4365. Искаженная демократия

[Надя Урбинати]

http://postnauka.ru/longreads/56311

Отрывок из книги «Искаженная демократия» политолога Нади Урбинати об индивидуальной свободе, открытости политической игры и демократической легитимности
Издательство Института Гайдара - 26.01.2016

Совместно с Издательством Института Гайдара мы публикуем отрывок из книги «Искаженная демократия. Мнение, истина и народ» профессора Колумбийского университета и специалиста в области современной политической мысли и политической теории Нади Урбинати, посвященной критическому анализу противоречий современной демократии.

Назад к демократическим процедурам

Благодаря технологическим средствам, которые нужны для осуществления свободы мнения в современном обществе, экономическая власть проникает в политику и оккупирует ее за счет своего могущества. Политические мнения могут стать и в действительности уже стали во многих демократических странах товаром, который можно купить и продать за деньги, так что неравенство в политике все более закрепляется. Неравенство в возможностях пользования своими политическими правами и экономическое неравенство обычно идут рука об руку, подкрепляя друг друга. Благодаря собственности на средства коммуникации или контроля над ними у тех граждан, которые обладают большей экономической властью, может быть больше шансов выбрать предпочтительных для них представителей и, соответственно, упростить принятие решений, им выгодных. Это нарушение правового и политического равенства, которое способно стать угрозой демократическим процедурам, понизив барьеры, защищающие от произвола. С точки зрения Джеффри Уинтерса, власть медиаресурсов может способствовать стабилизации властной олигархии, и именно по этой причине она столь привлекательна для тех, кто хотят использовать свою «личную харизму, статус, смелость, слова или идеи, чтобы мобилизовать массы людей, которые в противном случае остались бы пассивными, создав из них мощные социальные или политические силы».

Оуэн М. Фисс разработал, пожалуй, наиболее убедительную концепцию, объясняющую, почему рынок ограничивает равенство и почему демократическое государство не должно считаться исключительно врагом, когда рассматриваются вопросы формирования мнения:

Роль государства в защите демократии становится, однако, очевидной, как только мы поймем, что рынок сам по себе является ограничительной структурой. Хотя реприватизированная пресса может называться «свободной», поскольку государство не владеет газетами, теле- и радиостанциями и не контролирует их, медиа не действуют в социальном вакууме. Собственники стремятся максимизировать прибыли, максимизируя доходы и минимизируя расходы… Таковы железные законы капиталистической экономики; для реприватизированной прессы они действуют так же, как и для любой иной фирмы. Поэтому, чтобы противодействовать этим ограничениям, налагаемым на прессу рынком, возможно, потребуется государство.

Главная цель — это защитить условия, благодаря которым работают демократические процедуры. На последних страницах этой главы я предложу три аргумента, развивая следующую мысль: последовательная процедурная интерпретация демократии лучше отвечает на перфекционистский аргумент о правовом вмешательстве, чем либеральная концепция невмешательства. Кроме того, я буду доказывать, что в области формирования мнения нужно государственное вмешательство, которое бы устраняло барьеры, мешающие равным возможностям политического участия.

Первый аргумент связан с признанием политической свободы как условия индивидуальной свободы. В прошлом, осмысляя феномен деспотических режимов и популистских форм демократии, либеральные теоретики пожелали отделить обладание индивидуальной свободой от демократической формы правления или политического равенства. Например, Берлин утверждал, что свобода от вмешательства [извне] может одинаково и соблюдаться, и нарушаться как в автократии, так и в демократии; в самом деле, индивидуальной свободой можно обладать (а также утратить ее) и в демократии, и в автократии, и в этом смысле «она не связана, по крайней мере логически, с демократией или самоуправлением… нет необходимой связи между индивидуальной свободой и демократическим правлением». Однако он не говорил, что эта истина сохраняется и в отправном для нас случае — равной свободы от произвольного вмешательства власти, свободы, которая должна быть у каждого индивида. Для доказательства своего аргумента Берлин должен был ограничить понятие индивидуальной свободы случаем индивида, практическому волеизъявлению которого препятствует внешнее произвольное препятствие. Ссылка на публичное отношение индивида к другим гражданам оставалась внешней для понятия свободы как невмешательства, которое, следовательно, не зависело от какой бы то ни было формы правления.

Однако, если мы следуем принципу равной политической свободы, если, иными словами, полагаем, что политическая свобода опирается на действия, регулируемые законом и на [равное] распределение легальной возможности быть свободным, тогда характер правления становится крайне важным вопросом. Тогда уже невозможно согласиться с выводом, будто политический порядок безразличен для защиты индивидуальной свободы. Политические свободы являются «особыми», поскольку, чтобы их «действительная ценность» была гарантирована, все граждане «должны быть достаточно равны в том смысле, что у всех должна быть реальная возможность» делать то, что им позволяют делать их политические права: голосовать, конкурировать за официальные посты, а также осмысленно участвовать в «публичном форуме».

Свобода среди тех, кто в равной мере обладает политической властью, — это довод против деспотизма и олигархии, поскольку это довод против концентрации власти над волей и мнением. Со времен древних Афин именно таково демократическое значение свободы: это добровольные публичные отношения среди равных, которые могут заставить принести в жертву волю одного (например, когда надо повиноваться законам) ради цели, которая считается выгодной всем, поскольку она не приводит к неравному распределению власти, навязывающему повиновение, или к господству некоторых. Следовательно, гражданин демократии готов принять республиканское различие между «нерегулируемым действием и действием, регулируемым законом», но лишь при том условии, что оно проводится с уточнением, согласно которому действие должно «регулироваться автономным законом (который принимается добровольно)».

Такое понимание свободы, в котором политический порядок считается основным договором, который граждане заключают, чтобы разрешать разногласия относительно того, как регулировать свои взаимодействия, подходит для описания равной политической свободы, поскольку им постулируется, что, если я не хочу подчиняться власти другого, я должен так или иначе участвовать в принятии решений, которым я должен повиноваться. Это представление о свободе отражается во втором условии процедурной демократии и оно позволяет наделить смыслом тот факт, что у демократии нет внешнего, каких-то специфических целей, которые она должна была бы достичь за пределами самого процесса принятия решений, осуществляющегося благодаря политической свободе — по причинам, которые определяются ее природой.

Второй аргумент относится к имманентной природе демократической легитимности. Наиболее влиятельные современные теоретики демократии от Дьюи до Кельзена, Хабермаса и Боббио отмечали это условие имманентности, доказывая, что демократии не нужно домысливать наличие дополитической природы как места неотчуждаемых прав, чтобы оправдать и соблюсти их. Напротив, демократия проявляется (а ее история начинается) тогда, когда сообщество людей начинает заявлять о неотчуждаемых правах; то есть когда оно применяет инструмент прав, чтобы решить свои внутренние проблемы и разногласия, ради регулирования своих общественных отношений.

«Воля сообщества в демократии всегда создается за счет дискуссии между большинством и меньшинством, через свободное обсуждение аргументов за и против определенного регулирования рассматриваемого вопроса. Это обсуждение осуществляется не только в парламенте, но и, прежде всего, на политических собраниях, в газетах, книгах и других проводниках общественного мнения. Демократия без общественного мнения — это противоречие в определении. Поскольку общественное мнение может развиться только там, где гарантированы интеллектуальная свобода, свобода слова, прессы и религии, демократия совпадает с политическим, хотя и не обязательно экономическим, либерализмом». Хабермас парафразировал идеи Кельзена, создав концепцию обсуждения, которая не мешает тому, что «классические свободы рождаются вместе с политическими правами», поскольку без этих прав, которые «гарантируют частную автономию» каждого гражданина, не может быть «среды, легально учреждающей условия», при которых граждане «могут использовать свою публичную автономию».

У нас не может быть демократии, которая бы не зависела от индивидуальной свободы и того, что мы называем основными правами; демократия невозможна без правовой системы, которая задумана для внедрения верховенства закона. Два этих уровня — индивидуальных прав и демократической политики — предполагают друг друга, если верно то, что в демократии политика создается на широком, плюралистическом, публичном форуме мнений, в рамках которого только и может возникнуть или измениться политическое согласие, а несогласие обладает полным правом на существование и публичность; внутри которого к тому же принимается различие между политическим большинством и политическим меньшинством, обусловленное демократической процедурой, благодаря которой мнения должны считаться каждое по отдельности и в соответствии с принципом большинства.

Получается, что демократические решения легитимны (и на деле лучше недемократических), поскольку обычно они создают более совершенное самоуправляющееся сообщество, приближаются к более надежным результатам или же к тем, которые близки к правильным решениям. Эта точка зрения, свойственная перфекционистской концепции демократии, опирается, насколько можно судить, на скрытую апорию, поскольку политическую легитимность она обосновывает «постфактум-логикой», которая должна оправдать повиновение результатом, каковой еще нужно доказать, что абсурдно.

Но демократия как диархия наделяет демократический процесс самостоятельной нормативной ценностью как раз потому, что ни одно мнение не может претендовать на непререкаемый авторитет, даже то, что получило поддержку большинства, поскольку оно открыто для оспаривания и изменения. Я использую термин «имманентизм» для передачи той мысли, что демократия принимает конфликт, задаваемый процедурами и политическими институтами, в качестве нормы политического участия, а не ради результатов, им обещанных, поскольку она дает всем гражданам шанс свободно и открыто высказывать свои мнения и организовываться ради изменения или критики существующих законов и выборных официальных представителей. Демократия — это и есть ее процедуры, с тем лишь уточнением, что у нее нет никакой внешней инстанции, которая могла бы оценить «содержательное качество ее решений». В этом смысле она «не факт и никогда им не будет». Ее процедуры обладают нормативной ценностью, поскольку они позволяют заменить насилие политической конкуренцией за управление, причем возможно это за счет защиты и укрепления равной политической свободы. Из этого следует, что неопределенность результата и открытость политической игры — и есть наиболее ценные «результаты» демократии, благодаря которым мы можем свободно и по своей воле участвовать в политике, голосуя и формируя политические мнения. Клод Лефор весьма убедительно подчеркнул безосновную, имманентную природу современной демократии, тот факт, что она перестает отождествлять власть с конкретными людьми и делает ее вездесущей: «Благодаря дискурсу… [представительная демократия] показывает то, что власть никому не принадлежит; что те, кто отправляют власть, не обладают ею; что они, на самом деле, не воплощают ее; что отправление власти требует периодического, повторяемого оспаривания, а авторитет людей, наделенных властью, создается и пересоздается в результате проявления воли народа».

Это приводит меня к третьему аргументу, который относится к самодостаточности и внутренне связан с двумя предыдущими. В демократии, как ни в одной другой политической системе, крайне важно, чтобы средства и цели были согласованы друг с другом. Демократия — это согласованность средств и целей, поскольку она является одновременно и целью, и процессом ее достижения. И она не допускает простых путей именно потому, что не является всего лишь функциональным способом достижения определенной цели или какого угодно рода целей (пусть и благих). Благо цели не оправдывает нарушения демократического процесса принятия решений. Материальные и формальные аспекты всегда следует рассматривать вместе, если процесс принятия решений должен проводиться демократически.

Рассмотрим некоторые исторические примеры применения плохих средств (то есть нарушения равенства) ради достижения благой цели. Либералы первыми поняли, что мнение может действительно приобрести качества позитивной власти (подавляющей или навязывающей), тогда как его природа не изменяется (оставаясь негативной, невидимой и лишенной возможности прямого принуждения). Также они попытались разработать возможные решения этой проблемы. Например, Милль вернулся к идее Цицерона об открытом голосовании как средстве, благодаря которому мудрейшие, наиболее компетентные и добродетельные граждане могли бы осуществлять свое гипотетически благотворное влияние на обычных, предположительно некомпетентных или немудрых граждан. Более современным и менее наивным, однако не менее проблематичным с демократической точки зрения было предложение, выдвинутое Уолтером Липпманом в 1922 году: создать независимый класс экспертов по политическим и социальным вопросам (то есть выпускников университетов или докторов политических наук), которые должны «делать скрытые факты понятными и известными для тех, кто принимает решения».

И если Милль предложил вмешиваться в дела управляемых путем сдерживания или усмирения их страстей и предрассудков посредством электоральной системы, которая давала более компетентным и добродетельным больше возможностей повлиять на выборы (это предложение никак не подтверждается эмпирически и само является результатом предрассудка, согласно которому более высокий уровень образованности ведет к большей политической добродетели), Липпман, напротив, предложил вмешаться в дела правящего класса, облегчить выполнение его функций с помощью компетентных специалистов-технократов. Скептически относясь к возможности склонить публику в целом к формулировке мудрых или компетентных решений и не поставить при этом под удар индивидуальную свободу, Липпман, как он сам писал, обратил внимание на тех, у кого в руках были инструменты власти. Однако и Милль, и Липпман обратились к стратегиям, которые я буду называть «платонистскими», поскольку они были нацелены на увеличение политического неравенства, а не на противодействие ему. Их решения не согласовывались с условиями демократии, поскольку они пытались достичь легитимной цели (контроля власти мнения большинства) нелегитимными средствами (введением элементов неравенства среди граждан). Они нарушили правило демократической согласованности — в основном потому, что усмотрели угрозу свободе в политическом равенстве.

В противоположность этим ориентированным на содержание стратегиям, предполагающим, что демократия не может быть самодостаточной, я предлагаю наделить нормативной ценностью демократические процедуры и интерпретировать их так же, как Брайан Барри интерпретировал теорию правосудия как непредвзятости: оно не «только должно вершиться, но и должно быть видно, что оно вершится. А это значит, что решение должно быть получено честно. Даже если решение само по себе совершенно справедливо, оно все еще запятнано, если метод, которым оно получено, был нечестным». Точно так же демократия является самодостаточным режимом, если интерпретировать ее в качестве множества процедур, скрепленных конституцией, поскольку она внутри себя самой обладает условием собственного ограничения. Однако корректные процедуры без надежных принципов, на которые они опираются и которыми не может выступать пустая возможность участвовать в принятии решений и влиять на них, способны вести, как мы отмечали, к упадку доверия в демократической диархии. Чтобы не допустить этого нужно, как объяснил Кельзен, считать конституцию не «внешним» ограничением власти, которую люди могут легитимно отправлять по отношению к самим себе, а первичным условием отправления этой власти, которое требует постоянного исправления и перестройки.

Следовательно, вопреки традиционному взгляду, который поощрялся критиками демократии еще с античных времен, она не является аморфным режимом, который должен усмиряться внешне разработанными стратегиями. Как было ясно с момента рождения демократии в Афинах, она содержит внутри себя свои собственные основания и средства самоограничения, как конечно, и свои искажения. Это означает, что в рамках самой демократии могут происходить изменения — не случайно Аристотель описал шесть возможных форм демократического режима, начиная с конституционного полиса и заканчивая демагогическим. Эти изменения можно объяснить как изменения внутри диархического отношения воли и мнения, происходящие, когда одна из частей получает власть над другой. Они способны изменить сам облик демократии.

Сохранять равновесие между демократическим процессом принятия решений и властью мнения — это задача, которую должна ставить себе представительная демократия, если желает защитить себя. Она может решаться не только за счет того, что гражданам позволяется играть в игру политики (то есть так или иначе участвовать в принятии законов, которым они подчиняются), но и за счет того, что им демонстрируется: игра, в которую они играют, честна, поскольку она ведется по правилам, в равных для всех условиях, предполагающих равное отношение ко всем участникам.

Три этих условия вместе — равная свобода, имманентность и самодостаточность — позволяют наполнить смыслом максиму Токвиля, согласно которой демократия не дает нам гарантии превосходных или хороших решений (на самом деле, ее решения порой оказываются плохими или глупыми); она дает нам гарантию того, что мы можем исправить или изменить все решения, не ставя под вопрос и не упраздняя политический порядок, то есть без утраты нашей свободы. В целом демократические решения должны исправляться демократическими средствами; они должны изменяться посредством прямых и косвенных стратегий, которые задуманы так, чтобы по возможности снизить риск искажения и превращения в средства, служащие целям, отличным от равной политической свободы.

Ph.D., Professor of Political Theory, Columbia Universit