|
|
#41
29.10.2019, 10:47
|
||||
|
||||
Протестантизм берет исторический реванш
https://www.kommersant.ru/doc/3262566
Почему объединение Германии поменяло наше представление о католиках и протестантах Журнал "Коммерсантъ Weekend" №12 от 14.04.2017, стр. 34 Цитата:
На юге — там лень, коровы на жирной неуставной зелени горных пастбищ, вульгарные кожаные штанишки, дурацкая расхлябанность, непрактичные замки с монастырями, папистская мания все бросить и всей деревней справлять какое-нибудь там Благовещение или Успение. А еще дальше, за альпийскими горами, ultra montes,— там-то гнездится самая погибель нашему орднунгу. Нет, конечно, Германия — не единственная страна, которая даже и до сих пор мыкается с этой разницей в самосознании севера и юга. Но, пожалуй, больше нигде в Европе эта разница не была так отчетливо окрашена еще и в конфессиональные тона. Пруссия, regnum Borussiae,— ее бы и не было без Реформации. В 1525-м Альбрехт Бранденбург-Ансбахский, великий магистр Тевтонского ордена, сложил с себя сан, отрекся от римской веры и объявил орденскую территорию собственным наследственным герцогством — и так возникло первое протестантское государство на свете. Без малого век спустя, после смерти его бездетного сына, Пруссия перешла старшей ветви Гогенцоллернов, правившей в Бранденбурге. А в 1701 году стала королевством, а при Фридрихе Великом показала зубы всей Европе и вырвалась в большие державы. Чем не карьера? Но так она и дальше шла, аннексия за аннексией. С перерывом на Наполеона, планировавшего ее раздавить, но не раздавившего — и пожалевшего об этом у Ватерлоо при виде прусского корпуса Блюхера, но было уже поздно. В 1871 году вековая борьба за верховенство в Германии между двумя державами, католической (Австрия) и протестантской (Пруссия), завершилась. «Великогерманский» проект, согласно которому над Германией, как в «первом рейхе», воцарились бы Габсбурги, похоронили окончательно. Корону новой империи заполучил Берлин.  Карикатура на Отто фон Бисмарка в Le Trombinoscope, 1882 год Фото: DIOMEDIA / imagebroker То, что главный устроитель этого, канцлер Бисмарк, лютой ненавистью ненавидел все русское — это мы знаем, это нам бродящие по интернету фейковые цитаты давно разъяснили. Интереснее, что к своим немецкоязычным соседям он на самом деле относился совсем не ахти, и тут уж на каждую цитату можно найти архивную справочку. Вот о Баварии, например: «баварец — нечто среднее между австрийцем и человеком». И дело не только в том, что они были в геополитическом смысле супостаты. Первое десятилетие Бисмарка на посту канцлера единой Германии — время гонений на католицизм, по меркам второй половины XIX века просто невиданных. Номинально боролись против клерикализма вообще, фактически немецкие католики расплачивались за «ультрамонтанство», за запоздалые претензии «загорного» Ватикана. В 1870-м папа Пий IX — несмотря на взлет антиклерикальных настроений по всей Европе, предупреждения со стороны даже и вполне католических государств и оппозицию внутри духовенства — провозгласил на Первом Ватиканском соборе догмат о папской непогрешимости. Общественное мнение возмутилось; работу собора прервали войска новорожденного Итальянского королевства, покончившие с папским государством, упрямый понтифик отверг все предложенные ему компромиссы и гордо заперся в Ватикане, рассылая оттуда анафемы. Берлин ответил сначала запретом на политические высказывания в проповедях, полным отстранением духовенства от школьного образования, потом изгнанием из империи иезуитов и еще ряда орденов, занимавшихся вполне невинными вещами вроде содержания больниц, потом введением обязательного гражданского брака и передачей государству же ведения актов гражданского состояния. Как будто бы обычные либеральные меры, да и называлась эта кампания Kulturkampf, «борьба за культуру». Но борьба выходила, во-первых, совершенно нелиберальной по средствам, а во-вторых — односторонней. Лютеранские и реформатские организации и так-то без всякой борьбы давно были под пятой у государства, но католическое духовенство вздумало сопротивляться. В результате треть монастырей была закрыта, четверть приходов осталась без клира, половина епископов и сотни рядовых священников оказались за решеткой или в изгнании, а дипломатические отношения с Ватиканом, разумеется, были надолго разорваны.  Эрнст Хенселер. «Отто фон Бисмарк в Рейхстаге, 6 февраля 1888 года» Позднее, в 1892 году, отечественный историк Николай Кареев, обозревая современное ему положение дел в изучении истории протестантизма, уверенно писал: «Главная заслуга исторического выяснения всей эпохи <Реформации> принадлежит <…> писателям протестантским или сочувствующим протестантизму, как известной форме религиозного сознания». К этому он, однако, прибавлял не без удивления: «Любопытно только, что тяжба между двумя лагерями перенесена теперь на новую почву: прежде спор шел о том, на чьей стороне религиозная истина, тогда как теперь противники стараются доказать, одни — что Реформация содействовала общему культурно-социальному прогрессу, другие — что она его затормозила, т. е. отыскивается некоторый неконфессиональный исторический критерий для решения вопроса о значении Реформации». Немецкая наука и общественная мысль и до 1870-х развивали идеи насчет культурно-социального прогресса — такое видение Реформации, например, прекрасно встроилось в марксизм. И конечно, прямым текстом альтернативные воззрения никто не запрещал. Но Бисмарк с его культуркампфом в этом смысле олицетворял совершенно определенный социальный заказ. Да и те вопросы в регуляции исторической науки, которые от государства зависели (распределение университетских кафедр, к примеру), подозрительно часто решались в пользу все того же лагеря. В результате научному и околонаучному мейнстриму ХХ века так и достался готовый набор простых постулатов: старая Священная Римская империя — бессмысленное и никчемное учреждение, новая Германская империя — учреждение в общем и целом прогрессивное; если католицизм, так обязательно «феодально-католическая реакция» (в отечественной науке, например, это и прежде 1917-го ходячее выражение), если Реформация — то «выражение чаяний передовых слоев общества». Есть черное, а есть белое, никаких полутонов. Исследователи публицистики и общественного мнения показывают, что вдобавок в бисмарковской Германии антикатолический ресентимент возродил старые пропагандистские штампы, которых в таком количестве не водилось, наверно, с XVI столетия. Вера тех, на юге,— сплошные извращения, истеричные бабские предрассудки, заблуждения темного мужичья, иезуитское коварство. Ну а наша вера — совершенство человеческого духа, моральная стойкость, мудрое соответствие передовым государственным и общественным идеалам. А также мужественное порождение исконной германской народности: в представлениях культуркампфа о «культурно-социальном прогрессе» был и такой компонент, который, к несчастью, очень пригодился чуть позже — в 1930-е. Последний раз редактировалось Chugunka; 02.11.2019 в 09:33. 
|
|
#42
30.10.2019, 09:28
|
||||
|
||||
|
Протестантизм как «розовое христианство»
https://www.kommersant.ru/doc/3256113
Почему автор «Немецкого реквиема» примирил агностицизм и лютеранскую традицию Журнал "Коммерсантъ Weekend" №11 от 07.04.2017, стр. 38 Цитата:
Трудно найти биографию Брамса, где не цитируется этот рассказ. Те биографии, что посерьезнее, однако, уточняют, что с мировоззрением композитора не все было так уж до предела однозначно, как представлялось Дворжаку. Что воспитанный в благочестивой лютеранской семье Брамс до самой смерти хранил немецкую Библию, подаренную ему (если так можно сказать, имея в виду, что одариваемый — младенец) на крещение и за последовавшие годы густо испещренную подчеркиваниями и пометками. Что на библейские и богослужебные тексты он написал порядочное количество мотетов для хора, и вряд ли из одного только желания попрактиковаться таким образом в хоровом письме. Что, наконец, его самая масштабная вещь — произведение духовное: если бы Брамс подразумевал иное, так озаглавил бы этот опус «Семь траурных концертштюков» или как-то в этом роде. Но в том и дело, что назвал он его «Немецким реквиемом». В 1860-е годы заголовок «месса» или там «Te Deum», конечно, уже не подразумевал, что автор предназначает это произведение для исполнения в храме и за богослужением. Но связь таких формальных жанров со старой музыкальной традицией, в которой были вполне однозначные литургические обертоны, все еще воспринималась как живой факт. И даже свидетели первых исполнений того же «Немецкого реквиема», кстати, делились смутным ощущением, что в церкви эта музыка звучала бы уместнее, нежели в концертном зале. Что само по себе с культурологической точки зрения страшно занятно. Привычный нам филармонический концертный зал — вообще порождение зрелого XIX века, причем по преимуществу именно германского XIX века с его взлетом оркестровой традиции и культуры разнообразных Musikverein'ов. Но оттуда же и восприятие концертного зала как без пяти минут сакрального пространства, как «светской церкви», где вместо иконостаса орган.  Рукопись «Немецкого реквиема», 1883-1897 годы Фото: DeAgostini/Getty Images В 1880-е, когда «Немецкий реквием» все еще продолжал завоевывать именно что концертные сцены мира, Константин Леонтьев разразился знаменитыми филиппиками в адрес современного ему состояния христианской культуры. «Диоклетианы и даже Борджиа были гораздо менее вредны для христианства, чем многие очень скромные и честные бюргеры нашего времени» — без обиняков утверждал он. А все потому, что пресловутые бюргеры создали себе «розовое христианство», произвольно выбирая из всей церковной традиции только то, что служит понятиям «европейского утилитарного прогресса». Говорилось это с прицелом на «наших новых писателей», Достоевского и Толстого, но, в принципе, Леонтьев с его гротескным синтезом афонского православия и ницшеанства, как это ни странно, вполне вписывается в большую культурную историю общеевропейского романтизма. Как и «Реквием» Брамса. Просто на немецком материале (особенно более раннем, начала столетия) конфессиональная окраска мировоззренческих и чисто художественных, казалось бы, поисков особенно заметна. Кто-то из немцев видел в опыте Реформации, обогащенном просвещенческим пафосом XVIII века, единственно возможный залог разумного развития — индивидуального, общественного и культурного. Стоит прибавить — залог уникально германский: при всемирных успехах протестантизма в Германии предпочитали видеть в Реформации прежде всего событие национальной истории, немецким духом взлелеянное. Кто-то, напротив, от этого опыта в гневе отворачивался: слишком буднично, слишком казенно. Вздохи мировой души, туманный Абсолют, смятенная тоска по идеалу — все это звало скорее к старинной латинствующей мистике, чем к посюстороннему протестантскому рацио. А так чаровавшее романтиков Средневековье было Средневековьем не только замков и трубадуров, но и соборов (и неслучайно, скажем, Шлегель в конце концов демонстративно перешел в католичество). «Немецкий реквием» оказался на перекрестье этих тенденций, которые, оказывается, все еще оставались актуальны во времена Брамса. Удивительно, но, если взглянуть на карту первых исполнений «Реквиема», мы обнаружим, что успех брамсовскому опусу доставался в городах традиционно протестантских. А в католических Вене или Мюнхене публика и критика поначалу просто недоумевала. Как, вот эта чувствительная лирика, щедро приправленная фугами,— это реквием? А где же Dies irae, где ужас последнего Суда, где предельная мука, где эсхатология? Брамс действительно ни на какие бы то ни было богослужебные формуляры не ориентировался — просто выбрал ряд подходящих текстов из лютерова перевода Библии, старательно избегая доктринальных вопросов. Многие годы штудируя Баха, уж в этом случае он не мог обойтись без аллюзий на барочную церковную музыку. Все это рецензенты, в зависимости от собственных убеждений, то ругали, то хвалили; и даже вынесенная в название «немецкость» стала предметом споров. Реквием создавался ровно в то время, когда шла борьба за объединение Германии; «Deutsches Requiem» — это можно было прочитать и как «реквием для всей немецкой нации», «общегерманский реквием», в чем чудилась какая-то претензия на нормативность. Вагнер, претендовавший на статус единственного пророка германского духа, потому так и гневался на брамсов «Реквием». И еще потому, что благостность произведения Брамса, казалось Вагнеру, отдавала тем самым духовным бюргерством, которое страшнее Диоклетианов и Борджиа. Да, можно расслышать в «Немецком реквиеме» и примирительный отказ от экзистенциального страха (потому что зачем этот страх «утилитарному прогрессу»?). И вежливый художественный жест агностика, который мысли о конце земного бытия, так и быть, облекает в религиозную форму, прибегая к заемным словам о вечном блаженстве и потустороннем утешении. Когда в Страстную пятницу 1868 года «Немецкий реквием» впервые исполнялся в Бремене, дирижер Карл Рейнталер даже дополнил музыку Брамса Бахом и Генделем. Ария из генделевского «Мессии» «Я знаю, что Искупитель мой жив», как представлялось Рейнталеру, придавала слишком размытому посылу «Немецкого реквиема» более явное христианское звучание. Но можно и заметить, что Брамс апеллирует не только к подчеркнуто протестантской музыкальной генеалогии «Лютер — хоралы — Шютц — Бах», но и к церковной музыке католиков Моцарта и Бетховена. Что образность, музыкальная и текстовая, в «Реквиеме» на самом деле слишком многозначна, и звучащие в шестой части слова «не имеем здесь пребывающего града, но грядущего взыскуем» совершенно не обязательно воспринимать как бессмысленную фигуру речи. Казалось бы, что может быть более объективным жанром, чем монументальное и многочастное духовное произведение, да еще на заупокойную тематику? Чай, не вокализ и не романс. Но у Брамса на этом материале получилось все равно глубоко субъективное высказывание, прямо рассчитанное на совершенно разные толкования и разные формы сопереживания. Как ни странно, сама укромность, приватность и нелинейность этого высказывания именно «Немецкий реквием» сделали вещью по духу гораздо более близкой Реформации, чем даже почтенные Бах и Шютц. Последний раз редактировалось Chugunka; 03.11.2019 в 12:40.
|
|
#43
31.10.2019, 11:52
|
||||
|
||||
|
Реформация как прихоть
https://www.kommersant.ru/doc/3249119
Почему национальная церковь оказалась удобнее вселенской Журнал "Коммерсантъ Weekend" №10 от 31.03.2017, стр. 30 Цитата:
Вот это вот F. D., «fidei defensor», Елизавета II унаследовала по прямой от своего, кажется, в пятнадцатом поколении дядюшки — Генриха VIII. В 1521 году «король Гарри» — еще не одышливый златопарчовый монстр с заплывшими глазами, каким мы его знаем по поздним портретам, нет, он образцовый рыцарь, бодрый двадцатилетний галант, надежда гуманистов, рьяный охотник, немножко музыкант, немножко поэт, немножко певец. И даже немножко богослов. Благо ему, как младшему сыну (в короли-то предназначался его старший брат, умерший в юности принц Артур), перепало менее государственно-прозаическое образование; как знать, может, при других обстоятельствах он сделался бы кардиналом — веселым ренессансным кардиналом, каких было предостаточно. Но он стал королем и в том самом 1521 году написал антилютеранский трактат в защиту католической доктрины таинств.  Серебряная монета с профилем Генриха VIII, 1526-1544 годы Фото: DIOMEDIA / Alamy За это папа Лев X и пожаловал ему титул «защитника веры» — предвидя, наверное, что это звание так и останется достоянием английской монархии, вроде того как французские короли с гордостью назывались «христианнейшими», испанские — «католическими», а венгерские — «апостолическими». Папа не предвидел сущей малости: того, что Генрих станет первым королем на Земле, по всей форме порвавшим с Римом. Уж конечно, не схемы лютерова богословия его на этот шаг подвигли. Трудно сосчитать романы, дамские и не вполне дамские, описывающие невиданную коллизию: молодой король пленяется фрейлиной своей жены, но та, сюрприз-сюрприз, вместо того чтобы просто выждать пристойное для чести время да и пустить-таки монарха на свое ложе, следует совету Мефистофеля из «Фауста» Гуно — «до обрученья дверь не открывай». Король мыкается, но дверь таки не открывается, а чтобы обручиться — надо развестись, и так начинается самый скандальный — и самый оглушительный по своим последствиям — бракоразводный процесс в истории европейских монархий. Император Карл V никак не может решить, что ему дороже: супружеское счастье его тетушки (Екатерины Арагонской, первой из шести генриховых жен) или участие Англии в антифранцузском союзе; папа Климент VII Медичи, ютящийся в провинциальной дыре после того, как его Рим разграбили испанские головорезы и немецкие ландскнехты того же Карла V, жалко пытается тянуть время; раввины европейских гетто в кои веки раз привлечены к решению исторического вопроса — к ним обращаются за консультацией по поводу брачных установлений Книги Левит (официальный повод для развода — то, что Екатерина прежде брака с Генрихом была сосватана его брату). А Анна Болейн знай одергивает с погибельной улыбкой юбки в ответ на рычание обезумевшего от уже не совсем юношеской страсти короля: нет, Гарри, нет, только после свадьбы.  «Анна Болейн». Неизвестный автор, конец XVI века Фото: DIOMEDIA / SuperStock Будем справедливы к Генриху: возможно, дело не только в либидо и не только в непреклонной леди, которую, как многие считают, король увековечил в самом знаменитом ренессансном шлягере — песенке про «Зеленые рукава», «Greensleeves». Союз с Испанией против Франции, вековечного соперника Англии, предначертал еще его батюшка, скопидомный Генрих VII; то, что Мария Тюдор, Bloody Mary, вышла потом замуж за Филиппа II Испанского и ненадолго отменила генрихову Реформацию — тоже следствие все тех же геополитических идей. Но сам Генрих VIII альянсом с Испанией и империей подчас тяготился, и развод с инфантой можно себе представить и бесстрастной стратегической мерой. Тем более что наследник мужского пола королю тоже был необходим. И все же: когда Рим так и не дал развода королю Англии, когда умер кардинал Уолси, последний медиатор, умевший доносить до Генриха идею безусловного авторитета римской церкви, король решил действовать. Сначала по совету умных правоведов он обратил против всего английского духовенства (подчиненного, натурально, римскому понтифику) статут XIV века, запрещавший английским подданным апеллировать к заграничному властителю — хотя бы и папе. Духовенству оставалось только подчиниться: на дворе был не XIV век и политическое могущество папства выглядело материей как никогда сомнительной. Далее последовал тайный брак Генриха с Анной Болейн, а после него (именно что после) — формальное аннулирование его брака с Екатериной Арагонской. А еще чуть позже, в 1534-м, парламент после серии антипапских законов издал Акт о супрематии — и провозгласил тем самым полное и никакими зарубежными авторитетами не ограниченное всевластие короны над церковью Англии. Королю оставалось только саркастически улыбнуться «преемнику князя апостолов, викарию Иисуса Христа»: кто защитник веры? я защитник веры! И вы сами это удостоверили.  «Екатерина Арагонская». Неизвестный автор, начало XVIII века Фото: DIOMEDIA / National Portrait Gallery London Это большое событие в истории протестантизма, но действовал Генрих все-таки иначе, чем немецкие князья, пошедшие за Лютером. Те очень рано почуяли, что новая доктрина сулит им огромные доходы от секуляризации церковных земель. Генрих тоже запустил кампанию по упразднению монастырей и по перераспределению их собственности (именно поэтому многие поместья и до сих пор называются как-нибудь наподобие «Аббатство Даунтон»), однако занялся этим все-таки во вторую очередь. И самое главное: при всех стараниях своих протестантски настроенных советников, он совершенно не собирался выстраивать свою Реформацию по готовым выкройкам — хоть лютеранским, хоть цвинглианским, хоть кальвинистским. Пока у власти была Анна Болейн, король не без ее подачи хотя бы рассматривал благосклонно эти выкройки — особенно когда предлагаемые ему меры совпадали с его собственной выгодой (как в случае ликвидации монастырей). Но после того как королева Анна отправилась на плаху, Генрих совсем потерял интерес к реформаторам. Новое вероучительное определение, изданные парламентом «Шесть статей», повторяло вполне католические нормы: реальное присутствие Христа в Евхаристии, причащение мирян под одним видом, необходимость устной исповеди, целибат духовенства и так далее. Совершенно не нужны были Генриху всеобщее священство, смутьяны-проповедники и «дешевая церковь». Зачем? Лучше старая латинская месса, пышные облачения и ладан. Только бы без папы. Считается, что в полную силу Реформация в Англии развернулась только после смерти Генриха VIII, при юном Эдуарде VI. Потом Мария I ее отменила, а Елизавета I восстановила — хотя все равно в очень своеобразном, компромиссном виде: англиканство так и осталось via media, «срединным путем» в ряду христианских исповеданий. Но с легальной точки зрения все эти кульбиты основывались именно на генриховых достижениях, на убежденности в том, что король Англии, «император в своих землях», имеет полную власть в церковных делах.  "Семья Генриха VIII". Неизвестный автор, 1545 год Это было очень удобно — в условиях, когда религиозные вопросы были напрямую связаны с температурой общественных настроений, иметь возможность решать их без апелляции хоть к папе, хоть к Вселенскому собору. Определять обычным парламентским биллем, как людям крестить детей, хоронить покойников и отмечать праздники. Рачительно содержать церковь на казенный кошт, отняв у нее и финансовую автономию, и средневековые социально-культурные прерогативы. Жестко контролировать течения и партии, которые неминуемо возникали в церковном сообществе, аккуратно купируя крайности — и все же позволяя вольному религиозному сознанию «стравить пар». И вообще сделать церковь, по сути, одним из государственных департаментов. По условиям XXI века все это звучит угрожающе. Но на самом деле «старая добрая Англия» со всеми ее чудачествами и свободами, сплином и промышленной революцией, викторианской чопорностью и «бременем белого человека» — она ведь восходит именно к тем временам, к тюдоровской Реформации (а вернее, реформациям). И, пожалуй, Чаадаев был не так уж неправ, когда писал об англичанах: «Последняя их революция [имеется в виду “Славная революция” 1688 года.— СХ], которой они обязаны своей свободой и процветанием, а также и вся последовательность событий, приведших к этой революции, начиная с Генриха VIII, не что иное, как религиозное развитие». Последний раз редактировалось Chugunka; 04.11.2019 в 08:15.
|
|
#44
05.11.2019, 14:09
|
||||
|
||||
|
Истина веры как плакат
https://www.kommersant.ru/doc/3242536
Почему искусство оказалось самым важным СМИ Журнал "Коммерсантъ Weekend" №9 от 24.03.2017, стр. 28 Цитата:
Они просили (на это нужно было официальное разрешение, потому что старую цеховую структуру никто не отменял) разрешить им заниматься другим ремеслом — поскольку по художественной части делать им, мол, больше нечего и детей кормить тоже нечем. А все потому, печалятся мастера, что «через слово Божие почтение к образам заметно ниспало». Церковные и околоцерковные заказы — от больших алтарей до грошовых ex-voto — в протестантствующем городе внезапно перестали существовать. Сам Лютер не то чтобы в этом был повинен лично. Суеверия, связанные с чудотворными изображениями, он ругал; о храмовом великолепии отзывался кисло (в конце концов, его виттенбергские тезисы отчасти вызваны к жизни тратами папства на строительство новой базилики Св. Петра) — и вообще считал, что слышание учительного слова важнее для формирования христианина, чем любой визуальный опыт. Но принципиально считать любое изображение идолопоклонством (а из буквы Писания такой вывод делали слишком многие, вот и в Страсбурге случилось) не соглашался, искусство в общем и целом терпел. А иногда и на свой лад ценил.  Лукас Кранах Старший. «Чудотворный образ Марии Помощницы», 1517–1525 годы Фото: Dom zu St Jakob, Innsbruck Однако грань, отделявшая протестантизм — весь протестантизм — от тотального запрета на фигуративное искусство, была очень тонка. И неизвестно, удержался бы тот же Лютер от того, чтобы ее перейти, если бы не Лукас Кранах. Тот был не какая-нибудь эльзасская гольтепа, страсбургский пролетарий художественного труда, а придворный живописец, любимец саксонских герцогов, которые Реформацию, конечно, поддерживали всеми силами, но от подобающей ренессансным государям любви к изящным искусствам отказываться решительно не собирались при любой конфессиональной погоде. Лютеру он был один из ближайших друзей; прячась после эдикта Вормсского рейхстага, объявившего его вне закона, реформатор чуть ли не самое прочувствованное письмо по этому поводу отправил именно Кранаху. Позже Кранах приютит у себя сбежавшую из бенедиктинского монастыря Катарину фон Бора, и он же будет свидетелем на свадьбе Катарины и Лютера. Все это совершенно не мешало Кранаху, а точнее его безразмерной мастерской, исполнять любые заказы — хоть духовные, хоть напропалую светские, хоть католические, хоть протестантские; лишь бы платили. О непременном художественном достоинстве всего этого приплода говорить, увы, не приходится. Но при этом Кранах удивительно точно — право, как мало кто из его современников во всей Европе — умел буквально нутром угадать, что именно требуется от живописи по действующей повестке дня. Чем из своих прикладных возможностей искусство может послужить простым и очевидным информационно-публицистическим целям. То есть построить расписную триумфальную арку по случаю очередной коронации, написать очередного правителя коленопреклоненным перед Богородицей — это и раньше умели, и будут еще этим умением пользоваться как минимум два века. Кранах же одним из первых почувствовал, насколько изобразительность важна как реальный, не аллегорический медиум, насколько она отвечает потребности нарождающегося человека Нового времени в зрительной информации документального свойства. Это человеку Средневековья искусство преподносило настолько обобщенный образ короля или герцога, что физические черты портретного сходства были менее важны, чем канонические жесты или атрибуты. У Кранаха же, наоборот, даже нелестная свинообразность саксонских правителей, запечатленная на многочисленных и активно тиражировавшихся портретах, превращалась в еще один инструмент власти. Хотите, мол, посмотреть на наше красно солнышко? Да вот он, прямо как живой, и потому необязательно быть частью придворного круга, чтобы чувствовать его практически живое присутствие. Но особенно часто Кранах писал самого Лютера. Ни один курфюрст и ни один папа в XVI веке не удостоился такого количества портретов, фиксировавших все основные стадии земного пути: первые кранаховские работы этого рода изображают еще совсем молодое, нервно-поджарое лицо реформатора, а последняя — обрюзгший облик мертвеца. И в этом тоже, по тем изменившимся временам, был смысл — хотя самому Лютеру и хотелось, чтобы вера происходила от чистого и беспримесного слышания, но слышащему (а часто, так уж вышло, читающему) все-таки нужна и «картинка», нужно представлять себе, кто это так говорит и с каким лицом. Особенно в отсутствие привычной церковной образности с ангелами, Богородицей и святыми. В некоторых отношениях связь живописи Кранаха со средневековым искусством ощутить гораздо проще, чем в случае его итальянских современников. Но само целеполагание — оно абсолютно иное. Вместо старинной концепции сакрального искусства как «Библии для неграмотных» (хотя на поверку и неграмотный в искусстве той же готики видел чаще всего совсем не новаторское учительное высказывание, а череду одних и тех же с младенчества знакомых иконографических схем) возникает ощущение искусства как именно что средства массовой информации. В 1529 году Кранах создает одну из самых популярных своих композиций в жанре «истины Реформации для простецов» — «Закон и благодать». Она быстро расходится по Европе во множестве повторений, от авторских живописных копий до лубка. Для нескольких протестантских поколений просто-таки не было более наглядного способа свести воедино фундаментальные истины новой веры, чем в этом благочестивом плакате: дела ветхого Закона (формально-обрядовое исполнение заповедей) толкают человека в ад, евангельская Благодать, оправдывая его верой, ведет его к воскресшему Христу. И трудно сосчитать людские множества, которых именно эта картинка так или иначе воодушевляла.  Лукас Кранах Старший. Карикатура «Папский осел», 1523 год Фото: Deutsche Nationalbibliothek А для совсем простых у Кранаха было в запасе оружие совсем безотказное — сатира и карикатура. В памфлете «Страсти Христа и Антихриста» римский папа выглядел богохульным антиподом Спасителя — венчание тиарой вместо коронования терновым венцом, раболепное поклонение кардиналов вместо поругания и так далее. В иллюстрациях к лютеровской филиппике «Против папства, основанного диаволом» (и так-то на редкость отвязной) Кранах и вовсе отпускает тормоза. Картинка под названием «Папский осел», изображающая чешуйчатого монстра с ослиной головой и женскими половыми признаками (намек на тогдашнюю распущенность Ватикана), даже самого Лютера возмутила — но массовый успех все равно имела, а то как же. Но есть одно поразительно ироничное обстоятельство. Одна из подписанных Кранахом Мадонн (подлинник после ряда приключений оказался в кафедральном соборе Инсбрука) стала чудотворить, прославилась под названием Maria Hilf, «Мария Помощница», и разошлась во множестве почитаемых списков. В XVII веке, в пору самой яростной борьбы между двумя исповеданиями, католики взывали к ней о помощи против супостатов — и ссылались на нее как на один из аргументов о чудесной силе святых изображений в спорах с протестантами-иконоборцами. И тут уж точно приходится признать: больше никто из художников XVI века, сколь угодно одаренных, не смог само искусство свое сделать аргументом, который в конечном счете верой и правдой служил сразу двум воюющим за истину вероучения сторонам. Последний раз редактировалось Chugunka; 12.11.2019 в 08:56.
|
|
#45
06.11.2019, 12:57
|
||||
|
||||
|
Рождение педагогики
https://www.kommersant.ru/doc/3236748
Почему мистик и эзотерик придумал систему всеобщего образования Журнал "Коммерсантъ Weekend" №8 от 17.03.2017, стр. 34 Цитата:
Примерно такой диалог — кажется, общепонятный и извечный — на первых страницах ведет с читателем самая известная книга Яна Амоса Коменского, его «Orbis pictus». То есть «Нарисованный мир», «Вселенная в картинках». Показать картинку — назвать предмет — закрепить фонетику — сообщить его элементарные и запоминающиеся характеристики. Так детей и учат ровно с тех самых пор, как «Orbis pictus» впервые сошел с печатного станка. В современных изданиях из серии «Моя первая книжка», положим, нет параллельного повторения всей текстовой информации не только на соответствующем живом языке, но и на латыни, а у Коменского есть (так что там не только условное «котик мяукает», но и «felis clamat», «кот кричит»). Но в остальном — как Коменский придумал, так этот процесс и работает. Есть у него почти столь же известная книга, «Великая дидактика» (1631), где он пусть с многословными и наивными ссылками на натурфилософию, но формулирует теоретические основы того, как вообще устроено образование (вернее, как оно должно быть устроено: это сейчас принципы Коменского — общее место, но в XVII веке все было несколько иначе). И каковы основные принципы школьной педагогики. «В школы следует отдавать не только детей богатых или знатных, но и всех вообще: знатных и незнатных, богатых и бедных, мальчиков и девочек во всех городах и местечках, селах и деревнях»,— пишет он. Нужен учебный план (большой план, от колыбели до зрелости), нужно размеренное расписание уроков (четыре астрономических часа классных занятий и столько же на домашку), нужна система наглядных пособий. Нужны диктанты, контрольные работы, методические планы и отметки по поведению, но еще более нужны мягкость, осмотрительность, умение увлечь, индивидуальный подход, игровые формы обучения. Есть описание идеальной школы — такое ощущение, что в брежневские времена его в руководствах по проектированию типовых школьных зданий цитировали с тем же благоговейным буквализмом, что и классиков марксизма-ленинизма: «Внутри она должна быть чистой, светлой, украшенной картинами: портретами знаменитых людей, географическими картами, памятниками исторических событий», а извне к ней должна примыкать «площадка для прогулок и игр». Конечно, никаких розог. Если учитывать, что в Великобритании, как известно, телесные наказания в государственных школах окончательно отменили только на излете тэтчеризма (а в частных они дожили и до 2000-х) — можно представить, как это звучало в середине XVII века.  «Игра в теннис». Иллюстрация к «Orbis pictus», 1659 год Фото: DIOMEDIA / Lebrecht Music and Arts Наше представление об образовании как о нормированном и общеобязательном многоступенчатом процессе — дошкольное образование, образование начальное, среднее и высшее — тоже сформулировано у Коменского. Ну разве что концепцию детских садов он все-таки не разрабатывал, и для него дошкольное образование — вещь по преимуществу семейная, как он выражается, «материнская школа». Но с именем Яна Амоса Коменского на титульном листе выходили и другие книги. Например, «Свет во тьме» (1657; в тот же год впервые был напечатан «Orbis pictus») — не то разряженный в аллегорические одежды политический памфлет, не то кликушество чистой воды: на основе текстов Писания и чужих апокалиптических пророчеств делается вывод, что конец света при дверех и что антихристова власть Рима и Габсбургов будет напоследок сокрушена воинством истинных христиан. В 1631 году, почти одновременно с «Великой дидактикой», была издана книга «Лабиринт мира и рай сердца» — барочно-гностический текст, напоминающий и раннесредневековые «зерцала», и иные готические романы, и Фому Кемпийского, и Якоба Беме; там лирический герой-Путник обозревает злоключения грехопадшего мира, а затем восходит к «сокровенному сердца человеку», к «внутреннему христианству». И слышит Божий призыв: «Затворись со Мною внутри себя... Все, кто вверился Мне, неизъяснимую обрящут славу перед ангелами». Стоит еще добавить, что есть достоверные известия о связи Коменского с розенкрейцерами, с расточенным по Европе после смерти Рудольфа II цветом алхимической науки, с ученой средой английского протомасонства. Во всяком случае, его упования на сообщество мудрецов, способных руководить человечеством на пути к просвещенному состоянию, действительно похожи на утопические грезы хотя бы того же Фрэнсиса Бэкона. Откуда все это? Откуда Елена Петровна Блаватская, севшая на престоле дедушки Ушинского? Коменский, если посмотреть на вещи формально, был протестант — но не лютерова либо кальвинова извода, а другого, более старого согласия: он принадлежал к церкви «богемских братьев», преемников гуситов. После того как в ходе Тридцатилетней войны некатолические исповедания в землях богемской короны оказались под ударом, он уехал. В Швецию, в Англию, в крайне веротерпимую, почти либертарианскую по тем временам Польшу. Потом в Венгрию, точнее, в Трансильванию (сейчас это тоже неочевидно, но в середине XVII века это был порто-франко самых радикальных религиозных идей). Потом в Голландию, где и умер в 1670 году.  «Спортивные игры для мальчиков». Иллюстрация к «Orbis pictus», 1659 год Фото: DIOMEDIA / Lebrecht Music and Arts Книг он оставил после себя действительно несметное количество, и это, безусловно, один из тех случаев, когда объему работы, проделанной за хотя бы и длинную по тогдашним меркам жизнь (78 лет), вчуже искренне поражаешься — как только у людей хватало сроку на все эти трактаты, если учитывать, что не только процесс книгопечатания, но и элементарные вещи вроде перемещения из города в город или наведения библиографических справок требовали совсем других временных затрат. Но фундаментальных пунктов за всем многообразием этих текстов — прагматичных и умозрительных, дидактических и горячечных — только два. Один — это «пансофия», «всемудрость», мечта об универсальном знании, которое можно не просто проглотить, но и сделать доступным для любой человеческой личности. Собственно, это отзвук гуманистических штудий XV-XVI веков, только дополненный всем тем мировоззренческим оптимизмом, который при желании можно было извлечь из «тайных наук» рудольфинской Праги, и всей систематичностью идей Декарта и Бэкона. Именно он у Коменского и приобретает иногда пестро-мистическую окраску. Второй пункт — необходимость образовательной свободы для нового христианского сообщества, и здесь уже Коменский адресуется к протестантским авторитетам предыдущего столетия, прежде всего к главному соратнику Лютера Филиппу Меланхтону. Если в изустно предаваемом предании правды нет, если спасение каждого зависит от того, насколько правильно он понимает Писание и насколько верно соотносит его с собственным познанием мира (который тоже в некотором роде азбука в картинках) — то этому каждому как минимум хорошо бы знать грамоту. Эту простую, но глобальную необходимость Коменский осознавал как мало кто другой. Но уже при его жизни было ясно, что его метод — нечто бесконечно большее, чем действующая система узкоконфессиональной индоктринации: иначе бы его не зазывали наперебой самые разные правители Европы, включая кардинала Ришелье. И к тому же задолго до психологии ХХ века с ее эмансипацией детского сознания у Коменского мелькает иногда (пусть с отсылкой к Мф. 18, 3) ощущение, что у взрослых-то ничего путного пока и не получается, зато дети, в общем, вполне интересные субъекты для диалога: "Мы, взрослые, считающие людьми только одних себя, а вас только обезьянками, себя только мудрыми, вас — неразумными, себя одних — красноречивыми, а вас — бессловесными,— теперь мы становимся вашими учениками. Вы даны нам в учителя, ваши поступки — образец и пример нашим". Последний раз редактировалось Chugunka; 13.11.2019 в 09:49.
|
|
#46
07.11.2019, 04:30
|
||||
|
||||
|
Вершина либеральной теологии
https://www.kommersant.ru/doc/3229823
Почему библейско-богословская ученость пришла к скептицизму Журнал "Коммерсантъ Weekend" №7 от 10.03.2017, стр. 32 Цитата:
Бывают модные лекторы, бывают ученые, формирующие своими книгами интеллектуальную моду в планетарном масштабе, но в одной личности они совпадают не всегда. Адольф Гарнак, конечно, выглядел благополучнейшим примером такого совпадения. Его изыскания в области библеистики и ранней церковной истории были на переднем краю науки — везде, даже в дореволюционной России, где инвективы профессора в адрес восточного христианства очков ему не прибавляли. Те самые лекции в напечатанном виде разошлись огромными тиражами. После работы в нескольких провинциальных университетах он стал штатным профессором богословского факультета в Берлине, ему покровительствовал сам кайзер; позже, в 1914-м, он получил и дворянство, став из Гарнака фон Гарнаком. При всем том с университетской кафедры он говорил вещи, которые на первый взгляд до странного плохо вяжутся с этим официозно-благополучным статусом. И вообще с положением профессора богословия — уж какой мы в обиходе представляем себе эту штатную единицу. Вспомните, например, вполне искреннее общественное недоумение по поводу того, что в отечественных технических вузах задумали завести кафедры теологии. Теология — она же про догмы? Про нерассуждающую веру в то, что написано в старых непонятных книгах, да? Нет, что у Гарнака не нашлось добрых слов про средневековое, дореформационное христианство — это еще понятно. Вот католики: «Тут нет речи об искажении, тут полное извращение. Религия получила ложное направление. Римский католицизм, взятый как внешняя церковь, как учреждение права и силы, ничего общего с Евангелием не имеет и даже противоречит ему по существу». Вот православные: «Вся эта официальная церковность с ее священниками, с ее культом, сосудами, ризами, святыми, иконами, амулетами, с ее постами и праздниками ничего общего с религией Христа не имеет. Это надо считать античной религией, сплетенной с некоторыми понятиями Евангелия, или лучше: это — античная религия, всосавшая в себя Евангелие».  «Синайский кодекс» — список Ветхого и Нового Завета на греческом языке, IV век Фото: DIOMEDIA / British Library London В целом сам тон Гарнака-лектора выдает живое религиозное воодушевление, это менее всего бесстрастная фактология или сенсационное «срывание покровов». «Евангелие», «Евангелие», повторяет он, «Христос», «Христос». Но вчитаешься — и выясняется, что Евангелие-то — вещь немного зыбкая, что много привходящих исторических обстоятельств, что из четырех предполагаемых евангелистов Иоанна с его Логосом вообще не стоит принимать во внимание (это греки со своим платонизмом замутили чистую струю первозданного учения), да и остальные три благовестия, в сущности, «очень несовершенны», «не представляют собой исторических сочинений», и, как аккуратно выражается профессор, «цель их отчасти совпадает с намерениями Христа». К рассказам о чудесах надо относиться с крайней осторожностью — и дальше, вот ни на секунду не теряя непринужденной и веской плавности изложения, Гарнак рассказывает, что искупление, боговоплощение, бессмертие души — вынужденные литературные условности, что воскресение, может быть, факт, а может быть, и нет (и не так это важно), что божественная природа Христа — фикция, ну и Троицу тоже злокозненные греки почем зря изобрели. За вычетом всего этого остается довольно скромная сумма милых, благодушных, но размытых субъективных переживаний. И вот это-то сущность христианства. Ради этого Лютер, мол, и старался (хотя веру в сказки о Троице Гарнак ему так и не прощает). Под всем этим мог бы подписаться и Толстой — но Толстой ученым не был, а Гарнак действительно был. Надо только понять, как появился этот специфический род учености. Когда-то, еще в начальный век Реформации, католические полемисты договаривались до того, что у Писания «нос из воска» — куда захочешь, туда его и повернешь, и нужен авторитет настоящей церковной традиции, чтобы справляться с этим правильно. Протестанты старались доказать обратное, исходя из Писания же. Отсюда библейская текстология, так перекликавшаяся с ренессансным призывом «ad fontes!» — «к (перво)источникам!». Отсюда своя, обособленная систематизация историко-богословского знания, в XVII веке превратившаяся в тяжелые ученые монолиты под стать средневековой схоластике.  «Сущность христианства», 1900 год Дальше уже в рамках протестантизма (лютеранства, если точнее) началась реакция, возник так называемый пиетизм, отстаивавший в религиозном опыте право на тихое личное дерзание, а потом явилась немецкая классическая философия вкупе с прогрессом гуманитарных наук. И вот на этой почве, с подачи сначала Фридриха Шлейермахера, а потом Фердинанда Баура, возникло то, что принято называть «либеральной теологией» — соединение тронутой скептицизмом веры, с почетом сосланной в индивидуально-психологические сферы, и все более пристальной филологической критики сакральных текстов. Гарнак, умерший в 1930 году, все-таки остался человеком XIX столетия, и пафос его чем-то похож на восторги многих пропагандистов естественно-научных чудес годов так 1880-х: наука все объяснила, суеверия — пережиток прошлого, просвещенное человечество устроило свою жизнь на без пяти минут идеальный лад, истинные христиане, забыв темные заблуждения прошлого, кротко и разумно существуют под доброжелательным присмотром германского императора. Скептики есть, да и безбожников все больше — но дайте срок, может, наша возвышенная наука все им разъяснит. Однако дальше случился ХХ век, и первоначальная утопия либеральной теологии оказалась одной из тех иллюзий относительно человеческой природы, которые развеялись в два счета. Скепсис — он-то, конечно, остался, более того, сейчас нет ничего необычного в зрелище ученого-атеиста, который препарирует с благодушной вежливостью тексты и уртексты Нового Завета. А вот большая протестантская теология, богословие Карла Барта, пошла после Первой мировой совсем в другую сторону. Не к теплохладным упражнениям по реконструкции первохристианского сознания, а скорее к правоверию Лютера и Кальвина — но только заново, с отчаянием и с надеждой, прочувствованному на фоне цивилизационных травм, которые XVI столетию и не снились. Авторитетнейший церковный историк, библеист и протестантский богослов. Родился в 1851 году подданным Российской Империи в городе Дерпт (ныне Тарту), умер в 1930 году в Гейдельберге гражданином веймарской Германии. Отвергая традиционные догматические рамки христианства и его мистический опыт, сводил религиозность к сфере моральных установок и субъективных переживаний. Последний раз редактировалось Chugunka; 14.11.2019 в 10:08.
|
|
#47
08.11.2019, 11:35
|
||||
|
||||
|
Тяжкий выбор между разводом и двоеженством
https://www.kommersant.ru/doc/3226993
Почему Реформация потрясла устои сексуальной и семейной этики Журнал "Коммерсантъ Weekend" №6 от 03.03.2017, стр. 26 Цитата:
Ландграф Филипп откровенно рассказывал о своей непутевой брачной и вообще половой жизни и спрашивал совета. Неизвестно, удостоили бы его ответа (да еще такого: трудного, вымученного и подробного), будь он простым рыцарем или там бургомистром. Но он был Филипп Великодушный, молодой лев протестантизма, самый решительный и воинственный из венценосных сторонников Реформации, один из вдохновителей той самой «Шпейерской протестации», из-за которой, собственно, протестанты и зовутся протестантами; войска сколоченной им Шмалькальденской лиги пока что успешно били католические полки Карла V. Жена его некрасива, нечистоплотна, вечно пьяна, от нее дурно пахнет — в общем, супруга ей порадовать нечем, жаловался Филипп. Никогда за 16 лет брака он не чувствовал к ней склонности. Через три недели после свадьбы начал изменять — и все никак не может остановиться, ибо от природы весьма удобопреклонен к плотскому смешению. Жизнь во грехе «обременяет мою совесть, обрекает меня аду и препятствует мне наказывать таковых же грешников в моих владениях, ибо всякий скажет мне: врачу, исцелися сам», пишет ландграф, «итак, я желал бы, чтобы было употреблено дозволенное от Бога врачевание». И тут читатель, конечно, ждет, что это будет самое ожидаемое в таком случае «врачевание». Брак аннулировать. Постылой жене — апанаж, ее детям — гарантии наследных прав (детей было много; уж со склонностью или нет, но ландграфиня рожала мужу очередного ребенка почти каждый год). А самому Филиппу заново жениться — уже не по династическим соображениям, а по сердцу. Но ландграф не хотел развода. Он просил, чтобы ему разрешили по всей форме взять вторую жену.  Йост вон Хофф. «Филипп I и Кристина Саксонская», XVI век Расторжение брака как «врачевание» отпадало, во-первых, потому что фразу Писания «что Бог сочетал, того человек да не разлучает» Филипп и его единоверцы читали без всяких экивоков. Во-вторых, потому что католическая практика не то чтобы развода, а именно аннуляции брака выглядела напрочь скомпрометированной: распоряжалась в этих вопросах римская курия, причем сплошь и рядом опираясь не на предписания канонов или даже Библии, а на соображения политической целесообразности. Брак какого-нибудь короля мог быть совершенно законен, надлежащим образом одобрен церковью и консуммирован — но если король имел влияние на папу (а родственники королевы не имели), то освободиться от семейных уз монарх мог и в этом случае. У всех в 1539 году были перед глазами старания Генриха VIII добиться развода с Екатериной Арагонской, вернее, унизительные виляния папы Климента VII по этому поводу; он бы и рад был пойти навстречу королю Англии, но племянником Екатерины был император Карл V, державший понтифика за бороду, и прекрепко. Присвоенное папами право «диспенсации», то есть нарушения канонических норм при необходимости (если нельзя, но очень хочется, то можно), изначально злило реформаторов не меньше, чем индульгенции. А теперь ландграф Гессенский их самих призывал совершить диспенсацию, и еще какую: по сравнению с двоеженством какое-то там разрешение на брачное сожительство кузена и кузины или дяди и племянницы выглядело плевым делом. Филипп, надо признать, подобрал аргументы не без изящества. В Ветхом Завете, мол, многоженство было позволено (следуют очевидные примеры), да и в Новом не то чтобы буквально запрещено, если разбираться: только епископ, по слову апостола, должен быть «одной жены муж». У набожного императора Валентиниана I якобы было две жены; был еще когда-то некий граф, получивший в Святой земле ложное известие о вдовстве и женившийся вторично — а потом получивший разрешение сохранить и новую супругу, и здравствующую старую. От этих анекдотов ландграф переходил к тщательно прикрытым угрозам. Лютер и его соратник Меланхтон, дескать, советовали Генриху VIII вторично жениться, не добиваясь развода — так пусть же войдут и в его, Филиппа, положение. А то ему останется только обратиться за помощью к императору (читай: вернуться со всеми своими землями и войсками в лоно Рима). Лютеру и иже с ним пришлось юлить. Да, многоженство по немощи разрешалось праотцам Ветхого Завета, но норма брака — союз двоих, одного мужчины и одной женщины, ибо сказано: «и будут двое одна плоть»; к тому же, писали отцы Реформации, каков будет соблазн, если о двоеженстве ландграфа кто-нибудь прослышит — враги начнут сравнивать лютеран с турками, а простые верующие, не будь дураки, тоже захотят себе вторую жену, если первая станет дурно пахнуть. Но прелюбодействовать, впрочем, тоже не очень хорошо. Так уж и быть, ландграф Филипп, если вот прямо совсем невтерпеж — женись, что делать. Только, ради всего святого, тайно. Бог не выдаст, свинья не съест. И Филипп весной 1540 года втихомолку справил свадьбу. Первая жена, Кристина Саксонская, дала свое согласие на второй брак мужа; ее многочисленные дети сохранили все династические права (среди их прямых потомков — и принцесса Алиса, ставшая императрицей Александрой Федоровной, и принц Филипп, ставший герцогом Эдинбургским и супругом Елизаветы II). Вторая жена, мелкая дворяночка Маргарете фон дер Заале, держалась скромно, в государственные дела не мешалась и вполне смиренно относилась к тому, что для всех она не законная жена, а наложница. А дети ее, соответственно, байстрюки. Все бы хорошо, но через пару месяцев о брачной авантюре ландграфа все-таки стало известно решительно всем, и скандал поднялся такой, что небу жарко было. Филипп поначалу надеялся, что Лютер как-то его прикроет, хотя бы перед своими, но Лютер стал отпираться — и тогда разозленный ландграф уже всем и каждому был готов сообщить, что на двоеженство его благословил именно Лютер.  «Маргарете фон дер Заале», копия c картины Ганса Брозамера, XVII век Это очень повредило репутации Лютера и его дела, поскольку очень вписывалось в удобный для антипротестантской пропаганды ряд: ну как же, монах-расстрига, наплевавший на свои обеты, взявший в свою сальную постель монахиню и имеющий наглость называть это законным браком. Ну что он может посоветовать? Известно что: веруй во Христа и греши себе крепче, pecca fortiter. Двоеженство, говорите? Мы не удивлены. Сложность в том, что Лютер, конечно, никаким либертином не был. И свое “pecca fortiter” он изрек отнюдь не за кружкой пива, обнимая ту самую экс-монахиню Катарину фон Бора. Это было риторическое восклицание, вырвавшееся посреди стройного и вполне благоговейного рассуждения о законе, праведности, грехе, смерти, благодати и крестной жертве, через веру в которую спасается грешник. Это в Эдеме акт размножения был такой же приятной, грациозной и неукоризненной вещью, как тамошние же еда и питье. «Теперь же, увы, это наслаждение столь уродливое и пугающее, что врачи правомерно уподобляют его падучей болезни»,— согласитесь, для предполагаемого апологета плотской любви звучит порядком гадливо. Другое дело, что Лютер не только оставлял человека наедине с терзаниями «Послания к римлянам» («грех стал весьма грешен посредством заповеди», «бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?», вот это вот все). Он пытался дать ему и положительный идеал, причем согласный с современными обстоятельствами, а не с условиями египетской пустыни первых веков монашества. В этом идеале брачная любовь (да, уродливая, да, зараженная грехом и смертью, как все земное) была уже не еле-еле терпимым злом, как у непримиримых аскетов. И не нижней грязноватой ступенькой на пути к занебесной Красоте, как у неоплатоников. Нет, это было абсолютно честное и достойное (и даже более достойное, чем вольное безбрачие) человеческое состояние. Причем достойное само по себе, а не в многодельном контексте позднесредневекового благочестия с его душноватыми обрядовыми мелочами. Очевидно, в XVI веке это выглядело настолько революционно, что, казалось, следом должна была идти глобальная переустановка всех моральных и правовых скреп. Если не для всех — так хотя бы для ландграфов. Последний раз редактировалось Chugunka; 15.11.2019 в 10:58.
|
|
#48
09.11.2019, 14:40
|
||||
|
||||
|
Метаморфозы тюльпанов
https://www.kommersant.ru/doc/3213489
Почему увлечение восточным цветком чуть не привело Голландию к экономическому краху Журнал "Коммерсантъ Weekend" №5 от 17.02.2017, стр. 28 Цитата:
Его сын и преемник, Рудольф II, воспитывался под присмотром мрачного испанского дядюшки — Филиппа II. Это потом Рудольф забросит всевозможные дела правления, включая религиозные, и погрузится в алхимию, астрологию и прочие отреченные науки, затворясь в пражском дворце. Пока что новый государь поступил так, как положено державному защитнику католического правоверия,— изгнал из Вены большую часть придворных, которые в смысле своей конфессиональной благонадежности были под подозрением. Среди изгнанных был смотритель императорского сада Шарль де Л'Эклюз, которого мы знаем, в соответствии с привычками тогдашнего научного мира, под латинизированным именем — Carolus Clusius, Карл Клузий. На его венских грядках, которые он наверняка оставлял с сожалением, было много необычайного — благо поток экзотических растений из новооткрытых стран не иссякал. Во всяком случае, достаточно много, чтобы и не выделять специально из той ботанической кунсткамеры красивый цветок, вывезенный из Турции; ездивший к султану императорский посол де Бусбек утверждал, что называется он как-то вроде “tulipan”.  Якоб де Монте. «Портрет Карла Клузия», 1585 год Фото: University Library, Scaliger Institute Клузий в конце концов перебрался в протестантскую Голландию, в Лейден, чтобы поднимать ботаническую науку в тамошнем университете. Помянутая наука в любом случае оказалась бы у него в долгу — он один из тех, кто заложил ее новоевропейские основы; если угодно, равноправный коллега Коперника, Тихо Браге и Кеплера в своей отрасли. Но случилось так, что именно вот этот турецкий цветок не без его участия произвел в Голландии такие потрясения, какие, кажется, ни одно произведение растительного мира не вызывало никогда. Вообще, появление тюльпанов в Европе — целая серия исторических анекдотов, и один из них связан как раз с Нидерландами. Некий антверпенский купец, разбирая полученный из Константинополя товар, наткнулся на припрятанные между свертками восточных тканей мелкие коричневые луковицы. Купец этот, с ужасом пишет тот же Клузий в своей «Истории весьма редких растений» (“Rariorum plantarum historia”, 1601 год), часть луковиц использовал “vulgarium ceparum modo”, как обыкновеннейший лук — то есть пожарил и съел с маслом и уксусом. А часть посадил в огороде. В положенное время процветшие среди капусты и прочего овощного сброда тюльпаны увидал один из корреспондентов Клузия, который, что называется, просто мимо проходил,— и не мог не сообщить коллеге о таком происшествии. Оттоманские садовники к тем временам вывели уже порядочное количество сортов тюльпанов, тот же Клузий пишет о трех десятках с лишним. Но постепенно охота за все новыми и все более необычными расцветками превратилась из маленького ученого чудачества в манию, охватившую всю Республику Соединенных провинций. Разумеется, подстегнули это помешательство именно наблюдения Клузия, исследовавшего странные и тогда еще малопонятные закономерности, из-за которых луковица гладкоцветного тюльпана на следующий год могла произвести уж настолько причудливо раскрашенный цветок, что только новорожденная барочная эстетика в своей тяге к удивительному могла эти протуберанцы на цветочных лепестках принять как нечто нормативно красивое. В каком-нибудь 1619-м, через десять лет после смерти Клузия, тюльпаны были все еще утехой избранных: во-первых, перепачканных в садовой земле адептов ars botanica, ботанического искусства, а во-вторых — богатеев, которые готовы были за огромные деньги покупать луковицы особенно изысканных сортов. Десять лет спустя выращивание тюльпанов превратилось в популярное ремесло, процветавшее едва ли не в каждом голландском городе. Вскоре количество выращиваемых сортов достигало уже нескольких сотен. Луковицы каких-то из них были по карману и самому мелкому лавочнику, и мелкие лавочники этому были рады. Но были и такие тюльпаны, что стоили как целая ферма с хозяйством. И это совсем даже не предел: луковицы легендарного сорта Semper Augustus тогда было купить не намного проще, чем теперь какого-нибудь хотя бы условно подлинного Рафаэля. Цены, однако, не стояли на месте и к 1637 году достигли совсем уж гомерических высот. В иных случаях звучала цена в 10 тыс. гульденов; есть современные прикидки насчет того, сколько это было на наши деньги, по многим причинам они вопиюще условны, но достаточно хотя бы представить себе горку из десяти тысяч монет, чтобы оценить сам масштаб происшествия. Естественно, в этом буме участвовали не одни садоводы. Продавались и перепродавались уже не только сами луковицы, но и контракты на будущую поставку луковиц: иными словами, перед нами один из первых случаев фьючерсной торговли. Биржевой пузырь стремительно рос, но лопнул в начале 1637 года с еще более стремительными последствиями. И если, согласно ходовым представлениям, тюльпаномания действительно охватила почти все население страны, то можно себе представить, каков был пусть только психологический эффект — тем более что о подобных катастрофах этим людям и старожилы не могли рассказать, такое случилось впервые.  Карл Клузий. Ботанический рисунок “Tulipa praecox” из трактата «Несколько редких растений», 1583 год Фото: Wellcome Library, London. Wellcome Images Рыночно-биржевую сторону всего этого странного морока мы можем себе представить неплохо, но не исчерпывающе. Собственно, даже не до конца понятно, был ли крах «тюльпаномании» прямо-таки катастрофой — или моралистские памфлеты все же преувеличивали градус и цветочного безумия, и последовавшего за ним бедствия. Оно бы и ладно, но хочется понять, откуда все взялось (помимо клузиевой науки, разумеется): почему тюльпаны, почему в Голландии, почему такой раж. Да, Голландия страшно разбогатела: как только свернулась национально-освободительная борьба и как только отпала — хотя бы временно — необходимость содержать громадные армию и флот, местная, как выражался Пестель, «аристокрация богатств» пошла в гору. Да, протестантизм в его реформатском изводе именно в Голландии дал такие всходы, которые удобнее всего вписываются в приснопамятную концепцию Макса Вебера. Верили люди в абсолютное предопределение одних к вечной погибели, других к райской славе (с условием, что личная воля ничего в этом раскладе не меняет)? Да, верили. Собирали себе сокровища на земле? Да, собирали, и с искренне благочестивой миной. Это не совсем тот кальвинизм, что был в Женеве при Кальвине,— ригористический и грозный, как полки со знаменами. Голландская религиозность времен золотого века больше всего напоминает прустовскую Франсуазу, которая «стала требовать от добродетели некоторого комфорта и находить в богатстве нечто назидательное». Но тогда отчего именно эти цветки, точнее, луковицы, которые можно и съесть vulgarium ceparum modo? Отчего не японский фарфор? Не ланкийские смарагды? Не ормузский жемчуг? Наверное, это именно попытка найти назидательный род богатства. «Регенты» Гааги, Утрехта или Амстердама иногда были куда состоятельнее каких-нибудь итальянских маркизов. Но те спокойно отдавали годовой доход ради того, чтобы блеснуть при дворе бриллиантовыми пряжками, шитыми золотом камзолами и так далее. А голландская публика степенно одевалась в черное и паковала жен в глухие платья и чепцы. Отсюда, очевидно, и тюльпаномания. Ведь все-таки не золото, из которого отлили известного тельца, и не серебро, помрачившее Иуду, а цветок, просто и благочестиво растущий из праха земного. К тому же звавшийся “lilionarcissus” — а тут и «нарцисс Саронский, лилия долин» из «Песни песней», и евангельские лилии, превосходящие Соломона во всей его славе. А заодно, конечно, еще и сентенция о том, что «человек — как трава, как цвет полевой, так отцветет». Биржа биржей, маммона маммоной, но само напоминание о том, насколько тщетны все земные дороговизны, может, оказывается, стоить очень дорого. Последний раз редактировалось Chugunka; 16.11.2019 в 05:56.
|
|
#49
10.11.2019, 10:34
|
||||
|
||||
|
Аугсбургский религиозный мир
https://www.kommersant.ru/doc/3207343
Почему даже вынужденная веротерпимость оказалась жизнеспособной Журнал "Коммерсантъ Weekend" №4 от 10.02.2017, стр. 30 Цитата:
«Рыцарь Карл», Ritter Karl, родился вообще-то во Фландрии, говорить предпочитал по-французски и к моменту избрания был королем Испании и ее владений за океаном. Ему принадлежала примерно половина территории на пространстве от Дуная и Одера до Тахо и Гвадалквивира, а его официальный титул перечислял тридцать королевских корон. Немцы все равно радовались, потому что конкурентом Карла на выборах был французский бабник Франциск I, а новоизбранный государь, несмотря на бургундскую бабушку и испанскую матушку, по отцу-то был свой, фон Габсбург, и нижняя губа у него была прямо как у дедушки, императора Максимилиана I. За дело Карл, положим, действительно взялся. Но только ему совершенно не улыбалось сводить это дело императора, номинально главного монарха всего крещеного мира, к обязанностям и возможностям правителя одной только Германии. Ему мечталось о мировой сверхдержаве, о непревзойденном блеске императорского венца, о славе нового Августа и нового Траяна, владыки уже не той античной ойкумены, лепящейся к берегам Средиземного моря, но вселенной эпохи Великих географических открытий. С этими видами он боролся с Франциском I за Италию (удачно). Воевал с турками, именно в это время бравшими все новые рубежи в Европе (малоудачно, но дерзко). На таком фоне в управлении какой-то Германией, казалось бы, действительно можно было бы не знать преград. И все же главной преградой для него стали именно германские дела — дело Лютера и поднявшаяся вслед за ним религиозно-политическая смута. Карл был реалистом, папский суверенитет в церковных вопросах не был для него уж такой святыней, которой и пальцем нельзя коснуться. Во время нескольких рейхстагов, собиравшихся в связи с нестроениями в империи, он действовал по обстоятельствам: где-то уступал курии, где-то венценосным защитникам Лютера. Строго говоря, были моменты, когда ему ничего не стоило своей личной властью хотя бы арестовать смутьяна — но он этого не сделал, ограничился трескучими угрозами. Император и августинец-расстрига соперничали до самой смерти Лютера в 1546 году. Но соперничали, пожалуй, именно что по-рыцарски.  Лукас Кранах Старший. «Портрет Карла V», 1533 год Фото: Lucas Cranach the Elder Поддерживавшие Лютера немецкие князья — те не всегда дотягивались до этой планки. Отвлекаясь на бесконечные войны с ними, Карл в конце-то концов к 1547 году победил. И попробовал навязать супостатам хотя бы временное конфессиональное перемирие в ожидании решений собравшегося в Триденте (нынешнем Тренто) Вселенского собора, который-де всех рассудит. Но князья опять взялись за оружие. Всеевропейское могущество императора тем временем все больше напоминало тришкин кафтан. Усталый кесарь, потерявший надежду на то, что хотя бы на религиозном фронте его проблемы решит церковный собор, начал склоняться к компромиссу. 25 сентября 1555 года собравшийся в Аугсбурге рейхстаг наконец помирил католиков и лютеран. Cuius regio, провозгласил рейхстаг, eius religio: чья власть — того и вера. То есть единой нормативной веры не стало — и в любом из сотен входивших в империю малых, крохотных и микроскопических государств вассалы императора могли по своему вкусу выбрать хоть веру римскую, хоть веру лютерову. (Набиравшему силу кальвинистскому исповеданию, правда, пришлось подождать еще несколько десятилетий, пока и их не присоединили к этому благорастворению воздухов.) Через месяц после этого величавого события «рыцарь Карл», превратившийся к своим 55 годам в измученного подагрой и невралгиями старика, сказал свое «я устал, я ухожу». Держава, над которой не заходило солнце, распалась. Отрекшийся владыка мира затворился в монастыре, империя перешла его брату Фердинанду I, Испания — его сыну Филиппу II (который еще изрядно потрудится для того, чтобы стать для протестантского сознания адским жупелом). Традиционная историография на итоги Аугсбургского рейхстага обычно смотрела с миной дежурно вежливой, но все равно кислой. Ей не угодишь. Что договорились — молодцы, конечно, но только ведь реакционные католические феодалы остались при своих, условно прогрессивные протестантские феодалы радостно сохранили секуляризованные церковные земли, а лоскутное одеяло империи так и осталось лоскутным. Даже и надежды не осталось на то, что когда-нибудь под сильной центральной властью все эти пестрые лоскуты как-то друг ко другу прилиняются, что ли. Если бы Карл по какому-то невероятному стечению обстоятельств — ну турки бы внезапно самоликвидировались, например,— сколотил общеевропейский крестовый поход и вырезал бы протестантов, как когда-то вырезали альбигойцев,— было бы нехорошо. Если бы выкрутил руки главарям соперничающих партий (тоже небывальщина, конечно), так что лютеране и католики-ортодоксы слились бы в унии и стали бы мирно пастись, как волк и агнец у пророка Исайи,— тоже было бы нехорошо: нечего, мол, даже таким вегетарианским образом давать поблажку Риму. Император не сделал ни того ни другого, занимался своими собственными политическими прожектами, но вышло все равно нехорошо, потому что Германия оказалась разобщенной,— ни вам единого рынка, ни единого гражданского общества. Да и взорвался же в 1618 году этот общегосударственный компромисс, и еще с каким грохотом.  А. Херренайзен. «Аугсбургский рейхстаг 1530 года», 1601 год (курфюрст Иоанн Фридрих Саксонский передает императору Карлу V «Аугсбургское исповедание», первый кодекс лютеранства) Фото: Retzlaff/ullstein bild via Getty Images Давайте, однако, отложим политэкономию и посмотрим на это по-человечески. Шестьдесят с лишним лет в центре Европы был мир. Во Франции мрак кромешный, 36 лет гражданской войны, несколько миллионов жертв, гугеноты режут католиков в день св. Михаила (1567), католики режут гугенотов в ночь св. Варфоломея (1572). В Нидерландах лютует герцог Альба, Испания снаряжает против Англии Великую армаду, в самой Англии исправно шлют на эшафот то католиков, то чересчур рьяных протестантов, тоже несогласных с государственной церковью. А в Германии мир. Хромоватый, конечно, но все равно из тех, что лучше доброй ссоры. За последние десятилетия ученые раскопали массу как-то обезоруживающе трогательных ситуаций, к которым этот мирный посыл приводил в иных немецких областях на низовом уровне. Крестьяне, которые на всякий случай принимали предсмертное причастие сразу у двух священников, католического и протестантского. Священники, которые в разные часы и дни служили для двух спокойно уживающихся общин обедню то по одному, то по другому обряду. Лютеранские пасторы, которые присягали на верность Евангелию перед деканами католического собора. Женский монастырь, где под одной крышей обитали равночисленные сестричества католичек, лютеранок и кальвинисток (аббатису выбирали по очереди из каждой общины). Бывает толерантность как красивая буква закона — и бывает толерантность как доброе, пусть и наивное расположение сердца. Но если вычеркнуть и это «ми-ми-ми», и всевозможное самоуправство имперских князей, формально главных бенефициаров Аугсбургского мира, то все равно останется важное содержание, горсть принципов, которые прошли через топку Тридцатилетней войны и Вестфальским миром были только уточнены и подтверждены. И на которых, собственно, цивилизация с тех пор и старается стоять. Государство впервые за всю послеримскую историю по всей форме признало, что невольник — не богомольник, что разные исповедания не просто терпимы и даже не просто охраняемы законом, но равноправны. И что даже если у подданного возникает на религиозной почве конфликт с непосредственным сувереном, то свобода и имущество этого подданного защищены общегосударственным правосудием. Каким-то, как у Хармса, неизвестным для рыцаря Карла и для уличных певунов образом — но все и в самом деле неторопливо пошло на лад. Последний раз редактировалось Chugunka; 17.11.2019 в 10:06.
|
|
#50
11.11.2019, 12:48
|
||||
|
||||
|
Цареубийство как новая политическая доктрина
https://www.kommersant.ru/doc/3202012
Почему из религиозного террора возникли современные конституции Журнал "Коммерсантъ Weekend" №3 от 03.02.2017, стр. 14 Цитата:
По дороге в Арсенал застряли на улице Фероннери, там столкнулись телеги. Свита спешилась и начала расталкивать зевак; король отдернул занавеску, выглянул. В этот момент некто высокий и огненно-рыжий («как Иуда», с омерзением добавляли потом рассказчики) подбежал к повозке, вскочил на спицу колеса и ударил короля кухонным ножом. Как бывает, на несколько секунд все оцепенели от неожиданности. Король успел успокоительно прохрипеть “c’est rien”, «это ничего», но за первым неловким ударом последовал второй. Через считаные минуты Генрих IV, король Франции и Наварры, испустил дух. Убийцу звали Франсуа Равальяк. Мрачно-торжественные протоколы допросов, потянувшихся за событием 14 мая 1610 года, свидетельствуют, что следователи пытались разглядеть за поступком Равальяка заговор. Но тот, несмотря на пытки, повторял, что это было его единоличное деяние, что так он, как ему представлялось, исполнял Божью волю, что иначе бы король пошел войной на папу, а гугеноты вырезали бы католиков. С тем он в нечеловеческих муках (правосудие проявило изрядную изобретательность) и умер на Гревской площади.  Это было уже второе за четверть века убийство французского короля: последнего Валуа, Генриха III, в 1589 году зарезал юный доминиканец по имени Жак Клеман. Как и тогда, общество незамедлительно стало судить и рядить о том, кому цареубийство было выгодно. Никаких прямых свидетельств того, что за Равальяком (судя по его рассказам об апокалиптических видениях, фанатиком, едва психически сохранным) стояли некие кукловоды, не обнаружено до сих пор. И тем не менее до сих пор выдвигаются версии о том, что это был католический комплот против мирволившего по старой памяти протестантам «доброго короля Анри». И что не обошлось тут без иезуитов, которые, уж конечно, записные любители темных дел. Общество Иисуса, когда облыжно, а когда и с основаниями, столько раз подозревали в злоумышлениях против правителей, что и не сосчитать. Кажется, последний раз это было — в порядке уже слегка экзотического предположения — после смерти Абрахама Линкольна. Но в первые полтора столетия после Реформации, когда религиозное противостояние доводило взаимную ненависть между как вероисповеданиями, так и целыми государствами до кровавого амока, подозрений было куда больше. Даже и в научной литературе можно встретить уверенную констатацию: иезуиты не стеснялись, открыто провозглашали, что монарха — пусть формально законного, но зловерного — можно и должно умертвить. Раз уж так часто смена религии в государстве упиралась в личный выбор правителя, то нет монарха — нет проблемы. Тут даже есть на что сослаться. Действительно, испанский иезуит Хуан де Мариана в своем трактате “De rege et regis institutione” («О короле и установлении королевской власти», 1599) писал черным по белому: в качестве крайней меры подданный имеет право убить правителя. И репутация у де Марианы была соответствующая: после убийства Генриха IV его сочинения запрещали в самых разнообразных инстанциях, включая официальный Рим с его «Индексом запрещенных книг», и жгли их на площадях. Чтобы тираноборцам было неповадно. Стоит ли представлять де Мариану главным идеологом политического террора, зловещим пауком, плетущим в чаду инквизиционных костров сети католического джихада? Нет, не стоит. По всей видимости, это был божий одуванчик, кабинетный схоласт, изучавший в келейной тиши историю и моральную природу общественных явлений (денежное обращение, например) — с небезынтересными поныне результатами и совсем без рабского почтения к политике родного ордена. Книга «О короле…» вообще-то написана для наставления не террористов вроде Равальяка. Они, конечно, знали ее тезисы хотя бы понаслышке, не могли не знать, слишком много было шума. Но де Мариана адресовал свой трактат королю Филиппу III — ну, как очередное «зерцало доброго правителя». Это во-первых. Во-вторых, утонченную и фундированную теорию цареубийства можно найти не только у тогдашних католиков. Еще прежде де Марианы тему и на ученый, и на публицистический лад развивали протестанты — например, Теодор Беза, библеист и проповедник, питомец Жана Кальвина, свидетель и пламенный участник религиозных войн во Франции в их начале. Или Филипп Дюплесси-Морне, публицист, дипломат, богослов. Идеи сопротивлявшихся королевской власти французских гугенотов, прозванных «монархомахами» («монархоборцами»), еще долго будоражили радикальные протестантские круги; в сущности, что известное по «Трем мушкетерам» убийство всесильного временщика герцога Бэкингема, что смерть на плахе Карла I — отзвуки их памфлетов. Данте пришлось сделать вмерзшего в адский лед Сатану трехглавым, чтобы обречь на муки в его челюстях не только Иуду, но и еще двух грешников. И, как известно, это не звероподобные итальянские тираны, не Аттила, не Магомет, а убийцы Юлия Цезаря — Брут и Кассий. И средневековая, и раннеренессансная теория общественных отношений чаще всего исходила из того, что правитель, уж какой есть,— воплощение закона, олицетворение упорядоченности мироздания. Можно его, так уж и быть, порицать, в крайнем случае от него можно сбежать. Но убить его, да еще мнить себя при этом не коварным злодеем (таких-то, конечно, были мириады), а совершителем правосудного деяния — как можно?  Мемориальная табличка: «Здесь 14 мая 1610 года Король Генрих IV был убит Равальяком» После Реформации оказалось, что можно. Только не ради анархии и не ради личных амбиций. У монархомахов и с протестантской, и с католической стороны на самом деле получалось, что конфессиональная принадлежность правителя не зовет сама по себе к отмщению. Тот, на кого можно поднять оружие,— это тиран. А тиран, если как следует вчитаться в того же падре де Мариану,— это тот, кто беззаконно отнимает у людей собственность, изгоняет лучших, не желает слушать мудрых советов, лишает людей свободы слова и собраний, безнравственно тратит государственные финансы. И обременяет народ податями без его согласия. Иными словами, есть ужасные дела давно минувших дней — зверские убийства, предотвращенные или нет, правомерные или нет (Генрих Наваррский уж верно не выглядит извергом рода человеческого), кровавые брызги, застенки, вопли жертв на эшафоте. И есть как будто бы в другой вселенной прописанная стерильная конституционная рутина. Но на самом-то деле разве большое расстояние между точкой А и точкой В? Ну шаг. В масштабе 500 лет уж точно. Все это направление мысли, побудившее Равальяка взяться за нож в видах защиты истинной веры, старалось опираться на старые, освященные традицией максимы из Писания, истории, обычного права. Но привело к таким вещам, которые были против всех обычаев. Исчез мистический блеск вокруг самого звания монарха, мерилом легитимности власти стало, вместо правильно совершенного венчания на царство, благо народа и государства. Через несколько десятилетий идеи монархомахов и особенно де Марианы можно различить в строках «Левиафана» Гоббса, еще позже у Локка, ну а в следующем столетии, конечно, у Руссо в “Du contrat social”. Хотя ни штурмовавшие Бастилию буржуа, ни американцы 1773 года, скандировавшие “no taxation without representation”, небось, и не помнили, что их лозунги можно возвести к самым черным временам религиозной вражды. Последний раз редактировалось Chugunka; 19.11.2019 в 11:12.
|
 |
| Здесь присутствуют: 1 (пользователей: 0 , гостей: 1) | |
|
|
Линейный вид
