*305. Вторая мировая война-3

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/toland-.../682-toland-10
Часть IV
«КОРИЧНЕВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ»
Глава 10. «ЭТО ПОЧТИ КАК СОН» (1931 г. – 30 января 1933 г.)

1

Осенью 1931 года реорганизация нацистской партии была, по сути, закончена. Это отметил сам Гитлер в речи на совещании партийных руководителей северных земель. «Движение сегодня, – подчеркнул он, – настолько объединено, что гауляйтеры и политические лидеры инстинктивно принимают правильные решения». В результате чистки из партии были изгнаны «все ленивые, прогнившие, бесполезные элементы».

Теперь можно было все силы и энергию бросить на борьбу за политическую власть в Германии.

13 октября 1931 года один из ближайших советников Гинденбурга генерал Курт фон Шляйхер организовал встречу Гитлера с президентом. Гитлер явно чувствовал себя неловко в присутствии фельдмаршала, обладавшего почти двухметровым ростом и громовым голосом. Многословие Гитлера раздражало Гинденбурга, и позднее он якобы жаловался Шляйхеру, что Гитлер – странный тип и самое большее, на что он может рассчитывать, – это пост министра по делам почты. Шляйхер относился к Гитлеру несколько иначе: на него произвели впечатление не только успехи фюрера и его партии на выборах, но и их националистическая программа. Он считал Гитлера «интересным человеком с исключительными ораторскими способностями», которого, однако, «надо все время держать за фалды», ибо он «витает в облаках». Шляйхер, фамилия которого в переводе означает «интриган», был блестящим импровизатором, но из-за своей экспансивности он нередко попадал в сложные ситуации.

Через несколько месяцев Гитлер вновь получил от советников Гинденбурга приглашение прибыть в Берлин. Близились новые президентские выборы, и сторонники престарелого фельдмаршала рассчитывали привлечь Гитлера и его партию на свою сторону. Но фюрер отказался, ибо такой альянс, как он заявил, означал бы поддержку политики канцлера Брюнинга. Борьба за власть вступала в новую фазу. Гитлер был уже готов рискнуть всем своим политическим будущим и всерьез подумывал о выдвижении своей кандидатуры на пост президента.

Геббельс тогда записал в своем дневнике: «Шахматная игра за власть начинается». Он призывал Гитлера рискнуть, считая главной задачей собрать достаточно денег на ведение избирательной кампании. Необходимые средства помог раздобыть сам Гитлер, выступив 17 января перед самыми влиятельными членами «Промышленного клуба» Дюссельдорфа, центра германской черной металлургии. Организовать эту встречу помог фюреру Фриц Тиссен.

К этому времени экономическая программа Гитлера была радикальнейшим образом переработана. Теперь во главу угла он ставил свободу предпринимательства и ликвидацию профсоюзов как таковых. Решение проблемы занятости населения Гитлер предлагал связать с разработкой широкой программы общественных работ и технического перевооружения производства. Его слушали с напряженным вниманием, ведь он говорил о вещах, имеющих прямое отношение к сидящим в зале отеля «Парк» промышленным магнатам и финансовым воротилам. На благодатную почву упали его слова о распространении коммунистической заразы. Если большевизм не остановить, говорил фюрер, он «изменит мир так, как когда-то христианство... Ленина через триста лет будут рассматривать не только как революционера 1917 года, но и как основателя доктрины нового мира и будут чтить, возможно, так же, как и Будду». Миллионы безработных и обездоленных немцев, доведенных кризисом до последней степени отчаяния, предупреждал Гитлер, уже смотрят на коммунизм как на спасение. Сегодня это самая насущная проблема Германии, и она может быть решена не экономическими декретами, а политической властью. Лишь национал-социалистская партия желает и готова «остановить красный прилив».

Речь Гитлера была органическим сочетанием эмоций и логики. Воображение слушателей он потрясал, разворачивая перед ними ужасные картины прихода красных к власти, на разум воздействовал, апеллируя к их кровному интересу: сохранить систему, упрочить власть капитала способен лишь диктатор, который в конечном счете восстановит положение Германии как ведущей мировой державы. В итоге на текущий счет нацистской партии поступили значительные суммы.

2

Гинденбург, 1932. Фото из Немецкого федерального архива

В середине февраля Гинденбург официально объявил о выдвижении своей кандидатуры на пост президента страны. Это вынуждало Гитлера принять окончательное решение. Но фюрер колебался. «Я знаю, что приду к власти, – сказал он Франку. – Я вижу себя канцлером и стану им. Но не президентом, и знаю, что никогда им не стану». Но Геббельс все-таки убедил Гитлера включиться в предвыборную борьбу. Когда решение было принято, к Гитлеру вернулись его прежняя энергия и решительность. Прежде всего он официально сделался гражданином Германии благодаря помощи нацистского министра внутренних дел земли Брауншвейг, который назначил его земельным советником. На следующий день, 27 февраля, Гитлер объявил о выдвижении своей кандидатуры. До выборов оставалось пятнадцать дней.

Экономический кризис и раздиравшие страну политические распри уже превратили ее практически в поле битвы. «Берлин тогда был в состоянии гражданской войны, – вспоминал американский журналист Кристофер Ишервуд. – Ненависть выплескивалась внезапно, без предупреждения, из ниоткуда: она царила на углах улиц, в ресторанах, кино, танцевальных залах, бассейнах; она взрывалась в полночь, за завтраком, посреди дня. Вытаскивались ножи, удары наносились кастетами, пивными кружками, стульями или набитыми свинцом дубинками; пули скользили по афишам на рекламных столбах, отскакивали от железных крыш уборных».

Жертвы кризиса бросались на более удачливых. Обанкротившиеся лавочники проклинали универмаги, миллионы безработных завидовали работающим и ненавидели хозяев; тысячи выпускников университетов, оказавшись не у дел, обращали свою ненависть на систему. Кризис поразил все социальные слои. Крестьяне, обремененные налогами и разоряемые низкими ценами на свою продукцию, презирали горожан, а массы безработных служащих завидовали крестьянам. Безработные разбивали лагеря на окраинах крупных городов. Нищие призраками стояли на каждом углу. К началу предвыборной кампании в стране насчитывалось шесть миллионов безработных, к тому же еще миллионы людей работали неполный рабочий день.

Надежду на спасение эти обездоленные видели в Гитлере. Их мало волновали слухи о его сделках с промышленниками, поскольку этот человек никогда не шел на компромисс с веймарским правительством и оставался решительным противником Версальского договора и красной угрозы. Его лозунг был предельно прост: «Свободы, работы и хлеба!» Когда Гинденбург обратился к населению Германии с призывом: «Я всегда верил в вас, будьте верны мне», Геббельс ответил ему плакатом: «Чтите Гинденбурга, голосуйте за Гитлера».

Мало оставалось стен на улицах, на которых не красовались бы яркие нацистские плакаты, с самолетов сбрасывались листовки, 50 тысяч пластинок с пропагандистскими текстами были посланы по почте тем, кто имел патефоны, на площадях по вечерам показывались документальные фильмы о публичных выступлениях Гитлера и Геббельса. Однако главная роль отводилась так называемому речевому марафону. Гитлер и Геббельс ежедневно выступали по два-три раза.

Между тем в лагере сторонников Гинденбурга царила неразбериха. Ходили самые невероятные слухи о причастности сына и двух дочерей фельдмаршала к социал-демократическому движению. Команда президента тратила гораздо больше времени на опровержение подобных слухов, чем на критику политики Гитлера. Гинденбург выступил перед избирателями всего один раз, за три дня до выборов. Фельдмаршал заявил, что согласился баллотироваться на второй срок лишь потому, что многие немцы, придерживающиеся различных политических ориентации, призывали его остаться на своем посту.

Тем не менее состоявшиеся 13 марта выборы показали, что за Гинденбурга было отдано на семь миллионов голосов больше, чем за Гитлера. Ему не хватило лишь 350 тысяч, чтобы получить необходимое большинство. Предстоял второй тур.

Подпортила Гитлеру реноме публикация компрометирующей нацистов дискуссии между Ремом и врачом-психиатром в социал-демократической газете «Мюнхенер пост». В письмах корреспонденты увлеченно обсуждали две интересующие их проблемы – гомосексуализм и астрологию. Когда Ганс Франк после изучения фактов отказался возбудить дело о клевете против газеты, Рем, хотя и изворачивался, все же признал, что он «двуполый».

Первой реакцией Гитлера после ознакомления с документами был гнев. Наконец он успокоился. «Это ужасный удар, – сказал он Франку. – Это что-то нечеловеческое, скотское, даже хуже – животные таких вещей не делают».

Однако скандал с Ремом в целом не отвлек Гитлера от главного дела – активного участия в предвыборной кампании, которая перед вторым туром длилась всего лишь неделю.

Но иногда и он сдавал. Как вспоминал гауляйтер Гамбурга Альберт Кребс, однажды за завтраком Гитлер вдруг заговорил о вегетарианской диете и о своем здоровье, из чего Кребс (по-немецки – «рак») сделал вывод, что фюрер «страшно боится за свое здоровье». А Гитлер подробно перечислял симптомы рака и наконец заявил, что времени у него почти не осталось, «Если бы у меня было время, – мрачно сказал он, – я бы не стал кандидатом. Старик (Гинденбург) долго не протянет. Но и я не могу потерять даже года. Я должен прийти к власти как можно скорее, чтобы успеть завершить начатое. Я должен, должен!» Внезапно Гитлер оборвал разговор и взял себя в руки. Человек снова стал фюрером.

3

10 апреля стало ясно, что победу одержал Гинденбург. Он получил 53 процента голосов избирателей. А буквально через несколько дней после выборов канцлер Брюнинг принял декрет о запрещении СА и СС, что вызвало бурю протестов со стороны всех правых сил. Этим решил воспользоваться амбициозный генерал фон Шляйхер, мечтавший о создании такого правительства правых, в которое могли бы войти и нацисты при условии, что не получат над ним полного контроля. В конце концов, ефрейтор Гитлер и его люди – это, по словам Шляйхера, «просто малые дети, которых надо было водить за ручку».

В мае он тайно встретился с Гитлером и обещал отменить запрет на СА и СС, если фюрер прекратит нападки на новое правительство. Возглавить его Шляйхер предложил богатому аристократу Францу фон Папену, бывшему офицеру генерального штаба и депутату прусского ландтага. Папен такого не ожидал, но не успел он опомниться, как его привели к Гинденбургу. Папен пытался протестовать, заявляя, что не подходит для такого высокого поста, но фельдмаршалу удалось его убедить: «Вы были солдатом, – сказал он, – и выполняли свой долг на войне. Когда отечество требует, Пруссия знает лишь один ответ – подчиниться приказу».

Гитлер отдыхал в Мекленбурге, когда позвонил Геббельс и сообщил, что его после обеда хочет видеть Гинденбург. Фюрер поспешил обратно в Берлин, где президент уведомил его о назначении Папена (благодаря Шляйхеру это не было новостью для фюрера) и поинтересовался, поддержит ли его Гитлер. Ответом было «да», и встреча на этом закончилась.

Как и многие другие военные, Шляйхер был убежден, что сможет использовать Гитлера в своих целях. Но, как часто бывает, он перехитрил самого себя. Вскоре генерал узнал, что обещание Гитлера о поддержке нового правительства было весьма проблематичным. До роспуска рейхстага и отмены репрессивных мер против национал-социалистов об этом не могло быть и речи. Папен выполнял требования фюрера, но тот вместо обещанной поддержки санкционировал возобновление уличных столкновений с красными. По всей Германии прокатилась новая волна насилия. За один только июль погибло 86 человек, в том числе 30 красных и 38 нацистов.

Папен на основании статьи 48 конституции Германии заявил, что возлагает на себя чрезвычайные полномочия и в связи с этим назначает себя рейхскомиссаром Пруссии, поскольку прусское правительство не в состоянии справиться с красными. Такой поворот событий означал конец парламентского правления сначала в Пруссии, а в дальнейшем и в других германских землях.

4

На последний день июля были назначены выборы в рейхстаг. Снова Гитлера видели в самых разных городах страны. Для быстроты передвижения он использовал самолет, соглашаясь летать только с известным ему пилотом Гансом Бауром. Он также взял второго шофера, Эриха Кемпку. Кемпка обычно встречал самолет Гитлера в западной части Германии, а Шрек – на востоке. Гитлер обращался с Кемпкой и Бауром как с членами семьи.

Однажды во время отдыха в Веймаре после напряженной недели Гитлер пригласил Баура на прогулку по парку возле отеля и целый час говорил с ним о войне, в которой тот участвовал в качестве летчика-истребителя. Остальная свита следовала сзади. Затем Гитлер повернулся и попросил гауляйтера Заукеля съездить в город и привезти к послеобеденному кофе пятнадцать молодых женщин, присутствие которых оживило бы их чисто мужское общество. В ресторане отеля фюрер толкнул сидящего справа Баура в бок: «Посмотрите, Ганс, какая вон там красотка!» Летчик пожалел шефа, который вынужден был любоваться женщинами на расстоянии, и прямо сказал ему об этом. «Вы правы, Баур, – ответил с улыбкой Гитлер. – Если вы сходите налево, ни один петух не закукарекает, но мне этого делать нельзя. Женщины не могут заткнуть себе рот. Поэтому мне они нравятся все, а не одна».

Наконец прибыли пятнадцать приглашенных дам. Все они были так очарованы Гитлером, что перестали обращать внимание на своих партнеров. Смущенный, он предложил всем поехать в кафе художников. Веселая компания уселась в машины, причем фюрер оказался единственным мужчиной, который не держал на коленях партнершу. В кафе почти все дамы опять окружили Гитлера. Не зная, как от них отделаться, он попросил Ханфштенгля сыграть на пианино, но вскоре извинился и ушел, сославшись на то, что ему надо подготовиться к выступлению.

За две недели Гитлер побывал в пятидесяти городах. Его появление везде вызывало бурный энтузиазм. В Штральзунде десятитысячная толпа ждала его под дождем шесть часов, пока Баур искал место для посадки. Страну поразил экономический паралич, и это было одной из причин того, что люди слушали Гитлера как загипнотизированные. На одном из таких митингов в Мюнхене побывал одиннадцатилетний Эгон Ханфштенгль. Как он впоследствии вспоминал, «массу поглотила волна бешеной эйфории. Среди публики были богатые и бедные, интеллигенты и рабочие. Поначалу они чувствовали себя неловко рядом друг с другом, но вскоре все кричали и бурно аплодировали уже как единое целое». Эгон тогда заметил необычную пару – профессора и уборщицу, которые, уходя с митинга, взволнованно разговаривали, «фактически братались. Такова была сила Адольфа Гитлера».

Во время избирательной кампании Гитлер сознательно не давал воли своему патологическому антисемитизму.

Ненависть фюрера к евреям была общеизвестной, но многие избиратели не склонны были придавать этому сколько-нибудь важное значение. Большинство немцев соглашалось с тем, что среди юристов, врачей, артистов, владельцев больших магазинов было уж слишком много евреев. Кстати, некоторые из немецких евреев сами неприязненно относились к притоку единоверцев с Востока после войны. Пришельцы приносили с собой привычки и обычаи еврейского гетто. Два известных банкира даже предложили новому министру труда Фридриху Зирупу остановить иммиграцию этих восточных голодранцев, так как их присутствие усиливало местный антисемитизм. Постоянно живущие в Германии евреи считали себя прежде всего немцами. Они настолько интегрировались в германскую экономику, что были готовы не обращать особого внимания на национальные предрассудки. В конце концов, даже в просвещенной Америке и Англии евреи не допускались в лучшие клубы и отели. Терпимое отношение к национал-социализму проявляли и единоверцы немецких евреев в других странах. Палестинские евреи заявили, например, что национал-социалистское движение спасет Германию.

В день выборов, 31 июля, в специальном выпуске одной из венских газет под заголовком «Хайль Шикльгрубер!» были опубликованы документальные материалы о том, что отец Гитлера был незаконнорожденным. Однако это не повлияло на исход выборов. Нацисты получили 13 732 Т79 голосов, на полмиллиона больше, чем их ближайшие соперники – социал-демократы и коммунисты, вместе взятые. Это составило 37,3 процента от общего количества проголосовавших. И Гитлер предложил своей партии выдвинуть его кандидатуру на пост канцлера.

Против этого выступил Геринг. Возражал и Георг Штрассер, так как это противоречило его линии на установление власти коалиции правых партий. Но Гитлер настаивал на своем. В Берлин был направлен посыльный, сообщивший Шляйхеру о требованиях Гитлера. Генерал не принял их всерьез, поскольку был уверен, что Гинденбург не решится удостоить такой чести бывшего ефрейтора. Он пригласил Гитлера на встречу, которая состоялась 5 августа под Берлином. Фюрер потребовал для себя не только поста канцлера, но и принятия закона, дающего ему право на чрезвычайные полномочия, а фактически – на установление диктатуры. Шляйхер уступил, и у Гитлера сложилось впечатление, что Гинденбурга также удастся уговорить.

Воодушевленный, он вернулся в Оберзальцберг, но Геббельс не разделял его эйфории: он сомневался, что власть можно получить так легко. Геббельс был за решительные действия, а не за сомнительные компромиссы, и его мнение разделяли рядовые нацисты. «Партия готова захватить власть, – записал он в дневнике 8 августа. – Штурмовики в боевом состоянии». К 10 августа, когда Гинденбург вернулся в Берлин с загородной виллы, столица была уже в полуосадном положении. Папен соглашался уйти в отставку, но Гинденбург и думать не хотел о назначении Гитлера канцлером. Этот австрийский выскочка, по мнению фельдмаршала, уже нарушил обещания, данные Шляйхеру; кроме того, у ефрейтора не было никакого опыта работы в правительстве. Президент даже отказался пригласить Гитлера на встречу.

На следующее утро, 13 августа, фюрер прибыл в берлинский отель «Кайзерхоф», превращенный в его штаб. В вестибюле постоянно звонил телефон, а двери в отель почти не закрывались. В номере, превращенном в секретариат, беспрерывно стучали машинки, корреспонденты осаждали пресс-секретаря Отто Дитриха и ответственного за связи с иностранной прессой Ханфштенгля.

В полдень Гитлер встретился со Шляйхером, который сообщил, что Гинденбург может предложить ему лишь пост заместителя канцлера. Взбешенный фюрер упрекнул генерала в нарушении данного им обещания и ушел. Затем он явился к Папену и обрушился на правительство с критикой за нерешительность в борьбе со старой системой. Канцлер оторопел, но все же сообщил Гитлеру о позиции фельдмаршала: «Президент не готов предложить вам пост канцлера, так как считает, что не знает вас в достаточной степени». Гитлера это не удовлетворило. Он всего себя посвятил борьбе с марксистскими партиями, но справиться с ними можно лишь в том случае, если он, Гитлер, возьмет бразды правления в свои руки. Разве король Италии не предложил Муссолини пост вице-канцлера после его похода на Рим?

Выйдя от канцлера, мрачный и злой Гитлер сразу отправился к Геббельсу и у него на квартире остался ждать известий от Гинденбурга. Наконец в три часа дня позвонил заместитель Папена. Гитлера интересовал ответ только на один вопрос: назначает ли его Гинденбург канцлером? Встреча была короткой и официальной. Президент твердо решил не назначать Гитлера на такой высокий пост. Он призвал фюрера поддержать Папена, апеллируя к его патриотизму, и предложил нацистам войти в правительство. Гитлер вежливо ответил, что об этом и речи не может быть и он, как лидер крупнейшей партии страны, настаивает на новом правительстве под своим руководством.

«Нет!» – воскликнул Гинденбург. Он несет ответственность перед Богом, совестью и отечеством и не может доверить формирование правительства одной партии. Гитлер выразил сожаление, что другого выхода не видит. «Значит, вы уходите в оппозицию?» – спросил президент. «У меня нет выбора», – ответил фюрер.

Словно в оправдание Гинденбург посетовал на недавние столкновения между нацистами и полицией. Такие инциденты, сказал он, укрепляют его в убеждении, что в национал-социалистской партии немало неконтролируемых элементов. Он, однако, готов включить Гитлера в коалиционное правительство и посоветовал ему «помнить об ответственности и долге перед отечеством», пригрозив самым решительным образом остановить террор и насилие со стороны СА.

Гитлер вышел от Гинденбурга вне себя от гнева. Он выразил Папену свое возмущение и предупредил, что все это может привести к падению президента.

В квартиру Геббельса фюрер вернулся, по словам Ханфштенгля, «белый как полотно». Он был подавлен и долго молчал. Но потом вдруг встрепенулся и начал размышлять, что, возможно, и стоит согласиться пойти в заместители к Папену – ведь тот тоже воевал. «Пусть живет с женой во дворце, если это льстит его самолюбию, а реальную власть оставит мне».

На следующий день в газетах было опубликовано правительственное сообщение о том, что Гитлер потребовал полной власти. Без сомнения, оно было подготовлено заранее, еще до беседы с Гинденбургом. Сообщение привело Гитлера в ярость. Он считал, что военные и политиканы его «надули», отнеслись к нему с высокомерием и презрением, что его, победителя, не пустили дальше передней в коридорах власти.

По всему городу сновали штурмовики, требуя перехода к открытым действиям. Но Гитлер взял себя в руки, вызвал командиров СА и сумел их убедить, что время для захвата власти еще не пришло и путч сейчас был бы катастрофой. Всем штурмовикам был дан двухнедельный отпуск. Вечером фюрер уехал в свой Оберзальцберг. В машине он долго молчал, потом заговорил, словно втолковывая что-то самому себе: «Посмотрим. Может, это и к лучшему. Мы завершим начатое».

5

На виллу Гитлера приехал друг Папена Иоахим фон Риббентроп с целью уладить разногласия между фюрером и канцлером. Фюреру понадобился лишь час беседы, чтобы сделать Риббентропа своим горячим приверженцем. После этого визита он вступил в национал-социалистскую партию, убежденный в том, что только Гитлер может спасти Германию от коммунизма.

На открытии сессии нового рейхстага депутаты-нацисты вели себя корректно, оппонентов слушали молча и шли на компромиссы при выборах должностных лиц парламента. В награду партия центра поддержала кандидатуру Геринга на пост председателя рейхстага.

Казалось, благодаря Гитлеру в страну вернулась политическая стабильность. Но через неделю он резко изменил курс, очевидно, под влиянием эмоций, и приказал своим депутатам не возражать против предложения коммунистов поставить на голосование вопрос о недоверии кабинету Папена.

То заседание рейхстага превратилось в состязание, кто кого перекричит. Когда Папен, на минуту выскочивший к Гинденбургу, чтобы получить его подпись под документом о роспуске рейхстага, попытался взять слово, председательствующий Геринг сделал вид, что не замечает его. Не обращая внимания на бумагу, которую рассерженный Папен бросил ему на стол, Геринг поставил вопрос о недоверии на голосование. Удар оказался сокрушительным для Папена: 512 против 42.

Фюрер был воодушевлен этим успехом и начал подготовку к новым выборам, отправившись по стране с серией выступлений. Он сумел прямо-таки околдовать своего противника, сына последнего императора Австро-Венгрии Отто фон Габсбурга, который слышал Гитлера на митинге в Берлине. «У него какой-то магнетический дар», – отметил этот аристократ.

Гитлер-оратор. Начало 1930-х. Фото из Немецкого федерального архива

Но в целом кампания проходила относительно вяло, поскольку денежные средства партии были на исходе. К тому же Германия просто устала от бесконечных выборов. Даже Геббельсу уже не удавалось всколыхнуть массы, и посещаемость митингов явно пошла на убыль.

В самый разгар кампании у Гитлера возникли серьезные личные проблемы. Ева Браун, его теперешняя любовница, попыталась, как и Гели Раубаль, покончить жизнь самоубийством. Она страстно влюбилась в фюрера, но он был так занят выборами, что на Еву у него почти не оставалось времени. Иногда он посылал ей короткие письма, но постепенно писал все реже. Вдобавок одна «доброжелательница» показала Еве фотографии, где ее кумир был снят в окружении красивых женщин.

И вот 1 ноября 1932 года в первом часу ночи Ева написала прощальное письмо Гитлеру и выстрелила в себя. Но прежде чем потерять сознание, она успела позвонить хирургу Плате.

Гитлер прервал предвыборную кампанию и с букетом цветов поспешил в частную клинику, куда поместили его любовницу. «Не кажется ли вам, – допытывался он у врача, – что фройляйн Браун покушалась на свою жизнь, чтобы привлечь мое внимание к ней?» Доктор заверил его, что девушка чувствовала себя совершенно одинокой, покинутой и всерьез хотела покончить со всем этим. Когда доктор ушел, Гитлер сказал Хофману: «Ты слышал? Девушка сделала это из любви ко мне. Но я же не давал ей никакого повода». Он в волнении начал шагать взад и вперед, потом пробормотал: «Наверное, мне надо позаботиться о ней». Хофман возразил, что никто не может поставить случай с Евой ему в вину. «А кто, по-твоему, этому поверит? – спросил Гитлер. – К тому же нет никаких гарантий, что она не повторит своей попытки».

Этот инцидент отвлек Гитлера от избирательной кампании, которая явно шла на убыль, а два дня спустя он столкнулся еще с одной щекотливой проблемой. Геббельс по собственной инициативе поддержал организованную коммунистами забастовку берлинских транспортных рабочих, требовавших увеличения заработной платы. Это был не первый случай, когда две партии, цели которых во многом совпадали, выступали вместе.

В течение нескольких дней коммунисты и нацисты вместе стояли в пикетах, забрасывали камнями штрейкбрехеров, ломали трамвайные рельсы и строили баррикады.

Гитлер не мог публично осудить действия своего экспансивного соратника, но в штаб-квартире гневно обрушился на него, крича, что братание с красными оттолкнет от национал-социалистов избирателей из среднего класса. Забастовку он распорядился немедленно прекратить. «Вся пресса взбесилась против нас, называет это большевизмом, – писал Геббельс в дневнике, – но у нас не было выбора. Если бы мы отмежевались от этой забастовки, наши позиции в среде рабочего класса были бы ослаблены».

«Партизанская» акция Геббельса привела к тому, что нацисты 6 ноября потеряли более двух миллионов голосов и тридцать четыре места в рейхстаге. Теперь даже блок с партией центра не давал Гитлеру большинства, и стратегия прихода к власти парламентским путем зашла в тупик.

Ходили упорные слухи, что Гитлер снова угрожал покончить с собой, и очень возможно, что в припадке отчаяния он действительно говорил об этом. Но депрессия миновала, и фюрер вышел из нее с новой энергией.

6

Гинденбург

Неудача Гитлера на выборах была слабым утешением для Папена, потому что в рейхстаге он также не имел поддержки большинства. Поэтому, преодолев личную неприязнь, он направил фюреру письмо, предлагая встретиться для обсуждения вопросов о сотрудничестве. Но память об августовских днях для Гитлера была слишком горькой, и он отказался от встречи.

Получив такой щелчок по носу, Папен 17 ноября сообщил Гинденбургу, что договориться с другими партиями и сформировать коалицию он не может, и попросил об отставке. Президент ее принял. Таким образом, снова встал вопрос о назначении на пост канцлера Гитлера, но престарелый фельдмаршал не мог преодолеть своей антипатии к нему. В беседе с Гутенбергом, тоже не выносившим Гитлера, президент назвал вождя нацистов бывшим маляром и добавил, что маляра «нельзя сажать в кресло Бисмарка».

Но Гитлера, обратившегося к фельдмаршалу с просьбой о встрече, он все-таки принял. Беседа началась с того, что президент упрекнул гостя за недостойное поведение молодых нацистов в Восточной Пруссии. «Недавно в Танненберге, – обиженно заявил он, – эти мальчишки кричали у моего дома: «Пробудись, пробудись!» Но я не спал!» Гитлер терпеливо объяснил старцу, что молодежь не его имела в виду, а Германию. Он категорически отказался участвовать в коалиционном правительстве, если президент не назначит его канцлером. Тогда Гинденбург задал фюреру каверзный вопрос: зачем было нужно партии нацистов поддерживать организованную коммунистами забастовку? Гитлер ответил фельдмаршалу совершенно откровенно: «Если бы я сдержал своих людей, эта забастовка все равно бы состоялась, а я бы потерял поддержку рабочих, что не отвечало бы интересам Германии». Президент призвал фюрера войти в правительство, но отказался назначить его канцлером. Встреча снова оказалась безрезультатной.

Между тем в адрес Гинденбурга стали поступать многочисленные петиции от самых различных групп населения с просьбой назначить Гитлера рейхсканцлером, но президент был непреклонен. Тупиковая ситуация в коридорах власти сильно обеспокоила влиятельные промышленные круги. Финансируя избирательную кампанию национал-социалистов, они были уверены, что приход этой партии к власти позволит промышленникам подчинить своему влиянию экономическую политику правительства. Гитлер, например, заверил руководителей концерна «И.Г. Фарбениндустри», что его правительство поддержит производство синтетического бензина, а в конфиденциальной беседе с представителями деловых кругов обещал упразднить профсоюзы и распустить все политические партии. В конце ноября тридцать девять самых влиятельных промышленников и финансистов Германии, таких как Яльмар Шахт, бывший канцлер Куно, Крупп, Симменс, Тиссен, Бош, Верман, Феглер и другие, направили письмо Гинденбургу с просьбой назначить канцлером Гитлера. Эти прагматичные люди, делая ставку на нацистов, были уверены в том, что социализм Гитлера – всего-навсего уловка и что он, придя к власти, станет послушным орудием крупного капитала.

Гинденбург, которому никак не удавалось сформировать кабинет, пользующийся в рейхстаге поддержкой большинства, 1 декабря вызвал Папена и Шляйхера, чтобы обсудить создавшееся положение. Папен, не желая терять власть, предложил сохранить существующее правительство, а рейхстаг временно распустить, что, правда, было бы нарушением действующей конституции. Порядок канцлер предложил навести с помощью армии. Шляйхер, министр обороны, возразил: «Штыками можно многое сделать, но долго сидеть на них нельзя». Он предложил другой выход: Папен уходит, канцлером назначается он, Шляйхер, который сможет договориться о поддержке со стороны части нацистских депутатов, предложив посты в кабинете Грегору Штрассеру и двум-трем его сторонникам. Папен был возмущен таким вероломством и резко критиковал предложение Шляйхера, утверждая, что пропасть между правительством и парламентом еще более увеличится. Гинденбург, питавший к Папену слабость, прекратил обсуждение, объявив о своем решении: переговоры о сформировании правительства поручалось провести канцлеру.

Решение президента было объявлено кабинету министров на следующий день. Шляйхер по-прежнему выступал против, заявляя, что попытка поставить Папена во главе нового правительства ввергнет страну в хаос. Он предупредил членов кабинета о реальной возможности нового нацистского путча и подчеркнул, что армия не может его предотвратить, так как, по мнению генерального штаба, сторонников Гитлера в полиции и армии более чем достаточно. Никто ему не возразил, и Папен поспешил к Гинденбургу сообщить об итогах заседания. С тяжелым сердцем и со слезами на глазах фельдмаршал был вынужден расстаться со своим любимцем и поручить формирование нового правительства Шляйхеру.

2 декабря 1932 года Курт фон Шляйхер стал первым с 1890 года генералом, занявшим пост рейхсканцлера. Он сразу же пригласил к себе Грегора Штрассера и предложил ему пост вице-канцлера и премьер-министра Пруссии. Штрассер отнесся к этому положительно, но предупредил, что должен согласовать свое назначение с фюрером. Но добраться до Гитлера, пробиться через его окружение было непросто. Кстати, Штрассер и не скрывал своей неприязни к его приближенным. В беседе с Франком Геринга он называл «жестоким эгоистом, для которого главное – занимать высокий пост и которому плевать на Германию». Геббельса Штрассер именовал «хромоногим и двуличным дьяволом», а Рема – «свиньей».

Сведения о предложениях Шляйхера через окружение Папена попали к Ханфштенглю, а от него – к Гитлеру. Фюрер, которого против Штрассера усиленно настраивал Геббельс, воспринял поступок Грегора как предательство. После бурного совещания в «Кайзерхофе» Гитлер, которого поддержали Геринг и Геббельс, открыто обвинил Штрассера в измене. Возмущенный и обиженный Грегор заявил, что он был всего-навсего посыльным, и ушел, хлопнув дверью.

8 декабря он послал Гитлеру письмо, в котором сообщил, что уходит со всех постов в партии, поскольку фюрер больше ему не доверяет. В «Кайзерхофе» это послание, по словам Геббельса, было воспринято как «взрыв бомбы». Гитлер был в таком шоке, что не мог сразу принять решение. Позвонить Штрассеру, который ждал этого, ему не пришло в голову. Когда ответа не последовало, Грегор упаковал чемодан, поехал на вокзал и отправился поездом в Мюнхен.

На следующее утро газеты вышли с сенсационными заголовками об отставке Штрассера. Возмущению Гитлера не было предела. По его словам, свое сообщение Грегор отправил не куда-нибудь, а в «еврейские газеты». Фюрер даже заплакал, крича, что бывший друг всадил ему нож в спину за пять минут до полной победы.

Тем не менее, ухватившись за предложение вызвать Штрассера и уладить конфликт, Гитлер послал шофера Шрека найти его «в любом месте». Но в это время Грегор уже был в своей мюнхенской квартире и спешно готовился выехать в Италию. Другу, который к нему зашел, Штрассер сказал: «Я человек, обреченный на смерть». Он посоветовал другу больше не приходить к нему и добавил на прощание: «Что бы ни случилось, попомни мои слова: отныне Германия в руках австрийца, этого прирожденного лжеца, бывшего офицера, извращенца и хромоногого. И скажу тебе: последний – хуже их всех. Это сатана в человечьем обличье».

Тем временем собравшиеся у Геринга в рейхстаге руководители партии и гауляйтеры приняли заявление об осуждении Штрассера. Гитлер, запинаясь, сказал, что потрясен его предательством. Присутствующие устроили фюреру овацию и заверили его в своей верности до конца, что бы ни случилось.

Пока Гитлер восстанавливал контроль над партией, ее рядовые члены были практически деморализованы. Их политическое будущее становилось все более неопределенным. «Трудно чести СА и партийный аппарат ясным курсом, – гласит запись в дневнике Геббельса от 15 декабря. – Сижу здесь совсем один и тревожусь о многих вещах. Прошлое удручающе, а будущее туманно. Ужасное одиночество гнетет меня безнадежностью. Исчезли все возможности и надежды».

Не лучшим было и душевное состояние Гитлера. Тем более, что близились рождественские праздники, которые всегда напоминали ему о невозвратимой потере – смерти матери. С тех пор он не выносил даже вида нарядно украшенной елки. «Я потерял всякую надежду, – писал он в эти дни фрау Вагнер, благодаря ее за подарок. – И как только пойму, что все потеряно, Вы знаете, что я сделаю... Я не могу принять поражение, всегда буду верен своему слову и кончу жизнь пулей».

Противники уже праздновали его политический закат. А Гитлер снова обратился за помощью к Хануссену. Знаменитый астролог составил гороскоп фюрера, предупредив его, что, несмотря на благоприятное расположение планет, на его пути к власти есть серьезные препятствия. Устранить их можно, но при помощи единственного средства – в полнолуние отыскать корень мандрагоры в том селении, где Гитлер родился. Хануссен сам вызвался выполнить эту странную миссию, и, по свидетельствам очевидцев, возвратился на виллу в Оберзальцберге в первый день нового 1933 года. С соблюдением соответствующего ритуала астролог преподнес фюреру найденный им корень и стихотворное предсказание о том, что его восхождение к власти начнется 30 января.

Если Гитлер и придавал какое-либо значение этому предсказанию, над которым, кстати, потешались его недруги, то он был не первым европейцем, серьезно относившимся к подобным вещам. Например, астролог Луи Горик назвал папе Льву X, когда тот еще был кардиналом, дату восхождения на папский престол; не ошибся в сроках Нострадамус, предсказав смерть короля Генриха I; Пьер Леклерк якобы убедил Наполеона в том, что он будет императором.

Состояние Гитлера постепенно улучшалось. С четой Гессов и Евой Браун он побывал на премьере оперы Вагнера «Мейстерзингеры». После спектакля все отправились к Ханфштенглям на чашку кофе. «Гитлер был в самом благодушном настроении, – вспоминал об этом вечере Ханфштенгль. – Мы словно вернулись в двадцатые годы». Перед уходом фюрер расписался в книге гостей и поставил дату. «Этот год, – заявил он, – принадлежит нам. Я это вам гарантирую письменно».

7

Между тем положение Шляйхера в рейхстаге становилось все более шатким, и к 20 января он восстановил против себя почти все политические силы Германии. Этим воспользовался Папен, который всегда был желанным гостем в доме Гинденбургов. Он высказал президенту идею о блоке консервативных партий и сам предложил все-таки сделать Гитлера канцлером, пока политика будет определяться им, Папеном. Но этому препятствовал даже не сам фельдмаршал, а его сын Оскар, который питал к Гитлеру острую неприязнь, определявшуюся скорее чувством снобизма, чем идеологическими расхождениями с нацистским лидером. Папену удалось добиться лишь согласия Оскара на встречу с Гитлером 22 января.

Эта встреча на вилле Риббентропа, проходившая в атмосфере строгой секретности, началась натянуто и чопорно. Среди присутствующих были Папен, Геринг, Фрик и помощник президента Мейснер. Оскар Гинденбург и Гитлер уединились на час. По словам первого, говорил в основном Гитлер и только о том, что именно ему суждено спасти Германию от красных.

Гинденбург и Мейснер ушли первыми. Оскар всю дорогу, пока они добирались до города на такси, молчал и только на прощание сказал Мейснеру: «Ничего не поделаешь, придется включить нацистов в правительство». По мнению Мейснера, Гитлеру тогда удалось произвести на сына фельдмаршала благоприятное впечатление, хотя возможна и другая версия. Гитлер мог, например, пригрозить Оскару публичным скандалом, связанным с так называемым фондом юнкеров, который был создан шесть лет назад в помощь разорявшейся земельной знати. Средствами из этого фонда широко пользовался сам фельдмаршал, взяв из него 620 тысяч марок. Не желая платить налог на наследство, Гинденбург передал свое имение сыну в дар, не заплатив даже сбор за оформление сделки. Это давало все основания для привлечения президента к суду. И даже если бы его оправдали, восстановить свою репутацию ему бы уже не удалось.

На следующий день состоялось объяснение президента с возмущенным Шляйхером, узнавшим о сговоре за его спиной. Угрожая военным путчем, канцлер-генерал требовал распустить рейхстаг и отложить выборы. Гинденбург, которому он порядком надоел, отказался выполнять требования Шляйхера, и тот подал в отставку. Позднее к фельдмаршалу явились Папен, Оскар и Мейснер, вновь предложившие кандидатуру Гитлера. «Ну что же, придется выполнить неприятную обязанность и назначить этого Гитлера канцлером», – недовольно проворчал старик.

Итак, предсказание Хануссена сбылось. Человек, не получивший даже среднего образования, несколько раз провалившийся на вступительных экзаменах в академию художеств, венский уличный бродяжка 30 января 1933 года стал канцлером Германии.

Это событие немцы восприняли со смешанным чувством: либералов охватил панический ужас, средние слои вздохнули с облегчением – прекратилась наконец парламентская чехарда, озлобленные патриоты и расисты ликовали.

Для берлинских штурмовиков с приходом к власти их фюрера начиналась новая жизнь. Многие годы они страдали от бедности, могли погибнуть или получить тяжелые увечья в уличных потасовках. Теперь же их мечты начинали обретать реальные черты. Но большинство из них узнали о факельном шествии, которое должно было состояться вечером, только из газет.

Все штурмовики и эсэсовцы вышли в форме. Те, кто по привычке ожидал стычек с полицией, с удивлением увидели улыбки на лицах своих старых врагов. Построившись в колонны, штурмовики с горящими факелами начали свой путь от Тиргартена и вышли на Вильгельмштрассе, распевая «Хорст Вессель» и другие боевые песни. Они лихо приветствовали Гинденбурга, стоявшего у окна президентского дворца, и восторженным ревом встретили Гитлера, наблюдавшего за шествием из правительственной резиденции.

Даже Гитлер был потрясен масштабами этого впечатляющего зрелища. Он повернулся к Геббельсу и взволнованно спросил: «Как это ты сумел всего за несколько часов зажечь тысячи факелов?» Маленький доктор улыбался, он сделал больше – взял под свой контроль радиостанции. И теперь вся Германия слушала репортажи о празднествах в Берлине.

Много лет спустя нацистский военный преступник Ганс Франк, ожидая приговора Международного трибунала, заседавшего в Нюрнберге, так вспоминал о том значительном для национал-социалистов событии: «Бог знает: наши сердца в этот день были чисты. И если бы кто-нибудь тогда рассказал о грядущих событиях, этому бы не поверили, а я – тем более. Это был день славы и счастья». По лицам участников текли слезы. «Все думали, что жизнь станет лучше, – вспоминал один штурмовик, участник путча Штеннеса. – Не думаю, что Германия когда-нибудь найдет другого такого человека, который смог бы вдохновить стольких людей, как Гитлер в тот момент».

«До сих пор у меня сохранилось какое-то сверхъестественное чувство, возникшее в ту ночь, – писала Мелита Машман, которую родители еще ребенком взяли на шествие. – Оглушительный грохот шагов, скромное великолепие красно-черных флагов, их мигающий отсвет на лицах, агрессивные и в то же время сентиментальные песни...» Для большинства же иностранных наблюдателей это была зловещая ночь. «Огненная река текла под окнами французского посольства, – отмечал тогдашний посол Франции в Берлине Франсуа-Понсэ, – и оттуда я с тяжелым сердцем и дурными предчувствиями наблюдал ее светящийся поток».

Поздно вечером, ужиная с Гессом, Герингом, Геббельсом, Ремом и Франком, возбужденный Гитлер все говорил и говорил. «За границей меня сегодня называют антихристом, – жаловался он. – Но если я и «анти», то только антиленинист». По словам Франка, Гитлер рассчитывал сделать Гинденбурга своим сторонником. «Старику очень понравилось, – рассказывал он, – когда я сегодня пообещал служить ему в качестве канцлера, как и в свои солдатские дни, когда он был моим героем». О коммунизме он бросил лишь одну короткую фразу: «Этот вечер знаменует конец так называемого красного Берлина. Люди становятся красными лишь тогда, когда у них нет другого пути».

В эту ночь экзальтированный Геббельс отметил в дневнике: «Это почти как сон, как сказка. Родился новый рейх. Четырнадцать лет работы увенчались победой. Немецкая революция началась!»

Мало кто из немцев в тот вечер осознавал это, и, возможно, никто не вспомнил пророческие слова поэта-еврея Генриха Гейне, написанные почти столетие назад: «Германский гром поистине германский; он ударяет с опозданием. Но он грянет, и когда он обрушится, то обрушится, как никогда прежде в истории. Этот час придет... Будет исполнена драма, по сравнению с которой французская революция покажется невинной идиллией... Не сомневайтесь, этот час придет».

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/toland-...83-toland-11-1

Глава 11
БЕСПЕЧНЫЙ ЧАС (1933 г. – июнь 1934 г.)

Ни нацию, ни народ не прощают за беспечный час, в который первый же появившийся авантюрист может сбить их с ног и завладеть ими.

Карл Маркс

1.

Утром следующего дня фрау Геббельс пришла к Гитлеру с цветами. Фюрер стоял у окна своего номера в «Кайзерхофе». Услышав шаги, он медленно повернулся и почти театральным жестом принял букет. «Это первые цветы, а вы первая женщина, поздравившая меня», – торжественно произнес он. Помолчав, он добавил: «Теперь мир должен понять, почему я не мог быть вице-канцлером. И как этого не могли уразуметь члены моей партии!»

Он называл происходящее с ним судьбой, очередным шагом на давно намеченном пути. Но те, кто поставил его у власти, считали его всего-навсего марионеткой в их собственных руках. Например, Папен в своем кругу хвастался: «Мы Гитлера наняли служить нам. За два месяца мы так загоним его в угол, что он запищит».

Юнкеры во главе с Папеном полагали, что им наконец удалось восстановить свою авторитарную власть, но Гитлер вовсе не собирался плясать под их дудку и сразу же стал закладывать основы диктатуры. Список вопросов и требований, представленный партией центра, он не стал даже рассматривать и предложил провести новые выборы, поскольку переговоры с этой партией ни к чему не привели. Позже через Папена он убедил Гинденбурга распустить рейхстаг.

Мало кто осознал смысл этих первых шагов нового канцлера. Либерально-буржуазные газеты не предвидели каких-либо существенных изменений. Даже социал-демократы не были встревожены, так как считали, что Гитлеру никогда не удастся собрать две трети депутатских голосов, чтобы получить возможность изменить Веймарскую конституцию. Так же спокойно отнеслось к назначению Гитлера большинство авторитетных газет США и Англии.

А между тем канцлер-нацист прятал свои радикальные намерения в потоке вдохновляющих, но весьма консервативных сентенций. В обращении к избирателям по радио 1 февраля Гитлер дал ясно понять, что желает прежде всего возвращения к ценностям прошлого. Он даже не вспомнил о своих планах в отношении евреев и вообще не сказал ничего такого, что могло бы обидеть или встревожить так называемого среднего немца.

Президент Рейхсбанка Яльмар Шахт в беседе с американским поверенным в делах в Берлине заверил собеседника, что нацисты «не сделают никаких попыток осуществить свои хорошо известные демагогические замыслы» и что, следовательно, «весь деловой мир относится к новому режиму с большой симпатией».

Конечно, Шахт немного преувеличивал, но Гитлер никогда не стал бы канцлером без поддержки промышленников и военных. Офицерский корпус в своем большинстве разделял мнение адмирала флота Карла Деница, который считал приход Гитлера к власти проблемой выбора между ним и красными.

В этом военные, как и промышленники, руководствовались своими корпоративными интересами, и Гитлер знал это. Его мнение о генералах было невысоким. «До того, как я стал канцлером, – признавал он годы спустя, – я считал, что генеральный штаб – это пес, которого надо крепко держать за ошейник». Его опыт сотрудничества с генералами вряд ли можно было назвать удачным. Лоссов предал его в Мюнхене, а Шляйхер пытался помешать ему стать канцлером. Но теперь Гитлер стремился договориться с военными и заручиться их поддержкой.

Первый шаг в этом направлении он как канцлер сделал вечером 4 февраля, приняв приглашение генерала фон Хамерштайна на обед. Сам генерал не скрывал своего презрения к нацистам, но обед был организован новым министром обороны генералом фон Бломбергом, который должен был представить фюрера руководителям вооруженных сил. Затем Гитлеру предстояло выступить перед военной элитой, и он поначалу чувствовал себя очень неловко. Но умный и ловкий политик блестяще вышел из такого трудного положения, сделав вывод, что безработица и депрессия в стране будут расти, пока Германия не восстановит свое прежнее положение в мире.

Такой поворот заставил собравшихся вслушаться в то, что говорит Гитлер, – о величии Германии мечтали все военные. Первым условием возрождения Германии, по мнению нового канцлера, должно было стать перевооружение армии. И как только отечество восстановит свою мощь, начнется «завоевание земель на Востоке и их тотальная германизация». Чтобы рассеять некоторые возникшие по этому поводу опасения, Гитлер обещал, что генералитету не придется беспокоиться ни о внутренней, ни о внешней политике. Армия никогда не будет использоваться как инструмент внутренней политики, и цель ее на ближайшие годы – максимально повысить свою обороноспособность. Еще Гитлер добавил, что армия будет «единственным носителем оружия, и ее структура останется неизменной».

Реакция военных на откровения нового канцлера не была однозначной. Но факт остается фактом: Гитлеру удалось приобрести и новых сторонников. Те, кто надеялся превратить новое правительство в военную диктатуру и расценивал это как первый шаг на пути к восстановлению монархии, были готовы поддержать национал-социалистские устремления, а многие сомневающиеся не хотели открыто идти против нацистов из уважения к фельдмаршалу фон Гинденбургу.

Используя предусмотренные конституцией чрезвычайные полномочия, Гитлер в первую очередь протолкнул через рейхстаг декрет о «защите германского народа», согласно которому он получил право контролировать политические собрания и прессу. Ни Папен, ни другие его коллеги по кабинету не выступили против этой меры, дающей Гитлеру возможность парализовать деятельность неугодных партий и контролировать общественное мнение. Вскоре последовал следующий чрезвычайный декрет – об изменении политического режима в Пруссии. И опять никто не возражал, даже Папен, который был прусским премьер-министром. Второй шаг к диктатуре также был сделан.

В Германии формировалась новая элита. Председателем городского совета Гамбурга стал продавец галантереи – один из сотен тех, кому принадлежность к партии нацистов обеспечила соответствующий пост. Никогда раньше так много представителей среднего класса, людей со скромным достатком, не пробивалось в высокую политику. Это были ветераны движения, преданность которых теперь приносила Гитлеру дивиденды.

Возможно, ни один другой германский канцлер не был так хорошо подготовлен для взятия на себя руководства, как Гитлер, считавший себя фюрером. Этого нельзя было сказать о партии. Она держалась его магнетизмом и мечтой о власти и постах. Но новой элите удалось тем не менее совершить национал-социалистскую революцию и на местном уровне, пользуясь беспечностью консерваторов и неразберихой у либералов и левых.

Пока рядовые нацисты неуклюже организовывали власть в деревнях, городках и землях, фюрер устанавливал жесткий контроль над своими оппонентами. Вначале многие принимали его неуверенность на заседаниях, неловкость в общении с незнакомыми за слабость. Но вскоре он подчинил себе тех, кто его недооценивал. «На заседаниях кабинета, – вспоминал министр финансов граф Лутц Шверин фон Крозиг, получивший университетское образование в Англии, – нельзя было не выразить восхищения качествами, позволяющими этому человеку искусно руководить всеми дискуссиями, – его безупречной памятью, дающей возможность с точностью отвечать на любые вопросы; ясностью его ума, благодаря которому он мог свести самый сложный вопрос к простой – иногда даже слишком простой – формуле; искусством делать выводы и, наконец, умением подойти к хорошо известной проблеме с новой точки зрения».

Теперь Гитлер носил костюмы и пальто хорошего покроя и качества, улыбался, держался с достоинством, – словом, был воплощением уверенности в себе.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/toland-...84-toland-11-2
Глава 11
БЕСПЕЧНЫЙ ЧАС (1933 г. – июнь 1934 г.)

2

Несмотря на первые успехи новой власти, судьба «коричневой революции» в первые месяцы все еще была под вопросом. Введение чрезвычайного положения в Пруссии вызывало серьезную тревогу в других германских землях. К середине февраля Геринг решительно очистил прусскую полицию от людей, на которых не мог полагаться. Полицейским предписывалось избегать любых враждебных проявлений по отношению к СА и «Стальному шлему». Зато против «враждебных государству организаций» полиция получала право применять любые средства, включая огнестрельное оружие. Фактически в Пруссии была объявлена война коммунистам и им сочувствующим.

Семь сравнительно небольших земель уже оказались, как и Пруссия, под политическим контролем нацистов, но крупные, включая колыбель национал-социализма Баварию, отказывались склониться перед правительством Гитлера. Этот бунт сопровождался коммунистической кампанией с призывом сопротивления нацистам. 21 февраля Союз красных фронтовиков (Рот-Фронт) призвал «молодых пролетариев» разоружать штурмовиков и эсэсовцев. «Каждый товарищ – командир будущей Красной Армии! Это наша клятва красноармейцам Советского Союза. Наша борьба не может быть остановлена пулеметами, пистолетами или тюрьмой. Мы хозяева будущего!» Несколько дней спустя официальный орган компартии «Красный моряк» открыто призвал к действию: «Рабочие, на баррикады! Вперед, к победе! Заряжайте винтовки! Готовьте гранаты!»

Возможно, эти революционные обращения были пустыми словами, но Геринг воспринял их всерьез, и 24 февраля штурмовики разгромили дом Карла Либкнехта в Берлине. В официальном же сообщении говорилось, что полиция обнаружила планы коммунистического восстания. Вечером 26 февраля Хануссен в присутствии многих влиятельных жителей столицы утверждал, что видит дым, затем из пламени появляется орел, а потом вырисовываются контуры огромного здания, охваченного огнем.

Когда Хануссен произносил эти слова, поджигатель, двадцатичетырехлетний уроженец Голландии Маринус ван дер Люббе уже готовился к действиям, решив на самом деле поджечь рейхстаг – и не только рейхстаг, но и другие дома – в знак протеста против власти капитала. Этот сильный, но туповатый молодой человек, разочаровавшись в компартии четыре года назад, вышел из нее и вступил в организацию «Международные коммунисты», выступавшую против политики Москвы. Участие в демонстрациях социал-демократов и коммунистов убедило ван дер Люббе в том, что немецкие рабочие начнут революцию только тогда, когда какое-нибудь из ряда вон выходящее событие заставит их взяться за оружие.

Маринус ван дер Люббе

В полдень 27 февраля ван дер Люббе купил в магазине четыре канистры керосина и пешком направился к рейхстагу. Обследуя здание, он установил, что лучше всего попасть в него через западный вход, которым, по его наблюдениям, практически не пользовались.

В десятом часу вечера идущий домой студент-геолог услышал звон разбитого стекла в здании рейхстага и увидел силуэт человека с каким-то горящим предметом в руке. Он побежал к стоящему на углу полицейскому. Тот обнаружил разбитое окно и пламя в глубине, но какое-то время в изумлении наблюдал за происходящим и лишь через несколько минут вызвал пожарных. Первые машины прибыли около десяти вечера, но к этому времени зал заседаний был в огне.

Больного Ханфштенгля, который находился в своей берлинской квартире, как раз напротив рейхстага, подняли с постели крики экономки. Он выглянул из окна и тотчас же позвонил на квартиру Геббельса, где только что началась вечеринка в честь фюрера. Геббельс поначалу решил, что это шутка. «Если ты так думаешь, спустись сюда и сам посмотри», – ответил Ханфштенгль и повесил трубку. Через минуту зазвонил телефон, это был Геббельс. «Я только что говорил с фюрером, он хочет знать, что на самом деле происходит. И хватит этих твоих шуток». Ханфштенгль вспылил. Сообщив, что рейхстаг в огне и пожарные машины уже приехали, он снова лег в постель.

Когда Гитлер увидел зарево над Тиргартеном, он воскликнул: «Это коммунисты!» Они с Геббельсом вскочили в машину и помчались к рейхстагу. Геринг был уже там. «Спасайте гобелены!» – командовал он.

Казалось, пожар лишил Гитлера дара речи. Зайдя в апартаменты председателя рейхстага, он перегнулся через перила и отрешенно смотрел на причиненные огнем разрушения. К этому времени в сизом от дыма вестибюле собрались члены кабинета, обер-бургомистр Берлина, начальник полиции, английский посол и начальник политической полиции министерства внутренних дел Пруссии Рудольф Дильс, который сообщил Гитлеру и Герингу, что арестован поджигатель, голландский подданный ван дер Люббе.

Геринг начал исступленно выкрикивать: «Это начало коммунистического восстания! Нельзя терять ни минуты!..» Его перебил Гитлер: «Теперь мы им покажем! Мы сметем всех со своего пути!»

Дильсу наконец удалось вклиниться в разговор, и он сказал Гитлеру, что поджигатель отрицает какие-либо связи с коммунистической партией и клянется, что поджигал он один. Дильс добавил, что признание звучит вполне правдоподобно и похоже, что пожар – дело рук одного сумасшедшего. «Это хитрый и хорошо подготовленный заговор», – презрительно перебил Дильса Гитлер.

Пожар рейхстага

Около одиннадцати вечера Гитлер отправился в редакцию «Фелькишер беобахтер», чтобы проверить, как газета собирается освещать пожар. К его неудовольствию, там оказались лишь наборщики, а позже приплелся сонный заместитель редактора. Тогда Гитлер вызвал Геббельса, и вдвоем они работали до рассвета над материалом, возлагающим всю вину на красных, которые «устроили заговор с целью совершить государственный переворот».

Тем временем Геринг распекал чиновника, которому было поручено составить официальное сообщение. Взглянув на проект, в котором упоминался лишь один поджигатель, Геринг воскликнул: «Что за чепуха! Может, такое полицейское донесение и заслуживает внимания, но не это мне надо!» Схватив карандаш, он внес в текст поправки, в частности, изменил цифру – пятьдесят литров горючего на 500. Когда чиновник возразил, что один человек не в состоянии столько поднять, Геринг ответил: «Ничего невозможного нет. Почему мы должны упоминать об этом человеке? Не один был, а десять или даже двадцать! Вы еще не поняли, что происходит? Для коммунистов это сигнал к выступлению!» Рядом с фамилией ван дер Люббе рукой Геринга были вписаны еще две, они принадлежали депутатам рейхстага от компартии. Смущенный чиновник, получив препарированный таким образом текст, попросил Геринга подписать его. Тот поставил инициалы, но сделал это очень неохотно. К этому времени полицейские радиопередатчики уже передавали приказы об арестах коммунистов – депутатов рейхстага, ландтагов и городских советов. Предписывалось также задерживать функционеров компартии, а левые газеты – закрыть.

Утром следующего дня Гитлер предложил кабинету немедленно принять чрезвычайные меры по защите страны от красных. С этого дня временно приостанавливалось действие тех статей конституции, в которых шла речь о гражданских правах и свободах, министру внутренних дел давалось право временно отстранять от власти земельные правительства, если они не могут обеспечить порядка.

Поскольку ни один член кабинета возразить не осмелился, Гитлер и Папен передали документ на подпись Гинденбургу. Тот утвердил его.

Было ли принятие чрезвычайных мер заранее спланированной нацистами акцией? Возможно, и нет. Внешне они не выглядели столь уж зловещими, поскольку нацисты в правительстве были в меньшинстве. Да и решение принималось в такой спешке, что осознать его грядущие последствия министры просто не успевали. У Гитлера пожар, очевидно, вызвал обыкновенную истерику, и, похоже, он действительно боялся «красной революции». И не паника была причиной его истерической активности, а скорее фанатичная вера в свою историческую миссию. Поджог рейхстага, в сущности, был для Гитлера подтверждением того, что он многие годы говорил о красных и евреях.

Но так или иначе, декрет о чрезвычайных мерах стал новой, очень важной вехой на пути Гитлера к тоталитарной власти. Штурмовики и эсэсовцы, именовавшиеся теперь вспомогательными силами полиции, врывались в дома коммунистов, рыскали по клубам и пивным, где обычно собирались красные, бросали их в грузовики и везли в тюрьму. Полиция в те дни арестовала более трех тысяч коммунистов и социал-демократов. Все нацистские средства массовой информации приступили к активной идеологической обработке населения.

Уже на следующий после поджога день по немецкому радио выступил Геринг с разоблачениями «заговора, красных».

В Германии его объяснениям верили многие, но мир не так легко было обмануть. В Европе и США весьма скептически отнеслись к версии нацистов. Больше того, широко распространенным было мнение, что поджог устроили сами нацисты, чтобы найти предлог для расправы над коммунистами. Гитлер в интервью английскому корреспонденту Сефтону Делмеру, данному 2 марта, с негодованием отвергал это обвинение, доказывая, что мир должен быть благодарен национал-социалистам за их решительные действия против общего врага – красных.

В это мало кто поверил, особенно после того, как мир узнал, что дворец Геринга и рейхстаг соединены туннелем. Усилившиеся протесты мировой общественности против вероломства нацистов заставили Гитлера устроить суд над ван дер Люббе и его мнимыми сообщниками, несмотря на объективный доклад полиции, считавшей «вне всякого сомнения», что преступление совершил фанатик-одиночка. Со стороны фюрера это был серьезный просчет, поскольку вскоре стало ясно, что суд затянется на многие месяцы и даст его противникам в стране и за рубежом доказательства, начисто опровергающие нацистскую версию.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/toland-...85-toland-11-3
Глава 11
БЕСПЕЧНЫЙ ЧАС (1933 г. – июнь 1934 г.)

3

Тем не менее пожар сделал свое дело. Близились выборы, и нацисты умело этим воспользовались, играя на страхе, обывателей перед новыми социальными потрясениями. Гитлер поступил предусмотрительно, не объявляя компартию до выборов вне закона, иначе все голоса рабочих были бы отданы социал-демократам.

Экстремистские выступления мужланов типа Геринга и Геббельса, как выразился министр финансов Пруссии, их волновали мало.

Геринг в 1932. Фото из Немецкого федерального архива

Средства на ведение избирательной кампании нацисты получили от промышленной элиты Германии. Ее устраивала позиция национал-социалистов, которую выразил Геринг в просьбе о финансовой поддержке. «Жертва, которую придется принести, не обременит вас, – заявил он, – если учесть, что предстоящие выборы будут последними в ближайшие десять лет, а вероятнее всего – и в последующие сто лет». Обещание покончить с демократией вполне отвечало интересам крупного капитала. Поэтому слова банкира Шахта: «А теперь, господа, деньги на стол», сказанные им на совещании с коллегами, были восприняты надлежащим образом. Промышленники пошептались, и престарелый Крупп заявил, что он дает один миллион марок (примерно 250 тысяч долларов), представитель «И.Г. Фарбен» выложил 400 тысяч. В целом сумма пожертвований составила три миллиона марок.

Благодаря этому предвыборная кампания приобрела небывалый размах. Пропагандистские материалы печатались невиданными до сих пор тиражами, не умолкали громкоговорители на улицах и площадях, повсюду на собраниях и митингах звучали речи, в которых обещания немецкому народу перемежались с угрозами в адрес красных. И если раньше нацистские газеты изображали Гинденбурга выжившим из ума стариком, то теперь Гитлер называл престарелого фельдмаршала героем и прикрывался его именем как щитом, демонстрируя единство позиций кабинета и президента, а следовательно, и законность их совместных действий.

В своих выступлениях Гитлер резко критиковал своих противников за то, что ни один из них не предложил четкой позитивной программы по выходу из кризиса, но и сам таковой не выдвигал. Он лишь просил дать ему всю полноту власти на четыре года, и тогда Германия увидит, на что он способен. Он был надеждой молодых идеалистов, близок по духу патриотам. Уставшие от нестабильности, запуганные нацистской пропагандой, немцы видели в перспективе «красную» или «коричневую» Германию, и вторая казалась им предпочтительней. Многие общественные деятели изменили свое мнение о Гитлере, считая, что он стал вполне умеренным. В поддержку нового правительства выступил даже Еврейский национальный союз. И тем не менее нацисты собрали лишь 43,9 процента голосов, и только блок с двумя национал-патриотическими партиями дал Гитлеру незначительное большинство в рейхстаге. Но для него и этого оказалось достаточно, чтобы заявить, что он имеет право говорить от имени всего народа. Результатом было установление контроля над теми германскими землями, где еще сохранились свои правительства. Первой на очереди была Бавария.

Проведя мобилизацию СА, гауляйтер Адольф Вагнер и капитан Рем 9 марта явились в резиденцию премьер-министра Хельда и потребовали назначить комиссаром Баварии генерала Риттера фон Эппа, – того самого, который в 1919 году помогал уничтожить Баварскую советскую республику. Хельд направил телеграмму протеста в Берлин, но оттуда пришел лаконичный ответ, что Эпп назначен комиссаром. Так было покончено с парламентаризмом в Баварии, а вскоре и в остальных землях. По этому случаю Гитлер прибыл в Мюнхен, где ему был оказан восторженный прием. А когда фюрера спросили, как теперь надлежит поступить с Эхардом, его обвинителем на процессе 1924 года, Гитлер ответил: «Он был суров, но объективен и вежлив. Оставьте его в министерстве юстиции».

Многие иностранные наблюдатели считали, что Гитлер уже тогда установил полный контроль над всей Германией. Но это было не совсем так: он укреплял свою власть постепенно и с согласия народа. «Власть, – говорил фюрер Франку, – лишь трамплин, шаг к следующему шагу». Действовал он скорее исподволь, его главной целью было примирение на всех уровнях немецкого общества.

Из уважения как к Гогенцоллернам, так и к Гинденбургу, Гитлер предложил провести первую сессию нового рейхстага в Потсдаме. Этот древний город, который так любил Фридрих Вильгельм I и где был похоронен сам Фридрих Великий, считался носителем прусских военных традиций.

День был солнечный, весенний. Над башнями Потсдама реяли имперские и нацистские флаги, на площадях строились в колонны солдаты и штурмовики, члены организации «Стальной шлем». Под колокольный звон мчалась по дороге к маленькой церкви колонна автомобилей с высокопоставленными гостями.

Гинденбург

Когда в церкви появился величественный Гинденбург в серой полевой шинели, публика поднялась, приветствуя его. Высоко держа фельдмаршальский жезл, он, опираясь на трость, медленно проследовал вперед. У императорской ложи он отдал честь семье кайзера, стоящей полукругом за креслом, на котором он обычно сидел. Гитлер, стоящий рядом с Гинденбургом, явно чувствовал себя неловко среди этих, в большинстве своем незнакомых ему людей. Французскому послу он показался «робким новичком, которого покровитель представляет совершенно не подходящей для него компании».

Президент и канцлер сели напротив друг друга. Затем Гинденбург вынул очки в черепаховой оправе и зачитал речь. Задачи, стоящие перед новым правительством, он назвал многотрудными и призвал к возрождению патриотического духа старой Пруссии.

Гитлер в своем выступлении обращался скорее к собравшемуся в церкви цвету прусского юнкерства, чем ко всем гражданам страны, сидящим у радиоприемников. Он говорил о войне, навязанной кайзеру и Германии, об экономическом кризисе и безработице, доставшимся в наследие его правительству, о том, какой должна быть новая Германия. Закончив, Гитлер подошел к креслу Гинденбурга, низко поклонился и произнес почтительным тоном, словно фельдмаршал все еще был его командиром: «Иметь ваше согласие на работу ради возрождения Германии мы считаем благословением». Явно растроганный старик поднялся и проследовал вниз в сопровождении сына к гробницам Фридриха Великого и Фридриха Вильгельма I. Загремел артиллерийский салют.

Церемония, организованная по сценарию Геббельса, произвела нужное впечатление. Все присутствующие – военные, юнкеры и монархисты – были убеждены, что Гитлер – тень Гинденбурга, его верный раб, преданный прусскому идеалу.

Но два дня спустя Гитлер ясно дал понять любому объективному наблюдателю, что ничей он не раб. На этот раз сцена была иной – берлинская Королевская опера, в здании которой временно заседал рейхстаг. Иной была и атмосфера. Коридоры патрулировались штурмовиками, а над сценой висел громадный флаг со свастикой как напоминание о том, кто будет хозяином Германии. В 14.05 Геринг открыл сессию. После короткого вступительного слова перед депутатами появился Гитлер в форме штурмовика.

Раздались возгласы «Зиг хайль! Зиг хайль!». Фюрер прошел к трибуне через строй нацистов, выбросивших вперед руку, зал разразился бурными аплодисментами. В рейхстаге Гитлер выступал впервые, и эта его речь как никогда отличалась умеренностью и благоразумием. Он поклялся уважать частную собственность, обещал помочь крестьянам и среднему классу, ликвидировать безработицу, содействовать миру с Францией, Англией и даже с Советским Союзом. Но для выполнения этих задач ему нужен закон об облегчении бедственного положения народа и государства. Временные чрезвычайные полномочия, которые даст этот закон, он обещает использовать «только в той мере, в какой это будет необходимо для проведения жизненно важных преобразований». Заверив рейхстаг, президента и церковь, что их права не будут нарушены, Гитлер закончил речь недвусмысленным предупреждением, которое сводило на нет все его заверения: если о дружественном сотрудничестве договориться не удастся, то «вам, депутатам рейхстага, придется сделать выбор между войной и миром».

Когда после перерыва заседание возобновилось, лидер социал-демократов произнес отважную, хотя и сумбурную речь, в которой осудил притязания канцлера. Ответ дал сам Гитлер. Он выступал так, как когда-то на митингах в мюнхенских пивных, осыпая социал-демократов злобной руганью. «Мне ваши голоса не нужны, – кричал он. – Германия будет свободной, но не благодаря вам. Мы – не буржуазия. Звезда Германии восходит, а ваша меркнет, колокол уже прозвонил».

Атака Гитлера не только подавила безнадежный мятеж социал-демократов, но и запугала партию центра. Было проведено голосование, и когда Геринг объявил результаты – 441 за закон и 94 против, ликующие нацисты вскочили с мест и, выбросив руку вперед, запели «Хорст Вессель».

Так из германского рейхстага была изгнана демократия. Все партии, кроме социал-демократов, преподнесли Гитлеру требуемые полномочия, которые он про себя поклялся сохранить навсегда.

Лидер партии центра получил письмо от Гинденбурга. Фельдмаршал благодарил центристов за доверие, оказанное Гитлеру, и подчеркивал, что своими полномочиями канцлер будет пользоваться, обязательно консультируясь с президентом. Большинство немцев тоже хотели верить словам Гинденбурга, и многие после принятия нового закона подали заявления о приеме в национал-социалистскую партию.

Победа в рейхстаге побудила раскрыться многих промышленников, ранее поддержавших Гитлера тайно. Крупп теперь открыто приветствовал знакомых на улице нацистским «хайль!» и написал Гитлеру поздравительное письмо, в котором от имени своих коллег выразил убежденность в том, что Германия наконец получила «основу для стабильного правительства». Не случайно пост президента рейхсбанка фюрер предложил Яльмару Шахту.

На вопрос Гитлера, сколько денег могут дать банки под его программу общественных работ и вооружения, Шахт ответил, что Рейхсбанк выделит столько, сколько потребуется, «чтобы убрать с улицы последнего безработного». Он получил этот пост, а правительству взамен предоставлялись неограниченные кредиты для широкомасштабного перевооружения Германии. Брак между финансовыми воротилами и нацистами был заключен к взаимному удовлетворению обеих сторон.

Сочли возможным служить фюреру не только бюрократы и промышленники. Его планы возрождения Германии были сочувственно встречены многими известными писателями и представителями интеллигенции. На активное сотрудничество с нацистами охотно пошли философы Крик и Боймлер, поэты Блунк и Биндинг, многие другие. Сторонником Гитлера стал известный немецкий драматург Герхарт Гауптман, который отказался выйти из академии с приходом фюрера к власти. Гауптман считал, что Германия сама «освободит себя», как Италия, и вывесил в своем окне флаг со свастикой.

4

«Коричневая революция» продолжалась, но заметного сопротивления оппозиционные партии ей не оказывали. Ведь Гитлер действовал в рамках недавно принятого закона. Многие считали, что он стремится создать правительство, мало чем отличающееся от правительства Веймарской республики. Немцы, уставшие от насилия, вряд ли осознавали, к каким последствиям может привести сосредоточение власти в одних руках, а может, и не хотели осознавать. Правда, руководство социал-демократической партии разослало на места ряд инструкций в день вступления в силу чрезвычайного закона. Но за исключением одного абзаца, где упоминалось о начавшейся нацистской революции, в них ничего существенного не содержалось. Лидеры левых партий по ночам подвергались обыскам, тысячи коммунистов были брошены в тюрьмы, а социал-демократы, если судить по их инструкциям, больше всего были озабочены, как бы не наделать ошибок при составлении отчетов.

«Весь город охватила эпидемия скрытого, распространяющегося, как зараза, страха, – писал американский корреспондент Ишервуд о той весне в Берлине. – Я чувствовал его, как грипп, в своих костях. Город был полон слухов, передававшихся шепотом. Говорили о незаконных арестах по ночам, об узниках, подвергавшихся пыткам в казармах СА, где их заставляли плевать на портреты Ленина, глотать касторку, жевать старые носки. Все эти разговоры перекрывались громким, сердитым голосом главы правительства, звучавшим из всех репродукторов».

В других городах, особенно небольших, внимание людей отвлекали многолюдными митингами, парадами и массовыми представлениями. В орбиту национал-социалистского движения втягивались одна за одной общественные организации, поначалу далекие от политики. Еженедельно возникали все новые и новые, например: «Сельская школа для матерей», «Организация помощи матери и ребенку», «Организация продовольственной помощи» и т.п. Менялись названия улиц и площадей; чуть ли не в каждом селении, не говоря уже о городах, можно было встретить улицу Адольфа Гитлера.

Так постепенно каждый гражданин оказывался привязанным к режиму тысячами невидимых нитей.

Уже через месяц после выборов, как отмечал Ишервуд, доверие большинства немцев было отдано Гитлеру и его партии. Журналист наблюдал, как добропорядочные обыватели одобрительно улыбались молодым штурмовикам, «собиравшимся покончить с Версальским договором. Они были довольны тем, что скоро будет лето, тем, что Гитлер обещал защитить лавочников, тем, что газеты предвещают скорое наступление лучших времен. Они были довольны тем, что евреи, их конкуренты, и марксисты, о которых они толком ничего не знали, оказались виновными в поражении Германии, в охватившей страну инфляции и будут за это наказаны».

Наказания не заставили себя долго ждать. Нацисты, например, конфисковали все имеющиеся на банковском счету средства, принадлежащие Альберту Эйнштейну, после того как в его доме при обыске было найдено оружие – кухонный нож. Нацистская пропаганда упорно отрицала факты преследования евреев, но протесты демократической общественности за рубежом, особенно в США и Англии, набирали силу. Раздраженный Гитлер заявил, что еврейский бизнес в Германии сильно пострадает, если не прекратится эта антинемецкая клеветническая кампания.

Она не прекратилась, и 1 апреля фюрер объявил о начале бойкота еврейского бизнеса, который по сути был пробным, так сказать, шаром: Гитлер, похоже, хотел проверить, как далеко его соотечественники позволят ему зайти. Накануне бойкота итальянский посол Черрутти призвал его от имени Муссолини смягчить отношение к евреям. Гитлер ответил, что дуче в этом вопросе всерьез не ориентируется, поскольку в Италии очень мало евреев. Его же, Гитлера, мир будет чтить и через пять-шесть столетий «как человека, который раз и навсегда уничтожил еврейскую заразу».

Бойкот начался с того, что у дверей большинства магазинов и контор, принадлежащих евреям, появились коричневорубашечники. Они не применяли насилия, а лишь вежливо напоминали покупателям, что те заходят именно в еврейский магазин. Здесь же толкались зеваки, интересующиеся, чем же все это кончится. Многие покупатели на штурмовиков не обращали внимания и заходили в магазины, делали покупки. Бойкот нужного эффекта не дал и через три дня закончился.

Сам Гинденбург подобными антисемитскими мерами был очень недоволен и направил своему канцлеру послание с осуждением дискриминации евреев – ветеранов войны. Но престарелый фельдмаршал был не в состоянии совладать с человеком, тайной целью которого была ликвидация евреев как нации. В ответе президенту Гитлер особо подчеркивал, что евреи монополизировали престижные профессии и теперь рвутся на правительственные посты. «Одна из главных причин чистоты прежнего прусского государства, – писал он, – заключалась в том, что евреи имели весьма ограниченный доступ к государственным должностям. Офицерский же корпус вообще был от них свободен». Этот аргумент не мог не произвести впечатления на фельдмаршала, тем более, что Гитлер пообещал рассмотреть проблемы евреев – ветеранов войны. Этого оказалось достаточно, чтобы 7 апреля ввести в действие декрет об увольнении всех евреев с должностей в государственном аппарате и об ограничении свободы юридической профессии. В тот же день, выступая в союзе врачей, Гитлер заявил, что врачам-немцам будут предоставлены особые преимущества, чтобы они могли энергично противодействовать «чуждой расе». Через несколько недель по «закону о перегрузке германских школ» было ограничено число евреев в высших учебных заведениях. В беседе с церковными деятелями, выразившими сомнение в необходимости подобных акций, Гитлер им напомнил, что сама церковь изгнала евреев в гетто и запретила христианам работать с ними. Он же будет более эффективно делать то, что католическая церковь пыталась делать в течение многих веков.

Многие евреи после этого покинули Германию. Но были и такие, которые считали, что антисемитские нацистские законы к ним лично никакого отношения не имеют. Столетиями евреи переживали подобные ситуации. Что может с ними случиться в стране, давшей миру Гете и Бетховена?

Помимо всего прочего, Гитлера волновало состояние самой партии. Она пришла к власти со слабой кадровой структурой, в которой ключевые посты занимали «старые борцы», чей интеллектуальный уровень уже не отвечал требованиям времени. Партия быстро росла, в ней насчитывалось уже более полутора миллионов человек, а заявления о приеме подали еще около миллиона. По сути партия становилась неуправляемой, и Гитлер распорядился прекратить прием заявлений.

Почти одновременно с принятием антисемитских законов Гитлер нанес первый удар по профсоюзам. Он объявил 1 мая Днем национального труда, превратив его в праздник солидарности рабочих и правительства. Вечером в этот день на аэродроме Темпельгоф состоялся грандиозный митинг, в котором приняли участие несколько сотен тысяч рабочих. Когда выключилось все освещение, кроме прожекторов, направленных на Гитлера, толпа замерла в благоговейном молчании. Фюрер произносил общие фразы о необходимости национального единства, о труде на благо страны. Он говорил с такой страстью, что рабочие устроили овацию и запели национальный гимн, а потом «Хорст Вессель». Митинг закончился эффектным фейерверком. «Это был поистине величественный праздник, – вспоминал французский посол. – Немецкие участники и иностранные гости ушли с убеждением, что по третьему рейху прокатилась волна примирения и согласия».

Утром следующего дня штурмовики и эсэсовцы с помощью полиции захватили штаб-квартиры профсоюзов по всей стране, их лидеры, клявшиеся вчера в верности правительству, были арестованы, профсоюзные документы и банковские счета конфискованы, газеты закрыты. К вечеру организованное рабочее движение в Германии было ликвидировано. Но Гитлер обещал рабочим, что они будут жить лучше, чем когда-либо ранее, объединившись в новый Германский трудовой фронт, который станет настоящим защитником их прав. Никаких организованных выступлений, никаких протестов в эти дни не наблюдалось, и в конце месяца громадная армия рабочих послушно маршировала за свастикой. Не замедляя шага, они превратились из «красных» в «коричневых».

Но успехи не вскружили Гитлеру голову. К недовольству партийных радикалов, он стал осторожным и благоразумным, о чем свидетельствует его ответ на призыв президента США Ф. Д. Рузвельта об обеспечении всеобщего мира. «Германское правительство, – заявил вождь нацистов, – желает заключить мирное соглашение с другими странами. Германия знает, что в любом военном конфликте в Европе жертвы намного превзойдут любые возможные выгоды». Следует отметить, что Гитлер не раз восхищался президентом Рузвельтом, его реформами, проводимыми вопреки сопротивлению конгресса, лоббистов и бюрократии. Такой радикальный переход от воинственных требований к миролюбивым заявлениям мог позволить себе лишь человек, полностью контролирующий свою партию.

Ответ Гитлера не только успокоил Запад, но и доказал Гинденбургу, что новому канцлеру можно доверять. К этому времени канцлер уже полностью завоевал расположение престарелого фельдмаршала. «За три недели, – вспоминал Гитлер, – мы так далеко продвинулись, что его отношение ко мне стало уважительным и отеческим».

Путь к захвату всей полноты власти был расчищен, и к началу лета национал-социалистская партия стала руководящей силой в Германии. Благодаря созданию продовольственного управления рейха, все важные посты в котором заняли нацисты, партия Гитлера подчинила себе аграрные организации. Контроль над экономикой был установлен учрежденным 3 мая государственным управлением торговли и ремесел, на которое были возложены и функции Германской торгово-промышленной палаты.

Еще более важную роль сыграло образование 1 июня фонда Адольфа Гитлера для германского бизнеса, обеспечившего слияние интересов промышленников и нацистской партии. Такой контроль наряду с контролем над рынком и ценами полностью подчинил германскую промышленность правительству.

Теперь Гитлер был готов сделать следующий и, возможно, самый серьезный шаг – ликвидировать политическую оппозицию. Коммунисты уже были устранены, а 22 июня вне закона была объявлена, как «враждебная нации и государству», социал-демократическая партия. Ее члены были лишены рейхстагом депутатских полномочий, а многие лидеры пополнили ряды узников недавно созданных концентрационных лагерей. Через два дня добровольно самораспустилась государственная партия, а две недели спустя – Германская народная партия.

К этому времени Гитлер ввел в свой кабинет еще пятерых нацистов, и когда он внес предложение о превращении Германии в однопартийное государство, серьезных возражений не последовало. Это предложение игнорировало не только конституцию, но и сам чрезвычайный закон, поскольку лишало рейхстаг власти, ликвидируя парламентскую систему. «Когда мы в кабинете обсуждали эту меру, – вспоминал Папен, – оппозиции практически не было». При голосовании предложение было принято без возражений. Оно стало законом страны 14 июля.
[IMG][/IMG]
Германия, как и Советский Союз, оказалась под властью одной партии, а партия – под властью одного человека.

5

Вo всех немецких городах и селах красные флаги с черной свастикой развевались рядом с черно-бело-красными флагами старого рейха. Штурмовики фюрера ныне воспринимались как орудие правительства; почти каждый важный пост был занят нацистом или сочувствующим. «Коричневую революцию» благословила церковь.

Гитлер не хотел ни кровавого восстания, ни таких революционных реформ, которые оттолкнули бы среднего, немца и промышленника. Гауляйтерам он дал следующую установку: «Чтобы завоевать политическую власть, нужно действовать быстро, одним ударом. В экономической же сфере наши действия должны определяться другими принципами. Здесь прогресс должен осуществляться шаг за шагом, без какой-либо радикальной ломки существующей системы, ибо это поставило бы под угрозу основы нашей жизни». Слова Гитлера вызвали внутреннее неприятие у его самых сильных сторонников – коричневорубашечников, которые многие годы ждали, чтобы наконец насладиться плодами победы. Но благодаря своему непререкаемому личному авторитету фюрер спустил революцию на тормозах.

Провозгласив конец экономической революции, Гитлер заменил партийного функционера, занимавшегося вопросами экономики, представителем крупного капитала. Его концепция организованной экономики была близка к подлинному социализму. Но Гитлер был социалистом лишь в той мере, в какой социализм служил его тайным целям. Его пренебрежение к частной собственности скорее можно назвать богемным, а не революционным. Капитал был нужен ему лишь для восстановления армии и экономики. Вождь нацистов был скорее Цезарем, чем Лениным, используя социализм для приведения масс в движение. Если бы он поверил в то, что народ можно увлечь капиталистическими идеалами, вполне вероятно, он бы поднял это знамя. Для Гитлера спасение Германии оправдывало любые средства.

Казалось, что он создает подлинное общество трудящихся. И миллионы немцев, униженных поражением в войне, оказавшихся на краю экономической пропасти, с готовностью отождествляли себя с ним, солдатом – героем войны и рабочим. Таким Гитлер выглядел в их представлении. Все больше коммунистов, лидеры которых томились в концентрационных лагерях, находили свой идеал в национал-социализме. Ведь принять гитлеровское определение разницы между социализмом и марксизмом было совсем не трудно: «Германский социализм строится немцами, а марксизм, международный социализм – это детище евреев».

К середине 1933 года Гитлер уже пользовался поддержкой большинства населения Германии. Буржуазия и рабочие, военные и государственные служащие, расисты и либералы увеличивали ряды нацистов.

Давно известно, что власть развращает. Но она может и освящать. Гитлер, еще год назад пользовавшийся репутацией уличного громилы, стал благодаря посту канцлера респектабельным человеком. В экономике страны наметились сдвиги к лучшему, и с улиц крупных городов постепенно исчезали нищие.

Примеру драматурга Г. Гауптмана последовали многие интеллигенты и деятели искусства. Историк и философ Освальд Шпенглер после полуторачасовой беседы с Гитлером выразил согласие с его взглядами и назвал нацистского лидера «очень порядочным человеком». Композитор Рихард Штраус был счастлив, когда Гитлер побывал на опере «Кавалер роз» в Берлине и пригласил его в свою ложу во время антракта.

Многие церковные деятели тоже стремились добиться расположения Гитлера. Лидер недавно запрещенной католической партии Людвиг Каас, будучи на аудиенции у папы Пия XII, высоко оценил деятельность лидера Германии. 20 июля был подписан конкордат между Ватиканом и Гитлером. Церковь согласилась принять меры против вмешательства священников в политику, а Гитлер, помимо прочего, предоставил полную свободу церковным школам в Германии. Пий XII принял представителя Гитлера «очень милостиво и выразил свое удовлетворение тем, что во главе германского правительства стоит человек, бескомпромиссно настроенный против коммунизма и русского нигилизма».

Ватикан дал указание германским епископам поклясться в верности национал-социалистскому режиму и просил Бога благословить рейх. Новая клятва германских священников заканчивалась весьма многозначительно: «В выполнении своего духовного долга и в заботе о благе и интересах германского рейха я буду стремиться избегать всех действий, которые могут нанести ему вред».

О фантастической популярности фюрера свидетельствовали толпы паломников в Шпитале – селении, в котором родилась его мать. Они осаждали крестьянский дом, где Гитлер ребенком проводил лето, залезали на крышу, чтобы сделать фотоснимки, умывались из деревянного корыта, словно там была святая вода, откалывали куски от камней фундамента сарая и уносили все, что можно было взять в качестве сувениров. Когда возвращались с поля хозяева фермы, их окружали туристы. «Это напоминало ярмарку, – вспоминал новый хозяин дома Иоганн Штюц. – Они рисовали свастику на коровах, ходили по деревне, громко распевая песни о Гитлере, и нанесли мне большой ущерб».

В конце июля 1933 года Гитлер выкроил время, чтобы совершить паломничество в Байрейт. Он возложил венки на могилы Рихарда и Козимы Вагнеров и их сына Зигфрида. Впервые он побывал в семье Вагнеров после того, как стал канцлером, и расхаживал по библиотеке в их доме с нескрываемым удовлетворением. «Именно здесь вы принимали меня десять лет назад, – сказал он Винифред Вагнер и погрустнел. – Если бы путч не провалился, все сложилось бы иначе. Я был бы в расцвете сил. А сейчас я слишком стар. Я потерял слишком много времени и должен работать с двойной скоростью». Но грусть быстро прошла, и Гитлер уверенно заявил, что будет у власти двадцать два года. «Потом можно уйти в отставку, – закончил он, – но сначала я должен получить больше власти...»

В этот год Гитлер провел большую часть лета на своей вилле в Оберзальцберге. Он пригласил к себе Ханфштенглей, но сам глава семьи был слишком занят и отправил с ним Хелен и Эгона, которому исполнилось уже двенадцать лет. На пустынной дороге мотор вдруг заглох, и машина остановилась. Ее сразу же окружили неизвестно откуда взявшиеся семеро охранников, вооруженных пистолетами. Шофер Кемпка осмотрел двигатель. «Старая история, мой фюрер, – объяснил шофер. – Красные снова насыпали сахара в бензобак». Гитлер приказал охранникам быть начеку и с интересом наблюдал за тем, как Кемпка что-то отвинчивал, высасывал и продувал деталь, из которой на землю вылился бензин с кусочками сахара.

Как и всякий хозяин дома, Гитлер с гордостью показывал Хелен и Эгону свою виллу. Его скромно обставленная комната с видом на Зальцбург располагалась на первом этаже. «Там стоял небольшой письменный стол и висели книжные полки, – вспоминал Эгон. – Мне было интересно посмотреть, что читал Гитлер». Удивленный мальчик обнаружил, что в большинстве это были ковбойские романы.

Ханфштенгли оказались единственными гостями, но Гитлера здесь часто посещали соратники, остановившиеся в соседних пансионатах и гостиницах. «Часто приходил Геринг. Гитлер с ним прохаживался по узким тропинкам садика, тихо разговаривая. Сидя на веранде, – рассказывал Эгон, – я иногда мог слышать отдельные фразы. Например, слова Геринга: «Я подписал двадцать смертных приговоров». Мама тоже слышала, нас обоих от этого коробило».

Они вместе обедали в приятной и скромной столовой. «Говорили о музыке, политике, китайской живописи – обо всем... Совсем не чувствовалось, что перед нами сидел фюрер. Как правило, он не любил вести беседу, а либо слушал, либо произносил длинные монологи, словно читал проповедь». Но здесь, в своем загородном доме, он держался, по словам Эгона, как любезный хозяин, как простой человек.

О том, что фюрер отдыхает в Оберзальцберге, стало известно многим, и сюда устремились туристы. Гитлеру это не нравилось, и он старался не появляться на людях. Однажды толпа желающих увидеть Гитлера подкараулила Эгона, пытаясь выяснить, не выйдет ли фюрер. Мальчик вошел в дом и, запинаясь, сказал: «Герр Гитлер, преданная вам общественность жаждет видеть вас». Гитлер рассмеялся и пошел за Эгоном к воротам. «Они чуть не попадали в обморок. Когда он ушел, они бурно меня благодарили, а одна истеричная женщина подобрала несколько камешков, на которые наступил Гитлер, сунула их в пузырек и страстно прижала его к груди». Позднее, когда пришла еще одна группа, Эгон взял у них открытки, фотографии, листки бумаги и молча положил все это перед Гитлером вместе с карандашом. «Ну, мальчик, – воскликнул тот с улыбкой, – ты, я смотрю, очень настойчивый».

По возвращении в Берлин Гитлер разрешил Ханфштенглю издать книгу карикатур на себя, взятых из немецких и иностранных изданий. На обложке книги, озаглавленной «Факт против пера», был изображен добродушный фюрер, снисходительно улыбающийся своим критикам. Ханфштенгль подобрал превосходные карикатуры – сатирические, злые – за десятилетний период. В предисловии он разъяснил, что эта книга – попытка показать разницу между подлинным и воображаемым Адольфом Гитлером.

Такая пропаганда привела в ужас Геббельса, но Ханфштенгль сумел убедить фюрера, что книга произведет впечатление на англичан и американцев. В то время многие иностранные наблюдатели были склонны считать Гитлера скорее комичной, чем зловещей фигурой. Традиционное английское чувство жалости по отношению к неудачнику срабатывало в пользу Гитлера в его переговорах с Францией по вопросам репараций и границ, тем более что английские нападки на Версальский договор по своей резкости уступали лишь немецким.

Пользуясь этим, Гитлер приступил к ревизии внешней политики Германии. Она определялась его двойной доктриной – расы и жизненного пространства. Фюрер хотя и допускал иногда отклонения от нее, но в итоге всегда возвращался к проблеме пространства на Востоке. Он питал надежду на вовлечение Англии в его крестовый поход против коммунизма и стремился убедить английских политиков в том, что Германия отказывается от претензий на господство в мировой торговле и на море. Для усиления своих позиций перед натиском на Восток Гитлер стремился заручиться поддержкой фашистской Италии, которая, как и Германия, враждебно относилась к Франции из-за амбиций Муссолини в средиземноморском регионе.

Дипломаты, которых Гитлер унаследовал от Веймарской республики, принадлежали к другой социальной среде и питали неприязнь к его методам, но большинство разделяло его основные цели. «Мы верили и надеялись, – вспоминал дипломат Герберт фон Дирксен, – что с течением времени неизлечимые революционеры будут устранены, а их преемники, вкусив вина власти и ее комфорта, обратятся к продуктивной работе и более консервативному мышлению». Поэтому Дирксен и его единомышленники считали своим долгом оказать содействие Гитлеру.

Гитлер проявлял такую же изворотливость в манипулировании дипломатической службой, как и в отношениях с промышленниками и военными. Всех ведущих чиновников он оставил на своих постах, включая одного еврея и одного женатого на еврейке. Он также заявил, что рейх желает установить дружественные отношения с Советами, если они не будут вмешиваться во внутренние дела Германии. Кампания против местных красных, по его словам, вовсе не свидетельствовала о враждебном отношении к СССР. Чтобы продемонстрировать свою добрую волю, Гитлер тайно дал согласие отсрочить выплату долга Советского Союза по долгосрочному кредиту, предоставленному еще до прихода нацистов к власти.

К осени 1933 года Гитлер перестал осторожничать. Он решил выйти из Лиги Наций, которая, по его мнению, проводила противоречивую политику в вопросе о перевооружении. «Мы должны с ней порвать, – заявил фюрер Папену. – Все другие соображения совершенно неуместны».

14 октября Гитлер официально объявил, что Германия выходит из состава участников Конференции по разоружению и из Лиги Наций. «Быть в такой организации, в которой нет равноправия, для имеющей чувство чести страны с 65-миллионным населением и уважающим себя правительством является нетерпимым унижением», – заявил он. В этом обвинении был свой резон, и в каком-то смысле выход Германии из Лиги Наций, проводящей дискриминационную политику по отношению к побежденным странам, символически означал скорее отказ от Версальского договора, чем вызов Западу. Фюрер постарался заверить Францию в своих мирных намерениях, выразив надежду на германо-французское примирение.

Решительный шаг Гитлера был рискованным, но с учетом его миролюбивых заверений довольно безопасным. Англичане, как и ожидалось, выразили больше понимания, чем осуждения. Как отметил лорд Аллен в палате лордов, «в последние пятнадцать лет мы не проявляли по отношению к Германии мудрого понимания, которого заслуживала эта страна, сбросившая развязавший войну режим».

Желая обеспечить полную поддержку своим инициативам в собственной стране, Гитлер объявил о проведении в конце сентября плебисцита. И сразу же на его канцелярию обрушился поток поздравительных посланий, «единодушно» одобрявших его предложение. Один из величайших немецких философов Мартин Хайдеггер говорил студентам: «Не амбиции заставили фюрера выйти из Лиги Наций, не страсть, не слепое упрямство, не жажда насилия, а просто ясное желание нести безусловную ответственность за судьбу нашего народа». (Хайдеггер был в то время членом национал-социалистской партии. Через несколько месяцев он из нее вышел.) Готовясь к плебисциту, Гитлер вел кампанию, как когда-то перед выборами в рейхстаг, используя все ресурсы партии, чтобы убедить народ поддержать выход из Лиги Наций. Церковь и на этот раз оказала канцлеру горячую поддержку. Все епископы в Баварии одобрили призыв кардинала Фаульхабера сказать на плебисците «да». «Таким путем католики, – говорилось в нем, – снова продемонстрируют свою верность народу и отечеству и свое согласие с прозорливыми и энергичными усилиями фюрера с целью избавить немецкий народ от ужасов войны и большевизма, обеспечить общественный порядок и дать работу безработным». Это заявление отражало недовольство общества по поводу проигранной войны и репрессивного Версальского договора. Поэтому Гитлер решил провести плебисцит 12 ноября, т.е. день спустя после годовщины перемирия.

Он обратился ко всему народу как к единому целому. «Вы не можете позволить себе внутренний конфликт в борьбе за восстановление своего положения среди наций, – заявил он на встрече с рабочими завода Сименса. – Если Германия не желает оставаться в положении отверженного, она должна настаивать на равноправии, а этого можно добиться лишь в том случае, если все немцы будут держаться вместе. Я показал, что умею руководить и не принадлежу к какому-либо классу или группе, а только вам всем».

Накануне выборов к Гитлеру присоединился Гинденбург. «Защитите завтра свою национальную честь и поддержите правительство рейха, – призвал он народ в выступлении по радио. – Выскажитесь со мной и канцлером за принцип равенства и мира с честью, покажите всем, что мы возродили германское единство и с божьей помощью сохраним его».

Мало кто из патриотов мог не поддержать этот призыв. Когда на следующий день были подсчитаны голоса, 95,1 процента населения одобрили внешнюю политику Гитлера, а на выборах в рейхстаг 92,2 процента проголосовали за национал-социалистов, единственную партию, включенную в бюллетень. Хотя некоторые иностранные наблюдатели высмеяли эти результаты (за фюрера, как оказалось, голосовали даже узники концлагеря в Дахау – 2154 из 2242 якобы сказали «да»), они были подлинным барометром настроения немцев. Адольф Гитлер победил во внешнеполитической игре и одновременно укрепил свое положение в стране. Его победа была настолько убедительной, что через несколько недель он смог провести закон, объединивший партию и государство. В нем утверждалось, что национал-социалистская партия «воплощает в себе идею германского государства и неразрывно связана с государством».

Но хотя фюрер путем согласия (и угроз) добился значительной власти, подлинным диктатором он еще не стал, поскольку пока не исключалось сопротивление со стороны военных и даже престарелого Гинденбурга. Гитлер только вывел Германию на прямой путь к диктатуре.

Разумеется, добиться абсолютной власти без репрессий было невозможно. Поэтому неотъемлемым реквизитом национальной сцены стал концентрационный лагерь (термин немцы заимствовали у англичан, организовывавших такие лагеря во время англо-бурской войны). Он представлял угрозу для всех, а не только для тех, кто уже там находился. Никаких серьезных протестов не позволила себе и пресса, особенно после запрещения марксистских и социал-демократических изданий. Редакторы и издатели были поставлены под жесткий контроль, а после образования имперской палаты по печати были ликвидированы последние очаги независимой прессы. Вместе со свободой печати ушла свобода литературы, театра, музыки, кино, живописи.

К декабрю 1933 года Германия стояла на пороге тоталитаризма, обусловленного скорее потребностями времени и желанием согласия, чем террором. Конформизм определялся вовсе не классовой принадлежностью, он возобладал и среди ученых, и среди рабочих. «Мы хотим поддержать дух тотального государства и сотрудничать с ним лояльно и честно, – заявил своим коллегам президент Германской ассоциации математиков. – Как и все немцы, мы безоговорочно и с радостью ставим себя на службу национал-социалистскому движению и его лидеру, нашему канцлеру Адольфу Гитлеру».

6

Диссонанс в общую атмосферу согласия и преклонения перед фюрером вносила затяжка с судебным процессом по делу о поджоге рейхстага. Он начался лишь в первый день осени, когда немецкие коммунисты успели уже убедить почти весь мир, что этот поджог был организован самими обвинителями. В Париже вышла книга о терроре Гитлера и поджоге нацистами рейхстага, которая в значительной мере была основана на дезинформации. Писатель-коммунист Артур Кестлер, впоследствии отошедший от коммунизма, признавался позднее: «У нас не было ни прямых доказательств, ни доступа к свидетелям, лишь подпольные связи с Германией. Фактически у нас не было ни малейшего представления о конкретных обстоятельствах».

Зарубежные коммунисты организовали и свой судебный процесс. Он начался в Лондоне 14 сентября 1933 года под председательством международного комитета юристов, в который вошли англичанин Д. Н. Притт и американец А. Г. Хейс. На нем присутствовал знаменитый драматург Джордж Бернард Шоу, чьи произведения нравились Гитлеру. После шестидневного разбирательства «суд» вынес следующий приговор: «Есть серьезные основания для подозрений в том, что рейхстаг был подожжен ведущими деятелями национал-социалистской партии либо по их наущению».

На следующий день в Лейпциге открылся германский процесс. Геринг был среди обвинителей, и четыре обвиняемых коммуниста часто ставили его в нелепое положение. В конце, концов Геринг потерял самообладание и гневно крикнул Георгию Димитрову (впоследствии премьер-министр Болгарии): «Вы негодяй! Подождите, пока не выйдете из этого здания!» За Герингом оставалось последнее слово, но победу одержали коммунисты, все они судом были оправданы. Ван дер Люббе, который в своих показаниях последовательно утверждал, что виновен он один, был приговорен к смертной казни.

Мировая общественность была склонна считать, что этот голландец был лишь орудием в руках нацистов, которые подожгли рейхстаг, чтобы получить предлог для расправы над красными. Так думали и многие историки до выхода в свет книги Фрица Тобиаса, который убедительно доказал, что поджог не был организован ни нацистами, ни коммунистами и что единственным поджигателем действительно был ван дер Люббе. Хотя выводы книги Тобиаса и оспаривались некоторыми историками, они были подтверждены в последующих публикациях авторов, ни в коей мере не симпатизирующих нацистам.

Хотя на приговор суда в Лейпциге, очевидно, повлияло мировое общественное мнение, он все же свидетельствовал о том, что судебная система в Германии тогда еще сохраняла определенную независимость. Когда Геринг пожаловался Гитлеру, что судьи вели себя позорно («Можно было подумать, что подсудимые не коммунисты, а мы»), тот дал характерный ответ: «Ничего, это вопрос времени. Мы скоро заставим этих стариков говорить на нашем языке. Им скоро уходить на пенсию, и мы на их место поставим своих людей. Но пока старик (т.е. Гинденбург) жив, мы мало что можем сделать».

Ханфштенгль утверждал, что слышал этот разговор за обедом в рейхсканцелярии, и той осенью он сделал очередную попытку повернуть Гитлера на путь, более приемлемый для Запада. Он позвонил Марте Додд, очень симпатичной дочери американского посла, и сказал: «Гитлер должен влюбиться в американскую женщину – приятную даму, которая смогла бы изменить судьбу Европы. Марта, вы такая женщина!» (Как и многие близкие к фюреру люди, Ханфштенгль не знал, что у Гитлера уже имелась любовница – Ева Браун.)

Марта Додд согласилась встретиться с фюрером и попробовать «изменить судьбу Европы». Но когда в кафе «Кайзерхоф» Гитлер поцеловал ей руку и что-то смущенно пробормотал, она не могла поверить, что оказалась лицом к лицу с одним из самых влиятельных людей в Европе.

На ее отца Гитлер никакого впечатления не произвел, но его английский коллега принял фюрера всерьез. Англичане были готовы пойти на значительные уступки в удовлетворении его требований по перевооружению, и эту готовность подтвердил визит в Берлин будущего британского премьер-министра Антони Идена в начале 1934 года. Гитлер не показался Идену демагогом. «Он знал, что говорит, – отмечал Иден, – и по мере продолжения длительных бесед показал себя человеком, полностью владеющим темой обсуждения». Германия требовала в качестве предварительного условия любой международной гарантии возможности самообороны. Гитлер обещал разоружить СА и СС, если такая конвенция будет заключена.

Демонстрируя свое миролюбие, Гитлер на следующий день сделал исключительный жест – пришел на завтрак в английское посольство. До этого он ни разу не бывал ни в одном иностранном посольстве. Он почти не проявил никакого интереса к еде и напиткам, но «растаял», как только разговор зашел о его личном участии в войне. Когда Иден заметил, что бывшие солдаты меньше всех хотят новой войны, Гитлер выразил «полное согласие» с английским собеседником.

После завтрака он представил более подробные предложения: число самолетов в Германии должно составлять 30 процентов от общего их количества, которое имеется у ее соседей. Больше того, он был готов согласиться на то, чтобы немецкие воздушные силы не превышали 60 процентов от уровня французских. Ко всему прочему, лидер нацистов приятно удивил Идена, предложив сократить СА и СС, добавив, что «его здравый смысл и политическое чутье никогда не позволят допустить создания второй армии в государстве. Никогда! Никогда!».

Это был сезон уступок, и Гитлер позволил себе еще один дружественный жест, на этот раз в отношении США. 14 марта министр иностранных дел фон Нойрат направил Рузвельту послание, в котором выражалось восхищение усилиями президента по оздоровлению американской экономики, они сравнивались с аналогичными усилиями германского правительства. Послание не достигло своей цели, поскольку было составлено в не совсем корректных выражениях. К тому же и момент оказался не очень-то подходящим: неделей раньше в Нью-Йорке в зале «Мэдисон сквер гарден» Американский еврейский конгресс провел «суд» по делу «Цивилизация против гитлеризма: представление законов и актов режима Гитлера». Гитлеризм был единодушно осужден.

7

Обещание Гитлера сдерживать СС и СА в какой-то мере успокоило Францию, но ее правительство вовсе не было убеждено в том, что программа Гитлера по перевооружению имеет сугубо оборонительный характер. Англичан это меньше встревожило, хотя и они в частном порядке выражали озабоченность особенно быстрым ростом германских военно-воздушных сил.

Французы приняли меры по ограничению германских амбиций, выдвинув план создания антинацистского блока на Востоке, в котором Польша, СССР и Чехословакия были бы звеньями в цепи безопасности под эгидой Франции.

Когда весной Франция и Советский Союз приступили к обсуждению этого плана, Гитлер, естественно, опасался, как бы это не оказалось началом окружения рейха. Ему нужен был сильный союзник, которым фюрер считал прежде всего Италию, но дуче не проявил интереса к такому союзу. Гитлеру не хотелось быть просителем, но гордость уступила нужде. Он направил послание Муссолини, в котором выразил желание укреплять дружбу и сотрудничество между «нашими двумя идеологически близкими нациями» и подчеркнул стремление Германии к равенству в области вооружений. Передать послание было поручено Герингу.

Несколько недель спустя пресс-секретарь Гитлера по иностранной печати и неофициальный шут при его дворе Ханфштенгль тоже посетил Муссолини и предложил ему встретиться с фюрером. «Вы оба поклонники Вагнера, – убеждал он дуче. – Подумайте, как это будет здорово, если вы пригласите его в Венецию, где умер Рихард Вагнер. Гитлер сможет воспользоваться вашим опытом и получит ориентировку по европейским проблемам со стороны, увидит их такими, какими они видятся за пределами Германии». Муссолини был не против этого и послал Гитлеру приглашение.

Историческая встреча была с самого начала обречена на неудачу. По словам представителя итальянской прессы в Берлине Филиппе Боджано, Муссолини было любопытно посмотреть на политика, о котором говорит вся Европа. «Гитлер – просто болван с перевернутыми мозгами, – говорил потом дуче Боджано. – Его голова напичкана философскими и политическими штампами, в которых невозможно разобраться. Не могу понять, почему он так долго ждал, чтобы взять власть, и вел себя как кретин, со всеми этими глупыми выборами для легального прихода к власти. Либо он революционер, либо нет. Фашистской Италии никогда бы не было без похода на Рим. Мы люди действия, а синьор Гитлер – просто болтун».

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/toland-...86-toland-12-1
Глава 12
ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ – «Все революции пожирают собственных детей» (февраль–август 1934 г.)
1 – Причины Ночи длинных ножей

Обещание Гитлера уменьшить численность штурмовиков было вполне искренним. Многие годы СА проявляли независимость, которая постоянно беспокоила фюрера. Он знал, что без полной поддержки военных ему никогда не добиться успеха, и постарался четко разграничить функции армии и штурмовиков. «Рейхсвер, – объявил он, – является единственным носителем оружия, а СА отвечает за политическое воспитание народа». Эти слова усилили старые обиды четырех миллионов коричневорубашечников. Хотя штурмовики и оставались верными Гитлеру как своему духовному лидеру, многие из них считали, что он предал «коричневую революцию» и продался правым. Они рассматривали себя как символ радикализма партии и совершенно не были удовлетворены реформами фюрера.

Сам Гитлер, симпатизируя радикалам, все же понимал, что дальнейшая революция неосуществима, пока Германия не преодолеет экономический кризис и не возродит вооруженные силы, а этого невозможно добиться без поддержки промышленных магнатов и военных. В то же время, выступая в традиционной роли примирителя, он сделал капитана Рема министром без портфеля, обещал назначить его министром обороны и в первый день 1934 года направил ему теплое поздравление, предупреждая, однако, между строк, что оборону страны следует оставить военным. Но Рем этому не внял. Осмелев, он послал меморандум в министерство обороны, в котором утверждал, что национальная безопасность – прерогатива СА.

Естественно, возник конфликт, и генерал фон Бломберг просил Гитлера призвать Рема к порядку. В последний день февраля 1934 года фюрер созвал совещание руководителей СА и рейхсвера, призывая обе стороны к компромиссу. Партия, сказал он, решила проблему безработицы, но через восемь лет наступит экономический спад, тогда единственным выходом будет обеспечение жизненного пространства для «лишнего» населения. Сначала будет предпринята короткая, но решительная военная акция на Западе, а потом мы устремимся на Восток. Но гражданской милиции такое не под силу. Решить эту задачу способна только народная армия, тщательно подготовленная и оснащенная самым современным оружием. СА должен ограничиться внутриполитическими делами. Гитлер заставил Бломберга и Рема подписать в его присутствии соглашение. На долю СА достались полувоенные функции: некоторые его части будут в качестве полицейских сил действовать на границах страны; кроме того, СА поручается начальная военная подготовка юношей в возрасте от 18 до 21 года, а те, кто в возрасте от 21 до 26 лет не служат в армии, станут тоже под руководством СА заниматься спортом, а фактически – военной подготовкой.

Эрнст Рем. Фото из Немецкого федерального архива

Это было ударом для Рема. «То, что говорит этот дурак-ефрейтор, – откровенничал он в кругу единомышленников, – ничего для нас не значит. Я не имею ни малейшего намерения соблюдать это соглашение. Гитлер – предатель. Если мы не добьемся своего с ним, мы добьемся этого без него». Один из присутствующих – обергруппенфюрер СА Виктор Лутце – счел эти слова государственной изменой и доложил Гессу. Но тот не отважился говорить с Гитлером. Тогда Лутце сам поехал в Оберзальцберг и рассказал фюреру о настроениях в высшем эшелоне СА. Фюрер внешне не проявил к его сообщению особого интереса. Но противники Рема в СС втайне уже плели против него заговор. Инициатором его стал Рейнхард Гейдрих, руководитель СД, а не сам шеф СС, как следовало бы ожидать. Но Гиммлер не решался сначала поддержать эту интригу, возможно, из опасения, что открытый конфликт с СА приведет к расколу в партии. Но узнав, что на стороне заговорщиков выступил Геринг, он решился. Геринг являлся не только ближайшим соратником фюрера, но и мог дать Гиммлеру пост, о котором тот давно мечтал, – начальника бюро тайной полиции Пруссии (гестапо). Глава СС получил его, как только присоединился к заговорщикам. Гейдриху было поручено собрать доказательства о заговоре Рема с целью захвата власти. Рем на самом деле ни о каком путче даже не помышлял. Он лишь хотел заставить Гитлера обеспечить СА соответствующее положение в рейхе, а для этого стремился изолировать фюрера от вредных советников. Он вел войну нервов, а не замышлял государственную измену. 4 июня Гитлер пригласил Рема к себе. Их беседа, по словам фюрера, продолжалась почти пять часов. «Я просил Рема, – говорил он, – прекратить это бессмысленное противостояние и использовать свой авторитет для того, чтобы не доводить дело до катастрофы. Начальник штаба заверил меня, что доносы на него были частично неверные, частично преувеличенные и что в будущем он сделает все, чтобы исправить положение».

По достигнутой договоренности всем штурмовикам предоставлялся месячный отпуск, о чем было объявлено 7 июня. А на следующий день в отпуск ушел и сам Рем «для поправки здоровья», как подчеркивалось в сообщении агентства печати. Эти два объявления успокоили военных, решивших, что капитан укрощен, но привели в замешательство Гейдриха, который еще не собрал достаточно материалов для представления Гитлеру, чтобы убедить фюрера в измене лидера СА. Свояченица Рема предупреждала его о слухах насчет заговора Геринга – Геббельса – Гиммлера против него. «Он чувствовал, что против него что-то замышляется, – вспоминала она, – но не принимал это всерьез. Он верил Гитлеру».

2 – Подготовка Ночи длинных ножей

После возвращения из унизительной поездки к Муссолини Гитлера ожидал неприятный сюрприз. Его преподнес фюреру Франц фон Папен, выступивший в Марбургском университете 17 июня. Когда Папен вошел в зал, заполненный студентами, преподавателями и членами партии в форме, аудитория застыла в ожидании. Заместитель канцлера начал свою речь с критики Геббельса, лишившего печать какой бы то ни было свободы. Публика была ошарашена таким заявлением, исходившим от второго человека в правительстве, но это было только начало. Осудив нацистских фанатиков, доктринеров и однопартийную систему, он призвал Гитлера порвать с теми, кто призывает ко второй революции. «Неужели мы прошли через антимарксистскую революцию, чтобы осуществить марксистскую программу?– вопрошал Папен. – Ни один народ не может все время восставать, если хочет сохранить себя в истории. В какой-то момент движение должно остановиться и заняться формированием солидной социальной структуры».

Нацисты стали протестовать, но их голоса заглушили бурные аплодисменты. Однако опубликовать некоторые выдержки из речи Папена решилась лишь газета «Франкфуртер цайтунг». Геббельс приказал немедленно конфисковать весь ее тираж и запретил передачу речи Папена по радио. Но ее текст попал за границу и вызвал сенсацию не только там, но и в Германии, а когда Папен появился на ипподроме, его приветствовали криками: «Хайль Марбург!»

Первые дни Гитлер молчал. Но потом, когда Папен выразил недовольство решением Геббельса замолчать его речь и даже пригрозил уйти из-за этого в отставку, Гитлер попытался успокоить своего заместителя. Он признал, что Геббельс допустил ошибку, потом посетовал на непослушание СА и обещал отменить запрет на публикацию речи. Он просил Папена лишь об одном – взять обратно свое прошение об отставке до их встречи с Гинденбургом.

Папен согласился подождать, но Гитлер нарушил слово. 21 июня, так и не отменив запрет, он один поехал в резиденцию президента в Нойдеке, объявив официально, что хочет доложить Гинденбургу об итогах переговоров с Муссолини. Вполне возможно, что Гитлер собирался просто поговорить со стариком без Папена, выяснить, каково состояние его здоровья, и обдумать меры, которые следует принять, чтобы сделаться его преемником. Для этого ему необходима была поддержка военных, и примечательно, что первым человеком, которого фюрер встретил на ступеньках резиденции Гинденбурга, был министр обороны фон Бломберг в парадной форме, несмотря на сильную жару.

У президента были свои основания для беседы с Гитлером. Ему хотелось больше узнать о причинах такой шумихи вокруг речи Папена, но право вести беседу он уступил Бломбергу, который заявил, что главное – это сохранить мир в стране. И если Гитлер не сможет поправить нынешнее нетерпимое положение, президент передаст власть в стране армии. О Реме и второй революции не было сказано ни слова. Гинденбург дрожащим голосом выразил согласие со словами Бломберга. А через четыре минуты Гитлер уже был в самолете, летящем в Берлин.

«Если в эти месяцы я неоднократно колебался, прежде чем принять окончательное решение, – говорил Гитлер в рейхстаге через несколько недель после встречи с президентом, – это объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, я не мог убедить себя в том, что отношения, которые, как я полагал, основывались на верности, оказались ложными; во-вторых, я питал тайную надежду, что смогу избавить движение и СА от позора склок и ликвидировать конфликт без особого скандала».

На следующий день Гитлер позвонил Виктору Лутце, который предупреждал его о заговоре Рема, и приказал ему немедленно явиться в резиденцию. «Он привел меня в свой кабинет, – писал Лутце в своем дневнике, – и, взяв за руку, велел дать клятву молчать, пока это дело не урегулируется». По словам Лутце, фюрер взволнованно сказал, что Рема надо устранить, поскольку он хочет вооружить СА и натравить на армию.

Между тем Гейдрих и Гиммлер времени даром не теряли. Гиммлер приказал фон Эберштайну, одному из командиров СС, предупредить командующих военными округами о том, что Рем собирается захватить власть. По армейским каналам это предупреждение было передано за несколько часов. Начальник общего управления армии сообщил офицерам, что готовится мятеж СА и что персонал СС, который поддерживает армию, должен получить оружие.

К этому времени Гитлера уже убедили в измене Рема, и он сообщил министру обороны о том, что созывает всех командиров СА в Бад-Висзее, курортном местечке, близ которого отдыхал Рем. Когда они соберутся, сказал Гитлер, он лично их арестует. Армия была готова к действиям. Главнокомандующий рейхсвера генерал-полковник Вернер фон Фрич издал приказ о приведении всех войск в состояние боевой готовности. Были отменены отпуска, военнослужащие должны были оставаться в казармах.

Гитлер и Рем в 1933. Фото из Немецкого федерального архива

Почти одновременно по радио выступил Гесс. «Горе тому, кто нарушает клятву и думает служить делу революции, поднимая восстание!» – заявил он, называя заговорщиков «доверчивыми идеалистами». Эти слова мог произнести и сам Гитлер, они звучали как призыв к Рему отказаться от второй революции и вернуться на путь истинный. На следующий день еще откровеннее высказался Герман Геринг. Любой, кто подрывает доверие к фюреру, «заплатит своей головой», – пригрозил он. В своем уединении в Бад-Висзее Эрнст Рем должен был услышать и осмыслить эти предупреждения. Очередное было сделано 28 июня, когда Лига германских офицеров официально исключила капитана из своего состава.

В Берлине уже вовсю ходили слухи о предстоящих боях. Помощник советника Папена по печати сообщил в эти дни английскому журналисту Сефтону Делмеру, что идет война за пост преемника Гинденбурга. «В этой войне, – объяснял он, – на одной стороне – Гитлер, на другой – вице-канцлер и его единомышленники-консерваторы. Решительный бой состоится на следующем заседании кабинета, когда Папен потребует от Гитлера подавить террористов и провокаторов второй революции во главе с Ремом. Если фюрер откажется, группа Папена подаст в отставку, а Гинденбург отстранит Гитлера и передаст исполнительную власть армии. Что бы ни произошло, мой хозяин считает, что он держит Гитлера за фалды».

Сам Гитлер в этот момент находился в Эссене, наслаждаясь отдыхом на свадьбе местного гауляйтера. Но другой гость, Лутце, был встревожен. «У меня было ощущение, – писал он в дневнике, – что определенным кругам было выгодно ускорить события, пока фюрера не было к Берлине и он не мог сам все видеть и слышать, полагаясь лишь на телефон».

И телефон сыграл чуть ли не главную роль в дальнейшем развитии событий. Не успели Гитлер с Герингом прибыть на свадебный завтрак, как из Берлина позвонил Гиммлер, зачитавший серию тревожных сообщений о приготовлениях СА. Гитлер был настолько взвинчен, что сразу же отправился в местный партийный штаб. «Здесь, в номере отеля, – писал Лутце, которого тоже спешно вызвали, – телефон звонил почти беспрерывно. Фюрер был молчалив, очевидно, принимая окончательное решение».

Кульминационный момент наступил, когда прибыл секретарь Геринга и привез сведения о готовящемся восстании коричневорубашечников. Это сообщение наряду с информацией от агента Гейдриха о том, что штурмовики оскорбили иностранного дипломата, решило исход дела. «С меня хватит, – заявил Гитлер, – надо их проучить». Он приказал Герингу выехать в столицу и быть готовым к действиям, как только услышит кодовое слово «колибри». Потом фюрер сам позвонил Рему, выразив недовольство по поводу издевательств его людей над иностранцами. Такие вещи недопустимы, гневно заключил он и предупредил капитана, что хочет лично встретиться с руководителями СА в Тегернзее через два дня в 11 утра.

Либо этот разговор не встревожил Рема, либо он сделал вид, что не придал ему особого значения, поскольку к обеденному столу он вернулся с «довольным видом» и сообщил присутствующим, среди которых был генерал фон Эпп, что 30 июня Гитлер сам приедет на совещание лидеров СА. Рем считал, что может положиться на СА и армию. А это означало, что он живет в мире собственных фантазий, не осознавая опасности интриг, плетущихся вокруг него.

Геринг, прибыв в Берлин, привел в боевую готовность прусскую полицию и отборную часть СС, недавно получившую звание «Пожизненное знамя СС – Адольф Гитлер». Более того, он дал командующему южным округом СС в Силезии полномочия арестовать ряд руководителей СА, разоружить охрану его штаба и захватить штаб полиции в Бреслау.

К 29 июня армия была готова выступить, хотя многие старшие офицеры не верили в то, что Рем намерен поднять восстание. Генерал Эвальд фон Клейст заявил главнокомандующему фон Фричу в присутствии генерала Людвига Бека, что приготовления штурмовиков к действиям, по словам начальника СА в Силезии, являются лишь реакцией на действия армии против них. Клейст считал, что третья сторона – он упомянул Гиммлера – пытается натравить СА и армию друг на друга. Встревоженный Фрич вызвал начальника армейского управления генерала фон Райхенау. Тот выслушал мнение Клейста и сказал: «Возможно, это верно, но уже слишком поздно».

По армейским каналам, не прекращаясь, шел поток все новых сообщений – слухов, подтасованной информации и сфальсифицированных документов, убеждающих скептиков, что после путча Рем казнит или уволит всех старших офицеров армии, начиная с Фрича. Распространялись фальшивые списки приговоренных к расстрелу, и многим это начинало казаться правдоподобным. Нагнетанию обстановки способствовала и статья министра обороны фон Бломберга, заверявшая фюрера в верности ему армии.

Если Рем и читал эту статью, он, похоже, не воспринял ее как предупреждение лично ему самому. Он спокойно встречал съезжающихся в пансионат руководителей СА и выражал удовлетворение по поводу предстоящей встречи с фюрером. Капитана не встревожили слова фронтового друга, который убеждал его не совершать «роковой ошибки» – не рассчитывать, что армия не откроет огня по взбунтовавшимся штурмовикам. Действия Рема в этот вечер мало походили на действия человека, готовящего восстание. Вечером врач сделал ему укол от невралгии, и он ушел спать.

А Гитлер спать не пошел. Его апартаменты в отеле в Бад-Годесберге стали своего рода военным штабом накануне сражения, но вел он себя как нерешительный генерал, только что назначенный командующим. Около полуночи он приказал группенфюреру Йозефу Дитриху, командиру отряда телохранителей, с двумя ротами отправиться в Бад-Висзее, но через несколько минут после телефонных разговоров с Берлином и Мюнхеном изменил свой план. Из Берлина Гиммлер сообщил, что берлинские штурмовики планируют начать путч в 5.00 с захвата правительственных зданий. Гитлер отвечал ему лишь междометиями, но, положив трубку, воскликнул: «Это путч!» Ему сообщили, что глава берлинских штурмовиков Карл Эрнст вместо того, чтобы ехать в Бад-Висзее, остался в Берлине, чтобы руководить восстанием. На самом же деле Карл Эрнст находился в Бремене и готовился к морскому путешествию после свадьбы.

Тирада Гитлера с осуждением изменников была прервана звонком от Адольфа Вагнера, гауляйтера Баварии, который доложил, что разбушевавшиеся коричневорубашечники шляются по мюнхенским улицам и кричат: «Рейхсвер против нас!»

Ярость фюрера уступила место панике. «Мне наконец стало ясно, – говорил он позднее, – что только один человек мог справиться с СА. Ведь именно мне он клялся в верности и нарушил клятву, а за это только я должен призвать его к ответу».

И Гитлер принял внезапное решение, застигшее врасплох его соратников: он сам поедет в Бад-Висзее – это «гнездо предателей». Приказав подготовить свой личный самолет, фюрер в ожидании предстоящей встречи нервно мерил шагами комнату. Как мог Рем докатиться до этого? Как он мог предать фюрера?
3 – Ночь длинных ножей – арест и казнь вождей СА

Потрясенный Гитлер поднялся на борт трехмоторного «Юнкерса-52»: его личный самолет не мог вылететь в связи с неполадками в двигателе. Было примерно два часа ночи. Фюрер уселся на свое место и уставился в бесконечность. Его пресс-секретарь Отто Дитрих «понятия не имел, что задумал фюрер», пока адъютант не дал указание снять пистолеты с предохранителей.

Ночь была облачной, временами шел дождь. Начинался серый рассвет, когда Баур посадил самолет на мокрую полосу военного аэродрома Обервизенфельд, где двенадцать лет назад Гитлер впервые вступил в схватку с полицией и армией. Начальник аэропорта растерялся. Он получил указание от Рема при приближении самолета фюрера предупредить все руководство СА. Но самолет оказался не тот, и Гитлера встретила лишь небольшая группа – партийные деятели и армейские офицеры. «Это самый черный день в моей жизни, – сказал он. – Но я поеду в Бад-Висзее и вынесу суровый приговор».

Гитлера привезли к баварскому министерству внутренних дел. Фюрер выскочил из машины и быстро прошел в здание в сопровождении озабоченного гауляйтера Вагнера, одновременно занимавшего пост министра внутренних дел. Войдя в его кабинет, Гитлер заметил в прихожей одного из командиров баварского СА и неожиданно скомандовал: «Взять его!» Затем он обрушился на предателей – лидеров штурмовиков, замышлявших измену. «Вы арестованы и будете расстреляны!» – бушевал он.

В шесть часов утра фюрер вышел из министерства все еще в «ужасно возбужденном состоянии». Второй самолет, с вооруженным подкреплением, еще не приземлился, но Гитлер не захотел ждать. Он сел в машину Кемлки, как обычно, рядом с ним, и приказал ехать в Бад-Висзее. За ним помчалась вторая машина, где за рулем был Шрек. Всего с фюрером выехали восемь или девять мужчин и его секретарша фройляйн Шредер. На заднем сиденье Геббельс громко рассуждал о подлости штурмовиков, но Гитлер молчал. Через облака стало пробиваться солнце.

Менее чем за час они доехали до Тегернзее. С озера поднимался утренний туман. «Теперь – к пансионату Ханзельбауэра», – приказал фюрер Кемпке. Было уже почти семь, зазвонили церковные колокола. Кемпка медленно и осторожно подъехал к пансионату. Первым вошел Гитлер. На нижнем этаже никого не было, столовая, подготовленная к обеденному банкету, тоже была пуста. Потом появилась хозяйка. Фюрер приказал ей показать комнату Рема.

Гиммлер, Рем и Курт Далюге в 1933. Фото из Немецкого федерального архива

Пока остальные занимали посты у дверей в другие комнаты, охранник в штатском постучал в дверь к Рему. За ним вошел Гитлер с пистолетом в руке. Кемпка, стоявший сзади него, увидел Рема, еще толком не проснувшегося и моргающего в изумлении. «Эрнст, – сказал Гитлер, – ты арестован». Рем пытался протестовать, но фюрер уже вышел и стал громко стучать в дверь напротив. Она открылась, и на пороге возник сонный обергруппенфюрер Хайнес. За ним стоял его партнер по постели – красивый молодой человек. «Это была безобразная сцена, меня чуть не вырвало», – писал позже Геббельс. Гитлер сразу же пошел к другой двери, оставив Лутце искать оружие. «Лутце, я же ничего не сделал! Помогите мне!» – взмолился Хайнес. «Ничего не могу поделать», – ответил Лутце, скорее смущенный, чем убежденный в своей правоте. Хайнес повиновался и был вместе с Ремом и его единомышленниками заперт в кладовой. Туда же отправили с десяток часовых, проспавших приезд Гитлера, шофера Хайнеса и нескольких мальчиков, застигнутых на месте преступления.

Пока Гитлер обсуждал с подчиненными, что же делать дальше, Кемпку послали в соседний пансионат задержать двоюродного брата Рема Макса Фогеля, который был у него шофером. Кемпка, друживший с коллегой, смущенно объявил Фогелю, что он арестован. Когда он привел задержанного в «Ханзельбауэр», из Мюнхена прибыл грузовик примерно с сорока вооруженными штурмовиками из охраны штаба Рема. Командира задержали, а штурмовикам адъютант Гитлера Вильгельм Брюкнер приказал немедленно возвращаться в Мюнхен. Они не двинулись с места. Затем подошел фюрер. «Вы что, не слышали, что сказал Брюкнер?– закричал он. – По дороге вы встретите войска СС, и они вас разоружат». Его тон лишил их боевого духа, и грузовик тронулся.

Арестованных усадили в два автобуса, и колонна двинулась. Впереди шел «мерседес» Гитлера. Встречавшихся по дороге штурмовиков останавливали и допрашивали. Тем, кто был в составленном Геббельсом списке, приказывали сдать оружие и следовать на своих машинах за фюрером в Мюнхен.

К 9.30 колонна остановилась у «Коричневого дома». Он был оцеплен солдатами. Гитлер поблагодарил их за помощь и заверил, что они не будут использованы против СА. В штабе партии Гитлер приказал Геббельсу позвонить Герингу и сообщить ему кодовое слово. Чистка началась. Камеры тюрьмы «Штадельхайм» были уже заполнены лидерами СА, арестованными эсэсовцами. Оставшиеся в «Коричневом доме», в том числе и Рем, требовали встречи с Гитлером, но фюрер отказался их видеть, Геббельс тоже. Тогда их доставили в тюрьму. Рема поместили в одиночку.

В «Коричневом доме» генерал фон Эпп потребовал военного суда над Ремом. Гитлер гневно прервал генерала, заявив, что Рем – изменник и заслуживает смерти без суда. Генерал был настолько ошеломлен этим приступом ярости, что ничего не смог ответить, а потом сказал своему помощнику: «Чокнутый!»

В 11.30 началось совещание по поводу лидеров СА. Гитлер был по-прежнему разъярен, сумбурно перечислял свои обиды на СА. У него даже появилась пена у рта. Он обвинял Рема в намерении убить его, фюрера, чтобы потом отдать Германию во власть ее врагам. Рема и его заговорщиков ждет расстрел, заявил он.

Но казни еще не начались, так как Гитлер ждал прибытия Зеппа Дитриха с его отрядами СС. Когда Дитрих появился, фюрер приказал ему ждать, пока не будет вынесено окончательное решение. На это ушло три часа.

В Берлине, однако, не медлили. Услышав пароль «колибри», триумвират Гиммлер – Гейдрих – Геринг приступил к действиям. Случайно узнав об их плане, Папен пытался уговорить Геринга ничего не предпринимать до получения согласия Гинденбурга на введение чрезвычайного положения. Но Геринг игнорировал его протесты и порекомендовал вице-канцлеру отправляться домой. По Берлину уже разъезжали полицейские машины, хватая противников режима. Сам Папен фактически оказался под домашним арестом, его телефон отключили, а многих сотрудников его аппарата увезли в тюрьму.

Но мало кто из берлинцев заметил что-либо необычное в это жаркое субботнее утро, хотя роскошная резиденция Рема была оцеплена полицией.

В берлинском пригороде кухарка генерала фон Шляйхера открыла дверь двум агентам гестапо и повела их в его кабинет. Один из агентов спросил у нее: «Тот, за столом, Шляйхер?» Бывший канцлер ответил: «Да, это я». Тогда агенты открыли огонь. Фрау Шляйхер, сидевшая в углу, бросилась к мужу, но ее тоже сразила пуля.

А Гитлер в Мюнхене все еще колебался. В 5 часов дня к нему вошли Мартин Борман и Зепп Дитрих. «Возвращайтесь в казармы, – приказал Дитриху фюрер. – Подберите офицера с шестью рядовыми и тех, кто занесен в список, расстреляйте за измену». Дитрих просмотрел переданный ему Борманом список. В нем были фамилии всех доставленных в тюрьму, но Гитлер поставил крестики лишь перед двенадцатью. Среди них были Хайнес и другие, но Рема фюрер все еще не решался убрать.

Когда баварский министр юстиции Ганс Франк узнал, что в тюрьму посажены многие лидеры СА, он решил пойти и выяснить, в чем же дело. Он зашел в камеру Рема. «Что все это значит? – спросил его капитан. – Что происходит?» Франк ничего не мог ему сказать. Он лишь выразил надежду, что все будет делаться по закону. Рем ответил, что готов к самому худшему. «Меня мало волнует собственная жизнь, но прошу вас, – говорил он, – позаботьтесь о моих близких, они ведь женщины, и все были на моем иждивении». Когда Франк открыл дверь. Рем схватил его за руку. «Все революции, – горько заметил он, – пожирают собственных детей».

Вскоре к Франку явился Зепп Дитрих с помощником и объявил, что он имеет приказ расстрелять ряд лидеров СА. Ошеломленный Франк воскликнул, что казнь не может состояться ни при каких обстоятельствах, и убедил Дитриха позвонить в «Коричневый дом». Вначале тот сам разговаривал с Гессом, потом протянул трубку Франку, пояснив: «С вами хочет говорить фюрер». Гитлер, не слушая Франка, сразу же начал кричать: «Вы что, отказываетесь выполнить мой приказ? Может, вы симпатизируете этим преступным отбросам? Я их вырву с корнем!»

В тюрьме уже вывели во двор первую шестерку обреченных. «Фюрер и рейхсканцлер приговорил вас к смертной казни, – объявил офицер СС. – Приговор будет приведен в исполнение немедленно». Когда командир верхнебаварских штурмовиков Аугуст Шнайдхубер увидел, что главным палачом является Зепп Дитрих, он крикнул: «Зепп, мы же друзья, что происходит? Мы совершенно невиновны!» Дитрих с каменным лицом произнес: «Вы приговорены к смертной казни фюрером. Хайль Гитлер!»

К стенке поставили первого приговоренного. Он отказался от повязки на глаза. Прозвучали выстрелы. Вторая и третья жертвы тоже попросили не завязывать им глаза. Дитрих присутствовал при расстреле первых двух. Когда дошла очередь до Шнайдхубера, он ушел.

Поздно вечером Гитлер поехал на аэродром. «Я помиловал Рема, – сказал он провожавшему его генералу фон Эппу, – благодаря его заслугам». Поднявшись в самолет, фюрер сел на переднее сиденье, и Баур взял курс на Берлин.

Хотя в Берлине внешне все было спокойно, город наполнили зловещие слухи об арестах и расстрелах. Но мало кто знал об убийстве генерала фон Шляйхера и его жены или о том, что Грегора Штрассера схватили за обеденным столом и доставили в тюрьму гестапо. Там в него начали стрелять через окошко в двери камеры. Грегор метался из угла в угол, пытаясь увернуться. Наконец один из охранников вошел в камеру и прикончил его. Так погиб враг Геринга и Геббельса, сохранявший своеобразную верность фюреру.

Грегор Штрассер. Фото из Немецкого федерального архива

В столице чисткой руководил Геринг. К концу дня он собрал в здании министерства пропаганды иностранных корреспондентов и сделал официальное сообщение. «Геринг прибыл одетый в один из своих многочисленных парадных мундиров, – вспоминал бывший сотрудник гестапо. – Он шел медленно, торжественным шагом и, поднявшись на трибуну, выдержал длинную, многозначительную паузу, зажав рукой подбородок и закатив глаза, словно боялся того, о чем сейчас скажет. Когда он упомянул в числе заговорщиков Шляйхера, кто-то спросил, что же случилось с бывшим канцлером. «Он имел глупость сопротивляться, – ответил Геринг со злорадной ухмылкой, – и был убит».

К вечеру число жертв чистки резко возросло. Друг Шляйхера генерал фон Бредов был убит у входа в свой дом. У исполняющего обязанности комиссара полиции в Бреслау были выпущены кишки. Командир кавалерии СА был убит в курительной комнате. Составитель последней нашумевшей речи Папена лежал мертвый в подземной камере гестаповской тюрьмы. Был расстрелян пресс-секретарь вице-канцлера. В казармах СС погибли чиновники министерства транспорта, председатель «Католической акции», а также Карл Эрнст, который не успел уехать в свадебное путешествие. Его последними словами были: «Хайль Гитлер!»

Коричневорубашечники были полностью деморализованы. Некоторых из них подняли по тревоге, вооружили, приказали арестовывать предателей, а затем эсэсовцы бросили в тюрьму их самих. Многих штурмовиков Гиммлера избивали прямо на улицах и расстреливали на месте.

Наконец в 10 часов вечера самолет Гитлера приземлился на аэродроме Темпельгоф. Его встречал узкий круг приближенных: Геринг, Гиммлер, Фрик и несколько сотрудников гестапо, а также полицейский эскорт. На фюрере были коричневая рубашка, черный галстук-бабочка, кожаная куртка и черные армейские сапоги. Он выглядел усталым, бледным, осунувшимся. Поздоровавшись, Гитлер отвел в сторону Геринга и Гиммлера и внимательно выслушал их доклады. Гиммлер передал ему список, который Гитлер стал внимательно изучать. Затем тройка села в машину, за ней двинулся эскорт. Гитлер сообщил, что Рема казнить не следует, он дал слово генералу фон Эппу. Соратники запротестовали. Зачем тогда понадобилось такое побоище, если Рем помилован? Они спорили всю дорогу.

4 – Ночь длинных ножей – убийство Рема

Гинденбург воспринял репрессии спокойно. Его первой реакцией на доклад Мейснера было ворчливое: «Я же вам говорил». «Я много раз советовал канцлеру, – бурчал старик, – бросить за решетку этого аморального и опасного Рема. Но он меня не слушал. А вот теперь сколько крови пролилось!»

Утро следующего дня, 1 июля, было теплым и солнечным. Берлинцы с детьми не спеша прогуливались по улицам. Мало кто обратил внимание на короткое сообщение о казни шести заговорщиков за измену. Те же, кто был посвящен в политические интриги, узнали, что Гитлер после мучительных размышлений наконец был вынужден согласиться на казнь Рема. Но он проявил своеобразное великодушие: приказал бригаденфюреру Теодору Айке дать Рему шанс застрелиться самому.

Было еще светло, когда Айке с двумя помощниками прибыл в тюрьму «Штадельхайм» с устным приказом Гитлера. Начальник тюрьмы сначала отказался передать заключенного без письменного документа, но сдался после угроз Айке. В камере № 474 на койке лежал Рем, голый до пояса из-за сильной жары. «Вы потеряли право на жизнь, – объявил ему Айке. – Фюрер дает вам еще одну возможность сделать правильный выбор». После этих слов эсэсовец положил на стол пистолет с одним патроном и вышел из камеры. В коридоре Айке ждал почти пятнадцать минут, потом снова вошел к Рему с двумя помощниками. «Герр Рем, приготовьтесь!» – крикнул он. Потом, заметив, что револьвер дрожит в руке помощника, скомандовал: «Целься медленно и спокойно». В маленькой камере оглушительно прозвучали два выстрела. Рем грохнулся на пол. «Мой фюрер, – прошептал он, – мой фюрер». – «Об этом раньше надо было думать, теперь слишком поздно», – сказал Айке. Было 6 часов вечера. После казни Рема пришла очередь тех, кто был внесен в берлинские списки.

Папен быожить Гинденбургу об итогах переговоров с Муссолини. Вполне возможно, что Гитлер собирался просто поговорить со стариком без Папена, выяснить, каково состояние его здоровья, и обдумать меры, которые следует принять, чтобы сделаться его преемником. Для этого ему необходима была поддержка военных, и примечательно, что первым человеком, которого фюрер встретил на ступеньках резиденции Гинденбурга, был министр обороны фон Бломберг в парадной форме, несмотря наp сильную жару. л еще жив, потому что его влиятельные друзья все время кружили на машинах, объезжая его дом. А посол Додд даже оставил у двери визитную карточку с припиской: «Надеюсь, мы скоро встретимся». Додд считал Папена коварным и трусливым, но пошел на этот шаг «в знак протеста против нацистских жестокостей».

Люди еще мало знали о том, что происходит. Не прояснило ситуацию и заявление Геринга, сделанное им в конце дня. «Чистка будет проведена безжалостно», – сказал он, заверив граждан, что в стране теперstrongь все спокойно и фюрер владеет положением. Как большинство официальных сообщений, и это было смесью правды и выдумки, а публика поверила тому, во что хотела верить: ничего страшного не произошло, просто ради блага государства была проделана неприятная, но необходимая работа.

Почти сразу же после заявления был опубликован приказ генерала фон Бломберга по рейхсверу, в котором говорилось о верности фюреру и присяге. Это означало, что армия кровно связала себя с Адольфом Гитлером.

Убийства продолжались до утра 2 июля. Без суда были казнены человек сто, возможно, двести, точное число никогда не будет известно.

По всей стране в этот жаркий понедельник средний немец радовался тому, что этих дебоширов в коричневых рубашках наконец-то призвали к порядку. «Никто не любил Рема и его выскочек, – вспоминал корреспондент Делмер, – этих бывших официантов, портье, водопроводчиков, которые третировали простых людей хуже, чем прусские гвардейцы во времена кайзера. Их, мчавшихся по улицам в шикарных новых автомобилях, боялись и ненавидели простые бюргеры». Устранив этих головорезов, Гитлер стал героем толпы.

Но у Гинденбурга усиливались сомнения. Особенно его потрясло зверское убийство генерала фон Шляйхера и его жены, и он потребовал провести расследование. Принять официальную версию о сопротивлении аресту фельдмаршал не мог, в то же время он уже не был способен к действию и послушно подписал составленную нацистами поздравительную телеграмму Гитлеру, в которой фюреру выражалась признательность за спасение Германии.

5 – Отношение Германии к Ночи длинных ножей

Одобрение чистки не шло дальше границ Германии, и иностранная пресса была полна осуждающих материалов. Гитлер отмахивался от этой критики. Его гораздо больше заботил рост подспудного недовольства внутри страны: уже немало людей стали подозревать, что их обманывают. Причем всплывали все новые и новые факты о зверствах гитлеровского режима. Например, был казнен старый противник Гитлера бывший комиссар Баварии фон Кар, по ошибке вместо штурмовика Вильгельма Шмида был расстрелян музыкальный критик Вилли Шмид.

Гитлер, конечно же, был потрясен ликвидацией старых друзей и товарищей и, возможно, даже испытывал чувство раскаяния. В частном порядке он поручил Гессу выразить соболезнование вдовам и родственникам погибших. Гесс выполнил это поручение. Вдове музыкального критика он посоветовал считать гибель мужа мученичеством за великое дело и обещал назначить ей государственную пенсию. Пенсии были предложены фрау Штрассер и матери Рема. Последняя не верила, что ее сын был гомосексуалистом, и холодно отвергла это предложение, не желая брать ни пфеннига от убийцы сына.

Гитлер также сделал попытку помириться с Папеном и пригласил его на чрезвычайное заседание кабинета, будто тот не находился под арестом. Он весь был воплощением дружеских чувств, когда пригласил вице-канцлера занять свое обычное место за столом. Разгневанный Папен сказал, что об этом не может быть и речи, и потребовал разговора наедине. Оба вышли в соседнюю комнату. Папен, возмущенный своим домашним арестом и убийством пресс-секретаря, потребовал немедленного расследования и заявил, что уходит в отставку. Но Гитлер вежливо отказался принять эту отставку.

На заседании кабинета генерал фон Бломберг от имени вооруженных сил поблагодарил фюрера за решительные действия против предателей. Это позволило Гитлеру оправдать погром СА. «Когда вспыхивает бунт, – сказал он, – капитан корабля не может ждать, пока корабль доплывет до берега, чтобы отдать бунтовщиков под суд. Он сам должен навести порядок». Как всегда, протеста не выразил ни один из членов кабинета, в том числе и министр юстиции, у которого погибли несколько друзей. Мало того, кабинет издал постановление, узаконившее «меры, принятые 30 июня и 1 и 2 июля» как «чрезвычайную защиту государства».

Папен был не единственным, кто хотел уйти в отставку. Баварский министр юстиции Франк тоже высказал такое намерение. Гитлер на это резко ответил: «Вы что, хотите покинуть корабль посреди океана? Мы же в бою. Не забывайте, что в каждой революции есть жертвы».

Он даже дал весьма любопытное объяснение росту числа концентрационных лагерей. «Если бы у меня, как у Москвы, была необъятная Сибирь, – говорил он, – не было бы нужды в этих лагерях. Кто в мире говорит о миллионах жертв большевизма? Еврейская пресса всего мира меня преследует, потому что я антисемит. Герр Сталин – ее любимец». И Франк порвал свое заявление.

Папен не унимался. Он потребовал отдать ему урну с прахом своего пресс-секретаря и организовал его похороны на кладбище, игнорируя предупреждение Гиммлера, что такие действия могут спровоцировать беспорядки. Вице-канцлер бомбардировал фюрера письмами с протестами против содержания в тюрьме четырех его сотрудников. Гитлер терпеливо советовал Папену подождать предстоящего специального заседания рейхстага по вопросу о чистке, заявляя в то же время, что берет на себя полную ответственность за случившееся, в том числе и за ошибки, совершенные в «чрезмерном рвении».

Заседание открылось в здании оперного театра 30 июля. Меры по обеспечению его безопасности были беспрецедентные. На всем пути Гитлера от рейхсканцелярии до театра с обеих сторон стояли цепи полицейских и эсэсовцев, в вестибюле театра гостей подвергали обыску. В зале среди публики сидели агенты в штатском. Как вспоминал один западный дипломат, «все присутствующие – демонстративно отсутствовали лишь американский, французский и русский послы – признавали, что среди власть имущих начался период дикого, панического страха».

В восемь вечера на трибуну поднялся мрачный фюрер. Выбросив в приветствии руку, он начал говорить, в резких выражениях характеризуя заговор «деструктивных элементов» и «патологических врагов германского государства». Он подробно остановился на принятых для его подавления мерах и о своей личной роли в этом. И если не считать иностранных наблюдателей, почти все немцы в театре были заворожены его выступлением, вся Германия, затаив дыхание, застыла у репродукторов. Американский посол Додд, поклявшийся никогда не присутствовать на выступлениях канцлера и не разговаривать с ним, кроме как по официальным поводам («глядя на этого человека, я испытываю чувство ужаса»), с недоверием слушал утверждения Гитлера о том, что казнены были лишь семьдесят четыре заговорщика и что он, фюрер, приказал расстрелять троих членов СС за «грубое обращение с арестованными». Последнее, вероятно, адресовалось Папену с целью убедить вице-канцлера, что убийцы невинных, таких как его пресс-секретарь, были наказаны. Фюрер обратился также к избежавшим наказания участникам заговора, заявив, что прощает их, что все до единого должны работать на благо германского народа и государства.

Когда Гитлер закончил выступление, хорошо подобранная аудитория устроила ему бурную овацию, а рейхстаг тут же принял резолюцию, одобряющую меры по подавлению заговора, фактически выдавая канцлеру лицензию на убийства. Не прозвучало ни единого слова протеста.

Среди военных не только министр обороны поддержал расправу над СА и убийство генералов фон Шляйхера и фон Бредова. Офицерский корпус воспринял гибель двух товарищей с удивительным хладнокровием, закрыв глаза на методы Гитлера на том основании, что подавление мятежа было гарантией мира внутри страны. Чувства офицеров передавались рядовым, восторженно встретившим Гитлера, когда несколько дней спустя он объезжал колонну солдат в открытом автомобиле.

Лишь горстка офицеров набралась достаточно смелости, чтобы выразить протест. Их возглавил престарелый фельдмаршал Август фон Макензен, который вместе с другими двадцатью восемью старшими офицерами 18 июля послал Гинденбургу меморандум. В нем выражался резкий протест против убийства Шляйхера и Бредова и содержалось требование наказать виновных. Но этот шаг не имел последствий. До больного Гинденбурга документ, очевидно, не дошел. Во всяком случае никаких мер принято не было.

Казалось, все влиятельные слои германского общества были либо запуганы, либо убеждены в правоте Гитлера. В итоге то, что могло стать его личной катастрофой, оказалось своего рода победой: чистка по крайней мере положила конец фракционной борьбе в партии. Одним ударом с «крамолой» в СА было покончено.

От разгрома СА в первую очередь выиграл Гиммлер. 20 июля фюрер наделил СС статусом независимой организации и разрешил ей формировать вооруженные подразделения.

Сама же нацистская партия понесла тяжелые потери. Многие самые верные ее бойцы, мечтавшие о справедливом обществе, жертвовавшие ради этого жизнью, вдруг узнали, что их предали. Тысячи самых убежденных нацистов до конца жизни не могли забыть об этих днях позора. Уцелевшие лидеры СА объявили предавшему их фюреру тайную войну. Их ненависть к элитарным СС нередко прорывалась наружу. Новый командир СА Виктор Лутце на пьянке в штеттинском ресторане, изливая душу товарищам-штурмовикам, заявил, что когда-нибудь «позор 30 июня будет смыт», и обрушился на Гиммлера и СС, которые заманили Рема в ловушку. Один из эсэсовцев попытался урезонить подвыпившего Лутце, но тот упорствовал: «Я это буду говорить, даже если завтра попаду в концлагерь».

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/toland-...87-toland-12-2
Глава 12
ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ – «Все революции пожирают собственных детей» (февраль–август 1934 г.)

6

Во время своей июньской поездки в Италию фюрер обещал Муссолини не покушаться на независимость Австрии. Это была очень серьезная уступка, поскольку аншлюс (включение родины фюрера в состав Великой Германии) был одной из первых целей Гитлера. Несмотря на это обещание, СС продолжали оказывать значительную финансовую помощь и моральную поддержку австрийским нацистам, которые развязали в стране настоящий террор, взрывая железнодорожные пути и электростанции немецким динамитом и убивая немецким оружием сторонников канцлера Энгельберта Дольфуса. По иронии судьбы коротышка Дольфус был ярым националистом, который противодействовал как нацизму, так и социализму. В начале года Дольфус жестоко подавил восстание левых, подвергая артиллерийскому обстрелу социалистов, засевших в одном из крупных кварталов Вены, до тех пор, пока они не сдались. После этого он бросил все силы на ликвидацию местных нацистов, заручившись обещанием Муссолини удержать Гитлера от возмездия.

Австрийские нацисты, вдохновленные решительными действиями Гитлера по разгрому СА, сами перешли к активной борьбе. 25 июля они устроили собственный путч под кодовым названием «Летний фестиваль». В полдень ударный отряд в составе 150 нацистов в форме австрийской армии ворвался в резиденцию правительства, стремясь захватить Дольфуса и его сподвижников. Заговор был раскрыт, и все министры, кроме двоих, сбежали, но отважный Дольфус остался. Его расстреляли в упор, и пока он лежал на полу, обливаясь кровью, мятежники передавали по радио лживое заявление, что канцлер принял решение об отставке.

В Берлине сообщение о нацистском путче в Австрии было встречено с одобрением. Агентство печати так комментировало это событие: «Произошло неизбежное. Немецкий народ в Австрии поднялся против угнетателей и палачей». Гитлер в этот день находился в Байрейте на фестивале, посвященном Вагнеру, и поначалу отнесся к сообщению внешне равнодушно. Но его тревожила мысль, не воспримет ли Муссолини путч как нарушение данного ему слова и не пошлет ли в Австрию войска. Действительно, Муссолини был в ярости. Мало того, что Гитлер нарушил обещание. К этому прибавились и личные мотивы: у дуче как раз в это время гостила фрау Дольфус с детьми, и ему самому пришлось сообщить ей о гибели мужа.

Вечером Гитлер сидел в оперном театре, слушая «Лоэнгрина», но вряд ли он мог в полной мере насладиться музыкой: в ложу то и дело входили его адъютанты и шептали на ухо фюреру тревожные новости из Австрии. Муссолини приказал двинуть войска к границе. Вскоре стало ясно, что венский путч обречен на провал, и когда Гитлер прибыл в дом Вагнера, молодой Фриделинд заметил, что он очень нервничает.

Вскоре Гитлер позвонил заместителю министра иностранных дел фон Бюлову, чтобы узнать подробности венских событий. И когда Бюлов сообщил, что германский посланник в Австрии Рит ведет переговоры с властями о возможности высылки арестованных убийц Дольфуса в Германию, Гитлер взорвался. Он заявил, что Рита никто не уполномочивал ни на какие переговоры. Позднее, когда фюрер позвонил еще раз, Бюлов записал: «Рейхсканцлер сказал, что будет вынужден арестовать высылаемых заговорщиков и отправить их в концлагерь».

После этого Гитлер позвонил бывшему канцлеру фон Папену и попросил его заменить Рита в Вене. Папен вначале отказался, но фюрер настаивал и даже послал за Папеном самолет. Тот долго размышлял, почему Гитлер выбрал именно его. Может, потому, что он осуждал террористические методы австрийских нацистов и был другом Дольфуса? Придя к Гитлеру, Папен увидел, что тот был близок к истерике – «отчаянно ругал австрийских нацистов за глупость и авантюризм». Папен согласился поехать в Вену, но с условием, что назначенный Гитлером инспектор нацистской партии Австрии будет немедленно уволен. Гитлер дал согласие.

В приемной Папен встретил старого друга Яльмара Шахта, которому Гитлер предложил пост министра экономики. Шахту многое не нравилось в политике канцлера, особенно эксцессы, связанные с разгромом СА. Но, как впоследствии признавался Шахт, он решил принять предложение, чтобы, действуя изнутри, оказывать влияние на политику, стремясь сделать ее более умеренной. Шахт тоже выдвинул условие – прекратить антиеврейские действия. Гитлер на это ответил так: «В экономике евреи пока могут оставаться, по крайней мере, те из них, кто хорошо знает свое дело». Шахт принял предложение Гитлера.

Заручившись поддержкой Папена на дипломатическом фронте и Шахта – в области перевооружения, фюрер решил, что он отразит любые протесты из-за рубежа в связи с убийством Дольфуса. Самые резкие выпады исходили от Муссолини. В послании вице-канцлеру Австрии принцу Рюдигеру фон Штархенбергу дуче заявил о решимости Италии сражаться за независимость Австрии и даже лично поехал в Вену выразить соболезнование. В беседе с вице-канцлером он обвинил Гитлера в организации венского путча, прибавив: «Если эта страна убийц и педерастов подчинит себе Европу, это будет конец европейской цивилизации». Муссолини не видел особого сходства между нацизмом и фашизмом. Внешне оба режима чем-то немного похожи, говорил он, но на авторитарности это сходство кончается: «Фашизм берет начало в великой культурной традиции итальянского народа, он признает право личности, признает религию и семью. А национал-социализм – это дикое варварство. Как и все варварские орды, он не допускает прав личности. Вождь у нацистов – распорядитель жизни и смерти своего народа. Этот нетерпимый и преступный спектакль, который Гитлер показал миру тридцатого июня, не допустила бы никакая другая страна. Ну что же, убийство Дольфуса может принести и пользу. Возможно, великие державы признают наконец германскую угрозу и организуют большую коалицию против Гитлера, единственный ответ ему – общий фронт. Гитлер вооружит Германию и начнет войну, возможно, через два-три года. Я не могу выступить против него один. Мы должны что-нибудь сделать вместе и сделать быстро».

Отвращение Муссолини к Гитлеру и Германии было настолько сильным, что дуче стал выражать свои чувства публично. «Тридцать веков истории позволяют нам смотреть снисходительно на определенные доктрины, проповедуемые за Альпами потомками людей, которые не имели письменности в те времена, когда в Риме процветали Цезарь, Вергилий и Август», – заявил он в речи на торжествах по случаю спуска на воду очередного военного корабля.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/toland-...88-toland-12-3
Глава 12
ВТОРАЯ РЕВОЛЮЦИЯ – «Все революции пожирают собственных детей» (февраль–август 1934 г.)

7

Гинденбург

Шок чистки и убийство Дольфуса заметно повлияли на Гинденбурга. Его здоровье резко ухудшилось, и он оказался прикованным к постели.

Фюрер был в Байрейте, когда узнал, что старику вот-вот придет конец. 1 августа он спешно отправился в имение Гинденбурга в Нойдеке. Гостя ожидал холодный прием. Оскар фон Гинденбург привел Гитлера в спальню президента. «Отец, – сказал он, – прибыл рейхсканцлер». Гинденбург молча лежал с закрытыми глазами. Оскар повторил свои слова. Не открывая глаз, больной спросил: «Почему вы не пришли раньше?» – «Что он имеет в виду?»– шепотом спросил Гитлер у Оскара. «Рейхсканцлер не мог прийти раньше», – сказал тот отцу, на что фельдмаршал пробормотал: «Понятно». После паузы Оскар добавил: «Отец, рейхсканцлер хочет обсудить с тобой кое-какие вопросы». На этот раз старик открыл глаза, вздрогнул, взглянул на Гитлера, и веки его снова опустились. Возможно, президент ожидал увидеть своего любимого рейхсканцлера Папена.

Гитлер вышел в мрачном настроении. По дороге в Берлин он со свитой остановился на ночь в имении Финкенштайн, где когда-то начинался роман Наполеона с графиней Валевской. Хозяин предложил Гитлеру переночевать на кровати императора, но фюрер холодно отказался.

На следующий день, когда жизнь уже покидала престарелого фельдмаршала, кабинет Гитлера единогласно принял закон об объединении постов президента и канцлера. Закон вступал в силу с момента смерти Гинденбурга, которая не заставила себя ждать.

Отныне Гитлер становился единоличным главой рейха. Под его командование переходили все вооруженные силы страны. Он немедленно вызвал генерала фон Бломберга и командующих тремя родами войск, которые приняли присягу, зачитанную Гитлером. Генералы дали клятву о «безграничной преданности Адольфу Гитлеру, фюреру рейха, верховному главнокомандующему вооруженными силами».

Это был беспрецедентный акт. Прежде присяга в Германии приносилась на верность конституции и президенту. Теперь же армия присягала конкретному лицу, что устанавливало личную связь между фюрером и каждым солдатом, матросом и летчиком. Однако ни один военнослужащий не выразил по этому поводу даже сомнения, и к концу дня все поклялись в личной верности фюреру.

Похороны Гинденбурга состоялись на следующий день, но не в Нойдеке, как того желал Гинденбург, а по требованию Гитлера – в Танненберге, где фельдмаршал одержал свою великую победу в годы первой мировой войны.

Гитлер поднялся на трибуну. Но адъютант по ошибке положил перед ним не тот текст. Фюрер на это отреагировал мгновенно и экспромтом произнес краткую речь, настолько краткую, что у многих это вызвало удивление. Он говорил о военных и политических заслугах фельдмаршала так, словно тот был одним из героев древнегерманских сказаний.

В конце церемонии Гитлер поцеловал руки дочерям Гинденбурга. А генерал фон Бломберг, то ли растрогавшись, то ли из желания угодить фюреру, предложил военнослужащим по-новому обращаться к главе нации: называть его не «герр Гитлер», а «мой фюрер». Гитлер согласился с этим. Вернувшись в Берлин, он позвонил Папену, чтобы узнать, не оставил ли президент политическое завещание, Папен обещал выяснить это. Тогда Гитлер попросил вице-канцлера сразу передать документ ему, если таковой имеется. Вскоре Папен вернулся из Нойдека с двумя запечатанными конвертами. Фюрер, прочитав бумаги, был явно недоволен и сказал, что сам решит, публиковать ли их и когда. Пошли слухи, особенно среди иностранных журналистов, что Гитлер по каким-то причинам скрывает содержание президентского завещания. Ханфштенгль сказал об этом Гитлеру. «Передай своим иностранным друзьям, чтобы ждали, пока документ не будет опубликован официально, – раздраженно ответил фюрер. – Мне плевать, что думает эта шайка лжецов». Наконец 15 августа завещание было опубликовано. В нем восхвалялись заслуги Гитлера и его правительства, и армия именовалась опорой «нового государства».

Несмотря на неприятие Гинденбургом определенных сторон гитлеровского режима, он действительно считал фюрера своим прямым преемником.

19 августа почти 90 процентов немцев проголосовали за Адольфа Гитлера как преемника президента. Тем самым они одобрили программу фюрера, позволив ему сделать еще один шаг на пути к диктатуре.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/mussoli...ni-v-1929-1932
10. В поисках раздора

(начало)

Нарастание военной напряженности. 1929–1932

Внешняя экспансия становилась все более любимой темой речей Муссолини. Он утверждал, что колониальные владения необходимы Италии с ее избыточным населением, и поэтому другие страны в их собственных интересах должны сделать такую экспансию возможной. Учитывая меры, принятые для повышения рождаемости, Муссолини привык говорить об обширных пространствах, необходимых для еще двадцати миллионов итальянцев. Италия должна была стать господствующей державой Средиземноморья, способной бросить вызов Франции и Англии. Иногда у него даже проскальзывало желание получить свободный выход к Атлантическому океану, а это означало осуществление широкой программы колониальной экспансии в направлении Нигерии, Камеруна и побережья Гвинеи в Западной Африке. Только укрепив свою силу с помощью колоний, на всем пути от Индийского до Атлантического океанов, считал дуче, и расселив десять миллионов итальянцев на этих территориях, Италия сможет вздохнуть свободно.

В двадцатые годы фашистская Италия была связана колониальной войной, «укрощая» обширные территории в Ливии. Об этой войне правительство старалось помалкивать, так как «усмирение» шло слишком медленно. Силы «мятежников» в Ливии редко превышали 1000 человек, против них использовалась гораздо большая по численности армия. Основной костяк этой колониальной армии состоял из так называемых «эритрейцев» – жителей Эфиопии, Адена и Английского Сомали. В этих странах ежегодно вербовалось по 10000 наемников. Даже незначительные операции стоили значительно больше, чем можно было себе позволить, хотя генералы указывали на необходимость гораздо больших усилий, если Муссолини хочет, чтобы его бойкие речи о расширении империи были приняты всерьез.

В 1929 году маршал Бадольо по приказу Муссолини из экономических соображений заключил перемирие с местным патриотическим лидером Омаром эль Мухтаром, но постарался представить это в Италии так, будто мятежники подчинились преобладающей силе фашистов. Омар категорически отказался от подобной интерпретации. Последовала новая вспышка войны. На этот раз Бадольо пригрозил, что так как под удар ставится престиж фашизма, то каждый отказавшийся сдаться должен быть немедленно казнен при захвате, а их семьи подвергнуты наказанию.

В результате, как и предсказывали некоторые обозреватели, иллюзорная цель защиты престижа привела к жестокой войне. Для итальянских поселенцев было конфисковано у религиозной секты Сенусситов полмиллиона акров частных земель. На этой территории были построены концентрационные лагеря, окруженные колючей проволокой. Против некоторых уцелевших мятежных отрядов применялись газовые бомбы, хотя это держалось в строжайшем секрете. Омар попал в плен и по приказу из Рима был публично повешен. Итальянский народ убеждали, что этот мужественный и благородный человек был жестоким, трусливым и продажным дикарем, смерть которого привела в ликование все арабское население. А слухи о фашистских зверствах – чистой воды выдумки.

Теперь фашизм уже в открытую пошел на экспорт. Конечной его целью было быстро завоевать Англию и Соединенные Штаты. Прекрасный шанс выдался и для Сталина, который мог, наплевав на коммунизм, пойти на сотрудничество с фашистской Италией. В том, чтобы строить для России корабли и самолеты, был прямой экономический смысл, в ответ Россия предоставила Италии треть своих нефтяных ресурсов. Муссолини старался убедить себя в том, что русский коммунизм менее революционен, чем фашизм. Некоторые из его последователей удивлялись: неужели эти два движения настолько сблизятся, что станут почти неотличимы? Сам дуче считал такое сближение вполне возможным.

С 1930 года официальная пропаганда усиленно муссировала тему страха и восхищения иностранцев перед Муссолини; они, якобы, смотрят на него как на «спасителя Европы», «создателя новой цивилизации». В Индии, Австрии, Конго, среди гангстеров Детройта да и по всему миру его считают своим потенциальным лидером, который поставит Италию первой среди прочих наций. Народные массы Великобритании завидуют его диктаторским методам управления, и «даже в Северной Америке белые и черные, фермеры и рабочие – все восклицают хором: «О если бы у нас был свой Муссолини!» Это, конечно, было чистейшей выдумкой. Правда, кое-кто восхищался им, особенно те, кто продолжал считать фашизм меньшей угрозой, нежели коммунизм. Например, Уинстон Черчилль. Хотя в частном кругу Черчилль называл Муссолини не иначе, как «свиньей», фашистскую Италию он считал бастионом против красной революции.

Пропагандистский плакат с изображением Муссолини

К 1930 году многие фашисты настойчиво придерживались мнения, что создание международной напряженности и распространение страха необходимы для того, чтобы сделать Италию «осью» Европы. Некоторые иностранные дипломаты привыкли считать Муссолини «одной из основных существующих опасностей для европейского мира». Он опять возобновил свою обычную тактику запугивания на Балканах. В Югославии была образована еще одна шпионская сеть, действовавшая под крышей итальянского посольства в Белграде. Похоже, дуче действительно готовился к вторжению в Югославию и южную Францию. Командующий штабом армии, который указывал на то, что агрессивная иностранная политика потребует больших вооружений, был вынужден подать в отставку, и это научило его последователей держать язык за зубами. Как Муссолини, так и Гранди верили, что война против Франции будет возможна уже вскоре, и обсуждали дальнейшие планы предполагаемой аннексии Туниса, Корсики и Французского Сомали.

Согласно этим же планам было необходимо натравить Германию на Францию. Профашистское правительство в Берлине больше устроило бы Муссолини, и поэтому он тайно помогал Германии перевооружиться. Глаза дуче загорались от восхищения и зависти, когда он думал о немецкой армии, а ведь это было задолго до прихода к власти Гитлера.

До 1933 года связь дуче с нацизмом была не особенно близкой. На короткое время он соприкоснулся с ним в 1922 году, перед маршем на Рим. Затем в ноябре 1922 года Гитлер последовал совету Муссолини устроить в Германии революцию фашистского типа и на следующий год пытался получить помощь от Италии для своего «марша на Берлин». Вероятно, помощи не последовало, но вскоре после этого из Италии нацистам были посланы деньги. Так как обнародованная программа Гитлера заключалась в том, чтобы присоединить Австрию к великой Германии, казалось странным, что Муссолини это вовсе не беспокоит. Дуче недооценил «немецкого Муссолини», книгу Гитлера «Майн Кампф» он отбросил прочь как «наискучнейшую чепуху, которую я никогда не в состоянии буду прочесть», а его идеи считал «не более как общими клише». Иногда Муссолини подумывал об организации международного фашистского движения, возглавляемого лично им, в котором немцы добровольно согласились бы играть подчиненную роль. Ему льстило, что Гитлер им восхищается и что еще одна крупная держава повернула от демократии к фашизму. Естественно, что Гитлер позаботился, чтобы в Риме узнали, что он горд, когда ему дает советы и вдохновляет такой великий человек, как Муссолини, и что союз с Италией послужит базой для иностранной политики нацистов. В мюнхенской штаб-квартире был установлен бронзовый бюст дуче. Лесть обязывала. Но у Муссолини были и другие причины для решения заключить союз с Германией – он мог бы стать главной силой в Европе. Заключив же союз с западными демократическими государствами, Муссолини обрекал себя на второстепенное положение. Даже если не учитывать идеологического родства, Германия была единственной страной, не предъявлявшей претензий на господство в Средиземноморье, тем самым предоставив Италии свободу сделать его «маре нострум» – «нашим морем». Еще до прихода Гитлера к власти Муссолини разрешил нацистам посылать группы для военного обучения в Италию, несмотря на предупреждение собственного министерства иностранных дел о чрезвычайной опасности подобных действий. Позднее Муссолини разрешил немецким летчикам провести секретные военные маневры совместно с итальянскими военно-воздушными силами.

В 1931 году Муссолини напомнил своим генералам о необходимости быть готовыми к войне в 1935 году, хотя сам все еще очень мало сделал по переоснащению армии. Он начал все чаще ссылаться на войну как на один из наиболее облагораживающих и возбуждающих фактов человеческого опыта, и на империализм как высшее испытание национальной жизнеспособности. Муссолини придумал пароль фашистскому молодежному движению: «Верить, повиноваться, бороться». Для призывников выдвинули лозунг: «Лучше прожить один день львом, чем сто лет овцой». Для партии: «Чем больше врагов, тем больше чести». Бесконечное повторение этих зловещих и вместе с тем комических фраз и составляло основу фашистского политического образования.

В 1932 году Муссолини опять забрал у Гранди министерство иностранных дел, вероятно, потому, что беспокоился, как бы фашистская Италия, несмотря на весь его словесный фейерверк, не утратила яркости на арене большой политики. Возможно, дуче ревновал к более молодому человеку, становившемуся слишком заметной фигурой в мире. Если же говорить более конкретно, то Муссолини считал Гранди слишком склонным к легальным действиям, слишком пацифистом, слишком демократом и все еще слишком правым. Возможно, он также узнал о заявлениях Гранди иностранным дипломатам, что фашизм обречен развиваться во что-то менее экстремистское и тоталитарное; его собственное представление о будущем было совершенно иным.

Муссолини предвидел, что сможет использовать неизбежную войну для того, чтобы навязать фашистские идеи Европе, так как демократические системы были слишком разъедены индивидуализмом, чтобы бороться, когда пробьет роковой час. Пропагандистам было приказано провозглашать, что Италии нечему учиться у кого бы то ни было – разве ей и так не завидует каждый иностранец? Лизоблюды и льстецы писали, что фашистские идеи идут впереди во всех областях человеческих достижений. Все другие нации мира вместе взятые не имеют и частицы того числа гениев, которых породила Италия. При фашизме это стало еще очевиднее, так как гении лучше всего могут проявлять свои способности в условиях авторитаризма. Итальянские железные дороги работали более четко, чем в других странах, а корабли были быстроходнее и больше. Муссолини мог использовать технические достижения страны при защите цивилизации от «цветных».

По фашистскому определению африканцы были низшими существами. Именно эфиопам предстояло стать тем врагом, которого дуче тайно выбрал для борьбы. Невзирая на подписание в 1928 году договора о дружбе с Эфиопией, Муссолини продолжал готовить плацдармы для будущей войны в Эритрее и Сомали. Протесты императора Эфиопии Хайле Селассие были отвергнуты, так же как и просьба этой страны прийти к соглашению о границе. Намерение Муссолини заключалось в том, чтобы исподтишка получить как можно больше земли в области Огаден, а при случае сделать это поводом для войны.

Решающим был вопрос времени. Предполагаемая африканская война должна была закончиться победой до того, как Германия настолько окрепнет, что станет способна нарушить равновесие сил в Европе. Знатоки утверждали, что Эфиопию можно разгромить без особого труда, пустив в ход достаточно большую армию.

В начале 1932 года было решено, что генерал Де Боно составит план наступательной операции. Документы, свидетельствующие об этом, впоследствии были подделаны, чтобы создать впечатление, что Италия была вынуждена вести лишь оборонительную войну против агрессии со стороны Эфиопии. Регулярная армия была недовольна выбором командующего из среды фашистских офицеров. Министр финансов, вынужденный изыскивать средства для этих приготовлений, в то время когда все ведомства сокращали расходы, также не был в восторге. Но к концу 1932 года Муссолини одобрил набросанный в общих чертах план и дал согласие начать войну сразу же после сезона дождей, осенью 1935 года. Он считал, что сможет заставить Англию и Францию смириться с этим хотя бы только потому, что они уже создали свои колониальные империи с помощью точно таких же сомнительных средств. Муссолини знал, что Лига наций не предъявила никаких санкций Японии в связи с агрессией в Манчжурии, тем не менее приказал держать все приготовления к войне в строжайшей тайне.

[Русская историческая библиотека]

http://rushist.com/index.php/mussoli...tskaya-partiya

10. В поисках раздора

(продолжение)

Стараче и фашистская партия

Секретарем фашистской партии с сентября 1930 года по декабрь 1931 года был Джованни Гуриати, человек, которого Муссолини характеризовал как одного из немногих некоррумпированных фашистских лидеров. Возможно, именно честность стала причиной его недолгого пребывания на этом посту. Другим его «проступком» было то, что он попросил Муссолини не монополизировать в государстве так много ведомств. Гуриати не раз угрожал, что подаст в отставку, пока, наконец, ему не было дано разрешение провести чистку в партии. В ходе этой чистки, в частности, предполагалось избавиться от главных коррупционеров Маринелли и Стараче. Но в декабре 1931 года Гуриати прочел в газетах, что именно Стараче назначен на его место. Независимый образ действий Гуриати был редчайшим явлением в фашистском режиме, его смещение должно было показать недопустимость подобного поведения.

Акилле Стараче не повторил его ошибки. Это был подходящий для Муссолини человек – настоящее бедствие для Италии. Неинтеллигентный, лишенный чувства юмора, с обостренным сознанием подчиненности, елейный льстец, он был тем, кто никогда не станет противоречить или добиваться популярности. На людях его хвалили как идеального фашиста, морально безупречного, хотя Муссолини знал, что в его политическом досье содержатся обвинения в употреблении наркотиков, разврате, изнасилованиях, казнокрадстве и педерастии.

С другой стороны, Стараче был хорошим организатором и жестким приверженцем дисциплины, знатоком проведения массовых митингов, в которых была все большая и большая потребность. Когда Муссолини говорил с ним по телефону, тот слушал стоя и заставлял других делать то же самое. Если режим хотел создать новый тип итальянца, то Стараче по всем внешним данным был идеальной моделью фашиста. Вот почему он смог продержаться на своей должности до 1939 года, дольше любого другого секретаря партии.

Муссолини любил говорить, что ему не очень нравится массовое распространение, с подачи Стараче, форменной одежды, парадов и огромных, «как океан», ассамблей. Но это говорилось лишь в тех случаях, когда ему становилось известно, что они не имели успеха. В свое время Муссолини признавал в них главное средство для поднятия масс, они поддерживали его собственную веру в ритуалы и обряды, подчеркивавшие его личное превосходство.

Стараче (в военной форме в центре) и Итало Бальбо (крайний справа) на заводе Альфа-Ромео

Одним из первых действий Стараче – конечно же, не без консультации с боссом – было введение обязательного приветствия в начале собраний фашистов: «Да здравствует дуче!» Он приказал также, чтобы приветственные крики толпы по разным поводам предназначались только дуче, и никому другому, чтобы рядом с его именем или фотографиями не печатались другие имена или лица. «Только один человек должен доминировать в ежедневных новостях, а все остальные должны гордиться тем, что молча служат ему». Поощрялось, чтобы фашисты даже в частной корреспонденции в конце приписывали «Вива эль дуче!».

В обиход прочно вошел «римский салют» поднятой рукой. Иностранных посетителей, прибывавших в отели, приветствовали только этим «благородным, эстетическим жестом», «утонченным фашистским приветствием, которому завидуют и подражают во всем мире», а итальянцы должны были обязательно пользоваться им, отправляясь за границу. В частном кругу Муссолини по забывчивости иногда продолжал пожимать руки, но печатать такие фотографии было строго запрещено.

Следующим желанием Стараче было облечь итальянцев в военную форму, так что в конце концов безумная страсть дуче к униформе стала почти всеобщей маниакальной идеей. Военная форма развивала «художественный вкус» и выгодно выделяла фашистов из среды западноевропейских пацифистов и плутократов. Муссолини убедили, что возможность заслужить более красивую униформу путем продвижения по службе – самое действенное средство для стимулирования повиновения.

Один журналист заметил, что временами Муссолини так изощренно одевался, что «становился похож на циркового трюкача на досуге». Министры кабинета могли иметь по меньшей мере десять форменных костюмов, предназначенных для разных случаев жизни. Специальную униформу должны были носить даже дети, так, как редко кто избегал вступления в «балилла» или юношескую фашистскую организацию. Даже младенцев родители должны были обязательно фотографировать в черных костюмчиках. Иногда раздавались отдельные протесты против фальшивой милитаризации гражданского населения, которая становилась просто непристойной, но более серьезные возражения, скажем, когда эти действия называли смешным сумасбродством, считались уже провинностью. В тех случаях, когда приказы об изменениях во внешнем поведении перехлестывали через край, все недовольство сваливалось на Стараче, хотя главным ответственным лицом был, конечно же, Муссолини.

Тем временем большие церемонии, начинавшиеся с похорон Арнольдо Муссолини в декабре 1931 года, становились все более изощренными. Некоторые обозреватели были потрясены почестями, устроенными этому посредственному журналисту – они были достойны главы государства. Толпы коленопреклоненных людей выстроились вдоль полотна железной дороги, когда гроб с телом брата дуче везли на север Италии.

Газеты буквально состязались друг с другом в подобострастной лести покойному, который был «величайшим мыслителем революции». Другим таким событием стало торжественное захоронение тридцати шести «фашистских мучеников» в национальном мемориале Санта Кроче во Флоренции, рядом с гробницами Микеланджело, Галилея и Макиавелли.

Муссолини любил называть общественное мнение проституткой, он часто заявлял, что ему безразлично, что о нем думают другие. Тем не менее он старательно организовывал массовые демонстрации, надеясь, что их сочтут спонтанными. Муссолини похвалялся, что стоит ему нажать на кнопку, как соберется рукоплещущая толпа. Детей отрывали от школьных занятий, рабочих отзывали с фабрик и заводов, чтобы иногда по нескольку дней репетировать проведение какого-нибудь массового мероприятия. Хорошо сплоченная клика следовала за дуче и окружала его во время выступлений плотным кольцом – их иногда называли «аплодирующий отряд». Для мобилизации же прочих применялась система звонков и исполнительных карточек, помогая создавать в нужные моменты соответствующую реакцию. Иностранные дипломаты, наблюдавшие эти без конца повторявшиеся представления, отпускали иронические замечания, да и собранный простой народ недоумевал: кого хотели обмануть подобной выдумкой?

Стараче было поручено привнести в жизнь страны больше единообразия. Но на поверку оказалось, что он ничего не сделал, кроме усиления роли дубинок. Одним из его нововведений был закон, утверждающий членство в партии необходимым для каждого, кто работает в системе государственного управления. Подобно многим другим законам фашистского режима, этот тоже доказал всю бесполезность насилия. Но на бумаге получалось, что только фашист мог пользоваться всеми правами итальянского гражданина.

Вскоре уже недостаточно стало быть просто фашистом: предпочтение начали отдавать членам партии с октября 1922 года или, что еще лучше, сансеполькристам марта 1919. Началось массовое подделывание в личных делах года вступления в партию. В итоге число партийцев, принимавших участие в революции 1922 года, увеличилось в десять раз и включало даже тех, кто в то время был еще детьми. Муссолини устроил так, что первое официальное удостоверение в избранной группе сансеполькристов получил его брат Арнольдо, у которого не было на это никакого права. Некоторые, стараясь всех переплюнуть, заявили о своем членстве в партии с 1918 года – еще до ее официального создания. Это стремление усилилось благодаря тому, что партийный стаж даровал не только красочные позументы на кокардах и галуны, но более высокие должности и изрядные добавки к пенсии и жалованью.

Любой творческий работник, желавший сделать карьеру, должен был подчиняться инструкциям и не скупиться на лесть в адрес величественной и дисциплинированной партии. Сам Муссолини заявлял, что Италия уже превратилась в самую тоталитарную и деятельную страну в мире. Однако некоторые фашисты считали, что именно в эти годы фашизм окончательно отрекся от всего, что оставалось еще от его прежних идеалов, и стал необъятной, ленивой, деспотичной, бюрократической системой, которая мешала развитию, превращая Италию в коррупционное и репрессивное полицейское государство.

Чиновники, назначенные на должности по воле Стараче, за редким исключением оказались людьми некомпетентными; они не только погрязли в подкупе, но и были «настоящим бедствием для здравого смысла и разума итальянского народа».

Муссолини продолжал утверждать, что его главная задача – создание нового, более совершенного правящего класса. Но эта идея находила свое воплощение только в сквадристах, другими словами, в людях, основными достоинствами которых были не ум или воображение и даже не бюрократическая расторопность. Он считал, что единственный способ вытеснить старый порядок – взять на работу возможно больше молодых фашистов. Муссолини решил принимать в партию только молодых мужчин, им разрешено было массовое вступление, часто на практике превращавшееся в обязанность.

В октябре 1932 года Муссолини провозгласил, что настало время для очередного поворота в направлении «еще большей фашизации, которую я хочу поставить во главу угла нашей национальной жизни». Ничто не должно было оставаться вне контроля государства. Многие итальянцы надеялись на обратное – что раз фашизм основательно утвердился у руля, рычаги управления будут ослаблены. Люди понимали, что режим сможет стабилизироваться и создать правящий класс, обладающий прозорливостью и чувством личной ответственности, только допустив больше свободы для обсуждений и критики. Сам Муссолини иногда теоретически допускал, что некоторая свобода дискуссий могла бы оказаться полезной, но при этом прекрасно понимал, что на практике это станет величайшей угрозой для системы.

Об этом же говорит и его пристальное внимание к цензуре пьес и фильмов. Он хотел быть уверенным, что развлечения несут правильную фашистскую информацию. Ежегодно в цензуре регулярно просматривалось 1500 пьес. Если возникало какое-то сомнение, пьесу тут же представляли на личное рассмотрение дуче. Он мог потребовать, чтобы в ней изменили отдельные места, что привело бы действие к счастливому концу, или вырезали какую-нибудь сцену, где итальянец показан пьяным или преступником. Он запретил постановки «Сирано де Бержерака» и «Ля Мандрагоры», запретил пьесу Пиранделло, потому что зрители могли интерпретировать ее как выпад против власти. Малейший намек на сатиру накликал на себя немедленный запрет. Цензоры получили указания быть очень осторожными с любыми представлениями о Наполеоне; Муссолини не любил, когда великих людей показывали в их неприглядной и беспорядочной частной жизни.

Муссолини беспокоили интеллектуалы и квалифицированные рабочие, которые, даже принадлежа к фашистской партии, порою совершенно не выказывали энтузиазма или даже втайне были настроены к фашизму враждебно. Поэтому представители каждой профессии сбивались в закрытую организацию, для вступления в которую люди должны были доказывать свою лояльность и соответствие требованиям «доброй морали и политического образа действий». Без такого доказательства ни один человек не допускался к работе. Такие закрытые профсоюзы уже были созданы для журналистов, врачей и юристов; готовились новые структуры, куда вошли бы архитекторы, художники, изобретатели, химики, инженеры и многие другие. Ни в одной другой стране, похвалялся Муссолини, творческие работники не были организованы столь эффективно. В октябре 1932 года две тысячи интеллектуалов и представителей различных других профессий были созваны на ассамблею, где дуче лично сообщил им об этом. Он сказал, что в новой системе не будет места для зависти или критики со стороны людей, которые заблуждаются, считая, что лучше знают, что им нужно, чем он. «Только один человек в Италии не ошибается», – сказал дуче, но он имел в виду отнюдь не Папу Римского. Итальянские интеллектуалы должны показать всему миру жизнеспособность фашизма, приняв активное участие в пропаганде ценностей нового режима.

Школьных учителей уже принудили давать клятву верности фашизму, а в 1931 году, по совету философа Джентиле, того же потребовали от преподавательского состава университетов, предупредив, что в случае отказа они будут уволены. Министр образования в кулуарах убеждал некоторых сомневающихся, что они вполне могут относиться к этой клятве как к пустой формальности, что это не накладывает на них никаких особых обязательств. Все, что требуется,– это просто создать для внешнего мира видимость, что фашизм пользуется единодушной поддержкой высших учебных заведений.

Дать унизительную присягу отказался менее чем один процент преподавателей.

Муссолини был очень удивлен, когда политизация университетов вызвала волну возмущения за пределами Италии, и велел своим послам за границей довести до общественности, что эта идея присяги родилась совершенно стихийно. Вскоре после того как преподаватели сделали первую уступку, их пригласили, хотя далеко не так гласно, вступить в армию и, подобно другим фашистам, дать еще одну клятву: жить и умереть за фашизм. Преподавание больше уже не было нейтральным; оно должно было стать фашистским и проповедовать этику насилия, повиновения и интеллектуального единства. Дуче был очень доволен, когда увидел многих выдающихся и почтенных профессоров облаченными в день выпуска в черные рубашки. Они маршировали строем, чтобы почтить героев революции 1922 года.

Ясно, что многим настоящим ученым, таким, как Луиджи Эйнауди, Энрико Ферми и Федерико Чабод, не могло понравиться то, что они видели. Несколько творческих работников, находившихся на высоких государственных должностях, сочли необходимым оставить свои посты, так как Италия все дальше и дальше двигалась в направлении милитаризации.

Дуче продолжал высказывать недовольство тем, что университеты все еще остаются «мертвыми углами», частично выпадая из системы режима. Но эти сбои компенсировало раболепство. В начале тридцатых годов почти нигде не было заметно антифашистской деятельности, и Муссолини льстил себя надеждой, что теперь каждый человек оказывает ему «стихийную и тотальную» поддержку. Впоследствии он говорил, что едва ли был настоящим диктатором, так как его личное желание командовать «совершенно совпадало с желанием итальянцев повиноваться».

Муссолини продолжал надеяться, что фашизм в конце концов в корне изменит характер народа. Он хотел, чтобы люди стали более дисциплинированными, даже «пруссицизированными». Чтобы поднять народ, как он называл это, из столетнего оцепенения, ему придется, «одев его в униформу, выстроить рядами и с утра до вечера поучать дубинкой, дубинкой и еще раз дубинкой». Люди должны научиться еще больше ненавидеть и радоваться тому, что их тоже ненавидят. Их должны бояться, а не любить. Они должны стать «главной расой, сильной, непримиримой, ненавистной». Им нужно больше характера и меньше мозгов, так как неграмотные более мужественны, чем образованные.

В последующие после 1934 годы Муссолини опять направил всю свою былую неприязнь на буржуазию и буржуазный характер, который, по его определению, был лишен героизма, склонен к скепсису и гуманности. Буржуа присуща нефашистская тяга к компромиссу и спокойной жизни, для борьбы с ними он намерен был заставить итальянцев отказаться от комфорта, ибо комфорт был величайшим врагом милитаризма. По этой причине было запрещено массовое производство дешевого, пользовавшегося популярностью автомобиля типа «фольксваген», так как водить машину считалось удовольствием, удобством и, следовательно, пацифизмом. Муссолини же нужен был непрерывный ряд войн, чтобы приучить людей и в трудностях оставаться жизнерадостными. На этого-то противника – буржуазию – Муссолини и собирался со временем обрушить «третью волну» насилия и концентрационных лагерей. Его вспышки ярости, направленные против богатых, становились все более частыми. Иностранцы утверждали, что он упорно движется влево. Мир коммерции и банков никак не мог это приветствовать. Как-то в порыве гнева Муссолини заметил, что добрых 80 процентов буржуазии следовало бы «физически уничтожить». Если бы он знал их до 1920 года так, как знает сейчас, он «устроил бы такую беспощадную революцию, что то, что сделал Ленин, показалось бы невинной шуткой».

[Хронос]

В Германии Вильгeльм Фрик назначается министром внутренних дел и образования земли Тюрингия. Впервые член нацистской партии входит в правительство.