3263. Публикации Александра Аузана

[Александр Аузан]

http://daily.rbc.ru/opinions/economi...79473755d8c48c
09.07.2015, 10:34

Мифы о России: можно ли избавиться от сырьевого проклятия?

Декан экономического факультета МГУ
Россия вполне могла бы слезть с нефтяной иглы и вместо этого жить на земляную ренту, как царская империя, или поставлять мозги всему миру — только за деньги

В новом цикле статей для РБК декан экономического факультета МГУ Александр Аузан обсуждает самые распространенные мифы о российской и глобальной экономике и выясняет, что в этих мифах правда, а что нет.

Миф 1. Надо слезать с нефтяной иглы

Тут я бы сказал, что надо менять один миф на другой. В России никогда не говорили (экономисты говорили, но в целом в обществе и среди политиков это было не принято), пока не начались трудности, что сидим на сырьевой игле. Было принято говорить, что Россия — большая, мощная страна, обладающая всей таблицей Менделеева, включая углеводороды.
Реклама

Одна молодая девушка рассуждала, как все неразумно устроено: зачем же на пенсию отправляют в старости? Надо, чтобы кончил человек школу — и ему дают пенсию. Погулял, пожил, а потом, когда молодость прошла и больше заняться нечем, идешь на работу. Эта мечта живет и в душе народа.

Каждый раз развилка, встающая перед нашей страной, выглядит приблизительно так: либо сложные реформы и перестройка промышленности, либо пенсия в молодом возрасте. И каждый раз большинство говорит: давайте немножко поживем, а потом вернемся к вопросу машиностроения. За последние 50 лет было минимум две точки, когда мы выходили на пенсию. Первая — при Брежневе в 1965 году, вторая — в начале 2000-х, когда начались было энергичные реформы, но тут взяла верх мировая конъюнктура — высокие цены на сырье. Реформы стало продолжать крайне тяжело.

И нефтяная игла давала свой кайф. Доходы населения ежегодно с 2002 по 2007 год росли на 8–9%, у нас были доброприязненные отношения граждан и власти. Власть не лезла в личную жизнь населения, как это было в СССР, не забивала ерундой головы детей, не лезла в семейные отношения, позволяла богатеть и ездить в отпуск. А население не вмешивалось в дела государства: как и кого выбирать, сколько нужно оппозиции, выбирать или не выбирать губернаторов. В 2008–2009 годах эта сладкая жизнь стала заканчиваться. Постепенно мы вышли в другую систему, в которой и живем с 2014 года.

Миф 2. Заменить сырьевую экономику нечем

Преодолеть сырьевой уклон экономики мы можем минимум двумя путями, ведь до сырьевой экономики Россия тоже умела извлекать ренту из разного рода ресурсов, например из земли. Все крепостное хозяйство — не что иное, как извлечение ренты, а это 500 лет российской истории. Россия продавала большую часть зерна за границу, чем трудно гордиться, учитывая, что большая часть населения голодала.

У нас остается возможность найти новые источники ренты в пространственном положении страны (мы же, как известно, самая большая страна мира). Кроме транспортных коридоров это еще пространство для хранения, утилизации и т.д. Самая большая страна мира может вспомнить, что она не просто имеет в своем распоряжении всю таблицу Менделеева, но еще и есть возможности поработать с площадью. Как говорил Бердяев, «необъятные пространства России тяжелым гнетом легли на душу русского народа». Такой вариант развития, конечно, не самый удачный для нашей страны.

Гораздо правильнее было бы перейти к использованию потенциала, который прирос благодаря успехам образования и наук, в том числе в советское время. Сегодня Россия — это страна, которая поставляет человеческий капитал в сыром или полусыром виде всему миру, и достаточно успешно. Если мы научимся превращать этот человеческий капитал в продукцию более высокого передела, то вполне возможно новое видение России как умной страны. Страны, которая была сырьевой, потом попыталась стать самой большой, а потом стала успешной, потому что стала умной. И вот тут мы уже смогли бы поговорить про миф «Если ты такой умный, то почему такой бедный?». Но это еще впереди.

[Александр Аузан]

http://daily.rbc.ru/opinions/economi...794732f36a0699
01.07.2015, 12:57

Китай имеет к России интерес не как к стране, а как к пространству, через которое надо строить сообщение с Европой. Это не плохо, просто не надо считать, что мы здесь равноправные партнеры

Миф 1. Русский с китайцем — братья навек?

Представление о дружественных отношениях России с Китаем резко усилилось в момент обострения наших отношений с Западом. Часто рассуждают даже, что Китай — это наш «младший друг» или что это наш талантливый ученик, который следует по стопам учителя и будет его поддерживать в решительных противостояниях.

Во-первых, Китай никогда не был младшим партнером ни России, ни кого бы то ни было еще. Даже когда он делал вид, что он младший партнер Советского Союза, во времена раннего Мао Цзэдуна, когда страна была слаборазвита и разрушена внутренними противоречиями, на деле ничего подобного не было. Стоит напомнить, что Китай практически непрерывно в течение полувека (с 1898 по 1949 год) существовал в состоянии гражданской войны. А до этого он еще пережил восстание «боксеров», которое унесло жизни миллионов людей. И даже находясь в этом ужасном состоянии, Китай всегда был вещью в себе. Именно поэтому Западу понадобились опиумные войны за открытие Китая.

Китай — это не страна, это отдельный мир. У китайцев есть свое видение будущего, причем оно рисуется в совершенно других временных категориях, чем принято в остальной части мира. Они вполне спокойно говорят о тысячелетней перспективе — их ценностные структуры позволяют людям друг с другом обсуждать, что будет через 20–30 поколений и почему можно не торопиться.

В чем ошибка в представлении россиян о Китае как о партнере? Во-первых, Китай имеет к России интерес не как к стране, а как к пространству, через которое надо строить сообщение с Европой. Гонять грузы морем из Роттердама в Шанхай — очень дорого, поэтому было бы здорово иметь прямое сообщение по суше. На этой дороге встречаются некоторые страны, например Россия. Поэтому идеи вроде Великого шелкового пути — это вопрос о строительстве моста в Европу. Мы здесь исключительно средство. Это не плохо, потому что не территорию у нас хотят захватить, пробив коридор в Европу, а построить этот путь вместе с нами. Только не стоит считать, что мы здесь полноправные партнеры.

К слову, Владимир Сорокин создал литературный образ будущего России, в котором огромная дорога идет через нашу страну из Китая в Европу. Эта дорога — живая артерия, а вокруг буйствуют опричники и происходят прочие ужасы. Писатели глубоко видят.

Миф 2. Китай — наш образец развития

В 1990-е годы многие в России решили, что мы страшно похожи на Америку, и Америка почему-то тоже так решила. Хотя более несхожих стран не существует. С точки зрения социокультурных характеристик нам скорее следовало бы ориентироваться на Германию и Францию, чем на Англию и США. В результате, например, мы тянули в Россию институты, которые на нашем ландшафте очень плохо стоят.

Взять хотя бы спор о накопительной пенсионной системе, который идет в правительстве в последние два года. Социальный блок говорит: «А вы сделайте, как американцы. У них нет принудительной накопительной системы, они добровольно накапливают». Если же посмотреть, в каких странах накопительные системы работают добровольно, а в каких через принуждение, то вы обнаружите, что большинство стран Центральной Европы обеспечивают накопительное пенсионное страхование через механизмы принуждения.

Но столь же необоснованны и представления, что России следовало проводить реформы по китайскому образцу. Если бы мы смогли в конце 1980-х пройти горбачевским путем, а не ельцинским, может быть, у нас и были бы поводы сопоставлять себя с Китаем. Но история пошла по другой дороге. И сегодня Китай показывает нам не картину нашего лучшего будущего, а картину нашего лучшего прошлого. Если представить, что в 1929 году в Политбюро ЦК ВКП (б) взяли бы верх не Сталин, Молотов, Маленков и Каганович, а Бухарин с его идеями «многоукладной экономики», Рыков, Томский и Фрумкин, то вы получите Китай, ситцевую индустриализацию, призывы «обогащаться» и т.д. Китай сделал правильный вывод и пошел путем правых большевиков. Но сейчас он исчерпал возможности этого пути и куда пойдет дальше — непонятно даже ему самому. Сегодня Китай пришел к тому, к чему СССР пришел в начале 1960-х, когда кончилась «большая деревня». Поэтому Китай, к сожалению, не может служить образцом для России: сейчас он решает ту проблему, что у нас уже позади.

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

[Александр Аузан]

http://daily.rbc.ru/opinions/economi...79472fb0af9e79
25.06.2015, 09:54

«Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!» — все люди живут с мифологическим представлением о реальности. И, хотя в массовом сознании миф воспринимается как что-то негативное, все эти «неверные» представления о мире позволяют нам как-то жить и действовать. Без мифов никакое нормальное общество не живет, ведь миф — это попытка привести тяжелый и противоречивый мир в состояние гармонии, если не в реальности, то хотя бы в голове. Особенно актуален этот диссонанс в период неопределенности, когда мир всячески обнаруживает свою иррациональность.

Первый из мифов, о которых мы поговорим, — мировой заговор против одиноко стоящей России.

Обычно такие мысли присутствуют в отдельных шизофренических головах, но сейчас идея мирового заговора против России прочно укрепилась в массовом сознании. При этом заговор перестанет быть заговором, а станет простой договоренностью, если о нем многие знают. С точки зрения институциональной теории, всемирные заговоры — вещь запретительно дорогая. Необходимо тратить фантастические средства на то, чтобы скрыть какие-либо глобальные движения. Неслучайно мировые заговоры считаются достаточно редкими, и в истории такие мероприятия обычно терпели фиаско — выплывали и срывались. Тем не менее существует представление, что Россия зажата врагами, которые десятилетиями пытаются нас извести. Что тут реально?

Главное, о чем мы совершенно чудесным образом забыли в 1990-е годы, — что геополитическая конкуренция существует. То, что у нас в ходе перестройки, а точнее, в ходе революции 1991–1993 годов были сняты идеологические противоречия с Западом, не означает, что исчезли вообще все противоречия. Конечно, сохранилась конкуренция за пространство экономического и политического влияния. Тем не менее двадцать лет назад мы все пребывали в другой крайности — считали, что мир стал к нам дружелюбным и неконкурентным. И это было крайне странно, потому что в этот же момент мы входили в ситуацию острых конкурентных противоречий во внутренней экономике. Да и вообще представлять внешнюю экономику как неконкурентную было немножко смешно, хотя и психологически нормально. Человеку вообще свойственно заблуждаться.

Итак, реальные основания для конспирологических теорий — существование геополитической конкуренции и мер или действий по сдерживанию своих оппонентов. Субъектом заговора против России считаются США, а остальные, включая Германию, считаются его средством и отчасти жертвами. Это якобы наши тайные друзья, которые вынуждены действовать против нас в силу слабости своего характера.

На самом деле, если мы начнем рассматривать приоритеты «главного заговорщика», то, к великому сожалению, мы себя не обнаружим в первых строках списка. Россия, увы, как и Украина, не так важна для США, как геополитическая конкуренция с Китаем. Дональд Трамп, выдвигаясь на пост президента США от республиканцев, говорит: наша страна давно не побеждала Китай. Я вам обещаю, что мы будем побеждать Китай.

Вторая точка притяжения внимания США — Ближний и Средний Восток и Исламское государство. Исламская атомная бомба — проблема не такая уж и новая; у Пакистана есть ядерная бомба, а это мусульманское государство. Но есть проблема отношения еврейской общины к этим попыткам создать еще одну ядерную державу на Востоке и влияние Израиля на американскую политику, которое довольно значимо.

Если США даже и пытаются строить какие-то заговоры на глобальной арене, то явно не на постсоветском пространстве, а в других направлениях. И в этих направлениях мы можем рассматриваться лишь как препятствие, средство или партнер. Но не как мишень.

Главным доказательством существования заговора против России многие считают падение нефтяных цен. Санкции — это сознательные шаги сдерживания, их нельзя назвать заговором, это открытые действия против. А тут взяли, обвалили — и душат костлявой рукой нефтяного голода. Истоки этого мифа кроются еще в 1980-х, когда, по мнению некоторых политологов, не то Киссинджер Бушу, не то еще кто-то кому-то сказал: Горбачев, конечно, хороший парень, но задушить Советский Союз надо сейчас. А то потом будут проблемы. Сговорились, сбросили цены — и привели страну к краху.

Однако дефицит, который застали все, кто жил в советское время, — такое же имманентное свойство социалистической экономики, как перепроизводство — свойство капиталистической. От этой болезни прежде всего и умирали экономики советского блока, колебания же нефтяных цен стали просто дополнительным фактором.

Сейчас есть еще меньше оснований объявлять падение цен заговором, потому что мы наблюдаем резкое падение спроса со стороны Китая. Именно оно в первую очередь и приводит к снижению цен. Тогда логичней было бы обвинять в заговоре Пекин. С другой стороны, мы наблюдаем увеличение производства у нефтяных стран, которые борются не столько между собой, сколько против инновационного сектора добычи американской сланцевой нефти. И вот тут как раз есть элементы заговора и полуоткрытых действий, направленных на то, чтобы затормозить развитие этих технологий.

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

[Александр Аузан]

http://daily.rbc.ru/opinions/economi...79478ed3c52da9
22.12.2014, 09:51

В ближайшие годы государство закачает в российскую экономику значительные ресурсы, к 2017–2018 году эти вложения дадут результаты. Но после 2018 года ресурс будет исчерпан – а значит, встанет вопрос о новом курсе и о новом типе договора между властью и обществом. Эта статья публикуется в рамках проекта РБК «Сценарии-2020», в котором известные экономисты и эксперты рисуют сценарии развития России в ближайшие годы

Сценарий для России на следующие пять лет уже во многом определился. У экономики останавливается «мотор», у нас нет реальных инвестиций для роста. От этой главной проблемы и приходится отталкиваться при выборе пути. А таких путей несколько. Либеральный – когда хороший инвестиционный климат привлекает частные деньги. Мобилизационный – когда при плохом инвестиционном климате вы вбрасываете государственные деньги и пытаетесь самостоятельно раскрутить экономику. Есть и третий – инерционный: расходуются резервы и предпринимаются шаги одновременно во все стороны. Эти полумеры минимально подпитывают экономику, но глобальных сдвигов не происходит.

В последние лет пять Россия шла по инерционному пути, чему способствовала высокая нефтяная рента. Сейчас, ввиду заметного ухудшения дел в экономике, вероятность подобного сценария снижается. Вероятность либерального сценария – с резким улучшением инвестиционного климата – также невелика. Работа по улучшению делового климата идет, но крайне медленно. При снятии определенных барьеров для бизнеса одновременно наращивается налоговое бремя. Вместо того чтобы поднимать собираемость налогов при сохранении или даже снижении ставок, было решено латать дыры в региональных бюджетах путем введения новых налогов.

При этом в катастрофические прогнозы снижения цен на нефть верится слабо. Сейчас нагнетаются панические настроения. Конец света в отдельно взятой стране – это вообще одна из любимых русских национальных сказок. Но падение цен на нефть – следствие не мирового антироссийского заговора, а общего ухудшения мировой экономической ситуации, замедления роста экономики Китая и конкуренции нефтепроизводящих держав с новыми американскими сланцевыми проектами. Эти вполне рыночные факторы уменьшают спрос и увеличивают предложение, цена падает.

Но если говорить о дальнейших перспективах, то есть факторы более глубокого порядка. Нефть за $50 для мировой экономики означает резкое ускорение Китая и Индии при торможении США, Европы и Японии. В принципе, в интересах развитых стран мира удерживать цену на нефть – например, путем накопления резервов, – на уровне, который бы ограничил конкурентоспособность новых индустриальных стран, а с другой стороны, позволял бы поддерживать разработки той же самой сланцевой нефти. Поэтому можно прогнозировать, что цены на нефть в скором времени вновь пойдут вверх.

Рубль тоже не может рушиться беспредельно. Резкое падение доходов бюджетников и пенсионеров будет означать подрыв доверия к существующей власти со стороны ее основного электората. И не надо забывать, что крупными участниками валютного рынка являются госкомпании, среди которых есть и экспортеры. Поэтому у власти существуют и другие существенные инструменты воздействия на курс рубля, помимо ключевой ставки и валютных интервенций (например, ручное управление госкомпаниями).

Предпринимательский климат могла бы улучшить либерализация экономики. Однако на деньги российских инвесторов надеяться не стоит. Единственный фактор, способный побудить их прийти в Россию из-за рубежа, – санкции и риски, связанные с офшорами. Но своих денег все равно мало для запуска серьезного инвестиционного процесса, а сравнительное ужесточение борьбы с офшорами на Западе – слабый стимул для того, чтобы частные инвестиции потекли рекой в Россию.

При этом санкции Запада в отношении России имеют шанс затянуться. Их продление зависит не только от того, что происходит в Донбассе и на дипломатических аренах, но и от соотношения групп интересов в санкционирующих и санкционируемых странах. «Игра в санкции» оказывается выигрышной для некоторых распределительных коалиций с обеих сторон, прежде всего тех, кто заинтересован в переделе рынков и госбюджетов. Это увеличивает шансы для мобилизационного сценария, выделения государственных денег на большие проекты –чаще всего большим государственным и окологосударственным компаниям.

Таким образом, наиболее вероятным для России на ближайшие пять лет оказывается мобилизационный сценарий. Можно ожидать крупных вложений в инфраструктуру (магистрали, порты, авиационные хабы, оптико-волоконные линии) – это хорошее антикризисное средство и хороший мультипликатор. К слову, строительство дорог всегда положительно сказывается на развитии бизнеса. И не стоит кивать на коррупцию: коррупция – это налог, который мы платим за плохое качество институтов. Пока мы живем с плохими институтами, мы его будем платить. Кроме того, государственные вложения – это своего рода магнит, который притягивает дополнительные инвестиции.

Наверняка в рамках мобилизационного сценария будут возникать и инновационные попытки в оборонном комплексе. Там еще сохраняется технологический уровень, позволяющий выдерживать конкуренцию на мировых рынках.

Рецессия накроет нас в 2015 году. Затем стартуют инфраструктурные проекты, которые должны будут дать видимые и в темпах строительства, и в статистике результаты где-то к 2017–2018 году – как раз когда в России должны будут состояться президентские выборы. Но сразу после 2018 года государственные инвестиционные ресурсы будут во многом исчерпаны. Тогда и встанет вопрос о смене курса.

Примерно к 2020 году мировая экономическая конъюнктура начнет заметно меняться. Сейчас глобальный рост замедлился, и в ближайшие годы не ускорится: глобализация потребовала очень жесткой и тонкой координации мирового рынка, а она оказалась невозможной. Реакцией на это становится регионализация и ослабление международных механизмов взаимовлияния. Исследования показывают при этом, что к 2020-м годам главным дефицитным фактором мирового развития окончательно станут не природные ресурсы (которые у России есть), а человеческий капитал, который мы не можем удержать и воспроизводить с нужной скоростью. Именно поэтому 2020-е годы будут переломными и для России.

Может ли Россия жить без нефти? Стоит напомнить, что Россия, кроме нефти и газа, производит еще одно благо мирового значения – мозги. Несмотря на неудачные реформы в сфере образования, репрессии и кризисы, нашей стране удается рождать одно за другим поколение талантливых людей. Это во многом вопрос культуры и ее воспроизводства. Правда, пока мы ничего не получаем за экспорт умных людей. Академик Револьд Энтов как-то оценил доходы от одной только идеи телевидения, вывезенной Зворыкиным за пределы нашей родины, примерно в 20 российских ВВП. Сергея Брина тоже вполне можно оценить в 5-7 наших ВВП – может, даже больше. Чтобы не терять мозги и доходы, нам надо серьезно перестраивать все модели и общественные институты. Пока развилка выглядит так: либо мы сырьевая страна, либо умная.

Есть профессии, где у России действительно хорошие шансы на лидерские позиции. Мы изучали этот вопрос (в исследовании ИНП «Общественный договор») на основе сравнения эмигрантской статистики по основным трудовым рынкам – США, Израиль и Германия, – куда уезжают наши соотечественники. Видно, что математика, физика, IT – это сферы, где у нас по-прежнему сильные выпускники. Есть сферы, где позиции слабее, но присутствие эмигрантов из России там все равно ощутимо: спорт, медиа, искусство, медицина, биология. То есть и реальная ситуация с российским образованием не так ужасна, как кажется, если мерить ее экономическими результатами.

Есть у нас и особенности организации труда и производства, которые тоже можно задействовать для такой трансформации экономики. Это, например, способность аврально производить выдающиеся результаты, добиваться внезапных прорывов. Штучное производство, вроде водородной бомбы, космического корабля или гидротурбины, России всегда лучше удавалось, чем массовое производство холодильников и автомобилей. Теоретически, с учетом этих особенностей, можно было бы строить промышленную политику и вписываться в мировые ниши, связанные с уникальными продуктами и опытными сериями.

Тем не менее выстраивать экономику, основанную на человеческом капитале, – это для России очень далекая перспектива, такие сдвиги займут десятилетия. На этом пути два вида барьеров: формальные институты и неформальные. Законодательство изменить не так уж трудно. Но законодательство не приживется в силу культурных препятствий и поведенческих стереотипов: склонности наших соотечественников избегать неопределенности, конфликтного индивидуализма, ощущения невозможности повлиять на власть, отсутствия навыков кооперации с другими людьми. Только на то, чтобы такие паттерны изжить, нужно потратить как минимум 10–15 лет целенаправленной образовательной и культурной политики.

Можно ли начинать такие сдвиги в условиях мобилизационных проектов – большой вопрос. Скорее, нет. Особенно учитывая, что в 2014 году в России фактически возник новый общественный договор, увязывающий ощущение жизни в великой державе с готовностью общества к экономическим и социальным ограничениям. При таком общественном договоре инновационный процесс возможен, но идти он будет скорее по советскому образцу, когда уровень развития оборонного комплекса будет сильно оторван от гражданской промышленности. Хотя такая стратегия и даст текущие положительные результаты для экономики, она достаточно быстро натолкнется на ограничения в качестве человеческого капитала. Очень трудно совершать технологические прорывы без высококвалифицированных кадров, а нынешняя структура экономики не позволяет производить их в достаточном количестве и сохранять. Это будет подталкивать к новой модели общественного договора – но сам вопрос этот встанет не ранее чем через четыре-пять лет.

Несколько лет назад ведущие экономисты по заказу правительства разработали «Стратегию-2020» –​ план долгосрочного развития России. Сегодня об этом плане и показателях, которые в нем ставились, уже мало кто помнит. Горизонты планирования для бизнеса, чиновников и потребителей сузились в лучшем случае до нескольких месяцев. Но думать о будущем все равно необходимо. В проекте РБК «Сценарии-2020» известные экономисты и эксперты рисуют сценарии развития России в ближайшие годы, по окончании экономического и политического кризиса.​ Другие материалы проекта читайте здесь.

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

[Александр Аузан]

http://www.forbes.ru/mneniya-column/...ossiyu-k-rostu

Желания и возможности: как вернуть Россию к росту
Петр Кассин/Коммерсантъ
Российские экономисты не верят в сценарий выхода из кризиса за счет частных инвестиций

Экономическая политика находится на определенной развилке, и пока нельзя сказать, что решения приняты. Для возвращения к росту (до 3-5% ВВП к 2018 году) нужны инвестиции. Есть три главных источника — деньги правительства, деньги бизнеса и деньги населения. Больше всего средств (31 трлн рублей) на руках у граждан, но у людей огромный отрицательный опыт конфискаций, они скорее прячут свои деньги от государства и бизнеса, чем несут. Обычная линия экономического блока правительства рассчитана на улучшение инвестиционного климата и привлечение денег частного бизнеса. Альтернативная позиция: давайте используем стимулирующее воздействие государственных средств.

Летом мы провели опрос членов Экспертного совета при правительстве (124 участника) о наиболее вероятных инвестиционных сценариях роста. Результаты этой работы будут представлены на инвестиционном форуме в Сочи. Победил сценарий «Государственный капитализм». Он обошел сценарии «Частный капитализм» (наиболее привлекательный с точки зрения экспертов), и «Народный капитализм». Но меня порадовало, что большинство экспертов все-таки верит в умеренный госкапитализм, без наступления государства на право частной собственности или, например, возвращения к политике валютных ограничений. Это обнадеживает, потому что конфискация крупной собственности (как в случае с «Башнефтью») была бы популярной в глазах избирателей мерой.

Почему эксперты, в большинстве своем приверженные модели роста, основанной на частных инвестициях, считают наиболее вероятным именно такой вариант развития событий? На мой взгляд, они видят, что декларируемый правительством курс на структурные реформы и улучшение делового климата будет сталкиваться со все большими трудностями.

За каждым шагом в такой повестке стоит какая-нибудь влиятельная группа противников.

Ну, например. Повышение эффективности государственного управления — во-первых, это давление на бюрократию, достаточно влиятельный слой, а во-вторых — большой риск: страна и так в кризисе, потеря управляемости — реальная проблема. Может правительство пойти на радикальные меры в этом отношении? Не уверен.

Радикальное снижение административных барьеров для бизнеса. Это «кому война, а кому мать родна». Административные барьеры — это способ выдавливания ренты (rent seeking behaviour).

Нормализация экономических отношений с Западом? Да, это открыло бы финансовые рынки, хотя бы европейские. Но это очень тяжелый вопрос. Например, есть группы, которые вложились в импортозамещение, не всегда конкурентоспособное. Им-то куда деваться, если происходит нормализация?

Промышленная политика, нацеленная на обеспечение конкурентной среды, а не национальных чемпионов? Но мы же понимаем, что претенденты на национальных чемпионов гораздо влиятельнее, чем какая-то конкурентная среда. И так далее.

Парадокс в том, считают эксперты, что правительство говорит правильные вещи, но из-за всех этих трудностей пойдет не тем путем, который провозглашает. Поэтому я бы говорил отдельно не о радикальной, а о реальной программе, которая соединяет декларации правительства с существующими ограничениями. Из опроса экспертов выявилась зона средневероятных событий, которые одновременно и желательны, и возможны. Вот эту повестку и надо обсуждать.

Важно, чтобы компромиссный сценарий роста не был бы основан только на госинвестициях.

Несчастные 9,6 трлн рублей в резервах правительства — это меньше годовой потребности в инвестициях. Этими деньгами можно, с одной стороны, испортить все, вбрасывая их в экономику и при этом вводя валютные ограничения — то есть мы потеряем доступ к иностранным инвестициям уже надежно. А можно использовать в качестве магнита для привлечения денег бизнеса и населения, если, например, государство сформирует капитал акционерного общества, которое потом выпустит облигации на рынок. Речь идет о хабах, дорогах, оптоволокне. Почему нет? Это еще и мультипликатор в условиях кризиса.

Надо понимать, что главная причина, почему мы хотим одного, а движемся в другую сторону, состоит в горизонте планирования у тех, кто принимает решения. Он до трех лет. А в таком случае образование и здравоохранение вообще не тема. Там реформы значимых эффектов за три года не дают. Даже через десять лет будут только первые плоды. Эксперты, как показывает опрос, верят в то, что горизонт может немного отодвинуться — до 5-6 лет. Все-таки кризис заставляет думать и о том, куда из него выходить, в какую экономику. Нужен более «длинный» взгляд.

Как мне кажется, анализ, проведенный экспертами, поможет формированию повестки правительства, я бы сказал, прагматической, которая снижает риски мобилизационного варианта и помогает достигать декларируемых целей. Я думаю, об этом и надо говорить на форуме.

[Лентa.Ru]

https://lenta.ru/articles/2016/05/25/auzan_int/
00:02, 25 мая 2016

Экономист Александр Аузан о возможности нового социального контракта

Александр Аузан
Фото: Сергей Черных / РИА Новости

В среду, 25 мая, на заседании Экономического совета при президенте будут рассматриваться стратегии выхода страны из кризиса. О том, может ли Россия отказаться от сырьевой модели и как это изменит взаимоотношения между властью, обществом и бизнесом, рассказал «Ленте.ру» декан экономического факультета МГУ Александр Аузан.
«Этих людей менять не надо — такие придут головорезы».

«Лента.ру»: Алексея Кудрина прочат в главные разработчики экономической программы, которая должна реализовываться после 2018 года. Но можно ли Кудрина назвать стратегом?

Александр Аузан: В значительной мере система финансовых страховок, трехлетний бюджет и тому подобное — это результат управленческой и проектной деятельности Алексея Леонидовича Кудрина. Одна популярная книга даже называется так: «Система Кудрина».

Причем эта система жила и после его отставки, и ее оказалось не так легко изменить. Была сделана попытка уйти от трехлетнего планирования — на мой взгляд, неправильная, — но через год к нему вернулись.

Возможно, ту страховку, которая была выстроена Кудриным для периода тучных лет, теперь надо пересматривать. Мы выпали из прежней модели экономики и висим в пространстве, где старая уже не работает, а новая еще не началась.

Что нужно для перехода к новой модели?

Для начала нужно согласие, что от старой модели нужно отказаться. История последних семи-восьми лет в экономике — это попытка возвращения к прежней модели. Как только возникает намек на повышение нефтяных цен, тут же возникают разговоры, что все непременно восстановится. Различаются эти прогнозы лишь по срокам — в следующем году, через 10 лет или через 15.
Сидит очень сильная установка: «Перезимуем — и все будет как при дедушке». На самом деле похоже, что нет.

Это проблема культурная, она связана со страхом перед будущим, с представлением о том, что двери открывать не надо — там страшнее. Этих людей менять не надо — такие придут головорезы. Да, система нехороша, но лучше ее не трогать, потому что может быть совсем страшно.

Решение о переходе к новой модели по существу не принято, причем как властью, так и обществом. Не уверен, что принято бизнесом.

«Страховку, которая была выстроена Кудриным для периода тучных лет, теперь надо пересматривать»
Фото: Антон Белицкий / Globallookpress.com

И что же в таком случае должны делать власть, общество и бизнес, чтобы переход к новой модели все-таки состоялся?

От власти требуется предсказуемость. Первое — стабильность правил. Вы сказали, что накопительная пенсионная система должна быть? Перестаньте ее замораживать каждый год и при этом публично обсуждать вопрос, не закрыть ли ее вообще.

Вы сказали, что результатом, имеющим положительный эффект, является плоская шкала подоходного налога? Ну, хорош все время обсуждать, не заменить ли ее на какую-то еще.

Я не утверждаю, что правильно либо то, либо другое решение. Я говорю, что при стабильности институтов повышается предсказуемость.

Второй момент — предсказуемость смены власти. Механизмы преемственности бывают разные. Япония или Китай в этом смысле демонстрировали подходы, сильно отличающиеся от американских или европейских. Каждый имеет свои плюсы и минусы. Есть партийно-бюрократический вариант, есть просто бюрократический, есть демократический. Но предсказуемость при наличии механизма преемственности сразу повышается. Горизонты мышления продлеваются.

Власти хорошо бы определиться с этим моментом. Иначе у нас каждый раз будет происходить сжатие до ближайшей переломной точки электорального цикла. Говорить о чем-либо, охватывающем горизонты за пределами двух лет, как сейчас, а потом еще шести будет, просто невозможно.

Обществу хорошо бы понять: если мы отказываемся договариваться друг с другом, не хотим рисковать, не хотим ничего менять, то мы имеем плохие перспективы.

Повлиять на такое отношение могут семья, школа, книги, интернет, телевидение — и это скорее сфера общества, нежели власти.

Бизнес. Основные установки нашего бизнеса — рентные. Это видно и по тому, потребность в каком человеческом потенциале он предъявляет, и по тому, насколько он выстраивает свои стратегии, и по тому, как он встраивается в отношения с властью. Потому что ренту легче всего качать, имея хорошие отношения с властью самых разных уровней.

Можно отказаться от продажи нефти и переключиться на продажу футбольных звезд или умных людей на Запад, продажу питьевой воды, предоставление территории под радиоактивные отходы — ренту можно извлекать из чего угодно.

Вопрос не в том, сумеет ли бизнес поменять одну рентную стратегию на другую — это, скорее всего, придется делать, — а отказаться от них вовсе и уйти в сферы, где вы извлекаете прибыль из разнообразия и новизны, а не из того, что сели на какую-то монопольную площадку.
«Могут ли решать какие-то проблемы за счет населения? Конечно!»

А возвращение к мобилизационной экономике советского образца вы не рассматриваете как альтернативу?

Мы имеем ситуацию замедления и выдыхания темпов роста. Напомню, это начало происходить до геополитических напряжений — еще с 2011 года.

Но при существующем очень значительном имущественном разрыве между «верхними» и «нижними» и плохой работе социальных лифтов темп роста ниже 4 процентов для населения оборачивается ухудшением.

Германия может себе позволить 2-3 процента роста — это не ведет к обнищанию большинства немцев. А Россия не может. Нужно менять либо внутренние структуры, либо поднимать темпы роста. Похоже, рассматривается установка на стимулирование роста, потому что менять институты довольно тяжело.

Можно ли бороться с замедлением экономики чисто рыночными способами? Нет, нельзя. Ведь для этого нужен приток инвестиций под наличный деловой климат. Но что бы ни делали — он никого не устраивает. Плюс ко всему сказываются геополитические и политические риски, санкции и тому подобное.

«Главным вопросом политической жизни к 30-м годам может стать перераспределение»
Фото: Александр Чиженок / «Коммерсантъ»

Нужны какие-то другие инструменты. Какие? Вот и начинает усиливаться дирижистская линия.

Чем прекрасен экономический факультет МГУ? Здесь есть видные представители всех направлений. Либералы Сергей Дубинин (возглавлял ЦБ в 1995-1998 годах — прим. «Ленты.ру») и Олег Буклемишев, дирижист Андрей Клепач (зампред Внешэкономбанка — прим. «Ленты.ру»). Так вот Клепач и Буклемишев вместе проанализировали возможность технического применения методов стратегического планирования в условиях возросшей мировой турбулентности. Это важно — мы вынуждены будем некоторые элементы видения будущего и воздействия на него включить.

А с другой стороны — можем ли мы вернуться в закрытую страну с национализированными ресурсами? Я утверждаю, что нет. Большевикам после победы в Гражданской войне потребовалось 10 лет, в том числе и на выстраивание системы пенитенциарных и карательных органов, чтобы реально закрыть страну — это при наличии диктатуры и пятимиллионной армии.

Это дорогая и длинная история, для которой нет ресурсов и, на мой взгляд, нет достаточного желания тратиться на эти вещи. Не исключаю, что у полулегитимных крупных капиталов что-то будет изыматься в пользу бюджета. По схеме «Башнефти» — прецедент же был создан.

Но в полную ликвидацию этих крупных капиталов не верю. Кому сейчас брать ответственность за эти активы и предприятия? Их же надо поддерживать и после тех, скажем, двух лет, в течение которых там можно что-то пограбить.

Пострадают только владельцы крупных капиталов или рядовые граждане тоже? Могут ли экономические проблемы решаться и за их счет?

Могут ли решать какие-то проблемы за счет населения? Конечно! У институциональных экономистов есть понятие «переговорная сила» — оно определяет, насколько опасно то сопротивление, которое может возникнуть.

Почему шахтерских забастовок боятся гораздо больше, чем забастовок школьных учителей? Потому что бастующие шахтеры могут сразу вздыбить целый регион, остановить целые предприятия. А учителя бастуют — ну и что? У детей будет больше времени погонять мяч во дворе.

«Шахтерских забастовок боятся гораздо больше, чем забастовок школьных учителей»
Фото: Владимир Федоренко / РИА Новости

Сейчас переговорная сила невысокая — так устроены электоральные механизмы, так устроен социальный контракт между властью и населением. Раньше обеспечивался рост благосостояния, теперь — ощущение принадлежности к великой военной державе.

Но каких-то конфискаций не будет, скорее не очень будут считаться с тем, что думают. И второе — могут в чем-то обмануть и не выполнить обещанное.

Вы сказали о нежелании бизнеса менять модель. Но титовская «Партия роста» вроде бы ратует за изменение модели.

Первой реакцией на замедление СССР стал курс на ускорение. Сегодня тоже велика востребованность ощущения. Что же мы все время снижаемся? Давайте переломим тенденцию и начнем расти. Но когда вы говорите о стимулировании роста, спрос на какую рабочую силу вы предъявите — на гастарбайтеров? Не нужен нам такой рост. Он будет работать против человеческого капитала.

Вот если вы будете предъявлять спрос на умы и таланты, которые сейчас в стране не востребованы, а при этом их даже депрессивные Европа и Америка «потребляют», утилизируют, — это другая постановка вопроса.

Но тогда получается, что целью является не рост, а максимизация человеческого капитала. Меня такая постановка вопроса устраивает.
«Образование и здравоохранение находятся в тупиковых моделях»

А как мы можем максимизировать человеческий капитал?

Образование и здравоохранение находятся в тупиковых моделях. Страховая модель в медицине очень дорогая — она странам с высоким ВВП на душу населения, вроде США, подходит. Но даже Великобритания и Германия предпочитают нестраховые схемы.

Если бы мы сейчас выбирали — мы бы страховую схему не выбрали, потому что она нам не по деньгам. Но мы в ней находимся.

С образованием у нас тоже модельная ошибка. Потому что мы исходим из того, что образование — это услуги, что-то вроде парикмахерской. Это совершенно не так, а мы их так меряем, стимулируем, документируем.

Мы должны идти от результата не в этот семестр, не в этот год. Эта инвестиция должна прорасти. Вы не можете требовать от дерева, чтобы оно плодоносило немедленно.

Сходная смена приоритетов нужна при решении пенсионных проблем. Если нация продолжит стареть — а, на мой взгляд, эта тенденция сохранится, — все более значительная часть избирателей будет формироваться из пенсионеров. И при сохранении, расширении солидарной пенсионной системы главным вопросом политической жизни к 30 годам будет вопрос перераспределения. Что волнует основного избирателя — то и в центре политической повестки.

А вот если мы будем развивать накопительную пенсионную систему, там уже совершенно иные будут вопросы. Как размещаются пенсионные накопления? Как работают институты? Насколько производительны предприятия, которые получают эти деньги прямо или косвенно через различные финансовые механизмы?

«Ренту легче всего извлекать, имея хорошие отношения с властью»
Фото: Дмитрий Лебедев / «Коммерсантъ»

Кроме того, чем выше продолжительность жизни — тем меньше денег в пенсионной системе. Какие варианты? Принято искать дополнительные источники финансирования. Но я бы перевернул вопрос: а где вы возьмете занятость для женщин в возрасте от 60 до 85? Притом что они активны, имеют жизненный опыт, нередко — образование.

Правильно ли я понимаю, что решение этих задач может стать основой нового социального контракта?

Давайте мы выговорим вслух, чего мы хотим не в 2017-м или 2018-м, а, например, через 20 лет для ребят, которые сейчас родились и только к тому времени выйдут на рынок труда. Какой страны мы хотим для них?

Я полагаю, что есть несколько точек консенсуса. Например, представление о том, что надо стоять на талантах и образовании, а не на выжимании ренты. Что вообще хорошо бы, чтобы в стране было много малого и среднего предпринимательства. С этим согласны даже коммунисты. Может быть, еще есть три-четыре точки, которые описывают эту самую страну.

Они действительно есть?

Не знаю. Надо посмотреть.

Но дальше возникает вопрос: как туда добраться? И, как в любой экспедиции, понять, что закупить, что построить, от чего отказаться. Это не такой тяжкий путь, как экспедиция Колумба, но это дорога, которая требует усилий и преодоления. И вот тогда можно говорить: да, искомый результат будет достигнут в середине 2030-х. А вот, например, видимые изменения в здравоохранении и образовании через пять лет уже произойдут. Они должны будут обозначить вектор.

И это будет некоторой платой населению за те инвестиции в будущее, которые от него, скорее всего, потребуются. В этом смысле может сформироваться нечто вроде нового социального контракта.

Мы ведь попытались заменить старый контракт «лояльность в обмен на стабильность» — когда в обмен на потребительское благополучие население доверяло власти самой разобраться и с оппозицией, и с губернаторами, и так далее — мечтой о великой военной державе. Пока мы с этой мечтой и живем. Но, мало-мальски сопоставляя амбиции с амуницией, мы понимаем, что, в общем, это не очень правильный расчет. Надо куда-то поворачивать.

Беседовал Александр Бирман

[Ольга Кувшинова]

http://www.vedomosti.ru/economics/ch...vnii-dissonans
Александр Аузан о преодолении инерции развития и о том, почему придется смотреть на 25 лет вперед
08.06.2016Ведомости

Декан экономического факультета МГУ Александр Аузан
С. Портер / Ведомости

На столе у декана экономического факультета МГУ поверх лесенки из бумаг и книг лежит Why Nations Fail – политэкономический бестселлер о том, почему одни страны богатые, а другие бедные (это и стало названием книги в русском переводе). Только что в Астане встречался с Дароном Асемоглу, соавтором книги, и подискутировал, рассказывает хозяин кабинета. Предмет спора актуален, как никогда: Александру Аузану, члену экономического совета при президенте России и экспертного совета при правительстве, предстоит вместе с другими экспертами во главе с Алексеем Кудриным, председателем Центра стратегических разработок, найти приемлемый для большинства способ, как стране выйти из ловушки развития и сокращать разрыв в уровне благосостояния с развитым миром.

– Вы входите в группу Кудрина, которая готовит программу реформ до 2025 г., важная часть программы – институциональные реформы. В их реальность мало кто верит, хотя они возвращаются в повестку дня. А как вы думаете, может ли режим сам себя реформировать?

– Тут несколько вопросов сразу. Давайте поймем, чем занимается группа Кудрина, потому что это непростой вопрос, который мы обсуждали и еще будем обсуждать внутри группы. В официальном президентском поручении постановка вопроса связана с темпами роста и приоритетом структурных реформ. Тут уже есть некоторая дилемма: если проводить серьезные структурные реформы, то темпы поначалу не вырастут, а упадут, а если пытаться подкачать темпы, то это может препятствовать структурным реформам. Поэтому сначала надо дать себе ответ, чего мы хотим и для чего мы это делаем. С моей точки зрения – с моей, я подчеркиваю, потому что в группе идут обсуждения разных взглядов и мы еще не окончательно согласовали план, – темпы не являются главным вопросом. Главным вопросом является то, что страна, которая и так не очень хорошо развивалась, с исчерпанием сырьевой модели вообще выпала из развития. Фактически у нас впереди желаемые темпы роста могут оказаться чуть выше нуля – 2%, например.

– Желаемые? Или возможные? Желаемые вроде как 4%.

– Конечно, 4% – это лучше, чем 2%. Есть страны, которые могут себе позволить двигаться небольшим темпом, 1–2%, – например, Германия – и там не будет ухудшения положения основной массы населения. А у нас будет, если мы будем расти меньше 4%, потому что у нас огромные разрывы в благосостоянии и плохо устроенные институты. Низкие темпы роста в итоге означают для населения ухудшение положения, при том что формально экономика растет. Поэтому желаемый темп действительно 4%, по крайней мере не ниже 3%.

А дальше можно обсуждать, как его достигать. Но с моей точки зрения, это не главная постановка задачи. Мы стоим перед совершенно другой проблемой: мы в колее. Мы страна, которая все время пытается дотянуться до положения развитых стран, ведущих, – и срывается. Предположим, мы решим проблему темпов 3–4% в год. Означает ли это, что мы достигнем каких-то важных целей в развитии? Я считаю, что нет, потому что мы по истории, по восприятию, по образованию – великая держава, которая хочет быть позиционирована в мире тем или иным способом. Кто-то видит это позиционирование в достижении такого статуса, чтобы нас боялись, кто-то все-таки мечтает о другом, о том, чтобы нас уважали за то, что мы придумчивые и много чего можем сделать (и, прямо скажем, в XX в. много чего сделано мозгами, которые отсюда произросли). Мне кажется, надо ставить задачу не про темпы, а про способ выйти из колеи. Тогда и рассуждения, как надо двигаться от 2018 до 2024 г., выглядят немного по-другому. Отжать соки, чтобы дать результат к определенному политическому моменту, – это не значит заниматься развитием страны. И когда говорят, что не очень верят в то, что у нас что-то получится, – да, потому что задачка сложная. И решать ее нужно было намного раньше, болезнь очень сильно запущена. И говорить, что все мы твердо знаем и имеем согласие, как ее решать, я бы не стал.

«Сначала нужен долгий взгляд»

– К объяснению эффекта колеи – как зависимость от прошлого мешает выбрать правильный путь – есть разные подходы: что это обусловлено географическими условиями или что это обусловлено институциональными, о них пишут Асемоглу и Робинсон в Why Nations Fail. Вы колеей развития занимаетесь лет 20, и ваш ответ на вопрос «Почему мы такие бедные, если такие умные?» заключается в другом: в особенностях культуры, установках, вот в «великодержавности», в частности. Если так, то в чем выход из колеи, обусловленной такими причинами?

– Имел удовольствие дискутировать с Дароном Асемоглу в Астане. Ведь в чем он прав – он, конечно, прав, что определенный тип институтов создает зависимость от предшествующего развития. И невозможность, исчерпание роста из-за того, что этот рост основан на том, что они назвали экстрактивными институтами – институтами выжимания ренты. Но предметом нашего спора с Асемоглу был вопрос, отчего происходит поворот, где та точка, от которой начинается движение к другой траектории. По Асемоглу и Робинсону, получается, что эта точка лежит в политике. Там речь о перемене политических институтов – о создании инклюзивных политических институтов, т. е. демократии, доступности. Почему инклюзивные – потому что люди могут включиться в принятие решений. А как это может произойти – ну либо руководители государства по тем или иным причинам думают, не провести ли демократизацию (такое бывает, Михаил Горбачев это провел в нашей стране), либо давление идет снизу – происходят революции. Но Асемоглу совершенно справедливо считает, что это плохой путь, потому что дальше вступает железный закон олигархии – он приводил пример Украины, где революции воспроизводят тот же самый режим, но с другими лицами. Либо есть третий вариант – когда создаются какие-то коалиции. Но я-то полагаю, что не в политике лежит точка отсчета.

– Почему?

– Потому что посчитано, что, если вы делаете демократизацию в условиях плохих экономических институтов, неработающих судов, отсутствующего правопорядка, – вы получаете ухудшение. Мы это прошли в 1990-е гг., Украина это проходит сейчас. Демократизация дает положительные результаты, если у вас уже работают институты. Поэтому мне кажется, что точка отсчета в другом – в сдвиге ценностном, когда начинаются – не важно, сверху или снизу, сбоку или изнутри, – какие-то преобразования, когда возникает то, что называют словом «длинный взгляд». Возьмем авторитарный Китай. Дэн Сяопин с чего начал подвижку – с того, что вместо прежнего взгляда «10 лет упорного труда – 10 000 лет процветания», вместо вот этого «давайте, ребята, рванем сейчас, а дальше можно будет наслаждаться» он сказал: за несколько поколений мы достигнем уровня среднеразвитой европейской страны. Он предложил, во-первых, смотреть далеко – на 30–40 лет вперед, во-вторых, ставить цели не такие амбициозные, а реалистичные и убедил элиты и нацию следовать этому горизонту. Конечно, не обязательно у правителей возникает длинный горизонт – может быть, появляются доминирующие группы, для которых это важно, потому что какие-то их проблемы не решаются в краткосрочном горизонте. Конечно, это могут быть и перемены, когда определенная идеология распространяется внизу. Но все эти пути сходятся к тому, что сначала нужен долгий взгляд – и только потом речь пойдет об инклюзивных институтах. А долгий взгляд возникает из определенных интересов.

– А как учесть разные интересы?

– Конечно, еще нужна договороспособность, потому что иначе элиты не договорятся никогда о таком повороте. Это будет соревнование умников, которые не желают друг с другом сидеть за одним столом. Я напомню, что в Испании поворот начался на основе пакта Монклоа, когда просто в комнате заперлись по настоянию короля представители разных политических сил и, пока не договорились, оттуда не выходили.

Еще один сдвиг, без которого двигаться вперед очень сложно, – это то, что называется высоким избеганием неопределенности. Инновационные экономики существуют только у тех стран – по 60 странам проводилось исследование, – у которых низкое избегание неопределенности, которые не боятся будущего. А мы боимся. Мы говорим все время: нет, давайте не пойдем в ту дверь, там может быть что-то страшное; нет, не меняйте этого человека – тот, кто придет, будет хуже; не трогайте эту систему – она нам не нравится, но если ее тронете, то может начаться страшное. Страх перед будущим, конечно, не позволяет двигаться вперед. Поэтому есть несколько точек, с которых начинается поворот.
Точки поворота

– А что у нас может быть такой точкой? Кто запрет в комнате разные силы? И какие группы могут быть заинтересованы не в текущем результате, а в долгосрочном развитии?

– Давайте порассуждаем. Основания же могут быть довольно разные для того, чтобы люди стали смотреть не на 2–3 года вперед, а на 20–30 лет. Иногда это отрицательные основания – социологи обнаружили, что, как только УЗИ показывает, что будет мальчик, семья в России сразу начинает думать на 18 лет вперед. Потому что институты плохие и надо думать: либо на образование копить, либо физическим развитием заниматься, либо, может быть, общественной деятельностью, чтобы институты поправить за 18 лет. Поэтому очень разные обстоятельства могут исправлять дело. Я полагаю, что у доминирующих в России групп есть свои проблемы экзистенциальные, которые им не дают спать спокойно.

«Мы стоим на входе, но оказывается, что дверь заперта»

«В институциональной теории существует термин, который по-английски звучит как path dependence, а на русский я предлагаю его переводить как «эффект колеи». По сути, это институциональная инерция, которая удерживает страну в определенной траектории. <...> Наша страна вот уже четыре века стоит на распутье между застоем и модернизацией. Мы вроде бы хотим покинуть ту инерционную траекторию, которая нас не очень устраивает и не обеспечивает положения в мире, которое мы считаем для себя достойным, но выйти на более высокую траекторию развития почему-то не очень получается. Проблема институциональных изменений для России, таким образом, упирается в проблему модернизации. <...> Диагностировать наличие этой колеи можно по трем симптомам: принадлежность к низкой траектории, попытки ее покинуть и – низкий уровень счастья. <...> Почему он у нас такой низкий, хотя мы явно более успешны, чем подавляющее большинство африканских стран? <...> По определению одного из крупнейших философов XX в. Джона Ролза, счастье есть ощущение успешности реализации жизненного плана. И страна, которая не может реализовать свой жизненный план по модернизации, оказывается несчастлива». Александр Аузан, «Институциональная экономика для чайников»
Прочитать полный текст

– Какие, например?

– Смотря кого берем. Если мы бюрократию рассматриваем, наша бюрократия – она же одновременно бизнесом владеет, и, думаю, главная для них проблема – что будет со мной, бизнесом и семьей, если я вдруг потеряю власть. В итоге они цепляются за эту власть – потому что иначе получится, что и бизнес потеряешь, и свободу потеряешь. С другой стороны, ну не удержишь же власть все время, не передашь же ее по наследству – это великая проблема. Кстати, это и Китай показал – проблема принцев так называемая: не получается.

– Поэтому они и заинтересованы в сохранении статус-кво как можно дольше, а не в изменениях.

– Правильно, но обратите внимание: это порочный круг, а они кто угодно, но только не идиоты, они понимают, что рано или поздно руки разожмутся – и тогда разобьется все. Эта проблема – разделить бизнес и власть и при этом не пострадать за то, что происходило при их соединении, – не имеет общего решения, но требует создания переходных институтов. Если мы берем крупную частную буржуазию, то у них другая причина бессонницы – это наследование империй. Потому что семье хочется, конечно, передать что-то для хорошей жизни. Но если передать детям, которые не хотят быть банкирами и промышленниками, то империи погибнут и детям тоже не будет хорошо. Значит, нужно обеспечить семью, нужно кому-то передать управление империями и нужно еще за свою жизнь, длинную и сложную, как-то оправдаться таким способом, чтобы люди были благодарны. Очень непростая задачка, которая решается только при хороших институтах, надо заметить. Потому что иметь возможность, как американские миллиардеры, оставить семье миллионы, миллиарды вложить в фонд борьбы со СПИДом или чем-то еще и получить благодарность человечества за решение проблем, которые не решили государства, – я не думаю, что это возможно в наших условиях. А, согласитесь, желания-то вполне осязаемые, объяснимые, человеческие. Поэтому есть у доминирующих групп проблемы, которые не решаются, если оставаться в нынешнем состоянии. Им нужны определенные гарантии прав, им нужны способы разделения власти и бизнеса – т. е. то, что как раз нередко понимается под совершенствованием институтов. Чтобы возникли политические условия, нужно, чтобы группы, которые сильно влияют на власть и принятие решений, были за такое движение, а пока что этого нет.

– А почему нет, если есть осознание проблем?

– Потому что нет связи этих проблем с тем, что предлагается, нет осознанной личной заинтересованности.

– Или потому что капиталы хранят в надежных местах, где хорошие институты.

– Подождите, а где вы взяли надежные места в современном мире? Все хуже и хуже с этим делом: держали в западных офшорах, потом решили, что, во-первых, нехорошо на Западе, во-вторых, нехорошо в офшорах. Я считаю весьма важным проект, который сейчас реализуется в Казахстане, – они просто на пять шагов нас опередили, приняв конституционный закон, по которому британское право с 1 января 2018 г. вводится на части территории Астаны. Они сделали Гонконг внутри, «белую дыру». Бывают черные дыры, где исчезают капиталы, – как Панама, а они делают белую, легитимную, куда могли бы прийти русские капиталы, казахские, китайские и при этом судьи были бы по британскому праву набраны из разных стран мира.

– У нас тоже была такая идея «внутренних офшоров».

– У нас, простите, была идея, а у них – конституционный закон. Чувствуете разницу?

– Когда мы в интервью у главы нацбанка Казахстана спросили, какие силы у них выступают такими влиятельными агентами перемен, он сказал, что на этот вопрос может ответить совершенно откровенно: это мудрый президент, – и это было абсолютно искренне. Все сводится к одной главной личности?

Александр Аузан
декан экономического факультета МГУ

Родился в 1954 г. в Норильске. В 1979 г. окончил экономический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Доктор экономических наук.
1992
президент Международной конфедерации обществ потребителей
2000
президент, затем научный руководитель Института национальных проектов (по настоящее время)
2001
завкафедрой прикладной институциональной экономики МГУ (по настоящее время)
2012
декан экономического факультета МГУ, профессор

– Подождите, подождите. Я ведь утверждаю, что долгосрочный взгляд может возникать у разных групп, на разных уровнях, главное – чтобы он возник. Я все время повторяю, что люди в России отличаются не взглядами, а их длиной. Меня часто спрашивают: как же так, вы и с либералами общаетесь, и с дирижистами, и с социалистами? Да, и я в этом ничего страшного не вижу. Для меня отличие состоит в том, что люди либо преследуют краткосрочные интересы – и тогда они мне неинтересны, – либо же люди спорят исходя из того, что существуют долгосрочные интересы. И я вам скажу, при длинном горизонте консерватор, либерал и социалист – они друг друга поймут. Это на коротком горизонте они готовы друг другу горло перегрызть, когда речь идет о том, что делать с бюджетным ресурсом: вбросить в промышленность, поделить между людьми или ни в коем случае не портить макроэкономическую ситуацию, потому что иначе рынки не смогут работать сами. А если говорить о том, к каким целям страна должна прийти лет через 20, у них многое сойдется.

– И как же их примирить, если и сегодняшний бюджетный ресурс можно рассматривать как одно из условий долгосрочных целей?

– Мне вообще кажется, что разногласия преувеличены. Сейчас объясню почему. Вот когда меня спрашивают: «А ты-то какого взгляда придерживаешься?», я говорю, что я институциональный экономист, а это означает, что для меня главная теорема в экономике – это теорема Коуза. Это теорема, которая имеет философское значение, с моей точки зрения. Коуз открыл факт трансакционных издержек – сил трения в социальной жизни, – и тогда выяснилось что совершенство-то невозможно: поскольку транзакционные издержки всегда положительны, то ни один проект – ни либеральный, ни консервативный, ни социалистический – не может быть реализован в идеале. У вас будет сбой в рынках, потому что не бывает при положительных транзакционных издержках автоматического достижения оптимума. Но не бывает и оптимального планирования, потому что транзакционные издержки относятся и к работе госчиновников. Или вы задумали очень справедливую систему распределения, но выясняется, что к этой справедливой системе издержки доступа совершенно неравные, потому что в зависимости от того, люди грамотные или неграмотные, они по-разному будут пользоваться благами этой системы. В мире нет совершенства, зато есть разнообразие. Каждая из этих дорог допустима, если ее не абсолютизировать, каждая связана с плюсами и минусами.

– Нужно выбрать одну или некий микс?

– Взвесить плюсы и минусы каждой – это и есть дискуссия про то, что мы будем делать: дирижистскими методами поднимать темпы или мы попытаемся как-то убедить потерпеть несколько лет темпы ниже нуля, но при этом выведем инфляцию на 4% роста и вдруг что-то начнет работать само. Или же мы, например, будем поднимать зарплаты людей, рассчитывая, что именно спрос оживит экономику, тем более что этот кризис ударил именно по населению. Поэтому у каждого есть своя логика, что нужно сделать с теми не очень большими ресурсами, которые накоплены страной. Я-то просто считаю, что надо сопоставлять плюсы и минусы каждого варианта. Скажем, когда Кудрин в ответ на доклад [главного экономиста ВЭБа Андрея] Клепача, который говорил о стимуляции роста, задал вопрос: «А что будет после того, как мы прекратим стимуляцию и достигнем 4%?» – вот это был очень правильный вопрос, и на него был очень трезвый ответ – Андрей Николаевич Клепач сказал: да, понадобятся еще деньги для стимуляции, но меньшие, и темпы снизятся, но не ниже 3%, в этом смысле определенное самоподдержание роста будет происходить. Вот это уже точки не идеологического спора, а расчета, где либерал Кудрин и дирижист Клепач могут разговаривать друг с другом, – потому что, мне кажется, нам все равно придется подкачать эти темпы в ближайший год, правительство не может политически позволить стране много лет жить ниже нуля, с ухудшением, напряжение будет очень быстро нарастать.

– Минус уже вроде заканчивается, уже почти ноль.

– Для большой части населения ноль заканчивается при плюс трех. До плюс трех – это для многих продолжающееся ухудшение положения, потому что первыми выигрыш от роста получают богатые группы, а не бедные. Это не вообще так в мире устроено, а в нашей экономике, социальной системе так устроено, в наших институтах. Потому что это институты по выжиманию ренты, которые контролируются группами, умеющими управлять этой самой рентой, – они первыми и получат выигрыш.

«Недоверие надо обговаривать»

– Предложения Столыпинского клуба, конечно, политически сейчас гораздо привлекательнее, чем предложения Кудрина, но кто-то смотрит дальше, чем конец следующего президентского срока?

– Вопрос – какие институты гальванизируют эти дальние интересы, какие постановки вопросов заставляют говорить об отдаленном будущем. Возвращаясь к идеям накачки от Столыпинского клуба – ведь тут в чем риск? Мы все время забываем, что экономика – поведенческая наука, она всегда связана с тем, как люди будут реагировать на то или иное, а реакция людей во многом связана с тем, верят они или не верят, готовы они подождать или пойти на какие-то жертвы или не готовы. Риск стимулирования путем эмиссии, например, состоит в чем? В инфляции. Инфляция может ударить так, что мало не покажется. Тогда мы и темпов не достигнем, и потеряем макроэкономическую стабильность. А от чего зависит инфляция – от количества денег? Да, но далеко не только. Если люди не доверяют экономической ситуации, то они эти деньги, боясь инфляции, начнут быстро тратить, и инфляция запустится. Если люди будут считать, что ничего не получится, то точно ничего не получится. В экономике самосбывающиеся прогнозы – это сплошь и рядом. Поэтому, с моей-то точки зрения, надо обсуждать эти вот вещи. Кстати, в интервью в «Ведомостях» Андрей Клепач говорил, что у нас много что есть, но работает очень плохо, потому что бизнес не доверяет правительству. Конечно. Население тоже не доверяет правительству и не доверяет бизнесу. Вообще говоря, все не доверяют всем. И в этих условиях очень неплохие предложения инструментальные или институциональные – они поворачиваются своей дурной стороной. Поэтому я-то все время настаиваю: давайте посмотрим на то, что происходит с институтами неформальными, с социокультурными установками, ценностями, поведенческими установками, которые можно мерить и на которые можно воздействовать. Понимаете, если мы согласимся, что главный критерий правильного движения сейчас – это рост взаимного доверия, то, вообще говоря, есть инструменты, которые его восстанавливают.
Декан экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова Александр Аузан, «Институциональная теория государства»

– И как его можно восстановить?

– Сейчас скажу. Знаете, есть такой парадокс: при том что у населения взаимное доверие в 1990-е и нулевые годы падало и на низком уровне было, в бизнесе уровень доверия оказался выше. Знаете почему? Потому что бизнес пошел по пути заявления недоверия и требования гарантий. Сначала, в 1990-е гг., была система заложников: посадили по подвалам людей, потому что мы вам не верим и, если что, мы вашего человека... Потом была система залогов: уже не люди сидели, а средства какие-то вносились. Потом возникла 100%-ная предоплата. Фраза гениальная предпринимателей 1990-х: «Ничто так не укрепляет веру в человека, как 100%-ная предоплата». Потом она стала 50%-ной. И вот так выбирались. Потому что это и есть институциональный прогресс – когда вы от грубых институтов переходите ко все более гибким.– А на отношения с обществом как это можно перенести? И отношения бизнеса с государством?

– Я бы сказал, что здесь тоже первым делом заявляется недоверие и это недоверие надо обговаривать. У бизнеса и государства отношения тоже могут быть связаны с системой залогов, ответных действий и т. д. Крупный бизнес с правительством всегда в торгах, потому что у бизнеса всегда есть очень сильный инструмент против давления власти – он утечь может. Приведу пример реальной проблемы, которая сейчас может стать предметом обсуждения между бизнесом и властью: у нас в стране была плохая налоговая система и плохое налоговое администрирование, потом, улучшая деловой климат, резко улучшили администрирование. В итоге выяснилось, что жить при плохой налоговой системе и плохом налоговом администрировании можно, а при плохой налоговой системе и хорошем администрировании – невозможно. Потому что – помните, да? – суровость российских законов компенсируется необязательностью их исполнения. Вот когда возникла обязательность исполнения, то законы стали просто невозможными. Что стал делать бизнес? большие компании сейчас из России уходят, например, IT-компании перемещаются в Белоруссию, Литву. Вот это инструмент бизнеса, когда он говорит: мы не верим, что ваша Система может работать, мы уходим. Но мы хотели бы остаться, поэтому давайте поговорим: может быть, вы что-то измените?

– Бизнес своей мобильностью как раз активно пользуется, и государство само прикладывает усилия, чтобы он стал еще более мобильным или перестал быть совсем. Примеры владельцев «Домодедово», «В контакте».

– Обратите внимание, что, с точки зрения стороннего наблюдателя, есть один важный признак того, что бюрократия осознает наступление трудных времен: если бы при двух девальвациях коррупционный налог по-прежнему номинировался и взимался в валюте и в тех же размерах, бизнес бы задушили. Но бизнес не задушили. Бюрократия, взимающая коррупционный налог, пошла на антикризисную адаптацию.

Возвращаясь к вопросу об упомянутых миллиардерах. Думаю, что ценность денег для государства сейчас, конечно, возрастает. И вопрос только в том, что при коротком взгляде это порождает захваты, а при длинном – поощрение инвестиций. Вроде бы это было понятно давно. Я могу сказать, что поддерживает уверенность власти в том, что все будет в порядке. Конечно, они успешно осуществили такой военно-политический маневр последних лет, что в условиях довольно болезненного кризиса внимание населения отвлечено туда – Донбасс, Сирия, далее везде. Да, это позволяет власти чувствовать себя прочно.
«Близковисящие плоды»

– Вы говорили раньше про эту смену прежнего социального контракта и предположили, что срок нового недолог, года полтора.

– Да, он заканчивается, видимо.

– А как же мечты о великой державе, как вы сказали, потому что у нас такой менталитет?

– Вот не надо, слово менталитет я вообще не употребляю. Я говорю о ценностях и поведенческих установках, потому что это измеримые вещи, социометрия по этому поводу есть. А вот «дух народа» – этого я не понимаю, это не к экономистам. Так вот почему исчерпание происходит этого контракта «лояльность и даже готовность к снижению дохода в обмен на чувство принадлежности к великой державе». Эти вещи не беспредельны, а снижение реальных доходов больше чем на 10% – это много. Видно, что социальная протестная волна с конца 2015 г. стала расти. Но главное-то наше ограничение в другом: заметьте, что фактически бюджеты на оборону и национальную безопасность, которые росли, росли, росли, теперь снижаются. Можно ли из статуса супердержавы, ощущения супердержавы делать экономику? Какие варианты? Продажа оружия – ну да, но это не те масштабы, чтобы покрыть падение экономических темпов. Что еще можно? Можно оказывать услуги по решению споров в разных частях мира. Но это тоже не вариант – никто не будет нанимать Россию для этих вещей. Доходы от зависимых территорий? У нас расходы на зависимые территории. Поэтому не получается из военного статуса сделать какую-то другую экономику. Может быть, надо посмотреть на технологии, может, у нас что-то лежит в военной индустрии такое, что можно вытянуть в гражданские технологии. Но как-то пока не видно.

Значит, получается, что страна, имеющая 1,7% мирового ВВП (3% по паритету покупательной способности), несет груз больших военных расходов. Не получается. Надо куда-то сворачивать. Поэтому мне кажется, что эта устойчивость – она вряд ли ощущается как надежная. Да, два года протянули при плохой экономической конъюнктуре за счет переключения внимания.

– А что может быть предложено взамен, дальше?

– Краткосрочно – ничего. Я не вижу, что может быть предложено в коротком горизонте, в том-то и дело. Если говорить о долгосрочном, то многое, разное, потому что есть, мне кажется, несколько точек согласия между очень разными группами о том, как хорошо бы выглядела страна лет через 20. Во-первых, я не знаю тех, кто утверждает, что мы должны продолжать жить на ренту от сырья. Все говорят: нет, конечно, мы умная страна, мы должны опираться на человеческий капитал. Второе – даже коммунисты считают, что нам нужен малый и средний бизнес, что его должно быть много. Что должен быть не латиноамериканский тип, когда есть супербогатые, маленький средний класс, а остальные где-то внизу, – а должен быть большой средний класс. Причем состоящий не только из бюрократов и служащих, а из тех же лиц свободных профессий, малых и средних предпринимателей. Это другое социальное измерение. Мне кажется, есть несколько точек потенциального консенсуса в стране по поводу того, чего хотелось бы добиться.

– Но людям, наверное, нужно что-то предложить сейчас? Про «через 20 лет наступит полная победа коммунизма» – мы же это уже проходили.

– Если люди хотят двигаться в определенном направлении, вы правы, что нельзя им сказать: подождите 10 лет и через 10 лет что-нибудь будет. Нужны, что называется, близковисящие плоды. Я вам скажу, где, на мой взгляд, такие результаты нужно искать: нужно выйти из тупиков, в которых у нас сейчас находятся образование, здравоохранение и пенсионная система. Потому что это и есть оболочка, в которой живет человек, и он видит, что там реформы ведут куда-то не туда. Да, построили здание, завезли оборудование – а на самом деле все хуже и хуже. Мне кажется, мы не в той модели двигались в здравоохранении, образовании и пенсионной системе. Возьмем здравоохранение – страховая модель очень дорогая, в ней сверхбогатая Америка живет с трудом, на единицу блага тратит в 2,5 раза больше, чем Англия или Германия, имеющие хорошее здравоохранение, или Израиль, или Куба. Давайте посмотрим: оказывается, моделей-то хорошего здравоохранения много, а для людей это важно. Знаете, почему еще важно? Вслух как-то не принято говорить, что мы стареющая нация, у нас наш человеческий потенциал живет во все более хрупкой оболочке и, как мы ни стараемся с демографическим ростом, честно сказать, ничего особо не получается. И не будет получаться. Все, кроме американцев – это единственное историческое исключение, – переходят на плато: демографический рост заканчивается, нация стареет. Это значит, здравоохранение становится все более важным и все более чувствительным. Мы довольно образованная стареющая страна, которой нужно тонко отлаженное здравоохранение. А его нет. То же самое касается образования. Мы уже не самая читающая страна, как говорил Жванецкий об СССР, – в этом смысле человеческий капитал уже тоже начинает обрушиваться. Потому что образование сейчас во многом работает не в ту сторону, в которую должно, а опять по старому советскому анекдоту: борьба системы с природной одаренностью человека. Система начинает побеждать. В образовании мы сделали модель рыночно-услужную, в которой оцениваем, как в непрерывно работающем супермаркете, количество и качество оказанных за единицу времени услуг. Слушайте, вообще-то образование – это инвестиции долгосрочные, и результатом является человек, а не отчетность. У нас ведь огромные транзакционные издержки в образовании и здравоохранении, потому что учителя и врачи не столько лечат и учат, сколько пишут и пишут. Как только вы не можете сформулировать реальную цель, у вас появляется огромное количество отчетности. А поскольку все равно не получается – давайте мы еще добавим какие-то показатели. Мы впали в ухудшающий отбор. Нужно менять модель. Я думаю, что для людей переход на постановку реальных целей [в этих сферах] это ощутимая вещь, которой можно добиться, ну, не за год-два, но за пять лет поворот может уже начать ощущаться.

Запах застоя

– А кто будет заинтересован его сделать?

– Заинтересованы те люди, которые тут получили образование, которые не хотят уезжать из страны, здесь хотят работать и хотят, чтобы их идеи проросли здесь, а не в Германии, Израиле или США. Как для того, чтобы выходить из кризиса, важно наращивать доверие, так и для того, чтобы двигаться к отдаленным целям, надо держать качество человеческого капитала. Вот если появляется потребность в умниках, которых мы не в стране обычно используем, а выкидываем из страны, в высококвалифицированных людях, – то мы движемся по правильной дороге. Это я говорю, кстати, экономистам из Столыпинского клуба: если рост требует всасывания гастарбайтеров из соседних стран – идите с этим ростом в соседние страны, потому что, получается, мы своих умных образованных выкидываем в Европу и Америку, а здесь мы, видите ли, рост обеспечим за счет дешевой рабочей силы. Не вариант. А вот если вы придумали рост, который высокотехнологичен и требует умников – тогда да.

– Так в том и вопрос: понятно, что люди заинтересованы, но не население делает реформы.

– Зато финансировать реформы, похоже, придется населению. Понимаете, какая штука? У государства денег-то нет на развитие, их очень мало. Конечно, государство – это такой механизм, который умеет извлекать деньги из других, потому что государство – это идеальный насильник. Можно выжать из бизнеса, можно из населения. У населения деньги-то есть. Много.

– Изъять?

– Уговорить население вложиться – это вряд ли, потому что не верят, обманули минимум два раза: с приватизацией, с IPO, как-то не получилось. Доверие тут не так быстро восстановится. И я-то прогнозирую, что будет увеличение налогов для населения. Единственное, что я бы сказал, – хорошо бы, чтобы это были прямые налоги, которые замещают налоги косвенные. Потому что самая опасная вещь, которая существует у нас в стране, – это высокие косвенные налоги. Действует как радиация: человек половину своего дохода отдает государству и не знает ни сколько отдал, ни кому. Вот это самая опасная штука.

– По-моему, бюрократия как раз заинтересована в этом – чтобы налоги повышались косвенно и население не требовало в ответ что-то менять.

– Это правда. Но мне-то кажется, что есть вещи, которые начинают замыкать наши цели и наши средства. Вот прямые налоги, особенно селективные, когда человек может рублем проголосовать, – такие селективные налоги действуют в ряде стран. В Исландии, например, такой налог, который вы можете заплатить университету или отдать церкви. В Испании и Италии социальные налоги можно отдать церкви или государству. Кстати, коллеги-академики, когда я рассказал про исландскую систему, воодушевились и сказали: мы были бы готовы конкурировать с РПЦ, например, вот за такой селективный налог населения. Это интересно же, правда? Поэтому я за то, чтобы замещать косвенные налоги на прямые. Да, население может быть крупным инвестором, в чем заинтересованы и власть, и бизнес. Но оно не будет при низких уровнях доверия куда-то вкладываться. Поэтому сначала скорее всего будет попытка забрать эти деньги налогами. Хорошо бы такими налогами, которые побуждали бы население смотреть, что происходит, куда эти деньги делись, – тогда будет давление, чтобы возникало другого качества здравоохранение и образование, а не мегапроекты, про которые потом, может быть, и вспомнить будет неловко.

Вообще, если говорить о длинных взглядах, то надо понимать, что у человека воспитывает эти долгие взгляды. Это, скажем, накопительная пенсионная система, потому что человек начинает думать про то, какие существуют в стране правила, куда вкладываются эти деньги, как они накапливаются, – это очень хорошо для мозгов. Образование всегда поднимает длинный взгляд, поэтому налоги и образование и были условием ценза при развитии успешной демократии. Когда ты более образованный и когда ты своими налогами подкармливаешь это развитие, ты начинаешь интересоваться, куда оно идет. Ты начинаешь говорить, куда вкладывать эти деньги. Поэтому, мне кажется, нам нужно поискать в этом направлении.

То, что я говорю, разумеется, очень неопределенно, это размышления, а никакие не планы. Но я по-прежнему настаиваю на том, что нам нужно перейти в координаты длинной, долгосрочной программы – не шестилетней программы реформ, а трансформационной программы лет на 20–25. Вот в чем мы сошлись немедленно с Дароном Асемоглу – что нормальная продолжительность значимых преобразований для того, чтобы выйти из колеи, – это длина одного поколения, 25 лет. Если мы на протяжении этих 25 лет можем двигаться по определенной траектории, я думаю, что есть некоторый шанс на то, что мы решим вечную проблему России: понимаем, куда двигаться надо, но двигаемся не в ту сторону.

– Пенсионными накоплениями сейчас властям важнее закрыть дефицит, потому что пенсии платить прямо сейчас, а что там через 25 лет будет – это еще когда, да и не они пожнут эти плоды. Вы говорите о том, как надо, как правильно, как лучше, но не говорите, какой интерес нынешней бюрократии эти планы воплощать в текущей политической системе. Что должно щелкнуть?

– Я говорю, вы просто не слышите. Давайте посмотрим один реальный вариант: никто этого делать не будет, все бесполезная говорильня, все равно все это рухнет – рухнет, простите, на чью голову?

– Почему же рухнет? Совсем не обязательно рухнет.

– Общаясь со студентами, которые вообще более склонны к радикальным решениям, я говорю, что хуже революционного решения ничего не бывает, потому что, как замечательно сказал Станислав Ежи Лец, «ну пробьешь ты лбом стену – но скажи, что ты будешь делать в соседней камере?» Революции обычно не решают проблемы, они через какое-то время воссоздают все те же вещи, только они еще обильно кровью политы. Если мы не хотим идти этим путем – какие еще остаются варианты? Загнивание? Понятно, что загнивание – это отъезд людей из страны, это хирение всех систем, это очень тяжелая психологическая обстановка, потому что начинает пахнуть застоем. Застой же имеет запах – я уже второй раз в жизни этот запах чувствую в стране. Третий вариант какой? Вы говорите, что никто этого делать не будет, а я вам говорю – чтобы менять установки, по которым действует правительство, президент и т. д., важно, чтобы это поддержали доминирующие группы. При каких условиях поддержат? Покажите им, что их собственные тяжелые проблемы решаются при таких-то и таких-то шагах и переходах. Тогда появятся определенные возможности поворота. Мне кажется, что щелкает уже практически непрерывно. СССР был на уровне 10% мирового ВВП и шел вперед; у нас 1,7%, и мы сжимаемся. Щелкает. И как только мы раздуваемся и говорим: боже мой, да мы же великие, и по своей истории, и по своим военным возможностям... Великие, да, только нас за ноги держит примитивная экономика, резко зависимая от мировых рынков, слабая. Мы малая открытая экономика второго ряда, при которой великодержавные мечты не могут быть реализованы, про исторические амбиции тяжело вспоминать и т. д. На этом самом месте у нас в стране сверху донизу начинается когнитивный диссонанс. Этот тяжелый когнитивный диссонанс как раз и заставляет всерьез говорить о том, чего и как мы хотим достигнуть в долгосрочной перспективе и что для этого нужно сделать уже завтра.

[Анна Натитник]

http://hbr-russia.ru/biznes-i-obshch...tituty/a17764/
Общественные институты
Июнь — Июль 2016

Последнее время ученые все чаще высказывают мысль о связи экономики и культуры. Если исходить из этого положения, реформы, направленные на построение инновационной экономики, не принесут плодов, если в них не будет заложен «культурный» аспект. В этом убежден декан экономического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова, член Экономического совета при Президенте РФ и Правительственной комиссии по проведению административной реформы Александр Аузан.

Когда и почему идея о том, что экономическое развитие обусловлено социокультурными факторами, получила распространение в России?

Больше 25 лет мы пытались что-то изменить в стране. Сначала казалось: нужно поменять власть, отпустить вожжи — и все устроится. Но ожидания не оправдались. Выяснилось, что рынок сам собой ничего не выстраивает, если нет институтов. Тогда задумались: как сделать хорошие институты? Можно, например, их импортировать — посмотреть, где они хорошо работают, и перевести на язык российского законодательства. Но оказалось, что импортированные институты не только плохо приживаются, но и могут менять свою природу. Мы долго боролись за принятие закона о банкротстве, а потом стали бороться за его пересмотр, потому что прекрасно работающий инструмент санации экономики в наших условиях стал способом рейдерских захватов. И возникла мысль: может, все дело в почве, на которую ложатся эти институты, — то есть в культуре?

Значит, это достаточно новая идея?

О том, что культура определяет пути развития страны, говорят уже лет 200. Но в нынешней постановке проблемы есть своя специфика. Во-первых, благодаря современным методикам подсчета мы научились соотносить макроэкономическую динамику с изменением ценностей и поведенческих установок людей. Во-вторых, в отличие от консерваторов прошлого, мы уже не утверждаем, что культура определяет самобытный путь народа. Сейчас считается, что она влияет на развитие страны, как климат, пространство и т. д., но никак не определяет его.

Культура — явление историческое. Это отражение погасших звезд — институтов, которые существовали в прошлом. Такую идею высказал основоположник институциональной экономики Торстейн Веблен. Он говорил, что институты, с которыми мы сталкиваемся сегодня, — проявление либо дикости, либо варварства: условия давно прошли, а привычка к определенным нормам поведения осталась. Например, профессии адвоката и финансиста популярны больше других, поскольку они связаны с агрессией, захватом — нормами прошлых, варварских времен.

Можно ли выделить социокультурные факторы, способствующие и, наоборот, препятствующие развитию инновационной экономики?

Инновационную экономику удается построить далеко не всем странам — даже развитым. Чтобы понять, обусловлено ли это культурой, ученые изучили 60 государств. Оказалось, что существуют два фактора, подталкивающих инновационную экономику, и два — тормозящих ее. Первые — это индивидуализм и долгосрочная ориентация, взгляд в будущее. Индивидуализм надо понимать как готовность действовать на свой страх и риск, ничего ни с кем не согласовывая, брать на себя ответственность. Как сказал писатель Даниил Гранин, в России можно сделать очень многое, если не спрашивать разрешения.

Долгосрочная ориентация — способность планировать что-то на длительный срок, иногда превышающий отдельную человеческую жизнь. Хотя это свойство культуры, оно весьма подвижно. Например, китайцы не всегда мыслили «вдолгую» — в эпоху Мао Цзэдуна главным лозунгом было «10 лет упорного труда — 10 тысяч лет процветания». То есть счастье должно было наступить через 10 лет.

Тормозящие факторы — высокая дистанция власти и высокая степень избегания неопределенности. Дистанция власти тесно связана с неготовностью договариваться друг с другом и поэтому с уверенностью, что власть все решит сама и без нас. Высокое избегание неопределенности — это боязнь открыть дверь, представление о том, что любая перемена может быть только к худшему. «Не надо менять этого человека — пусть он нам не симпатичен, но после него может быть ужасно». «Не надо менять этот курс — иначе такое может начаться!». «Не надо менять эту систему — все может рухнуть». В математике это называется принцип максимина — когда выбирается не лучшее из лучшего, а лучшее из худшего, меньшее из зол, минимизируется ущерб. Это главная болезнь России, которая блокирует возможность выбора между разными вариантами и движение в будущее. Проблемы не только с инновационной экономикой, но и с малым и средним бизнесом во многом вызваны этими двумя факторами.

Есть ли в России благоприятные факторы?

Почти нет. Судя по опросам, у нас нет долгосрочной ориентации и взгляда в далекое будущее; у нас высокая дистанция власти: люди считают, что нельзя ничего поменять во власти или без участия власти. С индивидуализмом тоже не все понятно: в этом плане мы очень пестрая страна. Некоторые исследования показывают, что русские — радикальные, конфликтные индивидуалисты. Но в основном это относится к образованным жителям больших городов, в частности, тем, кто уехал работать на Запад. В остальном же картина в общем неблагоприятная.

Значит ли это, что нам стоит отказаться от мечты об инновационной экономике?

Реальная картина гораздо сложнее той, которую я только что нарисовал. В 2011 году эксперты Института национальных проектов и санкт-петербургского Центра независимых социологических исследований составили портрет российского инноватора на основе опросов наших соотечественников, работающих в инновационном секторе в России, Германии и США. Выяснилось, что у этих людей есть недостатки, которые одновременно можно считать достоинствами, — например, универсализм, готовность браться за любые дела и решать все вопросы. Да, это затрудняет специализацию и кооперацию, зато такой человек ко всему готов и к профессии относится как к призванию, миссии, а не как к методу заработка. Он способен на креативную деятельность и в коротком порыве мобилизуется и отлично работает — зато не любит задумываться об отдаленном будущем. Он хороший стартапер, однако редко делает карьеру в больших инновационных компаниях: он рождает идею, но быстро теряет интерес к ее внедрению и загорается чем-то новым. Его креативность иногда брызжет так, что ее невозможно превратить во что-нибудь индустриальное и технологическое.

Основываясь на этих характеристиках, можно начать движение в сторону инновационной экономики. Нам стоит делать ставку на уникальные продукты (а все инновационные продукты уникальны), на малые серии, опытные производства, креативные индустрии, и не стоит — на массовое производство, основанное на соблюдении стандартов и инструкций. В креативных отраслях мы и сейчас конкурентоспособны: наши режиссеры, в том числе мультипликаторы, получают призы высшего мирового класса. Нам нужно не промышленный Голливуд копировать (потому что это деятельность на основе стандарта и массового потока), а поддерживать, например, анимацию, в которой мы давно впереди планеты всей. Надо использовать свои способности в области программных продуктов и разного рода игр. Игрушки — это серьезно. Есть надежда, что опора на креативность — не маргинальное направление, как порой кажется сейчас, а признак будущего. Я не утверждаю, что это однозначно возможно, но давайте попробуем этот путь просчитать!

Отпечатки старых институтов в современной культуре

В начале XIX века в Перу и Чили отменили «миту» — существовавшую со времен инков систему принудительного труда, в том числе на рудниках. Прошло более 200 лет. Сегодня, как показывают исследования, те районы, где действовала мита, живут значительно хуже и отличаются от тех, где она не действовала, по уровню образования, преступности, экстремизма, по отношению к труду и т. д.

В 1915 году в Российской империи отменили черту оседлости иудеев, с 1791 проходившую по территории современных России, Украины, Белоруссии, Литвы и Молдовы. Согласно исследованиям, в пределах черты оседлости сформировалась антирыночная культура — до сих пор население этих районов демонстрирует отрицательное отношение к рынку, демократии, большую объединенность своих против чужих, а также менее активно участвует в предпринимательской деятельности.

В 1861 году в России отменили крепостной строй, в 1917-м — самодержавие (монархию), которые существовали в стране веками. В СССР власть генсеков порази*тельным образом напоминала самодержавие, а колхоз — систему государственного крепостничества времен Петра I. После 1991—1993 годов страна быстро двинулась к созданию суперпрезидентской республики, также сильно напоминающей самодержавную Россию.

Успех инновационной экономики во многом определяет научная база. Можно ли сказать, что культура влияет также и на склонность людей к тем или иным видам научной деятельности?

Да, это касается и наук. В этой области точкой опоры также следует взять то, в чем нам способствует культура. У нас есть направления научной специализации, из которых можно сделать мировые центры. Например, у нас крепкая математическая школа (они, как ни странно, хорошо растут в странах с высокой дистанцией власти — во Франции, в Германии, России). А вот школы права и экономики здесь вряд ли будут иметь большую силу. Из этого я делаю вывод, что нам нужно комбинировать экономические разработки с естественно-научными, и тогда мы окажемся школой мирового значения.

Можно ли корректировать социокультурные установки, тормозящие развитие экономики?

Я бы сформулировал этот вопрос иначе: может ли Россия преодолеть эффект колеи и выйти из ловушки?

О какой ловушке идет речь?

Я уже говорил, что некоторые институты, умершие лет 200 назад, оставляют свои отпечатки — входят в культуру, в привычки, в воспитание, в ценности. Это мешает нам двигаться вперед, тянет в прошлое: в определенных ситуациях легче вернуться к старому институту, чем пытаться вырваться из замкнутого круга.

Среди факторов, которые все время сбрасывают Россию в прежнюю колею, я бы *выделил уже упомянутые короткий горизонт, избегание неопределенности и конфликтный индивидуализм, который тесно связан с недоговороспособностью и отсутствием доверия. Если у вас короткий горизонт, то вы не станете вкладываться в здравоохранение и образование, поскольку отдачу вы получите не раньше, чем через 10 лет. Если вы хотите изменить путь страны, но при этом боитесь будущего, то получится как у М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Они сидели… и все думали, как бы свое убыточное хозяйство сделать прибыльным, ничего в оном не меняя». Не случайно П. А. Столыпин говорил: «В России за 10 лет меняется все, за 200 лет — ничего».

Так можно ли выбраться из этой колеи?

Да, но это непросто. Пока это удалось только пяти странам и административным районам — Японии, Южной Корее, Гонконгу, Тайваню и Сингапуру. Остальные государства, стремящиеся к значимости в мире, к высоким экономическим показателям и т. д., из-за действия сил гравитации, то есть остаточных явлений неправильных институтов, совершают неудачные старты. Нельзя сказать, что у них не бывает рывков, — бывают, но потом они вновь ударяются в потолок и съезжают назад.

Любопытно, что страны, которые лидировали в XV—XVI веках: современные Италия, Китай, Турция, Польша и т. д. — в какой-то момент утратили свои позиции. С ними что-то произошло, и к XIX веку в лидерах оказались совсем не они, а Англия, Франция, отчасти Германия. Китай, который раньше производил 30—40% мирового валового продукта, оказался неконкурентоспособным и потерпел поражение в опиумных войнах середины XIX века. Никто не ожидал, что огромная великая империя до такой степени трухлява.

Что случилось с этими странами, доподлинно не известно. Может быть, развилка связана с черной смертью — чумой, которая истребила половину населения Европы и, как следствие, существенно повысила ценность отдельного человека. Могли произойти какие-то культурные повороты, что в одних странах вызвало к жизни новые институты, а в других — так называемое «второе издание крепостничества». Тот же Китай, осмотрев окружающий мир во время великих морских экспедиций XV века (они были большего масштаба, чем португальские, испанские, английские, в них участвовало в среднем 20—30 тысяч человек) и дойдя до Восточной Африки, принял морской запрет, сжег свои огромные корабли и закрылся для мира. Он не нашел нигде ничего интересного и решил, что с варварами не стоит иметь дела, так как от них может исходить только плохое. И в Китае — в то время самой развитой стране мира — остановилось развитие. Это была плата за изоляцию.

За счет чего пяти странам удалось пре*одолеть эффект колеи?

Каждая из них выработала свою формулу, которая состоит из двух частей: во-первых, они применяли успешный опыт Запада, во-вторых, опирались на что-то свое. В любой культуре есть элементы, тормозящие развитие, и элементы, которые можно использовать для движения вперед. Главное — найти способ применения. Консерваторы, подчеркивая значимость культуры, говорят, что новое — это хорошо забытое старое. Я предлагаю другую формулировку: новое — это неожиданное использование старого. Южные корейцы, например, использовали свои огромные кланы, которые в принципе вредны для капиталистической экономики, как основу для построения чеболей — финансово-промышленных групп. И у них, вопреки прогнозам, все получилось: люди доверяют друг другу, понимают, как устроена иерархия, у них низкие трансакционные издержки. Samsung, бросающий вызов компании Apple, вырос из клана.

И все-таки — можно ли менять культурные установки, препятствующие экономическому развитию? Если да, то каким образом?

Можно, но очень аккуратно — и при этом одновременно проводя реформы, опираясь на культурные факторы, которые способствуют развитию инновационной экономики.

Существуют разные механизмы коррекции культуры. На модернизацию сильно влияет искусство: книги, фильмы. Но, с моей точки зрения, самый действенный механизм — образование: из всех институтов, производящих человеческий капитал, этот обладает наибольшей эффективностью и влияет на большее количество разнообразных сфер жизни. Например, выяснилось, что здоровье населения зависит во вторую очередь от состояния системы здравоохранения и в первую — от состояния системы образования. Один год дополнительного образования дает примерно пять лет ожидаемой жизни. Благодаря образованию люди меняют поведение. Известно, что ценности, поведенческие установки формируются в 18—25 лет, то есть довольно поздно — в период так называемой ранней взрослости. Это время университетов, а не школ. Поэтому глядя на студентов, можно увидеть, как выглядит будущее.

Насколько быстро меняется культура? Когда можно ожидать эффекта от коррекции культурных ограничителей?

Это длительный процесс. До появления значимых изменений должно пройти 20 лет, до полноценных перемен — 40 лет. Такие сроки показывает крупнейший естественный эксперимент современности — падение Берлинской стены. Мы видим, как единые эффективные институты Федеративной республики Германия действуют на Востоке и на Западе, как медленно меняются ценностные и поведенческие установки людей — не в старших поколениях, а в младших, потому что они продолжают воспроизводиться. За прошедшие 25 лет различия стали менее заметными, но не исчезли полностью. Нужно еще лет 15—20, чтобы это произошло. Но этим нужно целенаправленно заниматься — иначе перемены могут занять 200, 300, а то и 500 лет.

Повторюсь: коррекция культурных ограничителей — дело очень тонкое. Ломать что-то в фундаментальных основаниях опасно. Можно запустить волну, которая в случае неудачи накроет наших правнуков. Это всегда надо иметь в виду.

Каковы ваши рекомендации: что нужно делать уже сейчас, чтобы приблизить реформы?

Нужно понять, что никакой 5—7-летней программы эффективных реформ быть не может. Реформы, конечно, надо начинать, но в рамках длинной программы трансформации. Если мы рассчитываем на культурный сдвиг и использование культурных факторов, нужно мыслить периодами 20—40 лет. Следует убедить страну оперировать длинными сроками — как Дэн Сяопин в свое время убедил китайцев. Сказать: «через два-три поколения мы достигнем вот этого». Но чего «этого»? Необходимо понять, чего хочет страна, выбрать цель, к которой мы будем двигаться. В качестве такой цели я предлагаю «страну умных людей». Хотя есть и другие варианты: например, «военная супердержава» или «огромная страна с освоенным пространственным потенциалом». Для многих это тоже привлекательные цели. Они друг друга, кстати, полностью не исключают. Но идти в три стороны сразу нельзя — нужно четко наметить основное направление.

[Александр Аузан]

https://www.forbes.ru/mneniya-column...ossiyu-k-rostu
Санкт-Петербург, 28 марта

30.09.2015 20:22

Российские экономисты не верят в сценарий выхода из кризиса за счет частных инвестиций

Экономическая политика находится на определенной развилке, и пока нельзя сказать, что решения приняты. Для возвращения к росту (до 3-5% ВВП к 2018 году) нужны инвестиции. Есть три главных источника — деньги правительства, деньги бизнеса и деньги населения. Больше всего средств (31 трлн рублей) на руках у граждан, но у людей огромный отрицательный опыт конфискаций, они скорее прячут свои деньги от государства и бизнеса, чем несут. Обычная линия экономического блока правительства рассчитана на улучшение инвестиционного климата и привлечение денег частного бизнеса. Альтернативная позиция: давайте используем стимулирующее воздействие государственных средств.
Летом мы провели опрос членов Экспертного совета при правительстве (124 участника) о наиболее вероятных инвестиционных сценариях роста. Результаты этой работы будут представлены на инвестиционном форуме в Сочи. Победил сценарий «Государственный капитализм». Он обошел сценарии «Частный капитализм» (наиболее привлекательный с точки зрения экспертов), и «Народный капитализм». Но меня порадовало, что большинство экспертов все-таки верит в умеренный госкапитализм, без наступления государства на право частной собственности или, например, возвращения к политике валютных ограничений. Это обнадеживает, потому что конфискация крупной собственности (как в случае с «Башнефтью») была бы популярной в глазах избирателей мерой.
Почему эксперты, в большинстве своем приверженные модели роста, основанной на частных инвестициях, считают наиболее вероятным именно такой вариант развития событий? На мой взгляд, они видят, что декларируемый правительством курс на структурные реформы и улучшение делового климата будет сталкиваться со все большими трудностями.
За каждым шагом в такой повестке стоит какая-нибудь влиятельная группа противников.
Ну, например. Повышение эффективности государственного управления — во-первых, это давление на бюрократию, достаточно влиятельный слой, а во-вторых — большой риск: страна и так в кризисе, потеря управляемости — реальная проблема. Может правительство пойти на радикальные меры в этом отношении? Не уверен.
Радикальное снижение административных барьеров для бизнеса. Это «кому война, а кому мать родна». Административные барьеры — это способ выдавливания ренты (rent seeking behaviour).
Нормализация экономических отношений с Западом? Да, это открыло бы финансовые рынки, хотя бы европейские. Но это очень тяжелый вопрос. Например, есть группы, которые вложились в импортозамещение, не всегда конкурентоспособное. Им-то куда деваться, если происходит нормализация?

Промышленная политика, нацеленная на обеспечение конкурентной среды, а не национальных чемпионов? Но мы же понимаем, что претенденты на национальных чемпионов гораздо влиятельнее, чем какая-то конкурентная среда. И так далее.
Парадокс в том, считают эксперты, что правительство говорит правильные вещи, но из-за всех этих трудностей пойдет не тем путем, который провозглашает. Поэтому я бы говорил отдельно не о радикальной, а о реальной программе, которая соединяет декларации правительства с существующими ограничениями. Из опроса экспертов выявилась зона средневероятных событий, которые одновременно и желательны, и возможны. Вот эту повестку и надо обсуждать.
Важно, чтобы компромиссный сценарий роста не был бы основан только на госинвестициях.
Несчастные 9,6 трлн рублей в резервах правительства — это меньше годовой потребности в инвестициях. Этими деньгами можно, с одной стороны, испортить все, вбрасывая их в экономику и при этом вводя валютные ограничения — то есть мы потеряем доступ к иностранным инвестициям уже надежно. А можно использовать в качестве магнита для привлечения денег бизнеса и населения, если, например, государство сформирует капитал акционерного общества, которое потом выпустит облигации на рынок. Речь идет о хабах, дорогах, оптоволокне. Почему нет? Это еще и мультипликатор в условиях кризиса.
Надо понимать, что главная причина, почему мы хотим одного, а движемся в другую сторону, состоит в горизонте планирования у тех, кто принимает решения. Он до трех лет. А в таком случае образование и здравоохранение вообще не тема. Там реформы значимых эффектов за три года не дают. Даже через десять лет будут только первые плоды. Эксперты, как показывает опрос, верят в то, что горизонт может немного отодвинуться — до 5-6 лет. Все-таки кризис заставляет думать и о том, куда из него выходить, в какую экономику. Нужен более «длинный» взгляд.
Как мне кажется, анализ, проведенный экспертами, поможет формированию повестки правительства, я бы сказал, прагматической, которая снижает риски мобилизационного варианта и помогает достигать декларируемых целей. Я думаю, об этом и надо говорить на форуме.