*1186. Право на оскорбление, или Кто взломал Роднину?

[Татьяна Становая]

http://www.ng.ru/blogs/stanovaya/cht...koy-putina.php
В начале 2017 года Кремль решился на обновление губернаторского корпуса. В СМИ распространяются списки «двоечников», где одни уже утратили свои посты, а другим приходится спешно собирать пресс-конференцию и заверять общественность в прочности своих позиций. В губернаторском корпусе поднимается паника: нет ничего хуже неопределенности и пересмотра правил игры. Однако вряд ли стоит связывать трансформацию этих правил только лишь со сменой куратора внутренней политики или приближением президентских выборов: в России постепенно формируется новое качество политического режима, где роли и функционалы будут распределяться по-другому.

Нынешние процессы, связанные с пересмотром кадровой политики Кремля в отношении губернаторского корпуса, начались задолго до прихода Сергея Кириенко в Кремль. В 2017 году глав российских регионов ожидает небывалая ротация: по данным «Ведомостей», запланированы увольнения 10 губернаторов, трое из которых уже подали в отставку. В отличие от кадровых решений прошлых лет, здесь наблюдается своего рода кампания, которую журналисты и эксперты поторопились связать исключительно с приближающимися президентскими выборами.

Причина первая, скорее техническая, связана с событиями 2012 и 2014 годов. Большинство губернаторов из опубликованных списков были избраны в 2012 году – в 2017 году у них заканчивается срок, и Кремль не желает их переизбрания. По сути, речь идет об исправлении кадровых решений, принятых в год предыдущих президентских выборов. Тогда режим был тоже потрясен, но не геополитическим кризисом, а массовыми акциями протестов, по итогам которых пришлось пойти на умеренную либерализацию правил игры. Причем уступки сопровождались очень быстро возникшей контрволной: никаких демократических вольностей Кремль допускать не хотел. Все пять губернаторов, избранных в 2012 году (за исключением Олега Кожемяко), находятся сегодня в зоне риска.

Второй блок губернаторов, рискующих утратить свои посты, был избран в 2014 году. Тогда, в условиях новой украинской революции, аннексии Крыма, кризиса на Донбассе, санкций и прочих неприятностей, путинский режим перешел от умеренной консервации 2012-2013 годов к быстрой управленческой мобилизации, что было в основном связано с попытками политической консолидации элит и общества вокруг внешних «угроз». Логика «осажденной крепости» требовала минимизации внутренних трений. Тогда наблюдался спад критики Путина в адрес правительства, нарастание пропутинской риторики системной оппозиции, патриотический подъем «снизу», а также критически значимое нарастание влияния «силовиков» и военных на принятие государственных решений. Это был период теперь уже геополитического потрясения, при котором Кремль пытался «удержаться на плаву» и не выронить штурвал. Именно тогда губернаторы, включая и многих очень слабых, выстроились в очередь в Кремль на переутверждение (получение санкции на переизбрание). И если в конце 2013 года администрация президента с принятием решений медлила, то во второй половине 2014 года все было пущено на самотек. Многие из самых слабых глав регионов получили новые мандаты, банально воспользовавшись моментом, ведь Кремлю тогда было не до них.

Таким образом, первая и одна из главных причин нынешней ротации – исправление Кремлем своих прежних кадровых перестановок, принятых в условиях отсутствия должного внимания к кадровой проблеме и политической воли к ее решению.

Причина вторая – изменение политического статуса губернатора как института власти в 2015-2016 годах. Это связано, прежде всего, с уголовными делами, затронувшими глав Сахалинской области (Александр Хорошавин), Коми (Вячеслав Гайзер) и Кировской области (Никита Белых). Если в прошлые годы увольнение «за утратой доверия» или уголовное преследование губернаторов (чаще уже уволенных) были случаями исключительными, то сейчас это воспринимается как отражение нового времени. Особенность статуса губернатора, начиная с момента отмены прямых выборов в 2005 году, заключалась в том, что это всегда была фигура, наделенная президентским доверием. Система наделения полномочиями позволяла придать главам регионов путинскую персонифицированную легитимность, что автоматически давало определенный иммунитет и поднимало политическую ответственность.

После возвращения прямых выборов сформировалась система «двух ключей», при которой, с одной стороны, кандидат получал публичное «благословение» от президента, но, с другой стороны, должен был пройти и прямые выборы. Де-факто это походило на референдум о доверии, при котором населению предлагалось одобрить или отвергнуть кандидатуру путинского «фаворита». Правда, даже такая «легитимация» не гарантировала успеха, что показало сокрушительное поражение кандидата от «Единой России» Сергея Ерощенко в Иркутской области в 2015 году.

То, что губернатор считал путинской поддержкой, вероятно, для самого Путина оставалось чем-то очень ограниченным, ничего не гарантирующим в будущем. Так, и Гайзер, и Белых были избраны на свои посты после публичной поддержки Путина, что совершенно не спасло их от уголовного преследования.

За пренебрежением к кадровой политике на региональном уровне в 2012-2014 годах скрывалось нечто иное – девальвация значимости поста губернатора. Это открывало «силовикам» своего рода свободные ниши для проявления собственной инициативы и наращивания влияния. Именно губернаторы как более слабое звено стали удобным объектом для отработки новой антикоррупционной кампании, ведущей к укреплению влияния «чекистов» и их экспансии.

На фоне событий 2015-2016 года «спрос» на губернаторские кресла резко упал: кто из влиятельных групп захочет лоббировать своего представителя на должности, где наряду с повышенной социально-политической ответственностью появляются и уголовные риски?

Это создало основания для появления третьей причины нынешней ротации – деполитизации поста губернатора. Статус главы региона утратил свою привлекательность и перестал быть «кормлением». Кремлю больше не нужны крепкие хозяйственники, ответственные олигархи, готовые взять на себя «спасение» региона, или ставленники «друзей», погруженных в решение своих собственных проблем на фоне кризиса и санкций. Возник спрос на «маленьких людей», бюрократов, исполнителей, служак, постепенно приходящих на посты региональных начальников. В прошлом году ресурсом для этого были силовые структуры – ФСО, ФСБ, МВД. В этом году набирать стали из гражданских. В Бурятию пришел замминистра транспорта Алексей Цыденов, в Пермский край – глава московского департамента Максим Решетников. Оба молоды, без опыта публичной политики, технократичны и при этом совместимы с теми группами влияния, чьи интересы так или иначе затрагиваются кадровой ротацией.

Четвертая причина нынешней ротации – общий тренд на смену политиков технократами, действующими вне идеологических рамок, не отягощенными собственным политическим багажом. Антон Вайно, Максим Орешкин, Решетников и Цыденов – примеры обновлений, имеющих относительно сходную природу.

Здесь же просматривается и проявление другого фактора: режим преодолел определенный психологический барьер, связанный со страхом перед крупными кадровыми перестановками. И если на протяжении многих лет Путин делал ставку на людей (на тех, кто близок, кому можно доверять), за что приходилось «платить» и санкцией на коррупцию, и низкой эффективностью, то в 2015-2016 году ставка делается на институты, которые пока только предстоит выстроить.

В этом и заключается одна из самых главных интриг наступившего года. Путинский режим выстраивал «вертикаль», разрушая институты власти, институты политической системы, заменяя их неформальными площадками, параллельной иерархией, закрытыми механизмами принятия решений. Прочность такой конструкции обеспечивалась именно людьми, с которыми можно было неформально советоваться, через которых можно было выстраивать теневые механизмы управления. Сейчас, по мере отказа от ставки на «своих», Путину придется возвращаться к формальным процедурам, укреплять действующие институты и механизмы функционирования государства, что может потребовать новой реформы системы органов власти. Возвращение к институтам и процедурам как альтернативе неформальным связям и внутриэлитным опорам будет означать первые шаги в сторону ослабления Путина, политическая сила которого всегда и заключалась в персонифицированной способности подменить собой «систему». Именно поэтому все нынешние кадровые ротации, начиная с администрации президента и заканчивая губернаторами, – явный признак постепенного политического размывания путинского режима и его деперсонификации.

Оригинал публикации на сайте Intersection Project

Мнение авторов может не совпадать с позицией редакции «Независимой газеты»;

[Татьяна Становая]

http://carnegie.ru/commentary/71277
16.06.2017

Путиноведение

Прямая линия показала полное поглощение властью всей сферы политического. Это делает отношения с обществом «техническими», а публичность в функционировании государства избыточной. Происходит отделение реальной путинской повестки от повестки, оставленной властью для диалога с обществом

Пятнадцатого июня президент России Владимир Путин провел очередную прямую линию, которая, несмотря на повторяющийся из года в год формат, была в определенной степени особенной: анализ общения главы государства с разными аудиториями позволяет предположить, что политический режим достиг высшей степени зрелости и уперся в своеобразный потолок возможностей для своего именно политического развития. Наблюдается критическая деполитизация внутрирежимной публичной сферы и плотная герметизация в системе принятия государственных решений.

В преддверии нынешней прямой линии можно было достаточно легко сформулировать повестку из числа наиболее острых, дискуссионных или актуальных вопросов, которые очерчиваются, прежде всего, в публичном информационном пространстве. Во внешней политике, например, это вопросы выстраивания отношений России с Америкой Дональда Трампа, планы, если они есть, по нормализации диалога с Европой, вопросы взаимодействия с НАТО, брекзит и рост антиглобалистских настроений в мире, Украина и Сирия – чего же все-таки хочет там Россия и каковы ее стратегия и тактика. В финансово-экономической политике это комплекс бюджетных проблем, вопрос об исчерпании суверенных фондов, структурные преобразования, пенсионная реформа, судьба банковского сектора, приватизация – в том числе «Роснефть» и ее судьба. Во внутриполитической сфере – громкие уголовные дела, новая протестная волна, в том числе в Москве, роль системной и внесистемной оппозиции, политизация Госдумы, политика в отношении НКО, усиление роли спецслужб, вопрос об эффективности Росгвардии.

Однако практически ничто из этого, за редким исключением и с оговорками, не нашло своего содержательного отражения в ответах Путина. И даже если какие-то аспекты были затронуты, то походя и поверхностно: Владимир Путин явно не был настроен на разговор о сути вещей. Нынешняя прямая линия в этом контексте выглядит абсолютным исключением: из публичной проблематики президента практически на все сто процентов была выведена вся политика.
Завхоз и политический лидер

Для понимания того, что же происходит, вернемся к прошлогоднему общению президента с народом: тогда создавалось впечатление, что Владимир Путин реставрирует свои ключевые функции политического лидера. После того как он практически исчез из внутренней политики в 2015 году, в прошлом году он попытался предстать перед населением в самых разных качествах: как человек со своими семейными интересами и ценностями, как эффективный менеджер, осторожный реформатор и, что еще более важно, – национальный лидер и внутриэлитный арбитр. Это был не просто менеджер, это был политик, предлагающий решения.

В этом году, несмотря на значительную политизацию жизни страны, наблюдается критическое сужение лидерского функционала Путина. Первое, что бросается в глаза – радикальная маргинализация проблематики прямой линии. Вопросы государственной политики сведены к вопросам частным, местным и, как правило, имеющим исключительно локальную специфику. Так, один из первых сюжетов – о низкой зарплате молодых учителей – Путин отнес к компетенции руководства той школы, которой касалась эта проблема. Каждая из поднятых тем так или иначе сводилась к частному и даже исключительному проявлению, сбою в государственной политике, суть которой Путин не очень хотел комментировать. Нет узких специалистов? Надо посмотреть, что можно сделать. Нет общего образовательного пространства? Надо посоветоваться со специалистами. Повышение пенсионного возраста? Решение не принято. Президент, чьей функцией является выработка государственного курса, практически полностью отказался от программного взгляда на проблемы.

Вопросы, требующие структурно-стратегического государственнического подхода (состояние медицины, пенсионной системы, образовательной сферы), были «отработаны» на уровне местечковых частных сюжетов. Там же, где имели место случаи вопиющего нарушения прав человека, Путин предпочитал действовать по старинке – методом ручного управления с той лишь разницей, что теперь это приходится делать с ювелирной точностью, опускаясь до самых низких управленческих уровней. Так, когда встает вопрос о сносе и строительстве жилья – вопрос государственной значимости, – президент уделяет этому внимание не в контексте президентского курса и последствий его реализации, а через призму решения конкретного, единичного случая. Это полностью растворяет роль Путина как государственного управленца.

Однако практически полностью растворяется и политическая функция: из национального лидера Путин во время этого общения превращался в «национального завхоза»: мы видели сужение поля государственной политики до вопросов технического управления хозяйством, а в подавляющем большинстве затронутых сюжетов была полностью исключена долгосрочная составляющая. Путин даже не воспользовался площадкой прямой линии для проведения разъяснительной работы по социально значимым темам. Госуправление подменялось мониторингом ситуации по стране и исправлением сбоев путем личного вмешательства. Генерирование курса замещено контролем (что неизбежно приведет к разрастанию функций и прерогатив репрессивного аппарата). В таких условиях нет и не может быть никакой предвыборной программы к президентским выборам: ее роль будет выполнять «антипрограмма» – игра на страхах перед переменами.

Из прямой линии также почти полностью исчезла тема будущего, хотя именно с нее ведущие и начали мероприятие: казалось бы, это должно было стать центральным сюжетом, особенно с учетом того, что тематика «образа будущего» активно прорабатывается и близким к Администрации президента экспертным Центром социальных исследований. Будущее «вылезло» лишь в заключительном слове Путина, когда президент очень кратко обозначил цели на перспективу: рост доходов, избавление от ветхого и аварийного жилья, повышение темпов роста экономики, повышение производительности труда, переход к следующему технологическому укладу. Но что именно для этого предстоит сделать, не сказано ни слова.
Социальная нагрузка президента

Прямые линии уже неоднократно критиковали за рутинизацию и банализацию. Но в этом не причина, а следствие трансформации путинского режима, становящегося сверхзрелым. Особенностью этого этапа является поглощение властью всей сферы политического (всей легитимной политики). Это делает отношения власти и общества «техническими», публичность в функционировании государства становится избыточной и маргинализируется. Путину нечего сказать народу не потому, что нет решений, а потому, что народ лишается своей субъектности. С безмолвной стеной есть ли смысл откровенничать?

На практике это означает герметизацию политической и управленческой сферы и абсолютное отделение реальной путинской повестки от повестки, оставленной властью для диалога с обществом. Дискурс прямой линии стал сводиться к воображаемой внутри власти социально значимой проблематике: пенсиям, зарплатам, судьбам отдельных предприятий, частным вопросам, которые рассматриваются исключительно с точки зрения неизбежной «социальной нагрузки» президента. А настоящие вопросы решаются им же исключительно за закрытыми дверями.

Это ведет к тому, что прямые линии перестают быть трансляторами настроений, эмоций и позиций президента, для которого этот механизм диалога оказывается рудиментом из эпохи политического созревания его режима. Если во время общения с народом президент обходит тему, например, Навального, это вовсе не означает, что вопрос неактуален для Кремля: это лишь значит, что общество принудительно лишается права принимать участие в обсуждении этой темы.

Показательно на этом фоне, что нынешняя прямая линия состоялась с большой задержкой по времени: как правило, мероприятие проходит в апреле. Наблюдатели связывали задержку с проблемой-2018: якобы решение по президентской кампании принято не было, а значит, и мероприятие придерживали, пока не появится ясность. Однако подобная оценка связана с переоценкой значимости для Путина публичной сферы: задержка объясняется вовсе не неопределенностью, а отвлеченностью президента на гораздо более важные для него темы – Сирию, теракты, интенсификацию контактов с США, визит во Францию и прочее. Прямая линия вышла тогда, когда исключительно по остаточному принципу у Путина высвободилось на нее время: эта «социальная обремениловка» требует серьезной подготовки, а значит, и сил. Меняется и путинская мотивация: прямая линия выглядит политической благотворительностью, а не диалогом с тем, кто Конституцией представлен источником его власти.
Политика как дестабилизация

Странность нынешней прямой линии также напрямую связана с трансформацией и мироощущения Путина, привыкшего и отлично умеющего публично и убедительно отстаивать свои политические позиции, пусть и вызывающие критику. Готовность к честному и открытому диалогу была частью образа президента, а его ответы, пусть нередко агрессивные, эмоциональные, но весьма прозрачные с точки зрения его логики, подчеркивали желание говорить начистоту с самыми непростыми аудиториями.

В последний год Путин начал постепенно утрачивать это качество, вероятно накапливая усталость от растущего непонимания, причем повсюду: и в диалоге с лидерами мировых держав, и в диалоге с внутрироссийскими аудиториями. Постоянное, повторяющееся из года в год разжевывание позиции России по таким вопросам, как отношения с Западом, Украина, Сирия, внесистемная оппозиция, в которой Путин всегда видел агентов дестабилизации, действующих в интересах внешних игроков, ПРО, НАТО, энергетика и прочее – встречает растущую стену не только непонимания, но и сопротивления. Именно поэтому проблема отношений с внешним миром глобализируется, а геополитический кризис 2014–2015 годов из временной проблемы все больше и больше трансформируется в вековую политику сдерживания встающей с колен России. Это коренной пересмотр, означающий, что враждебность Запада в глазах Путина перестает быть предметом торга и не может быть частью «больших сделок».

Как следствие, уже в рамках прямой линии мы наблюдаем вместо новой порции разжевывания и попыток убедить мир в своей правоте, найти понимание, банальную абсурдизацию внешнеполитической риторики, когда одному из главных антироссийских игроков в США, отставному директору ФБР Путин предлагает убежище, сравнивая его со Сноуденом, а Петра Порошенко двусмысленно высмеивают на тему сближения с Европой и засилья там «голубых мундиров». Вопросы стратегического значения, такие, как, например, присутствие России в Арктике, лишь поверхностно обозначаются, делая обсуждение нюансов исключительно сюжетом для обсуждения на закрытых совещаниях в узких составах.

Наконец, прямая линия позволяет выявить и еще одну особенность текущей ситуации: завершается этап политической монополизации режима. Все, что связано с борьбой кланов, внутренней конкуренцией, распределением балансов влияния и прочее, в глазах Путина – вопросы технической настройки, а не политики. Настоящая политика изнутри страны переносится во внешнюю сферу, где все, от А до Я, рассматривается через призму наличия агрессивной среды. Эта среда, где ранее главным актором виделся условный Госдеп, теперь оказывается полицентричной, неуправляемой, но неизменно нацеленной на ослабление России и смену власти в ней.

Именно поэтому такие вопросы, как акции протеста, конфликт, связанный с Исаакиевским собором, или дискуссии вокруг фильма «Матильда», получили самые общие ответы – президенту совсем не кажется, что это проблема отношений власти и общества. «Нужно деполитизировать эту проблему, забыть о том, что она существует», – отрезал Путин, поддержав передачу Исаакия РПЦ. Сама по себе формулировка в таком виде – яркий показатель отношения президента ко всему политическому как дестабилизирующему, разрушительному. Даже в вопросах диалога с оппозицией он считает допустимым сохранение за ней вовсе не политической, а экспертной функции. «Надо предлагать решения», – заявил он, обвинив своих критиков в попытках «нажиться на трудностях». Подобный подход, и это важно подчеркнуть, вообще в принципе исключает существование оппозиции как легитимного института, претендующего на власть.

Большая политика была затронута лишь после завершения прямой линии, когда Путин стал отвечать на вопросы журналистов. И тут президент говорил уже не с народом, искусственно выведенным из сферы политического, а апеллировал, например, к своими настоящим «врагам», обвинив Би-би-си в поддержке Навального и пропаганде. А такие темы, как судьба РБК или обыски у Серебренникова, не вызывали никакого живого интереса: для президента это сюжеты маргинальные.

Прямая линия показывает, что Владимир Путин отождествляет свою легитимность с легитимностью государства. В таком случае все, что нацелено на его ослабление, автоматически становится угрозой и для России. Критики режима скажут, что это не новость: «Нет Путина – нет России» прозвучало еще несколько лет назад. Однако впервые власть как институт преобразуется в нечто совершенно герметичное по отношению к обществу, а роль и поддержка последнего становится автоматической, атрибутивной. «Не нужно возбуждать людей», – указал Путин, говоря о протестах против передачи Исаакия РПЦ. Но это также может касаться и любого другого вопроса, будь то пенсии, зарплаты, война в Сирии или что-либо еще. Сам по себе протест делегитимизируется как политическое действие.

В 2015 году Владимир Путин выпал из внутренней политики, в 2016-м попытался вернуться и реставрировать лидерские функции. Но в 2017 году стало очевидно, что вместо этого внешняя политика банально поглотила внутреннюю. Внутрироссийская конкуренция автоматически приобретает геополитический контекст и становится вопросом отношений не власти и оппозиции, а власти и внешних врагов. Внутренняя политика заменяется поиском агентов и выстраиванием барьеров на пути их проникновения. А это не сфера публичной политики, а специфика спецслужб и компетенция ближнего круга президента. И в этом контексте векового сопротивления политике сдерживания нет места ни для реформ, ни для социальной или экономической политики. Нет в этом места и для образа будущего, где благосостояние россиян зависит вовсе не от эффективности правительственного курса, а от того, насколько успешнос преодолеют влияние внешних агрессоров.

Будет ли Путин участвовать в президентской кампании-2018? Вопрос кажется риторическим: о деталях спецоперации по переизбранию население обязательно будет проинформировано ближе к дню голосования, минимизируя риски форс-мажоров и угрозы со стороны враждебных агентов влияния. Ну а голосование за или против России не оставляет сомнений в том, каким будет народный выбор.

[Татьяна Становая]

http://carnegie.ru/commentary/73504
24.10.2017

Путиноведение

Иллюстрация Томаса Мортена к роману Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера». 1865 год. Источник: chargerlibrary.wordpress.com

Одна из ошибок несистемной элиты в том, что она по инерции не разделяет в своем сознании Путина и формальное государство. Но наступает новая эпоха, где несистемная, мощная и амбициозная элита столкнется с кондовой, технократичной и бесчувственной вертикалью, напичканной «маленькими людьми». И либо путинским соратникам придется учиться подстраиваться, либо их дело плохо кончится

В России прочно утвердился термин «несистемная оппозиция», к которой принято относить ту часть политического сообщества, кого Кремль не допускает к участию в выборах и прочей легитимной политической жизни страны. То есть, с одной стороны, функционирует официальный государственный механизм формирования органов власти и принятия решений, с другой – эволюционирует несистемная оппозиция. Однако наряду с ними существует еще один класс несистемных сил, которые можно условно назвать «несистемной элитой». Они, пусть и с оговорками, тоже функционируют где-то в параллельной административной реальности, оказываясь внешними по отношению к формальной вертикали. И этот класс до последнего времени, несмотря на свою «несистемность», играл ключевую роль в развитии страны.
Надгосударственная ветвь власти

Парадоксально, но, посвятив всю свою политическую жизнь построению вертикали власти, Владимир Путин, невольно, оказался в такой реальности, где вся основная власть сконцентрирована за пределами этой вертикали. Нефтяная компания «Роснефть» – де-факто государственная, но ее руководство считает иначе, и не без юридических оснований: «прямая доля государства (в лице Федерального агентства по управлению государственным имуществом) в ПАО «НК «Роснефть» составляет 0,000000009%», – говорится на официальном сайте НК.

Есть набор путинских соратников, многие из которых состоялись в сфере частного бизнеса, – Юрий Ковальчук, братья Ротенберги, Геннадий Тимченко. И почти все важнейшие инфраструктурные или энергетические проекты государства – это проекты, в которые глубоко вовлечены «друзья» Путина, не имеющие никаких официальных постов.

На сегодня никто по большому счету не скажет, как именно эти «большие люди» решают свои вопросы, как выстраивается механизм их взаимодействия с президентом. Ходит ли Путин с ними в баню? Или встречается в свободное время? Кто кому звонит и кто у кого просит советов? Являются ли эти отношения относительно равными или установилась некая субординация? Как часто Путин видит своих соратников и насколько доверяет им? Ответы на эти вопросы могли бы в значительной степени раскрыть специфику функционирования путинской власти.

Несмотря на закрытость отношений Путина с несистемной элитой, очевидно, что вовлеченность президентских соратников и друзей в процессы принятия решений – не просто глубокая, а решающая. В этом процессе они участвуют в обход формальных государственных процедур, используемых лишь для последующей легитимации уже принятых решений. Один из примеров – договоренность в 2014 году Путина с Чемезовым о поставках турбин Siemens в Крым, затем это решение было внесено в формальный механизм легитимации для исполнения через Минэнерго и Минпромторг. Точно так же решались вопросы о строительстве Крымского моста или инфраструктуры для чемпионата мира по футболу.

Многие стратегические решения государственной власти последних лет в сфере экономической политики принимались по инициативе кого-то из окружения Путина: например, введение системы «Платон» или приватизация Башнефти. Именно окружение Путина, получившее в управление крупные куски госсобственности, на протяжении многих лет блокировало и блокирует так называемую «большую приватизацию», которую безуспешно пытался запустить еще Дмитрий Медведев в период своего президентства.

Путинский режим в итоге сформировался таким образом, что, с одной стороны, выстроена формальная легитимная вертикаль с ее чиновниками и депутатами, а с другой – параллельное пространство с игроками с неформальными прерогативами в вопросах государственного развития. Если обозначить вертикаль понятием «система» (формальные институты власти), то все это неформальное сообщество оказывается «несистемной элитой».

По своему функционалу она напоминает специальную ветвь власти, оказывающуюся над государством и замкнутую персонально на Владимира Путина. Президент в такой ситуации становится промежуточным звеном между неформальным политически заряженным полем (настоящими субъектами управленческих инициатив) и формальным механизмом функционирования государства. Ведь никто внутри самого государства не достиг пока такого уровня влияния, чтобы предлагать решения, которые принимались бы «системой». Сразу стоит оговориться, что речь идет о сфере управления богатствами страны – например, политуправление или социальные вопросы тут стоят особняком.

Вертикаль и путинские олигархи

Как эта несистемная элита выстраивает отношения с государственным легальным механизмом? До 2008 года все работало достаточно просто – через Путина. Путин возглавил государство и ввел внутри вертикали условную политическую монополию, что эксперты также называли моноцентризмом. Чтобы принять то или иное решение, соратникам было достаточно прийти к президенту и обо всем договориться.

Так было реализовано «дело ЮКОСа», так образовали к 2007 году ключевые госкорпорации. Тот же Сергей Чемезов, например, в 2006–2008 годах столкнулся с негативной реакцией всего правительства на инициативу создать корпорацию «Ростехнологии», но решение все равно было реализовано.

Тогда Путин лично занимался тем, чтобы решения проводились на административном уровне. Он их вел и курировал, что создавало меньше трений между соратниками, остающимися в тени, и государством, чьи формальные институты постепенно крепчали.

В период президентства Дмитрия Медведева вход в систему госуправления через Путина переместился на уровень правительства. Для Путина было принципиально важно дать Медведеву определенную автономию, право реализовывать собственную повестку, поэтому три года друзьям Путина пришлось пересиживать, особенно не высовываясь. Более того, путинское правительство было ярким примером глубокого проникновения интересов приближенных к Путину олигархов внутрь формальной вертикали.

В стране установилась тандемократия, существенно ограничивающая возможности путинских друзей. Вспомним вызывающее решение Медведева вывести из советов директоров госкомпаний чиновников, что было крайне болезненным для вице-премьера Игоря Сечина, вынужденного покинуть совет директоров Роснефти в 2011 году.

В 2012 году сложилась уникальная ситуация: с одной стороны, Владимир Путин вернулся на пост президента, избавившись от остатков тандемократии. С другой, правительство – главный орган исполнительной власти – оказалось под контролем Дмитрия Медведева и его технических министров. Первый массовый приток технократов во власть начался именно с формированием кабинета министров Дмитрия Медведева.

Технократичность в данном случае нужно понимать как деполитизированность и внеидеологичность – это был типичный пример «власти специалистов», причем без большого личного политического опыта. Технократизация власти, о которой сейчас так много пишут, – это следствие политической сушки, когда ключевые структуры лишаются политической субъектности и становятся лишь инструментальными, экспертными или механическими частями государства. Так было с Госдумой начиная с 2003 года, так произошло с правительством начиная с 2012 года, а затем и президентскими структурами с 2016 года. В 2017 году это затронуло губернаторов.

Такая политическая сушка означает, что действительно влиятельные силы дистанцируются от формальных органов власти. Но это и кризис ответственности: получение высокого поста обязывает брать на себя политическую ответственность, чего многие избегают. В итоге официальные посты заполняются «маленькими людьми», о которых мало кто прежде слышал в большой политике. Казалось бы, это должно нравиться несистемной элите. Но происходящее, напротив, создало крупную проблему.

Технический не значит слабый

Чем отличается министр правительства периода 2004–2007 годов от министра правительства 2012–2017 годов? Первый – это путинский ставленник. Если кому-то из соратников президента удавалось «решить вопрос», то дальше все было делом техники. Раз Путину надо, значит, так тому и быть. Нынешнее же правительство, да и администрация президента – другие. Если вам нужно решить вопрос, то, во-первых, вы вряд ли дойдете до Путина, который слишком занят глобальной политикой, а во-вторых, далеко не факт, что этот условный министр медведевского правительства вообще захочет шевелиться.

Каждый представитель несистемной элиты в такой ситуации выбирает из нескольких стратегий. Стратегия первая – самая успешная – чемезовская. Глава Ростеха оказался единственным, кому удалось встроиться внутрь государственной вертикали. Лояльные ему чиновники наполняют Минпромторг, Минздрав (крайне важно для медицинского подразделения Ростеха), а решения проводятся в полной гармонии между корпоративными интересами Ростеха и государством.

Вторую стратегию, гораздо менее успешную, выбрал для себя Игорь Сечин. В 2012 году он попытался собрать под крышей Роснефтегаза все плохо лежащие энергетические активы, тем самым добиваясь своеобразного перераспределения собственности между формальным государством и несистемной элитой, которую он представлял, в пользу последней. Решение было блокировано правительством Медведева, а поддержки Путина в этот раз оказалось недостаточно.

Сечин также пролоббировал создание президентской комиссии по ТЭКу – тем самым институционализируя свою прямую связь с президентом в обход правительства. Но и этот инструмент не сработал. За пять лет существования комиссии она не приняла ни одного просечинского решения (да и вообще ни одного значимого), несмотря на все усилия главы Роснефти (например, добиться лишения Газпрома монополии на экспорт газа).

Игорь Сечин остался один на один с правительством. К чему это привело – все прекрасно видят. Когда Сечину не удалось получить однозначную поддержку Путина в покупке Башнефти, главе Роснефти пришлось продавливать решение через кабинет министров, что закончилось арестом министра экономического развития Алексея Улюкаева. Арест министра – не просто следствие разногласий по вопросу, в пользу кого приватизировать нефтяной актив. Это также и следствие кризиса в отношениях части несистемной элиты с формальной вертикалью, которая не прогнулась в той степени, в которой этого хотелось бы Игорю Ивановичу.

Наконец, третья стратегия – более гибкая и менее амбициозная. Она не так продуктивна, как тактика Чемезова (которому просто повезло), но и не так рискованна, как линия Сечина. Это стратегия договоренностей по мере появления актуальных задач. Такой стратегией пользуются Ротенберги и Ковальчуки, Тимченко и Шамалов.

Во многом именно из-за неспособности выстроить отношения с правительством рухнула «империя» Владимира Якунина – еще одного представителя несистемной элиты. Недооценка формальной роли кабинета министров, а также государственных интересов стала причиной его падения.

Вертикаль: контролировать или обходить?

Тут мы подходим к главному: последние два года технократизация российской власти набирает обороты. Политическая сушка затрагивает практически все уровни, а Владимир Путин продолжает фокусироваться на более глобальных вопросах. Как в такой ситуации несистемная элита будет строить отношения с государством и как проводить в жизнь свои интересы?

На самом деле приход на ключевые посты тихих исполнителей, не обладающих собственными политическими ресурсами и опытом публичной деятельности, способен привести к тому, что вертикаль начнет демонстрировать признаки стойкости. Ответ на вопрос – кто был влиятельней как глава администрации президента: Сергей Иванов или Антон Вайно – не так однозначен. Или кто институционально менее уязвим: Алексей Улюкаев или Максим Орешкин?

Нейтральные технические фигуры нового поколения более прагматичны. К этому стоит добавить, что из-за их технократичности и нейтральности Путин им больше доверяет. Они априори не ангажированы в той степени, как системные либералы или путинское ближайшее окружение, от амбиций и бесконечных просьб которых Путин устал.

Вайно гораздо сильнее вовлечен в ежедневную работу Путина, чем Иванов, который в силу своего «величия» не опускался до оперативной рутины. Или Орешкин – молодой профессионал без либеральных замашек очень нравится Путину. Такие симпатии, близость, исполнительность, нейтральность – это все, что нужно для того, чтобы получить больше автономии при реализации тех или иных решений, а возможно, даже для проявления инициативы.

Поэтому можно выдвинуть предположение, что новые технократы, заполнившие власть снизу доверху, укрепят вертикаль и со временем станут более значимой опорой президента, чем его неформальное окружение, его несистемная элита.

Друзьям Путина придется адаптироваться и искать новые стратегии выстраивания отношений с государством. Это может быть стратегия условной приватизации (пример Чемезова) части вертикали или выстраивание параллельных структур, либо мягкая интеграция на уровнях министерств, что уже происходит очень активно, даже можно сказать – технократично.

Однако добиваться продвижения своих интересов, особенно в кризис, становится все сложнее. Достаточно вспомнить неловкие и бесперспективные попытки Игоря Сечина через Путина заставить энергетиков обеспечить судостроительный завод «Звезда» заказами. Президент качает головой в знак согласия, но ничего не происходит.

Главное в новой ситуации – это то, что с обновленной технократической вертикалью нельзя воевать, как это попытался сделать Сечин, противопоставив интересы Роснефти (доказывающей, что она является подходящим покупателем Башнефти) интересам правительства (которое так не считало). Сечин изначально был в позиции сильного, но спустя год оказывается в позиции более слабого: уголовный процесс против Улюкаева пошел далеко не так, как ему хотелось бы, а в рамках этого процесса серьезно затронуты корпоративные интересы Роснефти.

Поведение Сечина как яркого представителя несистемной элиты заставляет вспомнить о судьбе Бориса Березовского или Михаила Ходорковского. Олигархи 90-х годов, очутившиеся в 2000 году в новой реальности, пытались действовать по-старому, считая именно себя источниками реальной власти. Они недооценили тот факт, что в какой-то момент наряду с их приоритетами, приоритетами крупного бизнеса, действующего на фоне кризиса государства, появились внутригосударственные интересы. Готовность пойти на прямое столкновение закончилась для многих плачевно.

Одна из ошибок несистемной элиты в том, что она по инерции не разделяет в своем сознании Путина и формальное государство. Полученное предварительное согласие президента на тот или иной проект (что не всегда означает согласие окончательное) рассматривается ими как автоматическое согласие с этим «Системы». Но если государство недооценивается с точки зрения его институциональной значимости для президента, то тут конфликты неизбежны.

Новое технократическое чиновничество уже таково, что колбасками его не спровоцируешь. Не потому что честные, а потому что живут по другим правилам, где все заведомо провокационное обходится за километры. Наступает новая эпоха, где несистемная, мощная и амбициозная элита столкнется с кондовой, технократичной и бесчувственной вертикалью, напичканной «маленькими людьми». И либо путинским соратникам придется учиться подстраиваться, либо их дело плохо кончится.

[Татьяна Становая]

http://carnegie.ru/commentary/75024
14.12.2017

Путиноведение

Стараясь не сказать ничего лишнего о будущем, Путин дал понять о многом. Инициатива в вопросах внутреннего управления будет постепенно закрепляться за бюрократией, технократией и группами влияния. В политической сфере разница между системной оппозицией и партией власти будет и дальше стираться, а реальный конфликт окончательно передвинется на отношения власти и внесистемной оппозиции. Президент ставит жирную точку в попытках выстроить хотя бы имитационные формы демократического процесса

Завершилась одна из самых ожидаемых пресс-конференций Владимира Путина (хотя бы по тому факту, что на нее аккредитовалось рекордное число журналистов), которая была едва ли не единственным шансом для прессы пообщаться не только с главой государства, но и с основным кандидатом на пост президента, готовящимся избираться на следующие шесть лет.

Если не менять Конституцию, это будет последний срок Путина. Какой будет программа, правительство, как Путин видит будущее своей страны и какие вообще изменения планируются – все эти вопросы напрашивались сами собой. Путин явно старался не превратить мероприятие в часть избирательной кампании – он продолжает отделять свою президентскую роль от предвыборной. И тем не менее общение со СМИ выявило концептуальные изменения политического функционала Путина, чья роль объективно, вне зависимости от волевых решений или планов трансформируется вместе с переходом режима в его более зрелую фазу.

На протяжении многих лет мы привыкли воспринимать Владимира Путина как национального лидера, который управляет страной в ручном режиме, с сильными авторитарными замашками, глубокой погруженностью в детали государственной политики, выраженной арбитражной функцией и амбициями надпартийного руководителя. Сейчас у него не осталось почти ничего от этих качеств – в свой новый срок он будет входить как фигура, политически функционирующая по своим иным законам.
Конец ручного управления

На самом деле режим ручного управления прекратился не вчера: он постепенно отмирал весь третий срок, на фоне обострения геополитической напряженности, нарастающей консервативной волны и «глобализации» миссии Путина. В 2012 году ему удалось завершить спецоперацию по возвращению власти, едва не выскользнувшей из рук. Именно в тот момент глобальные вопросы становления России, ее стратегического выживания и места в мире захватили внимание президента, отодвинув на далекую периферию проблемы внутреннего управления.

Госуправление как вопрос внутреннего развития стало постепенно превращаться в политическую сироту, образовался управленческий вакуум, заполнить который было трудно из-за слабости кабинета министров и общей нерешительности элит. Тем не менее постепенно инерция развития стала брать свое, и на отдельных государственных островках образовалась самостоятельная жизнь. Молчаливое согласие Путина на те или иные действия, а фактически его отсутствие в качестве управленца лишало управленческую ткань ежедневной и пристальной президентской опеки.

Один из ярких примеров – деятельность Центробанка, чья инициативность, определенная самостоятельность и исключительность (на фоне остальных институтов) за последние годы стали во многом антиподом ручного управления. Государственные шестеренки закрутились без президента, а украинский кризис только ускорил этот процесс замещения путинского ручного управления альтернативными моделями (ФСБ начала активно инициировать уголовные дела, «Роснефть» ускорила экспансию, общее внутреннее оживление подстегнуло небывалую кадровую ротацию).

Нынешняя пресс-конференция – своеобразные похороны системы ручного управления: Владимир Путин окончательно снял с себя функции управленческого демиурга и расписался в создании режима, при котором вопросы внутреннего развития закрепляются на более низких, технических уровнях (с явной перспективой их быстрой политизации при первом же ослаблении президента).

В ответах на самые разные вопросы было заметно, как происходит четкое размежевание между Путиным как институтом и остальной управленческой средой, куда входят не только члены правительства, но и администрация, а также либеральные неформальные советники, к числу которых принято относить, например, Алексея Кудрина и Германа Грефа.

Повышение пенсионного возраста, налоговая политика, действия ЦБ, раздача льгот нефтяным компаниям – все эти задачи спущены на другие уровни, которым доверено просчитывание и подготовка тех или иных решений. Теперь на них Путин возлагает ответственность за управленческие результаты.

За время общения с журналистами президент неоднократно ссылался то на своих либеральных «оппонентов», которые, оказывается, могут быть чем-то недовольны («Будут ругаться на меня», – сказал Путин, представляя решение по налоговой амнистии), то на отдельных министров (например, главу Минэнерго Новака), лично принимающих важные решения (в частности, о предоставлении «Роснефти» льготы на Самотлор), то на своих помощников (Андрей Белоусов), каждый из которых действует исходя из своих взглядов и интересов без постоянной оглядки на президента и его приоритеты.

В президентских высказываниях бросается в глаза явная психологическая дистанция от многих решений, принимаемых правительством в последние годы. Даже реализацию майских указов Путин оценивает как будто со стороны, как наблюдатель, а не участник или тем более инициатор их принятия. «Майские указы исполняются удовлетворительно», – ставит он оценки не себе, а правительству.

Путин добровольно снимает с себя функцию правителя, дистанцируясь от менеджеров и ограничивая свою роль вынужденным участием в сведении разных точек зрения в некое единое целое. И то делает это, только когда это политически важно. Даже те немногочисленные решения, которые Путин презентовал (о налоговой амнистии или борьбе с очередями в ясли), походили на заготовки, заранее представленные президенту без его активного участия. Путин, кажется, превращается в инструмент воспроизводства собственной власти, находящейся уже в чужих руках. Президент стал той самой духовной скрепой, которой так удобно оперировать в управленческих вопросах, хотя к их решению он имеет все меньшее отношение.
Конец моноцентризма

Новый функционал Владимира Путина – это отстраненный надзор, не подразумевающий даже выраженных арбитражных функций. Это политика невмешательства и подчеркнутая осторожность: президент опасается занять ту или иную позицию в конфликтных ситуациях, чтобы избежать возможной разбалансировки.

Описанный президентом случай коррупции в одной из силовых структур – яркий тому пример. «Знаете, где-то год назад я пригласил Бортникова [глава ФСБ] и дал ему материалы, которые ко мне поступили по одному из каналов в отношении конкретной структуры. Он посмотрел и говорит: «Владимир Владимирович, мы ровно полгода назад в этой структуре провели оперативно-следственные действия, возбудили уголовные дела, передали в суд, все находятся в местах лишения свободы – все из целого подразделения. Полгода назад набрали новых сотрудников, и все началось сначала», – рассказал Путин, тут же признавшись, что не знает, что с этим делать.

Мучительная рефлексия: то ли снова сажать (ему явно не хочется), то ли делать ротацию (слишком дорого). Итог: решения нет и не будет до тех пор, пока кто-то не принесет ему достаточно безболезненный вариант. Структура, о которой идет речь, как не трудно догадаться, – Следственный комитет. Это один из самых проблемных силовых институтов, ликвидация или реформа которого – слишком серьезный для Путина на сегодня кадровый и структурный вызов. Заход к Путину с папкой, кажется, перестает быть эффективным способом решения конфликтов, а институциональные конкуренты все чаще будут вынуждены решать свои проблемы без участия посредника в лице президента.

Стоит ли на этом фоне удивляться, что самотеком развивается и дело Улюкаева, и спор «Роснефти» с АФК «Система»: Путин самоустраняется, отказываясь занимать политическую позицию по делам, имеющим прямое отношение к интересам государства и, надо признать, его собственным. Пассивность и безынициативность ощущаются в ответе на вопрос о нежелании Сечина приходить в суд: неприход законен, но «мог бы и прийти», равнодушно говорит Путин, не выражая при этом никакого отношения к критически значимому сюжету современной политической жизни России.

В 2000-е годы эксперты часто называли зарождающийся режим Путина моноцентризмом. Движение властной энергии сверху вниз, по только что отстроенным каналам прочной вертикали, инициатива наказуема и подозрительна. На протяжении последних шести лет мы наблюдали распад этой модели, уступающей место нарастающему внутриэлитному, пока еще выраженно пропутинскому брожению.

Там, где нет Путина, можно быть как Путин. Сечин не стесняется продавливать продажу «Башнефти», не прибегая к помощи президента, показательно наказывает министра за неосторожное несогласие, инициирует корпоративное наступление на потенциальную следующую жертву – АФК «Система». ФСБ штампует уголовные дела, о которых Путину говорят постфактум. Росгвардия выбивает все новые и новые полномочия, продвигаясь к статусу полноценной спецслужбы. На пресс-конференции не было всех этих вопросов реальной политики не потому, что они не заданы, их просто нет в новом функционале Путина.
Конец политики

Главная новость пресс-конференции – Владимир Путин принял решение баллотироваться на президентских выборах в качестве самовыдвиженца. Этот сценарий, активно продвигаемый новыми кураторами внутренней политики, до конца не был очевиден, особенно после того, как пост секретаря генсовета партии «Единая Россия» занял Андрей Турчак (это сбалансировало положение партии власти между старыми и новыми кураторами). Это исключительно важное событие, которое не следует недооценивать.

Путин вышел из кабины ручного управления и снял с себя функции арбитра внутриэлитных конфликтов. Ко всему этому стоит добавить и третье новшество – он перестает быть прежним политическим лидером. Путинское большинство, центристы, социал-консерваторы, либерал-консерваторы или просто патриоты: к концу третьего срока Путина всякая фрагментация с выделением внутри системы путинской доминанты утратила смысл. Все стало путинским, нет больше никакой системной оппозиции. Режим перешел к состоянию, когда внутренняя консистенция достигла максимальных значений своей однородности.

Традиционно самовыдвижение объясняют тем, что это позволяет Путину позиционировать себя как надпартийного лидера, претендующего на более широкий электоральный охват и статус политического арбитра. Это было бы верно на любых из предыдущих выборах, но не сейчас. Самовыдвижение нужно не для того, чтобы консолидировать вокруг себя все системные политические силы, включая оппозиционные. Теперь это имеет совершенно иную природу – деполитизации статуса Путина.

Консолидация всех системных сил вокруг президента, достигшая апогея в 2014 году, завершилась полным схлопыванием мира системной политики. Четвертый срок в этом смысле будет концептуально иным: места для умеренной оппозиции не осталось, а жирная черта между политическими лагерями пролегает не между «ЕР», КПРФ, ЛДПР и «СР», а между однородным системным полем и внесистемной оппозицией.

Самовыдвижение в этом смысле совершенно не означает позитивного сигнала для системных сил, которые по идее должны были злорадствовать по поводу лишения партии власти ее главного козыря. Самовыдвижение – это механизм сворачивания даже управляемой, декоративной конкуренции: Путин пойдет на выборы как фаворит всех конструктивных сил против всего внесистемного.

По итогам пресс-конференции, спустя 18 лет пребывания Путина у власти, тема системной оппозиции отсутствует вовсе. Этого нет в природе режима, системная оппозиция растворена в просторах путинской власти. Из этого следует два важных вывода. Во-первых, если нет системной оппозиции, то нет и партии власти. Отсюда понятна и логика решения Путина не идти от «Единой России». Партия власти утрачивает свою институциональную исключительность, превращаясь во всего лишь один из механизмов поддержки режима. При текущем уровне политического контроля любое формирование партийного или общественного типа легко получило бы контроль над нижней палатой парламента на любых выборах.

Во-вторых, когда стирается грань между партией власти и системными конкурентами, единственной оппозицией оказывается та самая внесистемная, про которую президент высказался впервые столь радикально негативно, пренебрежительно, без всяких оговорок про средний класс, к интересам которого нужно прислушиваться. «Вы хотите, чтобы у нас по площадям бегали десятки таких Поро... извините, Саакашвили? Вот те, кого вы назвали, это такие Саакашвили. И вы хотите, чтобы такие Саакашвили дестабилизировали ситуацию в стране? Я считаю, что россияне этого не хотят и этого не допустят», – отрезал Путин. Из года в год наблюдается маргинализация образа любой реальной оппозиции в глазах президента. А то, что он признает важным «политическую конкуренцию», относится лишь к тем, кто не критикует политику Кремля.

Стараясь не сказать ничего лишнего о политическом будущем, Путин дал понять о многом. Инициатива в вопросах внутреннего управления будет постепенно закрепляться за бюрократией, технократией и группами влияния, которые получают большую свободу действий по непринципиальным для президента сюжетам. В политической сфере тренд на гомогенизацию скорее усилится: при относительно стабильной ситуации разница между системной оппозицией и партией власти будет и дальше стираться, а реальная линия политического конфликта окончательно передвинется на отношения власти и внесистемной оппозиции. Главный же вывод, который следует из пресс-конференции, – это окончательная и жирная точка, поставленная Путиным в попытках выстроить хотя бы имитационные формы демократического процесса. Устаревшие декорации демонтированы, началась подготовка к новому акту.

[Татьяна Становая]

http://carnegie.ru/commentary/75084
22.12.2017

Российская идеология

Аполлинарий Васнецов. «Вече во Пскове». 1909 год. Источник: wikipedia.org

Технократизм, внеидеологичность, управленческая эффективность в сочетании с цифровыми технологиями могут стать базой для формирования новых институтов, позволяющих компенсировать слабости традиционных демократий. Причем уже не важно, каковы причины таких слабостей: будь то кризис доверия к традиционным институтам и партиям, как на Западе, или авторитарные тенденции, как в России

При всей своей спорности тезис о необходимости развития в России промежуточных институтов может помочь решить проблему, которую прямо в политических кругах не называют, – найти способ создать институциональные условия для движения страны к более развитой демократии, несмотря на жесткий консерватизм влиятельной (или даже доминирующей) части элиты.

Иными словами, промежуточные институты могут помочь преодолеть сопротивление политического класса, заинтересованного в сохранении статус-кво, так, чтобы не развязать с ним войну и при этом добиться конкретного результата. Задача амбициозная и в чем-то даже наивная. Тем не менее некоторые тенденции, которые наблюдаются сегодня в общественном развитии, дают надежду на то, что политические модели и механизмы возможно глубоко переформатировать даже в условиях полуавторитарных режимов.

Политические реформы как табу

За последние 15 лет тема политических преобразований в России превратилась в запретную. Ее обсуждают исключительно в среде внесистемной оппозиции. Системные силы не рискуют обсуждать столь чувствительные для Кремля вопросы.

Причин для этого несколько. Во-первых, внутри правящей элиты сложился консенсус относительно того, как должна функционировать российская демократия. Сильный политический лидер опирается на доминирующую партию власти, а системная оппозиция поддерживает власть по ключевым сюжетам, типа национальной обороны, суверенита и внешней политики.

Главным демократизатором тут становится само государство, потому что Кремль не доверяет ни институтам, ни автономным политическим субъектам. С этой точки зрения построение идеальной демократии в России завершено, причем давно. Вертикаль эффективна, политическое поле предсказуемо и консолидировано вокруг государственных (читай путинских) приоритетов, риски дестабилизации и революции сведены к минимуму.

Существует лишь один небольшой недочет: в Госдуме не хватает представителей либеральных (или, если угодно, прогрессивных) политических сил. Но этот недочет в Кремле всегда считали некритичным, искренне веря, что честное голосование минимизирует представительство либералов внутри российской власти. Ну не дозрели российские реформаторы до понимания народных нужд. Не вина Кремля. А попытки выстроить какую-то модерируемую правую партию результата не дали: подобные структуры слишком быстро норовят выскользнуть из-под контроля, да и народ за них не очень охотно голосует.

Вторая причина аллергии российской власти на политические реформы состоит в том, что в последние годы Кремль слишком увлекся созданием декоративных структур, призванных компенсировать дефицит демократии и возможностей для гражданского общества. В 2005 году появилась Общественная палата, в 2011-м – Общенародный российский фронт (ОНФ). Кремль также активно развивал механизмы распределения грантов для поддержки НКО и уделял особое внимание таким площадкам, как Совет по развитию гражданского общества и правам человека.

Можно, конечно, иронизировать на тему демократичности всех этих усилий, но нельзя не признать, что Кремль инвестировал в формирование хотя бы таких площадок для диалога власти и общества. Ведь и ОНФ, и Общественную палату тоже с оговорками можно назвать промежуточными институтами – это тоже попытка заполнить демократические лакуны в политическом режиме так, как это понимал Кремль. Их тоже вполне можно описать как «ставку на нестандартные ходы», «конструирование переходных институтов там, где сразу получить институты, свойственные порядкам открытого доступа, невозможно в силу совокупности институциональных, социокультурных и субъективных причин».

Третья причина табу на обсуждение политических реформ состоит в противоположных подходах к ним потенциальных реформаторов и власти. Системные либералы, как Алексей Кудрин или Герман Греф, видят препятствия для развития «институтов открытого доступа» в консерватизме элит. А власть, наоборот, создает ОНФ и Общественные палаты, потому что считает, что это российское общество еще не созрело для демократии.

Владимир Путин неоднократно высказывался на тему опасности чрезмерной свободы слова, когда контроль над СМИ перехватывают олигархи; говорил, что слишком большая конкуренция на выборах ведет к власти криминал. «Он полагает, что Россия еще не готова к полноценной демократии. По его мнению, это дорога к хаосу», – на условиях анонимности говорил друг Путина еще в 2007 году.

Такое недоверие к электорату, который воспринимается как объект манипуляции, и ведет к тому, что даже ограниченные послабления сопровождаются институциональными якорями: например, в 2012 году выборы губернаторов вернули, но сопроводили это муниципальным фильтром, работающим как право вето губернатора на регистрацию своих соперников.

Наконец, четвертая причина связана с тем, что Кремль в самих тезисах о необходимости демократизации видит инструмент ослабления режима, который может быть использован в интересах условного Госдепа. В такой ситуации любое предложение демократизировать режим в глазах кремлевских начальников автоматически выглядит как антироссийский рычаг влияния.

Конкуренция на выборах, независимость СМИ, независимость судебной власти, парламентский контроль и реальная оппозиция – все это для Кремля является повесткой внесистемной оппозиции, то есть оппозиции, чья деятельность направлена на свержение режима.
Реформаторская политкорректность

В такой ситуации Центр стратегических разработок, которому было предложено заняться стратегией развития страны (и, вероятно, проектом президентской программы), оказался в непростой ситуации, когда, с одной стороны, есть запрос на перемены и сопротивление модернистски настроенных слоев консервативному тренду, но, с другой стороны, все, что касается политических преобразований, табуировано.

Вы можете рассуждать об Общественной палате, эффективности муниципального фильтра, повышении авторитета судов и поддержке гражданского общества. Но вы станете политическим трупом, если предложите отменить муниципальный фильтр, вернуть выборы мэров, потребуете начать расследование дел о коррупции и не использовать антиэкстремистское законодательство как инструмент борьбы с оппозицией.

Все это означает, что окно возможностей для продвижения идей, способных повысить качество российской демократии, остается очень узким и тезис о промежуточных институтах оказывается тем самым политкорректным термином, который не будет слишком сильно раздражать власть, но сможет малыми шагами обеспечить хоть какое-то движение к более зрелым формам демократии. Это своего рода технократизация политической реформаторской повестки, которая сохраняет в России актуальность, но встречает сильнейшее сопротивление значительной части влиятельных групп.

Прообраз новой демократии

На самом деле в вопросах политических преобразований в России все не так уныло, как может показаться. Да, Кремль не хочет никакой демократизации, а народ не любит реформаторов. Это было справедливо 15 лет назад, это верно и сегодня. Но к этим константам сегодня добавляется новая реальность, тренды, которые наблюдаются не столько в России, сколько в глобальном масштабе.

Для анализа темы промежуточных институтов будут важны два новых явления, способные коренным образом изменить функционирование традиционных механизмов власти, а также отношений власти и общества. И эти новые явления позволяют иначе трактовать политические преобразования, не провоцируя раздражение власти и страха перед оппозицией.

Явление первое – это комплексный кризис традиционной демократии, системных элит, размежевания на левых и правых, а также пока труднопонимаемый запрос снизу на что-то совершенно новое в институциональном и ценностном контексте. Победа Дональда Трампа в США или Эммануэля Макрона во Франции – яркий пример прихода к власти политиков вне традиционного политического контекста.

При анализе этого явления приходится возвращаться к одной знаковой публикации, вышедшей в апреле этого года в «Ведомостях». Созданный по инициативе Сергея Кириенко Экспертный институт социальных исследований (ЭИСИ) пытается анализировать новые тренды и давать Кремлю рекомендации, как избежать нестабильность в условиях непонятных глобальных пертурбаций.

ЭИСИ перечисляет меры, позволяющие оседлать волну популизма: привлечение аполитичных граждан, внеидеологичность, критика и делегитимизация политического класса, формирование надежд на изменение к лучшему и простые решения социально-экономических проблем. По большому счету, авторы призывают сделать ставку не на политические приоритеты (левые или правые, либеральные или консервативные), а на управленческие, технократические механизмы, где нет ценностных дискуссий о распределении благ или соотношении справедливости и свободы.

По сути это технократический подход, который противопоставляет себя политическому и опирается не на защиту интересов тех или иных социально-политических слоев, а на решение конкретных управленческих задач. Но ЭИСИ, кажется, пошел по ложному пути, предложив Владимиру Путину самому стать популистом. В то время как новый тренд не имеет ничего общего с традиционным популизмом, это запрос на то, чтобы институционально переформатировать структуру функционирования политических режимов.

Технократизм, внеидеологичность, аполитичность, управленческая эффективность – все это может стать базой для формирования новых институтов, позволяющих компенсировать слабости традиционных демократий. Причем уже не важно, каковы причины таких слабостей: будь то кризис доверия к традиционным институтам и партиям, как на Западе, или авторитарные тенденции, как в России. Политики превращаются в менеджеров – возможно, именно в этом кроется главный тренд трансформации государств.

Само по себе это не означало бы ничего революционного, если бы не второе критично важное явление – развитие цифровых технологий, создающих новые модели взаимодействия граждан. Социальные сети, big data, цифровые платформы для краудсорсинга, государственные услуги через интернет, создание и хранение массивов разного рода информации. Это новый век формирования, если угодно, коммуникационной демократии. Спустя сотни лет общества вернули теперь уже технологическую возможность прямого взаимодействия с контрагентами, в том числе и с государством.

Эта возможность прямого взаимодействия снова делает актуальными институты прямой демократии, прямого участия. Тут речь не о том, чтобы заменить представительную демократию на прямую, а о возможности дополнить традиционную демократию новыми технологическими механизмами прямого участия граждан в функционировании государственной власти.

Цифровые технологии создают условия для лучшего анализа общественных настроений, для прямой связи власти и общества, где представителей народа – партии и политиков – будут теснить цифровые платформы. Цифровая революция, таким образом, чревата переформатированием не только мирового рынка труда, но и политического мира – профессии политика, института политических партий.

На сегодня заложены все основы для трансформации моделей взаимодействия государства и общества: для этого есть растущий запрос снизу (кризис доверия к традиционным институтам и политическим силам), а технологии предлагают решения – открывается цифровое окно возможностей для связи власти и общества без посредников. Технократизация политической среды будет вести к тому, что коренным образом изменятся традиционные механизмы контроля, те самые сдержки и противовесы, придуманные великими мыслителями прошлого, чтобы ограничить злоупотребление властью.

Дополнением к ним становятся механизмы, обеспечивающие цифровой контроль и прозрачность при реализации решений, общественный контроль, народная законодательная инициатива, экспертиза решений, цифровизация работы органов власти, интернет-голосование и электронные референдумы, краудсорсинг, особенно для вопросов местного самоуправления и так далее.

У России уже есть определенный опыт – интернет-обсуждение законопроектов, системы электронного голосования при формировании Общественной палаты, московская платформа для голосования «Активный гражданин». Конечно, сегодня это лишь периферийные пробы новых возможностей, прощупываемых властью без создания для себя серьезных политических рисков. Но в то же время это первые шаги в направлении цифровой революции, способной с годами полностью переформатировать механизмы взаимодействия власти и общества.

Именно такая цифровизация взаимодействия, построенного на принципах максимальной прозрачности, доступности и массовости, а также прямого контакта общества и власти, будет формировать базу для рождения промежуточных институтов, ведущих в итоге к новой модели функционирования не только политических систем, но и государств.