*6945. Реформация

[Александр Чаусов]

https://topwar.ru/128780-lyubov-papy...shih-voyn.html
4 ноября 2017

Ровно 500 лет назад началась Реформация, расколовшая Католическую церковь и ставшая одним из важнейших событий в истории Европы. За Реформацией потянулась длинная череда кровавых конфликтов, радикально изменивших весь западный мир. Расположенной на востоке России довелось сыграть в этом собственную роль, причем с весьма неожиданной стороны.

Общеизвестно, что Реформация была начата августинским монахом Мартином Лютером с распространения «95 тезисов», которые он, по легенде, прибил к воротам церкви в Виттенберге. Историческая правда несколько скучнее, чем этот красивый образ – Лютер послал свои тезисы, направленные на «очищение» Церкви (как его понимал сам богослов), епископу Бранденбургскому и архиепископу Майнцскому.

Пятьсот лет спустя, говоря о теологии Лютера, историки обычно указывают на его протест против индульгенций как «меркантильной составляющей». Но Лютер опровергал и богословские принципы, по которым выдача бумаг об «отпущении грехов» стала возможной, и авторитет папы римского, и авторитет самой Церкви.

Однако разговор о Реформации стоит начинать не с Лютера, который взял свои богословские идеи отнюдь не с «потолка», а с 1379 года, когда оксфордский профессор и теолог Джон Виклиф писал сочинения о том, что абсолютная власть и авторитет папы не соответствуют духу Евангелия, а спасать свои души люди должны не с помощью Церкви, но с помощью Библии. Именно поэтому он перевел Новый Завет на английский язык, а три года спустя добрался и до церковных таинств. В частности, выступив против догмата о преосуществлении даров, согласно которому хлеб и вино во время причастия превращаются в тело и кровь Иисуса Христа.

Еще через двадцать лет эти идеи и сочинения вдохновили чешского священника Яна Гуса, который стал лидером национально-освободительного восстания. Несмотря на то, что в итоге Гуса сожгли как еретика, его идеи оказались весьма живучими, а обида чехов на папу в итоге привела к тому, что номинально католическая Чехия является самой атеистической страной Европы.

Что же касается «просветления» Лютера, важнейшим фактором стало то, что он состоял в ордене августинцев. Именно блаженный Августин в свое время заложил основы «доктрины предопределения», умаляя фактор свободы воли человека, – в итоге эта доктрина стала одной из основных в протестантизме. Парадоксальным образом все тот же Августин заложил и основы католичества, задав предпосылки к «филиокве» – догмату о Троице, который в 1054 году расколол единую христианскую Церковь на католиков и православных.

Но вернемся к Лютеру. Еще одной «точкой невозврата» стал визит молодого проповедника в Рим в 1511 году. Современники утверждают, что он «был шокирован нравами духовенства, царящими в Риме». Но нужно понимать, кто именно тогда возглавлял католиков. Это был папа Юлий II – личность, прямо скажем, незаурядная, всецело отдававшая себя политике и централизации власти. Именно ему Ватикан обязан своим корпусом швейцарских гвардейцев, которые во времена Юлия II были полноценной папской армией. Этой армией понтифик не стеснялся командовать лично, непосредственно присутствуя на полях сражений.

Эти мирские дела не лучшим образом сказывались на моральном облике духовенства. К тому же политические интриги и военные кампании Юлия II требовали денег, а деньги он добывал, обкладывая все новыми податями «церковных крестьян и земли», в том числе и на родине Лютера.

В 1513 году Юлий II умер, став первым папой, тело которого забальзамировали. На престол взошел Лев X, он же Джованни Медичи – понтифик, до избрания не имевший священного сана. Это была еще более одиозная личность, чем его воинственный предшественник. Фактически Лев X вел себя как сугубо светский правитель с неуемной тягой к развлечениям. Балы, театры, оргии и прочие «милые сердцу понтифика» радости приняли такой масштаб, что вскоре казна Рима была полностью опустошена. По некоторым данным, новый папа тратил за год вдвое больше, чем составляли доходы Римской церкви. Подати в ее пользу постоянно росли, но транжире на папском престоле не хватало и этого.

В октябре 1517 года Лев X выпустил буллу о продаже индульгенций в целях «оказания содействия построению храма св. Петра и спасения душ христианского мира». Этот всемирно известный собор начали возводить еще в 1506-м, но все ресурсы папа, как уже было сказано, умудрился промотать. В этом сложно не разглядеть своего рода иронию. Апостолу Петру Христос в свое время сказал: «И Аз же тебе глаголю, яко ты еси Петр, и на сем камени созижду церковь Мою, и врата адова не одолеют ей». На практике именно из-за строительства главного храма в честь своего «главного» апостола католики претерпели один из самых масштабных расколов в своей истории.

Чашу терпения Лютера переполнило то, что основанием для коммерческого подхода к грехам была объявлена «избыточная святость» католических святых, которая аккумулируется в Церкви. Со своей стороны, Церковь может «раздавать» эту «избыточную святость» всем желающим, чтобы они, например, не попали в чистилище. Параллельно Лев X одобрил создание католических банков, которые, помимо прочего, давали деньги в рост. В общем, степень лицемерия зашкалила настолько, что Лютер не мог смолчать.

Вместе с индульгенциями он «выкинул» из догматики и само понимание христианской святости, и почитание икон, и церковную иерархию, и мистику таинств, оставив sola Scriptura – «только Писание» и изрядную долю антисемитизма, но это уже другая история.

Реформация привела к Тридцатилетней войне, к глобальным потрясениям в Европе, к кардинальным изменениям западного мира, а также к контрреформации с ее жесточайшими гонениями на протестантов. И Россия сыграла в этом довольно интересную роль.

Первые лютеране попали в Русское царство в качестве немецких пленных. Уже в 1550 году Иван Грозный обратился к датскому королю, чтобы тот прислал ему книгопечатника. Выбор пал на Ганса Бокбиндера, который захватил с собой не только Библию, но и книги с изложением лютеранского богословия. Так состоялся первый диалог лютеран и православных на тему вероисповедания. Другое дело, русское духовенство лютеранского вероучения не оценило, а Максим Грек написал по этому случаю трактат «Против лютеран – слово о поклонении Святым Иконам».

Не оценил учение бывшего монаха-августинца и константинопольский патриарх Иоасаф II, к которому в 1573 году приехала лютеранская делегация. Однако от полемики иерарх Вселенской церкви уклонился, попросив больше не писать ему о доктрине, а писать «о дружбе».

Несмотря на неприятие лютеранства православными, Иван Грозный дал добро на постройку в России первой лютеранской церкви, а к концу царствования Михаила Романова в Москве насчитывалось уже более тысячи лютеранских семей.

Многие исследователи отмечают, что и при Иване Грозном, и при Борисе Годунове, и при первых Романовых протестантам жилось в России лучше, чем в любой другой европейской стране.

Необходимо оговориться, что лютеранам под страхом смерти было запрещено миссионерствовать в среде православных и обращать их в свою веру. Но история Реформации и лютеран – это в том числе часть истории России, поэтому нынешний юбилей для нашей страны не совсем уж чужой.

Диалог между лютеранами самых разных деноминаций (такова уж судьба протестантских церквей – постоянно дробиться на все новые и новые течения) продолжается и поныне. Православные от подобных дискуссий тоже не уклоняются. Понятно, что между «русскими» и «немцами» (в свое время эти слова употреблялись в России как синонимы православных и лютеран) существует огромное количество канонических и догматических разногласий, но ничто не мешает им вести диалог, например, в социальной или культурной сфере. И даже надеяться на большее.

«Обычно, когда лютеране говорят о попытках межцерковного диалога с православными церквями, первым делом вспоминают слова самого Лютера, сказанные на Лейпцигском диспуте 1519 года о «греческих христианах минувшего тысячелетия, которые не были под властью римского первосвященника, – рассказал газете ВЗГЛЯД лютеранин и специалист по истории лютеранства Виктор Сухотин. – Первые попытки контакта с Православием были предприняты еще при жизни Лютера через общину венецианских греков, но успехом не увенчались. В 1559 году, за год до своей смерти, преемник Лютера Филипп Меланхтон передал через православного диакона Димитрия в Виттенберг письмо патриарху константинопольскому Иоасафу ІІ «Великолепному». Никакой реакции на него со стороны Константинополя не последовало, и следующий контакт между церквями состоялся только в 1573-м. Несмотря на неудачу той переписки, она имела большое значение как для лютеранской, так и для православной догматики – и ни у православных, ни у лютеран, ведущих межцерковный диалог в наши дни, позиция патриарха и тюбингенских богословов не считается окончательным разрывом между церквями».
Автор:
Александр Чаусов
Первоисточник:
https://vz.ru/society/2017/10/31/893096.html

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3472388
Почему в борьбе английского короля с пуританами родились принципы классического мужского костюма

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №40 от 24.11.2017, стр. 40
Карл II Король объявил вчера в Совете свое решение установить манеру одеваться, которую он никогда не переменит. Не совсем понимаю, каким образом, но это научит дворянство рачительности, и это хорошо
Из дневника Сэмюэла Пипса, 8 октября 1666 года

Король Англии с 1660 года (номинально — с момента казни его отца Карла I в 1649 году) до своей смерти в 1685 году, с именем которого связана эпоха свободных нравов и расцвета искусств, пришедшая на смену конфессионально окрашенным строгостям кромвелевской республики. Восстановил в правах консервативное англиканство, но на смертном одре тайно принял католичество.

Как известно, закоперщиками английской Реставрации были вовсе не англикане-ортодоксы, возмущенные одиннадцатилетним засильем пуритан, и уж тем более не запуганные отщепенцы-католики. Нет, это были прежде всего сами пуритане, которым восстановление монархии нужно было для конфессиональных надобностей. Они порушили епископальное устройство, дали церкви взамен старых, еще тюдоровских установлений изрядную свободу — но им же эта свобода и вышла боком: вместо чаемого кальвинистского единообразия в Духе и Истине явилось небывалое множество сект и деноминаций. С которыми новый король (а значит, и наконец-то новый глава церкви Англии) авось разберется как следует.

Кого они получили вместо безупречного объединителя — тоже все знают. Короля доброго, безалаберного и гомерически распутного, тороватого покровителя угнездившихся при дворе отъявленных либертинов, по-детски тянущегося ко всему нарядному, веселому, зазывному. Конечно, при нем торжественно вернулись епископы. Конечно, постные и никакой приятности в обхождении не сулящие пресвитерианские нравы оказались не к месту. И новая церковная реформа восстановила англиканские порядки. Те, кто не был с этим согласен, подлежали извержению из рядов духовенства; как будто ради пущей обиды дедлайном для этого самоопределения выбрали черную-пречерную для реформатского сознания дату — День св. Варфоломея 1662 года, 190-летие Варфоломеевской ночи.

Джон Лич. «Вечерний прием во времена Карла II», 1850 год
Фото: DIOMEDIA / Universal Images Group

Пуритане, которых с этого момента стали звать "нонконформистами" или "диссентерами" (то есть в любом случае несогласными), были возмущены, как и их даже умеренные сторонники. Возвращение какого-никакого, но хоть протестантского церковного устройства — это еще полбеды. Но король открыл театры, эти ужасные блудилища, и даже разрешил, вопреки всякой благопристойности, играть женщин — женщинам. Он выписывал для своего увеселения всяких бездельников с континента. Наконец, его двор тратил непристойные суммы ради того, чтобы одеваться точь-в-точь как гадкие паписты, окружающие молодого тирана, правящего Францией. Это не только безбожно, но и антинародно, антигосударственно, в конце концов.

Насчет одежды эту массовую ярость, в которой много даже не ханжества, а просто недоумения, понять, кажется, легче всего. Французский мужской костюм конца 1650-х и начала 1660-х годов странным образом производит впечатление безудержной барочной избыточности и некоторой кургузости одновременно. На нижнюю рубашку — еще одна, широченная, а на нее иногда другая, чулки тоже в два слоя, поверх и так свободных панталон — совсем уж юбкообразные и тоже короткие ренгравы с обильной бахромой; сверху — намеренно куцеватая курточка, из-под которой обильно и буйно выпрастывается рубашка, и широкий воротник. И все это в кружевах и лентах, все капризничает и переливается, фестончики, все фестончики; ни одной внятной линии, никакого намека на архитектонику.

Это за рабское служение католическим модам, за их латинское женоподобие, за подражание антихристу-Людовику, говорили проповедники, карает нас Бог. И действительно: на пятый год после того, как Карл II был провозглашен королем, в 1664-м, началась крайне непопулярная война с Голландией. В 1665-м — чума. В 1666-м, страшном тремя апокалиптическими шестерками, в Лондоне приключился Великий пожар.

Хендрик Данкерт. «Королевский садовник Джон Роуз преподносит королю Карлу II ананас», 1675 год
Через месяц после пожара, когда зловерных французских блудников не винили разве что в том, что они лично поджигали английскую столицу, Карл принял трудное решение. Это был не просто очередной закон против роскоши, каких со Средневековья повсюду выходило немало, и всюду мода находила лазейку для все новых, уже неподзаконных излишеств. Нет, королевский эдикт вводил принципиально новый стандарт — и даже принципиально новый фасон — придворной одежды. Это и мало, и много, учитывая, что к тому моменту всем было понятно: при любых законах люди стараются подражать придворному наряду — уж как могут. Самое важное — это была (так, по крайней мере, все были тогда убеждены) самобытная костюмная инновация, призванная именно что порвать с французским диктатом.

Речь шла о том, что мужчинам при дворе отныне полагалось носить вест — приталенное и облегающее одеяние, застегивающееся спереди, с полами до колена или чуть выше, выглядящее наконец-то вполне рационально и пристойно. Поверх надлежало надевать распашную верхнюю одежду: иными словами, вест — это то, что в стандартном мужском костюме XVIII века (и в нашем нормативном словоупотреблении) стало камзолом. Причем весь этот ансамбль предлагалось кроить не из импортного бархата или шелка, а из старого доброго английского сукна. Наряду с национальным производителем потрафили и пуританскому вкусу, потому что одежда эта, хоть и украшавшаяся бантами и лентами, должна была быть смирных темных тонов.

Современники расходятся относительно того, где же именно король и его советники подсмотрели идею веста. Джон Ивлин утверждал, что он увидел этот предмет одежды на некоем венгерском дворянине во время своих путешествий по Европе. Другие предположили, что придворным запал в душу становой кафтан русского посла. Третьи — и их было большинство — считали вест ориентальной штучкой, то ли персидской, импортированной в Лондон стараниями дипломата-авантюриста Роберта Ширли, то ли турецкой. Но занятно, что в любом случае все версии сходятся на мотиве экзотики, который звучит достаточно мощно для того, чтобы конкретные географические подробности отходили на второй план. Венгрия, Московия, Персия — для Северной Европы XVII века это все немножко азиатчина, и она, с одной стороны, не то чтобы очень благонадежна в смысле моральных обертонов. Главные ориентальные "скрепы", которыми упивается хотя бы тот же театр английской Реставрации (а вполне возможно, что именно театральные костюмы были "эскизом" будущего камзола),— роскошь, пышность, взбалмошность и сластолюбие. С другой стороны, тут чалма опять выходила симпатичнее, чем папская тиара. Чужестранную одежду в этот момент казалось возможным приспособить к скромным, набожным и патриотичным нравам, а вот развратные галльские тряпки — видимо, уже не очень.

«Король Карл II играет в „охоту на мотылька”, пока Голландия атакует английский флот, стоящий на верфях, 1667 год». «Иллюстрированная история Англии Касселла», 1873 год
Фото: DIOMEDIA / Alamy

Казалось бы, велика важность — перелицовка придворного костюма, но это оказалось чуть ли не главным событием в истории европейской мужской одежды со времен входа штанов во всеобщее употребление. Новинку немедленно переняли во Франции — хотя находятся и те, кто считает, будто это "король-солнце" был настоящим автором идеи, а Карл просто надул подданных, выдав им очередной писк французской моды за акт патриотизма. Есть и те, кто примирительно полагает, что оба монарха просто одновременно ухватили носившийся в воздухе тренд.

Карл думал, что введенный им в октябре 1666 года стандарт будет вечным. Разумеется, в частностях он ошибся. Носить английское сукно — это действительно на века стало для многих поданных британской короны (да, впрочем, и не только) своеобразным манифестом приверженности правам и свободам, в том числе и религиозным. Но пуританские темные тона в любом случае быстро вышли из употребления, до самого XIX века уступив место самому невероятному чередованию общеизвестных и вновь изобретенных оттенков. Да и покрой менялся тоже.

Но сам принцип — он ведь не менялся. Есть штаны, короткие ли, длинные ли, есть верхнее одеяние, полы которого, правда, укорачивались и укорачивались. И есть пресловутый вест — у которого в середине XVIII века пропали рукава, а полы тоже укорачивались, пока наконец не появился нынешний жилет. А с ним и классическая "тройка", представлением о надлежащей (то есть темной) расцветке которой мы обязаны опять-таки английским щеголям, но уже романтической эпохи. Часто говорят, что денди времен Браммела черными фраками наводили на себя бонтонную чайльд-гарольдовскую угрюмость. Однако, вполне бунтарским образом вводя в моду — супротив попугайности тогдашнего придворного дресс-кода — цвет скорби и мудрости, они еще и напоминали о тех временах, когда любители черных одежд окоротили королевские притязания плахой и топором.

[Евгений Чернышёв]

https://topwar.ru/128781-mat-kapital...i-500-let.html
6 ноября 2017

31 октября исполняется 500 лет с того дня, когда молодой немецкий профессор теологии Мартин Лютер (1483 - 1546) вывесил свои 95 тезисов на дверях Замковой церкви в Виттенберге, критикуя практику индульгенций и вообще католическую церковь. Именно с этого события принято отсчитывать начало того процесса, который позже назовут Реформацией и который положил начало возникновению нового идеологического течения – протестантизма. Несмотря на то, что протестантизм, в отличие от централизованного католицизма, сразу же распался на множество сект, он оказал определяющее влияние на историю Европы и задал вектор ее развития на столетия вперед. Протестантизм наиболее полно выразил дух "новой Европы", а протестантская этика – дух капитализма. Подробнее – в материале Накануне.RU.

Протест против индульгенций в католической церкви

Формальной причиной протеста Лютера стала распространенная практика индульгенций. Обычно считается, что это было отпущение грехов за деньги. Это не совсем так. Чтобы понять подоплеку этого вопроса и суть протестантизма уже как социально-политического явления, нужно принять во внимание понимание жертвы Христа. Если в православии акцент падает на спасении человечества от власти греха и смерти, то в католицизме жертва Христа видится прежде всего как искупление. Таким же образом строилась и духовная жизнь верующих, которые должны были искупать свои грехи собственными же заслугами. Бог понимается как судья-искупитель, взвешивающий на "весах правосудия" грехи и заслуги человека. Поэтому личное спасение в католицизме нужно как бы выкупать у Бога. Для этого, а также в целях обогащения католической церковью было введено понятие "сокровищницы заслуг Христа и святых", из которой за пожертвования церковь наделяла верующих этими "плодами искупления". Фактически же происходила продажа "заслуг святых", которыми можно было "заслониться" перед Богом, перевесить свои грехи и избежать за них временной кары (см. катехизис католической церкви, пп. 1471-1473).

Едва ли простой народ отдавал себе отчет в этой казуистике, а вот деньги нес охотно, особенно после начала строительства нового Собора св. Петра в начале XVI века, когда индульгенции стали одним из главных источников его финансирования. В результате человек получал индульгенцию, и все это виделось просто как отпущение грехов за деньги. С социальной точки зрения во многом это так и было.

Лютер восстал против этой порочной практики, выдвинув иное понимание смерти Христа – как оправдания. "Грехи верующего – настоящие, будущие, а также прошлые – прощаются, потому что покрываются или сокрываются от Бога совершенной праведностью Христа и поэтому не используются против грешника. Бог не хочет вменять, записывать наши грехи на наш счет (характерное введение коммерческого термина в богословие, – прим.авт.), а вместо этого рассматривает как нашу собственную праведность праведность Другого, в Которого мы верим", – писал он.

Таким образом, новое течение сделало это догмой: человек уже оправдан. Это имело громадные социальные и политические последствия.

Частное становится выше общего

В самом названии "протестантская Реформация" заключен весь пафос нового течения, ставшего идеологическим основанием Нового времени, эпохи модерна. Это реформа через протест. То, что сегодня кажется очевидным, является продуктом протестантизма. Если в средневековой Европе недовольство человека своим положением требовалось преодолевать через совершенствование самого себя (разумеется, в рамках католической традиции), то эпоха Реформации совершила фундаментальный переворот. Отныне недовольство на индивидуальном уровне стало требовать переделки церкви, общества и государства.

Была совершена духовная революция: частное было поставлено выше общего. Именно общее отныне должно преобразовываться под частное, индивидуальное. Экстериоризация запросов индивида на все общество стала догмой. Меня что-то не устраивает – виновато общество и государство. У протестантов вначале была виноватой католическая церковь, но очень быстро это распространилось и на государство. Протестантизм принес совершенно особое понимание традиции – как бессмысленной регламентации, препятствующей индивидуальному успеху. Традиция стала восприниматься как пустой и ненужный обряд, излишние предписания, без которых индивиду вполне можно обойтись. Индивид со своими интересами стал в центр философии.

"Я не возношусь и не считаю себя лучше докторов и соборов, но я ставлю моего Христа выше всякой догмы и собора", – написал Лютер.

Индивидуализм стал духом новой эпохи, которая во многом продолжается до сих пор. Немецкий социолог Макс Вебер (1864 - 1920) указывает, что именно протестантизм стал идеологической базой зарождавшегося капитализма. Протестантская этика стала "духом капитализма". Именно поэтому протестантизм нельзя рассматривать как исключительно религиозное течение.

Капитализм

"Капитализм – это исключительная вера в то, что деятельность самого гнуснейшего подонка, движимого наиболее низменными мотивами, каким-то образом окажется на благо всем", – сказал знаменитый английский экономист Джон Кейнс (1883 - 1946). В католицизме такой веры возникнуть не могло, это требовало рождения новой веры. Протестантизм же не просто отверг веру. Он отверг именно старую (католическую) веру, но породил новую, которая во всей полноте порвала с традицией, объявив ее пережитком прошлого, и поставил в центр индивида, который напрямую, "без посредников" обращался к Богу. Это мнение популярно и в настоящее время: зачем человеку "посредник" с Богом в виде Церкви? Однако посмотрим на этот вопрос так.

Католическая церковь имела имперский проект организации европейского общества, в котором общее, каким бы оно ни было, было важнее частного. Протестантизм решительно отринул это, поставив индивидуальный интерес превыше всего и отвергнув вообще всякую традицию. В ХХ веке порожденный этим капитализм обнаружил следующее преимущество в живучести перед социалистическим проектом: он наиболее полно отвергает традицию и общий проект, т.е. проект для всех. Он стал проектом для наиболее успешных, для избранных, "богоизбранность" которых подтверждалась материальным положением, которым не нужны "посредники" с Богом. Преуспел – значит, ты лучше тех, кто беднее, и ближе к Богу.

И социализм, и капитализм являются продуктом модерна. Но индивидуалистическую логику модерна полнее и последовательнее выражает именно капитализм. Социализм же отчасти обращается к традиционным установкам на соборное начало, которые воспринимаются как препятствия на пути "прогресса".

Все это было бы лишь голой теорией, если бы в конце ХХ века через это не прошел советский народ. В позднесоветское время была очень популярной идея о том, что экономике (а значит, людям) следует просто дать возможность самой определять, что нужно, а что нет. Так прокладывалась дорога к идее невидимой "руки рынка". И сказать, что она только навязывалась сверху, нельзя. Люди тоже шли в этом же направлении, поскольку мышление в духе модерна наиболее последовательно реализуется в логике протестантизма и капитализма. А оно уже было заложено в программе КПСС, взявшей курс на "удовлетворение растущих материальных потребностей советского человека", что не могло полноценно реализоваться в СССР. Был поставлен мещанский критерий, близкий отдельному индивиду, но губительный для страны в целом. В результате индивидуальное недовольство было разрешено разрушением целого – всей страны. В СССР была реализована протестантская логика: недоволен индивид – виновато государство.

"Современность" как детище протестантизма

В этой парадигме, кажущейся самоочевидой, мы живем до сих пор. Она является детищем протестантизма. И в той мере, в какой мы усваиваем мышление модерна, мы также являемся детьми протестантизма. В частности, протест против Церкви имеет именно протестантское происхождение. Протестантизм порвал с претензией католической церкви на проект общества, в конечном итоге отделив ее от государства. Это положение, также ставшее частью почти всех конституций, практически заставляет помещать себя в контекст западноевропейской истории, которая была навязана как универсальный путь развития всего человечества. По этой же причине протестантская по своему происхождению идея "прав человека" считается общечеловеческой.

О новой вере протестантизма можно сделать несколько неожиданных суждений. Упоминавшаяся цитата Кейнса о капитализме как вере очень выразительно отражает подоплеку того мышления, которое затем стало называться научным. Это связано со следующим обстоятельством. В эпоху средневековья в Европе властвовала физика Аристотеля, которая носила исключительно качественный характер. Аристотель радикально разделял физику и математику, считая первую учением о самостоятельном и подвижном, а вторую – о несамостоятельном и неподвижном. По этой причине применение математики к объяснению сущности явлений было немыслимо: физика носила качественный и описательный характер наблюдаемых явлений. Однако с XVI века, особенно с Декарта, Галилея и других, к объяснению мира начинают применяться математические конструкции умозрительного характера. Абстрактные построения начинают пониматься как наиболее предпочтительные.

Только в этих условиях могла возникнуть вера в то, что максимизация собственной выгоды ведет к оптимизации всего общества. Это чисто математическое положение. (При этом в теории систем известно, что система, состоящая из оптимальных частей, в общем случае не является оптимальной.) Так математизация естествознания отразилась на обществознании. Поскольку это мышление позже стало называться научным и противопоставляться другим видам познания мира, то протестантизм стал социологическим выражением духа научного мышления. Неслучайно именно из протестантских стран вышло наибольше число нобелевских лауреатов. Укажем еще на некоторые исторические последствия протестантского переворота.

Дорога к европейским революциям

В протесте Лютера и других реформаторов уже усматриваются лозунги свободы, равенства и братства, под которыми будет сокрушена французская монархия. Например, требование свободы касалось перевода Библии на национальные языки, чтобы люди всех стран могли ее свободно читать сами, а не полагаться на толкования католических священников. Ватикан же стоял на том, что единственным богослужебным языком должна быть латынь, малопонятная европейцам того времени. Интерес папства был очевиден – держать в своих руках контроль над толкованием Писания и духовной жизнью верующих. По этой причине в среде реформаторов возник протест против католических священников как "посредников" между Богом и человеком, мешающих непосредственному обращению к Богу через молитву и чтение Писания. И по сей день протестанты стоят на том, что человеку достаточно только самому читать Писание и понимать так, как он хочет. Повторим, что это популярное сегодня мнение возникло в Европе. На Руси такой проблемы никогда не стояло, поскольку уже в IX веке Библия была переведена Кириллом и Мефодием на старославянский язык.

Требование братства было направлено против чрезмерной регламентации католического общества, где церковь подчиняла себе государство. Протестанты хотели уйти от этого законничества и жить в духе древних христианских общин. (Стоит все же отметить, что католическая церковь в течение веков скрепляла всю европейскую цивилизацию, раздробленную на множество княжеств, герцогств, королевств и т.д.)

Требование равенства, возникшее в протестантизме, касалось поставления епископов. Поскольку в христианстве нового епископа могут рукоположить только два епископа, то, отринув католическое духовенство, протестанты столкнулись с проблемой: откуда взять своих епископов? И они стали выбирать и поставлять их самой общиной. То есть епископ стал просто выборной должностью, а апостольское преемство было отринуто в угоду самоуправлению общины. Сакральное было принесено в жертву политическому. Но вместе с этим была навсегда отринута иерархия, т.е. священноначалие, и вместо нее появилось новое, современное издание демократии, в корне отличавшейся от древнегреческой. В то же время это понимание демократии касалось только "своих". Протестантское по происхождению государство США демонстрирует этот подход очень убедительно. Все можно выбрать. Вопрос сводится к тому, кто и как это будет делать. Следует признать, что США очень преуспели в создании этих механизмов "прямой демократии", которая не такая уж прямая, да и не совсем демократия в смысле народовластия. Как же получилось, что в протестантизме, призывавшем к истокам, возникли "избранные"?

Три версии протестантизма – три социально-политические модели

Один из идеологов Реформации Жан Кальвин (1509 – 1564) утверждал, что посмертная судьба человека предопределена Богом. А кого Бог предопределил ко спасению, можно установить уже при жизни на основании материального благополучия, которое стало критерием праведности. Богатый и успешный – молодец, Бог его спасет. Мы ведь видим, что он уже при жизни достиг успеха, а значит, Бог ему благоволит. Здесь еще присутствует ссылка на Бога, но жажда наживы постепенно стала самодостаточной ценностью, без всякой связи с посмертной судьбой души. Кальвинизм стал матрицей буржуазного либерализма, который стал рассматривать католическую церковь как препятствие обществу преуспеяния и превознес индивидуальное начало. Он распространен в англосаксонском мире, Голландии, Швейцарии, меньше – в других странах Европы.

Параллельно с этим в протестантизме возникла идея равенства всех людей перед Богом, но воплощенная уже на земле в особой социальной модели. Ожидая скорое наступление "последних времен", эти общины исповедовали полное социальное и имущественное равенство и возврат к первоначальному райскому состоянию человека. Они считали, что началась новая эра – эра Святого Духа, в которой все люди будут жить в братстве и равенстве. Большое влияние на это движение оказали идеи средневекового итальянского философа Иоахима де Флора (1132 – 1202), а в период Реформации реализованы проповедником Томасом Мюнцером (1489 - 1525), основавшим в Тюрингии религиозную коммуну своих последователей – анабаптистов. Позже эти идеи подхватили социалисты-утописты Шарль Фурье (1772 - 1837), Анри Сен-Симон (1760 - 1825), а затем Карл Маркс и его последователи. Так идеи анабаптистов перекочевали в Россию и отчасти воплотились в русском социализме. В Европе же анабаптисты были разгромлены и сохранились только в разрозненных сектах. Этим можно объяснить, почему русские либералы имеют на Западе системную поддержку, а русские коммунисты – нет. Причина в том, что анабаптисты там не выжили.

Третьим направлением стало собственно лютеранство. Оно укрепилось как идеология германских князей, которые с самого начала оказывали Лютеру максимальную поддержку, рассматривая это как обоснование собственной политической независимости. Религиозный подтекст здесь стал второстепенным, уступив первенство идее военно-государственного устройства. Это легло в основу политической системы Пруссии в XVIII – XIX вв., где национальное государство стало самоценностью.

Таким образом, в трех направлениях Реформации без труда угадываются истоки трех базовых политических моделей, характерных для XX века: кальвинизм стал предтечей либерал-капитализма, анабаптизм – социализма и коммунизма, а лютеранство – национально-государственных режимов. На Россию в большой степени оказали влияние второе и третье направление. Анабаптизм был отчасти воплощен в социализме, а лютеранство – в самой идее независимой и сильной в военном отношении России, ведь в XVIII веке многие российские правители имели немецкое происхождение. Да и Петр I, к счастью, привез из Европы в большей степени именно лютеранский взгляд на государство. Этим объясняется его одновременное и подражание Европе, и стремление к политической независимости от нее.

Что же касается кальвинизма, то к настоящему времени он выродился в идеологию "прав человека", которой оправдываются любые преступления. Он в полной мере реализовал идею Лютера о том, что праведник спасается только верою. "По причине этой веры во Христа Бог не видит греха, который все еще остается в нас. Бог вменяет грех не в грех, даже хотя это действительно грех", – писал Лютер. Точно так же "цивилизованный мир" при поклонении "правам человека" готов оправдать любой грех.

Преодолеть конфликт православия и социализма

Реформация кардинально изменила Европу и мир. Ее влияние на Россию также стало огромным. В частности, социализм, пришедший из Европы и имеющий изначально протестантское происхождение, наложился на православный культурный код русского народа, вызвав конфликт с Церковью. Сторонники социализма считают, что они воплощают христианские идеалы, и отчасти в этом правы, но нельзя также забывать о том, что эти идеалы восходят к протестантизму. Этим вызван исторический конфликт социалистов и православных в России. И те и другие воодушевлены мессианской (не мещанской!) идеей России, но понимают ее по-разному в силу различной богословской подоплеки. Этот пример хорошо показывает, как из будто бы отвлеченных богословских вопросов со временем вырастают политические противоречия. Может быть, в год 500-летия Реформации это и должно стать для нас главным выводом из нее. Если Россия и сможет преодолеть внутренний конфликт мировоззрений между православными и социалистами (коммунистами), то, только разобравшись в том, где они исторически изначально расходятся.
Автор:
Евгений Чернышёв
Первоисточник:
https://www.nakanune.ru/articles/113392/

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3461207
Почему предтеча Реформации испугался ее

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №39 от 17.11.2017, стр. 44
Эразм Роттердамский Я всегда по какому-то необъяснимому врожденному чувству отвращался от сражений и всегда предпочитал выступать на более свободных полях муз, чем сражаться врукопашную
«Диатриба, или Рассуждение о свободе воли»

Священник, гуманист, богослов, публицист, признанный ученейшим человеком своего времени. Огромный диапазон его сочинений охватывает и поэзию, и сочинения по педагогике, и филологические исследования, и трактаты по теологии и христианской этике. Но более всего известны, во-первых, его сатира "Похвала глупости", а во-вторых, полемика с Лютером, в которую он был вынужден с неохотой вступить.

"Всему, чего требует Лютер, я учил сам, только не столь резко и не с такими крайностями",— пожалуй, не без обиды вывел в письме к Цвингли Эразм Роттердамский, надежда учености позднего Ренессанса, один из первых "граждан Европы", человек, дружбы которого все государи домогались так же ревностно, как это будет разве что с Вольтером два с лишним века спустя. Он кривил душой только самую малость: действительно, кто же высмеивал алчность, лень и невежество духовенства так же язвительно, как Эразм, кто же еще так настаивал прежде всякого Лютера на свободе религиозной совести и на необходимости, вооружившись всеми достижениями просвещенного ума, освободить христианское благочестие от налипших на него заблуждений и злоупотреблений. И это Эразм, посягнув на священный авторитет латинского перевода Библии, смело исправил перевод Нового Завета — и был при этом так убедителен, что именно его изданием Нового Завета пользовался Лютер в своих собственных переводческих трудах.

Казалось, что рано или поздно они должны объединиться. Сам авторитет "князя гуманистов" значил многое, и дружелюбная переписка с обласканным могущественнейшими князьями светилом, которая по жанру своему была обречена на публичность, могла придать Лютерову делу дополнительный вес.

И Лютер, героически отложив запальчивость и известный эгоцентризм, пишет в 1519 году письмо Эразму, которое даже с поправкой на принятые в гуманистических эпистолах расшаркивания, кажется чуть ли не самым заискивающим текстом, который вышел из-под пера реформатора. Он риторически интересуется: "Есть ли такой человек, которого до глубины сердца не занимал бы Эразм, которого не учил бы Эразм, в котором не царствовал бы Эразм?" Вежливо удивляется тому обстоятельству, что Эразму "из-за этих пустяков с индульгенциями" стали известны его, Лютера, "побасенки". И рекомендуется так: "Знай, что пишет тебе ничтожный брат во Христе, чрезвычайно ревностный и преданный; впрочем, по невежеству своему он не заслуживает ничего, кроме безвестной могилы: о нем не знает ни небо, ни солнце".

Альбрехт Дюрер. «Портрет Эразма Роттердамского», 1526 год

Эразм отреагировал учтиво, но сдержанно. Ставки были слишком высоки, слишком напряженно все ждали от него решительного высказывания за или против нового учения. А это стесняло и пугало. Впрочем, пугало и то, что сторонники и противники Лютера расходятся все дальше, и в воздухе начинают звучать угрозы. Эразм пытается все же высказаться, избрав роль не публичного арбитра, а закулисного примирителя: сторонникам Реформации пишет в том духе, что Лютер, да, во многом, наверно, прав, но не нужно же раскачивать лодку. А официальным властям, светским и церковным,— что Лютер, да, во многом, наверно, неправ, но надо разбираться спокойно и с кротостью. Когда Фридрих, курфюрст Саксонский, припер его к стенке прямым вопросом "Что же нам делать с Лютером?", Эразм, поюлив, ответил, что его дело должны разбирать уважаемые и непредвзятые судьи, а до тех пор никаких репрессий затевать нельзя, потому что, дескать, трудно идти против рожна. И тогда Карл V в 1521 году собирает рейхстаг в Вормсе, который ни к какому примирению не приводит: Лютера осуждают, он бросает в лицо "уважаемым и непредвзятым судьям" свое великое "на том стою" и оказывается вынужденным тайком бежать под защиту курфюрста Фридриха.

И только в 1524 году двое оказываются вынуждены уже без всякой куртуазии и без уверток вступить в открытый поединок. Лютер, понятное дело, был зол на то, что "князь гуманистов" так и не бросился на его защиту, но еще больше его злило то, что виделось ему богословской амбивалентностью Эразма, мягкостью и увертливостью, граничившей со скептицизмом: "Слово неопределенное, сомневающееся, речь колеблющуюся надобно выметать железной метлой, сворачивать в бараний рог, выводить под корень без всякого снисхождения". Эразм, в свою очередь, изнывал под грузом морального и политического долга: если уж не высказался против Рима, то давай-ка теперь доказывай его правоту. Может быть, он отделался бы еще дюжиной-другой изящных увещательных писем, но то, что творили по местам толпы новоявленных лютеран, богословствовавших дрекольем и вилами, видимо, окончательно его побудило все-таки взяться за перо.

Даже тут он бравирует миролюбием и разборчивостью: мог бы написать холерический, шумный, сочащийся желчью и переполненный оскорблениями памфлет вроде тех, что так хорошо удавались самому Лютеру. Но нет. Вместо тотальной атаки на Лютера-учителя, Лютера-вождя и Лютера-человека Эразм (хоть и подпустив пару шпилек в адрес тех, "которые отважно заявляют, что у Лютера в мизинчике заключено более просвещенности, чем у Эразма во всем теле, против чего я, разумеется, сейчас возражать не стану") принципиально сосредотачивается на одном-единственном богословском пункте: свободе воли.

Мартин Лютер на заседании рейхстага в Вормсе
Фото: DIOMEDIA / Alamy

Это действительно обострившийся в пору Реформации, но старый-престарый вопрос. Официальная доктрина сходилась на том, что человеческая свобода грехопадением повреждена, но не упразднена, а абсолютного предопределения не существует, есть только предведение. Однако схоластическая философия, не без влияния арабских перипатетиков, иногда посматривала на учение об абсолютном предопределении с сочувствием. Не торопясь, правда, с нравственными выводами: речь шла скорее о надморальном законе мироздания, в котором нет места случайному и непредусмотренному, а значит, и действительной свободе.

Лютер эту отвлеченную дискуссию переводит в тот регистр, который для его аудитории имел самое жизненное звучание. Если свободы воли нет (не по космическим законам, а из-за повреждения человеческой природы), если без сверхъестественной помощи человек обречен только грешить даже при добрейших намерениях — то, значит, и все традиционные дела внешнего благочестия бессмысленны, и спасти грешника может только благодать, оправдать же — только вера.

В своей диатрибе Эразм подробно разбирает ссылки на Писание, которые говорят о другом, о том, что произвольно выбирать между добром и злом человек все же способен. И ужасается тем выводам, которые можно сделать из Лютерова учения о том, что мы действуем не по своей воле — а значит, и зло творим тоже по воле Бога. "Какое широкое окно для нечестия откроет бесчисленным смертным распространение этих слов! <…> Какой слабый человек выдержит постоянную и очень тяжелую борьбу со своей плотью? Какой дурной человек будет стараться исправить свою жизнь? Кто сможет решиться полюбить всем сердцем Бога, который создал кипящий Тартар с вечными муками и который наказывает несчастных за Свои злодеяния, будто Его радуют человеческие мучения?! А ведь так истолкуют это многие".

Иллюстрации Ганса Гольбейна Младшего к «Похвале глупости»
Фото: DIOMEDIA / Alamy

Лютер долго собирался с силами для ответа, но, собравшись, не скупился на гневные окрики. "Хмель Эпикура!", восклицает он, "Лукианова зараза!" И сообщает корреспонденту, что в его словах "нет Христа, нет Духа, они холоднее самого льда, и только блеск твоего красноречия скрывает такой порок! Красноречие отняло у тебя, несчастного, страх перед папистами и тиранами, и ты не боишься прослыть вообще безбожником!" Эразмова книжица, мол, "настолько нечестива, настолько богохульна и порочна, что подобной ей никогда еще и не было". Не самый удачный гарнир для аргументов, хотя бы и многочисленных, и подобранных по существу. Эразм замкнулся в раздосадованном молчании; Лютер долго еще говорил друзьям с глазу на глаз, что Эразм этот — бесовская дрянь, клоп, которого раздавить бы, да вони много будет, потом попытался все-таки помириться, но, как можно догадаться, без особого успеха.

Так они и не сошлись, два питомца одной и той же кормилицы ренессансного христианского гуманизма, так уверенные когда-то, что, в сущности, делают — один искусным пером, другой зычными призывами — одно и то же дело. Эразм потом, откровенно признаваясь в трусоватости, говорил, что пользы в его защите Лютера было бы немного: если бы дело дошло до репрессий, то он не стал бы ради истины рисковать головой. Ну и вообще, мол, не всем дано быть мучениками, и разумнее тогда уж правильным велениям папы следовать, раз уж они правильные, а неправильные — как-нибудь терпеть. Слабость одного-единственного человеческого характера — еще не трагедия, но вот крах многолетней уверенности лучших умов континента в том, что всегда можно договориться, что наука, просвещение и отказ от фанатизма приведут ко всеобщему примирению действительно оказался бедой с совсем не академическими последствиями.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3456156
Почему секулярная геополитика перевесила религиозное единство

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №38 от 10.11.2017, стр. 58

Кардинал Ришелье
Если оберегать и чтить пап как преемников св. Петра и наместников Иисуса Христа — долг государей, то это не значит, что они должны уступать папам в их необоснованных претензиях, когда те намереваются расширить свою власть за разумные пределы. Короли обязаны не только уважать тиару первосвященников, но и сохранять могущество собственной короны
Из «Политического завещания»

Первый министр короля Людовика XIII с 1624 до своей смерти в 1642 году, кардинал с 1622 года. В разное время занимал также должности адмирала Франции, государственного секретаря по иностранным делам и по делам войны. Его внутренняя и внешняя политика — в частности, решительная поддержка протестантских стран во время Тридцатилетней войны — вывела Францию в европейские сверхдержавы.

Был некогда такой дряхлый и престранный обычай: некоторые особенно могущественные епископы и аббаты получали право служить мессу (как правило, на Рождество), вооружившись мечом и надев облачение поверх воинских лат. Происхождение этой привилегии несколько туманно, но можно с достаточной долей уверенности сказать, что это нечто самое позднее из Высокого Средневековья, из времен распрей между папством и империей и первых больших споров о природе власти светской и духовной, тех двух мечей, что вручены человечеству.

В те времена прелатов, готовых и вне церковных стен при случае облечься не в "броню праведности", а в реальную амуницию латника, действительно хватало. А вот в XVII веке епископом-воином слывет, почитай, только кардинал Ришелье. Нравы смягчились, амплуа феодального владетеля, вынужденного лично оборонять собственный замок с оружием в руках, их преосвященствам и высокопреосвященствам примерять уже не приходилось. И после Ришелье бывали первыми министрами королевства кардиналы — Мазарини, Дюбуа, Флери; но даже и Мазарини, несмотря на свою вполне военную молодость, все-таки не брался за меч после получения багряной шапки.

Кардинал, осаждающий Ла-Рошель и объезжающий самолично, как простой кавалерист, расположение войск,— эту картинку все прекрасно помнят хотя бы по "Трем мушкетерам", где Дюма, казалось бы, сделал все, чтобы вывести этот военный эпизод с десятками тысяч жертв из разряда малоприятных религиозных конфликтов: мол, к гугенотам в Ла-Рошель стекалось всякое отребье, да к тому же этот порт открывал-де дорогу во Францию англичанам, а как не обозлиться романному Ришелье при мысли о герцоге Бэкингеме.

Жан Варен. Медаль с портретом кардинала Ришелье, 1631 год
Фото: DIOMEDIA / National Maritime Museum London UK

На самом деле, правда, явились англичане далеко не сразу. Гугеноты, обеспокоенные посягательством на дарованные им покойным Генрихом Наваррским свободы, для начала сами подняли мятеж еще в 1620-м — после двух десятилетий религиозного и гражданского мира и еще до появления Ришелье на посту первого министра. И задумали на манер голландцев создать и оборонять свою собственную республику. Так началась борьба, растянувшаяся на добрых восемь лет, и только в последний год осажденных ла-рошельцев без особого успеха пытался вызволить герцог Бэкингем. Поддерживая, так сказать, протестантских собратьев в борьбе против католического гнета.

Но если вглядеться в детали, то становится ясно, что это все что угодно, только не старая добрая священная война с четкой бинарной оппозицией враждующих сторон по религиозному признаку. Англичане — да, пытались спасти гугенотов. А вот те самые голландцы, которым гугеноты хотели подражать, одолжили французам корабли для карательной экспедиции. Окончательно запутывает ситуацию то обстоятельство, что правительство короля Испании (чью позицию в протестантско-католическом конфликте вроде бы уточнять не надо, но еще ведь испанская принцесса была замужем за королем Франции) тайно поддерживало именно что восставших гугенотов.

И все это на фоне Тридцатилетней войны, которая тоже начиналась с кристально ясного казуса борьбы протестантов за свои права. Но именно Ришелье больше всех потрудился ради того, чтобы она перестала быть войной двух конфессиональных лагерей, войной протестантских держав против держав католических.

Клод Лоррен. «Осада Ла-Рошели войсками Людовика XIII», 1631 год
Фото: DIOMEDIA / Granger

Возможно, если бы габсбургский альянс Испании и Австрии дополнила бы Франция, быть и Германии, и Европе совсем иной. Но кардинал совершенно не ради защиты чистоты римского учения препоясывался мечом, и средневековый престиж короны Священной Римской империи для него ровным счетом ничего не значил — в отличие от политических выгод самой Франции. И вот он сближается с голландцами — чтобы заполучить союзника на все еще спорной территории Нидерландов и насолить Испании. Поддерживает протестантские кантоны Швейцарии — чтобы опять-таки осложнить положение испанцев в Северной Италии. Наконец, заключает союз с Густавом Адольфом Шведским и осыпает его субсидиями (миллион ливров — для тогда еще не слишком могущественной Швеции это была примерно четверть годового бюджета), чтобы империи пришлось туго на северо-германском фронте.

Воюя с протестантами внутри страны, он, конечно, куда более суров, кто бы спорил. Но тут важна цель этой суровости — он совершенно не собирался ни истребить гугенотов, ни обратить их поголовно в господствующую веру, ни даже объявить протестантизм во Франции вне закона. Гугеноты сравнительно с вековыми прерогативами феодальной аристократии были вещью новой, но при этом плохи для кардинала были ровно тем же — перспективой появления в стране альтернативных центров силы и власти, светской, а вовсе не духовной. Потому и образ действий был выбран столь же решительный, как и в случае заносившихся вельмож, чьи головы летели на плахе, а замки срывались.

Это стратегия политика, не фанатика. Сокрушив могущество французских протестантов, он при этом сохранил в государстве спокойствие и оставил в силе гарантировавший протестантам законные права Нантский эдикт Генриха IV (пусть и изрядно обкорнав его). Одним из заметных демографических следствий Реформации была невиданная массовая миграция протестантов из тех стран и областей, где их преследовали. Но Франция времен Ришелье без этого обошлась, и только многим позже Людовик XIV, отменив Нантский эдикт и обрушив на гугенотов волну благочестивого террора, способствовал тому, что сотни тысяч христиан-реформатов из французских земель рассеялись по Европе и Новому Свету.

Анри-Поль Мотт. «Кардинал Ришелье во время осады Ла-Рошели», 1881 год
Фото: DIOMEDIA / Universal History Archive

Все это обычно проводят по разряду политэкономии, справедливо выдвигая кардинала в архитекторы французского абсолютизма, предвосхитившего появление Короля-Солнце, который, по Бальзаку, "завершив дело Ришелье, удушит дворянство золоченым шнуром в великом Версальском серале". Однако Ришелье интересен еще и как эмблема того, что Реформация (вернее, сложившийся в Европе по ее итогам политический баланс) фактически сделала невозможной внутриевропейские религиозные войны в средневековом смысле. Да, чисто средневековые предлоги вроде династических прав на тот или иной пограничный кусок земли или религиозного конфликта продолжают бойко употребляться; в риторике времен начала Тридцатилетней войны использовалось и то и другое (спор за Юлих-Клевское наследство, препирательство вокруг небольшой выморочной территории на Рейне, неожиданно оказался чуть ли не главным предвестником большой войны и закончился только спустя годы после Вестфальского мира). Иногда они даже объединялись, как в XVIII веке, когда Франция вынашивала планы вернуть на своих штыках католиков-Стюартов на британский престол.

Но это предлоги — которые оказывались действенными только в том случае, если ими можно было прикрыть абсолютно секулярный и часто вполне бессовестный интерес государства. Даже такое насущное дело, как оборона против оттоманской агрессии, где вопросом была не столько священная война, сколько выживание континента, и то не сложилось; уж сколько общеевропейских крестовых походов против турок задумывали папы, но хоть как-то втягивались в оборонительные и наступательные действия только те, кого османский натиск касался непосредственно. Кто же станет теперь затевать такое дорогое дело, как война, только потому, что папа велел? Папа, даже если чтить его, пусть занимается церковными делами. Ну а государство, даже с католиком во главе, пусть пользуется всеми мечами, какими только можно, по своему собственному усмотрению.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3443027
Почему викторианская Англия грезила о дореформационном Средневековье

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №37 от 27.10.2017, стр. 40
Королева Виктория Английская церковь должна задуматься об опасностях папизма вместо того, чтобы расширять брешь между ней и всеми остальными протестантскими церквами и преувеличивать небольшие формальные различия. Она должна протянуть другим протестантским церквам руку
Из письма Артуру Стенли, декану Вестминстера

Королева Великобритании в 1837-1901 годах, символ политического, экономического и культурного расцвета Британской империи в XIX веке. Пытаясь сохранять в укладе государственной церкви протестантское начало, не смогла противиться влиянию на просвещенные круги римского католицизма и утверждению в Великобритании широкой веротерпимости.

За 63 года ее царствования изменилась не только Англия, которую мы как будто бы знаем лучше всего, Англия кисейных барышень и естествоиспытателей, эксцентриков и обездоленных, славных парков и трущоб, словом, Англия романно-киношная. Изменилась, причем на самом деле столь же радикально, и Англия христианская.

В начале правления Виктории Церковь Англии все еще сохраняла огромные привилегии, унаследованные от XVI, XVII, XVIII веков, и прежде всего незыблемый статус государственной церкви. Которая, так и быть, с грехом пополам мирилась с существованием "диссентеров" и "нонконформистов" (квакеры, методисты, старые добрые пресвитериане и так далее) и не настаивала на том, чтобы католических священников отправлять на эшафот, как при Елизавете и Якове I. Но те, кто отказывался принимать "тридцать девять статей", официальную формулу англиканского исповедания, не могли занимать государственные должности, не могли законно венчаться и хоронить мертвых по своему обряду, да и университетское образование было для них, по существу, закрыто. В 1837 году в Англии было только два университета, те самые, которые вы прекрасно знаете, и в одном из них студентам-неангликанам не давали диплома, а в другой их просто не принимали.

Меж тем квакерские, методистские, пресвитерианские общины XIX века — это не просто масса, но масса в первую очередь городская и, соответственно, умножающаяся пропорционально тому, как росли викторианские промышленные мегаполисы. Учитывая, что эта масса давала к тому же все больше политиков (и вдобавок, как считается, именно ее нравы во многом сформировали викторианскую общественную мораль), неудивительно, что во второй половине столетия диссентеры добыли себе все потребные права. Более того, и католикам перепало: впервые после Марии Кровавой была воссоздана легальная католическая иерархия Великобритании во главе с архиепископом Вестминстерским, да еще и построить прямо в Лондоне собственный храм, уже совершенно не тайный и не домовый, папистам тоже разрешили (и храмом этим стала церковь ораторианцев).

Джон Эверетт Миллес. «Портрет Джона Генри Ньюмена», 1881 год
Но это не этюд о том, что протестантская концепция государственной церкви, сама по себе вообще-то довольно узколобая, в определенных социально-экономических условиях превосходно уживается с вероисповедной свободой. Неожиданнее другое — то, что именно в лоне государственной церкви, которой тоже позволяли дышать посвободнее, возникла посреди всего этого прогрессивного благорастворения как будто бы реакционная и как будто бы незначительная поначалу смута, в конце концов совершенно переменившая лицо как минимум одного только англиканства в целом (а косвенно — и уклад некоторых других протестантских церквей).

И до Виктории англиканство, страшно хотевшее с елизаветинских времен видеть себя как via media, средний путь между крайностями католицизма и Реформации, расходилось на "низкую церковь", демократичную, простонародную, недорогую, и более церемонную "высокую церковь" (а еще есть компромиссная "широкая церковь" — самая середка среднего пути). В 1830-е годы, однако, группка так называемых трактарианцев во главе с Джоном Генри Ньюменом и Эдвардом Пьюзи решила посмотреть на вещи иначе. XIX век — столетие Истории, в прошлом чего только ни старались найти, в том числе и истинное христианство, и вот с этим археологическим подходом у трактарианцев получилась знаменитая "теория ветвей": есть древний ствол вселенского христианства, "кафолической церкви", от которого на правах не мертвой лозы, которую нужно отсечь и бросить в огонь, а живых ветвей отходят равноправные православие, католицизм и англиканство. (Прочего протестантизма, как видите, тут нет; мотив очень простой — у англикан сохранилось "апостольское преемство", правильная череда рукоположений, своего рода генеалогия благодати, которую от скромного сельского викария можно аккуратно протянуть до самых апостолов.)

«Алмазный юбилей королевы Виктории», 1897 год
Фото: DIOMEDIA / Heritage Images / The Print Collector

Поход трактарианцев был в первую очередь против вольницы либерального христанства и за возвращение англиканской церкви к истокам, то есть к мировоззрению вселенского католицизма. Только во вторую очередь они предлагали в порядке видимого залога этих перемен вернуться к старым, средневековым еще, формам богослужения и покончить с пуританским опрощением, которое англиканской литургике действительно было свойственно; по логике "Книги общих молитв" 1662 года, использование облачений, светильников, ладана (не говоря уже об изображениях) — сущее идолопоклонничество, а вместо пышного алтаря перед молящимися должен стоять простой "причастный стол", сбоку от которого (а не перед ним) помещается священник во время молитвы.

Некоторые из трактарианцев всерьез интересовались православием и даже искали (не без сочувственного отношения российского Синода) соединения с ним. Чаще, впрочем, искания предсказуемо приводили их в лоно Римской церкви — тот же Ньюмен, один из самых знаменитых "конвертантов" века, получил даже кардинальскую шапку. Эти заигрывания широким слоям англиканского духовенства были малопонятны и малоприятны — национальный миф островной державы, под главенством Королевы-девственницы оборонявшейся против злобных и коварных латинян, был слишком могуществен.

Но вот красивое богослужение (и ведь историчное, национальное, так-де добрые англичане столетиями молились) — это была стоящая идея, распространившаяся очень быстро. До такой степени, что в 1870-е годы правительство Дизраэли, оберегая протестантскую чистоту, санкционировало билль, грозивший склонным к невинной литургической красивости священникам реальными тюремными сроками. И сроки бывали. Но кто победил в итоге — это понятно всякому, кто видел телевизионную картинку со свадьбами-похоронами британской королевской семьи. Все, конечно, на свой, английский лад, но притом похоже и на католичество, причем старое, дореформенное; и свечи горят на алтаре, и епископы носят митры.

Джон Генри Ньюмен, около 1863 года
Это только на первый взгляд очень локальный сюжет. Взаимосвязь стихии романтизма и общественной мысли изучена все еще не так хорошо, как хотелось бы,— разве что по вершкам понятно, что и наши славянофилы, и Вальтер Скотт, и европейские национальные революции 1830 и 1848 года в одном и том же культурно-психологическом контексте укоренены. Романтизм и церковь — тема вроде бы еще менее очевидная; смутно ощущается, что церкви должна быть уготована какая-то заметная роль в героизированном, осмысляемом и воспеваемом национальном прошлом, но, какие выводы из этого следуют, хоть культурные, хоть политические, ответишь не вдруг. Однако в британской эстетике это культурно-стилевое и религиозно-идеологическое сплеталось самым причудливым образом. Сама королева, успешно использовавшая имидж милой добропорядочной буржуазки, хранительницы семейных ценностей (и протестантских основ британского мира тоже), в то же самое время была не чужда каких-то поразительных для второй половины XIX века форм тщеславия: ну что ей, и так владычице четверти земного шара, завидовать тому, что прусский монарх возродил средневековый титул германского императора, а поди ж ты, тоже ревниво провозгласила себя императрицей. Интерес к формам средневекового искусства, который жил в английских условиях и тогда, когда на континенте просвещенные умы брезговали готикой, именно на Британских островах постоянно менял обличья — вплоть до прерафаэлитов, Уильяма Морриса и Рескина. И это у нас неорусские стили, тесно связанные с церковной архитектурой прежде всего, можно было подверстать к теории официальной народности без задней мысли; в Англии за церковной готикой маячили призраки Рима и гадкой для либеральных викторианских правительств феодальной косности. И все же эстетизированное Средневековье побеждало и в массовом, и в официозном спросе, а прогресс тут только помогал — подобно тому как инженерные, сталелитейные и прочие технологические успехи помогли архитектору Пьюджину построить великую неоготическую вампуку Вестминстерского дворца.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3435622
Почему ради торжества новых религиозных идей ломался старый бытовой уклад

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №36 от 20.10.2017, стр. 38
1522 Ульрих Цвингли
Я не желаю иного судьи, кроме Писания, ибо оно проречено Духом Божиим; ни один человек не судья моим тезисам, и скорее опрокинется земля, чем вы опровергнете один из них, ибо они — Слово Божие

Из протоколов цюрихского диспута 1523 года

Ганс Аспер. «Ульрих Цвингли», 1549 год
Основоположник Реформации в Швейцарии. Ровесник Лютера. В 1518 году стал священником цюрихского собора, где незамедлительно стал проповедовать на реформационные темы. За последовавшие несколько лет добился победы своего учения не только в Цюрихе, но и в ряде других кантонов. Погиб в 1531 году во время начавшейся войны с католическими кантонами. Его последователи к концу столетия слились с кальвинистами.

У швейцарской Реформации, как у Реформации Лютеровой, немецкой, тоже есть почитаемая, датированная, общепринятая точка отсчета, такое событие, прежде которого, получается, католицизм царствовал безраздельно, но вот оно случилось — и все, процесс пошел. Как про Ильин день крестьяне говорили: с утра лето, после обеда осень. И обед, надо сказать, тут даже кстати. Ибо в Швейцарии (в Цюрихе, если точнее) все началось не с вывешивания тезисов, а с копченых колбас на столе.

В первое воскресенье Великого поста 1522 года цюрихский печатник Кристоф Фрошауэр позвал гостей и этими самыми колбасными изделиями их угостил. Прилучившийся тут же священник Ульрих Цвингли, популярный уже проповедник, сам копченостей не ел, но происходящее одобрил.

Оскоромиться — это была не безделица, за которую можно было схлопотать разве что епитимию. Это было нарушение общественного благочиния, гражданское преступление, особенно в составе группы лиц и по предварительному сговору; и то ли кто-то донес, то ли гости разболтали, но Фрошауэра арестовали и судили. Ему оставалось только рассказывать суду, что он и его подмастерья, мол, страшно загружены работой (печатали, между прочим, послания апостола Павла), так страшно, что постная пища не могла бы их подкрепить.

И тогда Цвингли произнес зажигательную и обширную проповедь о свободе выбора. Выбора еды.

Судя по этой проповеди, поступок Фрошауэра был (или по крайней мере мог быть) принципиальным и сознательным, да и не один он в ту пору нарушал пост: некоторые горожане также ели мясо, яйца, сыр и прочую скоромную снедь. А все потому, что к 1522 году проповедь Евангелия (то есть Реформация) уже в достаточной мере проникла в массы; под влиянием новых идей кто-то, говорит Цвингли, писал стихотворные памфлеты, кто-то вступал в дебаты, и не кухонные, а все более публичные, ну а кто-то вот предпочитал прямое действие — и не было действия проще и доступнее, чем поесть колбасы во дни печальные Великого поста.

Иконоборческий бунт в Цюрихе, 1524 год
И дальше проповедник пускает в ход всю артиллерию новозаветных цитат, которые направлены против пищевых предписаний Моисеева закона. «Не то оскверняет человека, что входит в уста»; «пища не приближает нас к Богу: ибо, едим ли мы, ничего не приобретаем; не едим ли, ничего не теряем»; «что Бог очистил, того ты не почитай нечистым»; «все мне позволительно, но не все полезно» — и так далее. Потом разоблачает и вековые правила поста как «установление человеческое», опасное соблазном самонадеянности (я соблюл Великий пост; экий я праведник!) и не обязывающее никого к безусловному послушанию. Позднее Кальвин со сходными аргументами посты запретил вовсе. Цвингли до этого не доходит, предлагая вопрос о пощении на усмотрение совести и приватного благочестия каждого.

В общем, это разумные и осмотрительные советы, ничего более. Но нужно отдавать себе отчет, что структура массовой религиозности и народного благочестия в дореформационную пору выглядела все-таки не совсем таким образом, что церковная верхушка исключительно угрозами и запугиванием держала темный люд в повиновении, а тот механически, рабски, не прилагая никаких эмоций, исполнял постылый религиозный долг. За столетия средневекового христианства все эти обрядовые нормы срослись с патриархальным сознанием; обязаловкой они быть не перестали, но настолько основательно вошли в привычное круговерчение аграрного календаря, так переплелись с хозяйственным бытом, дохристианскими пережитками и суевериями, что хладнокровно выделить их в какую-то отдельную и автономную линию поведения довольно сложно. Об этом, например, классический труд Имона Даффи «Обнажение алтарей», расписывающий пеструю и колоритную народную религиозность дореформационной Англии почти такими же умиленными красками, что и в шмелевском «Лете Господнем».

Франц Хогенберг. «Иконоборцы громят собор Антверпенской Богоматери, 20 августа 1566 года»
Но Реформация — по крайней мере в ее швейцарском изводе — и старалась с этой отсталой аграрностью покончить, а направляли ее в первую очередь городские массы. На фоне смуты, вызванной проповедью Цвингли и резкой реакцией епископа на нее, городские власти решили вынести дело на публичные дебаты, которые прошли весной и осенью следующего, 1523 года. Задумывалось это как защита Цвингли своего права проповедовать, но переросло в обсуждение самой широкой реформационной повестки дня. Цвингли переспорил викария епископа, городской совет занял сторону победителя, и от сравнительно невинного вопроса о том, можно ли есть колбасу в пост, перешли к вольностям куда более серьезным. Например, к позволению священникам жениться. Для самого Цвингли это был живейший вопрос: он сам был женат на дочери трактирщика Анне Рейнхарт.

Довольно редко (если не брать случаи «реформации сверху» наподобие Генриха VIII, хотя и с ними бывало по-разному) триумф протестантизма в отдельно взятом регионе выглядел как одномоментный запрос на все реформационные новшества разом: и богослужение перестроить, и папе не подчиняться, и монастыри закрыть, и браки духовенства ввести, и светской власти передать правление духовными делами. Обычно все-таки начиналось с чего-то одного, конкретного (причем в первое десятилетие Реформации это конкретное предлагалось не как фатальный разрыв со старой верой, а просто как небольшое ее исправление). Но получалось, что эта относительно точечная атака на нечто прочно вросшее в привычный порядок прорывала плотину: коготок увяз, всей птичке пропасть.

Сам Цвингли был не пламенным фанатиком из простонародья, а человеком с великолепным гуманистическим образованием, знакомцем и корреспондентом Эразма Роттердамского, в дополнение к древнегреческому знал и древнееврейский, писал стихи и басни, играл на лютне, арфе и флейте. Однако это в нашем нынешнем представлении человек с таким бэкграундом должен быть облаком в штанах. Как ни удивительно, тот, кто так мудро рассуждал о постах в духе «только друг друга не ешьте», занял куда более агрессивную позицию по отношению, например, к традиционной богослужебной практике. Лютер, который тоже вообще-то не лез в карман за проклятиями, предпочел оставить в литургической жизни очень многое из прежних норм и обыкновений, то, что, по его мнению, хотя и не может быть напрямую выведено из Писания, но и не противоречит ему. Цвингли шел дальше. Он отрицал телесное присутствие Христа в Святых Дарах (по этому поводу они и рассорились с Лютером, и никакие стратегические уговоры ландграфа Филиппа Гессенского о важности союза между протестантизмом Германии и Швейцарии ничего не достигли). Отрицал как идолопоклонничество почитание священных изображений и мощей, необходимость облачений, ладана, богослужебных песнопений.

Иконоборческий бунт в Виттенберге, 1522 год
Зажечь толпу дискуссией о тонкостях евхаристического богословия несколько сложно (хотя и возможно: рассказывали о случаях, когда цвинглиане целенаправленно и демонстративно оскверняли освященные католические облатки). Зато призыв «Долой идолов!» общепонятен: опять-таки прямое действие.

В результате с именем Цвингли связано одно из самых символичных в своей печальной наглядности событий ранней Реформации: первый Bildersturm, иконоборческий погром, в результате которого в Цюрихе было уничтожено практически все, что напоминало о декоративной стороне католической обрядности. Алтари, скульптуры, облачения, драгоценная утварь, реликварии. Это центнеры золота и серебра, а уж удельный вес художественной ценности этих вещей, накопившихся за века в богатом городе на пересечении европейских торговых путей, пусть читатель вообразит себе сам. И примеру Цюриха на протяжении столетия не раз следовали и в других городах Европы. Здесь занятна не суровость самой воли, побуждающей демонтировать всю эту «Библию для неграмотных» (учите лучше грамоту и читайте себе Библию), а тот амок, которым этот демонтаж сопровождался. Одно дело, когда так ведет себя завоевательская армия в иноверной стране. Другое — когда толпа рушит, топчет и сжигает те святыни и святыньки, которые, казалось бы, им привычны и знакомы с детства. Здесь все-таки есть некое «отречемся от старого мира», неосознанное чувство освобождающей трансгрессии, после которой к прежнему порядку, быту, укладу уж точно нет и не может быть возврата.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3429139
Почему Российская империя склонялась к «криптолютеранству»

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №35 от 13.10.2017, стр. 42
1721Феофан Прокопович
Государь, власть высочайшая, есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействителный, то есть имущий силу и повеления, и крайнего суда, и наказания над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными

«Розыск исторический», 1721 год

«Святой Филиппо Нери», XIX век
Учился в Киеве, затем в Западной Европе. При Петре возведен в сан епископа. Был авторитетнейшим духовным лицом государства и одним из приближенных императора. Помимо проповедей и трудов по систематическому богословию являлся автором важных государственно-идеологических трактатов — например, «Правда воли монаршей...». Составленный им «Духовный регламент» был важнейшим нормативным актом Русской церкви до 1917 года.

Duobus litigantibus, говорили в Риме, tertius gaudet: двое препираются — третий радуется. Рим XVI века эту поговорку, может, даже и вспоминал, но совершенно без удовольствия. Мало приятного сознавать, что, пока ты тут препираешься с Лютером со все более проблематичными результатами, на Востоке упрямые «гречишки» наверняка весело потирают руки: ага, так вам, папежникам, и надо.

На самом деле грекам под турками в этот момент было, в общем, не до злорадства. Но вести о западной церковной смуте до них действительно доходили из первых рук, и руки это были не католические. Еще гуситы в свое время пытались апеллировать к опыту восточной церкви и по возможности представить ее арбитром собственного правоверия. Так же поступали и протестанты. В 1570-е, например, тюбингенский профессор Якоб Андреэ (родной дедушка изобретшего розенкрейцерство Иоганна Валентина Андреэ) затеял ученую переписку с патриархом Константинопольским Иеремией II, тем самым, кого Годунов вынудил учредить патриаршество на Руси.

Переписка взбудоражила на Западе оба противоборствующих стана, но ни к чему толком не привела; патриарх и протестантам указал на неодолимые догматические различия, и католикам весьма резко ответил на предложение перейти на нововводный григорианский календарь. Но сами контакты никуда не делись, и импульс Реформации не то чтобы совсем не затронул духовенство Востока.

Отчасти это было связано с учебой: в отсутствие собственных богословских школ амбициозные юные греки ездили учиться на Запад. Чаще всего в Падую или Париж, но иногда и в германские университетские центры, где подпасть под обаяние системы протестантского вероучения, видимо, было несложно.

Духовный регламент. 1721 год
Отчасти — с политикой. Самый показательный пример в этом смысле — злополучный Кирилл Лукарис (1572-1638), патриарх сначала Александрийский, а потом Константинопольский. Он учился в Европе, находился в плотном интеллектуальном контакте с цветом кальвинистского богословия Женевы и Голландии; его считают автором «Восточного исповедания христианской веры», которое издали впервые именно в Женеве — причем с великой радостью от того, что видный иерарх Востока выказывает под таким заголовком настолько явные реформатские воззрения. И, что было всем известно, шлет вдобавок восторженные письменные приветы Якову I Английскому и Густаву-Адольфу Шведскому, и это в разгар Тридцатилетней войны.

Тут надо представлять себе долю типичного Константинопольского патриарха XVII века. Конечно, его никто не избирает, его назначают османские сановники, они же его смещают, если оппоненты куда надо занесли бакшиш или улучили момент поговорить с каким-нибудь евнухом, который сейчас в случае. И хорошо если смещают, а не кидают в Босфор. Того же Кирилла Лукариса возводили на кафедру константинопольского «божественного всесвятейшества» шесть раз, низлагали пять раз; и это не рекорд. Собственно, на персоне Кирилла клином сходилась западная распря: изгоняли его не без наущения европейских дипломатов-католиков, а возвращали не без поддержки протестантских посольств при Порте. В конце концов, правда, игры высокоученого патриарха с иностранными державами, среди которых и Россия тоже была не на последнем месте, принесли ему мученическую смерть. В очередной раз его не стали низлагать, а просто удавили.

Подающих надежды студентов поточным образом оправляли «похищать» западную премудрость и из Малороссии. Причем именно что в первостатейные католические заведения, где требовалось отречение от «восточной схизмы». Это была не слишком высоконравственная, но отработанная практика; дома студента встречали с распростертыми объятьями, с хитрецой принимали его отречение теперь уже от латинства (обманули дурака на четыре кулака!), а дальше, если повезет, то и митра не за горами.

Иван Тупылев. «Петр Великий и Священный синод», 1801 год
С легкой руки Петра Великого именно из этих ученых украинцев десятилетиями рекрутировались кадры для архиерейских кафедр в России. Они принесли с собой то, что принято называть «латинским пленением» русского богословия — в самом деле, еще в XIX веке в отечественных бурсах преподавали на чистой латыни. Но нужно сознавать, что в этих условиях, когда богословию учились по западным латинским учебникам частью католического, частью протестантского происхождения, невольные симпатии к тому либо другому конфессиональному образу мысли были вещью естественной. Как иначе, если альтернатив нет, если восточная богословская ученость пресеклась в 1453 году? И вот одни, как первенец «проукраинской» церковной политики Петра Стефан Яворский, пытаются сконструировать свое православие на основе католических сводов догматики. А другие выбирают противоборствующую сторону — и Феофан Прокопович среди них не только первый, но и самый удачливый.

Говорят, что все дело в Великом посольстве. Мол, это протестантские князья Германии, штатгальтер Нидерландов и король Англии убедили Петра в том, что даже тень папизма разумнее истребить. И эти предостережения против фанатичных изуверов, может статься, в душе царя как-то приклеились к детской травме стрелецкого бунта. Вдобавок было же его почтение не только к европейским корабелам, но и к европейской мысли, был Лейбниц, набросавший для царя проект коллегий с Religions-Kollegium в их числе.

Но все же душа этого имперского проекта — Прокопович. В публицистике иногда зачем-то говорят, что наша Реформация — это Никон и раскол, но нет, конечно. Это Петр и Синод. Да, это реформация в гораздо большей степени «сверху» и с гораздо менее внятной апелляцией к «народу Божию», чем в какой-нибудь Дании. Но тут даже необязательно говорить о потрясении нравов, и в том числе нравов церковных, которое вполне сравнимо с эффектами Лютеровых дел. Сам пафос представлений о том, что государству, раз уж оно вообще заботится о своих подданных, виднее, как им отправлять свои религиозные надобности,— он такой же, как и кивки на посюстороннее право государя в зрелом лютеранстве. И мало кто так ясно это показывал, как Феофан. У которого кристально чистый протестантизм догматических воззрений сочетался с яростной убежденностью в том, что радеющий об общем благе монарх святее, чем какие-то там темные анахореты.

Разумеется, формы это принимало синтетические; император был «греко-православной восточной церкви защитник», официальная церковная риторика прославляла, скажем, Полтаву именно как победу «нового Константина» над «врагами креста и икон». А сам Прокопович свой гимн борьбе просвещенной власти против косных ханжей облек в том числе и в форму как бы житийной пьесы о триумфе князя Владимира над языческими жрецами.

Петр I водружает крест на месте погребения павших воинов, 28 июня 1709 года
Но можно сколько угодно называть скопированную с немецких образцов бюрократическую коллегию Святейшим синодом и успокаивать себя тем, что восточные патриархи признали (а что им оставалось делать?) эту коллегию «своим во Христе братом» — как будто что-то от этого поменяется. Русской церковью до 1917 года правили не иерархи, а император (на правах «главы церкви» и ее «крайнего судии»). И полки подчиненных ему и обер-прокурору чиновников в рясах и без, служащих по «ведомству православного исповедания». Духовные консистории, сеть которых покрыла империю, были не безгласными епархиальными управлениями при архиереях. Это были de facto полусамостоятельные учреждения, обсуждавшие епархиальные дела без участия епископа и только представлявшие ему потом бумаги на подпись, которые своими кляузами вполне могли добиться смещения неугодного архиерея и которые в известных случаях и сами управляли епархией.

И так практично смотрелось это все, что в XIX веке, когда на бывших турецких землях стали появляться новые православные государства, они одно за другим перенимали именно русскую синодальную модель церковного устройства. Которая, впрочем, не сохранилась нигде. И когда 4 марта 1917 года обер-прокурор и первоприсутствующий митрополит самолично вынесли из синодальной залы царское кресло, знак невидимого присутствия императора, они прощались не с рациональными общими местами Феофановой системы — а со всем тем несносным и оскорбительным, что рождалось из эксплуатации произвольно выбранных европейских принципов в самодержавном контексте.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3422731
Почему протестант Гендель в долгу у католических реформаторов

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №34 от 06.10.2017, стр. 36
1548 Филиппо Нери
Радости нашей противостоит грех; более того, тот, кто служит греху, не сможет ее даже распробовать; ее враги — гордыня и суетность...

Филиппо Нери (из недатированного письма)

«Святой Филиппо Нери», XIX век

Флорентиец по рождению, большую часть жизни провел в Риме. Священник, основатель конгрегации ораторианцев, мастер проповеди, обращенной ко всем слоям общества, и один из столпов Контрреформации. Канонизирован в 1622 году, известен как «веселый святой» или даже «Божий шут».

«Жили два старца / во святой пустыне, / Бога молили, / душу спасали. <...> Один все плакал, / другой веселился. / Спросят у постника: / “Чего, отче, плачешь?” / Отвечает старец: / “О грехах горюю”. / Спросят веселого: / “О чем ты ликуешь?” Отвечает старец: / — Беса труждаю». У Кузмина это перепев сюжета из древнего патерика, за которым, в свою очередь, совсем уж вечное наблюдение о двух психотипах — плачущий Гераклит, смеющийся Демокрит и так далее. Но именно при взгляде на всевозможных духовных лидеров реформационной и постреформационной эпохи эти самые «постник и веселый» вспоминаются сплошь и рядом.

То, что немецкие протестантские умы бранчливо окрестили в XIX веке Контрреформацией, то, что сейчас принято на более комплементарный лад называть «католической Реформой»,— слишком огромный процесс, социальный, культурный, экономический; с птичьего полета в нем индивидуальная физиогномика еле приметна. Приметно другое: что и католическая церковь, и общество в католических краях в ответ на вызовы Реформации вовсе не заткнуло уши и вовсе не забаррикадировалось анафемами, реакционной цензурой и поленницами инквизиционных костров. Да, у нас действительно там-то и там-то ужас какое безобразие. Да, надо это искоренять. Католицизм конца XVI века от католицизма начала того же столетия отличается не только боевитостью, нервным тонусом и иезуитской энергией, но и, если угодно, социальной ответственностью. Духовенство начинает следить за своим поведением, смыкает и чистит ряды. Многие и многие иерархи, вместо того чтобы красоваться идолами в золотой парче, опекают бедных и больных, открывают школы и без устали инспектируют приходы. Но и масса лаиков — уже не молчащее большинство, о котором еле заботятся; их привечают, с ними работают, их искусно поучают, развлекают, побуждают к общему делу, и в результате многие мирские братства — корпорации людей, совершенно не бросающих свои светские дела и обязанности,— становятся по местам влиятельнее, чем иные монашеские ордены.

Альфонс Легро. «Святой Карло Борромео», XIX век
Фото: DIOMEDIA / Wellcome Images

И все же были тут постники, а были веселые. Вот Карло Борромео (1538-1584), архиепископ Милана, кристальная душа, человек святой жизни, без трепета входивший в чумные дома во время повального мора. Но это персонаж вроде шекспировского графа Анджело, который «и строг и безупречен: / почти не признается он, что в жилах / кровь у него течет и что ему / от голода приятней хлеб, чем камень». Простонародье его любило, но духовные, слишком хорошо знавшие его ригоризм, сухость, педантичность и крутой нрав,— не очень.

И вот Филиппо Нери (1515-1595), тоже уверившийся в свое время, что работа среди городских масс на родине нужнее, чем миссионерство в Индиях или Китае. Но при этом, хотя его строжайшее личное благочестие сложно подвергнуть сомнению, любивший приговаривать, что веселое сердце легче привести к совершенству, чем сердце унылое и подавленное.

Странная жизнь, даже по меркам апостольской столицы того времени, где светских и церковных оригиналов было хоть отбавляй: молодой человек из хорошей семьи и с хорошим образованием, который не просто подается в духовные, но живет на улицах, ночуя где попало. Заботится о бедноте, которой Рим кишел (а во время юбилейных годов, когда в город стекались пилигримы со всего света, положение было еще хлеще), играет с уличными мальчишками, проповедует на перекрестках. Только не ужасает слушателей, не призывает их облечься во вретище (известной части его аудитории и так нечем было срам прикрыть) и рыдать о прегрешениях, а твердит: радуйтесь! улыбайтесь! шутите! веселитесь! — не грешите только.

И еще повторяет свое знаменитое: «State buoni se potete», «будьте хорошими, если можете». Это не в том смысле, что если не можете — будьте плохими, а скорее наподобие нашего просторечно-вежливого «номер с видом, если можно».

Со временем он стал известен в городе, у него появились ученики и почитатели во всех сословиях, включая светскую и клерикальную знать. Он принял сан, и дел сразу стало больше — теперь он мог принимать исповеди, и, как бывает с популярными священниками, отбоя от желающих не было до самой его смерти. Последователи, впрочем, тоже потихоньку рукополагались, и в какой-то момент возник вопрос о том, чтобы всем им формально объединиться в какое-нибудь не то братство, не то орден.

«Святой Филиппо Нери»
Фото: DIOMEDIA / Mary Evans

Возникла из этого так называемая Congregazione dell'oratorio, сообщество клириков, принципиально непохожее на традиционный монашеский орден. Нери настоял на том, что его собратья не должны давать никаких обетов, кроме священнических: то есть имуществом они могли распоряжаться по своему вкусу и покинуть общину могли в любой момент. Ассоциированное участие мирян, никакими клятвами опять-таки не отягощенное, тоже приветствовалось.

Конгрегацией оратории, или ораторианцами, они назвались потому, что в дополнение к церкви с ее обычным кругом богослужений жизнь общины подразумевала существование еще одной площадки: «оратории», то есть молельни. Там ораторианцы и привлеченные этой затеей горожане собирались для того, чтобы читать Писание, слушать отборные проповеди, дискутировать о прочитанном и услышанном, обсуждать благотворительную деятельность и размышлять на благочестивые темы под надлежащую музыку.

Нет спору, по описанию это очень похоже на какой-то постный баптистский кружок. Но вот тут как раз и выходит на сцену личная специфика Нери с его чудаковатой лучезарностью. У него был дар всем потрафить: аристократам — породой, обхождением, любезностью, образованностью, простолюдинам — жовиальностью, веселым обаянием и панибратством. Недоброжелатели пеняли ему на то, что он зазывает в исповедальню, словно горлопан-лотошник, что в проповедях он паясничает, имитируя маски комедии дель арте, что его набожнейшие предприятия вроде коллективного паломничества по римским святыням прерываются концертами и трапезами на пленэре. Но зато это был «новый апостол Рима», скромный герой с немыслимой популярностью. Который, правда, свое политическое влияние употребил только один раз, но зато с великими последствиями: это он убедил папу снять отлучение с Генриха IV и тем завершить гражданские войны во Франции.

«Встреча Карло Борромео и Филиппо Нери», около 1600 года
Фото: DIOMEDIA / Alamy

Конечно, все это не было аналогом рекламной кампании «Catholicism Wow!» из фильма «Догма». С шутками да прибаутками Нери вменял своей аудитории в обязанность безупречное благочестие и соблюдение всех церковных обычаев без изъятия. Но вышло так, что запомнились-то в основном не цели, а средства. Особенно то средство, которое обеспечило Нери место не только в церковной истории, но и в истории музыки.

Сначала с его подачи на собраниях ораторианцев стали на флорентийский манер распевать laude spirituali — простые и близкие к фольклору духовные песни на общепонятном итальянском. Но поскольку в орбиту Нери попали в том числе и видные музыканты, а публика его становилась все более и более искушенной, это музыкальное содержание эволюционировало и усложнялось: песенки превращались в диалоги, а диалоги — в целые музыкальные драмы. На них-то название «оратория» и перешло.

Уже после смерти основателя ораторианцев эти музыкальные эксперименты, страшно важные для будущего барочного театра, слились с новорожденной оперной стилистикой. И зрелая итальянская барочная оратория, собственно, от современной ей оперы отличается только благочестивым сюжетом. Позднее, в случае, скажем, Генделя, именно оратории — как бы духовная музыка, средство привлекать публику во время Великого поста, когда увеселения под запретом,— становятся в смысле свободы и выразительности даже и более выигрышным музыкально жанром, чем опера. Но сама подразумеваемая социально-религиозная мотивация все равно осталась той же, что и при Нери: да слушайте вы своих любимых певунов, не будьте унылыми, как лицемеры, только страх Божий не теряйте. Если можно.

[Сергей Ходнев]

https://www.kommersant.ru/doc/3416129
Почему у американского «телеевангелизма» давнее прошлое

Журнал "Коммерсантъ Weekend" №33 от 29.09.2017, стр. 32
1740
Джордж Уайтфилд
Я бы отдал сто гиней за умение так восклицать «О!», как это делает мистер Уайтфилд

Актер Дэвид Гаррик о проповедях Джорджа Уайтфилд

Джон Вулластон. Портрет Джорджа Уайтфилда, около 1742 года
Англиканский священнослужитель, один из основателей методизма и «евангелического движения». Едва ли не самый яркий протестантский проповедник XVIII века, чьи выступления неизменно собирали многотысячную аудиторию. Родился в Англии, но особенно много трудился в британских колониях. Религиозный подъем в тогдашней Америке, названный «великим пробуждением», во многом обязан именно его проповедям.

Советскую профессионально-атеистическую прессу брежневской поры беспокоили в зарубежном христианстве (христианстве капстран, если точнее) две вещи. Во-первых, «черное воинство Ватикана» — движения вроде Opus Dei, сеющие в массах фанатизм, реакцию и антикоммунизм, разумеется, по наводке мирового империализма. А во-вторых — телепроповедники, телеевангелисты. В их лице бичевался не столько империализм, сколько очередные «их нравы»: лживые и лицемерные наймиты американского капитала не только спекулируют на неизжитых религиозных чувствах трудящихся, но еще и выманивают у них последний трудовой цент.

Когда в начале 1990-х западные протестантские организации решительно и массированно взялись за постсоветскую ниву, население наконец узнало, что это такое. Билли Грэм, самый славный проповедник послевоенной Америки, три дня держал в восторженном трансе переполненный спорткомплекс «Олимпийский» (Грэм приезжал и прежде, в 1980-е, и даже держал речь о мире и взаимопонимании между народами с амвона Богоявленского собора в Елохове, но по понятным причинам такое количество публики тогда ему не доставалось). Бесчисленные миссионеры появлялись на телевидении, в кинотеатрах и на рекламных полосах газет и журналов; возможно, среди них и были изверги рода человеческого, но в основном соблюдался располагающий декорум — и деятели, выказывающие странную смесь степенности и восторженности, ничего от аудитории не требовали, кроме как «принять Иисуса Христа как личного Спасителя».

Карикатура на Джорджа Уайтфилда, 1763 год
Фото: DIOMEDIA / Mary Evans

Притом издания «Наука и религия» и «Атеистические чтения» не то чтобы врали напропалую. Собственно, и сегодня американские телеевангелисты — это поразительно обширный и отчаянно пестрый спектр персоналий, передач и целых вещательных компаний, которые в основном-то и не связаны с привычными нам большими вероисповедными институциями. Что там, многие из проповедников имеют к лютеровско-кальвиновской традиции примерно такое же отношение, как драгоценности из очередного «магазина на диване» к музейным коллекциям прикладного искусства. Это быстрые, доходчивые, гигиенично-улыбчивые посулы финансового успеха и физического благополучия в обмен на перевод пожертвования вот туда-то. При этом даже не вольтерьянцы, а именно что консервативная религиозная общественность Штатов первой готова разоблачать этих дельцов от веры за стяжательство и аморалку — примерно так, как в 1991-м группа Genesis это делала в своем клипе «Jesus He Knows Me».

Конечно, начиналось все за многие поколения до изобретения телевещания — и начало это никаким цинизмом омрачено не было. Религиозную историю США можно, конечно, рассказать как административную историю религиозных организаций — вот приехали пуритане, вот лютеране, вот католики, вот разнообразные сектанты-диссиденты, и все они научились жить вместе, но вот за теми, теми и еще вот теми были куски общества с большим или меньшим багажом влияния. Но все-таки не это делает американское христианство уникальным лабораторным пособием для изучения отдаленных последствий Реформации.

Так вышло, что европейская история последних пяти веков обычно указывает только один всеобъемлющий феномен, который можно назвать в религиозном смысле «великим пробуждением», и это, разумеется, та самая Реформация: дальше все как-то дробится (хотя при желании и в одной только России можно найти несколько «пробуждений»). Но вот в истории американского духа этих «великих пробуждений» как минимум три, а то и четыре. Последнее, спорное, относится к концу 1960-х — началу 1970-х. Третье — это середина XIX века, второе — первая треть. То есть, если сопоставить события, на всевозможные пробуждения народов и масс в Старом Свете Америка отвечала духовными пробуждениями.

Уильям Миллер. «Преподобный Джордж Уайтфилд проповедует на дровяном складе в городе Лурган», 1779 год
Фото: DIOMEDIA / Mary Evans

Первое и основополагающее из них, впрочем, началось в спокойные 1730-е годы, когда молодой англиканский дьякон по имени Джордж Уайтфилд впервые прибыл из Британии в будущий штат Джорджия. Путь через Атлантику он проделывал несколько раз: колонии были для него местом служения, а собирать деньги на благотворительные проекты, общаться с церковным руководством и улаживать собственные дела приходилось на родине. Понятно, что духовенства из Англии за океаном и так было предостаточно: кто-то же должен был окормлять переселенцев. Но Уайтфилд был не то чтобы среднестатистический пастырь, спокойно тянущий свою лямку в духе уже давних и костенеющих традиций англиканства. В Оксфорде он учился вместе с братьями Джоном и Чарльзом Уэсли и даже входил вместе с ними в один и тот же благочестивый кружок (однокашники иронически прозывали его «святым клубом»), который, по сути, стал ядром методизма — еще одного важного направления в британском и американском протестантизме. Уэсли позднее подвизались вместе с ним и в колониях, и хотя по некоторым важным доктринальным вопросам Уайтфилд с братьями разошелся, но по духу они все-таки принадлежали к одному и тому же большому течению — евангеликам, евангелическим или евангельским христианам (не путать с отечественными евангельскими христианами-баптистами и с евангеликами как самоназванием протестантов в Германии XVI века).

Суть евангелизма была не в том, чтобы провозгласить новое учение и новую церковь; он был явлением интерконфессиональным и старался обращаться ко всем христианам. Отвлеченная догматика и даже таинства тоже были для него не на первом месте. Надо было прежде всего достучаться до сердца верующего, вызвать в нем внутренний переворот, заставить его ощутить и собственную греховность, и величие голгофской жертвы, и действие «спасающей благодати» так, чтобы это потрясло все его существо. Конечно, когда-то проповедники и лютеранства, и кальвинизма это делать умели. Но с тех пор умение это в «традиционных» церквах как-то сошло на нет — ну живут себе люди, по воскресеньям ходят в церковь, мирно слушают Писание и проповеди, что же их сокрушать.

По сохранившимся портретам в Уайтфилде великого оратора и не приметишь — ни вдохновенного взора, ни высоких дум на челе, обычный круглолицый пастор добродушного вида, да еще и с заметным косоглазием. По изданиям его проповедей можно сказать, что написаны они были очень простым и ясным языком, без всякой витиеватости, живо, с обилием риторических вопросов и восклицаний. Но все это, видимо, не передает и доли того могучего проповеднического дара, который был ему отпущен.

Гравюра «Джордж Уайтфилд проповедует в американских колониях», 1832 год
Фото: DIOMEDIA / Granger

Он кричал, завывал, бешено жестикулировал, чуть ли не пританцовывал; люди самых разных воззрений (включая Бенджамина Франклина, например) смотрели и слушали его как завороженные. Во время его проповеднических странствий по колониям слава — вместе с заботливо заготовленными печатными афишками — бежала впереди его, и в каждом новом городе послушать его стекались все более грандиозные толпы. Десять, пятнадцать, двадцать пять тысяч человек — никакая тогдашняя церковь такого количества бы не вместила. Причем все эти тысячи, говорят, даже на открытом воздухе умудрялись расслышать каждое его слово.

Собственно, именно тогда появился этот американский феномен «евангелической» проповеди, которая совершенно не похожа на традиционную европейскую проповедь как часть литургической жизни, как правило, не очень большой храмовой общины. Это не рутинное наставление, часть растянутой на месяцы и годы «воспитательной работы», а экстатическое событие. Чем больше людей слушают ее — тем лучше: массовый религиозный восторг десяти тысяч человек на индивидуального человека в этой толпе часто действует сильнее, чем восторг дюжины-другой. Впрочем, по сути этот индивидуальный человек остается столь же одиноким, как и покупатель в переполненном супермаркете, и собственно евангельского и апостольского в этом воодушевляющем радении примерно столько же, сколько в веселой современной «мегацеркви» стадионного масштаба от церковки в римских катакомбах.