразу сказать, что есть некоторые хорошие новости в том, что ни какой Российской специфики, по всей видимости, в этом феномене не наблюдается. Если есть здесь какая-то проблема, то она может быть целиком отнесена к общему заболеванию "ресурсного проклятья".

Давайте посмотрим, что происходило с качеством государственного управления. Для этого используем оценки Мирового банка (только Мировому банку под силу такая скучнейшая и тщательная работа, как оценка качества государственного управления в разных странах). Вот три страны: Россия, Китай иНигерия. Видно, что за последние десять лет у нашей страны, у которой доходы от нефти составляют большой процент ВВП, никакого улучшения или прогресса в плане качества государственного правления совершенно не наблюдалось.

Тут я вот что хочу сказать: по большому количеству вопросов точек зрения столько же, сколько разных экономистов. Я вам рассказываю то, что я сам считаю более или менее общим мнением. Конечно, я не имею в виду, что наша статья о СМИ является выражением этого общего мнения, она является иллюстрацией этому общему мнению. Но надо сказать, что работ много, и это – острая тема. Из хороших важных работ, которые что-то из того что я сказал подвергают сомнению, я бы хотел обратить внимание на наличие следующих.

Во-первых, есть целый цикл работ Майкла Росса от его статьи 2001 года до книги, напечатанной в прошлом году. Я ее еще не видел, но на его веб-сайте написано, что есть такая книга. И основной результат, который он получает, является следующим: наличие нефти снижает уровень демократии.

Мы при написании работы про СМИ сравнивали те страны, в которых уровень демократии одинаковый. То есть этот эффект (нефть влияет на институты) - он наблюдается при заданном уровне демократии. А Росс считает, что если мы даже вообще будем измерять качество выборов в странах, у которых есть нефть (странах, у которых есть нефть, а цены на нефть выросли), то окажется, что в этих странах демократия хуже.

Другой известный экономист (Майкл Росс – политолог, но эти работы написаны совершенно в одном ключе, т.е. по работе не скажешь что Майкл Росс – политолог, а это - экономист) Ромейн Васциарг, напротив, говорит, что, если мы более точно учтем прочие равные, если более точно учтем показатели нефтяной зависимости, то выясним, что нет такой зависимости.

Дэн Трейсман (тоже политолог), специалист по России и часто выступает в Москве, написал статью, в которой говорится, что повышение цен на нефть, возможно, снижает уровень демократии в стране. Но как раз в России – нет. Он делает численные оценки возможного влияния изменения цен на нефть на то, что происходит в стране с политическими институтами. И, оказывается, что для России это эффект может быть и положительным, но настолько он маленький, что о нем в реальной жизни не имеет смысла говорить.

Есть еще работы, которые говорят про то, что эффект от такого политического разрушения институтов может быть связан вовсе и не с нефтью. А буквально, что с любым бонусом. Авторы данных статей смотрят на муниципальное правительство в Бразилии, и оказывается, что те муниципалы, которые получили какой-то дополнительный бонус, у них там внутри начинается разрушение качества местных выборов.

Я не знаю, я могу здесь остановиться и перейти к заключению. Но могу также показать четыре слайда из своих предыдущих выступлений, которые говорят, чем вообще плохи плохие институты.

Здесь хотелось бы поговорить про две проблемы. Мы все слышим, что институты ухудшаются. В чем беда? Одна вещь – это в том, что риски становятся больше. То есть относительная величина кризиса, если произойдет кризис в стране с плохими институтами, она в среднем, как показывают данные, будет больше. Ну и второе - развитие медленнее. Сейчас я покажу слайды, которые говорят о том, что я имею в виду.

Вот слайд 2007 года. В нем говорится (примерно из аналогичного анализа того что я рассказывал, но более прикладного), что институты ухудшаются – это значит, что мы имеем дело с большим риском. И, чтобы показать, что значит иметь дело с большим риском, мы с Сергеем Гуриевым сделали слайд. Мы не написали статью, для которой бы сделали этот слайд. Мы сделали слайд, а статью не написали. И даже сейчас не помним, почему мы его сделали.

Что здесь изображено? На этом слайде три периода в жизни одной страны – Чили. Вот это период – это демократическое правление президента Алессандри, вот - правительство Пиночета, вот последующие социалистические правительства. Видно, что в пиночетовской диктатуре большую часть лет темпы роста были выше, чем при любом демократическом правительстве. Но всего лишь два кризиса были такими глубокими, что все эти успехи всех этих лет полностью стерлись. Когда у нас есть страна с плохими институтами, в данном случае - с военной диктатурой, то может быть почти все годы они лучше, чем в стране с демократическими институтами. Но когда наступает кризис, тогда эта страна расплачивается сразу за все годы.

Другая проблема с плохими институтами – это то, что они сказываются на развитии на очень-очень длинном горизонте. Это любимый слайд специалистов по экономике развития. Хотя мне кажется, что его вообще на любой публичной лекции следует показывать. Две страны (Швеция и Аргентина), которые не участвовали во второй мировой войне. Две страны, которые начали ХХ век совершенно одинаково. Если мы посмотрим, чем все кончилось (чем кончился ХХ век), то увидим, что разница стала в 4 раза. При этом разница в темпах роста ежегодно, если мы возьмем тренд (как страна росла бы если бы она все столетие росла с одним темпом), была совсем маленькая. Здесь у Швеции чуть больше чем 2, а у Аргентины чуть ниже, чем 1 процент. Ну что такое разница между 2,2 и 0,9? Кажется, совершенно минимальная. Но за столетие эта разница развила эти страны по уровню жизни в 4 раза. Она, в сущности, развила их в разные миры. Страны, которые начинали вместе в числе самых развитых странах мира. Одна осталась там, другая стала развивающейся.

Если посмотреть на этот график, взять и чуть-чуть увеличить один кусок, то видно, что у страны, даже у которой бездарно проводит целый век, у нее, в сущности, может быть период быстрого роста. Но просто у нее такие спады, что эти спады стирают весь положительный эффект от того, что до этого страна росла быстро. 11 лет, 10 лет подряд росла относительно быстрыми темпами. То есть, когда мы говорим, что плохие институты – это плохо, то это не значит, что можно прямо сегодня выйти на улицу и сразу их плохую работу увидеть. Если, например, милиция плохо работает, то это можно сразу увидеть. Но если институты (суды, институты выборов) работают плохо, то это, к сожалению, видно на протяжении только очень большого времени. Как показывает график, последствия могут быть огромными.

Я вам рассказал два основных объяснения собственного проклятия. Одно чисто макроэкономическое, оно не полностью удовлетворительное. Второе, с помощью институтов, когда мы пытаемся смотреть не только на то, что правительство делает, но и глубже. Какие у них стимулы делать то, что они делают.

Если смотреть эту лекции только с точки зрения: что нам это все говорит о России? Что можно сказать? Что у нас голландская болезнь была в слабой форме. От этого совершенно не умирают. Даже непонятно: на много ли мы хуже живем от того, что у нас эта голландская болезнь? Но, у нас есть институциональные проблемы. И они в рамках общей закономерности. Т.е. наша страна действительно богата нефтью. У нас последствия того, что наличие природных ресурсов разрушительно сказывается на институтах, они, следует предположить из этой зависимости, значимые. Что мы наблюдаем за окнами? Я бы сказал, что не так-то легко на примере России эту общую закономерность опровергнуть.

Источник: <a href="http://economics.lb.ua/other/2011/11/20/124769_ekonomika_prosto_o_slozhnom_ch3.html">http://economics.lb.ua/other/2011/11/20/124769_ekonomika_prosto_o_slozhnom_ch3.html</a>

[Аудиокниги ИДДК]

https://www.youtube.com/watch?v=IsWS...p-apDVF35tMKsM

[НОУ ИНТУИТ]

https://www.youtube.com/watch?v=QqrQmdEj834

[Первый образовательный телеканал]

https://www.youtube.com/watch?v=ZsUc...U6ugi&index=37

[Первый образовательный телеканал]

https://www.youtube.com/watch?v=VL3M...U6ugi&index=56