4335. Демократия и декаданс меди

[Джон Кин]

http://postnauka.ru/longreads/60751
Главы: Демократия и декаданс медиа

Отрывок из книги австралийского политолога Джона Кина о коммуникационных революциях и разрыве между реальностью и идеалами свободного оспаривания власти
Издательский дом Высшей школы экономики - 01.03.2016

Кин, Дж. Демократия и декаданс медиа / Джон Кин; пер. с англ. Д. Кралечкина. — М.: Высшая школа экономики

Совместно с издательским домом Высшей школы экономики мы публикуем отрывок из книги «Демократия и декаданс медиа» профессора Сиднейского университета, специалиста по проблемам демократизации Джона Кина, посвященной проблемам эпохи коммуникационного изобилия.
Победители и проигравшие

Канадский исследователь телевидения Маршалл Маклюэн любил говорить, что наши общества всегда больше определялись формой своих медиа, а не содержанием своей коммуникации. Ради большего эффекта он несколько преувеличивал, однако его рекомендация обращать внимание на то, что «картина в рамке» всегда определяется самой рамкой, — действительно важный рецепт, о котором стоит помнить. Он, несомненно, приложим и к галактике медиа, названной коммуникационным изобилием, чьи инструменты и техники, плоды изобретательности человека, придают форму нашему собственному представлению о самих себе, тому, как мы действуем и взаимодействуем с другими. Техники и средства коммуникации, конечно, не имеют самосознания или независимой воли в том смысле, в каком эти качества понимаются людьми. Однако коммуникационные медиа — это не просто гаджеты и машины; они всегда оказывают «внутреннее воздействие» на своих пользователей. Нас формирует и преобразует применение коммуникационных инструментов, изобретенных для нас другими. Они изменяют и наше самоощущение, и нашу связь с другими. Они отливают в форму наши мысли, чувства и действия; даже принимаемые нами моральные решения опосредованы техниками и средствами коммуникации.

То, что человеческое действие как отдельная инстанция зависит от модусов коммуникации, ставит под вопрос современные представления о «свободе воли». Такая зависимость расходится с верой в то, что мыслящие и сознающие себя индивиды — это ближайшая причина или главный определяющий фактор нашего поведения. Говорить об опосредованной техникой коммуникации — значит выходить за пределы знакомого нам дуализма «свободы воли» и «технологического детерминизма». Также это значит, что мы должны отказаться от взгляда (особенно ярко выраженного в рассказе Айзека Азимова об обществе, настолько искаженном человеческими ошибками, что для восстановления порядка приходится вмешаться суперкомпьютеру), будто мы являемся просто придатками наших собственных средств коммуникации (или становимся ими). Главный момент в том, что коммуникационные технологии не являются ни «нейтральными», ни определяющими; они помогают использующим эти технологии людям детерминировать самих себя непредсказуемым образом. Это утверждение выводит нас к главному провокативному тезису этой книги: развитие демократии не вытекает автоматически из беспрепятственного роста коммуникационного изобилия. Доктрина, утверждающая, что обилие медиа благотворно влияет на демократию и что вместе они вот-вот достигнут совершеннолетия, представляется по меньшей мере незрелой — хотя бы потому, что до сего момента аналитики и демократии, и медиа практически не уделяли внимания тревожным негативным тенденциям, процессам декаданса в сфере медиа, которые повсеместно, во множестве глобальных контекстов, способствуют сосредоточению неограниченной и при этом крайне изворотливой власти, чем ослабляется дух и смысл общественного контроля и сдерживания своевольной власти, жизненно важных для демократии. В этой книге мы уже вскользь говорили об этом декадансе, например, когда речь шла об информационной бедности и повальной коммерциализации. Однако это всего лишь поверхностные симптомы более глубокого и более тревожного тренда.

Теперь нужно подвергнуть исследованию не только то, что коммуникация то и дело становится поводом для притворства, переговоров, компромиссов, властных конфликтов, т.е., если говорить в целом, предметом политических столкновений. Идея, выдвигаемая в этой книге, является более спорной: техники и инструменты обществ, насыщенных медиа, используются различными мощными силами таким образом, что это оказывает пагубное воздействие на демократию. Далее мы уделим самое пристальное внимание этим силам, поскольку коммуникационное изобилие само по себе еще не гарантирует триумфа духа или институтов мониторной демократии. Распространение цифровых сетевых инструментов и техник медиа — это противоречивый процесс. В самых разных условиях по всему миру его демократический потенциал оспаривается тревожным усилением декаданса медиа.

Здесь для понимания того, что стоит на кону, когда мы говорим о декадансе медиа, важно прочувствовать историческую перспективу. Как правило, новые исторические формы или галактики медиа никогда не выступают примерами однозначного триумфа человеческой изобретательности, т.е. бесспорными гарантами способности людей общаться с другими на равных. Модусы коммуникации всегда структурируются властными отношениями; хотя специфические для того или иного момента истории формы коммуникации определяют присущее людям ощущение времени и пространства, предлагая группам новые возможности для действий в этом мире, что замечательно показал Гарольд Иннис, также эти модусы коммуникации позволяют некоторым извлечь пользу из этих форм и добиться своих целей, часто в ущерб другим. Действительно ли и в какой именно мере люди зомбируются системами медиа, посредством которых они проживают свои жизни, зависит от множества сил, действующих в любом контексте, в том числе от того, какие действия выбирают граждане и их представители. Всегда важна политика. Вывод элементарен, но его часто забывают, а потому его стоит повторить и расширить: модусы коммуникации, если не корректировать их демократическими механизмами, постоянно производят неравные результаты. Они порождают победителей и проигравших, разочарование и молчание, несправедливое распределение коммуникации, которое способно ослабить коммуникацию среди граждан, считающихся равными друг другу.

Это правило победителей и проигравших (будем называть его так), вне всякого сомнения, действовало и в предшествующие коммуникационные революции. Вспомним о самом раннем этапе развития печатного станка. Впервые в человеческой истории стали печататься и распространяться, преодолевая большие расстояния, многочисленные копии одного манускрипта, попадавшие в итоге в руки читателей. Хотя грамотные обычно читали тексты вслух тем, кто готов был слушать, между неграмотными и грамотными, которыми являлись непропорционально богатые городские жители, вскоре образовался значительный разрыв во власти. Этот разрыв сохранялся вплоть до XIX в.; хотя бывали и исключения, например Швеция (первая страна, которая встала на путь всеобщей грамотности еще до эпохи массового школьного образования), более половины взрослого мужского и женского населения европейского региона в 1800 г. все еще не могли извлекать смысл из печатных текстов, а потому были лишены и весьма важной способности читать Библию. На ранней фазе печатной культуры случались странные истории, а также политические конфликты с применением насилия. Немалая часть значительных книжных сокровищ средневековой Европы была утеряна вследствие неосторожности монахов. Книги закапывали или сжигали во время крестьянских восстаний (например, в Германии в 1520-х годах), то же самое порой делали сторонники Реформации; в Англии фанатики, стремившиеся избавиться от трудов «зла», отождествленного с Римской католической церковью, и считавшие, что печатный станок — на их стороне, разграбили многие монастыри и церковные библиотеки, включая и знаменитую Оксфордскую библиотеку XIV в., многочисленные сокровища которой были сожжены или распроданы в 1550 г. сторонниками Эдуарда VI.

Конечно, печатный станок сначала пробудил великие надежды, особенно среди людей, обделенных властью. Но среди власть имущих он также часто вызывал вспышки политических страстей. Например, в XVIII в. громили новомодное увлечение женщин из «средних слоев общества» — чтение романов, которое называли «великим несчастьем». Чтение, уподобленное «яду, впрыснутому в кровь», считалось «пагубой». Вспышки гнева, направленного против распространения грамотности, обычно были связаны с глубоко запрятанным страхом перед тем, что печатный станок станет причиной социального взрыва. Этот мотив сохранился вплоть до XIX в., когда печатный станок и его продукция, а также постепенное распространение грамотности и прогреcсивное развитие представительной демократии по-прежнему подвергались яростным нападкам, иногда даже со стороны самих демократов, поскольку считалось, что они бередят и смущают слабые умы людей.

Рассмотрим еще один пример действия правила победителей и проигравших: в XIX в. создание глобальной сети электрических телеграфных кабелей означало возможность быстрой пересылки закодированных сигналов по континентам и океанам, например, из Шанхая в Кейптаун или из Сан-Франциско в Окленд. Электрический телеграф стал революционной сигнальной системой. Для его работы требовался оператор, который устанавливал и прерывал контакт при помощи телеграфного ключа, производя слышимый «щелкающий» сигнал, который интерпретировался и переписывался на другом конце другим оператором телеграфа. Новая система передачи информации, пока та еще важна, оказала революционное воздействие. Мгновенная передача сообщений на большие расстояния, независимо от времени дня или погоды, сблизила некоторых людей. Социальные связи между операторами телеграфа (которых называли «бумерами») усиливались благодаря болтовне, шуткам, обмену разными историями и игре в шахматы. Телеграф стал медиумом страстных увлечений (в романе Эллы Чивер Тэйер «Проводная любовь» («Wired Love», 1879) был описан подобный сетевой роман), но, самое главное, он выступил великим победителем древней тирании расстояния. Теперь можно было отправить сообщения из Лондона в Бомбей и получить ответ менее чем за 4 минуты; или же отправить их из Лондона через Суэц и Бомбей до Сиднея всего за 7 часов (в 1870-х годах печатные сообщения, перевозимые быстрым клипером, в среднем проделывали тот же путь за 60–80 дней).

Трансконтинентальные агентства (Reuters и Associated Press) рассказывали новости далеких событиях тем, кто жил в географической изоляции. Среди наиболее неожиданных последствий, обусловленных развитием проводных сетей, — тот факт, что телеграф помог заложить основы для намного более глубокой электрификации коммуникации в обществе, что было связано с применением телефонов.
«Викторианский Интернет», как потом стали называть электрический телеграф, оказал беспрецедентное влияние на жизни миллионов людей, по-разному связав их и построив между ними множество новых мостов. Некоторые комментаторы тех времен пришли в такое возбуждение, что появились предсказания, будто телеграф в самом скором времени приведет к завершению эры национальных государств и к миру во всем мире, поскольку будут заложены основания глобальной банковской и торговой системы. Как писал Норман Энджел в своем бестселлере «Великая иллюзия» («The Great Illusion», 1909), «скорость сообщений», разогнанная телеграфом, «существенно и на самом глубоком уровне изменила проблемы современной международной политики, если сравнивать с прежними временами». Телеграф сделал возможной глобальную систему кредитования и финансовой взаимозависимости государств; тем самым он заложил основания мира, определяющегося «исчезновением соперничества отдельных государств». И неважно, что первая большая глобальная война уже стояла на пороге и что телеграфная система породила множество эффектов в стиле «победители — проигравшие».

Техническая инновация и политические последствия не сходились друг с другом. Получили распространение телеграфные мошенничества, несмотря на усилия телеграфных экспертов по сетевой безопасности. Целые состояния создавались и терялись в считанные часы из-за применения корпорациями поминутных докладов о состоянии фондовых рынков. Расцвели монополии, такие как Western Union; Pony Express и другие перевозчики, использовавшие, к примеру, голубей и конный транспорт, в США остались не у дел, поскольку с 1860-х годов телеграф в этой стране обошел все остальные способы передачи банковских трансакций, новостей, результатов выборов, сообщений о смерти, времени прибытия и отправления судов, а также врачебных консультаций.

Телеграф также дал сильным группам еще больше пространства для маневра, позволив им принимать более влиятельные решения. В 1858 г., когда первый трансатлантический кабель связал Америку и Европу, было много фейерверков, салютов из пушек, факельных шествий, колокольного звона, проповедей и разговоров о взаимопонимании, гармонии и мире во всем мире. Но на самом деле телеграф функционировал в качестве инструмента политического господства, иногда навязываемого людям силой. Показательным примером является то, что в центральной Австралии наземные части длинного медного кабеля, изолированного латексом, проходили через земли туземцев. Несмотря на возражения со стороны местных жителей, телеграфные ретрансляционные станции строились в священных местах. Прибыли колонисты вместе со своим скотом, под прикрытием ружей; землю отобрали; сопротивление туземцев было подавлено карательными экспедициями европейцев, готовых сеять хаос и смерть. В результате телеграф, который мог стать величайшим освободителем человеческой коммуникации от оков времени и пространства, породил формы контроля, чьи административные техники и политический символизм отличаются не просто мимолетным сходством с более поздними.

Декаданс медиа

Декаданс не ограничивался эпохой печатного станка или телеграфа. История меняющихся режимов коммуникации показывает, что каждая эпоха сопровождалась жалобами на ее предположительно декадентские эффекты. Вспомним хотя бы о возражениях Платона на обманчивые речи афинской демократии собраний. Он называл ее «театрократией» (theatrokratia), формой правления, граждане которой напоминают шумных посетителей театров, вставших в позу обывателей, опьяненных мыслью, что им дано право публично вещать о всевозможных предметах, бросая вызов непоколебимым законам философского знания. Если брать следующую эпоху, когда установилась представительная демократия, показательным примером может быть претензия Кьеркегора, считавшего, что печатный станок был непосредственно причастен к развитию «публики» («какого-то гигантского нечто, абстрактной и голой пустоты, которая есть все и ничто») вместе с ее этикой бессмысленной «говорливости», «математического равенства» и «глупыми болтунами», у которых есть «учебники на все случаи жизни». Еще один пример — параллельная критика Джоном Стюартом Миллем тех опасностей для свободы, которые создаются не королями и тиранами, а бурно расцветающим «общественным мнением», питаемым газетами, памфлетами, книгами и петициями.

«В настоящее время отдельные люди затеряны в толпе, — писал Милль. — В политике едва ли не банальностью будет сказать, что теперь миром правит общественное мнение». И далее: та публика, которой мнение называется общественным мнением, не всегда одна и та же: в Америка эта публика есть белое население, в Англии — преимущественно средний класс, но во всяком случае эта публика есть масса, т.е. коллективная посредственность. И, что составляет еще более замечательную новизну нашего времени, — масса берет свои мнения не у лиц, высоко стоящих в церковной или государственной иерархии, не у тех или других общепризнанных руководителей, и не из книг; ее мнения составляются для нее людьми, весьма близко к ней подходящими, которые под впечатлением минуты обращаются к ней или говорят от ее имени в газетах.

Похожим образом и наша эпоха отмечена заявлениями о ее декадентских чертах. Некоторые из них заслуживают серьезного внимания хотя бы потому, что мы наблюдаем вокруг себя действие меняющих мир медиаинноваций, сопровождающихся негативными тенденциями, грозящими подорвать богатый демократический потенциал коммуникационного изобилия. Удивительно, но в рамках демократической теории этим негативным процессам пока уделялось мало внимания. Поэтому мы должны задаться вопросом: что такое декаданс медиа? И какие именно декадентские тренды угрожают сегодня развитию свободной коммуникации в демократических условиях?

Когда в этой книге мы говорим о декадансе медиа, имеется в виду особое определение, которое мы намеренно разводим с общепринятым. Этот термин обозначает значительный разрыв, образующийся между, с одной стороны, безоблачными идеалами свободного и честного публичного оспаривания и наказания власти, неограниченного плюрализма мнений, публичной преданности представителей делу включения всех граждан в социальную жизнь и утверждения равного отношения ко всем ним, даже в трансграничных условиях (т.е., по сути, идеалами мониторной демократии) — и, с другой стороны, более грубой, изрезанной бороздами реальности, в которой средства коммуникации тесно связаны с грязным бизнесом по укреплению нетерпимости во мнениях, подавлению общественного контроля власти и взращиванию слепого согласия с существующим порядком вещей.

Декаданс — это, конечно, неоднозначное слово с весьма негативными коннотациями роскошества и потакания слабостям. Следует выделить другие коннотации этого термина. Он часто использовался для описания исчезновения цивилизации, которая некогда процветала, основываясь на сильных самоочевидных мифах, чье гипнотизирующее влияние на весь цивилизованный порядок теперь сходит на нет. Так рассуждали фашисты в 1920-х и 1930-х годах. Точно такой же позиции придерживались многие консерваторы из мира политики и литературы, которые считали, что декаданс начинается тогда, когда цивилизованные народы, некогда жившие в основном своими инстинктами и предрассудками, а потому довольствовавшиеся своим существованием и не тревожившиеся бессистемными размышлениями о необоснованности своего образа жизни, внезапно начинают пробуждаться из гипноза. Когда такое случается, каденция, ритм старого порядка сбивается и превращается в декаданс. Воцаряются упадок, разруха и вырождение. Наступает паралич; исчезает чувство того, что рай возможен. Знакомый мир начинает ощущаться так, словно он разваливается на части, однако сопровождающая это состояние возбужденность не дает ясного чувства продвижения вперед. Старые предрассудки, некогда игравшие продуктивную функцию, ставятся под вопрос. Приходит царство энергичных сомнений и диалога; распространяющаяся способность к абстрагированию уничтожает все достоверности. Однако верх берут фрустрация и усталость. Чувствуется, что старые формы жизни исчерпали себя. Декаданс — это миф, подорванный слепым сомнением; это бессмысленное стремление к концу знакомого или то, что французы называют vague à l’âme.

Далее мы отказываемся от консервативного, разделяемого правыми понимания декаданса, — просто из-за его элитизма, который расходится со столь удачно подбадриваемым мониторной демократией эгалитарным духом, сильным общественным ощущением изменчивости и нелегитимности неравных властных отношений. В представленной в этой книге теории коммуникационного изобилия и его негативных последствий категория декаданса используется иначе. Следуя в какой-то мере духу исследования Монтескье о разрушении римской гражданственности вследствие имперской экспансии — его «Размышлениям о причинах величия и падения римлян» (1734), мы ставим другую цель: шокировать читателей и стимулировать «дикие мысли», выделив новую область исследований антидемократических трендов, которые должны вызывать недовольство у всякого думающего демократа. В противоположность распространенным значениям этого термина, например, использованию «декаданса» как синонима невоздержанности (скажем, избыточного потребления шоколада или какого-то другого вкусного продукта), далее мы предпринимаем все усилия, чтобы избегать сугубо оценочных или легковесных значений этого слова. Я буду подразумевать под ним разложение посреди изобилия; при этом в данной книге, разрывая связи между понятием декаданса и консервативными или фашистскими теориями упадка цивилизаций, я не предполагаю, что современные проявления упадка являются постоянными или необратимыми. Собственно, далее будет предложено несколько средств от декаданса медиа. Однако подробных рекомендаций не будет просто потому, что усилия, которые необходимо направить на защиту демократического потенциала коммуникационного изобилия, зависят от выбранного направления действий в различных ситуациях, а не от общих формул, содержащихся в практических руководствах. В этой книге подчеркиваются необязательность и обратимость декаданса медиа. Эта книга не разделяет фатализм, веру в то, что мир движется по собственному пути и что все развивается лишь затем, чтобы потом прийти в запустение.

Декаданс — это процесс, тренд; и остается открытым вопрос о том, окажутся ли декадентские тренды, которые мы далее попытаемся осветить, фатальными для демократических сил во всем мире. В конечном счете ответы на этот вопрос являются политическими: их дадут не только время, обстоятельства и удача, но прежде всего смелость и разум граждан и их избранных и неизбранных представителей вкупе с такими силами, как креативное технологическое изобретательство, создание новых институтов, правовое регулирование и поведение профессиональных журналистов и собственников медийного капитала на рынке.

Professor of Politics, University of Sydney, Berlin Social Science Center