337. Общественный договор

[Александр Аузан]

http://www.vedomosti.ru/opinion/news...tor_dvizheniya
Общественнный договор появится не скоро

Vedomosti.ru

03.11.2011, 00:28

В одной из книг Стругацких люди решали задачу, которая (и это было доказано) не имеет решения. Мотивировали тем, что решать задачу, не имеющую решения, интереснее. Участникам дискуссии о новом общественном договоре в России было чуть легче: новый договор в России, скорее всего, возможен, хотя, видимо, не скоро и уж точно не является легко достижимым.

Широкий круг участников дискуссии и многоцветная палитра их исходных позиций позволили нарисовать картину маслом: говорить и о терминах, и о смыслах, и о практике.

По мнению Кирилла Рогова, корнем проблем стали развилки, пройденные в приватизации и демократизации, когда вслед за проведением соответствующих революционных преобразований не последовало создания институтов, подкрепляющих и удерживающих как права собственности, так и равенство политических прав граждан. В итоге получилось, что тот, кто имел больше собственности, одновременно с этим получал больше власти. От этого идет нежелание граждан признавать права собственности. Вместо выравнивания политических прав путинская власть предложила новым «баронам» вассальную систему: защиту их от населения с одновременной раздачей им ярлыков на политические и экономические позиции.

Именно об этом пишет Глеб Павловский. Когда в 2003 г. возникла развилка вокруг дела ЮКОСа и предложение со стороны «баронов» состояло в том, чтобы обменять свободу на налоги (т. е. заплатить компенсационный налог за приватизированную собственность и тем самым восстановить отношения с населением), Путин и его окружение предложили ответ, который оказался для многих «баронов» более эффективным, — «одним миллиардером меньше в обмен на твое превращение в миллиардера».

Возникшая таким образом система в 2008 г. была дополнена сделкой под названием «тандем», которая формально предоставляла возможности для маневра как с преемственностью власти, так и с проведением ограниченных реформ. Но фактически этот план не был до конца реализован, и возникшая структурная неопределенность привела к бегству капиталов и людей из страны и создала систему, где могут осуществляться демонополизация или приватизация, но при этом правила могут меняться в любой момент, причем только властью. Вследствие этого и приватизация может оказаться новым вариантом выдачи ярлыков.

Экономическая неэффективность возникшей системы констатируется в целом ряде статей. Сколько бы раз по телевидению ни говорили об успехах последнего десятилетия, пока наши успехи не выдерживают конкуренции с чужими неудачами: люди движутся не в страну, а из страны, и деньги ищут применения не на нашей отечественной почве.

Развилки будущего

Дискуссия показала, что есть несколько вариантов движения от нынешней ситуации к ситуации иной.

Об угрозе революции напомнил Александр Архангельский, заметив, что когда задачи долгие, горизонты короткие и все действуют врозь, то вариант падения в пропасть, к сожалению, нельзя исключить. Вадим Волков справедливо полагает, что революций не надо хотеть, потому что они приносят довольно значительные ущербы, а Сергей Воробьев подчеркивает, что в ходе борьбы количество договороспособных людей снижается и поэтому после революций еще более вероятно восстановление вертикального контракта.

Есть и иные варианты. Волков настаивает на том, что переход к новому общественному договору обслуживался революциями только в прошлый исторический период, а нынче с этим справляются широкие общественные движения. Но, к сожалению, общественные движения могут достигать такого мирного сдвига только в тех странах, где отлажены механизмы обратной связи через более или менее работающие институты политической демократии. К нашей стране это, увы, не относится.

В недавно вышедшей книге Норта, Вайнгаста и Уоллиса, трех классиков социальных наук на Западе, доказывается, что в мире конкурируют два социальных порядка. Причем в виде исключения страны попадают в порядок «открытого доступа», где экономический рост и политическая демократия поддерживают друг друга, а большинство стран (и это правило) находятся в ином порядке, называемом «ограниченным доступом», где связи и взаимоотношения работают совершенно по-другому.

Примечательно, что есть три условия, которые позволяли перейти из одного порядка в другой в тех редких случаях, когда это удавалось сделать. Во-первых, элиты должны для себя принять верховенство закона, согласиться его соблюдать, а потом уже распространять его на остальных. Во-вторых, негосударственные организации, общественные и коммерческие, должны быть бессрочными, т. е. переживать своих создателей. И в-третьих, средства и органы насилия должны контролироваться коллективно, а не делиться между группами влияния.

Может быть, это и есть формулировка того механизма поддержания нового общественного договора, о котором пишут многие участники дискуссии?

Дело в том, что для перехода от общества персонализированного, где все договариваются друг с другом обо всем, кроме правил, к порядку открытого доступа, где правило управляет поведением, нужно сначала договориться о правилах («институт» как формула нового общественного договора по Максиму Трудолюбову). Организации завершают эту договоренность, а политический пакт (о возможности которого на уровне региона пишет Николай Новичков) придает ей принудительную силу. Но станут ли когда-нибудь российские элиты договариваться о законах для всех, а не исключениях, изъятиях и привилегиях для себя?

Страх перед революцией, которая то ли будет, то ли нет, не такой важный фактор поведения элит, как взаимная конкуренция групп влияния, которая есть всегда. При этом раскол в элитах маловероятен, а «миноритарии», желающие нового договора, как пишет Булат Столяров, не имеют достаточного влияния. Это так. И все же…

Для пересмотра общественного договора нужно изменение относительной силы общества и власти, а это может достигаться не только усилением общества, но и ослаблением власти. Например, в результате тех экономических последствий, которые имеет ныне действующая модель. Эта модель несколько меняется: в ходе кризиса 2008-2009 гг. наше государство неожиданно стало социальным. Теперь лояльность обеспечивается не поддержанием экономической стабильности, а вложениями в заработные платы бюджетников и пенсии для все растущего количества пенсионеров. Но эта модель договора вряд ли может считаться бездефицитной, она не может существовать без благоприятного внешнего фона. Такого рода договор предполагает наличие иного договора — договора с Мефистофелем о том, что он будет взрывать атомные станции в Японии или организовывать гражданскую войну в одной из африканских стран для того, чтобы поддерживать нужный для такого социально ориентированного контракта при слабой экономике конъюнктурный фон. Но можно ли полагаться на такую страховку? И может ли такая конструкция простоять, ну, например, 12 лет?

Иной, куда более прагматичной страховкой может стать децентрализация, о которой писали Столяров и Арташес Газарян, Ермолай Солженицын и Евгений Ясин. Потому что только на местном уровне устанавливается связь населения, власти и налогов и понимание того, что гражданин получает за деньги, которые он потратил в качестве налога. Разумеется, рост такого рода новых отношений скорее начнется снизу, чем сверху.

Темпы движения

Начнется ли? Сам собой, конечно, нет. Для начала нужен отказ от негативных ценностей и неравнодушный гражданин, о котором пишет Солженицын; совместная мечта о городе и стране, о которой говорит Олег Чиркунов. А потом и наращивание критической массы социального капитала (как это именует Воробьев). Причем не путем кучкования своих, а путем решения тяжкой проблемы договороспособности для связи между разными — Марат Гельман называет это попыткой интересоваться другими, используя независимых экспертов в качестве коммуникаторов. Это тоже вариант постепенного нарастания силы общества, которое может приводить к сдвигам в общественном договоре. И прав, мне кажется, здесь Волков, когда говорит, что эти сдвиги могут начинаться сейчас, особенно когда они касаются символических вопросов, например такого, как мигалки в Москве. Действительно, вроде бы мелочь, но вертикальный договор всегда стоит на символических ритуальных действиях: желтые штаны — два раза «ку!». Поэтому общественный протест против такого символизма, конечно, приближает возможность изменений.

Станут ли эти изменения быстрыми и значительными? Большинство участников относится к этому вопросу философски. Более пессимистичный Чиркунов говорит о значении ухода нашего поколения для достижения нового общественного договора, но предлагает начинать действовать уже сейчас. А менее пессимистичный Архангельский рассчитывает на продвижение нового поколения как поддержку новых ценностей и позитивных изменений. Трудолюбов говорит о том, что «перевоспитание Левиафана» займет не пять и не десять лет, а Евгений Ясин рассчитывает программу постепенного перехода минимум лет на десять. По существу, это лишь некоторый вектор движения. Но все-таки движения, а не застоя.

Автор — Президент Института национального проекта «Общественный договор»

Статья служит заключением к циклу статей, посвященному выработке нового общественного договора и подготовленному совместно с Пермским экономическим форумом.

Читайте далее: http://www.vedomosti.ru/opinion/news...#ixzz1cf0uxNfo

[Александр Аузан]

http://www.rbcdaily.ru/2012/03/23/focus/562949983335441

23.03.2012 РБК daily

В 2008 году новоизбранный президент России Дмитрий Медведев пришел на свой пост с готовой формулой модернизационной политики. Она была выражена четырьмя «И»: институты, инфраструктура, инвестиции и инновации. Затем в своей статье «Россия, вперед!» глава государства обозначил технические аспекты инвестиционной политики. Следующим шагом в модернизации стало создание проекта «Сколково». Одновременно с этим были также проведены определенные изменения в судебной системе и антикоррупционной программе.

Основной проблемой модернизационной политики стал выбор между проектным подходом, представляющим собой попытку запустить технические проекты вручную, так как институциональная среда в России плохая, и институциональным подходом — попытки изменения среды тоже давали неоднозначные результаты. Ибо изменение институтов всегда приводит к столкновению групп, имеющих определенную ренту на прежних правилах или их отсутствии. Поэтому изменение институциональной среды всегда является вопросом политической силы.

В отношении некоторых проведенных президентом Медведевым изменений, например реформы судебной системы, трудно сказать, улучшилась ли она. Однако в некоторых сферах были замечены позитивные изменения. Правда, они были достигнуты технократическими способами. Например, там, где шла электронизация по предоставлению государственных услуг, по налоговым делам, по общению с госорганами и т.д., во многих случаях временно отступали коррупционные схемы. Временный характер этих позитивных явлений связан с тем, что техника не лечит социальные и экономические проблемы.

Вопросы, связанные с изменением институтов, отнюдь не банальны, так как для их реформирования необходимо иметь коалицию, поддерживающую данную инициативу, спрос на модернизацию. Безусловно, реализацию технических проектов можно начинать без политических условий. Однако впоследствии придется столкнуться с проблемой невозможности тиражирования техпроектов. В этом случае мы получим очаги, оазисы или просто-напросто потемкинские деревни. Ожидания будут обмануты.

Ожидания, созданные курсом на модернизацию, в наибольшей степени проявились осенью 2011 года. В тот момент предстоящие политические изменения представлялись в виде перспективы длительного застоя, и именно тогда неожиданно субъект спроса на модернизацию, которого не хватало ранее, вышел на улицу. «Креативный» класс устраивали те или иные эволюционное преобразования, а отказ от их продолжения и уже возникавшая патетика брежневского времени не могла устраивать «креативных» людей. В противном случае у них находился только один выход — уезжать из России. В 2011 году представители этого слоя общества скупали недвижимость в Европе. Однако в Старом Свете из-за рецессии нет работы. Таким образом, оказавшись между молотом и наковальней, «креативный» класс вышел на Болотную и другие протестные площадки страны.

Декабрь дал достаточно понятный ответ на дискутируемый в течение долгого времени вопрос: можно ли реформировать экономические институты без политической составляющей? Политреформа теперь сопровождает модернизационный тренд, что будет означать корректировку вопросов модернизационной политики — прежде всего в связи с децентрализацией.

Нужно признать, что в ходе декабрьских и мартовских выборов страна во многом раскололась. Если мегаполисы и города-миллионники требуют нового качества управления, то индустриальные города по-прежнему ориентированы на стабильность — зарплату и работу, потому что они боятся повторения 1990-х. По этой причине регионы сознательно голосуют за стабильность, а не за модернизацию.

Поэтому децентрализация может дать новые возможности и в модернизационной политике, так как она позволяет, например, проводить разную инновационную политику в разных регионах в зависимости от того, какие интересы преобладают и какие реально существуют возможности. В связи с этим деловой задачей для III Форума регионов России стала постановка проблем проведения региональной модернизационной и инновационной политики.

Первый вопрос: как строить институты развития на региональном уровне? Представители федеральных институтов предлагают сочетать финансовые институты на федеральном уровне и нефинансовые — на региональном. У представителей регионов другая постановка: они говорят о перераспределении бюджета, что неизбежно должно происходить в условиях децентрализации; при этих условиях институты финансовой поддержки могут возникать и на региональном уровне. Конечно, возникает вопрос о качестве региональных команд, которые будут создавать эти институты. Ухудшающий отбор в регионах работал долго; но переключение финансовых потоков вызовет перегруппировку, в результате которой будут переформировываться тренды и команды, профессионалы, возможно, потянутся в свои города и регионы.

Вторая проблема — инновационный рейтинг как инструмент принятия решений об инвестиционной поддержке тех или иных регионов. Дискуссия привела к тому, что на данный момент рейтинги строятся не со стороны спроса, а со стороны предложения: регионы на самом деле нуждаются не в жестком контролере, а в хорошем аудиторе, который будет исследовать возможности инновационного развития и давать советы, каким образом их использовать. Правда, пока в российском обществе не построены нужные рейтинги и индексы для измерений такого рода.

Будет ли предложен курс на модернизацию после мая 2012 года? Думаю, что нельзя управлять страной, не принимая во внимание спрос на модернизацию (в том числе политическую), предъявленный мегаполисами и городами-миллионниками. Однако открытым вопросом остается будущий формат проведения политики модернизации. В ближайшие месяцы, как ожидается, его и предстоит найти.

Александр Аузан, член Комиссии при президенте по модернизации и технологическому развитию экономики России

[Слон]

http://slon.ru/economics/aleksandr_a...-1004298.xhtml
Андрей Горянов


Российская экономика стагнирует второй квартал. Государственные обязательства растут, а доходы падают. Главный редактор Slon Андрей Горянов спрашивает у ведущих российских экономистов в специальных выпусках программы «Чай со "Слоном". Хроники стагнации» о причинах падения и перспективах российской экономики. Гость второго выпуска – член Экономического совета при президенте РФ и один из авторов «Стратегии-2020» Александр Аузан.

Вот некоторые тезисы этого разговора и само интервью:

Апокалипсиса ждать не стоит.
Хорошие институты нужны не для роста, а чтобы избежать резкого падения.
Обвалы и спады зависят от того, насколько уверенным себя показывает правительство.
Важна не цена на нефть, а спрос на нее.
Почему на самом деле капитал убегает из России.
Что больше всего мешает малому бизнесу? Газовые тарифы.
Федеральная контрактная система убьет лучшие университеты.
Россия уничтожает свою пенсионную систему.
За границей нас не ждут.

– Александр, что происходит в российской экономике? Ждет ли нас серьезный кризис или все не так уж и плохо?

– Я думаю, что нас не ожидает катастрофа в ближайшее время. Русское сознание, оно такое апокалиптическое, все время ждет, что завтра конец света, а послезавтра счастье и исполнение желаний. Вот. Боюсь, что я разочарую слушателей и читателя, потому что я не думаю, что завтра будет катастрофа. Правда, послезавтра будет хорошо, потому что посткризисные тенденции, продолжение мировой волны, начавшейся в 2008–2009 годах, никуда не исчезли. Не предвижу большого счастья. И это более или менее солидарная точка зрения разных людей в Экономическом совете при президенте России. Когда этот вопрос обсуждался несколько часов при участии президента России, в общем, все были единодушны в том, что это надолго.

– А как вам кажется, президент понимает всю серьезность ситуации или он находится в какой-то приятной для него иллюзии, что нефть высока, что на высоких доходах от нефти можно жить много лет с вялым ростом и никаких личных трагедий для него, как для президента, не может быть? Но страна одновременно расти не будет. Вот понимает он это или нет? Ваши личные ощущения?

– Я не думаю, что могу отвечать, что происходит в голове у президента. Но для меня очевидно, что урок 2008–2009 годов был жестким. Я напоминаю, что перед сентябрем 2008 года были разговоры о том, что Россия – тихая гавань. Потом выяснилось, что это не так. В итоге страна неплохо прошла кризис 2008–2009 годов, особенно если говорить о финансовой системе, хотя спад в реальном секторе был тяжелый. Поэтому думаю, после 2008 года все те, кто участвует в принятии политических и экономических решений, понимают, что они находятся на холодном ветру и в любой момент этот ветер может превратиться в шторм. Поэтому не думаю, что есть иллюзии. С другой стороны, не надо забывать, что экономика – штука поведенческая, и тут совсем не все равно, что говорят правительства. Генерируют они такую тревожность, или нет. Думаю, поэтому мы видим некоторую полифонию, когда министр экономики говорит одно, глава центрального банка несколько другое, премьер третье, а президент четвертое. Потому что кроме задачи объяснить всем, в том числе бизнес уверить в том, что правительство что-то будет делать и так далее и так далее, есть еще задача не вызывать паники населения.

– Очень интересно, но у нас есть цифры, которые даже по официальным данным Росстата второй квартал в году показывают отрицательный рост, а значит, это рецессия. На Западе, который якобы генерирует кризис, в Америке или Европе – вообще-то рост, а у нас падение. Как так?

– Значит так, давайте учтем следующие обстоятельства. Мне тут карты в руки, поскольку я институциональный экономист и хочу говорить о связи роста и институтов на простом примере. Обычно считается – это такая распространенная среди экономистов иллюзия, – что хорошие институты должны давать хороший рост. Это неверно. Потому что хороший рост может быть без хороших институтов. Хорошие институты заведуют не ростом, а падением. Хорошие институты – это амортизаторы, которые не позволяют резко упасть. Вот посмотрите, что происходит с Германией. Германия, она, даже нельзя сказать, больна или здорова. У нее легкое недомогание.

– Нам бы такую болезнь.

– Вот именно. Это легкое недомогание. И, кстати, избиратель это понял очень хорошо, голосуя за Меркель, понимая, что на общем плохом фоне Европы и мира ее правительство очень неплохо провело Германию через эти временные обстоятельства. Но дело не только в искусстве правительства. Страны с плохими институтами, к которым, безусловно, относится и Россия, имеют тенденцию резко падать.

При подготовке новой версии «Стратегии-2020» в 2011 году был такой популярный тезис среди авторов стратегии, что страны делятся на те, в которых есть рабочая сила высокого качества и хорошие институты, и на те, у кого плохая рабочая сила и плохие институты. Россия исключение. У России вроде бы пока и сейчас еще есть высококачественная рабочая сила, но при этом плохие институты. Поэтому какое-то время назад многие думали, что мы станем страной вроде Германии, а становимся страной с плохими институтами и плохим качеством рабочей силы. И это неудивительно – высококачественная сила выдавливалась, уезжала, а институты оставались по-прежнему плохими, а втягивали мы, понятно, низкоквалифицированную рабочую силу из восточных южных стран. Новый шок может прийти откуда угодно. А какие последствия будет это иметь, как будет сказываться на реальном секторе, на финансовом секторе, на бюджетном секторе, на населении, – это все уже зависит как от качества институтов, так и от того, как ведет себя правительство.

– А как оно себя поведет? Нет ощущения, что существует консолидация между позициями, скажем, премьера и президента. Со стороны они звучат, мягко говоря, не в унисон.

– Мне как раз не кажется, что есть какое-то сильное различие. Статья премьера в «Ведомостях» «Время простых решений прошло» очень напомнила слова предыдущего премьера, нынешнего президента, в октябре 2008 года, когда были приняты основные пункты «Стратегии -2020» в прежней версии. Кризис шел в полном масштабе. Тем не менее правительство принимает решение, между прочим, вопреки тому, о чем все ведущие экономисты просили правительство (а именно утвердить «Стратегию-2020»). Неправильно. С экономической точки зрения совершенно неправильно, потому что после этого ведомства долгое время работали по нереальным планам. А политически и политико-экономически вполне понятно: на какой-то фазе вхождения в кризис правительство, которое говорит «спокойно, мы уверены в будущем, у нас далеко идущие планы, мы понимаем ситуацию, нет оснований для паники среди населения», – это тоже реальный фактор управления. Заметьте, летом 2013 года был момент, когда разговоры между Минэком и Центральным банком по поводу курса рубля привели к довольно заметным колебаниям, но их удалось погасить. Благодаря чему? Благодаря тому, что те и другие дружно сказали: «Мы удерживаем финансовую ситуацию».

– А сейчас Центральный банк говорит, что больше не будет удерживать рубль.

– Это правильно, но я ведь говорю о другом. Я повторяю, экономика – штука поведенческая. Почему происходит обвал в тот или иной момент или мягкий спад, зависит от того, в частности, как люди будут реагировать на те или иные речи, включая наши с вами комментарии. Они побегут менять одну валюту на другую, или не будут этого делать. Правительство очень сильно воздействует на это поведение, поэтому, когда появляются статьи или заявления, которые нам кажутся не вполне содержательными, они могут иметь еще одну мотивацию.

– Например какую? Потушить нервозность?

– Потушить нервозность. Мы всегда находимся в этой самой развилке, когда входим в негативные фазы, – нельзя допустить нервозности, поэтому нужно видеть реальную ситуацию тем, кто на нее влияет. Смотрите, мы не можем повторить трюк, который у нас однажды был. Денег у государства не так много, как было пять лет назад? Это не совсем так.

– Нет, ну как? Происходит секвестр бюджета.

– Подождите, секвестр бюджета происходит, потому что действуют бюджетные правила, а не потому, что нет резервов в Фонде национального благосостояния или у Центрального банка. Резервы как раз весьма серьезные. Насколько их хватит – предсказать нельзя.

– И мы не контролируем этот фактор, потому что цена на нефть зависит не от политики Российской Федерации.

– Не только цена на нефть, но и уровень продовольственной инфляции зависит не только и не столько от нашей политики и российской экономики. При этом главное не цена на нефть при нынешних условиях. Цена стоит довольно высоко. Главное – падение экспорта, то есть падение объемов спроса, потому что обычный наш слушатель и читатель привык следить за несколькими показателями, в частности цена на нефть. Но сомножители важны. Может сохраняться цена на нефть, поскольку эта цена не вполне конкурентная. Есть ОПЕК, есть индустриальные страны, которые в общем заинтересованы в этом коридоре цен. А вот спрос на наши сырьевые товары при этом может падать, и тогда падают наши доходы.

– Еще один важный показатель, на который все более или менее смотрят, это бегство капитала. И он вызывает все большую и большую нервозность и неверие в российскую экономику. Есть ли хоть какая-то теоретическая возможность сдержать это бегство капитала и заставить поверить...

– Теперь давайте поймем, что такое бегство капитала. Капиталы бегут из России давно. Факторов здесь несколько. Когда этот отток начал серьезно расти, а это происходило еще в тучные годы, между прочим, тогда, конечно, принципиальными были институциональные факторы – какой климат в России. Вот эту развилку мы прошли не лучшим образом в 2005–2006 годах – мы после этого начали проигрывать Казахстану по условиям бизнес-климата, Грузии и так далее и так далее. Вот тогда это было фактором, что капиталы лучше вкладывать не в Россию, а куда-то еще. Причем это не иностранный капитал, который утекает из России. В основном это российские деньги, которые генерируются здесь, но превращаются в такое институциональное дело капитала в других местах. Например, в офшорных зонах. Правда теперь, насколько мы понимаем, в офшорных зонах сейчас несколько сложнее.

– Пока не слишком. Мы не видим, чтобы элиты срочно переводили средства из офшорных зон, а так бы хотелось.

– Ну, мы видели, что офшорные зоны, и это тоже нормально, в условиях мировой негативной динамики тоже перестают быть тихими гаванями. Теперь второй фактор вывоза капитала: это сам по себе кризис. Потому что есть закон плохих фаз – деньги бегут к мамочке. Причем иногда парадоксальное явление можно обнаружить, когда деньги бегут в страну своего происхождения, где хуже инвестиционный климат и институциональные условия – по крайней мере доходность точно ниже, – чем в той стране, где они находились. Это никакая не иррациональность. Если вспомнить тезис, что институты заведуют не столько ростом, сколько жесткостью падения, то капиталы правильно бегут к мамочке. Они бегут туда, где институты в принципе лучше и где падение будет не таким болезненным, посадка будет не такой жесткой.

– Александр, про жесткость посадки или, наоборот, роста: а есть ли у правительства или у президента простые способы сейчас, в обозримом будущем, вернуть российскую экономику на траекторию роста, а не мягкого падения?

– Давайте, во-первых, различим близкое будущее и более отдаленное. Вот смотрите, опыт кризиса 2008-2009 годов. Что сделало российское правительство в условиях этого кризиса для того, чтобы смягчить прохождение кризиса? Накачало деньгами население. Была помощь кратковременная банкам, была объявлена помощь крупным компаниям (она практически не была реализована), и в общем-то эти деньги вернулись. А вот населению – бюджетникам подняли зарплаты, принципиальные решения были по Пенсионному фонду приняты, и действительно рынок смягчился очень сильно. Почему? Потому что известно, что самый хороший мультипликатор у нас – у денег, которые даются населению. Они довольно быстро оказываются на рынке. Они, в отличие от денег, которые даются банкам, которые где-то могут долго крутиться, превращаются в источник спроса и так далее и так далее.

– Да, конечно. Но сейчас мы таких действий не видим.

– Подождите секунду, подождите. Я ведь говорю о развилке. Теперь давайте посмотрим отрицательные последствия. Обязательства приняты, а чем их гасить? Кризис прошли – дальше что? А дальше начинается: рост социальных тарифов, потому что их нужно на кого-то положить, эти обязательства. Был другой вариант – поднять пенсионный возраст, но на это не решились. Значит, нужно положить на бизнес. Бизнес, вместо того, чтобы разворачиваться после кризиса, стал отчасти делегализовываться, отчасти уходить внутри Таможенного союза в другие страны – в Казахстан, Белоруссию.

Если вы выдали обязательства, то... Помните, у Михаила Жванецкого была фраза: одно неосторожное движение – и ты отец? Вот одно неосторожное движение – и ты в социальном государстве, есть обязательства, от которых ты не можешь отказаться. Поэтому среднесрочные последствия оказались плохими – у хорошего краткосрочного решения.

– Александр, так какие вы видите выходы из тяжелой или среднетяжелой ситуации?

– Давайте вспомним свой медицинский опыт и поймем, что панацеи-то не бывает, что каждое лекарство имеет свои побочные следствия. Если опять сейчас пытаться смягчать, как в 2008 году, подымать деньги населению, то непонятно, кто потом будет за эти социальные обязательства отвечать. Можно в инфраструктуру вкладываться, несмотря на крики про коррупцию – или правильные заявления, потому что там она есть. А инфраструктура имеет ниже мультипликаторы, чем деньги населения. Она слабее воздействует на ближайшие хорошие эффекты, но потом она все-таки должна начать генерировать рабочие места и улучшение в экономике в среднесрочном плане.

– Так, может быть, это и неплохо? Ведь коррупционная составляющая все равно остается в стране.

– Может быть, поэтому я и был сторонником вложения в инфраструктуру, что в 2008-м, что сейчас эти проекты надо продолжать. Кстати, спор про то, что делать с тарифами естественных монополий – замораживать, не замораживать, – он действительно очень непростой. Потому что, когда мы говорим об инфраструктуре, мы, в частности, говорим об инвестициях в инфраструктуру газовую, электрическую, гидро- и дороги и прочее. У нас было исследование очень большое для Торгово-промышленной палаты: там выяснилось, что корень ухудшения деловых условий и издержек для малого бизнеса – прежде всего в газовых тарифах. Прежде всего в газовых. И по возможности нужно разъять тарифы и инвестиции в газовую область. Нужно ли делать инвестиции в инфраструктуру? Нужно. Только не надо давать компании возможность [рассуждать]: «Мы будем развиваться в условиях кризиса, беря с вас больше денег по тарифам».

Последний рецепт, который ближе всего моему сердцу, это развитие инвестиций в человеческий капитал.

– Расходы на который происходят с явными сокращениями бюджета?

– С явными сокращениями. То есть правительство приняло неверное, на мой взгляд, решение. Я поражен знаете чем? В Экономическом совете довольно дружное мнение разных его членов, от Сергея Глазьева до Евгения Ясина и академика Револьда Энтова, состоит в том, что в ближайшем будущем, не через 100 лет, а через 5–7 лет мы выйдем в мир, где основным условием конкуренции будет высококачественный человеческий капитал. Не минеральные ресурсы, а высококачественный человеческий капитал.

– Тогда объясните мне, почему мы инвестируем в оборону? Войны-то ведь не ждем!

– Это я могу сказать. Это опять предпочтение краткосрочных решений, потому что инвестиции в оборонной промышленности дают хороший мультипликатор на год-два. На тяжелые годы. Нужно было не сокращать инвестиции в человеческий капитал, если мы с вами намерены жить более двух-трех лет.

С производством человеческого капитала плохо дело, потому что институциональная среда, надо сказать, ухудшается. Нынешняя, вступающая [в действие] с 1 февраля федеральная контрактная система создает совершенно невиданные тяжкие условия для ведущих университетов. Я, например, захотел пригласить нобелевского лауреата [читать лекцию]. Что я для этого должен? Я должен организовать конкурс, получить от него заявку на участие в конкурсе, найти другого, его конкурента, который ему проиграет, который тоже подаст заявку, получить залог от него в обеспечение контракта... Среди нобелевских лауреатов немного, мягко говоря, людей, которые согласятся играть в эту идиотскую игру. Этого не было уже в 94-м федеральном законе, но в федеральном законе для университетов это есть.

Это к вопросу о качестве конкурентной институциональной среды. Один из создателей системы ЕГЭ назвал черным годом ведущих российских университетов вот этот год, 2013-й. В этом году произошла катастрофа, потому что принято большое количество людей, списавших ЕГЭ из интернета. Причем поступили ровно те, кто воровал информацию. У нас был фильтр в Московском университете – экзамен, а у других не было – у них нет прав на экзамен. Я вам могу сказать результаты фильтра: на экономический факультет писали 1900 человек математику. У нас осталось после этого всего 598 человек из 1900, которые в состоянии решить три задачи из восьми. Обвалились люди со 100-балльным ЕГЭ.

– Я понимаю. Это вы так намекаете, что...

– И не кавказцы, потому что там четыре москвича, у которых 100-балльный рейтинг. Это я намекаю, что не работает система, которая позволяет производить человеческий капитал. Кроме денег есть еще нормативное регулирование. Оно плохое, потому что привело к системе ручного управления. Министры занимаются борьбой с утечками – утечки минимальные. Министры занимаются борьбой с академией – утечки максимальные. И мы получаем зашлакованность системы.

– Все, что вы говорите, на самом деле приводит к тому, что все будет только хуже. Потому что вы описываете систему, которая потеряла всякое управление.

– Нет. Подождите. Во-первых, не систему, а реальную ситуацию и набор альтернатив, которые стоят перед правительством, президентом и, между прочим, экономистами, потому что мы тоже спорим друг с другом.

– Ну, никто же не говорит, что в первую очередь нужно в оборонку?

– Почему, есть такие люди. Есть такие люди.

– Есть такие люди?

– Более того, я повторяю, я резон-то вижу в этом. И могу сказать, что это может давать косвенный эффект для производства человеческого капитала. Не надо забывать, что естественные факультеты, во многом научные школы, формировались в условиях советского оборонно-промышленного комплекса. Поэтому тут нету в этом мире простоты и нет очевидных ответов.

– Давайте тогда поговорим еще об одной теме, связанной с человеческим капиталом: это будущая пенсия пенсионеров. Складывается ощущение, что полностью подрывается доверие к этой системе. И латаются опять очень краткосрочные дыры.

– Должен сказать, у меня точно такое же впечатление. Это [мнение] – не могу сказать всех, но широкого круга экономистов – что пенсионная политика неправильная: очень рисковая, очень дерганая и очень нервная.

– Министр Топилин говорит: сегодня примем один закон, завтра другой. Как можно верить?

– Давайте поймем, из-за чего это происходит. Я возвращаюсь к истории 2008–2009 годов, когда было принято в принципе неверное пенсионное решение. Его нельзя было обеспечить на годы вперед. Мне представляется, что пенсионная реформа должна была быть другой. И дело не в балансовом расчете. Давайте уйдем от балансового расчета и вернемся к человеческим ожиданиям и к категориям населения. Люди, которые работали в советское время, – кто им должен? Пенсионный фонд Российской Федерации? Да ничего подобного! То, что они создавали, до сих пор продолжает работать в промышленности за пределами сроков амортизации, им должна казна. Бюджет пусть платит. Потому что это не милость в отношении пенсионеров, они этот доход создали.

Молодое поколение, 20-летние, 30-летние, которым до пенсии большой срок, – есть обязательства государства перед ними? Да нет. Их можно переформировать. Сказать: вы знаете, мы не в состоянии вам обеспечить такие и такие условия, но мы вам можем помочь накопить, создать частные, государственные накопительные системы, вот такое страхование организовать и так далее. Здесь еще двери открыты. Поэтому главная неровность с моим поколением и с поколением, которое уже не успевает накопить, да? Я и, я бы сказал, [люди] на десять лет моложе. Но, хочу заметить, что это поколение не очень-то и рассчитывало на государственную пенсию.

– А мы рассчитываем.

– Я понимаю. Ну, что это означает, что не очень рассчитывали? Это значит, что мы пытались сами накапливать деньги, покупать квартиры, еще что-то. Тогда посмотрите, что мы делали по этому поводу и помогите нам не потерять хотя бы то, что мы пытались сделать. Поэтому разные решения нужно находить. Но это скорее о мечтаниях. Потому что реально происходит латание дыр в пенсионной системе путем уничтожения институтов пенсионной системы. Очень плохая политика.

– Какой ужасный диагноз. А то же самое, с моей точки зрения, с бюджетом. Какая-то недальновидная позиция плюс его секвестр. Опасно ли сокращение государственных расходов на фоне снижающейся экономики? Давайте говорить о рецессии.

– Пока, несомненно, идет рецессия без резких скачков. Их может и не быть, что не означает, что экономика здорова, – она больна, конечно. И она идет вниз. Так вот, секвестр. Секвестр есть результат бюджетного правила. Вообще говоря, разработчики «Стратегии-2020» настаивали на том, что должно быть бюджетное правило, и именно поэтому приходится снижать расходы бюджета. Поэтому мы попадаем в определенную ловушку ради макроэкономической стабильности...

– Подождите, бюджетное правило – это хорошо. Но почему бы не занять денег, чтобы не сократить бюджет?

– То есть увеличить госдолг, вы хотите сказать?

– У нас же нулевой госдолг! Он такой низкий!

– Да! Но это опять соображения макроэкономического климата, который у нас очень хороший, и мы хотим его держать. Помним, что он нам позволил пройти кризис 2008–2009 годов – по крайней мере в финансовой сфере. В реальном секторе, я повторяю, плохо мы его прошли. Там уровень спада был такой, как, скажем, в США в один из самых тяжелых кризисов, в 1950-е, после Корейской войны. С одной стороны, вот эти соображения, с другой стороны – [хочется] использовать деньги бюджета для целей развития; обычный конфликт...

Видите ли, Андрей, мне кажется, главный вопрос состоит в том, на какой горизонт мы смотрим. Сколько людей в стране, которые намерены оставаться в стране, думать про будущее страны, и в этом смысле думать про то, что будет через 10 лет. Можно пойти на увеличение рисков сейчас, в 2013–2014 годах, чтобы произошло улучшение в 2020–2022 годах примерно.

– Правильно я вас понимаю, что количество таких людей будет все больше и больше сокращаться?

– Вы знаете, это вопрос достаточно сложный, потому что за последние годы количество таких людей выросло в стране. Причем выросло значимо.

– Я говорю о количестве людей, которые собираются оставаться.

– Я говорю о людях, которые намерены смотреть надолго. Что касается людей, которые намерены оставаться... Давайте учтем еще, что тут есть один простой объективный фактор. Нас там сейчас не ждут, там рецессия. Пять лет назад я знал, что каждый третий из моих учеников уедет и уедет скоро. А сейчас они ездят на стажировки и возвращаются со словами: я решил работать в стране.

– То есть у нас лучше?
Читайте также:


Сергей Алексашенко: «Премьер дает такой диагноз: больной, у вас цирроз, но нате вам таблетку от головной боли»

– Да, у нас стабильность выше в этом смысле. Вы поймите: принять иностранца работать в университет в Австрии или в Ирландии, или в Аргентине, или в США в нынешних условиях, когда в целом с рабочими местами не очень хорошо... Сейчас их не очень там ждут.

– А в России лучше.

– А в России они, по крайней мере, точно найдут работу. Мои ученики найдут. Поэтому главный вопрос в том, на сколько мы смотрим, какой горизонт мы максимизируем. Почему я выступаю за вложение в человеческий капитал и инфраструктуру, несмотря на коррупционность? Потому что мне кажется, нужно максимизировать длинный горизонт. Почему кто-то говорит: давайте еще раз подкачаем деньгами население или пенсионную систему, или бюджетников, или же дадим на оборонные расходы? Потому что краткосрочные эффекты от этого положительные будут. Какой будет среднесрочный эффект – большой вопрос.

[Александр Аузан]

http://www.specletter.com/ekonomika/...rovcshina.html

руководитель консультативной рабочей группы Комиссии при президенте РФ по модернизации и экономическому развитию
Модернизация в России — либо пугачевщина, либо петровщина
Активные группы покидают страну. Большой бизнес уходит на Запад, малый и средний — на Восток. Если мы не используем ближайшую развилку, чтобы повернуть в сторону модернизации, страна впадет в летаргический сон.
Модернизация в России — либо пугачевщина, либо петровщина 6 мая 2011
Модернизация сверху вызывает к жизни мобилизационный сценарий, когда потом долго приходится считать, сколько людей угробили и сколько понадобится времени, чтобы зализать раны. Модернизация снизу — это революция. И опять долго считают потери и годами зализывают раны. Единственный эффективный вариант модернизации — интерактивный. Провести действительно глубокие преобразования можно только при активном взаимодействии общественных групп и верховной власти. Иначе либо пугачевщина, либо петровщина.

Меня часто спрашивают, действительно ли я считаю, что Россия проскочила развилку, связанную с модернизацией. Да, но это не единственная развилка в истории. Мы уже парочку развилок проскочили.

Кроме того, осенью 2008 года, когда я сказал эту фразу, были два момента, обусловливавшие, на мой взгляд, резкое снижение вероятности модернизации в России. Первый их них — только что закончившаяся война с Грузией, которая привела к консолидации вокруг такой ценности, как держава. С такими ценностями модернизация если и делается, то только в мобилизационном варианте. Второй момент — начался мировой кризис. Тогда он уже подошел к России. И я утверждал, что во время кризиса шансы на модернизацию в России очень низкие.

Но кризис закончился. Более того, заканчивается политический цикл. Поэтому я бы сказал, что есть факторы, которые повышают шансы на модернизацию России. Есть, конечно, и факторы, которые опять же работают против нее. Это относится и к ливийской войне, и к японской атомной катастрофе. Потому что это не только трагедия для людей, которые живут в Японии или Ливии, это еще и заметное повышение нефтяных цен, а значит — расслабление российского организма.

Ведь как выглядит поддержание инерционной траектории в России? Каждый раз идет привыкание к более высокому уровню доходов. И поэтому, чтобы удерживаться в прежней траектории, строго говоря, нужны более высокие цены на нефть.

России, чтобы миновать модернизацию, нужна была цена на нефть не ниже 105 долларов за баррель. А еще два месяца тому назад она не превышала 70 долларов. Поэтому пошел серьезный разговор. Начались крики о том, что надо делать. И тут раз — и цена 115 долларов за баррель. Поэтому есть факторы, которые работают и в одну, и в другую сторону. Я полагаю, что мы подходим к новой развилке. И один из показателей этого, при условии, что мы забудем про нефть и будем говорить про людей, — изменения в социальной сфере.

Что нового произошло в социальной сфере России по сравнению с тем, что было до кризиса? Активные группы стали уходить из страны. Это очень серьезно. Я могу сказать, и это не секрет, что эксперты, и я в их числе, обсуждали это с руководителями экономического блока правительства в Белом доме как новый негативный фактор в нашей жизни. Большой бизнес уходит на Запад. Малый и средний бизнес уходит на Восток, перерегистрируясь в Республике Казахстан благодаря Таможенному союзу. Из России уезжают талантливые студенты и, к сожалению, не собираются возвращаться. Поэтому либо мы все-таки используем ближайшую развилку, чтобы повернуть в сторону модернизации, либо страна будет засыпать на морозе. Опускаться, опускаться…

[Александр Аузан]

http://www.specletter.com/ekonomika/...ina.html#video

Экономика
Личный кабинет автора

руководитель консультативной рабочей группы Комиссии при президенте РФ по модернизации и экономическому развитию

Я не сторонник идеи «Сколково». Потому что здесь, как и в случае с теми научными городками, которые создавались в советское время, главный вопрос в том, что мы хотим сделать. Есть два совершенно разных варианта. Если вы пытаетесь совершить прорыв в одной отдельно взятой точке, это можно сделать. В итоге через несколько лет будут очень дорогие результаты, которыми можно будет похвастаться перед мировым сообществом. Как, например, «Буран» в советское время. А страна? Для страны это затрата. Это деньги, вынутые, скажем, из жилищного строительства. В этом смысле и Академгородок, и «Сколково» могут оказаться вычетом из национального продукта ради такой выставочной гордости.

Другой вариант, и тогда это может оказаться импульсом, — когда от «Сколково» начинают идти волны. И не люди в «Сколково» бегут, а начинают распространяться, например, те технологии, которые работают в «Сколково», — в две точки, в пять точек, в 12 точек, в 126. Но это означает, что модернизация поменяет свой путь. Ее пытаются делать проектным способом. 38 проектов президентской комиссии! Важно, чтобы среда в стране воспринимала и тиражировала эти вещи. А иначе нужно будет строить высокий барьер вокруг «Сколково», делать его охраняемой зоной и переводить туда заключенного Ходорковского для отбывания наказания, как очень остроумно написал Симон Кордонский. Потому что это вариант мобилизационной модернизации 20-х и 30-х годов. Это шарашка.

Я, разумеется, не являюсь сторонником того, чтобы заключенный Ходорковский отбывал наказание в «Сколково». Я хотел бы, чтобы «Сколково» было не охраняемой зоной выставочного успеха, а импульсом для тиражирования.

Но тогда в стране нужно много чего менять. Например, если в стране не работают правила, нужно менять ситуацию с судами, нужно обеспечить автономность судов. Нужны работающие контрольно-надзорные органы, о чем почему-то никто не говорит. Бизнес говорит: давайте их всех уберем. Братцы мои, убрать-то их можно, а кто будет поддерживать правила? Чиновник существует не для того, чтобы есть наши налоги. Он производительный работник. Он поддерживает правила.

Чтобы работали новые ценности, нужно менять положение дел в средней школе. Кто тиражирует ценности? Школа тиражирует ценности! Это ее главная работа. Она социализирует людей, новые поколения путем тиражирования ценностей. Поэтому нужны новые серьезные подвижки, видимо, теперь уже и в политической сфере.

[Александр Аузан]

http://www.specletter.com/ekonomika/...ina.html#video

Экономика
Личный кабинет автора

руководитель консультативной рабочей группы Комиссии при президенте РФ по модернизации и экономическому развитию

Модернизация сверху приводит к мобилизационному сценарию, когда потом долго считают, сколько потеряли людей и сколько придется зализывать раны. Это модернизация только сверху, мобилизация. Модернизация только снизу — это революция. И опять долго считают потери, зализывают раны, и волны от революции тянутся через век. Поэтому мне кажется, что наиболее правильный вариант модернизации — интерактивный, когда между общественными группами и властью, режимом возникает взаимодействие.

Согласитесь, что наиболее результативными были такие вещи, как, скажем, реформы Александра II. Земские больницы стоят до сих пор. Мы видим плоды этой модернизации, мы видим, что была успешно проведена военная модернизация, что заработали суды. А в чем была сила александровских реформ? Да в том, что на глубокие преобразования вроде отмены крепостного права можно было идти только при определенном взаимодействии общественных групп и верховной власти. Иначе либо пугачевщина, либо петровщина.

Да, общество в целом к модернизации, видимо, не готово. Но, на мой взгляд, это решаемая задачка. Мне кажется, что этим и стоит заниматься. Ведь когда, как я уже говорил, активные группы решают для себя, уходить или не уходить из страны, на их решение можно повлиять. Потому что если не уходить, то что? В этом смысле активные группы готовы к модернизации. Они давно готовы. Спрос на модернизацию у них есть. Они не понимают, можно ли этот спрос состыковать с предложением модернизации. Поэтому задача, как мне кажется, состоит в том, чтобы увидеть в активных группах тех, кому действительно нужна модернизация. И услышать от активных групп, что им нужно от власти, чтобы они не уходили, не уезжали, не прятались в частную жизнь, а пытались что-то сделать, чтобы Россия съехала с инерционной траектории.

Конечно, отношения с пассивными группами должны строиться по-другому. Им нужно гарантировать определенные интересы. Здесь главное — мягкость перехода. Тряхануть широкие массы российского населения еще раз, как в начале 90-х, мы не можем. Нельзя. Весь шоковый потенциал России на ближайшие полвека, я думаю, мы исчерпали. Пережили довольно тяжелые 90-е годы. А если говорить об активных группах, то здесь разговор гораздо более рациональный. Но нужен поворот в ценностях.

Модернизация вообще — это прежде всего динамика ценностей. Я это говорю потому, что мы недавно завершили исследования и скоро объявим об их результатах. Мы с моими коллегами-экономистами из МГУ, с молодыми коллегами, посмотрели, что происходит. Мы готовим совместный доклад, где пытаемся предложить вариант ненасильственной гуманитарной модернизации, связанной с подвижкой ценностей.

Так вот, я как экономист смею утверждать, что выход на устойчивые траектории роста валового продукта на душу населения (и мы можем это доказать) связан с подвижкой ценностей, а именно — с повышением ценностей самовыражения, с заметным повышением индивидуализма, то есть готовности действовать без и вопреки поддержке достаточно больших групп, ориентации на долгосрочный результат и вообще развития более длинного горизонта мышления.

Мы проанализировали, что произошло со свежемодернизированными восточноазиатскими странами, которые успешно прошли этот процесс, посмотрели, в чем они стали и в чем не стали похожи на страны Старого и Нового света, на страны Запада, которые этот модернизационный процесс давно прошли. Замерить, как он проходил, социометрическими методами уже невозможно. Но мы можем уже сказать, что если подвижки ценностей в этом направлении начинаются, если нам удается это сделать через школу, Интернет, в меньшей степени, наверное, через телевидение, мы входим в модернизацию — причем модернизацию экономическую.

Материал подготовили: Мария Пономарева, Сергей Лихарев, Виктория Романова, Ольга Азаревич, Лидия Галкина, Александр Газов
P.S. Присодинил и эти сообщения к основной теме. На старые был 91 заход.

[Александр Аузан]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../5769753.shtml
Декан экономического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова
26 ноября 2013, 10:02

Начинающаяся в российской экономике — и не только, надо сказать, в российской — рецессия обостряет вопросы, связанные с развитием образования. В этой связке как образование может определенным образом воздействовать на кризис, так и кризис — на понимание того, какая высшая школа нам нужна.

Нынешние экономические затруднения явно не первые (вспомним 2008–2009 годы) и, боюсь огорчить читателя, не последние. Похоже, такого рода ухудшения будут повторяться. И негативная полоса окажется довольно длинной: есть тому ряд причин, которые активно обсуждались еще в 2009 году. Связаны они с состоянием мировой экономики, дисбалансами глобализации, сложностью координации различных национальных государств, которые при этом играют роль в мировом хозяйстве не только для себя, но и для других.

Значительная часть экономистов отмечают, что мир, скорей всего, выйдет из этой полосы кризиса в сильно иное состояние, чем это было в августе 2008 года.

И одно из принципиальных отличий, которое уже просчитывается в некоторых исследованиях (например, по рынкам труда, которые проводила компания McKinsey), что за пределами ближайших пяти-семи лет — а вряд ли кризисная полоса продлится меньше — главным дефицитом мирового развития будет уже не углеводородное сырье, а высококачественный человеческий капитал. Который, как мы понимаем, производится именно образовательными системами.

Однако в нынешних фазах довольно плохой экономической динамики выбор, который стоит перед правительствами, далеко не всегда ведет к тому, чтобы вложиться в создание ресурса, необходимого для будущего страны. В кризис всегда стоит вопрос, чем стимулировать улучшение экономической конъюнктуры, какой мультипликатор включать, то есть во что вкладываться таким образом, чтобы это положительно подействовало еще и на другие отрасли.

Ну, например, можно, как в 2008–2009 годах, попытаться дать деньги населению (тогда это было сделано через повышение пенсий и зарплат бюджетников) и тем самым достичь как политического смягчения ситуации, так и более мягкой экономической динамики. Хороший мультипликатор, но есть минусы: стимулирует импорт, к тому же эти обязательства назад не заберешь, потом их надо за счет чего-то держать, а за счет чего их держать в экономике не очень сильной — непонятно.

Другой вариант: можно вкладывать в инфраструктуру — строить дороги, тянуть оптоволокно, телекоммуникации и так далее. Обычные возражения: высокий уровень коррупции, это верно, но, на мой взгляд, из этого не следует, что России не надо строить дорог до тех пор, пока мы не победим коррупцию, потому что вряд ли в стране будет возможность жить чем-нибудь еще, кроме мечты об исчезновении коррупции. Это хороший мультипликатор, его надо включать в нынешних условиях, и, я думаю, он будет включен, уже включается.

Есть и другие варианты, например вложения в оборонно-промышленный комплекс, они дают довольно хорошие эффекты в два-три года, хотя потом могут давать и отрицательные.

Теперь при чем же здесь образование и человеческий капитал? Инвестиции в человеческий капитал дают хорошие результаты, но не через год-два, а лет через десять. И сегодня вопрос в том, каков горизонт мышления правительства? Если правительство намерено решать задачи в расчете на год-два, то инвестиции в человеческий капитал производиться не будут. На мой взгляд, именно вследствие этого в бюджете РФ начинают снижаться, причем не только абсолютно, что было бы естественно в условиях ухудшения бюджета, но и относительно, ресурсы, которые надо было бы вложить в образование как один из способов производства человеческого капитала.

Проблемы, которые сформировались в российской образовательной системе в тучные годы, обостряются, выходят наружу, и самое время поговорить о них в условиях, когда сокращается количество бюджетных мест.

Например, по экономике и менеджменту ежегодное сокращение мест составляет почти 20% и исходит из простой идеи, что стране не нужно столько экономистов и менеджеров. При этом для меня совершенно неочевидно, что те, кто производился в стране в таких количествах, действительно являлись экономистами и менеджерами, потому что нехватка квалифицированных экономистов и умелых менеджеров в стране, по-моему, может быть доказана другими способами. В чем же центральные проблемы образования, которые эта кризисная ситуация высвечивает?

Прежде всего, университетов очень много, вузы многочисленны, и, казалось, самое правильное решение — уничтожить часть слабых университетов или даже сосредоточиться только на сотне сильнейших, которые и должны обеспечить процветание страны. Не думаю, что это удачное решение. Конечно, нужно избавиться от тех университетов, которые, по существу, просто торговали дипломами, — они, безусловно, подлежат ампутации. Но значительная часть университетов в стране, где почти все люди, окончившие школу, теперь получают высшее образование, доделывают работу средней школы, потому что школа перестала готовить людей к жизни, — она теперь готовит людей к вузу.

Вузы, если говорить о несильных университетах, фактически производят не столько хороших профессионалов, сколько определенные ценностные и поведенческие установки этих людей. Я бы сказал, что они производят российский средний класс, который начинает понимать, что фитнес находится за углом, что денатурат пить не следует, а депозиты бывают разные.

Положительно ли это для экономики, в частности, в условиях экономической рецессии? Конечно, потому, что в зависимости от поведения тех или иных групп населения рынки могут быть более емкими, спрос может сдвигаться от одних товаров и услуг к другим, создавать спрос на более качественные продукты и так далее.

Другое дело, что эти средние университеты точно не производят продукт мирового класса и тех профессионалов, которые могли бы послужить как своей стране, так и позиционированию страны в мировом разделении труда. Это функции элитных университетов. По ним, конечно, ведется работа даже в условиях плохой экономической ситуации: есть программа поддержки продвижения 15 российских университетов в сотню ведущих мировых, при том что московский и санкт-петербургский выступают вне конкурса. Понятно, что именно эти университеты должны были бы заняться производством того самого высококачественного человеческого капитала, который понадобится в стране и в мире, особенно после завершения череды рецессий. Пока центральные банки стран обязаны думать о приближении экономической зимы и заниматься производством валенок, эти элитные университеты обязаны готовиться к весне, готовиться к посеву, который и даст новое позиционирование странам после завершения трудных лет.

Если говорить о различении университетов, производящих правильное поведение в экономике и производящих высококачественный человеческий капитал, то одним из главных критериев, мне кажется, является наличие в них магистратуры — не объявленной, а реальной. Магистратура в отличие от бакалавриата, доделывающего универсальное образование вслед за школой, — это подготовка людей, которую вообще нельзя сделать в массовом порядке. Это штучная работа. Здесь главное не лекции в большой поточной аудитории, а работа на 10–15 человек в научных семинарах.

Опыт экономического факультета МГУ, скорее всего, уникален, потому что мы начали создавать магистратуру еще в 1991 году и весь набор ошибок, которые сейчас будут повторять другие, у нас уже позади. В магистратуре нельзя готовить людей, когда вы не связаны с лидерами отрасли, индустрии, профессии, — и с этого года мы стали применять прием, когда у каждой магистерской программы появляются гуру — люди, которые создают идеологию набора года. Не случайно программу математических методов анализа экономики возглавил в качестве гуру тогдашний министр экономики, ныне помощник президента Андрей Белоусов. Известный инвестиционный банкир Андрей Арофикин стал гуру программы «Финансовая экономика», Тимур Янбухтин делает такую же работу для программы экономики предпринимательства, Игорь Минтусов, основатель российского политического маркетинга, принял на себя эту функцию в программе «Маркетинг» и так далее.

Думаю, именно здесь — в создании конкурентоспособной не в национальном, а в международном плане магистратуры — решение того вопроса, ответ на который с нас спросят где-нибудь в 2020 году.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Александр Аузан]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../5992697.shtml
O том, как выжить сейчас и как вкладываться в будущее, когда денег не хватает

Декан экономического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова
15 апреля 2014, 08:14

Экономические прогнозы не радуют. Полагаю, к этой ситуации надо привыкать. Не в том смысле, что ничего нельзя сделать, а в том, что жить придется в условиях ухудшающейся макроэкономической конъюнктуры, с дырявыми бюджетами, при этом не забывая как о проблемах текущей жизни, так и об отдаленном будущем.

Вроде бы довлеет злоба дня, но не дай нам бог забыть о том, что придется выходить из темной полосы в задачи, которые будут совершенно иными, чем задачи сегодняшнего дня. Поэтому по существу нужно одновременно обсуждать два вопроса: как выжить сейчас и как строить стратегию на отдаленное будущее?

Это вопросы, которые сейчас обсуждают эксперты. Это вопросы, которые председатель правительства обсуждал с ведущими экономистами в ходе XV Международной конференции в Высшей школе экономики. И это вопросы, которые волнуют региональные правительства не менее, чем федеральные, потому что именно там прежде всего обнажаются проблемы, спровоцированные ухудшением экономической ситуации.

Готовя ежегодный Форум регионов в МГУ на базе экономического факультета, мы ставили задачу не только собрать на одной площадке представителей федерального и региональных правительств, бизнес-структур, но и провести обсуждение так, чтобы появились какие-то рецепты оценки действий. Мне кажется, мои коллеги по МГУ — профессор географического факультета Наталья Зубаревич, глава Центра исследований экономической политики Олег Буклемишев и глава Центра налоговой политики Кирилл Никитин — от нашего экономического факультета сделали больше, чем могли, чтобы наступила ясность в некоторых вопросах.

Я бы сказал, принципиальных вопросов — два. Что делать с дырявыми государственными бюджетами на уровне субъектов федерации? И как вкладываться в будущее, когда не хватает денег?

Первый вопрос — отнюдь не вопрос для узкого круга.

Дырявые бюджеты при сохраняющих действие социальных указах президента от 2012 года означают, что регионы должны решить нерешаемую задачу: чем-то перекрыть дефициты бюджета и выполнить обязательства.

При том что поступления от налога на прибыль падают и будут падать. При том что одновременно идут реформа бюджетного планирования, переход на программно-целевой подход, то есть в доме кроме пожара еще и ремонт.

По существу, обсуждались два принципиальных варианта решения бюджетной проблемы. Либо оптимизировать расходы, то есть экономить на чем только возможно: путем правильной организации закупок, организации прозрачной системы контроля и т.д. Либо поднимать доходы, то есть, скажем честно, поднимать налоги. И прежде всего — налоги на недвижимость.

Это штука обоюдоострая. С одной стороны, все цивилизованные страны устанавливают довольно высокие налоги на недвижимость по кадастровой оценке для юридических и физических лиц. С другой стороны, упомянутые цивилизованные страны имеют другую систему контроля над налоговыми расходами от самих граждан.

Именно поэтому я настаивал и буду настаивать на том, что если налоги на недвижимость для граждан будут введены, то одновременно людям должно быть предоставлено право направлять свой налоговый рубль туда, куда он считает более важным, будет ли это детский сад или устройство придомовых территорий.

Нужно скомпенсировать возможный рост налоговых расходов увеличением прав людей в распоряжении этими вещами и вследствие этого — их большей мотивированностью в контроле за тем, что происходит с государственными услугами.

Второй вопрос — про будущее. Это все тот же вопрос про вложения в человеческий капитал. Потому что можно сокращать социальные расходы, но при этом производить возрастающие инвестиции в будущее, поскольку трата денег на образование, здравоохранение и культуру еще не означает успеха в развитии чего-то большого.
Яков Миркин о вариантах экономического развития страны «после Крыма»
Три дороги победителей

История с Крымом и санкции по отношению к России ставят нас на перепутье. Дело не в визах или счетах чиновников и даже не в замораживании активов. Все... →

Критерий, отличающий вложение в человеческий капитал от обычных социальных трат, на мой взгляд, состоит в том, что мы понимаем, кем, когда и для чего востребованы те люди, которые проращиваются системами образования, поддерживаются системами здравоохранения и развиваются системами культуры. То есть надо иметь представление как о реальном спросе на них, так и о тенденциях этого спроса.

Откровенно говоря, нынешняя экономика не предъявляет спроса на хорошие мозги, поэтому мы их в большом количестве теряем.

И наши потери становятся ценным приобретением для тех стран, где талантливым людям создаются условия для комфортной жизни и развития идей. А ведь от этих талантов может появиться новая экономика, другая экономика. И про это на Форуме регионов прекрасно говорил декан биологического факультета академик Кирпичников, имеющий опыт и министра, и главы ВАКа. Он говорил о том, каких реальных масштабов достигла умная биоэкономика в Европе, и о том, что мы, начиная с МГУ, можем сделать, чтобы решить знаменитую проблему, обозначенную министром нефти Саудовской Аравии: «Каменный век закончился не потому, что на земле закончились камни». Не камнями надо заниматься, а готовить точки прорыва, прежде всего в междисциплинарных взаимодействиях.

То, что огласил академик Кирпичников, для нас, естественно, не составляло секрета, потому что именно в этом критичном 2014 году мы — биологический и экономический факультеты МГУ — открываем первую межфакультетскую программу по биоэкономике. Для того чтобы через десять лет в России были значимые размеры умной экономики, сейчас нужно прорастить эту экономику через человеческие мозги, знания и умения.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции