*3240. Чарльз Тилли. Демократия

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1215
Submitted by Chalnev on пн, 09/28/2009 - 21:33

Политолог и этнограф Адам Эшфорт пришел к поразительному выводу относительно демократизации в Южной Африке: трудно завоеванной демократии здесь угрожает колдовство. Долгие годы (с 1990 г. по сегодняшний день) Эшфорт жил общей жизнью с населением Соуэто (Юго-Западный район), громадного пригорода Йоханнесбурга, где селятся практически только чернокожие. На собственном жизненном опыте он узнал то, что большинство обозревателей называют переходом Южной Африки от авторитаризма к демократии.
Перед тем как начать работать в Соуэто, Эшфорт основательно проанализировал тот правовой процесс, который позволил оформиться апартеиду (Ashforth 1990). Но затем, готовясь написать о колдовстве, насилии и демократии, он полностью погрузился в этнографию. Обладая преимуществами непосредственного наблюдателя, возможностями личного вмешательства и постоянно опрашивая знакомых, Эшфорт создал впечатляющую картину борьбы, раздоров и надежды посреди бесчеловечного насилия. Погрузившись в этнографию, Эшфорт был вынужден отказаться от тех умозрительных категорий и толкований, которыми прежде описывались борьба во время апартеида и после него.
Эшфорт убедительно доказывает, что колдовство и магия мешают демократизации в Южной Африке. Жители Соуэто, и южноафриканцы вообще, в массе своей верят, что злые существа могут вызвать оккультные силы и нанести вред тем, кого они не любят и кому завидуют. Это призвание оккультных сил и есть колдовство, которым некоторые владеют как родовым ремеслом, а некоторые овладевают этим искусством в течение жизни и таким образом становятся колдунами; и только таким же (оккультным) противодействием можно справиться с разрушительными последствиями (первоначального) колдовства. Колдовством можно убить, причинить человеку страдания и разрушить его карьеру. Вся будничная жизнь южноафриканцев пронизана страхом колдовства, сопротивлением и противодействием колдовству и колдовскими действиями. При населении в 44 млн примерно полмиллиона южноафриканских «пророков» специализируются на борьбе с колдовством (Ashforth 2005:8). В этой борьбе пророки прибегают к сверхъестественным силам, при особом содействии предков.
Колдовство существовало в Южной Африке задолго до демократизации. Будучи фактом африканской жизни, оно, по крайней мере в течение столетия, соединялось с религиозной практикой и другими верованиями, включая многочисленные христианские секты, бравшими на себя задачу организации духовной жизни в негритянских поселениях. Во время широкой антирелигиозной мобилизации восьмидесятых годов в этих негритянских поселениях обвинение в колдовстве часто означало одновременное обвинение в том, что колдун — платный государственный информатор. Толпы молодежи часто нападали на информаторов и колдунов — не проводя между ними большого различия — наполняли керосином шины и, надев такую шину на шею подозреваемого, поджигали ее. В эпоху постапартеида нападкам подвергались уже не информаторы, а колдуны (Ashforth 2005, Bozzoli 2004). В Соуэто демократизация не победила колдовства. Напротив, как сообщает Эшфорт, колдовство захватило еще большие области и после девяностых годов стало опаснее.
Как это могло случиться? Эшфорт предлагает два связанных друг с другом ответа. Во-первых, до 90-х годов жители Соуэто жили более или менее одинаково: они подвергались притеснениям со стороны авторитарного южноафриканского государства и испытывали другие немалые трудности. Затем жизнь стала менее определенной именно потому, что появились новые возможности бегства из этих мест или продвижения прямо здесь. Во-вторых, в Соуэто и в других районах некоторое меньшинство чернокожих получило такое образование, такую работу и такие доходы, о которых они прежде не могли и мечтать. Возникает класс чернокожей буржуазии, состоящий главным образом из активистов бывшего Африканского национального конгресса (АНК) (Johnson 2004:224—225). Большинство же чернокожих африканцев осталось далеко позади. За несколько лет в середине 1990-х гг. в Южной Африке 20% чернокожих семейств увеличили свои реальные доходы на 15%, в то время как две пятых беднейшего населения сократили свои доходы на 21% (Terreblanche 2002:388). В результате среди чернокожего населения возникло неравенство. Как следствие — зависть и чувство обиды, которые вообще питают колдовство, стали теперь отравлять отношения соседей, друзей и родственников.
Вера населения в колдовство угрожала южноафриканской демократизации по многим параметрам. Она исключительно осложняла борьбу с тем медицинским бедствием, которое обычно поражает бедняков: со СПИДом. В 2003 г. приблизительно 21,5% населения Южной Африки в возрасте от 15 до 49 лет были ВИЧ-инфицированы; 1000 человек в день начали умирать от СПИДа (UNDP 2005:248, Johnson 2004:227). Из числа тех беременных женщин, которые посещали пренатальные клиники провинции Квазулу в 2004 г. не менее 40,7% были ВИЧ-инфицированы (Alert 2006:1). В той степени, в какой пораженные СПИДом больные и их семьи считали эту болезнь следствием колдовства — то есть в значительной степени, — и без того неспешные усилия государства справиться с этой бедой еще более замедляются, а неравенство по параметру «здоровье» возрастает. В общем, разрыв между тем, что рядовые граждане считали главной угрозой их жизни и безопасности, и государственными программами, привел к дискредитации государства как гаранта и защитника, при том что отсутствовала и взаимообязывающая процедура обсуждения.
Перед властями Южной Африки встала сложная проблема. Если признать, что колдовство является главной проблемой, с которой граждане сталкиваются постоянно в своей повседневной жизни, то что с этим можно поделать? Сколь-нибудь серьезные попытки искоренить колдунов и колдовство могли показаться ущемлением прав человека, вторжением в его частную жизнь и нарушением законов. Если же начать пропагандистскую и образовательную кампанию с целью разоблачить колдовство как нечто нереальное, фантастику и уничтожить его влияние, то власти могут восстановить против себя исстари утвердившиеся верования и практики. Южноафриканские демократы, призвав к просвещению, заключает Эшфорт, рискнули пойти против основной массы населения:
«Они пойти на риск отчуждения от того, что было неистребимым элементом повседневной жизни граждан этой страны, граждан, которые жили в мире, полном колдунов. Лидерам, допускавшим подобное отчуждение, предстояла трудная борьба на пути создания образа демократического государства как режима, воплощающего истинные интересы своих граждан. Но если бы они не пошли на разрыв с колдовством и магией, тогда народ мог принять стремившихся к власти за самих агентов злых сил. Таким образом, те, кому предстояло управлять демократическим государством в мире колдовства и магии, должны были продвигать права человека, избегая опасности того, чтобы их самих не приняли за защитников колдунов и магов, за тех, кто был проводником оккультного насилия в общинах» (Ashforth 2005:15).
Конечно, перед каждой демократией встают моральные и политические дилеммы, когда предпосылки публичной политики не совпадают с утвердившимися представлениями граждан: если при определенном режиме большинство населения выступает против однополой любви или высокой оплаты труда представителей исполнительной власти, обязано ли государство объявить эти явления вне закона? Большинство граждан ставят религиозные законы выше светских законов, в таком случае должно ли государство вводить религиозный закон? Южноафриканская дилемма гораздо труднее этих обычных проблем демократии, потому что нет такого простого компромисса между конфликтующими правами, который бы разрядил сложившуюся ситуацию. В результате южноафриканские политики просто молчат о проблеме колдовства и магии.

Современные противоречия Южной Африки развертываются в условиях грандиознейшего национального движения XX в. До революции 1980-х гг. Южная Африка не сталкивалась с демократией, и до того, как сформировалось относительно объединенное государство Южная Африка в начале XX в., сменявшие друг друга режимы строились на расовом угнетении. Тем не менее пришедшая к власти в результате всеобщих выборов 1948 г. коалиция, где доминировали африкандеры, еще больше усилила расовый характер власти, официально приняла систему градации по расовому и этническому принципам, продолжая укреплять и без того высокий государственный потенциал. Так что, как мы видим, Южная Африка при начале дедемократизации уже находилась в недемократическом состоянии.
По рис. 5-1 мы можем проследить траекторию развития государства в координатах демократия/потенциал государства: с 1848 г. прослеживается дедемократизация и усиление потенциала государства до примерно 70-х гг., дальше — дедемократизация при одновременном снижении потенциала государства в течение двадцатилетнего роста народного сопротивления, за чем последовала впечатляющая демократизация и относительное восстановление потенциала государства после 1990 г. Скорость и размах этих преобразований напоминают события во Франции после 1789 г. и Швейцарии в 1840-е гг. — во всех этих случаях мы имеем дело с революционным изменением.
Теперь нам предстоит рассмотреть, как развитие Южной Африки в координатах потенциал государства/демократия взаимодействовало с категориальным неравенством. Издавна и до наших дней южноафриканцы чрезвычайно страдали из-за того, что в основе установившегося режима лежало крепкое сращение неравенства и публичной политики. Однако в последнее время Южная Африка породила самую невероятную в мире систему соединения демократизации с закосневшим неравенством. Как же нам разобраться с этими сложными взаимодействиями?
Прежде чем рассматривать эти взаимодействия, остановимся на отношениях между равенством, неравенством, демократизацией и дедемократизацией вообще. В этой главе мы предложим широкий обзор таких отношений, а потом попробуем подтвердить наши выводы на конкретных исторических примерах, включая Южную Африку в XX и XXI веках. Мы рассмотрим: 1) как вообще возникает категориальное неравенство; 2) какую роль играют государства и режимы в создании и трансформации категориального неравенства; 3) как пункты (1) и (2) влияют на демократизацию и дедемократизацию.
Какие проблемы возникают при демократизации в связи с неравенством? Проанализировав исторический опыт Бразилии, США и Индии, мы можем сказать, что более или менее хорошо функционирующие демократии могут возникать (и функционировать) даже в условиях громадного материального неравенства. Социальное неравенство задерживает демократизацию и подрывает демократию в двух случаях: первое — когда устойчивые различия (такие, которые отличают вас от ближних) превращаются в обычное категориальное различие по расе, полу, классу, этнической принадлежности, религии или делят на иные большие группы; во-вторых, когда эти категориальные различия прямо претворяются в публичную политику. До 1990-х гг. южноафриканский режим не только способствовал претворению обычных различий (тем, что он называл «раса») в массовые материальные неравенства, но также встраивал эти различия прямо в политические права и обязанности.
В какой степени взаимодействия гражданин—государство оформлены соответственно категориальным различиям, преобладающим также и в общественной жизни, в той степени эти различия подрывают и широкие, равноправные, защищенные и взаимообязывающие процедуры обсуждения. Эти различия блокируют или разрушают демократическую политику, потому что неизбежно вводят большой ресурс неравенства в политическую жизнь. Они препятствуют формированию коалиций, которые бы преодолевали границы категорий. Тем временем эти различия предоставляют членам обладающих преимуществами категорий и стимул, и средство не подчиняться решениям демократических обсуждений, когда таковые решения противоречат их интересам. Мы позднее покажем, что до демократической революции конца 1980-х гг. белое население Южной Африки то и дело пускало в ход все доступные ему рычаги воздействия, чтобы разрушать даже ту видимость демократических институтов, которые вводились, в своем стремлении разделить и покорить небелое население страны.
Формирование категориального неравенства
Демократия работает лучше и демократизация более возможна в условиях, когда политические процессы препятствуют переводу обычных категориальных неравенств в публичную политику. Нам надо объяснить, как же происходит отделение публичной политики от категориального неравенства. Впрочем, для выяснения, как они разделяются, следует сначала выяснить, вследствие каких процессов возникает категориальное материальное неравенство.
Неравенство — это такие отношения между лицами или группами лиц, когда в результате их взаимодействия одна группа получает большие преимущества, чем другая. В малом масштабе мы можем обнаружить отношения неравенства в магазине, в семье, в округе. В большом масштабе многообразные отношения такого рода складываются в громадную сеть связанных друг с другом неравенств. Но при любом масштабе межличностные сети затрагивали только отдельные поверхностные иерархии и то при исключительных обстоятельствах — например, когда какой-нибудь могущественный институт, как армия, корпорация или церковь, недвусмысленно распределяет людей по уровням. Чаще они собираются в категории без сколь-нибудь четкой иерархической лестницы. Вообще-то лица, составляющие эти категории, различаются между собой по своим преимуществам, но значение имеют границы категорий, потому что эти категории используются для организации общественной жизни и для воспроизведения неравенства членов разных категорий.
Устойчивое категориальное неравенство — это имеющие организационные формы различия в преимуществах по признаку пола, расы, национальности, этнической принадлежности, религии, принадлежности к какой-нибудь общине и другие подобные системы классификаций (Tilly 1998). Оно проявляется при совершении транзакций, перекрывающих границы категорий (например, категории мужчина—женщина) а) при этом люди по одну сторону границы регулярно получают неоспоримые преимущества, а также б) воспроизводится граница между категориями. Хотя сами формы и степени категориального неравенства сильно разнятся (как в истории, так и по географическому положению соответствующих стран), но во всех больших популяциях всегда имелись значительные системы категориального неравенства.
Остановимся здесь на самом основном, постараемся описать возникновение и действие этих систем.
• Материальное неравенство порождается разной степенью контроля над материальными ресурсами — источниками материальных ценностей (например, группа старателей находит нефть, а другие, сколько бы ни бурили, натыкаются только на непродуктивные слои).
• Такие устроенные бинарно категории неравенства (как мужчина— женщина или черный-белый) сами состоят из асимметричных связей, перекрывающих социально значимые (и обычно открытые) границы между межличностными сетями; подобные категориальные пары постоянно встречаются в разнообразных и многочисленных ситуациях, производя один и тот же эффект, поскольку каждая такая сеть лишается (на основе неравенства) доступа к ресурсам, которые контролируются другими (пример, в городских гетто США торговцы-имми-гранты обычно продают свои товары чернокожим, но никогда не интегрируются в общину чернокожих).
• Механизм, порождающий неравенство, который мы можем назвать эксплуатацией, начинает действовать тогда, когда те, кто контролирует ресурс: а) используют труд других людей для создания ценностей посредством этого ресурса, но б) не позволяют этим другим воспользоваться полной стоимостью, возросшей благодаря их труду (например, до 1848 г. граждане нескольких швейцарских кантонов получали значительные доходы в виде ренты и налогов от резидентов неграждан соседних подчиненных территорий, где производились сельскохозяйственные и ремесленные товары под контролем землевладельцев и купцов этих кантонов).
• Другой механизм порождения неравенства можно назвать узурпацией, накоплением возможностей. Он состоит в том, что ресурсом — источником материальных ценностей — распоряжаются только члены одной закрытой группы (например, в Юго-Восточной Азии представители только одной этнорелигиозной группы распределяют и продают специи).
• И эксплуатация, и узурпация возможностей обычно соединяют парные и неравные категории в пограничных областях между большими или меньшими материальными преимуществами, созданными тем трудом, который был приложен к контролируемым ресурсам (например, различия между профессионалами и непрофессионалами — дипломированными медсестрами и санитарками, учеными и лаборантами, врачами-оптиками и служащими отделов оптики, ар¬хитекторами и чертежниками и т.д., — такие различия и являются обычно границей).
• При самых разных обстоятельствах преодоление границ само по себе ничего не меняет в условиях порождения неравенства, но лишь сменяет лиц, получающих преимущества от этого неравенства (пример: пока диплом колледжа был важен для получения места инженера, дипломированный иммигрант вытеснял других, недипломированных конкурентов, включая и других иммигрантов).
• Произведенные таким образом неравенства более устойчивы и эффективны, так что даже реципиенты излишков, полученных эксплуатацией и/или узурпацией возможностей, передают часть этих излишков для воспроизведения а) границ, отделяющих их от тех категорий, которые не могут получать эти излишки и б) для воспроизведения отношений неравенства, перекрывающих эти границы (например, лендлорды отдавали часть своих денег или принадлежащего им труда на строительство заборов, которые бы не допускали на их земли сквоттеров).
Такова наша теория в общих чертах (более подробно см. Tilly 2005а). В предложенных терминах наша теория не дает прямого объяснения, как успех и неуспех меняется от человека к человеку или как меняется (или варьируется) общее распределение доходов и материальных ценностей в стране. Но она раскрывает, как создается категориальное неравенство.
Эксплуатация и наращивание возможностей всегда воздвигают труднопреодолимые барьеры. Рассмотрение неравенства в любом окружении начинается с выявления приносящих доход ресурсов, которыми оперируют эксплуатация и узурпация, наращивание возможностей. В списке 5-1 перечислены главные разряды ресурсов, контроль над которыми обеспечивает неравенство в той или иной обстановке, на протяжении всей истории человечества. Приведенный список не исчерпывает всех возможностей. Так, иногда для эксплуатации и узурпации возможностей главным становился контроль над драгоценными металлами и минералами; этот случай я включил в контроль над землей с ее запасами минералов. Но в целом приведенный список охватывает все главные виды ресурсов, которые поддерживали громадные системы неравенства за последние 5 000 лет.
Список 5-1. Важнейшие порождающие неравенство ресурсы в истории
• Меры принуждения, включая применение оружия, тюрем и соединений, специально созданных для осуществления насилия;
• труд, в особенности квалифицированный и/или эффективный, организованный труд;
• животные, в особенности одомашненные животные, облегчающие труд и используемые в пищу;
• земля, включая полезные ископаемые в ней и другие естественные ресурсы на ней;
• традиционные институты, в основе которых лежат обязательства или взгляды, как религиозные секты, рода, сети патрон—клиент и трудовые диаспоры;
• машины, в особенности машины по обработке сырья, производству товаров и услуг, по транспортировке людей, товаров, услуг и доставляющие информацию;
• финансы, капитал — мобильное и заменяющее другие средство приобретения прав на собственность;
• информация, в особенности такая информация, которая придает большую доходность производительной деятельности или лучше ее координирует;
• СМИ, которые эту информацию распространяют;
• научно-технические знания, в особенности такие, которые — к лучшему или худшему — изменяют благосостояние людей.
Те или иные реципиенты прибегают к этим ресурсам для получения прибыли посредством скоординированных действий. Когда же ресурсов недостает или их можно сравнительно легко сократить, то прибегают к эксплуатации и узурпации возможностей, то есть производят неравенство. Например, меры принуждения тысячелетиями лежали в основе многих систем неравенства, и до сих пор они играют по крайней мере некоторую роль в сохранении неравенства во всем мире, несмотря на то, что растет значение других, позднейших (перечисленных в списке) средств. Владение землей до сих пор представляет собой фундаментальную основу неравенства в беднейших сельскохозяйственных районах мира.
В пространном обзоре Всемирного банка о жизни бедных народов замечательный пример представляет собой Бангладеш. Здесь, в деревне Калкерхар, как свидетельствуют местные жители, богатые «имеют собственную землю и другое имущество, скот для пахоты, деньги, которые они могут инвестировать, у них достаточно еды, они носят хорошую одежду, посылают детей в школу, имеют работу и могут путешествовать и получать медицинскую помощь» (Narayan and Petesch 2002:120). Средняя категория населения владеет одним-двумя акрами земли или работает на них исполу, в то время как «социально бедные» работают на богатых исполу или за плату. Напротив, «беспомощные бедняки» в основном «...не имеют земли, у них нет усадьбы или фермы. Они зарабатывают на жизнь, работая за плату или исполу. Авторы этого исследования замечают, что беспомощных бедняков можно узнать по старой одежде и страдальческим лицам. Они не могут себе позволить ни медицинской помощи, ни образования для детей, у них нет средств, чтобы принять гостя, а многие не в состоянии даже собрать для дочери приданое» (Narayan and Petesch 2002:121).
В течение последних пяти тысячелетий подавляющее большинство людей жило на нижних уровнях именно таких систем неравенства, в основе которых лежала собственность на землю. Машины, финансовый капитал, информация и СМИ появляются в истории позднее. И уже совсем недавно владение научно-техническим знанием становится главным основанием неравенства в мире.
Если это представление, будто научно-техническое знание может соперничать с богатством и быть основой категориального неравенства, кажется вам преувеличением, посмотрите, как инвестирует эмират Катар (Персидский залив) свои доходы от гигантских, но все же конечных запасов нефти. Эмир шейх Хаммад бин Халифа аль-Тани вкладывает миллиарды в хорошее образование и научные исследования, намереваясь в будущем превратить Катар в научный центр Среднего Востока. Жена эмира шейха Моза бин Насер аль-Миснад руководит Катарским фондом образования, науки и общественного развития, который сам по себе стоит миллиарды. Она передала всю выручку от добычи нефти — около 80 млн долларов в год в фонд научных исследований. В этом маленьком государстве (около 800 000 человек) в новом университете (Город образования) учатся 500 студентов, и у них есть все шансы, чтобы стать национальной элитой (Science 2006). Если эмир осуществит свою программу, то уже не собственность на землю (а в данном случае и на полезные ископаемые под землей) будет основой катарского неравенства, а научно-технические знания.
Преобладающая комбинация поддерживающих неравенство ресурсов сильно влияет на модели индивидуальной и коллективной мобильности. Там, где преобладают средства насилия и принуждения, отдельные лица и группы с оружием в руках добиваются решительных преимуществ в мобильности. В аграрных системах это происходит совершенно иначе - важнейшим является приобретение или потеря земли (часто, конечно, через применение силы). И только теперь, в позднейшие времена оплачиваемого труда и широкой коммерции, стало возможным для работников накопить денег, затем вложить их в какое-нибудь маленькое предприятие вроде ремесленного производства или розничной торговли.
Преобладающие ресурсы сами по себе сильно дифференцируют системы неравенства. Так, в современном мире, например, системы неравенства в таких странах, как Уганда и Камбоджа, где особенно важно владеть землей и средствами применил насилия, решительно отличаются от такого неравенства, которое основано на финансовом капитале и научно-техническом знании, как во Франции или Японии. Бразилия находится в состоянии перехода от системы неравенства, основанного на громадных различиях в отношении владения землей, к другой системе — столь же вопиющего неравенства, — основанной больше на контроле финансового капитала и научного знания. Китай сейчас переживает крестьянские волнения по мере того, как система неравенства, основанного на поземельно-принудительных отношениях, сменяется новой системой, в которой основную роль играет контроль над машинами, финансовым капиталом и научно-техническим знанием.
Обладание порождающими неравенство ресурсами и постоянный контроль над ними в сильнейшей степени определяют жизнеспособность авторитарного правления. Режимы, которые полагаются на контроль над землей, трудом и средствами принуждения, — самые распространенные режимы последних пяти тысяч лет — легко становятся тиранией. Но внутри этих режимов правители неизбежно сталкиваются с определенными ограничениями своей личной власти. Эти ограничения возникают потому, что неизбежно такие режимы полагаются на сильных и отчасти автономных посредников, как военные правители, лендлорды или главы родов. Гораздо реже режимы опираются на традиционные институты, созданные по убеждениям (общественные учреждения, основанные на личных обязательствах, приверженности, на силе веры), которые именем богов, жречества и пророков приобретают значительную власть над своими подданными, контролируя своих приверженцев во имя богов, священства или пророков. Ресурсы более позднего происхождения (как они приведены в списке) — машины, финансовый капитал, информация, СМИ и научно-техническое знание — фигурируют только в тех авторитарных государствах, где правители монополизируют производство и/или распределение этих ресурсов. По большей части такие правители инкорпорируют производителей и распределителей этих ресурсов, налагая, таким образом, определенные ограничения на свое авторитарное правление.
Мы начинаем понимать, почему капиталистическая экономика чаще сочетается с демократическими режимами, чем экономики другого типа. Эта связь основана не на идеологической совместимости демократии и свободного предпринимательства, но на материальной основе власти. Посмотрим еще раз на список ресурсов в списке 5-1. Исторически более древние ресурсы — меры принуждения, труд, скот, земля и традиционные институты — не только лежали в основе категориального неравенства на протяжении всей истории человечества, но обычно были и прямо базой правления в эти же (продолжительные) исторические отрезки (Tilly 2005b).
Крупномасштабные режимы, например, обычно зависели от закрепленной договором лояльности крупных землевладельцев, имевших собственные вооруженные силы и пользовавшихся значительной автономией в своих владениях, где они получали независимый доход от принадлежавших им земли и труда, и поддерживавших военные предприятия своих сюзеренов, впрочем, лишь в определенных пределах. В той степени, в какой режим прямо включает в систему правления опирающихся на принуждение военных правителей провинций или эксплуатирующих чужой труд землевладельцев, этот режим одновременно создает систему постоянных неравенств, вокруг которых организуется общественная жизнь. Такой режим осуществляет власть через тех самых людей, которые одновременно имеют средства и желание блокировать сопротивление тирании силами населения, которое они контролируют. Он создает препятствия для широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения.
Рассмотрим теперь остальные ресурсы по списку: машины, финансовый капитал, СМИ и научно-техническое знание. Эти ресурсы лежат в основе всех громадных материальных неравенств современного мира. Однако они встречаются не только при капитализме: такие некапиталистические гиганты, как Китай и Иран, также сильно зависят от машин, финансового капитала, СМИ и научно-технического знания. И при капиталистической экономике, и при некапиталистической экономике указанные ресурсы порождают широкие категориальные неравенства между теми, кто эти ресурсы контролирует, и теми, кто не имеет к ним доступа или находится под их влиянием. Но ни там, ни там режимы не встраивают категориальные различия, порожденные контролем над ресурсами, прямо в систему правления.
Так почему же капитализм предоставляет лучшие возможности для демократизации? Потому что режимы других, относительно развитых, но некапиталистических экономик политически интегрируют категориальные различия, произведенные, так сказать, более «древними» ресурсами: а именно мерами принуждения, трудом, использованием животных, землей и традиционными интститутами. При государственном социализме государственной властью используются все три вида ресурсов, несмотря на то, что провозглашается приверженность четвертому ресурсу — труду. В тех государствах, которые процветают за счет пользующихся большим спросом ресурсов, как нефть, правители обычно защищают свою монополию, направляя значительную часть доходов на воспроизведение границ между их собственными традиционными институтами и всеми остальными. На примерах Ирана, Саудовской Аравии, Судана, Боливии и Венесуэлы мы можем видеть, что держащие в своих руках добычу нефти правители проповедуют разные идеологии, но используют громадные доходы от продажи нефти для создания поддерживающих их социальных сетей и подавления оппозиции. Во всех этих случаях (и во множестве других) власть имущие блокируют продвижение радикального капитализма.
Развитый промышленный и финансовый капитализм, напротив, допускает правление без столь сильной зависимости от категорий неравенства в повседневной жизни. Опирается ли он на небольшую кучку капиталистов или на множество налогоплательщиков, нужно лишь получать достаточно средств для финансирования основной деятельности государства. Вполне возможно представить себе капиталистический режим, предоставляющий определенные преимущественные политические права как владельцам капитала, так и медиамагнатам или специалистам в науке или технике. В предвидениях Оруэлла фигурировали эти возможности. Но на самом деле капитализму было легче развиваться по другому пути: властителям было гораздо легче и удобнее поддерживать относительное равенство между массами потребителей и массами граждан. При капитализме категории граждане, трудящиеся и потребители совпадают (Cohen 2003, Montgomery 1993).
Режимы и неравенство
Тем не менее все режимы, демократические или иные, неизбежно порождают неравенство. Они делают это тремя возможными способами: защищая преимущества своих основных сторонников; создавая собственные системы изъятия или вознаграждения ресурсами; перераспределяя ресурсы среди сегментов подвластного им населения. В сравнении с недемократическими правительствами, в широком смысле, демократические правительства предлагают защиту преимуществ большего числа подвластного им населения, создают системы изъятия или вознаграждения, которые больше похожи на народный контроль, обеспечивают скорее коллективные выгоды, организуют широкие благотворительные программы и шире перераспределяют (среди своих избирателей) ресурсы в пользу менее защищенных слоев населения (Bunce 2001, Goodin, Headey, Muffels and Dirven 1999, Przeworski, Alvarez, Cheibub и Limongi 2000).
Между тем именно через эту деятельность демократические государства увековечивают некоторые виды категориального неравенства. Прежде всего они прилагают значительные усилия для сохранения границ — и различий в доходах — между своими гражданами и гражданами других стран. Но в той степени, в какой они охраняют частную собственность и существующие формы общественной организации, они также поддерживают неравенство, уже заложенное в собственности и существующих формах общественной организации. Например, при поддержке государством прав наследования от поколения к поколению передаются расовые и этнические различия в отношении благосостояния (Spilerman 2000). В демократических режимах ведется борьба за то, до какой степени государство должно поддерживать или менять существующие категориальные неравенства.
Если, как мы видели, в демократических режимах существует значительное материальное неравенство и при этом демократические государства вкладывают средства в поддержку существующих форм этого неравенства, то, значит, отсутствие неравенства не является необходимым условием демократии или демократизации. Вместо этого достижение демократии состоит в изоляции общественной политики от любых вопросов существующего материального неравенства. Демократический режим способен формироваться и существовать только до тех пор, пока сама публичная политика не станет распадаться по границам категорий неравенства. И наоборот, политические права, обязанности и вовлеченность, различающиеся соответственно категориям неравенства, угрожают демократии и препятствуют процессу демократизации. Демократия процветает, когда неравенства повседневной жизни не связаны с неравенствами в отношениях государство—гражданин.

[Чарльз Тилли]

Из этого следует вывод: демократию подрывают и организация главных политических акторов по границам значительных категориальных неравенств, и установленные законом правила участия в политической жизни, которые соотносятся с этими границами (особенно когда исключенными оказываются те, кто и без того ущемлен в правах в результате существующего категориального неравенства). В западных политических режимах категориальные различия по принадлежности/непринадлежности к родовой знати, вероисповеданию, полу, расе, национальности и владению собственностью стали основой неравенства в правах и обязанностях; также и в остальном мире этническая принадлежность и кровное родство являются причинами неравенства. Демократия неустойчива в той мере, в какой подобные различия преобладают в публичной политике.
Значительные изменения степени и характера категориального неравенства также влияют на демократические перспективы. Любое существенное увеличение категориального неравенства, которое никак не компенсируется публичной политикой, является серьезной угрозой существующим демократическим режимам. Увеличение категориального неравенства угрожает демократии потому, что предоставляет членам привилегированных категорий средства и стимулы, чтобы:
• отказываться от участия в демократических сделках;
• устанавливать выгодные частные связи с представителями государства;
• уклоняться от обременительных политических обязательств;
• непосредственно вмешиваться в государственное распределение ресурсов;
• использовать доступ к рычагам государственной власти для извлечения преимуществ из неравных отношений с негосударственными объединениями;
• употреблять свое влияние на государственную власть с целью дальнейшего использования в своих интересах или исключения зависимых категорий и, таким образом, уводить свои режимы еще дальше от широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения.
Демократия и демократизация находятся в зависимости от сочетания а) материального равенства независимо от категорий и б) отделения публичной политики от категориального неравенства.
Список 5-2. Механизмы изоляции публичной политики от категориального неравенства
1. Отказ от государственного контроля (например, закрепленных законом ограничений на право собственности), который поддерживает существующие отношения неравенства социальных категорий (например, полная конфискация и распродажа церковной собственности ослабляет власть церкви).
2. Уравнивание доходов и/или материального благосостояния разных категорий населения в целом (например, повышение спроса на сельскохозяйственные продукты увеличивает класс среднего крестьянства).
3. Сокращение контролируемых отдельными лицами вооруженных формирований или установление над ними государственного контроля (например, роспуск личных армий магнатов ослабляет контроль аристократии над простонародьем и, таким образом, переводит противоречия аристократы—простонародье прямо в публичную политику).
4. Установление таких процедур, которые изолируют публичную политику от категориального неравенства (например, тайное голосование, плата должностным лицам и свободный и равный доступ всех кандидатов к СМИ способствуют формированию перекрывающих категорий коалиций).
5. Создание политически активных союзов и объединений, перекрывающих деление общества согласно категориальному неравенству (например, мобилизация в том или ином регионе против захвата государством собственности перекрывает границы деления по категориальному неравенству).
6. Расширение политического участия, прав и обязанностей, распространяющихся на все социальные категории (например, государственная аннексия социально гетерогенных территорий способствует смешанной (в отношении категорий) политике).
Противоположные этим механизмы (например, многочисленные вооруженные отряды под контролем частных лиц или формирование политических коалиций и союзов по признаку классовой принадлежности) способствуют переводу категориального неравенства в публичную политику, то есть обращают демократизацию вспять. Перечисленные механизмы также являются составной частью других, крупных процессов, как а) уравнивание категорий (в основном механизмы 1, 2 и 3), б) буферизация публичной политики относительно категориального неравенства (в основном механизмы 3-6).
В списке 5-2 перечислены особые механизмы, которые способствуют уравниванию и/или буферизации категорий. Это редкие процессы. На протяжении истории, к примеру, правители и те, кто был их опорой, противодействовали любому прекращению государственного контроля в поддержку неравных отношений среди социальных категорий; и при всякой возможности они усиливали этот контроль. Сюда относится контроль над вооруженными силами — средство, к которому всегда прибегали правители и их главные сторонники; личные армии и тайная полиция до сих пор процветают в антидемократических режимах стран Азии, Африки и Латинской Америки, характеризующихся низким правовым уровнем.
Все же иногда некоторые из этих механизмов приходили вдруг в действие, вызывая уравнивание и/или буферизацию категорий. Образование поселенческих колоний в Аргентине и Австралии, к примеру, вызвало уравнивание в них материальных условий по сравнению со странами-колонизаторами. И хотя и там угнетали, уничтожали и изгоняли местное население, но совместные усилия поселенцев способствовали обособлению публичной политики от неравенства среди поселенцев. При объяснении исторического процесса демократизации следует непременно выделить и описать последовательность и комбинации механизмов, кото¬рые ограждали публичную политику от категориального неравенства.
Неравенство и демократия в Южной Африке
Большинство государств приспосабливается к существующим неравенствам их граждан, а иногда даже извлекает из них выгоду. И лишь немногие пытались превратить категориальное неравенство в средство правления. В наше время правители Южной Африки предприняли наиболее серьезную попытку в мире напрямую интегрировать расовые категории в систему политического контроля. Несколько десятилетий эта попытка имела успех: установившаяся система поддерживала эксплуатацию местного населения и преимущества правящего класса, не препятствуя развитию экономики и функционированию государственного устройства. Принуждение использовалось в качестве поддержки власти капитала. Затем с помощью внешних стратегических союзников жертвы тирании настолько усилили свое сопротивление, что загнали в тупик экономику и свергли режим. В 1980-х гг. в Южной Африке произошла революция.
Южноафриканский опыт наглядно представляет ряд процессов в отношении категориального неравенства (из тех, что были перечислены выше), происходивших при широком обсуждении и с очевидным для развития общества результатом. То, что режим навязывал публичной политике вопросы расовых категорий, покончило с обособленностью политики от существующих категориальных неравенств, дедемократизируя и без того недемократический режим. Но революционная борьба 1970-х и (особенно) 1980-х гг. привела к возникновению некоторой изоляции между категориальным неравенством на расовой основе и публичной политикой и, таким образом, способствовала созданию условий для последующей демократизации. Это происходило двумя путями: поддержкой непрерывного сопротивления народа непосредственному включению расовых категорий в политику и созданием мощных (хотя и временных) коалиций расовых и этнических социальных категорий. Реформы 1990-х и последующих лет обеспечили частичную демократизацию, несколько снизив материальное неравенство между расовыми категориями, но одновременно усилив неравенство внутри категории африканцев, породив, таким образом, новые разделения между существующими неравенствами и южноафриканской публичной политикой.
В обширном труде по истории неравенства в Южной Африке экономист Сэмпи Террибланше делает следующие обобщения:
«Одна из самых очевидных схем состоит в том, что в течение длительного колониального и империалистического периодов группы владельцев-колониалистов были в основном победителями в конфликтах с группами местного населения. Вторая схема, которая находится в тесной связи с первой, состоит в том, что в постколониалъный период местное белое население (потомки поселенцев из некогда колонизаторской Европы) опять же (по крайней мере до 1974 г.) оставались по большей части завоевателями и потому имели возможность обогащаться за счет коренного населения. Колониальные власти и белые колонисты обогащались в основном тремя путями: во-первых, создавая такие политические и экономические структуры власти, которые обеспечивали им привилегированное положение по сравнению с группами местного населения; во-вторых, лишая местное население земли, водных источников и скота; и, в-третьих, оставляя на долю рабов и коренного населения лишь несвободный и подневольный труд. Эти три линии берут начало в середине XVII в. и зловещими тенями проходят сквозь историю современной Южной Африки вплоть до конца XX в.» (Terreblanche 2002:6).
Более трехсот лет все европейцы, правившие Южной Африкой, употребляли политическую власть не только для подчинения местного населения, но и старались распространить сформированные ими категории неравенства на общественную жизнь в целом. Грубо говоря, большинство систем четко выделяют группы африкандеров (или буров), британцев, азиатов (особенно выходцев из Индии), африканцев и других чернокожих, которые не входят ни в одну из других категорий. Только при системе апартеида, то есть обособленности (1948-1990 гг.), само государство позаботилось провести разделение среди африканского населения для нужд общественной жизни. Да еще как! Категориальное неравенство стало непосредственной частью публичной политики.
Список 5-3. Шесть «систематических периодов» неравенства в Южной Африке по Сэмпи Террибланше
1. Феодальная система и система меркантилизма, введенная голландскими колонистами второй половины XVII века и большей части XVIII в. (1652-1795 гг.). В это время кочующие потомки голландских поселенцев (The Trekboers) создали полунезависимую феодальную подсистему с собственным управлением и трудовыми отношениями. Но эта феодальная подсистема не была полностью независимой и поэтому должна считаться частью голландской колониальной системы.
2. Система расового капитализма, институализированная британским колониализмом и британским империализмом в течение дол¬гого XIX века (1795-1910 гг.). Правовые, политические и экономические схемы, введенные британцами, покончили с меркантилистскими, феодальными и традиционными схемами голландской Ост-индской компании, африкандерами, койсанскими народами и аф¬риканцами именно в таком порядке.
3. В течение XIX в. первопроходцы (Voortrekkers) сумели создать относительно независимые республики к северу от Оранжевой реки, где они использовали такие трудовые схемы, которые считались незаконными в Кейптауне. Управляющие органы этих двух республик были сомнительными, но все же они были независимы от колониальных властей в Кейптауне и практиковали отдельную феодальную систему.
4. После того как были найдены алмазы (в 1867 г.) и золото (в 1886 г.), британский колониализм стал обретать черты более агрессивной и всеобъемлющей версии империализма и расового капитализма. Для эффективной разработки южноафриканских минеральных ресурсов британцам пришлось создать новые органы управления, политическую и экономическую системы. В стремлении установить систему выгодной разработки золотых запасов британцы провели несколько войн в конце XIX в., включая Англо-бурскую войну (1899-1902 гг.) В первой половине XX в., когда политическая, экономическая и идеологическая власть находилась в основном в руках местного английского истеблишмента, тесно связанного с Великобританией, новая система управления не только была создана, но и полностью институализирована. Необходимо различать системный период колониального и сельскохозяйственного расового капитализма времен британского колониализма (1795-1890 гг.) и системный период колониального и ориентированного на добычу ресурсов (mineral) расового капитализма во время британского империализма и политической и экономической гегемонии местного британского истеблишмента (1890-1948 гг.).
5. Когда ориентированная на африкандеров Национальная партия (НП) победила на всеобщих выборах в 1948 г., она воспользовалась своей политической властью, чтобы усовершенствовать схемы подневольного труда. Хотя НП не очень-то изменила экономическую систему расового капитализма, институализированного английским истеблишментом, она использовала свою политическую и идеологическую власть, чтобы институализировать его новый вариант. В последние годы политического руководства африкандеров (1974-1994 гг.) развился кризис относительно законности и надежности политического превосходства белых и эффективности расового капитализма. В начале 1990-х гг. политическое руководство африкандеров пережило сокрушительное поражение, и это была прелюдия перед подъемом политической гегемонии африканцев.
6. С 1990 г. мы пережили переход от политико-экономической системы политического превосходства белых и расового капитализма к новой системе демократического капитализма. В последовавшие затем 12 лет (1990-2002 гг.) была успешно институализирована демократическая политическая система (под контролем африканской элиты). К сожалению, до сих пор не совершилось параллельное со-циоэкономическое преобразование.
В списке 5-3 Террибланше представляет удобную периодизацию изменений в политической экономике Южной Африки с 1652 по 2002 годы. Каждый из его «системных периодов» порождал особую модель расового и этнического неравенства среди населения. Установление режима апартеида начиная с 1948 года сначала смягчило, а затем усилило категориальные различия, установленные в период предшествующего правления. Причем процесс шел быстро и все интенсивнее: африканское и цветное население выселяли с обжитых городских территорий и сгоняли в небольшие, изолированные, перенаселенные поселки, причем сегрегации подвергались даже дети европейцев в зависимости от языка, на котором они говорили дома — английском или бурском (африкаанс), — детей помещали в разные школы.
Потребность белых в труде темнокожего населения в городах, шахтах и на фермах привела к крушению планов полного контроля над южноафриканским населением. Рост промышленного производства и сферы услуг вызвал увеличение чернокожего городского населения, так что к 1945 году доходы от производства превысили доходы от горной промышленности в южноафриканский ВВП (Lodge 1966:188). К 1960 году 63% африканского населения проживало, по крайней мере временно, за пределами африканских резерваций (Fredrickson 1981:244). Более того, примерно в это время дефицит рабочей силы сменился ее избытком, так что темнокожие безработные все больше собирались в городах и поселках, а не в сельских резервациях. Южноафриканским правителям пришлось улаживать противоречие в обращении с африканцами как с туземной нацией, порожденной колониальным завоеванием, и признанием их сформированными капиталом рабочими. Разрешение этого противоречия потребовало чрезвычайных усилий при проведении политики сегрегации по месту проживания и одновременно обращению все большего количества африканцев в городскую и промышленную рабочую силу (Murray 1987, глава 2, Terreblanche, 2002, глава 9).
Более того, сегрегация на основании принадлежности к определенному племени отвечала не только официальным историческим концепциям, но и политическим выгодам. В Тембуланде верховный правитель Сабата Далиндиебо возглавил оппозицию осуществлению планов перераспределения земель в системе государственного апартеида, однако был смещен кандидатом от государства:
«Новая система предоставила министерству внутренних дел возможность ослабить авторитет вождей, который, как считали, препятствует объединению. К примеру, получивший признание народа верховный вождь Сабата Далиндиебо оказался в ситуации разделения подвластной ему территории на два региона: Тембуланд (позднее переименован¬ный в Далиндиебо) и Тембуланд переселенцев. В последнем верховным вождем стал Кайзер Матанзима, в прошлом ничем не примечательный вождь, который сначала проявил неподдельный интерес к теории и практике апартеида, а затем и к материальным выгодам» (Evans 1990:44).
Когда режимом был создан новый бантустан Транскей в 1963 г., Матанзима стал его вождем, затем в 1979 г. Транскей стал формально независимой республикой под руководством Матанзимы (Davenport and Saunders 2000:402, 432).
Урбанизация, индустриализация и политический оппортунизм не помешали южноафриканским властям глубоко внедрять расовые категории в правовые и экономические структуры государства. Даже частичная легализация официальных союзов в 1979 г. узаконила государственную расовую дискриминацию. Получатели подобных преимуществ столкнулись со сложной дилеммой: принять государственное деление на категории и сохранить ограниченные права на землю и труд или отвергнуть это деление и отказаться от каких бы то ни было прав, предоставляемых государством.
Рассмотрим случай Мангосуту Бутелези, который возглавил зулусский бантустан Квазулу. Бутелези начинал как активист АНК, исключенный из университета Форт-Харе за участие в демонстрации. Ради того чтобы стать премьер-министром бантустана, он порывает с партией. Активисты его партии свободы «Инката» контролировали экспорт сезонного труда в регионе и добивались поддержки местных торговцев. Партия также получала нелегальную поддержку от государственного режима апартеида. На протяжении 1980-х и вплоть до 1990-х гг. партия «Инката» и активисты АНК вели нескончаемые баталии за право контроля районов Квазулу. Движение Бутелези является приме-ром того, как некоторые африканцы получили определенные преимущества, поскольку были ранее причислены к категориям, навязанным белыми южноафриканцами для поддержки своего господства (Davenport and Saunders 2000:434-435, 500-501). Поэтому следует избегать предположений, что политические деятели Южной Африки XX в. выдвинулись раньше и действовали затем независимо от сменяющихся режимов, при которых они существовали и вели борьбу за свои интересы (Jung 2000). Государство принимало самое деятельное участие в формировании категорий неравенства, навязывая их общественной жизни.
Но какие бы усилия ни прикладывало государство, власть, конечно, далеко не всегда добивалась своих целей. Можно было бы предположить, что строгая иерархия апартеида должна была установить экономическое равенство внутри каждой расовой категории. Но, напротив, исключая возможное соперничество, сама государственная система эксплуатации и накопления возможностей (opportunity hoarding) породила значительное неравенство среди белого населения, разделив его на преуспевающих и неудачников. Среди темнокожего населения широкая пропасть разделяла разоренные территории, где властвовала массовая, постоянно растущая безработица, и городские, либо шахтерские районы, где у жителей была пусть и малооплачиваемая, но хоть какая-то работа. Как следствие установилось большое неравенство среди белого населения и значительное неравенство среди темнокожего.
Когда в результате решительных действий после 1990 г. небольшое число африканцев заняли посты, ранее всецело принадлежавшие белым, это в целом не изменило ранее существующую иерархию и порядок продвижения по служебной лестнице. Только немногие продвинувшиеся по общественной лестнице африканцы начали извлекать выгоды из действия тех же самых механизмов, порождающих нера¬венство, что и их белые предшественники. В то же время основная масса темнокожих африканцев страдала от бедности, и несоразмерно растущая безработица обрушивалась в первую очередь на африканцев. Расовое деление было упразднено, но материальное неравенство сохранялось и даже увеличивалось. Джереми Сикинз и Николи Наттрасс делают следующий вывод:
«Распределительная политика апартеида обеспечивала полную занятость белому населению (при расовой дискриминации на рынке труда и направленной промышленной и образовательной политике), при этом дешевый, неквалифицированный труд темнокожих африканцев направлялся в шахты и на фермы. Тот факт, что белое население имело преимущества при этом режиме, привел к тому, что дискриминация теперь имела не расовый, а классовый характер: белые южноафриканцы стали классом, обладающим преимуществами в экономическом плане, и перестали зависеть от продолжающейся расовой дискриминации. Следствием этого стало и то, что лишь некоторые классы темнокожих южноафриканцев имели возможность обеспечить себе положение в обществе, в то время как большинству экономическое процветание оставалось недоступным» (Seekings and Nattrass 2005:6).
Эти последствия стали очевидны только тогда, когда массовое сопротивление, конфронтация и революционные преобразования привели к уничтожению навязанной государством расовой системы апартеида.
Сопротивление, конфронтация и революция
Сторонники политики расовой сегрегации не предвидели ее политических последствий. Во-первых, они организовали общий фронт из темнокожих африканцев, азиатов, цветных разного происхождения и белокожих диссидентов, когда правительство апартеида постепенно лишило азиатское и цветное население тех прав, которые оно прежде имело. Во-вторых, попытка режима навязать новых вождей и новое территориальное деление, с помощью которых осуществлялось бы управление, в действительности вызвала подъем народного сопротивления местной власти, равно как и государственному контролю вообще (Olivier 1991). Примерно с 1970-х государственный контроль над поселениями темнокожих был ослаблен, возможность навязывать дисциплину труда государством практически утрачена, и, как следствие, участились случаи яростных столкновений с карательными органами.
Сепаратистская политика в конце концов превратила тех, кого правительство стало считать африканцами, в базу политической мобилизации. В 1983 г. пошатнувшийся режим апартеида предпринял попытку увеличить число своих сторонников, создав крайне неравноправный трехсоставный законодательный орган, который включал представителей азиатского и цветного населения, входивших в особые палаты. Эта мера, однако, только ускорила мобилизацию среди темнокожих африканцев и нетемнокожих противников режима. На улицах неформальные группы молодых активистов, называвших себя «товарищи», попеременно сотрудничали и боролись с членами объединения «Гражданское право». Национальный Объединенный демократический фронт (ОДФ), в который вошли 575 различных организаций, поддерживал связи, установленные находящимися теперь вне закона партиями «Движение черного самосознания» (ДЧС) и Африканский национальный конгресс (АНК), и выходил далеко за их пределы. В момент своего расцвета ОДФ заявлял, что он насчитывает два миллиона членов. (Johnson 2004:187).
В 1985 г. было создано подобное (и фактически во многом совпадающее) объединение профсоюзов Конгресс южноафриканских профсоюзов (КОСАТУ). Эти компетентные посреднические организации координировали массовое сопротивление режиму. Находившееся в угрожающем положении правительство дважды объявляло чрезвычайное положение, постоянно усиливая ограничения, — в июле 1985-го и в июне 1986 годов. Появившаяся позднее декларация
«давала каждому полицейскому право беспрепятственного ареста, задержания и допроса населения без ордера на арест; полиция получила полномочия налагать запрет на любые собрания; теле- и радиорепортеры теперь не могли освещать беспорядки, а сообщения в прессе повергались жесткой цензуре. Правительство перешло к политике легализованной тирании» (Thompson 2000: 235).
Тысячи подозреваемых содержались под стражей без суда и следствия. Несмотря на чрезвычайное положение, запрет деятельности многих организаций и заключение под стражу в качестве предупредительной меры тысяч активистов различных партий, к концу 1980-х движения темнокожего населения усилились. Сопротивление контролю публичной политики белокожего населения росло не только внутри страны, но и поддерживалось давлением извне.
Внутриполитического и международного давления не выдержал даже некогда прочный бурский блок. Поносимые, бойкотируемые, не имеющие новых инвестиций, лишенные кредита многими европейцами и американцами, включая Европейское экономическое сообщество и конгресс США, крупные капиталисты потеряли вкус к апартеиду (Price 1991, гл. 7). В 1982 г. члены парламента от Национальной партии выступили против политики компромиссов, в результате которой Национальная партия сформировала менее масштабную Консервативную партию (КП). На протяжении пяти лет правительство Национальной партии (находящееся под давлением правых сил и угрозой военных действий со стороны независимых африкандеров) пыталось подчинить оба фланга своих противников как законными средствами, так и тайными нападениями. В 1988 г. правительство усилило нападения на АНК и либеральную оппозицию в ответ на нарастание диверсионной деятельности АНК.
После того как на общественных выборах для белых в октябре 1988 г. Национальная партия с большим перевесом победила Консервативную партию, президент и глава Национальной партии П. У. Бота объявил о некотором ослаблении этих репрессивных мер. Было отсрочено приведение в действие смертного приговора шести активистам АНК, и лидер АНК Нельсон Мандела был переведен из больницы, где он лечился от туберкулеза, под домашний арест, а не в островную тюрьму, где он томился до того в течение 25 лет.
Следующий год был отмечен решительными действиями по урегулированию внутриполитической ситуации. В 1989 г. лидер Национальной партии и премьер-министр Ф. У. де Клерк предпринял попытку переговоров с ранее запрещенной АНК, включая самого Манделу, освободив при этом большинство находившихся в заключении лидеров АНК. Терпимое отношение де Клерка к 35-тысячному многорасовому торжественному «маршу победы и протеста» в Кейптауне (в сентябре 1989 г.) не только явилось показателем общего изменения государственной стратегии, но вызвало и другие многочисленные марши сторонников примирения по всей Южной Африке. Празднование возвращения домой освобожденных членов АНК на стадионе в Соуэто «стало поистине первым митингом за тридцать лет» (AR 1989:295).
К 1990 г. де Клерк правил совместно с АНК. Освобожденный из-под домашнего ареста Мандела стал главным действующим лицом национальной политики. В1991 г. активист КОСАТУ Сирил Рамафоза был выбран генеральным секретарем АНК. Между тем Партия свободы «Инката», возглавляемая вождем бантустана Квазулу Бутелези, которая ранее получала негласную поддержку правительства и Национальной партии, становилась все более изолированной. «Инката» предпринимала действия против своих соперников из АНК, но на выборах 1994 г. получила только 6% голосов темнокожего населения, при том что АНК получила 75% голосов. (По общим результатам голосования относительно всех расовых категорий АНК получила 63%, НП 20% и партия «Инката» 11% голосов.) Торжествуя победу, которая еще десять лет назад привела бы в изумление южноафриканца любого политического направления, Нельсон Мандела стал президентом Южной Африки.
«По мере того как Южно-Африканское государство стало переходить от политики расовой дискриминации и сегрегации к «нерасовой» демократии, — замечает Энтони Маркс, — расовая принадлежность и мобилизация утрачивали свое приоритетное значение. Политические деятели все больше полагались на «племенное» или «этническое» самоопределение, служащее основой мобилизации, как показал не только «зулусский национализм», но и тот факт, что цветные боялись господства темнокожих при правлении АНК» (Marx 1995:169).
Разукрупнение происходило на двух уровнях: фронт небелого населения утратил свое единство; к 1996 г., например, цветные избиратели в Саре голосовали в основном в поддержку Национальной партии, бывшей когда-то архитектором апартеида. Но категории темнокожего, цветного и азиатского населения также разъединялись, переходя к новым объединениям по менее масштабным признакам.
Тем не менее АНК тоже приходилось преодолевать трудности в период с 1990 г. до победы на выборах в 1994 г. Частичный распад Советского Союза в 1989 г. имел два важнейших последствия для Южной Африки. Во-первых, он обесценил заявление консерваторов о том, что они готовы служить оплотом против южноафриканских союзников международного коммунистического заговора. Во-вторых, сократилась дипломатическая и финансовая поддержка АНК извне. В связи с этими новыми обстоятельствами в условиях, когда было недалеко до революции, США стали требовать от обеих сторон компромисса. Желая обратить внимание общества на свою деятельность, партия АНК объявила 1991 г. «годом массовых выступлений», призывая своих сторонников к мирным, дисциплинированным забастовкам, бойкотам, маршам и собраниям (Jung and Shapiro 1995:286).
Постепенно деятельность АНК подорвала планы Национальной партии относительно перехода к совместному правлению. При этом АНК стремилась избежать окончательной поляризации двух политических сил. Партия утвердила «пропорциональное представительство на выборах, охрану труда для государственных служащих из белого населения и амнистию представителям службы безопасности, признавшимся в совершении преступлений при старом режиме» (Bratton and van de Walle 1997:178). Так что ситуация, близкая к революционной, разрешилась компромиссом, достигнутым путем основательных согласований.
Когда АНК оказалась у власти, произошли значительные разделения внутри бывшего движения сопротивления. Многие лидеры АНК заняли правительственные и другие важные посты, которые ранее были недоступны для темнокожих, причем такое разделение происходило и на местах. Общественные организации играли решающую роль в бойкотах и других массовых выступлениях на протяжении 1980-х гг., но затем они утратили свой политический вес. Отчасти потому, что их лидеры прекращали свою деятельность в этих организациях и использовали новые возможности, открывавшиеся при новом режиме, а также и потому, что АНК подвергала строгим испытаниям на верность тех, кому продолжала оказывать поддержку (Zuern 2001, 2002). Некоторые товарищи по уличной борьбе, физическая сила которых использовалась раньше для защиты территорий от посягательств белых, стали участниками соперничающих преступных групп, вошли в преступный мир. «С 1994 г., — пишет Ричард Уилсон, — в отсутствие каких бы то ни было политических и экономических перспектив, полувоенные силы АНК обратились к преступной деятельности как к средству выживания. Преступные группы Шарпевиля, которые до сих пор называли себя особыми оборонительными отрядами, занялись рэкетом, обещая населению отдельных территорий защиту от других преступников и преступных групп в обмен на регулярные выплаты. Партия АНК постоянно пыталась примирить враждующие группы, но оказалась не в состоянии контролировать этот процесс» (Wilson 2001:179).
Одновременно с исчезновением немногочисленного, но процветающего класса новой буржуазии общины темнокожих пережили драматическое разделение на тех, кто оказался у власти государства, управляемого АНК, и тех, кто остался не удел.
Рис. 5-2 отражает один результат действия крайне неравноправной политической системы. Здесь сравнивается доход на душу населения цветного, азиатского и темнокожего населения с доходом белого населения за период 1917-1995 гг. Хотя в Южной Африке на самое дно общества в течение 80 лет вытеснялись темнокожие, но жизненный уровень азиатского и смешанного цветного населения также был очень низким. Установление режима апартеида начиная с 1948 г. не оказало существенного влияния на положение цветного населения, но больно ударило по азиатам и темнокожим; к 1970 г. доход на душу населения среди темнокожих упал до 6,8% от дохода белого населения; в среднем белые зарабатывали почти в пятнадцать раз больше, чем в среднем темнокожие.
Затем система начала давать сбой. После 1980 г. азиатское население улучшило свое положение почти в два раза (показатели поднялись до 48,4% от дохода белых), но наконец и темнокожие начали зарабатывать больше. Цветное же население (которым партия АНК в значительной степени пренебрегала в отношении постов и привилегий и которое зачастую составляло оппозицию власти АНК), напротив, не имело никакого прироста доходов. С 1995 г. доход темнокожего населения увеличивался, так что «к 2000 г. по статистике среди лиц с наибольшим доходом количество темнокожих и белых было примерно одинаковым» (Seekings and Nattrass 2005: 45). Учитывая, что темнокожее население составляло около 75%, а белое около 14%, понятно, что эти цифры не свидетельствовали о паритете. Тем не менее в экономической жизни классовое неравенство начало вытеснять неравенство расовое. Крушение режима апартеида и приход к власти темнокожего населения начали оказывать значительное влияние на материальное неравенство Южной Африки.

Падение апартеида не привело к полному исчезновению расовой дискриминации в Южной Африке. В то время как коалиции, боровшиеся против апартеида, сплачивали в своих рядах темнокожих и цветных, государственная конструктивная программа партии АНК в отношении «подвергавшегося ранее угнетению народа» касалась в основном исключительно темнокожих (Jung 2000:202). В результате коренной реорганизации государственной службы ряд чиновников азиатского и цветного происхождения был снят с невысоких бюрократических должностей (Johnson 2004:214). Эйбе, министр социального обеспечения провинции Вестерн-Кейп, где живет цветное население, жаловался:
«...цветное население не может рассматривать происходящее сейчас иначе, как действия, напрямую направленные против них. В борьбе с апартеидом цветные были неотъемлемой частью этой борьбы. Теперь же, после уничтожения апартеида, они, не получая никакой выгоды из новой системы, рассматриваются как "нечерные". И это очень печально» (Jung 2000:203).
В Вестерн-Кейп, как и повсюду, значительное число избирателей из цветного населения поддерживают бывшую расистскую Национальную партию, находящуюся в оппозиции АНК. В условиях, когда АНК, без сомнения, владеет страной, мы едва ли можем говорить о Южной Африке XXI века как о демократической стране. Более того, пока не очевидно, что новый режим сумеет избежать того, что прежнее расовое деление (которое столь долго определяло публичную по¬литику Южной Африки) не будет заменено теперь резким классовым делением. Но по сравнению с 1970-ми режим значительно продвинулся к широкой по охвату, равноправной, защищенной и взаимообязы-вающей процедуре обсуждения по поводу политических назначений и в определении политического курса между государством и гражданами. Посредством частичной буферизации между публичной политикой и категориальным неравенством происходит и демократизация существующего режима.
Механизмы в действии
Отдельно взятый пример не может служить доказательством общей истины. Более того, Южная Африка представляет собой особый случай: когда государство намеренно, открыто и какое-то время довольно успешно включает категориальные неравенства, уже существующие в повседневной общественной жизни, в национальную публичную политику. Распространение колдовства и ВИЧ-инфекции тем более компрометируют достижения демократизации в Южной Африке и даже обращают этот осажденный режим к дедемократизации. И все же в истории Южной Африки можно выделить два момента в пользу развития аргументов нашего исследования. Во-первых, по крайней мере одна важная национальная история не укладывается в рамки привычных объяснений. Во-вторых, данный пример указывает на то, что можно ожидать в менее очевидных случаях, если наши аргументы состоятельны.
Если мы снова обратимся к списку 5-2, то увидим, что все перечисленные здесь механизмы обособления публичной политики от категориального неравенства были задействованы в разные периоды великих южноафриканских преобразований после 1970 года:
• прекращение государственного контроля в поддержку существующих отношений неравенства социальных категорий;
• уравнивание доходов и/или материального благосостояния разных категорий населения в целом;
• сокращение контролируемых отдельными лицами вооруженных фор-мирований или установление над ними государственного контроля;

• установление таких процедур, которые изолируют публичную политику от категориального неравенства;
• создание политически активных союзов и объединений, перекрывающих деление общества согласно категориальному неравенству;
• массовое расширение политического участия, прав и обязанностей, распространяющихся на все социальные категории.
Одно наличие этих механизмов не доказывает, что и в самом деле посредством них осуществлялся процесс демократизации в Южной Африке. Полный рассказ о южноафриканском политическом преобразовании делает правдоподобным следующее предположение: усилия государства по использованию категориального неравенства как средства управления неожиданно обернулись появлением межкатегориальных союзов, которые в конечном итоге привели к буферизации публичной политики и неравенства. Совершенно очевидно, что процесс демократизации в Южной Африке далек от завершения.
В менее очевидных случаях для установления причинно-следственных связей придется копать еще глубже. Среди прочего трудность будет состоять и в отделении процессов, соединяющих сети доверия с публичной политикой, от процессов буферизации публичной политики и неравенства. Тем не менее приведенный выше перечень основных механизмов может быть отнесен с одинаковым успехом к Соединенным Штатам XIX века, Индии XX в. или Южной Африке начиная с 1970-х. Более того, каждый из пунктов указывает на следствия, которые в принципе могли бы вызвать дедемократизацию. К примеру, распад межклассовых союзов в пользу политических акторов, утвердившихся внутри неравных категорий, служит угрозой коренного поворота демократии. Примером тому служит Испания в период между 1930-1936 гг., когда исключение буржуазным правительством состоящих в профсоюзах крестьян и рабочих привело к распаду коалиции, за чем последовала демократическая революция 1930-1931 гг. и классовые различия снова стали непосредственной частью публичной политики. В то же самое время военные под командованием Франческо Франко, составляли угрозу республики справа (Ballbe 1985, Gonzalez Callejo 1999, Soto Carmona 1988).
Воспоминание об Испании периода угрозы гражданской войны поднимает новые вопросы о связях между независимыми силовыми центрами и публичной политикой вне зависимости от влияния сетей доверия и категориального неравенства. Шестая глава посвящена этим непростым вопросам.

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1216
Submitted by Chalnev on пн, 09/28/2009 - 23:42

Однажды Россия прожила период живой и сильной надежды на демократию; ожидания демократических перемен были особенно сильны в 1988 г. В это время Российская республика, конечно, еще оставалась первой из республик Советского Союза, а не была независимым государством. Россиянин Михаил Горбачев, Генеральный секретарь КПСС и (с этого года также) председатель Президиума Верховного Совета, направлял страну к гласности (открытым политическим обсуждениям) и перестройке (экономической и политической перестройке). На исторической XIX партконференции, которая открылась в конце июня 1988 г., Горбачев произнес воодушевляющую речь, которая заняла 3,5 часа.
Суммируя сказанное Горбачевым, трезвый в своих взглядах Annual Register заявляет, что Горбачев отверг сталинизм и призвал к построению нового общества с сохранением достижений социализма:

«...хотя такое общество нельзя представить себе в деталях, но социализм этого рода будет системой истинных (общечеловеческих) ценностей. Целью развития общества в целом (от экономики до духовной жизни) будет удовлетворение нужд народа. Это будет динамичная и продвинутая экономика, основанная на разнообразных формах собственности и при участии рабочих, широко сочетающая методы централизованного планирования с большой самостоятельностью частных предприятий. Будут удовлетворяться основные нужды всех людей, включая здравоохранение, образование и обеспеченность жильем, но получат моральное и материальное вознаграждение также и таланты отдельных личностей. Это будет общество высокой культуры и высокой морали, построенное как система глубокой и последовательной демократии» (AR USSR 1988:106).

Горбачев заявил, что Советский Союз, включая Россию, пойдет по пути демократизации. Репортер из Annual Register замечает, однако, что экономика СССР переживает спад и что среди всех нерусских национальностей Союза поднимаются требования автономии и даже независимости. Несмотря на провозглашение Горбачевым гласности и перестройки, никакого перехода к демократии в национальном масштабе не началось.
Девять лет спустя, когда Советский Союз уже давно распался, Россия вступила в жестокую борьбу за политический контроль. Партийный лидер Борис Ельцин противопоставлял русский национализм усилиям Горбачева спасти то, что осталось от Союза в 1991 г. Захватив власть, в 1993 г. Ельцин еще больше ее укрепил, подавив правый парламентский переворот. Затем Ельцин побеждает на президентских выборах в 1996 г., но уже в 1997 г. у него возникли большие проблемы со здоровьем, что вызвало ожесточенную борьбу за влияние в президентском окружении. В это время репортер из Register пишет, что во внутриполитической ситуации мало хороших новостей:
«Еще и в 1997 г. продолжалась борьба между главными финансово-промышленными группами, включая крупнейшие банки, ключевые сектора экономики, газеты и телевидение, где эти магнаты захватили контрольные пакеты. В целом же политическая ситуация была относительно стабильна, если не считать глубокой перетасовки правительства весной; при этом жизнь страны шла на фоне продолжающегося экономического упадка, все большего социального расслоения, которое сопровождалось ростом организованной преступности и коррупции» (AR Russia 1997:135-136).
К этому времени расправившая крылья демократии Россия вступила в тяжелые времена.
При пошатнувшемся здоровье Ельцин ушел с поста президента в конце 1999 г., передав свой пост премьер-министру Владимиру Путину. Офицер разведки, возглавлявший одно время ФСБ (ФСБ — это посткоммунистический преемник КГБ), Путин не спешил продвигать демократию. В ходе своей предвыборной кампании в 2000 г. он даже отказался от дебатов с другими кандидатами. А в своих публичных заявлениях он настаивал на необходимости укрепить государство и наладить правильно функционирующую рыночную экономику. Он также пообещал предпринять решительные меры против «исламских фундаменталистов», представляя Чечню и другие районы Кавказа угрозой государству. Вскоре после вступления в должность он понизил статус региональных губернаторов, начал ограничивать деятельность массмедиа и предпринял широкое наступление на «олигархов» — тех капиталистов в бизнесе и массмедиа, которые приобрели миллиардные капиталы и стали пользоваться исключительной независимостью в 1990-е гг. Путин укреплял потенциал государства за счет демократии (Fish 2005).
«Укрепление централизованного контроля продолжалось, - пишетAnnual Register в 2004 г.— Траектория развития России в этом году указывала в направлении более авторитарного государства, и не представлялось возможным — несмотря на надежды либералов, которых в российской политике к тому времени оттеснили на обочину, — чтобы Россия повторила опыт соседней Украины, и политический истеблишмент отступил под натиском народной революции. В политическом развитии России в 2004 г. доминировали два фактора: ответ правительства на террористические действия чеченских сепаратистов, которые они совершали за пределами Чечни, из которых самым ужасным было нападение на детей в школе Беслана в Северной Осетии; а также кампания правительства против "олигархов", направленная на то, чтобы вернуть контроль над энергетическими ресурсами, которая воплотилась в "Саге о ЮКОСе". Обе эти кампании получили общественное одобрение» (AR Russia 2004:105).
Показательным было то, как правительство Путина арестовало, судило и заключило в тюрьму Михаила Ходорковского, главу ЮКОСа, — крупнейшей энергетической компании страны, находящейся в частном владении. Эта кампания стала примером того, как бескомпромиссно Путин боролся за возвращение контроля над нефтью и газом как средствами консолидации свой личной политической власти, а также как способом покончить с политической оппозицией «олигархов» дикого капитализма. Скоро контролируемая государством энергетическая корпорация стала крупнейшим в мире производителем природного газа. Напомним, что в России находится почти четверть разведанных мировых запасов природного газа, и путинская Россия при таких богатствах использует энергетические запасы для поддержания своего влияния на международной арене. Так, в 2006 г. Словакия импортировала 100% своего газа из России, Болгария 94%, Литва 84%, Венгрия 80%, Австрия 74%, Германия 40%, Италия 30% и Франция 25% (Schmitt 2006:61). Ясно, что монополизация государством энергетических запасов обеспечивает ему исключительное, громадное влияние как внутри страны, так и в мире.
Российские граждане почувствовали ухудшение внутренней обстановки. В 2004 г. правительство Путина к наблюдению над массмедиа добавило преследование ученых и бизнесменов, которые выказывали оппозиционные настроения или по каким-то иным причинам были неудобны властным структурам. В апреле 2004 г., например, Московский городской суд приговорил к заключению в тюрьму московского ученого Игоря Сутягина (в возрасте 41 года) за государственную измену и шпионаж на 15 лет. В конце 1990-х гг. Сутягин участвовал в научном проекте (который спонсировала Канада) по исследованию гражданских и военных отношений между двенадцатью постсоветскими и постваршавскими странами, включая Россию. Сутягин не имел доступа к каким бы то ни было военным или разведывательным материалам. Работая в московском Институте США и Канады (который когда-то был одним из центров планирования политики перестройки и гласности), Сутягин организовал интервью с лидерами этих двенадцати стран, используя в работе только открытые источники информации. Суд обвинил его — и по всем международным правилам несправедливо — в разглашении государственных тайн британской и американской разведкам.
В 2005 г. правительство Путина принимает ряд законов по укреплению государственности: отменяются прямые выборы губернаторов, упраздняются одномандатные округа по выборам в парламент, усиливаются требования регистрации политических партий и поднимается избирательный порог для партий, представленных в парламенте. Правительство также приступает к рассмотрению законов по ограничению самостоятельности неправительственных организаций. Организации по правам человека, работающие на Кавказе, оказались под сильным прессом, а Российско-чеченское общество дружбы стало объектом судебного преследования за разжигание национальной ненависти и неуплату налогов (Human Rights Watch 2006:3). В том, что касается широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения, режим Путина очевидным образом дедемократизировал Россию. На рис. 6-1 схематически представлена поразительная траектория развития России с 1985 по 2006 гг., правда, без резких поворотов и искривлений, от Горбачева к Ельцину и дальше к Путину.
Из сказанного следует, что после 1985 г. Россия начала двигаться в направлении демократии, теряя при этом свой значительный государственный потенциал, затем началось обратное движение в обоих отношениях. Из главы 2 мы узнали, что в 1991-1992 гг. «Фри-дом Хаус» оценил Россию показателем 3 как по политическим правам, так и по гражданским свободам — то есть страна не была демократической ни по стандартам «Фридом Хауса», ни по нашим собственным, однако в 2005 г. режим в России уже оценивается показателем 6,5 по политическим правам и гражданским свободам. Назначенные на 2004 г. выборы президента, когда Путин получил 71,4% голосов, а его ближайший соперник 13,7%, еще дальше отодвинули Россию от того, чтобы считаться демократией. Когда же в России начали глушить голос оппозиции, в 2005 г. «Фридом Хаус» перевел этот режим из категории «частично свободный» в категорию «не свободный».

Рейтинги «Фридом Хауса» отражают процесс дедемократизации в России, но ничего не говорят об изменении потенциала государства: потенциал государства был высоким до начала горбачевских реформ, затем упал при Ельцине и вновь поднялся удивительно высоко при Путине. Отмеченные две тенденции оказываются крепко связанными; режим Путина энергично укреплял потенциал государства, одновременно наступая на демократию. Однако удивительным образом Путин, возможно, способствовал долгосрочным изменениям, которые со временем будут способствовать демократизации России. Хотя на Кавказе он предоставил военным опасно широкую самостоятельность, но он одновременно ограничил влияние капиталистов, которые сумели получить исключительный и независимый доступ к государственному контролю. Если в будущем в России вновь утвердятся защищенные и взаимообязывающие процедуры обсуждения с широкими слоями относительно равноправных граждан, мы, может быть, будем расценивать Путина как автократического правителя, который, однако, сделал первый шаг на пути к этой цели.
Преобразование конфигурации власти
Чтобы оценить эту парадоксальную возможность, нам следует описать конфигурации власти внутри того режима, который мы исследуем, и за его пределами. На протяжении всей книги мы рассматриваем изменения в публичной политике: взаимодействия государства и граждан, в которых видимым образом участвует государственная власть с ее возможностями. После отделения публичной политики от категориального неравенства и имеющего серьезные последствия включения в нее социальных сетей доверия третьим важным изменением, приводящим к демократии, будет упразднение автономных независимых властных структур на территории действующего режима; в особенности тех структур, которые имеют собственные, действенные средства насилия и принуждения. Эти структуры могут действовать вне государства (на-пример, боевики) или внутри него (например, военные чины). Справившись с ними, государство подчинится публичной политике, расширив народное влияние.
В этой главе мы остановимся на довольно сложном наборе причин-но-следственных связей. Мы будем двигаться от 1) специфически каузальных механизмов к 2) воспроизводимым каузальным процессам, далее 3) к действию этих процессов на автономные властные структуры и 4) к тем результатам, которые изменения в автономных властных структурах оказывают на государство и публичную политику, и 5) дальнейшим результатам, которые эти изменения в государстве и публичной политике оказывают на демократизацию и дедемократизацию. В схеме 6-2 опущены пока детальные описания действующих механизмов, но представлены схематически связи пунктов 2 — 3 — 4 — 5. Логика этих изменений такова: постоянные изменения конфигураций власти (как внутри государства, так и вне его) изменяют отношения государства, граждан и публичной политики, что в свою очередь ведет к демократи¬зации. Обратное движение на любом отрезке этой каузальной цепочки вызывает дедемократизацию.
Мы являемся свидетелями того, что автономные властные структуры, как боевики, патрон-клиентские сети, религиозные общины, армии и большие родовые кланы, постепенно распадаются и/или становятся субъектами публичной политики, принимая в ней все более широкое участие. Такие преобразования, как подчеркивается в схеме 6-2, включают как прямое ограничение самостоятельности не¬зависимых властных структур, так и развитие способности населения организовываться (collective capacity), которая непрямым способом сдерживает или обходит автономные властные структуры. Что касается первого направления, Путин ограничивал автономную власть капиталистов, частные службы охраны, гангстеров и этнических сепаратистов, которые появились и укрепились в бурные 1990-е гг. Что же касается второго направления, то он в действительности дал обратный ход процессу приобретения гражданами способности организовываться. Как он сам заявлял, он проводил напористую политику укрепления государственности.

Три связанных процесса ограничивают власть отдельных автономных структур:
1) расширение политического участия (которое в конце концов часто осуществляется насильственно в авторитарных режимах и, следовательно, не относится к демократизации по определению);
2) выравнивание доступа к негосударственным политическим ресурсам и возможностям (что часто является следствием распространения массмедиа и роста территориальной мобильности, а не изменения в политических институтах как таковых, так что должно рассматриваться как причина демократизации, а не ее составная часть);
3) запрет автономной и/или произвольной власти, опирающейся на принуждение и насилие как внутри государства, так и вне его (например, вследствие проигранной войны, бюрократического сдерживания прежде автономных вооруженных сил или по мирному договору между государством и какими-нибудь повстанцами). Если эти три важных процесса способствуют демократизации, то их важность противоречит широко распространенному мнению о демократизации: а именно мнению, что она зависит в первую очередь от согласия, пусть и весьма неохотного, тех, кто в это время находится у власти. Модель переговоров о демократизации (например, Acemoglu and Robinson 2006, Alexander 2002) обычно основана на таком воззрении. Хотя демократия по определению приводит к определенному согласию элиты, это согласие элиты не является необходимым условием демократизации. Фактически указанные три процесса обычно происходят при полном отсутствии каких бы то ни было притязаний на демократию. Они даже могут происходить по инициативе власть предержащих, когда эти последние хотят укрепить свою власть.
Указанные три процесса, однако, предусматривают заключение новых соглашений граждан с государством; на рис. 6-2 подытоживаются результаты новых соглашений: а) подчинение государства публичной политике и б) нарастание влияния населения на публичную политику. Антидемократическая расправа Путина с олигархами с целью вернуть государству контроль над источниками энергии покончила и с конкурентными центрами власти, основанными на принуждении, внутри политического режима России. С 2006 г. режим Путина уже не заключает соглашений, которые бы все больше подчиняли государство публичной политике или усиливали народное влияние на публичную политику. Напротив: в период с 2000-го по 2006 г. государство действовало в направлении дедемократизации России. При других режимах, однако, три процесса — выравнивание, расширение и запрет — регулярно приводили к демократизации.
Почему же и каким образом эти процессы способствуют демократизации? Почему и как противоположные им процессы порождают дедемократизацию? Вспомним, что наша фундаментальная характеристика демократического режима — это та степень, в какой государство в своих действиях согласуется с выраженными требованиями своих граждан, так что демократизация представляет собой нарастание согласия между действиями государства и выраженными требованиями граждан. В предыдущих главах мы обосновывали ту точку зрения, что интеграция (на определенных условиях) социальных сетей доверия в публичную политику и изоляция публичной политики от категориального неравенства увеличивают согласованность действий государства с выраженными требованиями граждан. Однако помимо всего этого результаты изменений в сетях доверия и категориальном неравенстве, положительная направленность указанных трех процессов производят двойное действие: они способствуют контролю публичной политики над государством и усиливают влияние масс на публичную политику. Противонаправленные процессы — сокращение политического участия и т. д. — ограничивают внешний контроль над государством и влияние масс на публичную политику, то есть производят дедемократизацию.
Список 6-1. Механизмы, подводящие государство под влияние публичной политики и/или усиливающие влияние народа на публичную политику
1. Объединение сегментов правящих классов и формирований политических акторов, которых постоянно не допускают к власти (например, буржуазные диссиденты рекрутируют в свой лагерь поддерживающих их лишенных гражданских прав рабочих, таким образом втягивая их в политику).
2. Кооптация в центральные органы или уничтожение доселе действовавших автономных политических посредников (например, некие сильные деятели присоединяются к правящей коалиции и таким образом участвуют в государственных программах).
3. Распад и преобразование негосударственных патрон-клиентских сетей (например, крупные землевладельцы начинают заниматься коммерческим фермерством, изгоняя со своей земли арендаторов и наемных работников).
4. Создание коалиций, включающих неравные категории, или разные сети доверия, и/или до того независимые центры власти (например, региональные альянсы, заключенные для оказания сопротивления намерениям правительства захватить местные фонды, причем эти альянсы затем употреблялись в политической борьбе и дальше).
5. Расширение деятельности государства, необходимые ресурсы для которой можно получить только через переговоры с гражданами (например, государство, вступающее в войну, посредством набора в армию через воинскую повинность создает значительных размеров национальную армию).
6. Циклы мобилизации—репрессии—заключение соглашений, во время которых обычно стоящие в стороне акторы действуют коллективно таким образом, что угрожают самому существованию режима и/или его правящего класса; правительственные репрессии не имеют успеха, следует борьба, и, наконец, достигаются соглашения, представляющие некоторые политические достижения и/или права мобилизованным акторам (например, достигнутое путем переговоров соглашение о сопротивлении правительственному захвату земель приводит к договору о правах собственности).
7. Введение единообразных правительственных структур и практик через юрисдикцию государства (например, унификация налогов в национальном масштабе способствует равенству, наглядности и единообразию).
8. Бюрократическое сдерживание прежде самостоятельных военных соединений (например, включение наемников в состав национальной армии ограничивает их самостоятельность как политических акторов).
Негативные варианты указанных механизмов (например, умножение автономных, независимых политических посредников или создание специальных режимов для привилегированных сегментов общества) мешают широким, равноправным, защищенным и взаимообязывающим процедурам обсуждения, следовательно, ведут к дедемократизации.
Можно выделить и более крупные процессы, включающие указанные механизмы: а) расширение политического участия (главным образом механизмы 1 — 4), б) выравнивание доступа к негосударственным политическим ресурсам и возможностям (главным образом механизмы 3, 5, и 7) и в) запрет автономной и/или произвольной власти принуждения как внутри государства, так и вне (главным образом механизмы 1,6, 7, и 8).
Выделяя в указанных трех процессах отдельные механизмы, в списке 6-1 устанавливаются конкретные и релевантные изменения, которые, периодически повторяясь, делают государство субъектом публичной политики и содействуют усилению народного влияния на публичную политику. Эти механизмы могут проявлять себя как очевидно, так и малозаметно. Очевидно, например, что создание коалиций между сегментами правящего класса и не участвующими в активной политике политическими акторами (механизм №1) и подчиняют государство публичной политике, и способствуют росту народного влияния на публичную политику. В главе 2 упоминалось, что в течение долгого и бурного перехода Франции к демократии часто складывались такие коалиции: горожане поддерживали восставших аристократов, возглавивших Фронду (1648-1653 гг.), создавались тесные альянсы между отдельными частями аристократии и буржуазии эпохи революции, мятежными дворами суверенов, судебными чиновниками и снова горожанами (1787-1789 гг.). В течение XIX в. то и дело менялся состав новообразованных альянсов и союзов.
В ретроспективе нам легко представить себе эти коалиции как протодемократические образования (Westrich 1972). Но отметим две важнейшие черты их политики: во-первых, вступавшие в альянс часто защищали свои подвергавшиеся угрозе права и интересы, а не боролись за широкие, равноправные, защищенные и взаимообязывающие процедуры обсуждения; во-вторых, когда действия таких союзов продвигали режим к демократии (как это не произошло в 1648-1653 гг., но произошло в 1787-1789 гг.), такое развитие было косвенным результатом их деятельности: государство подпадало под действие публичной политики и усиливалось влияние народа на публичную политику (Markoff 1996а, Nicolas 2002, Tilly 1986).
Более сложный и менее очевидно способствующий демократии механизм описан в п. 5: циклы мобилизации—репрессии—заключение соглашений, во время которых обычно стоящие в стороне акторы действуют коллективно и с угрозой режиму и/или его правящим классам; правительственные репрессии не имеют успеха, следует борьба, и наконец достигаются соглашения, предоставляющие некоторые политические завоевания и/или права мобилизованным акторам. Такие циклы отмечаются, когда государство расширяется за счет завоевания, когда прежде зависимые регионы или правители добиваются автономии и когда государство требует от своих подданных увеличения ресурсов через налогообложение, воинскую повинность или конфискацию имущества. Как правило, подобные конфронтации не приводят ни к чему экстраординарному: как одной стороне не удается успешно уклониться от «руки государства», так и государство не одерживает полной победы. Вместо полной победы удается (путем переговоров) в чем-то уступить требованиям государства в обмен на некоторое ослабление этих требований вкупе с определением некоторых будущих прав сторон.
Этот механизм важен потому, что влияет на жизнеспособность государства в долговременной перспективе. Государства не могут существовать без постоянных, поддерживающих его ресурсов: денег, товаров, рабочей силы. Государства получают эти ресурсы тремя основными способами: 1) непосредственно управляя теми предприятиями, которые производят эти ресурсы, 2) путем обмена товаров или услуг, производство и/или распределение которых они контролируют, и 3) отбирая необходимые ресурсы у подвластного государству населения. В первых двух случаях удается обойтись без сколь-нибудь значительного согласия на действия государства со стороны граждан. Третий способ подразумевает хотя бы минимальное согласие; он представляет собой результат действия механизма 5 в списке 6-1: расширение деятельности государства, необходимые ресурсы для которого доступны только через переговоры с гражданами, например, государство, развязывающее войну, посредством воинской повинности создает национальную армию значительных размеров. В этих обстоятельствах правителям не остается ничего иного, как забирать ресурсы у сопротивляющихся этому граждан, то есть договариваться с гражданами (Levi 1997). Таким образом, отъем ресурсов открывает путь новым переговорам государства с гражданами, в результате чего государство подчиняется публичной политике и увеличивается влияние населения на публичную политику. В конечном счете все это способствует демократизации (хотя и в ограниченном размере).
Каким образом? В главе 5 было показано, что до некоторой степени этот процесс зависит от основных ресурсов, на которых строится экономика режима. Режим, полагающийся в первую очередь на землю, труд, животных и средства принуждения, обычно собирает ресурсы для поддержания своего существования через региональных правителей, которые обладают достаточной автономностью в своих доменах, но уступают часть излишков государству или помогают государству собирать эту часть излишков. Экономика с высокой капитализацией и коммерциализацией, напротив, облегчает государству получение ресурсов от капитала, состояний, заработков и коммерческих сделок.
Монархии, например, обычно были основаны на земельно-принудительных системах, где королевские поместья отдавали значительную часть денег, товаров и труда на обеспечение функционирования государства. В этих условиях обычно применялась первая стратегия: прямое управление теми предприятиями, которые производят ресурсы. В новейшие времена государства планомерно монополизировали производство ценных продуктов, как нефть, и обменивали их на остальное, необходимое государству. То есть они употребляли вторую стратегию: обмен товаров или услуг, производство и/или распределение которых государство контролирует. Но с самого начала государства по большей части также реквизировали или иным образом брали товары и услуги прямо у своих подданных. Такие государства применяли третью стратегию: отъем необходимых ресурсов у граждан. Россия отошла от первой стратегии, когда распалась в основном самодостаточная система Советского Союза и государств-сателлитов. В результате произошел переход к третьей стратегии — прямому отъему: более трудной, но среднеуспешной. При Путине большее значение стали придавать второй стратегии, в особенности обмену энергетических ресурсов на другие, необходимые государству ресурсы.
Налогообложение, согласие путем переговоров, и аннулирование согласия
Налогообложение относится к третьей стратегии. Государственное налогообложение ставит перед политологом интересные вопросы, потому что в целом налогоплательщики получают очень маленькое (или вовсе никакого) индивидуальное возмещение за то, что они платят. Они могут не получать ничего или небольшую часть общественных благ. Так почему же они вообще платят налоги (Herzog 1989, Levi 1988)? А ведь государства, как правило, созидаются через принудительное или иное налогообложение (Ardant 1971-1972, Brewer 1989, Daunton 2001, Kazub 2003, Tilly 1992, Webber and Wildavsky 1986). При этом, собрав налоги, государства часто запускают циклы мобилизация—репрессии—заключение соглашений: от небольшого сопротивления до массовых восстаний.
Эти циклы налагают на государства скрытые политические издержки: хотя обычно они увеличивают приток ресурсов государству, но в то же время государство попадает в зависимость от этих потоков и вынуждено устанавливать условия следующего этапа изъятия. В обоих случаях государство подчиняется публичной политике и увеличивается влияние населения на публичную политику. И хотя в этих случаях демократические консультации не устанавливаются довольно быстро, но в конечном счете создаются условия для демократизации. Как мы видели раньше, когда обращались к истории Франции, переход государства к зависимости от согласия граждан на дальнейшее увеличение отчуждаемых средств развивал восприимчивость режима к переменам от демократизации к дедемократизации и обратно. Циклы мобилизация—репрессии—заключение соглашений подталкивают режим к тому, чтобы перейти порог восприимчивости к демократизации.
Такие циклы развертываются сейчас в Китае. Томас Бернштейн и Ксьяобо Лю проанализировали сопротивление сельскохозяйственному налогу и разрешение этой ситуации в 1990-е гг. Несмотря на то что правительство хранило в тайне эти события, Бернштейн и Лю собрали значительный материал о росте сопротивления произвольно налагаемым налогам и другим взносам. Это противодействие крестьян приносило иногда победу в виде уступок от местных властей, привлекало внимание высших государственных чиновников к злоупот-реблениям на местах и даже позволяло изменять условия сбора налогов и других изъятий на будущее.
Знаменитые выступления в уезде Жэньшоу, Сычуань в 1992 и 1993 гг. включали в себя и такого рода цикл мобилизация—репрессии—заключение соглашений. Здесь местные руководящие кадры облагали крестьянские хозяйства большими налогами и понуждали к принудительному труду на строительстве дорог, несмотря на государственную кампанию «облегчения груза». Когда не было возможности заполучить работника или деньги, то захватывали домашний скарб, включая телевизоры, зерно и свиней. Однако местное население вступило в борьбу под руководством крестьянина Жанг Деаня. Местный прокурор попытался арестовать Деаня за уклонение от налогов, но:
«Жанг демонстративно разорвал ордер на арест, когда примерно 700-800 крестьян с мотыгами и жердями собрались в местечке Сиань. Они выгнали пришедших арестовывать и сожгли полицейскую машину. В январе и феврале в местечке Сиань бушевали сражения: закрылись магазины, и правительство было парализовано. Говорят, сотни крестьян были вовлечены в партизанскую войну, где они использовали булыжники. Крестьяне отправились в местный центр и толпой ворвались в правительственное здание, громко требуя справедливости.
Эта народная мобилизация заставила партию Сычуаня и руководителей правительства послать в феврале в Жэньшоу рабочую бригаду. В условиях, когда народ возмутился чрезмерными тяготами, официальные власти Жэньшоу (Renshou) и провинции (Сычуань) "заявили, что у Жанг Деаня были все основания придать гласности политику ослабления груза, возлагаемого на крестьян, и призывать население отказываться платить чрезмерные налоги"» (Bernstein and Lu 2003:132-133).
Местные руководящие кадры опять оказали сопротивление, и волнения в уезде Жэньшоу продолжились. Тем не менее к 1994 г. местные и центральные власти определенно пошли на уступки. Они выпустили из заключения крестьян, которые нападали на местные руководящие кадры и полицию, заменили множество официальных лиц на их должностях и дали денег провинции для строительства местных дорог (Bernstein and Lii 2003:136).

[Чарльз Тилли]

Поясню свою точку зрения: события в уезде Жэньшоу вовсе не означали, что Китай в 1990-е гг. быстро демократизировался, тем более они не означали ослабления китайского государства. Но благодаря этим событиям население познакомилось с моделью переговоров государства с гражданами; эти события активизировали механизм подчинения государства публичной политике и в некоторой степени усилили влияние населения на публичную политику. В рассмотренном случае решающим оказался механизм мобилизация—репрессии—заключение соглашений. Чем больше происходит таких конфронтации, требующих своего разрешения, тем шире открывается путь к неизвестной до того демократизации. И по мере того, как в Китае появляются все новые и новые циклы Жэньшоу, тем ближе подходит режим к широким, равноправным, защищенным и взаимообязывающим процедурам обсуждения — к демократии.
С падением государственного социализма везде, кроме Китая и Северной Кореи, практически исчезли государства, которые сами производили ресурсы, необходимые для их поддержания. Но вторая стратегия содержания государства — обмен товаров или услуг, производство и/или распределение которых контролирует государство, — не только остается действенной, но даже процветает. Раньше мы уже упоминали, что Владимир Путин обратился к этой стратегии, вернув государству контроль над добычей нефти и газа, контроль, который по большей части перешел в частные руки в 1990-е гг. В этот же период другие государства, имеющие большие запасы нефти, успешно избегали переговоров с гражданами для получения их согласия, монополизировав контроль над нефтедобывающей промышленностью (часто при поддержке заинтересованных иностранных капиталистов-коллаборационистов), продавая этот ресурс на международном рынке, покупая на других международных рынках средства принуждения и делясь прибылью со своими местными сторонниками.
В XXI веке Ливия, Чад, Судан, Венесуэла, Боливия, Узбекистан, Казахстан и полдюжины ближневосточных государств прибегают к другой стратегии, направленной на то, чтобы обходиться без согласия граждан. В начале этой книги мы описали положение в недемократическом Казахстане, где в декабре 2005 г. президент Нурсултан Назарбаев победил с нереальным результатом голосования (91%). Здесь контроль государства над добычей и распределением колоссальных запасов источников энергии позволял Назарбаеву избегать переговоров с гражданами с целью получения их согласия на его правление.
Казахстан представляет собой исключительно удачный пример более общей стратегии богатых энергетическими ресурсами государств.
Обратимся к Алжиру, где в 2004 г. президент Абдельазиз Бутефлика победил на перевыборах и стал президентом с подозрительным результатом 84,99% голосов. В 1999 г. поддерживаемый армией Бутефлика пошел на выборы, не имея соперников после того, как все кандидаты сняли свои кандидатуры, назвав эти выборы фарсом. По существу, если не по форме, в Алжире с 1962 г. (с момента получения независимости от Франции) правит армия, стоящая за чередой покладистых президентов. Алжирцы называют структуру власти военных la boite noire — черным ящиком. На протяжении 1990-х гг. контроль военных усилился, и военное командование отменило выборы 1992 года, на которых мог победить исламистский фронт, завоевав большинство в парламенте; затем была проведена кровавая, но в конечном счете успешная кампания против ушедших в подполье исламистов. И военное руководство, и поддерживаемая правительством милиция отвечали на атаки исламистов с чрезвычайной жестокостью, прибегая к нападениям, убийствам и похищениям.
Тем не менее значительный рост доходов от нефти в 1999 г. обеспечил Бутефлике возможность маневра. Государственная нефтегазовая компания Sonatrach стала двенадцатой крупнейшей компанией в мире по добыче нефти и крупнейшим поставщиком природного газа в Европу. К 2006 г. благодаря росту мировых цен на нефть у Алжира накопилось 55 млрд долларов государственных резервов, этого было достаточно, чтобы покрыть двухлетние расходы на импорт в Алжир (Sereni 2006:8). Используя эти средства и взяв себе в союзники некоторых магнатов, Бутефлика переходит к политике ослабления влияния генерального штаба. Однако при этом он усилил другую ветвь власти военных: Departement de renseignement et de securite — алжирский КГБ (Addi 2006:7).
В отчете Annual Register за 2004 г. эти события квалифицируются как попытка Бутефлики захватить власть:
«Летом, воодушевленный своей полной победой на выборах, он переходит к укреплению позиций и производит замены среди высших чинов вооруженных сил, выдвигая на ключевые посты своих протеже и назначая новых губернаторов в большинство провинций Алжира. Перемены среди военного руководства начались с уходом в июле "в связи с ухудшением здоровья" генерала Ламари, бывшего более десяти лет начальником генерального штаба и главным лицом в военной верхушке. Его заменил генерал Салах Ахмед Гаид, командующий сухопутными войсками, о котором говорят, что он менее политизирован, чем Ламари, и придерживается более мягких решений. Было заменено четверо из шести региональных командующих. Позднее в печати появились намеки на то, что Бутефлика намеривался передать контроль над разведкой и силами безопасности президентской власти, назначив одного из своих кабинет-министров министром обороны (AR Algeria 2004:222).
Подобно Путину в России, Бутефлика воспользовался громадными доходами от добычи нефти и газа, чтобы осуществлять политику сдерживания автономной власти военных, при этом ни в малейшей степени не подчиняя государство публичной политике и не увеличивая влияния населения на публичную политику. И если управляемый теперь гражданским президентом Алжир тем не менее демократизируется, то нам следует считать Бутефлику таким правителем, который, преследуя совершенно недемократические цели, сделал решительный шаг к демократии.
Испанская демократизация
После всех этих исторических примеров дедемократизации и остановленной демократизации нам следует перейти к тем случаям, где описанные механизмы и процессы действительно привели к сущностной, глубокой демократизации. Мы снова вступаем на уже знакомую территорию. Обращаясь к современным режимам, мы отмечаем не только описанные ранее механизмы — создание коалиций с включением-исключением определенных членов, не только циклы мобилизации—репрессий—заключения сделок и расширение деятельности государства, необходимые ресурсы для которой доступны только через переговоры с гражданами, — но также и другие механизмы, перечисленные в списке 6-1, такие как:
• распад и преобразование негосударственных патрон-клиентских
сетей;
• насаждение единообразных правительственных структур и практик через юрисдикцию государства;
• бюрократическое ограничение до того автономных военных сил.
История Испании после Первой мировой войны дает нам прекрасную возможность посмотреть, как работают эти механизмы. Пережившая тяжелый период страна прошла несколько кризисов и возвратов назад, но в конце XX в. стала демократической (Ortega Ortiz 2000). И в самом деле, быстрый переход Испании к демократическим институтам после смерти диктатора Франко в 1975 г. позволят видеть в этом испанском режиме не только прецедент, но и образчик для теории демократизации.
Анализируя ход испанской демократизации, обычно применяют четыре подхода, с которыми мы уже сталкивались раньше. Во-первых, в поисках причин демократизации исследователи особенно внимательно всматриваются в изменения режима непосредственно перед критическим периодом перехода и во время него — для Испании это время после смерти Франко и до начала 1980-х гг. Во-вторых, они стараются установить не способствующие демократии процессы, а необходимые условия демократии. В-третьих, проводится различие между глубинными факторами и непосредственными причинами демократизации. В-четвертых, они сосредоточены на том, что обычно называют консолидацией процесса: то есть не на первоначальных фактах восприятия демократических форм, но на создании условий, при которых сколь-нибудь значительная дедемократизация становится затруднительной или маловероятной.
Следуя этим путем, Никифорос Диамандурос перечисляет следующие условия, способствовавшие испанской демократизации.
Глубинные:
• другие европейские государства все больше осуждают недемократические режимы;
• общественно-экономическое развитие;
• предшествующий опыт демократии;
• вызванный экономическим развитием в 1950-е гг. и в последующий период плюрализм общества;
• усилия самого Франко по демилитаризации его режима.
Непосредственные:
• готовность властей уступить часть своей власти ради сохранения некоторых важных преимуществ;
• ограничение круга участников крупных переговоров национальной элитой = исключение из рассмотрения популярных народных политических деятелей, кроме тех случаев, когда такое исключение угрожает успеху некоторой сделки;
• отделение политических требований от экономических, например, со стороны профсоюзов;
• деятельность премьер-министра Адольфа Суареша, короля Хуана Карлоса и премьер-министра Фелипе Гонсалеса;
• установление разумного баланса между прерогативами центральной
власти и правами регионов (Diamandouros 1997:5-19; Maravall and
Santamaria 1986, Linz and Stepan 1996, ).
Однако эти разнородные факты не составляют систематической теории демократизации. Но среди них мы обнаруживаем вот какое простое объяснение: при благоприятных условиях внутри страны и на международной арене мудрые национальные лидеры, готовые к компромиссам, видят, что путем переговоров можно перейти к сравнительно стабильной политической системе без опустошительных социальных ; потрясений и не теряя своей власти; предпочитая такой выход хаосу, j они вступают в переговоры.
Описательно перечисленное в нашем списке имеет немалый смысл, j Несомненно, что послевоенные европейские и атлантические страны поощряли демократизацию режимов и не одобряли задержки (в этом направлении), что ослабляло авторитарный режим Франко. Конечно, экономическое развитие коренным образом изменило отношения государства и граждан. Экономический рост Испании в 1950-1960-е гг. урбанизировал население, поднял жизненный уровень и образование, усилил влияние массмедиа и, таким образом, расширил политическое участие народа.
Кроме того, в отличие от Алжира и Казахстана, Испания уже имела исторический опыт демократии, пусть недолгий и трудный. Однако для целей нашей книги изложенное представляется слишком общим описанием, к сожалению, недостаточным в том, что касается механизмов и процессов. Помимо общего напоминания об исторических событиях, здесь недостает также анализа, как именно предшествующий исторический опыт влиял на отношение публичной политики к государству и на гражданский контроль над публичной политикой, — то есть двух взаимодействующих областей изменений, продвигающих самое демократизацию. Впрочем, мы ставим себе целью не столько отвергнуть анализ Диамандуроса, сколько детализировать и привести его к 5 системному виду.
Сначала отступим несколько назад, прежде чем сосредоточиться на крупных прорывах демократизации в Испании. Вот как Стэнли Пейн схематически представляет историю Испании со времени наполеоновской оккупации и до 1976 г.:
ранний нестойкий либерализм: 1810-1874 гг.;
стойкий элитарный либерализм: 1875-1909 гг.;
демократизация: 1909-1936 гг.;
авторитарный режим: 1923-1930 гг. и 1936-1976 гг. (Payne 2000:6)
Так, он считает точкой перехода к демократизации «трагическую неделю» в Барселоне, в период с 26 по 31 июля 1909 года (когда протесты против мобилизации для участия в военных действиях в Марокко превратились в революционные и антиклерикальные выступления и, наконец, во всеобщую забастовку в Каталонии). Но будем ли мы считать поворотным пунктом 1909 г. или (как я сделаю чуть ниже) 1917 г., главный вывод не изменится: в начале XX в. Испания начинает переходить от долгого олигархического правления (с частым вмешательством военных) к новой фазе, когда демократизация сменялась дедемократизацией.
Какие исторические перемены нам следует разъяснить? Примерно со времени Первой мировой войны до конца XX в. Испания проделала путь резких переходов от демократизации к дедемократизации. Значительную дедемократизацию Испания пережила во время военного переворота Примо де Ривера в 1923 г. и катастрофическую дедемократизацию, связанную с военной победой Франсиско Франко в гражданской войне 1936-1939 гг. Демократизации же были не столь глубокими: во время ослабления контроля со стороны режима Примо де Риверы в середине 1920-х гг. она была довольно слабой. Эффектная демократизация происходит во время революции 1930-1931 гг., и еще более впечатляющая после смерти Франко в 1975 г. До сих пор, однако, демократизация 1975-1981 гг. не повернула вспять. В какой степени три наших основных процесса — расширение политического участия населения, выравнивание доступа к негосударственным политическим ресурсам и возможностям, подавление центров автономной и/или произвольной насильственной власти внутри и вне государства — и их последствия описывают долгий исторический опыт демократизации/дедемократизации в Испании?
Список 6-2. Демократизация и дедемократизация в Испании, 1914-1981 гг.
1914-1918 гг.— Испания остается нейтральной во время Первой мировой войны с последующим ростом промышленного производства, особенно в Каталонии;
1917 г. — при конституционной монархии военный режим приостанавливает действие конституционных гарантий, каталонцы выступают за самоуправление, рабочие организуют всеобщую забастовку; 1923 г. — мятеж барселонского гарнизона, военный переворот Примо де Риверы, ослабление монархии;
1925 г. — частичный переход власти от диктатуры Примо де Риверы к гражданскому правительству, но военное правление при слабости монархии продолжается, Примо де Ривера — премьер-министр;
1930 г. — уход в отставку и смерть Примо де Риверы, переходное правительство Дамасо Беренгера;
1931 г. — муниципальные выборы приводят к резкому изменению в распределении голосов в пользу республиканцев, король бежит из Испании без отречения, временное правительство провозглашает республику, устанавливает всеобщее избирательное право для мужчин, достигших 23 лет, вводит запрещение армейским офицерам и духовенству на занятие поста президента;
1932 г. — подавлен мятеж военных, объявление автономии Каталонии;
1933 г. — восстания левых в Барселоне и повсеместно; в результате выборов формируется центристско-правое правительство; вводится избирательное право для женщин; формируется фашистская Фаланга;
1934 г. — объявление Каталонией независимости, радикальные восстания, восстание шахтеров в Астурии — все подавлено;
1936 г. — победа Народного фронта на национальных выборах, волна забастовок и захватов в сельскохозяйственных и промышленных секторах, испанское правительство предоставляет баскам автономию (гомруль), военное восстание в Марокко перекидывается в Испанию, начинается гражданская война; повстанцы провозглашают Франко главой государства, повстанцам помогают Германия и Италия, а СССР присылает своих воинов с левыми взглядами; 1939 г. — Франко выигрывает гражданскую войну, устанавливает авторитарное государство; немецкие и итальянские войска выходят из Испании;
1939-1945 гг. — Испания остается нейтральной во Второй мировой войне; успешной борьбой и административными реформами Франко подчиняет военных контролю гражданской власти; 1948 г. — несмотря на установившийся в Испании режим, десятилетний принц Хуан Карлос, наследник престола, прибывает в Испанию для получения образования;
1950 г. — после долгой дипломатической изоляции США и ООН возобновляют дипломатические отношения с Испанией; 1953 г. — США развертывают свои военные базы в обмен на экономическую и военную помощь; после длительного напряжения, вызванного государственным контролем Испании над церковью, Франко подписывает с Ватиканом конкордат, предоставляющий церкви самостоятельность;
1960-1974гг. — беспрецедентная по масштабам индустриализация и экономический рост;
1968 г. — Франко объявляет Хуана Карлоса своим преемником в качестве главы государства;
1973 г. — убийство председателя совета министров Испании Карреро Бланко баскскими националистами;
1975 г. — Франко умирает, Хуан Карлос становится королем; начинается широкая мобилизация рабочих;
1976-1978 гг. — при премьер-министре Адольфо Суаресе начинаются широкие демократические реформы, избирается новый парламент, принимается демократическая конституция, и возраст имеющих право голоса снижается сначала до 21 года, а затем до 18 лет;
1979 г. — утверждение автономии басков и каталонцев;
1981 г. — проваливается попытка военного переворота, возникают новые региональные автономии, начинается продолжительное и непрерывное (хотя не без трудностей) демократическое правление.
Список 6-2 несколько иначе формулирует то, что мы должны разъяснить, согласуясь с хронологией 1914-1981 гг. Хронология указывает на повторение процессов демократизации и дедемократизации. И только в 1970-е гг. наступает продолжительный период, когда не было существенной перемены направления движения. Хронология также указывает на то, что и задолго до 1914 г. военные часто вмешивались в национальную политику Испании, и почти всегда в ущерб демократии. Причем в Испании больше, чем где бы то ни было еще в Европе, требования местной автономии и независимости осложняли национальные демократические программы на протяжении всего XX в.
Сама по себе хронология упускает еще один фактор, существенно повлиявший на текстуру и направление испанской демократизации и дедемократизации. С конца XIX в. в Испании и сельскохозяйственные, и промышленные рабочие не только организуются, но и вообще существенно политизируются. Интеграция организованных рабочих (промышленных и сельскохозяйственных) в национальную публичную политику Испании, в целом свидетельствует о вступлении страны в период демократизации, так же как и их отстранение от публичной политики означает переход к дедемократизации.
Как мы уже видели раньше, испанская демократизация в целом проходила путем значительного расширения политического участия населения, дедемократизация — путем отказа элит от трудных демократических консультаций. «График» испанских демократизаций и дедемократизации указывает на то, что дальше должен истолковать аналитик: как испанские военные утратили свою печально известную самостоятельность и подпали под контроль гражданской власти; как отстраненные (от политики) рабочие в конце концов стали постоянно интегрированными субъектами национального режима; а также и то, как именно элиты отступили от демократии при режиме Примо де Риверы и во время гражданской войны.
Для целей нашего исследования сгруппируем эти проблемы в четыре вопроса о фазах испанской демократизации.

1. Действительно ли три выделенных нами главных процесса — расширение политического участия населения, выравнивание доступа к негосударственным политическим ресурсам и возможностям, подавление центров автономной и/или произвольной насильственной власти внутри и вне государства — стали причиной подчинения государства публичной политике и увеличения влияния населения на публичную политику?
2. Содействовали ли механизмы, перечисленные в списке 6-1 — коалиция, кооптация и т.д., — этим трем важнейшим процессам?
3. Являются ли подчинение государства публичной политике и увеличение влияния населения на публичную политику неотъемлемыми составными частями демократизации?
4. Является ли обращение вспять указанных трех процессов дедемократизацией?
Не вдаваясь здесь в подробности, укажем лишь, что последующее изложение исторических событий даст нам положительный ответ на каждый их этих четырех вопросов.
Несмотря на то, что при Франко военные снова вернулись к власти, Испания прошла важные фазы трех решающих процессов в период между Первой мировой войной и революцией 1931 г. — период, который испанские историки обычно называют кризис и падение Реставрации. После неудачной Первой республики 1873-1874 гг. Испанией управляла конституционная монархия (период Реставрации), которую поддерживали военные, но прямо не вмешивались в дела правления до 1874 — 1917 гг. Новый режим ввел в 1890 г. всеобщее избирательное право для мужчин, но «существующие традиционные патронажно-клиентные системы отношений, известные как касикизм, по большей части задерживали или не допускали народное голосование примерно еще 30 лет» (Рауле 2000:5). Поражение в испано-американской войне (1898 г.) ослабило роль военных в политике, но все же военные оставались национальными политическими акторами.
Тем не менее перед Первой мировой войной рабочие и националисты начали организовываться в самые разнообразные идеологические союзы: от анархизма до каталонского сепаратизма. Параллельно событиям в Европе в 1917 г. начались вооруженные столкновения правых и левых, причем временами власть захватывали военные и принуждали к отказу от конституционных гарантий. И у нас есть все основания заявить, что в этот момент Испания вошла в ту фазу, которую мы уже знаем из истории Франции и других режимов: в фазу, когда стоящие у власти могли удержаться только с согласия своих граждан. С этого времени, как никогда раньше, становится возможным переход от демократического режима. В новой национальной республиканской ассамблее заседали только 4 человека из законодательного органа Примо де Риверы, составляя 1,2% общего числа мест (Genieys 1997:123). В терминах государственной власти, произошла революция (Gonzalez Calleja 1999: 627). Новая власть приняла на свои руки государство со слабой инфраструктурой, но с могучими средствами вмешательства сверху-вниз:
«Республиканцы унаследовали государство, обладавшее грозной деспотической властью, власть которого неизмеримо превосходила власть любой другой организации на этой территории, но не имела достаточно эффективной инфраструктуры для проведения своей политики в том, что касалось производства и распределения товаров и услуг« (Cruz 2006:333).
База революции оставалась, однако, довольно ограниченной, и у нового режима не было средств ни для того, чтобы инкорпорировать оппозицию, ни для того, чтобы удержать союзников. Нападки простых людей на церковь, отделение католической церкви от государства и широкая земельная реформа вскоре сделали землевладельцев и католическую иерархию непримиримыми врагами нового режима (Malefakis 1970, ). Вместе с присоединившимися к ним военными они скоро стали противниками нового режима.
Правда, Жерард Александер утверждает, что правые в Испании никогда по-настоящему не были преданы идее республики. Правыми Александер считает главным образом либералов из разных политических партий и католических политиков, в особенности тех, кто был связан с правокатолическои партией Испанской конфедерации автономных правых (СЭДА) (Alexander 2002: 106). Правые не были преданы демократии, и поэтому республика не смогла достаточно укрепиться, заявляет Александер,
«Потому что правые видели в демократии большой для себя риск. Этот риск был результатом сознательной преданности миллионов безземельных сельскохозяйственных рабочих, рабочих промышленности и горняков революционным политическим лозунгам, угрожавшим безопасности, имуществу, доходам правых, контролю над производственными предприятиями и церкви. Многие правые считали, что эти риски были заложены в самой социальной структуре испанского общества» (Alexander 2002:103).
Короче говоря, не только военные, но и прежние гражданские правящие классы поняли, что революция серьезно угрожает их власти.
Новые правители действовали исходя именно из этого предположения. Несмотря на быстрое сокращение действующего корпуса офицеров в армии, новый режим продолжал пользоваться инструментарием старого режима: увольнением и контролем (Payne 1967:268-276). Временное правительство, учрежденное 14 апреля 1931 г. пошло необычным путем: были запрещены общественные собрания монархистам, анархистам и коммунистам (Ballbe 1985:318). Вскоре пришедшая к власти буржуазная республика регулярно применяла военную силу для подавления левых и бунтующих рабочих, так что и эти слои общества были отвергнуты новым режимом (Ballbe 1985, глава 11). И если правители кричали «анархия!», то лишенные возможности действовать политические акторы кричали «преследования!» (Cruz 2006:334-335). Небольшая Испанская коммунистическая партия забилась в свою раковину: она высказывала ту точку зрения, что революция 1931 года может (в лучшем случае) считаться лишь первым шагом на пути к действительной пролетарской революции, а сотрудничество с буржуазной властью задержит наступление этой революции (Cruz 1987:127-128).
Однако в целом рабочие — в особенности те, кого представляла Социалистическая партия, — были на стороне республики. Примечательно, что первыми рабочими, отказавшимися от республиканских связей и присоединившимися к военным в 1935 и 1936 гг., были члены небольшого но активного Союза католических рабочих (Soto Carmona 1988:313). Крестьяне и сельскохозяйственные рабочие (на зарплате) извлекли немалую пользу из широкой земельной реформы 1931 г., так что в целом они продолжали поддерживать режим. Впрочем, вскоре они вышли за рамки дозволенного, начав захватывать необрабатываемые поля и бастуя против низкой зарплаты у некоторых землевладельцев.
К 1936 г. забастовки в деревне и захваты земель уже угрожали непрочному республиканскому режиму, причем одновременно режиму противостояла и военная оппозиция Франциско Франко и тех, кто с ним сотрудничал (Malefakis 1970, глава 14). Военная поддержка со стороны Германии и Италии значительно помогли Франко, когда он предпринял вторжение в Испанию со стороны Марокко. В то же время уже и без того хрупкая поддержка элитой республиканского режима начинает дробиться. В Арагоне, например, мобилизация безземельных работников настроила землевладельцев решительно против новой власти (Casanova, Cenarro, Cifuentes, Maluenda and Salomon 1992:86-87). Эти землевладельцы сумели отомстить за себя: в одной этой провинции контрреволюционеры убили 8 628 человек, которых они подозревали в поддержке дела республики (Casanova, Cenarro, Cifuentes, Maluenda and Salomon 1992:213). Когда Франко пришел к власти, он жестокими репрессиями полностью уничтожил до того являвшуюся мощной демократическую мобилизацию в Арагоне. Но по всей стране гибель в бою, казни и убийства поражали сторонников Франко чаще, чем республиканцев: погибло около 132 000 националистов и 96 000 республиканцев (Payne 2000:219). Гражданская война повсюду оставляла шрамы.
Франко и после него
Придя к власти, Франко построил свой режим на союзе с военными, духовенством, авторитарной Фалангой и движением синдикалистов, которое контролировала Фаланга. В отношении долгосрочной демократизации самым важным действием Франко было то, что он настолько крепко взял под контроль военных, что они утратили свою легендарную и опасную автономию. Союз Испании с Соединенными Штатами (которые до того не поддерживали отношений с режимом Франко) во время холодной войны обуздал влияние военных еще больше: теперь Испания посылала тысячи офицеров на обучение в США, и перед теми, кто с охотой подчинялся режиму, открывалась завидная военная карьера.
В 50-е годы Франко сумел укрепить связи с церковью через конкордат с папой, а также отвести в сторону политические амбиции Фаланги, все больше осуществляя свою власть через бюрократов и технократов, а не через фанатиков. Затем эпоха согласия и развернувшаяся церковная реформа смягчили тот яростный антиклерикализм, который был одной из самых поразительных черт республиканцев в период республики и гражданской войны (Cruz 1997). Все эти развернувшиеся процессы облегчались тем, что Испания вступила в период быстрого экономического развития (как никогда за всю ее историю) и как никогда широко привлекала иностранный капитал. Задачи руководства новой индустриальной экономикой оставляли мало места военным офицерам и политическим традиционалистам.
Но изменения в социальной жизни Испании в то же время подрывали основы правления Франко. Стэнли Пейн подводит такой итог:
«Хотя на власть Франко серьезно не покушались, пока он был жив, действовавшие к моменту его смерти правительственные функционеры обнаружат, что общество и культура, на которых когда-то был основан режим Франко, перестали существовать и его режим
уже не мог себя воспроизводить. В конечном счете происшедшие экономические и культурные сдвиги, были ли они задуманы в том виде, как они затем совершились или нет, лишили франкистский режим смысла» (Payne 2000:493).

Оппозиция внутри страны росла в 60-е годы, и обессилевший Франко не прибегал больше к таким репрессивным мерам, которые делали его в 30-е годы устрашающей фигурой. Промышленные рабочие, студенты, местные националисты и, что особенно удивительно, низшее духовенство начали высказываться против режима. Формальное назначение принца Хуана Карлоса преемником Франко в июле 1969 г. означало, что смена режима уже началась. Свержение авторитарного режима в Португалии в 1974 г. еще больше ослабило позиции консерваторов и вдохновило прогрессистов.
Так что смерть Франко 20 ноября 1975 г. разрядила напряжение во многих отношениях. Тем не менее лишь после вступления Хуана Карлоса на престол режим начал вводить формальные институты парламентской демократии, как их обычно понимают на Западе: свобода печати и организаций, широкая избирательная кампания, независимый суд и другие. Поэтому те, кто изучает испанские преобразования, не без оснований считают годы 1975—1981 гг. чудом политического инжиниринга.
Рис. 6-3 показывает, что получилось в результате этого инжиниринга. После небольшой демократизации и усиления потенциала государства в период после Первой мировой войны и до 1930 г. резкая демократизация времен Второй испанской республики сопровождалась существенным снижением потенциала государства; режим Франко в высочайшей степени укрепил потенциал государства, и все это — за счет демократии. Но начиная с 1960-х гг. при небольшом снижении возможностей центральной власти происходит быстрая демократизация со всенарастающим темпом.
Таким образом, Испания прошла два больших цикла демократизации: прерванный и в конечном счете повернутый вспять цикл после Первой мировой войны и до середины 1930-х гг.; и более продолжительный цикл, начавшийся в послевоенные годы при Франко и продолжавшийся до 1970-х гг. Каждый цикл грубо сопоставим с каузальными изменениями, представленными на рис. 6-3:
• расширение политического участия народа, выравнивание доступа к негосударственным политическим ресурсам и возможностям, запрет автономной и/или произвольной власти, опирающейся на принуждение и насилие как внутри, так и вне государства;
• сокращение влияния автономных властных структур, включая правящие, на публичную политику;
• подчинение государства публичной политике + упрощение влияния народа на публичную политику;
• расширение взаимообязательных отношений государства и граждан, усиление их равноправности и защищенности = демократизация
Первый цикл закончился важным политическим завоеванием в виде политических организаций народа (как публичных, так и нелегальных), а также накопил опыт становления демократических институтов. Затем победа Франко в гражданской войне на время восстановила автономные независимые властные структуры: и армию, и собственную правящую клику Франко. Впоследствии же авторитарное правление Франко решительно подчиняет армию контролю гражданской власти.
Более опосредованно, но не менее решительно государственная политика экономического развития и рост международного влияния после 1960 г. подчиняли государство Франко публичной политике и способствовали росту влияния народа на публичную политику. Не отрицая мудрости политического руководства Адольфо Суареса и короля Хуана Карлоса, мы, однако, видим, что в Испании еще задолго до 1981 г. происходили такие изменения конфигурации власти, которые были благоприятны для демократии. Хотя новая конституция, вступившая в силу в 1979 г., документально закрепила подчинение военных Основному закону и королю, но на деле конституция лишь подтвердила потерю военными их политической независимости, чего Франко добился в последние десятилетия своего правления. Неудавшийся военный переворот 1981 г. продемонстрировал это всему миру: армия, которая в течение двух столетий задавала ритм политической жизни Испании, утратила независимость и не могла обратить вспять поступательное движение установившегося режима.
Власть, доверие и неравенство
Несмотря на то что в предыдущих главах я делал акцент на сетях доверия и категориальном неравенстве, эту главу я писал так, как будто изменения конфигурации власти и последствия такового происходят независимо от изменений в доверии и неравенстве. Между тем эти факторы, без сомнения, взаимодействуют. На самом деле в более ранних анализах сетей доверия я рассмотрел тот же период испанской истории и предложил построить следующую последовательность:
1931-1933 гг. — значительная интеграция сетей доверия рабочих и крестьян в национальную публичную политику через союзы и политические организации, при частичном исключении (из политики) военных;
1933-1935 гг. — противостояние частично объединившихся рабочих, крестьян и регионалистов, с одной стороны, и федеральной власти, с другой;
1936 г. — новые мобилизации рабочих, крестьян и регионшистов, контрмобилизация военных;
1936-1939 гг. — нарастающее (и насильственное) исключение рабочих, крестьянских и регионалистских сетей доверия из национальной политики;
1939-1960 гг. — возвращение к преобладающему значению патронирующих, связанных с узкочастными интересами связей и уклончивый традиционализм 1920-х гг. теперь вместе с авторитарной интеграцией военных и католической церкви в систему правления Франко;
1960-1975 гг. — ослабление старых местных сетей доверия в связи с экономическим ростом, ослаблением репрессий и расширением системы сетей доверия внутри организаций рабочих;

1976-1978 гг. — демократизация, основанная на облегчении интеграции сетей доверия в публичную политику и частичном вытеснении церковных и военных сетей доверия (Tilly 2005:149).
Эта последовательность событий, все еще представляющаяся возможной, состоит из дополняющих друг друга процессов, рассмотренных в отношении связи публичной политики и обычных форм организации, в особенности сетей доверия, в рамках которых протекала повседневная жизнь испанцев. В связи с изменениями отношений главных конфигураций власти и публичной политики особенно интересен период с 1939 г. до 1960 г. В течение этого периода сети доверия рабочих и крестьян-республиканцев не просто распались. Члены этих сетей как-то приспособились к чуждой им системе правления, в основном посредством уклонения и конформизма в сочетании с тайным коллаборационизмом, невидным обществу.
Что же касается категориального неравенства, то его изоляция от публичной политики происходит, кажется, до Второй республики. Точно, что испанские женщины не имели избирательных прав до 1931 г. — то есть до Второй республики. Но в целом, несмотря на чрезвычайное социальное неравенство в стране, испанские режимы (со времени введения в 1890 г. избирательного права для мужчин) избегали прямо основывать публичную политику на классовых, религиозных, этнических, языковых различиях или на принадлежности к аристократии. Такая вынужденная изоляция публичной политики от категориального неравенства в Испании проложила путь демократизации и неизменно сохранялась на протяжении всего периода, когда и сети доверии, и конфигурация власти так турбулентно изменялись.
Как мы уже видели из драматического примера Южной Африки, Испания не пошла единственным возможным путем в том, что касалось сетей доверия, категориального неравенства и конфигураций власти. Напротив, в Южной Африке решающие изменения этих трех параметров произошли более или менее одновременно, усиливая, таким образом, напряжение борьбы в 1980-е и 1990-е гг. Даже когда власть перешла в руки африканцев, южноафриканскому режиму все еще предстояло разрешить серьезную проблему: как справиться с автономными вооруженными силами (с обеих сторон) и как их интегрировать.
В иной последовательности развивались события в Соединен¬ных Штатах. Здесь гражданская война в основном завершила процесс подчинения автономных центров власти, использовавших насилие, и, как мы видели, массовая интеграция сетей доверия в публичную политику произошла до начала XX в. Но тендерное категориальное неравенство и в особенности расовое еще долго продолжали обезображивать американскую публичную политику.
Так что перед нами еще стоит задача проанализировать последовательность и взаимодействия этих трех главных видов изменений в ходе демократизации и дедемократизации. Траектории этих двух противоположно направленных движений варьируются соответственно последовательности и взаимодействию изменений в сетях доверия, категориальном неравенстве и автономных центрах власти. Кроме того, до сих пор мы регистрировали периодические воздействия на эти траектории двух других факторов. Во-первых, уровень потенциала государства с началом процесса демократизации (или дедемократизации) влияет на протекание этого процесса; вспомним, как отличалась демократизация в Швейцарии (государстве с низким потенциалом) от демократизации во Франции (государстве с высоким потенциалом). Во-вторых, потрясения в результате внутренней конфронтации, военного завоевания, колонизации и революции ускоряют те самые процессы, которые происходят при определенной демократизации и дедемократизации, но это ускорение вызывает среди прочего более интенсивное взаимодействие. И здесь революция в Южной Африке может продемонстрировать, сколь сильным может быть такое взаимодействие и сколь значительным оказывается его влияние на качество публичной политики.
Эти проблемы будут рассмотрены в следующей главе. Давайте повнимательнее присмотримся к тому, какими разными путями режимы проходят демократизацию и дедемократизацию.

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1221
Submitted by Chalnev on сб, 10/03/2009 - 22:43

В идеальном мире теоретической демократии процессы демократизации и дедемократизации предположительно развиваются по одной оси в противоположных направлениях. Но на исторических примерах, рассмотренных выше, мы стремились показать, что мы живем не в идеальном мире. Действительная история Южной Африки, Испании и других стран шла по замысловатым траекториям, которые определялись нарастающей политической борьбой. И без того недемократическая Южная Африка прошла процесс ожесточенной дедемократизации после 1948 г., но после 1985 года переживает демократический взрыв; причем второй период нельзя представить как движение в обратном направлении. В Испании мы наблюдаем резкое изменение курса после Первой мировой войны, затем произошла бархатная революция 1931 г., Франко одержал победу в гражданской войне, а потом, начиная с 1960-х гг., режим Франко начал ослабевать. История не терпит прямых траекторий. Тем не менее наше исследование будет более систематизированным, если мы перейдем на время в область идеального. На рис. 7-1 представлены три возможных траектории от очевидно низкого потенциала недемократических режимов до высшего потенциала демократических режимов.

Государственный потенциал сильного государства существенно увеличивается до того, как происходит глубокая демократизация. В результате государство вступает в область демократии, уже обладая средствами утверждения решений, принятых в результате широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения по поводу политических назначений и выбора политического курса. В подобном идеализированном сценарии правители или другие политические акторы нейтрализуют независимых внутренних соперников государственной власти, управляют армией и устанавливают безусловный контроль над природными ресурсами, хозяйственной деятельностью и населением на территории государства еще до начала серьезных демократических перемен.
В настоящем труде мы утверждаем, что процесс укрепления государственного потенциала ведет к подчинению государства публичной политике и увеличению влияния населения на публичную политику. Затем следует изоляция публичной политики от категориального неравенства и интеграция социальных сетей доверия в публичную политику. По сценарию все три процесса во взаимодействии приводят к демократизации режима. В начале этого пути возникает опасность революции и массовых волнений, поскольку и промышленно-финансовые магнаты, и простой народ противятся экспансии государства. Но в конечном итоге следует ожидать неизбежного снижения накала политических страстей с установлением относительно мирных форм общественной политики, где сильное государство держит под контролем те формы притязаний, которые могут вызвать вспышку насилия.
Теоретически процесс дедемократизации может начаться на любом отрезке подобной идеализированной траектории. Он возникает как обратное движение одного или нескольких основных процессов: например, вывода сетей доверия из публичной политики, введения новых категориальных неравенств в публичную политику и/или формирования независимых центров власти, что угрожает влиянию публичной политики на государство и общественному контролю над публичной политикой. Такие потрясения, как завоевания, колонизация, революция и напряженная внутриполитическая борьба (например, гражданская война), ускоряют ход основных процессов в том или ином направлении, действуя при этом посредством тех же самых механизмов, что и более постепенно развивающиеся (не взрывные) процессы демократизации и дедемократизации.

Сугубо теоретически, по ходу развития сильного государства политическая борьба идет главным образом за контроль над инструментами государственной власти, а не сосредоточивается на дискуссиях по отдельным вопросам или соперничестве родов и кланов. При стандартном развитии событий простой народ встает на стражу тех составляющих государства, которые обеспечивают ему защиту и гарантируют взаимообязывающую процедуру обсуждения по поводу политических назначений и выбора политического курса, в то время как могущественная элита стремится выйти из-под государственного контроля или использовать часть государственного достояния в собственных целях. В любой точке траектории развития усиление государства вызывает нарастание политической борьбы. В главе шестой описываются отдельные сегменты представленного нами здесь идеального развития: они почерпнуты из истории Казахстана, Франции, России, Белоруссии, Китая, Алжира, Индии, причем далеко не все из упомянутых государств пришли к демократической форме правления. Мы могли бы попытаться втиснуть и опыт Южной Африки в траекторию развития сильного государства. Тогда нам следует рассматривать период с середины 1980-х и далее как фазу чрезвычайно ускоренных демократических преобразований при наличии исключительно сильного государства. Подобная точка зрения дает ключ к пониманию южноафриканских событий, происходивших с 1985 г.: обширный государственный потенциал, несмотря на сопротивление народа, позволил партии Африканского национального конгресса завладеть такими средствами власти, которые остаются предметом зависти соседних государств.
Траектория гипотетического развития среднего государства схематически располагается в пространстве, образованном двумя осями: потенциал государства/демократия, и отражает тот факт, что каждый подъем или спад потенциала государства сопровождается изменением степени демократии. В нашем отвлеченном случае государство все еще продолжает наращивать потенциал, когда входит в область демократии. Соответственно, подавление автономных центров власти, установление контроля публичной политики над государством и усиление общественного влияния на публичную политику становятся реальной угрозой на пути демократизации, а не на пути сильного государства. С увеличением потенциала государства процесс демократизации сопровождается усилением политической борьбы. Так что если режим развивается по средней траектории, ему грозит не революция (как это бывает при сильном государстве), а нарастающая внутренняя конфронтация (Goodwin 2001, 2005, Tilly 1993, 2006, главы 6-8). По сравнению с сильными государствами в средних государство гораздо меньше втянуто в политическую борьбу даже по периферии, особенно в ранний период развития по указанной траектории.
Если рассматривать явления, схематически изображенные нами подобной диагональной траекторией, то дедемократизация есть результат развития в обратную сторону одного или двух основных процессов: разъединение сетей доверия, повторное установление категориальных неравенств и/или формирование независимых центров власти, которые ставят под угрозу общественное влияние на публичную политику и, соответственно, на государство. Можно предположить, что дедемократизация случается в подобных государствах чаще, на протяжении всего пути развития, нежели в сильных государствах, так как только на поздних стадиях этого процесса государство а) имеет возможность устранять потенциально неблагонадежных участников от демократической процедуры обсуждения (по поводу политических назначений и решений политического курса); б) ставки становятся настолько велики, что они удерживают участников политического процесса от резких движе¬ний. Из рассмотренных нами примеров образу среднего государства наиболее соответствуют Соединенные Штаты, Аргентина и Испания.
История знала и множество слабых государств, но до недавнего времени они практически никогда не проходили демократизации. В нашем мире, где одни постоянно завоевывали других, слабым государствам отводилась участь добычи могущественных захватчиков. Однако после Второй мировой войны покровительство великих держав и международных организаций в сочетании с практикой урегулирования межгосударственных конфликтов повысило выживаемость слабых государств, ранее бывших колониями или сателлитами великих держав (Creveld 1999, Kaldor 1999, Migdal 1988, Tilly 2006, глава 6).
Поэтому в последние десятилетия всевозрастающее число режимов переходят к демократии по траектории слабых государств. Причем в этом третьем варианте траектория развития противоположна траектории развития сильных государств: значительная демократизация предшествует сколько-нибудь существенному подъему потенциала государства.
По крайней мере причины этого очевидны: на определенном этапе возникают серьезные препятствия дальнейшей демократизации. Наличие этих препятствий объясняется тем, что слабое государство не подавляет и не подчиняет независимые центры власти, оно допускает, чтобы граждане изолировали сети доверия от публичной политики, государство позволяет или даже инициирует введение категориальных неравенств в публичную политику. По сравнению с сильными и средними государствами в слабых государствах часто возникают конфликты, причем с применением насилия, и само государство принимает в них очень ограниченное участие. Как мы увидим позднее, там идут в основном известные нам гражданские войны (Collier and Sambanis 2005, Eriksson and Wallensteen 2004, Fearon and Laitin 2003).
На пути развития слабых государств дедемократизация случается даже чаще, чем в сильных и средних государствах; стимулы уничтожить сети доверия, ввести категориальные неравенства и утвердить такие центры власти, которые находятся вне сферы воздействия публичной политики, — все это возрастает по мере того, как уменьшается способность государства сдерживать эти процессы. Из рассмотренных нами примеров Ямайка, Швейцария и Республика Нидерланды, до французского завоевания, наиболее соответствуют модели слабого государства, но Швейцария и Нидерланды, в конечном итоге, существенно укрепили централизованную государственную власть. Они стали продвигаться к демократии по траектории среднего государства. Последует ли за ними Ямайка, остается только ждать.
В любом случае эти три траектории не более чем схематическое упрощение сложной реальности. Вспомните путь к демократии, проделанный Францией и Испанией, и вы без труда обнаружите отклонения от идеальных схем: многочисленные революции и реакция во Франции, уничтожение молодой республики военной диктатурой Франко в Испании. Из примеров трех путей развития нам следует, главным образом, извлечь основной принцип: на каждой стадии демократизации и дедемократизации прошлый и настоящий потенциал государства оказывает значительное влияние на протекание этих процессов и, как следствие, на социальную жизнь в целом.
Основываясь на эвристических различиях между сильным, средним и слабым государствами, в данной главе мы рассмотрим взаимодействие потенциала государства с тремя основными, выделенными нами процессами: интеграцией сетей доверия в публичную политику, изоляцией публичной политики от категориального неравенства и (особенно) ликвидацией автономных центров власти и ее последствиями в отношении контроля публичной политики и государства. Достойный удивления опыт Венесуэлы дает повод для общих рассуждений относительно воздействия меняющегося потенциала государства на процессы демократизации и дедемократизации. Анализ предрасположенности слабых государств к гражданским войнам подкрепляет это рассуждение и подводит к рассмотрению других потрясений, которые иногда ускоряют демократизацию: завоевание, колонизация, революция и внутренняя политическая борьба. Примером подобных потрясений продвижения к демократии служит Ирландия. Размышления по поводу относительного успеха Ирландии (особенно если исключить опыт Северной Ирландии) позволяют составить представление о том, чего в действительности достигает простой народ в случае демократизации. В целом из этой главы мы увидим, как важно для успешной демократизации наличие высокого потенциала государства, но в то же время мы увидим, что при высоком потенциале государства власть предержащие склонны нарушать народное волеизъявление.
Венесуэла, нефть и изменение траектории развития
По истории Венесуэлы (с 1900 г.) мы можем проследить, как влияют изменения потенциала государства. Венесуэла представляет собой режим, долгое время существовавший в недемократическом (и поэтому отличающемся высокой степенью насилия) секторе пространства потенциал/демократия, но затем страна уверенно встала на путь демократии. Государственный контроль доходов от нефтяной промышленности изменил положение вещей, но одновременно стал помехой полной демократизации и в конечном итоге повернул траекторию развития режима на путь недемократического государства с высоким потенциалом государства.
Венесуэла обрела независимость от Испанской империи в несколько этапов: она была повстанческой провинцией (1810 г.), частью великой Колумбии Симона Боливара (1819 г.) и самостоятельной республикой по смерти Боливара (1830 г.). До начала XX в. Венесуэла была сценой, где разыгрывалась знакомая мрачная латиноамериканская драма с военными диктаторами, каудильо, переворотами, которые иногда сменялись гражданским правлением. Здесь крупным земле-владельцам так и не удалось объединиться в военный союз, в отличие от большинства регионов Аргентины и Бразилии (Centeno 2002:156). Однако переворот 1908 г., который возглавил генерал Хуан Висенте Гомес, открыл новую эру. Гомес управлял Венесуэлой 27 лет до своей смерти в 1935 г. Он создал национальную армию, большинство офицеров которой были выходцами из его родной области в Андах (Rouquie 1987:195). Он упрочил свое положение, раздав крупные земельные наделы своим верным сподвижникам (Collier and Collier 1991:114). Гомесу удалось избежать постоянных переворотов, которые Венесуэла переживала до его правления.
Гомес продержался у власти дольше своих предшественников, по крайней мере отчасти, так как в 1918 г. в Венесуэле были открыты нефтяные месторождения, и вскоре она стала одним из крупнейших мировых нефтедобытчиков. Благодаря нефти энергоресурсы и в конечном итоге энергозависимое производство сменили кофе в качестве основы экономической жизни. Как и следовало ожидать, нефтебогатства укрепили позиции диктатора, который получил больше возможностей уклоняться от получения согласия народа на правление. Во время всего срока пребывания у власти Гомеса создание любых массовых народных организаций было под запретом.
Тем не менее с отходом от аграрной экономики увеличилось число рабочих и студентов, пополнивших ряды решительной — хотя и довольно бессильной — оппозиции. По смерти Гомеса в 1935 г. венесуэльская верхушка сплотилась для последующего выбора президента, ограниченного одним пятилетним сроком правления, одновременно запрещая активность левых, таких как коммунисты. Первый избранный президент — также генерал из Анд, Элеазар Лопес Контрерас, — употребил часть нефтедоходов на финансирование социальных программ, чтобы заручиться поддержкой народных масс и нейтрализовать левые силы.
Так продолжалось долгое время после 1935 г. Надо отметить, что с этого времени все, кто приходил к власти в Венесуэле — путем выборов или переворота, — всегда заявляли о своем намерении двигаться к демократии. В 1947 г. в Венесуэле было установлено всеобщее избирательное право для совершеннолетних, которое никогда больше не отменялось. Более того, умереннодемократическая партия Accion Democratica (Партия демократическое действие) стала средством мобилизации народа и поддержки профсоюзов (Collier and Collier 1991:251-270). Но доходы от нефтедобычи давали возможность правителям избежать взаимообязывающих процедур обсуждения политических назначений и решений политического курса. Военная хунта, правившая в Венесуэле с 1948 г. по 1958 г., открыто заявила, что ставит своей целью предотвратить угрозу демократическому курсу, исходившую от предшествующего военно-популистского правительства. Хунту поддержали церковь, обложенные тяжелыми налогами иностранные компании и традиционные элиты. (Rouquie 1987:196).
Но, по замечанию Фернандо Корониля, лидеры хунты
«...не были политиками и в последующие годы приобрели лишь незначительный политический опыт. Они получили государственную власть в период стремительного подъема нефтяной экономики, когда сложившиеся экономические и политические условия давали им возможность обходиться без поддержки других социальных групп. Ощущая свою самодостаточность, они отдалились даже от вооруженных сил — своей основной изначальной опоры. Вообще, хунта избегала политики и направляла свои силы на реальные достижения» (Coronil 1997:131).
Этими «реальными достижениями» были организация общественных работ и социальные программы, финансируемые нефтяной промышленностью. По замечанию Альберта Хиршмана, исходившего из анализа фактов, внутригосударственная концентрация предпринимательской и реформаторской деятельности в Венесуэле облегчила как координацию между ними, так и включение частного сектора в государственные программы (Hirschman 1979:95-96). Но это явилось и причиной исключения широких слоев населения из обсуждения экономического развития и благосостояния.
Постепенно правящая хунта (возглавляемая с 1954 г. полковником Маркосом Пересом Хименезом, который долгое время оставался за кулисами) расширила эти доходные статьи в результате продажи нефтяных концессий иностранным компаниям, особенно компаниям Соединенных Штатов. Поддерживая американскую политику холодной войны, правительство Венесуэлы все больше признавало себя союзником США и оплотом антикоммунизма. Усыпленный успехом, Перес Хименез значительно сузил основы власти внутри страны, настроив против себя даже значительную часть офицеров в армии. В 1958 г. военный переворот, на этот раз получивший значительную народную поддержку, сверг власть хунты. Golpistas (гольпистас, заговорщики) и их гражданские союзники быстро объявили демократические выборы, в результате которых гражданское лицо — Ромуло Бе-танкур — стал президентом. Вступление Бетанкура на пост президента привело многих наблюдателей к мысли, что Венесуэла встала, наконец, на путь демократии.
По мнению Фелипе Агуеро, переход к частичной демократии мог произойти только в результате потери военными былого единства:
«Хунта хотя и включала в себя представителей гражданской оппозиции, была в основном по составу военной; теперь она соединила усилия с другими политическими партиями, чтобы способствовать учреждению временного правительства, установлению сроков выборов и передаче власти. В этих условиях контраст между разобщенными военными организациями и единым гражданским фронтом, имеющим мощную поддержку благодаря народной мобилизации, является лучшим объяснением успешной смены власти. Гражданский фронт представлял собой более сильную и заслуживающую доверия альтернативу тому, что предлагали военные фракции, настроенные антидемократично» (Aguero 1990:349).
И хотя военные никогда не теряли полностью власти, тем не менее после 1958 г. правление в Венесуэле становится гражданским. Напрямую военные вмешались в национальную политику еще только один раз: в 1992 г. в результате двух неудачных переворотов в поле зрения общественности попал будущий президент, лейтенант-полковник Уго Чавес Фриас (в дальнейшем речь о Чавесе пойдет более подробно). Две политические партии элиты, одна — умеренно социал-демократическая, другая — умеренно христианско-демократическая, сменяли друг друга у власти. Венесуэла стала активным создателем Организации стран—экспортеров нефти, блока ОПЕК. Доходы от добычи нефти использовались для запуска честолюбивого и в конечном итоге неудачного проекта превращения Венесуэлы в ведущего производителя автомобилей.
После того как ОПЕК семикратно повысила цены на нефть в 1973 г., президент Карлос Андрее Перес расширил программу общественных работ, унаследованную от прошлых режимов. Он также национализировал нефтяную промышленность (1975 г.), делая займы в международном масштабе под будущие доходы от добычи нефти; этот внешний долг, наряду с давлением Международного валютного фонда (МВФ), будет два десятилетия преследовать правительство Венесуэлы. Хотя отдельные граждане стали невероятно богаты, уровень жизни населения в целом с 1970-х гг. заметно снизился.
Во время второго президентского срока (1988-1993 гг.) Пересу пришлось платить по счетам. Его предвыборная президентская программа основывалась на общественных работах и политике сдерживании цен, но вскоре после избрания он изменил курс под давлением внутренних и международных финансистов. В 1989 г. Перес объявил план строгой экономии с сокращением правительственных расходов и поднятием цен на коммунальные услуги. Введение этого плана вызвало широкое народное сопротивление.
К примеру, восстание в Каракасе в феврале-марте 1989 г. началось со столкновения пассажиров с водителями общественного транспорта, которые устанавливали новые тарифы за проезд. Социальный протест быстро превратился в погром городских магазинов. Когда в город вступила армия и начала очищать улицы от погромщиков, в Каракасе погибло 300 человек и было ранено более 2000. В первой половине марта волна подобных событий прокатилась по 16 городам Венесуэлы. Это восстание стало известно в мире как El Caracazo (каракаские события), или El Sacudon (потрясение). Оно послужило началом десятилетия борьбы и смены режима (Lopez Maya 1999, Lopez Maya, Smilde and Stephany2002).
На сцену выходит Чавес
Волнениями были охвачены не только улицы: в начале 1980 г. группа офицеров национально-освободительной армии организовала подпольную сеть, названную Революционным движением Боливара. Лидером этого движения стал офицер десантных войск Уго Чавес. В 1992 г. боливарцы едва не захватили власть, но переворот не удался, и Чавес оказался в тюрьме. Он находился в заключении, когда была предпринята вторая попытка переворота в ноябре. Восставшие захватили телеканал и передали по телевидению сообщение Чавеса о падении режима. За это Чавес провел в тюрьме еще два года.
В 1993 г., когда Чавес все еще томился за решеткой, конгресс Венесуэлы подверг президента Переса импичменту за коррупцию и отстранил его от власти. Ставший президентом Рафаэль Кальдера вскоре столкнулся с тяжелейшими проблемами: банкротство банков страны, взрыв преступности, слухи о новых военных переворотах, и наконец, его самого обвинили в коррупции. Когда Чавес вышел из тюрьмы и появился на политической сцене, среди народных масс усилились требования чистки правительства. К президентским выборам 1998 г. единственным серьезным противником повстанческому лидеру Чавесу стала бывшая королева красоты. Впрочем, она вышла из предвыборной гонки, когда Чавес получил повсеместную массовую поддержку.
Чавес позиционировал себя как защитник простых людей и был избран большинством голосов. На следующий год, как сообщает «Фридом Хаус»,
«Уго Чавес, бывший участник переворота, офицер-десантник, ставший политиком, одержал победу на президентских выборах (в декабре 1998г.) с огромным перевесом голосов; он посвятил большую часть 1998г. борьбе с политической системой сдержек и противовесов, для устранения дискредитировавшей себя двухпартийной системы, которая, находясь у власти в течение 40 лет нефтяного бума, ничего не сделала для народа, так что четыре из пяти венесуэльцев были доведены до нищеты. В начале этого года конгресс был лишен полномочий, судебная власть оказалась под началом исполнительной, и армейские коллеги Чавеса получили широкий доступ к влиянию на текущие государственные дела. Учредительное собрание, где преобладали сторонники Чавеса, разработало проект новой конституции, по которой ужесточалась цензура прессы, глава правительства, только что вступивший на пост, получил право распускать конгресс, а для Чавеса была оговорена возможность находиться у власти до 2013 г. Конгресс и Верховный суд были распущены после того, как венесуэльцы одобрили новую конституцию на референдуме 15 декабря» (Karatnycky 2000:522).
С приходом Чавеса к власти в 1999 г. уличные столкновения его сторонников и противников усилились. Визит нового президента на социалистическую Кубу в этом же году показал, как он намеревается преобразовать собственное государство и какое место в мире должна занять Венесуэла. Чавес также поддержал давние претензии Венесуэлы на часть западной Гвианы. Венесуэла вступила в новую стадию борьбы за будущее страны.
На протяжении последующих семи лет Чавес употреблял контроль над нефтяными доходами на укрепление собственной власти, борьбу с оппозицией, распространение идей популизма на территории остальной Латинской Америки и даже на сопротивление все более враждебно настроенным США. Он пережил инициированный Штатами переворот в 2002 г., организованное сопротивление национальной нефтяной компании в 2002-2003 гг., всеобщую забастовку в 2003 г. и организованный при поддержке США референдум по вопросу замены правительства в 2004 г. В ответ он начал понемногу усиливать репрессии. Подчиненная Чавесу законодательная власть, представленная его сторонниками в Верховном суде, ужесточила меры против оскорблений и непочтительного отношения к президенту, усилила контроль за массмедиа. Между тем в судах росло количество дел против оппонентов правящего режима. И хотя он все еще пользовался значительной поддержкой среди многочисленной венесуэльской бедноты, Чавес — подобно Путину в России или Бутефлику в Алжире — использовал нефтяные капиталы для сохранения независимости от волеизъявления народа.

Конечно, подобная ситуация случается не впервые. Рис. 7-2 показывает зигзагообразную траекторию развития Венесуэлы с 1990 г. Венесуэла вступила в XX в. после 70 лет недемократического режима с низким государственным потенциалом; как слабое государство она несколько раз переживала государственные перевороты, в результате которых к власти приходили военные офицеры. Открытие нефтяных месторождений в 1918 г. при диктатуре Гомеса стало началом впечатляющего роста государственного потенциала. Нефть явилась тем средством установления контроля по вертикали, которое позволило Гомесудедемократи-зировать уже и без того недемократический режим. После смерти Гомеса в 1935 г., венесуэльская олигархия ограничилась скромной демократизацией, продолжая привлекать нефтяные капиталы для наращивания государственного потенциала.
Переворот 1948 г. привел к быстрой дедемократизации режима, практически вернув страну в недемократические условия, близкие к су¬ществовавшим на момент ухода Гомеса. Сменявшие друг друга интер¬венционистские правительства продолжали наращивать государствен¬ный потенциал и развивать следующую фазу умеренной демократиза¬ции. Несмотря на то что при вступлении в должность президент Чавес заявил себя ярым популистом, он поддержал развитие только в одном направлении: за счет демократии он сформировал государство с наивы¬сшим в истории Венесуэлы потенциалом, а движение по оси демокра¬тия/недемократия обратил вспять. На протяжении всего периода с 1900 г. по 2006 г. Венесуэла едва ли когда вступала на территорию де¬мократии. Но благодаря нефти она стала государством с впечатляюще высоким потенциалом.
На рис. 7-3 представлены оценочные показатели «Фридом Хауса» за период с 1972 г., которые, как обычно, не учитывают государственный потенциал, но предоставляют доказательства и подробности процессов демократизации и (особенно) дедемократизации. Согласно оценкам «Фридом Хауса», во время первого президентского срока Кар-лоса Андреса Переса произошло действительное расширение политических прав граждан. С 1976 г. по 1986 г. «Фридом Хаус» оптимистично оценивал режим Венесуэлы высшим баллом (1) по политическим правам и очень высоким (2) по гражданским свободам. Так, Венесуэла оказалась среди таких столпов демократии, как Франция и Ирландия («Фридом Хаус» 2002).

Затем началось неравномерное снижение, и в 1999 г. оно достигло самого низшего показателя (4,4). Дальше последовала недолгая стабилизация и вновь прогрессирующий спад до (4,4) в 2006 г. Венесуэла вернулась к состоянию ограниченных политических прав и гражданских свобод — по нашей терминологии произошла дедемократизация. В то же самое время Венесуэла продолжала наращивать государственный потенциал, в результате чего возник недемократический режим с высоким государственным потенциалом.
Мы не располагаем данными относительно сетей доверия, которые позволили бы нам оценить их влияние на процессы демократизации и дедемократизации. По крайней мере существует вероятность, что социальные программы 1970-х и 1980-х гг., финансируемые доходами от нефти, привели к частичной интеграции народных сетей доверия в публичную политику прежде, чем экономический кризис 1990-х гг. и особенно приход к власти Уго Чавеса привели к значительному ограничению деятельности сетей доверия среди среднего класса и организованных в профсоюзы рабочих.
Что можно сказать относительно категориального неравенства? Довольно рано популистские диктатуры воспрепятствовали проникновению широких категориальных неравенств в публичную политику. Таким образом, они обеспечили относительно широкую по охвату и достаточно равную, хотя не особенно защищенную или взаимообязывающую процедуру политических назначений и принятия решений относительно политического курса. Значительного изменения этого процесса не произошло. Из трех основных процессов, выделенных нами, наиболее значительные изменения наблюдаются в области независимых (автономных) центров власти. Более века облеченные властью военные офицеры отстаивали свою независимость при помощи больших запасов нефти и управляли процессами дедемократизации. Внезапно меняя направление развития страны, они, без сомнения, руководили процессами демократизации и дедемократизации.

[Чарльз Тилли]

Если бы весь мир был Венесуэлой
Венесуэла — это не весь мир. Но если бы мир ограничился Венесуэлой, мы бы вывели из особенностей ее развития интересные закономерности. Прежде всего исторический опыт Венесуэлы подтверждает вывод, который напрашивался и из анализа более ранних исторических примеров: процессы демократизации и дедемократизации зависят от изменений государственного потенциала. А именно, если недемократическое государство выстраивает систему согласования с гражданами путем переговоров, то дальше демократизация идет быстрее и шире. Она идет быстрее и шире потому, что согласования относительно методов правления приводят к подчинению независимых центров власти, расширению влияния масс на публичную политику и увеличению контроля публичной политики над государством.
Договоренность о методах правления обычно затрагивает, к примеру, налогообложение и воинскую повинность (Levi 1988, 1997, Tilly 1992, 2005). Она активизирует ряд обладающих независимостью механизмов, рассмотренных в главе 6: кооптация прежде автономных независимых политических посредников, создание коалиций, включающих неравные категории, введение единообразных правительственных структур и практик и т.д. Договоренность о методах правления парадоксальным образом ставит даже военных, участвующих в этих обсуждениях, в положение зависимости от народного волеизъявления и гражданского управления, которое занимается сбором и распределением средств, выделяемых на военную деятельность.
Предприняв занимательную попытку исторического анализа, Мигель Сентено показал, что западноевропейские государства проходили этапы война — экстракция — переговоры — получение согласия — государственная инфраструктура гораздо интенсивнее и быстрей, нежели латиноамериканские:
«Хотя в некоторых случаях войны и приводили к когерентности государства, примером чего может послужить Чили 1830-х, эти обстоятельства никогда не использовались для создания инфраструктуры, необходимой для дальнейшего развития государственного потенциала. Главный вопрос заключается в том, почему результатом войн за независимость становилась анархия, а не крепкий военный авторитаризм. Полагаем, что причиной является то, что в войнах за независимость военные организации проявляли ограниченную организованность и в применении насилия остерегались крайностей. Впрочем, и при этом разрушительные последствия были велики. Причем, хотя войны и расшатали колониальный порядок, до конца он не был искоренен. Вооруженного восстания было недостаточно, и потребовалась милитаризация общества на всем континенте. Конечно, по сравнению с аналогичными войнами в европейской истории, такими как Тридцатилетняя война, результатом войн за независимость являлась куда более ограниченная система государственных институтов. Последующие войны также приводили к неоднозначнът результатам» (Centeno 2002:26-27).
В итоге, как показывает Сентено, латиноамериканские государства вышли из этой борьбы с более слабыми государственными структурами, менее действенным влиянием на текущую общественную жизнь и большим количеством независимых центров власти, нежели в современной Западной Европе. Из опыта Венесуэлы очевидно, что если правители укрепляют могущество государства посредством прямого контроля над ценными ресурсами, пользующимися спросом на внешнем рынке, они сводят на нет договоренности об инструментах власти либо избегают их влияния. К таким же последствиям приводит вмешательство извне при колониальном правлении или в государстве-клиенте.
Как показывают траектории развития сильного государства, когда первоначальное наращивание государственного потенциала соединено с ликвидацией независимых центров власти, интеграция сетей доверия в публичную политику становится более вероятной. На это есть две причины: ликвидация независимых центров власти, которая подрывает негосударственное покровительство сетей доверия (к примеру, в системе патрон-клиентских отношений), и создание государственными и крупными политическими акторами, такими как профсоюзы, новых сетей доверия (например, система социального обеспечения), которые напрямую соединены с публичной политикой (Lindert 2004, Tilly 2005). Интеграция сетей доверия ведет к демократизации, особенно путем включения государства (посредством политических акторов) в защищенную и взаимообязывающую процедуру обсуждения по поводу политических назначений и в определении политического курса.
Однако не существует последовательной связи между государственной мощью и изоляцией публичной политики от категориального неравенства. Как показывает южноафриканская история, некоторые сильные государства напрямую вписывают категориальные неравенства в публичную политику. Государства, следующие по траектории средних, такие как Соединенные Штаты, иногда мирятся с расовыми, религиозными или этническими различиями. В слабых государствах расовые, религиозные и этнические деятели зачастую строят публичную политику вокруг категориальных различий и используют их для политической изоляции противников, когда приходят к власти. Тем не менее в конечном итоге все демократизирующиеся режимы двигаются к различным формам широкого, равного гражданства, сокращая, таким образом, роль категориального неравенства в публичной политике.
В сильных, относительно демократических государствах дедемократизация является в основном результатом трех процессов: внешнего завоевания, отхода ведущих политических акторов от ранее достигнутого демократического договора и острого экономического кризиса, который подрывает способность государства поддерживать себя и выполнять свои обязательства. Дедемократизация Франции и Нидерландов была спровоцирована завоеванием нацистской Германией. В Бразилии, Уругвае, Чили и Аргентине в 1960-х и 1970-х катастрофические результаты имел отход политической верхушки от выбранного курса правления, а многие авторитарные режимы европейских стран были результатом экономического кризиса после Первой мировой войны (Bermeo 2003). Хотя Венесуэла никогда не считалась сильным и относительно демократическим государством, здесь многочисленные периоды дедемократизации были вызваны типичным сочетанием экономического кризиса с отходом политической элиты от частично демократических соглашений.
Иначе проявляют себя режимы слабых государств. Несмотря на все мечты анархистов, у них меньше возможностей, чем в режимах сильных государств, прорваться на демократическую территорию. Если им это и удается, то с меньшей способностью контролировать политические из¬мены, выступать в защиту политических меньшинств и утверждать решения, достигнутые посредством взаимообязывающей процедуры обсуждения. И все же в некоторых, крайне слабых государствах существуют демократические режимы, основанные чаще всего на покровительстве — или принуждении — могущественных соседей. В 2003 г. с наибольшими основаниями сюда можно было причислить Андорру, Багамы, Барбадос, Кабо-Верде, греческий Кипр, Доминику, Кирибати, Лихтенштейн, Люксембург, Мальту, Маршалловы острова, Микронезию, Науру, острова Палау, Сан-Марино, Словению и Тувалу — все они получили в том году (1,1) по оценке «Фридом Хауса» (Piano and Puddington 2004). Эти режимы распадаются на две категории: более старые государства, сохранившиеся в своего рода географических лакунах при формировании крупных государств, и те, которые достигли формальной независимости при покровительстве своих бывших колонизаторов.
На пути к демократии слабого государства три основных базовых процесса демократизации — интеграция сетей доверия, изоляция категориальных неравенств и ликвидация автономных центров власти — происходят обычно медленно и не достигают завершения. За исключением тех случаев, когда слабое государство возникает под демонстративным и недвусмысленным контролем одной этнической группы, все достигнутые демократические соглашения подвергаются угрозе со стороны групп недоверия из-за разделения публичной политики по признакам этнической принадлежности граждан, языку, национальности или расе и религии.
Как в слабых, так и в сильных государствах дедемократизация провоцируется внешним завоеванием, отходом политической элиты от демократических соглашений и острым экономическим кризисом. В слабых государствах попытки внутренних политических соперников захватить государственную власть часто приводят к дедемократизации. История таких слабых государств, как Сьерра-Леоне, Либерия и Кот-д'Иву-ар, не знает значительных демократических завоеваний; самые высокие оценки, которые получали эти государства от «Фридом Хауса» (ме¬жду 1972 и 2006 гг.), были присвоены Сьерра-Леоне (3,5) по политическим правам и гражданским свободам в 1998 г. и (4,3) в 2005 г. («Фри-дом Хаус» 2002, 2005, 2006 гг.). Но во всех трех государствах случились гражданские войны, что привело к дальнейшей дедемократизации этих режимов на разных этапах между 1990 г. и 2004 г. В таких слабых государствах, как Сьерра-Леоне, Либерия и Кот-д'Ивуар существует деструктивная предрасположенность к гражданской войне.
Гражданская война в слабом государстве
Почему так происходит? Гражданская война случается, когда две или более отдельные военные организации, причем по крайней мере одна из них связана с ранее действовавшим правительством, ведут борьбу за основные инструменты государственной власти в рамках одного режима (Ghobarah, Huth and Russett 2003, Henderson 1999, Hironaka 2005, Kaldor 1999, Licklider 1993, Walter and Snyder 1999). Только в 2003 г. скандинавские специалисты, занимающиеся выявлением конфликтов, установили, что гражданские войны (с жертвами в количестве 25 или более человек) шли в Афганистане, Алжире, Бирме/Мьянме, Бурунди, Чечне, Колумбии, Ираке, Израиле/Палестине, Кашмире, Либерии, Не-пале, Филиппинах, Шри-Ланке, Судане, Турции/Курдистане и Уганде (Eriksson and Wallensteen 2004:632-635).
Гражданская война не всегда была столь заметна в общей картине насилия в мире. Но после Второй мировой войны вооруженные конфликты, включая гражданскую войну, значительно изменились. На протяжении двух веков до Второй мировой противостояние государств принимало форму жестоких вооруженных конфликтов. В первой половине XX в. массовые межгосударственные войны явились причиной большинства смертей по политическим причинам, хотя к значительному сокращению населения приводили также и целенаправленные усилия государственных властей по сокращению, перемещению или контролю подвластного населения (Chesnais 1981, Rummel 1994, Tilly et al. 1995).
Более того, непосредственно в послевоенный период европейские колонизаторы столкнулись с сопротивлением и восстаниями во многих колониях. Поднялась и затем затихла в 1970-е гг. волна колониальных войн. В период холодной войны между 1960-ми и 1980-ми гг. великие державы, особенно США и СССР и бывшие владельцы колоний, зачастую вмешивались в постколониальные гражданские войны, подобные тем, которые раздирали Анголу между 1975 и 2003 гг. (Duner 1985). По¬степенно гражданские войны в отсутствие непосредственного военного вмешательства третьей стороны стали главной причиной массовых жертв (Kaldor 1999, Tilly 2003: глава 3).

Во второй половине XX в. гражданские и партизанские войны, борьба сепаратистов и конфликты между населением на этнической или религиозной почве все больше доминировали в общей картине кровопролития (Creveld 1989, 1991, Holsti 1991, 1996, Kaldor 1999, Luard 1987, Mueller 2004). В период между 1950 и 2000 гг. гражданские войны, унесшие миллион или более человек, произошли в Нигерии, Афганистане, Судане, Мозамбике, Камбодже, Анголе, Индонезии, Руанде (Echeverry, Salazar and Navas 2001:116). За XX в. в целом жертвы среди гражданского населения достигли пугающих размеров: от 5% в Первой мировой войне, 50% во Второй мировой до 90% в вой¬нах 1990-х (Chesterman 2001:2). Война стала частью политики правящих режимов.
Сначала деколонизация (к тому же в условиях холодной войны) вела к вовлечению крупных западных держав во внутренние конфликты новых государств. Индокитай — самое болезненное воспоминание того времени для французов и американцев. Нидерланды столкнулись с кризисом в Индонезии (1945-1949 гг.), подобным тому, с которым столкнулась Великобритания в Малайе (1948-1960 гг.). Большинство бывших европейских колоний начали независимое существование как номинально демократические государства, но в скором времени перешли либо к однопартийным олигархиям, военной диктатуре, либо к тому и другому одновременно. В 1960-х гг. широко распространились военные перевороты, поскольку национальные вооруженные силы также претендовали на участие в государственной власти.
Государственные перевороты стали менее частыми и менее интенсивными начиная с 1970-х гг. (Tilly et al. 1995). При поддержке великих держав действующие правители начали укреплять свою власть над правительственным аппаратом для использования его в собственных целях, устраняя от власти конкурентов. В этом процессе диссидентские силы, занимающиеся разжиганием конфликтов (часто при поддержке международных соперников той державы, которая покровительствовала действующим правителям), все чаще прибегали к вооруженным восстаниям; они стремились либо к захвату государственной власти, либо к созданию собственных независимых территорий. Гражданские войны становились все более частыми.
Скандинавские ученые выделяют следующие категории вооруженных конфликтов после Второй мировой войны (Strand, Wilhelmsen and Gleditsch 2004:11):
экстрасистемные конфликты происходят между государством и каким-нибудь негосударственным объединением за пределами территории государства — наиболее характерными примерами являются колониальные войны;
межгосударственные — между двумя или более государствами; внутренние — между правительством и внутригосударственной оппозицией без вмешательства других государств — это гражданская война;
внутренние интернационализированные конфликты — между правительством и внутригосударственной оппозицией при поддержке со стороны других государств в форме вооруженной интервенции.
Данные скандинавских ученых свидетельствуют о том, что колониальные войны идут на спад, прекращаясь после 1975 г.; межгосударственные войны возникают время от времени, но не доминируют; что касается интернационализированных гражданских войн, то они достигают пика в 1980-х гг. и после 2000 г. идут на спад. Самыми частыми конфликтами становятся гражданские войны без вмешательства извне. Число подобных вооруженных конфликтов постоянно, хотя и неравномерно, возрастало с 1950 г. по 1990 г.; с середины 1990-х гг. они возникают гораздо реже. Но распад Советского Союза и Югославии послужили причиной новой волны таких войн в начале 1990-х гг. (Beissinger 1998, 2001, Kaldor 1999).
Число гражданских войн быстро увеличилось, затем они пошли на спад, при том что количество независимых государств возросло со 100 в 1960 г. до более чем 160 в начале XXI века. Первый пик гражданских войн приходится на 1975 г., когда масштабные гражданские войны шли в Анголе, Бирме, Камбодже, Эфиопии, Индонезии, Иране, Ираке, Ливане, Марокко, Мозамбике, Пакистане, Филиппинах, Вьетнаме и Зимбабве. Гражданские войны множатся и дальше, и в 1992 г. их число достигло апогея — в этом году мир содрогнулся от 28 внутренних военных конфликтов. В конце 1990-х гг. число гражданских войн уменьшилось, но количество потерь оставалось выше, чем в 1960 г.
В конце 1990-х гг., несмотря на существование таких горячих точек, как Чечня и Косово, большинство постсоциалистических режимов пришли к более стабильным и менее насильственным формам правления. Начиная с 1994 г. частичная демократизация находящихся в конфликте с частью своего населения режимов — примером может служить Южная Африка — также способствовала спаду гражданских войн (Piano and Puddington 2004). Несмотря на то что гражданская война шла в Афганистане, Алжире, Мьянме, Бурунди, Чечне, Колумбии, Ираке, Израиле/ Палестине, Кашмире, Либерии, Непале, Филиппинах, Шри-Ланке, Судане, Турции / Курдистане и Уганде, общее количество гражданских войн сократилось.

На протяжении длительного периода после Второй мировой войны гражданские войны были характерны для режимов двух типов: 1) как в демократических, так и в недемократических режимах с относительно высоким государственным потенциалом, где имелись достаточно большие территории, находившиеся вне зоны централизованного контроля (из недавних примеров Израиль/Палестина, Кашмир, Перу, Чечня, Филиппины, Турция и, возможно, Колумбия); 2) недемократические режимы с низким государственным потенциалом (все остальные). Преимущественно это слабые государства.
Почему так происходит? Для этих двух типов режимов общим является основной принцип, установленный нами ранее. Контролируя правительство, власть предержащие получают такие преимущества, которых нет у их поданных, не обладающих подобным контролем. Даже в слабых государствах правители получают власть над природными богатствами, хозяйственной деятельностью и населением, не говоря уже о престиже и почитании, что недоступно рядовым гражданам. В бедных странах контроль над правительством и доступ к соответствующим ресурсам поддержания власти приобретает еще большее значение (сравнительно с отсутствием такого контроля и доступа к ресурсам): здесь меньше альтернативных ресурсов поддержки власти. К примеру, в бедных странах военная служба — более привлекательный (по сравнению с другими) источник существования, чем в богатых странах. Низкооплачиваемые государственные должности, открывающие возможности для покровительства, побочных доходов и взяток, также зачастую были более заманчивыми, чем деятельность в каком бы то ни было частном секторе государства. Уже этого достаточно, чтобы объяснить долговечность явно коррумпированных и некомпетентных правительств во многих бедных странах; выступая в роли патронов, они предлагают своим клиентам немного, но это все же больше, чем ничего.
Безусловно, государственный потенциал и демократия меняют дело. По определению, правительства с высоким государственным потенциалом осуществляют более широкий контроль над природными ресурсами, хозяйственной деятельностью и населением. Как правило, они ограничивают независимый доступ к силам принуждения и подавляют любую группу, которая получает доступ к оружию. Не только по определению, но и в реальности демократические режимы решительно расширяют состав правящего класса и осуществляют перестановки в правительстве, а также смелее ограничивают власть правителей в плане распоряжения подконтрольными государству ресурсами.
Можно констатировать следующую парадоксальную ситуацию: там, где преимущества от захвата власти меньше, насильственные попытки захвата власти случаются чаще. Вооруженная борьба за контроль над действующим правительством кажется более привлекательной как в условиях недемократических режимов с низким потенциалом, так и в регионах с высокопотенциальными режимами, действующими подобно недемократическим режимам с низким потенциалом: остаточные полуколониальные территории, проницаемые границы, труднодоступные районы. Поскольку население этих территорий часто самоопределяется (либо его определяют) как этнически обособленное, случающиеся там гражданские войны зачастую имеют ложную репутацию этнически мотивированных.
Другие потрясения
Гражданская война — потрясение для любого режима, и, как правило, она обращает вспять все три основных процесса демократизации: она разрывает связи между публичной политикой и сетями доверия, вписывает категориальные неравенства в публичную политику и порождает опасные независимые центры власти, опирающиеся на насилие. При этом другие потрясения, как ни странно, при определенных обстоятельствах способствуют демократизации. В частности, завоевание, колонизация, революция и внутренняя конфронтация социальных сил иногда ускоряют действие трех основных процессов. Как свидетельствуют по-беды союзников во Второй мировой войне над Италией, Германией и Японией, военное завоевание способно привести к насильственной ликвидации независимых центров власти, отделению публичной политики от категориального неравенства и способствовать включению сетей доверия в публичную политику. Колонии поселенцев, такие как в Австралии и Новой Зеландии, не только истребляли местное население, но также часто приводили к созданию частично демократических режимов по модели развития среднего государства. Если не учитывать исключения местного населения и женщин (каковые исключения затрагивали громадные слои населения), эти государства на ранних этапах ввели относительное равноправие в публичную политику, ограничивая при этом независимые центры власти и частично интегрируя сети доверия в публичную политику.
Драматическая история Ирландии показывает, как внутренняя конфронтация и революция могут привести к демократизации посредством ускорения тех же самых основных процессов. Она также свидетельствует, что завоевание и колонизация могут приводить к обратным результатам, дедемократизируя уже и без того недемократические режимы. На протяжении веков взаимоотношения Ирландии с Великобританией часто сопровождались завоеванием, колонизацией, революцией и внутренней конфронтацией, выпадавшими на долю ирландского народа.
С XVI по XX вв. Ирландия пережила ряд гражданских войн, приводивших к революционной смене власти. Британский контроль над Ирландией прошел не только периоды ожесточенных гражданских войн и военной оккупации, но и периоды управления на расстоянии. На протяжении XVII в., к примеру, Оливер Кромвель вторгся в Ирландию и завоевал ее в 1650 г., затем голландец Вильгельм Оранский, став королем Англии и Ирландии, снова завоевал земли Ирландии между 1688 и 1692 гг. Эти завоевания усилили британское присутствие и господство в Ирландии вплоть до лишения католических землевладельцев их владений и передачи их протестантам. Но эти завоевания приводили также и к периодам приспособления, когда пробританским правителям приходилось действовать в условиях растущего пассивного сопротивления и даже восстания. Таким образом, у нас есть все основания полагать, что Ирландия развивалась в период с XVI в. вплоть до обретения независимости в XX в. как слабое государство. Затем полунезависимая Ирландия развивается по траектории среднего государства и быстро демократизируется .
Демократизация Ирландии стала результатом многовековой борьбы. Вслед за ассимиляцией ранних англо-норманских завоевателей и колонистов последовали несколько столетий борьбы между местными вождями и королями. Однако начиная с правления короля Генриха VIII, вторжение династии Тюдоров вызвало новую волну вооруженного сопротивления. Так началась почти пятивековая история противостояния ирландских правителей, союзных Великобритании, и многочисленных правителей, враждебных ей. В период с 1690-х по 1780-е гг. даже имущие католики не имели права участвовать в публичной политике. С XVI в. Ирландия практически постоянно находилась в состоянии жестокого, сопровождающегося насилием соперничества политических акторов. Остров постоянно затопляло водами гражданских войн.
И только в XIX в. Ирландия начинает демократизироваться. Решающими для демократизации стали 1801,1829,1869,1884, и 1919-1923 гг. В 1801 г. роспуск исключительно протестантского по своему составу ирландского парламента и включение 100 ирландских протестантов в парламент Соединенного Королевства привел к дедемократизации существующего олигархического режима, за чем последовало уничтожение и тех неравноправных договоренностей, которые установились между католической элитой и протестантскими правителями. Принятие Соединенным Королевством закона о свободах для католиков в 1829 г. (за которым последовало дарование подобных уступок протестантам неангликанского вероисповедания) покончило с изоляцией католиков. Этот закон формально предоставил более состоятельным католикам право и возможность занимать общественные должности в Соединенном Королевстве.
Тем не менее на протяжении XIX в. требования независимости со стороны Ирландии возрастали. Разногласия между арендаторами и землевладельцами обострялись, и демонстрация силы с обеих сторон приводила к уличным волнениям в Северной Ирландии (Tilly 2003: 111-127). Борьба за самоуправление привела к отделению от государства официальной церкви Ирландии в 1869 г. Несмотря на поддержку премьер-министра Вильяма Гладстона, закон о самоуправлении Ирландии был отвергнут британским парламентом. Ирландские протестанты выступали против подобных мер под лозунгом «Home rule is Rome rule» — «Гомруль — это правление Рима» (McCracken 2001:262).
Закон о франшизе 1884 г. (The franchise act of 1884), принятый одновременно с Третьим законом о реформе избирательного права Великобритании, предоставлял право голоса большинству мужского совершеннолетнего населения и, таким образом, привел к значительному увеличению сельского католического электората. К тому времени каждая крупная политическая партия связывала себя с определенным религиозным течением. Прокатолические партии решительно отстаивали автономию либо независимость Ирландии. В этот период при наличии независимых центров власти протестантские и (особенно) католические сети доверия оставались вне публичной политики, а разделение граждан на католиков и протестантов приводило к разделению публичной политики.
Ирландия, где в течение 60 лет не прекращались антибританские восстания, решительно разделилась по вопросу военной службы на стороне Великобритании в Первой мировой войне. В 1919 г. это разделение привело к гражданской войне. По договору 1922 г. образовалось обладающее широкой автономией и преимущественно католическое Ирландское свободное государство в статусе доминиона, подобно Канаде и Австралии. Тем временем преимущественно протестантская Северная Ирландия, поддерживавшая тесную связь с Соединенным Королевством, переживала еще более острые религиозные разделения.
На остальной территории Ирландии отряды быстрого реагирования ирландской республиканской армии еще год продолжали атаковать протестантов и выявлять британских коллаборационистов (Hart 1998). Военные республиканские силы проиграли как всеобщие выборы Свободного ирландского государства 1922 г., так и последовавшую затем гражданскую войну. Заключение перемирия с Великобританией и окончание гражданской войны на территории Ирландии способствовали коренному изменению режима. Вне рамок севера ослабело противостояние в публичной политике католиков и протестантов, католические сети доверия стали основными проводниками политического по-кровительства и мобилизации, в то время как прежде могущественные независимые центры насильственной власти начали интегрироваться в ирландский национальный режим.

Республиканские активисты все же продолжали борьбу и в конечном итоге получили столь желанную полную независимость от Великобритании. Начиная с 1920-х гг. ирландская республиканская армия неоднократно совершала вооруженные вторжения на территорию Северной Ирландии (см. Keogh 2001, White 1993). На севере установилась стабильная демократия. Ирландское свободное государство получило фактическую независимость в 1937 г. и стало абсолютно независимой Ирландской Республикой в 1949 г. Приобретающие все большую независимость режимы юга демократизировались в той или иной степени начиная с мирного договора 1922 г. Государственный потенциал и демократия возрастали по всей территории Ирландии, кроме севера. За исключением двух лет напряженной борьбы в начале 1990-х гг., «Фридом Хаус» прису¬ждал Ирландии наиболее высокую оценку по политическим правам и гражданским свободам (1,1) каждый год, начиная с 1976 г.
Рис. 7-4 схематически изображает траекторию развития режима Ирландии на протяжении длительного времени с 1600 по 2006 гг. Расходящаяся стрелка изображает разделение севера, где с начала 1990-х гг. идет дедемократизация, и юга, где продолжается движение в направлении демократического государства с высоким потенциалом. Первый длительный цикл сложного движения (внутри недемократического сектора с низким потенциалом) в плоскости потенциал/демократия сменяется в XIX в. частичной демократизацией, за которой следует период гражданской войны (во время и после Первой мировой войны), и следующим этапом — решительным движением в сторону демократического государства с высоким потенциалом.
Конечно, первая стадия демократизации предполагала ожесточенную борьбу с британским владычеством. Вспомним фениев (Ирландское республиканское братство), у которых было много последователей среди ирландских рабочих Огайо во время выборов в конгресс в 1866 г. Это общество возникло в 1858 г. и в скором времени стало одним из самых заметных среди других ирландских национальных организаций. Их вооруженные восстания, особенно 1867 г., не давали покоя британским правителям и союзникам британцев — лендлордам, так как они больше опирались на поддержку ирландских эмигрантов в Англии, США и других стран. В конечном итоге вооруженное восстание привело к тому, что Ирландия перестала подчиняться как Вестминстеру, так и Дублину.
Как показано на рис. 7-4, Ирландия в начале XIX в. встала на путь развития государства среднего типа. С этого времени режим, как никогда раньше, стал открыт для влияния демократизации и дедемократизации. Ограниченные уступки ирландскому самоуправлению со стороны Великобритании направили Ирландию к демократизации по пути среднего государства. За исключением продолжающейся борьбы на протестантском Севере в Ирландии сформировался подверженный различным изменениям, но, очевидно, долговременный демократический режим.
Государственный потенциал и демократия
Мы пришли к неоднозначному выводу относительно государственного потенциала и демократии. В соответствии с опасениями анархистов, борцов за свободу (либертарианцев) и консерваторов, государство с крайне высоким потенциалом дает возможность правителям останавливать демократизацию либо препятствовать ей. Еще хуже, если ресурсы, которые обеспечивают деятельность государства, становятся доступны без договора (хотя бы и неравного) мезкду правителями и гражданами государства на предмет владения этими ресурсами, — в таком случае деспотия становится для правителей все более доступной и привлекательной перспективой. Это может случиться, как мы увидели, либо потому, что государство получает ресурсы от более слабых тиранов, которые, в свою очередь, получают их от своих подданных, либо потому, что правители контролируют производство и распределение имеющих сбыт ресурсов, таких как нефть. Венесуэла служит наглядным доказательством второй возможности.
Государство с очень слабым потенциалом также подвержено многим опасностям: с одной стороны — гражданской войне, с другой — несистематичному правлению мелких тиранов. Ирландия до XIX в. явно контрастирует с обладающей нефтяными богатствами Венесуэлой. Несмотря на периодические попытки британского правительства запугать ирландских повстанцев, а также на такую действенную меру, как передача ирландских земель английской и шотландской протестантской элите, большую часть времени британские наместники — генерал-лейтенанты — поручали практическую деятельность по управлению Ирландией обладающим широкой независимостью крупным лендлордам: как протестантам, так и католикам. На протяжении XIX в., в противостоянии британскому правлению использовалось именно местное правительство, которое в конечном итоге сформировало основу независимого ирландского режима.
Между крайне высоким и крайне низким государственным потенциалом мы обнаруживаем зону возможного осуществления действенной демократизации. Траектории сильного, среднего и слабого государств проходят на пути к демократии единую промежуточную зону — каждое государство в свое время. Но во всех трех типах государств основные процессы демократизации остаются неизменными: интеграция сетей доверия в публичную политику, изоляция публичной политики от категориального неравенства и контроль над независимыми центрами власти с целью повышения народного влияния на публичную политику и контроля со стороны публичной политики действий государства.
Исторический урок далеко не ограничивается Венесуэлой и Ирландией. Исторические процессы многих государств, рассмотренные в этой книге, показывают, что демократизация является благом для граждан. Постараемся обосновать это утверждение рядом взаимосвязанных (хотя и не вполне доказанных) предположений:
•благосостояние граждан при демократизации, как правило, возрастает; отчасти это происходит потому, что политическая изоляция от неравенства, интеграция сетей доверия и подавление независимых центров власти сами по себе являются благом, потому что в результате этих процессов народ получает возможность выражать свою волю, а это, без сомнения, благо. Те, кто испытывает справедливое отношение со стороны правительства и/или имеет право голоса в отношении действий правительства, в большей степени довольны политикой и выражают большую готовность служить во имя общего блага; •режимы демократизируются в той степени, в какой они сокращают категориальные неравенства, изолируют публичную политику от этих неравенств и/или смягчают их последствия для основных условий существования, таких как обеспеченность жильем, медицинским обслуживанием, продуктами питания. Демократы-популисты хотели бы, чтобы этот вывод оказался истинным, и в их пользу говорят отдельные свидетельства;
•в демократизирующихся режимах всеобщее благосостояние подвластного им населения увеличивается в той степени, в какой происходит сокращение категориальных неравенств, изоляция публичной политики от этих неравенств и/или смягчение их последствий для основных условий жизни людей, таких как обеспеченность жильем, медицинское обслуживание, продукты питания. Этим благотворным фактом часто пользуются популисты из числа специалистов по развитию, и именно поэтому он нуждается в более тщательном исследовании на практике; • подобные вмешательства существуют в двух, частично перекрывающих друг друга формах: а) осуществление коллективного контроля над материальными ресурсами — источниками материальных ценностей и сетями доверия, управляющими этими ресурсами; и б) перераспределение средств, полученных от этих ресурсов. Режимы определяются как социально-демократические в той мере, в какой они используют и согласо¬вывают обе стратегии вмешательства;
•растущий правительственный потенциал в значительной степени увеличивает вероятность и действенность благотворных вмешательств. Низкий правительственный потенциал сокращает действенность как регулирующих, так и перераспределяющих мер. Но при очень высоких уровнях государственного потенциала, как следует из наших рассуждений, неудержимо возрастает возможность и стимул для объединения государственных деятелей и тех, кто получает выгоду от существующего категориального неравенства, с целью изменения государственного курса в свою пользу.
Если эти предположения хотя бы отчасти верны, мы показали не просто ряд интересных политических преобразований, но путь к увеличению человеческих возможностей в обществе и к росту благосостояния.

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1222
Submitted by Chalnev on сб, 10/03/2009 - 23:06

Демократию открыл Всемирный банк. Он некогда выступил с инициативой Вашингтонский консенсус, считая, что интеграция слаборазвитых экономик в мировой рынок быстро разрешит экономические и социальные проблемы соответствующих бедных стран. Консенсус предполагал налоговую дисциплину, государственные инвестиции в инфраструктуру и либерализацию торговли, но в том, что касалось демократии, выдвигалось лишь требование охраны законом прав собственности. В последние годы, однако, банк далеко продвинулся в своих взглядах (под влиянием институциональных экономистов) и теперь считает, что для эффективности рынков необходима развитая социальная и политическая инфраструктура (см., например, North 2005). Интересно отметить, как изменились названия статей во влиятельном ежегоднике Всемирного банка World Development Report («Доклад о мировом развитии») . По списку 8-1 мы можем заметить, что теперь они посвящены не столько рынкам, инвестициям и развитию, сколько институциональным причинам и последствиям экономического роста. Слово государство появляется в заголовках уже в 1997 г., но затем все больше внимания уделяется причинам, последствиям и институтам. В 2000-2001 гг. появляется даже бедность.
Список 8-1. названия отчетов Всемирного банка по развитию, 1991-2006 гг.
1991. «Развитие бросает вызов»
1992. «Развитие и окружающая среда»
1993. «Инвестиции в охрану здоровья»
1994. «Инфраструктура для развития»
1995. «Рабочие в объединяющемся мире»
1996. «От плана к рынку»
1997. «Государство в меняющемся мире»
1998. «Развитие и знания»
1999. «Вступая в XXI век» 2000/2001. «Борьба с бедностью»
2002. «Создание институтов для рынков»
2003. «Поддерживаемое развитие (Sustainable Development) в динамическом мире»
2004. «Как заставить государственные службы работать на бедных?»
2005. «За улучшение инвестиционного климата для каждого»
2006. «Справедливость и развитие»

Отчет о развитии за 2006 г., названный «Справедливость и развитие», прямо выражает заботу о демократизации. Правда, президент банка Пол Вулфовиц в своем предисловии к отчету избегает слов демократия и демократизация. Вместо этого он выделяет два принципа:
«Первый — принцип равных возможностей: жизненные достижения человека должны предопределяться в первую очередь его или ее талантами и усилиями, а не заранее заданными обстоятельствами, такими как расовая и национальная принадлежность, пол, положение в обществе и семье или страной рождения. Второй принцип — невозможность лишить достижений особенно в здоровье, образовании и уровне потребления» (World-Bank 2006: xi).
Таким образом, Вулфовиц выступает за широкие и равные возможности обеспечения благосостояния, если не за широкие, равные, защищенные и взаимозависимые консультации, которые (для целей настоящей книги) являются определяющими для демократии. Отчет за 2006 г. включает недвусмысленные описания и одобрение демократизации и демократии в штате Керала (Индия), в Порто-Алегре (Бразилия) и Испании. Причем в отношении Испании отчет допускает, что экономическая стабилизация при Франко и план либерализации 1959 г. стимулировали экономический рост, но отвергает прямую связь между демократизацией, экономическим ростом, перераспределением и справедливостью:
«После смерти Франко в 1975 г. король Хуан Карлос становится главой государства в Испании. Он немедленно начинает процесс политических перемен. Применяя легальные механизмы, запущенные тем самым поколением технократов, которые реформировали испанскую экономику в начале 1960-гг., а также при широкой поддержке демократии народом, он заручился согласием старых франкистских кортесов на то, чтобы создать по-настоящему демократический парламент через прямые, состязательные выборы» (World Bank 2006:106).
В изложении Всемирного банка сложная история предстает сильно сокращенной, но в основном верно изложенной. В главе 6 мы показали, как изменения отношений между публичной политикой и сетями доверия, категориальным неравенством и автономными центрами власти проложили путь решающим реформам 1975-1981 гг. Но в отчете Всемирного банка об этих более ранних преобразованиях ничего не сказано. Впрочем, в вопросах демократизации отчет пошел дальше, чем мы в главе 6. В отчете демократизация рекомендуется даже как основа здорового экономического развития, включая справедливость.
В предыдущих главах этой книги мы не рассматривали серьезно влияние демократизации на экономическое развитие. Мы, однако, рассматривали те процессы, которые вызывают демократизацию и дедемократизацию. Мы начали с того, что тщательно определили понятия, раскрывающие, что такое демократия, демократизация и дедемократизация. Пользуясь этими понятиями, мы теперь остановимся (по порядку) на воздействии трех фундаментальных процессов: первое — интеграция межличностных сетей доверия в публичную политику; второе — изоляция публичной политики от категориального неравенства; третье — уничтожение автономных центров власти, использующих методы принуждения и насилия, в результате чего возрастает влияние простых людей на публичную политику, а также контроль публичной политики над деятельностью государства.
Каждому из этих трех процессов посвящена отдельная глава. Все вместе они составляют основные выводы нашей работы:
1. Интеграция сетей доверия, отделение публичной политики от категориального неравенства и уничтожение автономных центров власти, соединившись, вызывают демократизацию, а в их отсутствие демократизация не происходит.
2. Обращение вспять каждого из этих процессов или их всех вызывает дедемократизацию режима.
В главе 7 мы (на историческом опыте Венесуэлы, Ирландии и некоторых других режимов) стремились показать, как эти три главных процесса демократизации формируют альтернативные траектории развития режимов, которые изменяются как функция государственной мощи на разных стадиях демократизации и дедемократизации. Эту последнюю, более скромную по целям главу мы начнем с короткого напоминания о том, как внешние влияния и потрясения (как внутренние, так и внешние) воздействуют на скорость и характер демократизации (на примере разных стран мира). В конце же мы предложим более широкий обзор возможных ответов на главные вопросы, касающиеся демократизации и дедемократизации, которыми мы задавались на протяжении всей этой книги. В заключении мы укажем, что можно сказать о будущем демократии, исходя из положений нашей работы.

Изменения и варианты режимов
Мы считаем, что режим является демократическим в той степени, в какой политические отношения соответствующего государства с его гражданами строятся на широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедурах обсуждения. Соответственно, демократизация — это движение режима к такого рода обсуждениям; дедемократизация — движение отказа от них, движение в обратную сторону. В предыдущих семи главах мы рассмотрели и упомянули множество примеров такого движения в обоих направлениях. Исторические примеры и наблюдения за современными режимами подводят нас к двум важнейшим и связанным между собой выводам: первое — даже установившиеся демократии, такие как Индия, постоянно колеблются от большей демократии к меньшей и обратно; второе — в современном мире, как и в прошлом, дедемократизация происходит почти так же часто, как и демократизация. Демократии постоянно угрожают ограничение участия, новые формы политического неравенства, ослабление защиты и уход от взаимообязывающих процедур обсуждения.
Тем не менее с XVIII в. основательная демократизация то одного, то другого режимов перестает быть редкостью и становится частым событием. Наступление демократизации ускоряется, в особенности после Второй мировой войны, однако демократизацию можно представить не непрерывной, идущей вверх кривой, а по большей части скачкообразным процессом. Повсеместная деколонизация 1960-х гг. и демократические преобразования примерно половины государств—наследников СССР являются самыми впечатляющими примерами послевоенной демократизации. В обоих случаях демократизации предшествовали частые вспышки дедемократизации, чему было две причины: одна глубокая, а другая — банальная.
Во-первых (несмотря на собственную склонность к автократии), новые правители бывших европейских колоний и постсоветских государств не имели иного выбора, кроме как под звуки фанфар броситься к установлению демократических форм соответствующих режимов. В конце концов автократичный белорусский Лукашенко пришел к власти как популярный избранный демократичный реформатор. Во-вторых, чем дольше существуют демократические режимы, тем больше они рискуют обратиться к дедемократизации. «Фридом Хаус» считает, что в 1973 г. 44 из 151 страны мира (29%) являлись свободными (то есть представляли собой нечто большее, чем просто формальные электоральные демократии), к 2003 г. число таких стран возросло до 88 из 192 (46%; Piano and Puddington 2004:5). Но число режимов, подвергающихся серьезному риску дедемократизации, в период с 1973 по 2003 г. удвоилось.
Умножение демократических режимов, частично демократических или достаточно развитых — показательный пример для других режимов, а также для таких (международных) поборников демократизации, как ООН и Национальный Фонд развития демократии (NED), получающий существенную поддержку от правительства США. Политические деятели, обращающиеся к политике деколонизации, знают, какие формы правления помогут им получить поддержку со стороны ООН, а современные «промоутеры» демократии разработали стандарты режимов, которые они могут поддержать и одобрить. Мы можем прочесть об этом на сайте NED: «NED руководствуется убеждением, что свобода является универсальным стремлением человечества и может осуществиться через развитие демократических институтов, демократических процедур и демократических ценностей. Управляемая независимым, беспартийным советом директоров NED каждый год предоставляет сотни грантов в поддержку продемократических организаций в Африке, Азии, Центральной и Восточной Европе, Евразии, Латинской Америке и на Ближнем Востоке» (NED 2006:1).
Относительно Венесуэлы, например, NED сообщает, что здесь гранты предоставлялись с 1993 г. (в год импичмента президента Карлоса Андреса Переса по обвинению в коррупции, а также год после того, как Уго Чавес возглавил два неудавшихся переворота) в поддержку организаций, выступавших за свободу прессы, права человека, светское образование и независимые профсоюзы, — все это было поставлено под угрозу автократией Чавеса (державшейся на доходах от нефти). Также и в 2003 г. NED предоставил 53,400 долларов венесуэльской неправительственной организации Sumate («Присоединяйтесь») для организации мониторинга провалившегося референдума относительно правления Чавеса. (К 2006 г. правительство Чавеса уже преследовало Sumate за получение финансовой поддержки от США для участия этой неправительственной организации в выборах.) Подобно другим организациям, ставящим своей целью продвижение демократии, NED прямо участвует в демократизации, имея ясные представления о том, что способствует демократизации.
Однако «эффект демонстрации» и поддержка извне всегда имели серьезные ограничения. Они могли оказать влияние на процедуры, организационные формы или структуру демократических консультаций, но не могли произвести те социальные преобразования, на которых, в конечном счете, и зиждется демократизация. Сами по себе они не могли интегрировать сети доверия в публичную политику, изолировать публичную политику от категориального неравенства или сократить влияние автономных центров власти на публичную политику и государство. Номинально демократические формы, провозглашенные в Казахстане, Белоруссии или Венесуэле, не обеспечивают широких, равноправных, защищенных и взаимообязывающих процедур обсуждения между гражданами и государством. Наличие формально демократических институтов недостаточно, чтобы привести к демократии или ее поддерживать.
Подробно анализируя положение в Узбекистане, Киргизстане и Таджикистане, К. Коллинс с большой осторожностью рассматривает внешние признаки. Так, она говорит, что к 1993 г. Киргизстан стал на Западе излюбленной моделью постсоветской демократизации:
«Члены законодательного собрания Киргизии и судьи летали в Вашингтон обучаться демократии, законности и рыночной экономике. Там, где не было гражданского общества, в изобилии появлялись неправительственные организации (НПО), защищающие права человека, поддерживающие деловую активность женщин, развивающие свободную прессу и даже создавшие интернет Шелкового пути. Киргизы смотрели «Династию», слушали Брюса Спрингстена, носили майки с изображением американского флага и даже учились в Джорджтаунском университете, университете Нотр-Дам и университете Индианы. Эти перемены были чуждыми не только коммунистическим принципам, но и азиатской и исламистской культуре этого региона. Казалось, глобализация в отношении капитализма и демократии достигла высшей точки» (Collins 2006:4).
Но последовали выборы, которыми манипулировали, бывшие советские функционеры остались у власти, и (как и в Казахстане) клановая политика в конце концов покончила со сколь-нибудь серьезными претензиями на демократию. В этих регионах границы кланов оказались шире, чем публичная политика, когда сети доверия вытесненных кланов утратили даже слабую связь с публичной политикой.
И в Центральной Азии, и повсюду имеет значение потенциал государства и очень мало зависит от «эффекта демонстрации». Режимы, развивающиеся как сильные государства, проводят изменения по вертикали (сверху-вниз) более эффективно, но также предоставляют правителям средства и стимулы для сопротивления покушениям на их власть. Режимы, развивающиеся по траектории слабых государств, сталкиваются с противоположной проблемой: у них слабые возможности инициировать изменения из центра, и много конкурентов из числа обладающих негосударственной властью. В начале этой работы мы сравнивали сильное государство Казахстан со слабым государством Ямайка: первое управляется самодостаточным семейным кланом, хотя и является формально демократической конституцией, второе (Ямайка) — раздирает борьба наркодельцов с мелкими группами боевиков.
По ходу дальнейшего повествования (в настоящей книге) мы встречались и с более сильными потрясениями — конфронтация внутри страны, военное завоевание, революция и колонизация и особый вид внутренней конфронтации, который называют гражданской войной, — которые сами по себе не вызывают демократизации или дедемократизации. Но они всегда ускоряют процессы, приводящие к демократизации и дедемократизации: интеграцию сетей доверия, буферизацию категориального неравенства, ликвидацию независимых центров власти. Но они ускоряют и противоположные им процессы, ведущие к дедемократизации. В нашей книге мы часто упоминали такие потрясения в истории Франции, Испании и Венесуэлы. В каждом случае эти потрясения ускоряли процессы демократизации и противоположные им процессы дедемократизации.
Выигрыши
В главе 3 были указаны вопросы выигрышей, связанные с демократизацией и дедемократизацией, ответы на которые значительно продвигают наше понимание этих явлений. Вернемся сейчас к этим вопросам и кратко изложим предлагаемые настоящей книгой ответы на них.
1. Каким образом ограниченные демократические институты городов-государств, вооруженных отрядов, крестьянских общин, купеческих олигархий, религиозных сект и революционных: движений стали моделями для более широких форм демократии? Почему же при этом они никогда не были образцами для демократий в национальном масштабе?
Вспомним живые примеры демократических согласований, с которыми мы уже встречались в истории до XIX в.: жители горной Швейцарии, собирающиеся на городских площадях для принятия решений (голосованием) по общественно значимым вопросам, голландские купцы, создающие советы для управления городами, религиозные общины, где насаждалось абсолютное равенство всех членов. Эти формы демократической организации часто долго существовали на местах. Но ни одна из них не послужила буквальной моделью для организации на национальном (государственном) уровне. Правда, такие организационные формы и процедуры, как выборы, референдумы и законодательные органы, были частью государственного аппарата при многих режимах. Однако демократические национальные государства в их главных формах в действительности возникали лишь в результате тех процессов, посредством которых эти государства, собственно, получали средства власти — то есть тех процессов, какими создавались вооруженные силы, собирались налоги, подавлялись внутренние соперники, велись переговоры с теми властными структура¬ми, которые не удавалось подавить.
Возможно, самые драматические факты мы можем почерпнуть из истории государства, которому мы до сих пор уделяли не слишком много внимания: Великобритании. Здесь бывшая источником привилегий власть парламента (столетиями представлявшая исключительно лендлордов) все более становилась центром британской политики по мере того, как Британия участвовала во все более затратных войнах XVIII в. (Brewer 1989, Stone 1994, Tilly 1995). В то время как парламент отбирал власть у британской короны, не имевшие своего представительства британцы все чаще апеллировали как к отдельным членам парламента, так и к парламенту в целом; выборы в парламент давали возможность этим непривилегированным членам общества выражать преференции населения, а диссидентствующим членам парламента получать всевозраставшую продержку их программ (Tilly 1997).
Одновременно во Франции кризис сбора налогов в конце XVIII в., возникший благодаря консультациям королевской власти с провинциальными землевладельцами, суверенными дворами и относительно беспомощными ассамблеями, введенными короной в 1770-е гг., поставил режим в зависимость от переговоров с национальными полупредставительными институтами. Французская революция воспользовалась именно этой моделью, а не теми олигархическими формами, которые издавна преобладали во французских муниципалитетах. Подобным же образом и американская революция 1760-1770-х гг. и революции в Нидерландах 1780-1790-х гг. ограничились национальными формами согласований (между законодательными и исполнительными органами) как средством правления. Относительно широкие, равноправные, защищенные и взаимообязывающие процедуры обсуждения в национальном масштабе стали результатом борьбы национальных сил, выступавших за демократизацию. И только тенденциозно рассматривая прошлое, мы можем воображать, что эти институты были введены некими решительными демократизаторами.
2. Почему именно Западная Европа (вместе с Северной и Южной Америка¬ми) проложили путь к демократии?
Понадобится еще одна книга — более ориентированная на сравнительный анализ событий в национальном и континентальном масштабе, чем эта, чтобы дать определенные ответы на этот трудный вопрос истории. Тем не менее связь атлантических политий с экономикой на ранних стадиях мировой демократизации предопределила два больших, связанных между собой и убедительных набора причин. Во-первых, политическая и экономическая взаимозависимость стран Атлантического региона повлияла на широкое распространение государственного подхода к правлению, что в дальнейшем повысило восприимчивость режимов как к демократизации, так и к дедемократизации. Они не принимали демократические формы как таковые, но устанавливали уже опробованные и действенные (в других местах) формы согласований с гражданами и соперничающими властными структурами. Например, заморские кредиторы настояли на принятии такой фискальной системы, которая бы обеспечивала кредит заимствующего государства и стабилизировала общие условия инвестиций.
Влияние чужого опыта прослеживается и в других областях. Политические системы латиноамериканских режимов, например, часто строились по испанской или (исходной) французской модели, с городской полицией (франц. Surete), обычно находящейся под частичным контролем гражданских министерств, и вооруженными отрядами, патрулирующими основные дороги и сельские районы (франц. Gendarmerie), которые почти всегда находились в подчинении Национальной гвардии. Несомненно, что ни фискальная политика, ни объединенная полиция, ни другие сходства государственных устройств не заставят ввести демократические институты, перенося их прямо из одного режима в другой. Но перечисленные факторы усиливают сходство политических условий соседствующих режимов.
Точнее эта взаимозависимость способствует следующим важным переменам:
• насаждению сходных систем налогообложения и администрирования;
• созданию номинально представительных национальных законодательных органов, которые санкционируют требования государства к своим гражданам;
• подчинению вооруженных сил национальной политике вплоть до решений о проведении войн между государствами;
• национализации систем социального обеспечения и перераспределения.
Короче говоря, зависящие друг от друга и приблизительно сходные пути трансформации государств помогают запустить основные процессы, способствующие демократии: интеграцию сетей доверия, буферизацию категориального неравенства и обуздание автономных центров власти, располагающих средствам насилия и подавления. Наиболее важным моментом является то, что переговоры граждан с государством относительно средств правления значительно повышают восприимчивость этих режимов как к демократизации, так и к дедемократизации.
Во-вторых, так называемые демократические революции XVIII в. принесли такие модели разрешения сложных проблем правящих режимов, при которых участие граждан в публичной политике — демократической или нет — становится главным в государственной деятельности в целом. Национальные армии, состоящие из граждан, генерализованные системы поддержания порядка, номинально представительные законодательные органы, терпимое отношение к объединениям, выступающим от имени граждан, создание национальной прессы (пусть и контролируемой) и создание агентств (поначалу главным образом внутри этих законодательных органов), занимающихся мониторингом требований граждан, высказываемых в форме петиций, делегаций, писем и публичных заявлений, — причем все это вместе никоим образом не гарантирует демократию, но делает режим более податливым для демократизации и дедемократизации.

3. Почему в прошлом (и настоящем) такие страны, как Франция, переходили от абсолютно недемократических режимов к частым колебаниям между демократизацией и дедемократизацией?
В той степени, в какой мои ответы на первый и второй вопросы обоснованы, они являются также ответом на третий вопрос. Франция, как это было показано в главе 2, быстро и решительно пришла к революции 1789-1799 гг. До того времени она была мало восприимчива как к демократизации, так и к дедемократизации. После этого случаются частые и драматические колебания между демократизацией и дедемократизацией.
Мы можем сформулировать выявленную закономерность иначе: расширение деятельности государства вовлекает все больше граждан в координируемые государством действия, отчего ширится публичная политика. Неизбежно координируемые государством действия отвечают в большей степени интересам тех или иных организованных групп: например, в большей степени интересам торговцев, чем землевладельцев, — отчего (практически неизбежно) возникающие конфликты переносятся в публичную политику, так что расширяется и сфера действия публичной политики.
Расширение сферы действия публичной политики делает режимы более подверженными расширению, уравновешению, защищенности и большей определенности тех взаимообязывающих процедур обсуждения, которые существуют на тот момент, — как, впрочем, и противоположным процессам. Противоположно направленные процессы могут быть до такой степени выраженными, что, например, элита начинает защищать свои сети доверия от полной их интеграции в публичную политику, получает контроль над отдельными сегментами государства и/или удерживает базу насильственной, принудительной власти вне публичной политики. Начиная с государственного переворота Гомеса в 1905 г. и до прихода Чавеса к власти циклы дедемократизации в Венесуэле были результатом одного или нескольких таких противоположно направленных процессов.
И, напротив, в той степени, в какой элиты зависят от государства и публичной политики в претворении собственных программ самовоспроизводства и возрастания, их способность форсировать дедемократизацию устранением от публичной политики сокращается. Даже белая элита Южной Африки присоединилась к режиму, кото¬рый после 1995 г. возглавил АНК. Так, режим за режимом, и демократизация и дедемократизации становятся возможными, как никогда раньше.
4. Почему в прошлом (и настоящем) дедемократизация происходит быстрее демократизации?
Попросту говоря, дедемократизация происходит главным образом вследствие устранения привилегированных, наделенных властью политических акторов от взаимообязывающих процедур обсуждения, в какой бы форме они на тот момент ни существовали; в то время как демократизация зависит от участия большого числа простых людей в процедурах обсуждения. Или, в более сложной терминологии, привилегированные, наделенные властью элиты, как лендлорды, промышленники, финансисты и профессионалы, имеют больше средств и стимулов, чем простые люди, избегать или разрушать демократические установления, когда эти установления им невыгодны. И хотя авторитарные движения дедемократизации (которых в Европе после Первой мировой войны существовало большое множество) действительно пользовались значительной поддержкой населения, население, в общем-то, присоединилось к привилегированной элите в борьбе против организованных рабочих и политических партий, представлявших этих рабочих.
И пока аргентинские военные (подкупленные амнистией и «золотыми парашютами») наконец не подчинились гражданскому контролю в 1980-е гг., офицеры-диссиденты могли найти себе союзников среди лендлордов, промышленников, финансистов для осуществления своих попыток по силовому разрушению тех полудемократических установлений, которых добились аргентинские элиты при массовой поддержке населения. Именно за свой популизм и покровительство полковник Перон стал в конце концов президентом в 1946 г., когда армия поддержала его кандидатуру.

[Чарльз Тилли]

5. Чем объясняется асимметричность моделей поддержки процессов демократизации и дедемократизации или участия в этих процессах?
Здесь нам следует, наконец, раскрыть смысл таких обобщающих понятий, как «элиты» и «рядовые граждане». Под «элитами» мы понимаем связанные между собой сети доверия, которые осуществляют контроль над основными ресурсами, включая и трудовые ресурсы. Понятие «рядовые граждане» означает для нас не более чем связанные между собой сети доверия рабочих, крестьян, местных общин и т.д., которым не доступен контроль над основными ресурсами, включая трудовые ресурсы. По большому счету, демократизация всегда представляется слишком опасной той из элит, которая состоит на данный момент в правящем классе. Но в любом политическом режиме крупнее городов-государств далеко не все элиты (как мы их определяем выше) могут войти в правящий класс. Те же, кто входят, при этом договариваются с государством о гарантиях своего контроля над ресурсами и рабочей силой. До тех пор, пока такие элиты не пытаются сами управлять государством, недемократические режимы для них удобнее. Ведь тогда не надо бороться за выживание против других элит, тем более против организованных групп из подчиненных классов.
В недемократических режимах элита, отстраненная от управления, склонна к формированию коалиций с рядовыми гражданами, способствуя, таким образом, расширению охвата, уравниванию в правах и защищенности взаимообязывающих процедур обсуждения — то есть демократизации. В демократических режимах действует другая версия той же схемы. Включенная (участвующая в управлении) элита вынуждена договариваться о защите и сохранении контроля над основными ресурсами, включая трудовые ресурсы, что приводит к конкурентной борьбе с государством и другими элитами. Договариваться приходится не только с государством, но и с другими элитами, а также с организованными фрагментами зависимых классов.
Рядовые граждане, напротив, получают немалый капитал (по части поддержанных государством прав) и выгоды, пусть и незначительные, которые исчезнут (и на самом деле исчезают) с наступлением дедемократизации. Они получают права на создание организаций, на различные компенсации и пособия и многое другое. Достаточно вспомнить военную победу Франко, которая привела к разорению испанских рабочих, но принесла выгоды крупным землевладельцам, элите католической церкви, во¬енным лидерам и старой буржуазии.
6. Почему демократизация обычно проходит волнами, а не так, чтобы каждый режим в свое время вступил в этот процесс со свойственной ему скоростью?
Очевидный ответ будто демократия — это некое веяние, мода или организационная модель, которая распространяется в воспринимающей среде подобно музыкальным направлениям или публичной политике, представляется неверным. Как показывают исторические примеры, рассмотренные в этой книге, гораздого большего внимания заслуживают два других фактора: основные социальные процессы, которые в конечном итоге приводят к демократизации, и внешнеполитические силы, оказывающие давление на режимы в направлении их демократизации.
Основные социальные процессы, формирующие возможности для демократизации и дедемократизации, взаимодействуют в международном масштабе. Рассмотрим некоторые конкретные механизмы, активизирующие три выделенных нами процесса демократизации — интеграцию сетей доверия, изоляцию категориального неравенства и ликвидацию независимых центров власти, прибегающих к насилию.

Интеграция сетей доверия в публичную политику:
• дезинтеграция существующих изолированных сетей доверия (например, утрата способности патрона обеспечивать клиентов товарами и защитой приводит к выходу клиентов из сети отношений типа патрон—клиент);
• увеличение категорий населения, не имеющих доступа к активным сетям доверия для осуществления долгосрочных предприятий, связанных с различными рисками (например, рост числа безземельных наемных рабочих в аграрных регионах приводит к увеличению населения, не имеющего действенного покровительства и/или отношений взаимопомощи);
• возникновение новых долговременных опасностей и угроз, с которыми не могут справиться существующие сети доверия (например, войны, голод, болезни и/или действие криминальных сил, превосходящих покровительственный потенциал патронов, диаспор и локальных сообществ);
• формирование внешнеполитических гарантий государственных обязательств (например, завоевание оккупантами территорий, где власть прежнего правительства пошатнулась, и проведение оккупантом преобразований обеспечивает государству защиту от полного расхищения);
• увеличение правительственных ресурсов с целью сокращения рисков и/или компенсации потерь (например, создание обеспеченной государственной поддержкой системы страхования от стихийных бедствий ведет к сотрудничеству граждан с государственными агентами или общепризнанными политическими акторами).
Изоляция публичной политики от категориального неравенства:
• уравнивание имущественного положения категорий населения в целом (например, растущая потребность в сельскохозяйственной продукции приводит к расширению среднего класса крестьянства);
• ослабевание государственного сдерживания вооруженных сил, неподконтрольных государству (например, расформирование собственных армий знати приводит к ослаблению контроля над простым населением, уменьшая, таким образом, способность знати напрямую переносить сословные различия в публичную политику);
• принятие процедурных норм, изолирующих публичную политику от категориальных неравенств (например, тайного голосования, платы должностным лицам, и свободного и равного доступа всех кандидатов к СМИ, что способствует формированию перекрывающих категории коалиций);
• масштабное возрастание политического участия, расширение прав и обязанностей разных социальных категорий (например, присоединение государством социально неоднородных территорий приводит к появлению смешанной в категориальном отношении политике).
Ликвидация независимых центров власти (имеющих средства насилия) с последующим увеличением влияния населения на публичную политику и ростом государственного контроля публичной политики:
• усиление государственной деятельности, для которой получение необходимых ресурсов возможно только путем переговоров с гражданами (например, государство, ведущее военные действия, создает национальную армию посредством воинской повинности);
• введение через юрисдикцию государства единых государственных структур и практик (например, создание единой общенациональной налоговой системы повышает ее справедливость, прозрачность и согласованность).
Иногда каждый из этих механизмов действует посредством международного взаимодействия режимов. Многие из этих взаимодействий происходят одновременно на экономическом, политическом и культурном уровнях. Вспомним, к примеру, военную и экономическую помощь, которую США направляли в Испанию времен режима Франко (к неудовольствию многих американских демократов), последствиями которой были описанные нами процессы, однако немедленной демократизации не наступило.
Далее, могущественные внешние силы утверждают, продвигают, а иногда и навязывают демократизацию отдельным режимам. Наиболее впечатляющим примером этого случая, рассмотренным в настоящей книге, является более или менее синхронное насильственное проведение западными державами демократических преобразований в Германии, Италии и Японии в конце Второй мировой войны. Связанные между собой, осуществленные несколько позднее интервенции в Южную Корею и Тайвань, они напоминали прежние кампании по перестройке государственного потенциала и созданию полудемократических институтов при увеличении экономической помощи и поддержке торговли. Результатом первых трех вторжений стало обращение недемократических режимов в относительно демократические.
В Южной Корее и на Тайване демократизация заняла больше времени, отчасти вследствие внешнего вторжения влиятельных сил в виде военной оккупации. Что касается количества вовлеченных в процесс режимов, то утверждение, продвижение и навязывание демократизации влиятельными внешними силами гораздо шире происходило при деколонизации Азии, Африки и Латинской Америки, в результате краха социалистических режимов европейских государств и в ходе целенаправленной проверки режимов Евросоюзом на право членства в этом избранном европейском сообществе.
7. Чем объясняется распространение демократизации и дедемократизации за пределы очагов их возникновения в XIX и особенно XX вв. ?
В общих чертах хронология демократизации, рассмотренная в главе 2, выглядит так:
1850-1899 — исключительно страны Западной Европы и Латинской Америки (к этому времени частичные демократические преобразования в Северной Америке уже утвердились); 1900-1959 — страны Западной Европы, Северной и Южной Америк, а также Австралия, Новая Зеландия и Япония; 1950-1979 — страны южной Европы, Латинской Америки, ряд стран Азиатско-Тихоокеанского региона, а также Египет, Марокко и Замбия; 1979-2005 — страны Латинской Америки, Восточной Европы, Азиатско-Тихоокеанского региона и несколько африканских режимов.
Несмотря на всю схематичность, географический сдвиг районов демократизации требует дополнительных объяснения.
Логика движения волнами объясняет распространение процессов демократизации и дедемократизации за пределы первоначальной территории возникновения. Интеграция новых экономических и политических систем в систему западного доминирования вызвала социальные преобразования, которые повлекли за собой интеграцию сетей доверия в публичную политику, изоляцию публичной политики от категориального неравенства, ликвидацию независимых центров власти. Западные режимы также сыграли решающую роль и в другом отношении, приняв деколонизацию и даже способствуя ей после первоначальной кровопролитной борьбы, последовавшей за Второй мировой войной в таких колониях, как Индонезия и Вьетнам. Наконец, падение большинства социалистических режимов, окончание холодной войны и расширение Евросоюза способствовали введению в сферу влияния Запада недоступных для этого ранее режимов.
8. Почему в Азии и Африке демократизация начинается только после Второй мировой войны (за исключением Египта и Японии)?
Отчасти ответ на этот вопрос заключается в том, что в 1960-е гг. идет ускоренная деколонизация. Поскольку вовсе не все колонии пошли по пути демократизации (а многие дедемократизировались после первоначальной частичной демократизации), мы должны принять во внимание глубокие отличия организации общества, отделяющие Азию и Африку от западных первоначальных демократий. Сети доверия, категориальное неравенство и независимые центры власти очень по-разному функционировали на этих двух континентах. В отличие от Азии и Африки организация общества северо- и южноамериканских стран похожи отчасти не только друг на друга, но и на организацию общества европейских стран. В результате экономические, политические и культурные взаимодействия влияют на ускоряющие демократию процессы в этих регионах.
9. Как объяснить, что некоторые постсоциалистические страны пережили демократизацию, а другие — дедемократизацию?
Бывшие социалистические руководители и правители имели большие преимущества, когда дело дошло до наследования режимов. Тем не менее свобода их действий зависела от трех важнейших факторов: 1) от того, насколько активно возникали при распаде социалистических режимов соперничающие центры власти (в особенности имеющие в своем основании иные, конкурентные этнические, религиозные и региональные представления), 2) от влияния соседних режимов и 3) от наличия местных ресурсов, которые обеспечивают деятельность государства. Политические лидеры балтийских стран получали эффективную поддержку от своих северных соседей в процессе самоидентификации этих стран как противников влияния России; точно так же и Словения получила скорую помощь и поддержку от Австрии и Германии. Энергетические ресурсы Казахстана доставили его постсоциалистическим правителям мощные средства консолидации власти, в то время как Белоруссия в условиях ее энергетической зависимости от России стала сферой ее сильного влияния. Но в большинстве стран Центральной Азии политическую власть захватили кланы, подавлявшиеся при советской власти, и они успешно препятствовали какой бы то ни было интеграции сетей доверия, буферизации публичной политики от категориального неравенства и уничтожению независимых центров власти.
10. При каких условиях, до какой степени и как повышение/понижение потенциала государства обусловливает предрасположенность режима к демократизации или дедемократизации?
В целом, как мы уже несколько раз продемонстрировали, более высокий потенциал государства обусловливает большую предрасположенность режима к демократизации или дедемократизации. Но это общее положение зависит от контроля над ресурсами, которые обеспечивают деятельность государства. Там, где правители должны вести широкое обсуждение с гражданами по поводу ресурсов, пути для демократизации открываются. Там, где они или получают эти ресурсы через могучих и отчасти независимых посредников, или сами контролируют эти ресурсы и могут обменять их на средства управления — деньги, вооруженные силы, трудовые ресурсы, информацию, — там более высокий потенциал государства блокирует возможность демократизации. Продажа в международном масштабе таких ресурсов, как нефть, часто способствует дедемократизации. Когда цены на международном рынке на нефть находятся на высоком уровне, правители, которые держатся за счет нефти, могут обойтись без согласия граждан. Когда цены на нефть значительно снижаются, эти правители теряют средство обеспечения своей власти, и внутренние соперники из числа элиты часто вступают в борьбу за власть, начиная, таким образом, новый цикл дедемократизации.
Неужели нет надежды на демократизацию в таких богатых энергоресурсами странах, как Казахстан, Алжир и Венесуэла? При этих режимах слабые подвижки к демократии происходят при двух обстоятельствах. Во-первых, репрессии правительства могут объединить оппозицию, покончив с делением на соперничающие группировки в борьбе за контроль над государством. Такого рода коалиции мало что могут сделать в отношении интеграции сетей доверия в публичную политику, но они могут отделить публичную политику от категориального неравенства и уменьшить влияние независимых центров власти, имеющих средства принуждения. Во-вторых, снижение цен на энергоносители может заставить до того могущественных правителей вступить в переговоры с гражданами по поводу тех средств, от которых зависит выживание государства.
Мы можем представить себе, например, что в Венесуэле будет реализован сценарий, когда находящемуся в зависимости от цен на нефть президенту Чавесу придется выбирать между а) решительным сокращением своих популистских программ и б) заключением соглашений об участии уже объединенных профсоюзов, руководителей нефтедобывающей промышленности и бизнесменов, составляющих самое ядро непримиримой оппозиции его власти. Такой выбор подтолкнет режим обратно к демократии. В условиях кризиса низких цен на энергоносители в Казахстане и Алжире возникнут гораздо более серьезные препятствия демократизации; в обоих случаях покупатели энергоресурсов или инвесторы будут не только стремиться поддержать и сохранить существующий режим, но и представят средства для реализации этих намерений.
11. До какой степени и как способствует демократизации определенного режима его связь и взаимодействие с недемократическим режимом?

Как показывает длительное сосуществование частично демократических режимов с недемократическими, включая их колонии, не бывает простой диффузии демократических форм из режима в режим. К демократизации приводит сочетание трех действующих факторов. Во-первых, там, где политическое взаимодействие между относительно демократическим колониальным режимом и его колонией интегрирует колониальную элиту и публичную политику в систему господствующего режима (пример тому Индия до независимости), происходит определенная демократизация колониальной политики. Во-вторых, экономическое, политическое и культурное взаимодействие с демократическими режимами трансформирует социальную структуру недемократических режимов путем воздействия на сети доверия, категориальное неравенство и независимые центры власти. В-третьих, могущественные демократические режимы осуществляют непосредственное вмешательство с целью поддержать, финансировать, утвердить либо даже принудительно вызвать частичную демократизацию недемократических режимов в период наибольшей уязвимости последних. Помимо очевидных примеров Японии, Германии и Италии, можно вспомнить, как революционные завоевания Франции привели к частичной демократизации в Швейцарии и Республике Нидерланды.
12. Как ресурсы, которые обеспечивают деятельность государства (например, сельское хозяйство, полезные ископаемые или торговля), влияют на восприимчивость этого режима к демократизации и дедемократизации?
Этот вопрос постоянно поднимался нами на страницах настоящей книги. Основная проблема состоит в том, до каких пределов правители вынуждены вести переговоры с гражданами по вопросу передачи основных государственных ресурсов власти. Два набора разных обстоятельств мешают этим переговорам. Во-первых, там, где правители полагаются в основном на способных сдерживать сопротивление посредников, таких как крупные землевладельцы, главы родов, командующие независимыми армиями, — они прибегают к немалому насилию, средствами осуществления которого располагают посредники; при этом они существенно ограничивают собственную свободу действий и постоянно находятся под угрозой измены или восстания. Во-вторых, там, где правители сами осуществляют контроль над производством и/или распределением ресурсов, потребляемых государством либо пользующихся спросом на внешнем рынке — не только нефть и алмазы, но также рабы, специи и прочие товары массового потребления, — они, как правило, не вступают в переговоры с гражданами, тем самым блокируя пути демократизации. Определяющими являются и сами ресурсы, обеспечивающие жизнедеятельность государства: сельскохозяйственная система податей, подобная той, которая на протяжении длительного времени поддерживала китайские империи, в большей степени приводит к двухсторонним широкомасштабным переговорам, чем сбор доходов от товаров, проходящих через границу, что, в свою очередь, приводит к созданию более обширного аппарата надзора и сборов, чем продажа ценных полезных ископаемых.
13. Существуют ли необходимые и достаточные условия демократизации и дедемократизации или (напротив) благоприятные для этих процессов условия сильно варьируются по эпохам, регионам и типам режимов?
Еще раз сформулируем основную мысль книги: не существует необ¬ходимых условий для демократизации или дедемократизации. Существуют необходимые процессы. Изменения отношений между публичной политикой и сетями доверия, категориальным неравенством и независимыми центрами власти предопределяют восприимчивость режимов (повсюду в мире) к демократизации и дедемократизации, и, как и показывает настоящее исследование, это происходило на протяжении более двух веков.
Мы не претендуем, что дали исчерпывающие ответы на все тринадцать вопросов. Но мы утверждаем при этом, что данное исследование предлагает по-новому взглянуть на эти вопросы. Прежде всего мы стремились уйти от преимущественного анализа моментов перехода того или иного режима от авторитарной власти к демократии. Если доводы данной книги обоснованы, каждый случай существенной демократизации является результатом предшествующих политических процессов, которые сами по себе не составляют демократизацию. Таковы интеграция сетей доверия в публичную политику, изоляция публичной политики от категориального неравенства и контроль независимых центров власти (обладающих средствами принуждения и насилия) такими способами, которые увеличивают влияние публичной политики на деятельность государства, поскольку увеличивают власть общества над публичной политикой.
Более того, из этих утверждений можно сделать еще один смелый вывод: основные процессы, направляющие демократизацию и дедемократизацию, со временем не изменились. Безусловно, особые формы демократических институтов (как органы законодательной власти) и относительное влияние таких преобразований, как утверждение на международном уровне преимуществ демократического режима, за длительный исторический период претерпели определенные изменения, рассмотренные в данной работе. Но, по нашему мнению, одни и те же основные преобразования сетей доверия, категориального неравенства и независимых центров власти от начала и до конца отмечаются на всех важных этапах перехода режима к демократии. Помимо этих изменений, всегда и везде широкие переговоры правителей с гражданами по вопросу средств обеспечения жизнедеятельности государства продвигают режимы (с низким или высоким потенциалом) из относительно стабильной недемократической зоны в зону, где становятся возможными как демократизация, так и дедемократизация и где режимы постоянно колеблются в этих двух направлениях.
Перспективы
Какие выводы относительно будущего демократии можно сделать из данного исследования прошлого демократизации и дедемократизации? Необходимо различать два способа прогнозирования будущего: экстраполяцию и предположение «если... то». Экстраполяция предполагает распространение тенденций прошлого в будущее на том основании, что причины этих тенденций будут действовать точно таким же образом и дальше. Экстраполируя выводы, сделанные на основе приведенных ранее фактов (исторического процесса), мы можем сказать, что простая демократизация будет продолжаться и дальше и останется лишь ядро глубоко враждебных демократии режимов; что дедемократизация будет происходить все реже и оба процесса в реальности будут проходить рывками, будучи ускоренной реакцией на потрясения.
При экстраполяциях мы не учитываем того, что сложившиеся в прошлом модели могут измениться. Предположения «если ... то» предоставляют менее четкий сценарий развития событий в будущем, но указывают альтернативные перспективы. Во всяком случае, данное исследование предлагает лишь шаткое основание для экстраполяции, прибегая в основном к предположениям «если... то». Так, рассмотренные примеры государств, существующих за счет нефти, свидетельствуют о том, что расширение непосредственного контроля власти над основными ресурсами, ведет как к демократизации, так и к отсутствию демократизации; в то время как опора государства на ресурсы, которые требуют переговоров с гражданами (такие как военная повинность и всеобщее налогообложение), вызывает демократизацию. Сравнение траекторий развития России и Испании служит наглядным тому примером.
Предположение «если... то» следует из каждого сколько-нибудь значительного аргумента в этой книге. Большая часть предположений непосредственно связана с изменениями во взаимоотношениях между публичной политикой и 1) сетями доверия, 2) категориальным неравенством, 3) независимыми центрами власти. Мы можем пойти от обратного в основных посылках данной книги и выяснить, какие предположения «если.... то» из них следуют. Три условия препятствуют демократизации и способствуют дедемократизации: отсутствие связи между сетями доверия и публичной политикой, включение категориального неравенства в публичную политику и существование независимых центров власти, обладающих значительными средствами принуждения. Поэтому, предположения «если... то», касающиеся демократизации, всегда включают наличие или отсутствие процессов, которые ведут к устранению одного или более пагубных условий из публичной политики. Напротив, усиление одного из этих условий предполагает дедемократизацию.
Если, к примеру, рост религиозного фундаментализма по всему миру побуждает людей изолировать существующие на религиозной основе сети доверия от публичной политики, то эта важнейшая перемена способна привести к широкой дедемократизации в районах религиозного экстремизма. С другой стороны, если гражданская война становится не очень возможным или привлекательным средством борьбы за государственную власть, то это должно привести к сокращению независимых центров власти в слабых государствах и, таким образом, способствовать демократизации.
Выдвигая подобные предположения «если... то», мы многое ставим на карту. Если доводы этой книги верны, те, кто надеется увидеть распространение демократии в недемократическом мире, не станут тратить много времени, проповедуя преимущества демократии, составляя конституции, создавая неправительственные организации или выявляя намеки на сочувствие демократии в недемократических режимах. Мы, напротив, будем прилагать значительные усилия, способствуя интеграции сетей доверия в публичную политику, помогая оградить ее от категориального неравенства и борясь против независимых центров власти. Опыт демократизации Южной Африки, Испании и некоторых постсоциалистических режимов показывает, что подобные перемены всегда происходят через борьбу, причем режимы сохраняют восприимчивость к внешним влияниям. Оптимистически настроенные демократы не должны сидеть сложа руки.

[Чарльз Тилли]

http://libertynews.ru/node/1223
Submitted by Chalnev on сб, 10/03/2009 - 23:36

Acemoglu, Daron and James A. Robinson (2006): Economic Origins of
Dictatorship and Democracy. Cambridge: Cambridge University Press.
Adams, Julia (2005): The Familial State. Ruling Families and Merchant
Capitalism in Early Modern Europe. Ithaca: Cornell University Press.
Addi, Lahouari (2006): "En Algerie, du conflit arme a la violence sociale," Le
Monde diplomatique April 2006: 6-7.
Aguero, Felipe (1990): "Los militares у la democracia en Venezuela" in Louis
W. Goodman, Johanna S.R. Mendelson and Juan Rial, eds., Los militares у la
democracia. El futuro de las relaciones civico-militares en America Latina.
Montevideo: PEITHO.
Alapuro, Risto (1988): State and Revolution in Finland. Berkeley: University of
California Press.
Alapuro, Risto and Markku Lonkila (2004): "Russians' and Estonians'
Networks in a Tallinn Factory" in Risto Alapuro, Ilkka Liikanen and Markku
Lonkila, eds., Beyond Post-Soviet Transition. Micro Perspectives on Challenge
and Survival in Russia and Estonia. Saarijarvi: Kikimora Publications.
Alexander, Gerard (2002): The Sources of Democratic Consolidation. Ithaca:
Cornell University Press.
Amnesty International (2001): "Jamaica. Police Killings: Appeals Against
Impunity," web.amnesty.org/library/print/ENAMR380122001, viewed 5
April 2005.
Anderson, Eugene N. and Pauline R. Anderson (1967): Political Institutions
and Social Change in Continental Europe in the Nineteenth Century. Berkeley:
University of California Press.
Anderson, Grace M. (1974): Networks of Contact: The Portuguese and Toronto.
Waterloo, Ontario: Wilfrid Laurier University Publications.
Andrews, George Reid and Herrick Chapman (1995): eds., The Social
Construction of Democracy, 1870-1990. New York: New York University
Press.
Andrey, Georges (1986): «La quete d'un Etat national,» in Jean-Claude Fayez,
ed., Nouvelle Histoire de la Suisse et des Suisses, Lausanne: Payot.
Anthony, Denise and Christine Home (2003): "Gender and Cooperation:
Explaining Loan Repayment in Micro-Credit Groups," Social Psychology
Quarterly 66: 293-302.
AR (1989): "South Africa," Annual Register 1989, 292-296.
AR Algeria (2004): "Algeria," The Annual Register. A Record of World Events
1988, 221-223.
AR Russia (1997): "Russia," The Annual Register. A Record of World Events
1997, 135-140.
AR Russia (2004): "Russia," The Annual Register. A Record of World Events 2004, 105-110.
AR USSR (1988): "Union of Soviet Socialist Republics," The Annual Register. A Record of World Events 1988, 103-114.
Ardant, Gabriel (1971, 1972): Histoire de I'impot. Paris: Fayard. 2 vols. Ashforth, Adam (1990): The Politics of Official Discourse in Twentieth-Century South Africa. Oxford: Clarendon Press. (2005): Witchcraft, Violence, and Democracy in South Africa. Chicago: University of Chicago Press. Auyero, Javier (1997): "Evita como Performance. Mediation у Resolution de Problemas entre los Pobres Urbanos del Gran Buenos Aires" in Javier Auyero, ed., ^Favores por votes? Estudios sobre clientelismo politico contemporaneo. Buenos Aires: Editorial Losada. (2001): Poor People's Politics: Peronist Survival Networks and the Legacy of Evita. Durham: Duke University Press. (2002): La protesta. Retratos de la beligerencia popular en la Argentina democratica. Buenos Aires: Libros del Rojas. (2003): Contentious Lives. Two Argentine Women, Two Protests, and the Quest for Recogntion. Durham: Duke University Press. Avert (2006): "South Africa: HIV/AIDS Statistics," http: www.avert.org/safricastats.htm, viewed 18 April 2006. Baily, Samuel L. (1999): Immigrants in the Land of Promise. Italians in Buenos Aires and New York City, 1870-1914. Ithaca: Cornell University Press. Ballbe, Manuel (1985): Orden publico у militarismo en la Espana constitu-cional (1812-1983). Madrid: Alianza. 2d edn.
Bates, Robert H. et al. (1998): Analytical Narratives. Princeton: Princeton University Press.
Bax, Mart (1976): Harpstrings and Confessions. Machine-Style Politics in the Irish Republic. Amsterdam: Van Gorcum.
Bayon, Denis (1999): Les S.E.L., "Systemes d'echanges locaux". Pour un vrai debat. Levallois-Perret: Yves Michel.
Bearman, Peter S. (1993): Relations into Rhetorics. Local Elite Social Structure in Norfolk, England, 1540-1640. New Brunswick: Rutgers University Press. Beissinger, Mark (1998): «Nationalist Violence and the State. Political Authority and Contentious Repertoires in the Former USSR,» Comparative Politics 30: 401-433. (2001): Nationalist Mobilization and the Collapse of the Soviet State. Cambridge: Cambridge University Press.
Bensel, Richard Franklin (2004): The American Ballot Box in the Mid-Nineteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press. Bermeo, Nancy (2000): "Civil Society after Democracy: Some Conclusions" in Nancy Bermeo and Philip Nord, eds., Civil Society before Democracy. Lessons from Nineteenth-Century Europe. Lanham, Maryland: Rowman & Littlefield. (2003): Ordinary People in Extraordinary Times. The Citizenry and the Breakdown of Democracy. Princeton: Princeton University Press.
Bernstein, Thomas P. and Xiaobo Lti (2002): Taxation without Representation in Contemporary Rural China. Cambridge: Cambridge University Press.
Besley, Timothy (1995): «Nonmarket Institutions for Credit and Risk Sharing in Low-Income Countries,» Journal of Economic Perspectives 9: 169-188.
Biggart, Nicole Woolsey (2001): "Banking on Each Other: The Situational Logic of
Rotating Savings and Credit Associations," Advances in Qualitative Organization Research 3: 129-53.
Biggart, Nicole Woolsey and Richard P. Castanias (2001): "Collateralized Social Relations: The Social in Economic Calculation," American Journal of Economics and Sociology 60: 471-500.
Bollen, Kenneth A. and Pamela Paxton (2000): "Subjective Measures of Liberal Democracy," Comparative Political Studies 33: 58-56.
Bozzoli, Belinda (2004): Theatres of Struggle and the End of Apartheid.Edinburgh: Edinburgh University Press for the International African Institute, London.
Brass, Paul R. (1994): The New Cambridge History of India. IV.l. The Politics of India Since Independence. Cambridge: Cambridge University Press. 2d. edn. (2003): The Production of Hindu-Muslim Violence in Contemporary India. Seattle: University of Washington Press.
Bratton, Michael and Nicolas van de Walle (1997): Democratic Experiments in Africa. Regime Transitions in Comparative Perspective. Cambridge: Cambridge University Press.
Braun, Rudolf (1960): Industrialisierung und Volksleben. Zurich: Rentsch. (1965): Sozialer und kultureller Wandel in einem landlichen Industriegebiet. Zurich: Rentsch.
Brewer, John (1989): The Sinews of Power. War, Money and the English State,1688-1783. New York: Knopf.
Buchan, Nancy R., Rachel T.A. Croson and Robyn M. Dawes (2002): "Swift Neighbors and Persistent Strangers: A Cross-Cultural Investigation of Trust and Reciprocity in Social Exchange," American Journal of Sociology 108: 168-206.
Bunce, Val (2001): "Democratization and Economic Reform," Annual Review of Political Science 4: 43-66
Burns, John F. (1998): "In the Final Stage of India's Election, a Fearful City Votes," New York Times 1 March, Y6.
Burt, Ronald S. and Marc Knez (1995): «Kinds of Third-Party Effects on Trust,» Rationality and Society 7: 255-292.
Caramani, Daniele (2000): The Societies of Europe. Elections in Western Europe since 1815. Electoral Results by Constituencies. London: Macmillan. (2003): The Formation of National Electorates and Party Systems in Europe. Cambridge: Cambridge University Press.
Casanova, Julian, Angela Cenarro, Julita Cifuentes, Pilar Maluenda and Pilar Salomon (1992): El pasado oculto. Fascismo у violencia en Aragon (1936-39). Madrid: Siglo Veintiuno de Espana.
Castren, Anna-Maija and Markku Lonkila (2004): "Friendship in Finland and Russia from a Micro Perspective" in Anna-Maija Castren, Markku Lonkila and Matti Peltonen, eds., Between Sociology and History. Essays on Microhistory, Collective Action, and Nation-Building. Helsinki: SKS/Finnish Literature Society.
Centeno, Miguel Angel (2002): Blood and Debt. War and the Nation-State in Latin America. University Park: Pennsylvania State University Press.
Chesnais, Jean-Claude (1976): Les Morts Violentes en France depuis 1826. Comparaisons Internationales. Paris: Presses Universitaires de France. (1981): Histoire de la violence en Occident de 1800 a nos jours. Paris: Robert Laffont.
Chesterman, Simon (2001): ed., Civilians in War. Boulder: Lynne Rienner.
Cleary, Matthew R. and Susan C. Stokes (2006): Democracy and the Culture of Skepticism. Political Trust in Argentina and Mexico. New York: Russell Sage Foundation.
Cohen, Lizabeth (2003): A Consumer's Republic: The Politics of Mass Consumption in Postwar America. New York: Knopf.
Collier, David and Steven Levitsky (1997): "Democracy with Adjectives: Conceptual Innovation in Comparative Research," World Politics 49: 430-451.
Collier, Paul and Nicholas Sambanis (2005): eds., Understanding Civil War.Washington DC: World Bank; 2 vols.
Collier, Ruth Berins (1999): Paths toward Democracy. The Working Class and Elites in Western Europe and South America. New York: Cambridge University Press.
Collier, Ruth Berins and David Collier (1991): Shaping the Political Arena. Critical Junctures, the Labor Movement, and Regime Dynamics in Latin America.Princeton: Princeton University Press.
Collins, Kathleen (2006): Class Politics and Regime Transition in Central Asia. Cambridge: Cambridge University Press.
NED (2006): National Endowment for Democracy website, www.ned.org, viewed 24 May 2006.
Commerce (1975): Bureau of the Census, Historical Statistics of the United States, Colonial Times to 1970. Washington DC: U.S. Department of Commerce, 2 vols.
Conzen, Kathleen Neils (1976): Immigrant Milwaukee, 1836-1860. Accommodation and Community in a Frontier City. Cambridge: Harvard
University Press.
Cook, Karen S. (2001): ed., Trust in Society. New York: Russell Sage Foundation.
Cordero-Guzman, Hector R., Robert С Smith and Ramon Grosfoguel
(2001): eds., Migration, Transnationalization, and Race in a Changing New York. Philadelphia: Temple University Press.
Coronil, Fernando (1997): The Magical State. Nature, Money, and Modernity in Venezuela. Chicago: University of Chicago Press.
Creveld, Martin van (1989): Technology and War From 2000 B.C. to the Present. New York: Free Press. (1991): The Transformation of War. New York: Free Press. (1999): The Rise and Decline of the State. Cambridge: Cambridge University Press.
Cruz, Consuelo (2005): Political Culture and Institutional Development in Costa Rica and Nicaragua. World Making in the Tropics. Cambridge: Cambridge University Press.
Cruz, Rafael (1987): El Partido Comunista de Espana en la II Republica. Madrid: Alianza. (1997): '"Sofia Loren, si; Montini, no'. Transformation у cri¬sis del conflicto anticlerical," Ayer 27: 181-217. (2006): En el nombre del pueblo. Republica, Rebelion у Guerra en la Espana de 1936. Madrid: Siglo. Curtin, Philip D. (1984): Cross-Cultural Trade in World History. Cambridge: Cambridge University Press.
Dahl, Robert A. (1998): On Democracy. New Haven: Yale University Press. (2005): "What Political Institutions Does Large-Scale Democracy Require?" Political Science Quarterly 120: 187-197.
Darr, Asaf (2003): "Gifting Practices and Interorganizational Relations: Constructing Obligation Networks in the Electronics Sector." Sociological Forum 18: 31-51.
Daunton, Martin (2001): Trusting Leviathan. The Politics of Taxation in Britain, 1799-1914. Cambridge: Cambridge University Press. Davenport, Rodney and Christopher Saunders (2000): South Africa. A Modern History. New York: St. Martin's. 5"' edn.
Davids, Karel and Jan Lucassen (1995): eds., A Miracle Mirrored. The Dutch Republic in European Perspective. Cambridge: Cambridge University Press. Diamond, Larry (1999): Developing Democracy. Toward Consolidation. Baltimore: Johns Hopkins University Press.
Diamond, Larry et al. (2004): "The Quality of Democracy," Journal of Democracy 15: 20-109.
Diamandouros, P. Nikiforos (1997): "Southern Europe: A Third Wave Success Story" in Larry Diamond, Marc F. Plattner, Yun-han Chu and Hung-mao Tien, eds., Consolidating the Third Wave Democracies. Regional Challenges. Baltimore: Johns Hopkins University Press.
Diani, Mario (1995): Green Networks. A Structural Analysis of the Italian
Environmental Movement. Edinburgh: Edinburgh University Press. (2003): "Introduction: Social Movements, Contentious Actions, and Social Networks: 'From Metaphor to Substance'?" in Mario Diani and Doug McAdam, eds., Social Movements and Networks. Relational Approaches to Collective Action. Oxford: Oxford University Press.
DiMaggio, Paul (2001): ed., The Twenty-First Century Firm. Changing Economic Organization in International Perspective. Princeton: Princeton University Press.
DiMaggio, Paul and Hugh Louch (1998): "Socially Embedded Consumer Transactions: For What Kinds of Purchases Do People Most Often Use Networks?" American Sociological Review 63: 619-37.
Di Palma, Giuseppe (1990): To Craft Democracies. An Essay on Democratic Transitions. Berkeley: University of California Press.
Duner, Bertil (1985): Military Intervention in Civil Wars: the 1970s. Aldershot: Gower.
Dunn, John (1992): "Conclusion" in John Dunn, ed., Democracy. The Unfinished Journey 508 ВС to AD 1993. Oxford: Oxford University Press. Ebbinghaus, Bernhard (1995): "The Siamese Twins: Citizenship Rights, Cleavage Formation, and Party-Union Relations in Western Europe" in Charles Tilly, ed., Citizenship, Identity and Social History. Cambridge: Cambridge University Press.
Economist (2006): "The Net Closes In," Economist 4 March, p. 40. Echeverry, Juan Carlos, Natalia Salazar and Veronica Navas (2001): "El conflicto colombiano en el contexto internacional," in Astrid Martinez, ed., Economia, Crimen у Conflicto. Bogota: Universidad Nacional de Colombia. Elster, Jon (1999): Alchemists of the Mind. Rationality and the Emotions. Cambridge: Cambridge University Press.
Elster, Jon, Claus Offe and Ulrich K. Preuss (1998): Institutional Design in Post-communist Societies. Rebuilding the Ship at Sea. Cambridge: Cambridge University Press.
Engelstad, Fredrik and 0yvind 0sterud (2004): eds., Power and Democracy. Critical Interventions. Aldershot: Ashgate.
Eriksson, Mikael and Peter Wallensteen (2004): "Armed Conflict, 1989-2003," Journal of Peace Research 41: 625-636.
Evans, Ivan (1990): «The Native Affairs Department and the Reserves in the 1940s and 1950s» in Robin Cohen, Yvonne G. Muthien and Abebe Zegeye, eds., Repression and Resistance: Insider Accounts of Apartheid. London: Hans Zell.
Fearon, James D. and David D. Laitin (2003): "Ethnicity, Insurgency, and Civil War," American Political Science Review 97: 75-2003. Feige, Edgar (1997): «Underground Activity and Institutional Change: Productive, Protective, and Predatory Behavior in Transition Economies,» in Joan Nelson, Charles Tilly and Lee Walker, eds., Transforming Post-Communist Political Economies. Washington: National Academy Press.
Finer, S.E. (1997): The History of Government From the Earliest Times. Oxford: Oxford University Press. 3 vols. Fish, M. Steven (2001): "The Dynamics of Democratic Erosion" in Richard D. Anderson, Jr. et al., Postcommunism and the Theory of Democracy. Princeton: Princeton University Press. (2005): Democracy Derailed in Russia. The Failure of Open Politics. Cambridge: Cambridge University Press.
Fontaine, Laurence (1993): Histoire du colportage en Europe Xve-XTXe siecle.Paris: Albin Michel.
Forte, Riccardo (2003): Fuerzas armadas, cultura politico у seguridad interna.Origines у fortalecimiento del poder militar en Argentina (1853-1943). Mexico City: Biblioteca de Signos.
Fredrickson, George M. (1981): White Supremacy. A Comparative Study in American and South African History. Oxford: Oxford University Press.
Freedom House (2002): "Freedom in the World 2002: The Democracy Gap," www.freedomhouse.org/research/survey2002.htm, viewed 29 March 2002. (2005): "Table of Independent Countries 2005," www.freedomhouse.org/template.cfm7/page = 21 l&year+2005, viewed 14 March 2006. (2006): "Freedom in the World 2006. Selected Data from Freedom House's Annual Global Survey of Political Rights and Civil Liberties,"
www.freedomhouse.org/template.cfm7page=5, viewed 11 March 2006
Freedom House Jamaica (2005): "Freedom in the World — Jamaica" http://www.freedomhouse.org/template...956&year=2004&..., viewed 27 February 2006
Freedom House Kazakhstan (2005): "Freedom in the World — Kazakhstan" http://www.freedomhouse.org/template...764&year=2005&..., viewed 27 February 2006
Gambetta, Diego (1993): The Sicilian Mafia. The Business of Private Protection. Cambridge: Harvard University Press.
Ganguly, Sumit (1999): "Explaining India's Transition to Democracy" in Lisa Anderson, ed., Transitions to Democracy. New York: Columbia University Press.
Gastil, Raymond Duncan (1991): "The Comparative Survey of Freedom: Experiences and Suggestions" in Alex Inkeles, ed., On Measuring Democracy. Its Consequences and Concomitants. New Brunswick, New Jersey: Transaction.
Geddes, Barbara (1999): "What Do We Know About Democratization After Twenty Years?" Annual Review of Political Science 2: 115-144.
Genieys, William (1997): Les Elites espagnoles face a VEtat. Changements de regimes politiques et dynamiques centre-peripheries. Paris: L'Harmattan.
Gentles, Ian (1992): The New Model Army in England, Ireland and Scotland, 1645-1653. Oxford: Blackwell. (2001): "The Agreements of the people and their political contexts, 1647-1649" in Michael Mendle, ed., The Putney Debates of 1647. The Army, the Levellers, and the English State. Cambridge: Cambridge University Press.
Ghobarah, Hazem Adam, Paul Huth and Bruce Russett (2003): "Civil Wars Kill and Maim People — Long After the Shooting Stops," American Political Science Review 97: 189-202.
Glete, Jan (2002): War and the State in Early Modern Europe. Spain, the Dutch Republic, and Sweden as Fiscal-Military States, 1500-1660. London: Routledge. Gonzalez Callejo, Eduardo (1999): El Mauser у el sufragio. Orden publico, subversion у violencia politica en la crisis de la Restauracion (1917-1931). Madrid: Consejo Superior de Investigaciones Cientificas. Goodin, Robert E., Bruce Headey, Ruud Muffels and Henk-Jan Dirven (1999): The Real Worlds of Welfare Capitalism. Cambridge: Cambridge University Press.
Goodwin, Jeff (2001): No Other Way Out. States and Revolutionary Movements, 1945-1991. Cambridge: Cambridge University Press. (2005): "Revolutions and Revolutionary Movements" in Thomas Janoski, Robert R. Alford, Alexander M. Hicks and Mildred A. Schwartz, eds., Handbook of Political Sociology. States, Civil Societies, and Globalization. Cambridge: Cambridge University Press.
Gould, Roger V. (1995): Insurgent Identities. Class, Community, and Protest in Paris from 1848 to the Commune. Chicago: University of Chicago Press. (1999): "Collective Violence and Group Solidarity: Evidence from a Feuding Society," American Sociological Review 64: 356-380. (2003): Collision of Wills. How Ambiguity about Social Rank Breeds Conflict. Chicago: University of Chicago Press.
Granovetter, Mark (1995): "The Economic Sociology of Firms and Entrepreneurs," in Alejandro Portes, ed., The Economic Sociology of Immigration. Essays on Networks, Ethnicity, and Entrepreneurship. New York: Russell Sage Foundation.
Griffen, Clyde and Sally (1978): Natives and Newcomers. The Ordering of Opportunity in Mid-Nineteenth=Century Poughkeepsie. Cambridge: Harvard University Press.
Grimson, Alejandro (1999): Relatos de la diferencia у la igualdad. Los boli¬vianos en Buenos Aires. Buenos Aires: Editorial Universitaria de Buenos Aires. Grimsted, David (1998): American Mobbing, 1828-1861. Toward Civil War. New York: Oxford University Press.
Gruner, Erich (1968): Die Arbeiter in der Schweiz im 19. Jahrhundert. Bern: Francke. Gschwind, Franz (1977): Bevolkerungsentwicklung und Wirtschaftsstruktur
der Landschaft Basel im 18. Jahrhundert. Liestal: Kantonale Drucksachen- und Materialzentrale.
Guinnane, Timothy W. (2005): "Trust: A Concept Too Many," Jahrbuch fur Wirtschaftsgeschichte 2005, Part I: 77-92.
Guiso, Luigi, Paola Sapienza and Luigi Zingales (2004): "The Role of Social Capital in Financial Development," American Economic Review 94: 526-556.
Gurr, Ted Robert, Keith Jaggers and Will H. Moore (1990): «The Transformation of the Western State: The Growth of Democracy, Autocracy, and State Power since 1800,» Studies in Comparative International Development 25: 73-108.
Haber, Stephen, Armando Razo and Noel Maurer (2003): The Politics of Property Rights. Political Instability, Credible Commitments, and Economic Growth in Mexico, 1876-1929. Cambridge: Cambridge University Press.
'T Hart, Marjolein (1993): The Making of a Bourgeois State. War, Politics and Finance during the Dutch Revolt. Manchester: Manchester University Press.
Hart, Peter (1998): The I.R.A. & its Enemies. Violence and Community in Cork,1916-1923. Oxford: Clarendon Press.
Havik, Philip J. (1998): "Female Entrepreneurship in a Changing Environment: Gender, Kinship and Trade in the Guinea Bissau Region" in Carla Risseeuw and Kamala Ganesh, eds., Negotiation and Social Space. A Gendered Analysis of Changing Kin and Security Networks in South Asia and Sub-SaharanAfrica. Walnut Creek, California: AltaMira Press.
Head, Randolph С (1995): Early Modern Democracy in the Grisons. Social Order and Political Language in a Swiss Mountain Canton, 1470-1620. Cambridge: Cambridge University Press.
Heimer, Carol A. (1985): Reactive Risk and Rational Action: Managing Moral Hazard in Insurance Contracts. Berkeley: University of California Press.
Held, David (1996): Models of Democracy. Stanford: Stanford University Press. 2d edn.
Henderson, Errol A. (1999): "Civil Wars" in Lester Kurtz, ed., Encyclopedia of Violence, Peace, and Conflict. San Diego: Academic Press. Vol. I, 279-287.
Herzog, Don (1989): Happy Slaves: A Critique of Consent Theory. Chicago: University of Chicago Press.
Hironaka, Ann (2005): Neverending Wars: The International Community, Weak States, and the Perpetuation of Civil War. Cambridge: Harvard University Press.
Hirschman, Albert O. (1970): Exit, Voice, and Loyalty: Responses to Decline in Firms, Organizations, and States. Cambridge: Harvard University Press. (1979): "The Turn to Authoritarianism in Latin America and the Search for its Economic Determinants" in David Collier, ed., The New Authoritarianism in Latin America. Princeton: Princeton University Press.
Hoffman, Philip Т., Gilles Postel-Vinay and Jean-Laurent Rosenthal (2000): Priceless Markets. The Political Economy of Credit in Paris. Chicago: University of Chicago Press.
Holsti, Kalevi J. (1991): Peace and War: Armed Conflicts and International Order 1648-1989. Cambridge: Cambridge University Press. (1996): The State,War, and the State of War. Cambridge: Cambridge University Press.
Human Rights Watch (2004): "Letter Urging Jamaican Government to Protect Rights Defenders and Address Violence and Abuse Based on Sexual Orientation and HIV Status," http://www.hrw.org/english/docs/2004...ic9750_txt.htm, viewed 5 April 2005.
Hoffmann, Stefan-Ludwig (2003): "Democracy and Associations in the Long Nineteenth Century: Toward a Transnational Perspective," Journal of Modern History 75: 269-299.
Human Rights Watch (2005): World Report 2005. Events of 2004. New York: Human Rights Watch. (2006): "Overview of Human Rights Issues in Russia," http://www.hrw.org/english/docs/2006...russia2218.htm, viewed 30 April 2006.
Huntington, Samuel P. (1991): The Third Wave. Democratization in the Late Twentieth Century. Norman: University of Oklahoma Press.
Inkeles, Alex (1991): ed., On Measuring Democracy. Its Consequences and Concomitants. New Brunswick, New Jersey: Transaction.
Jamaica Constitution (2006): "Jamaica Constitution of 1962 with Reforms through 1999," http://www.georgetown.edu/pdba/Const...ica/jam62.html, viewed 27 January 2006
Johnson, R.W. (2004): South Africa. The First Man, the Last Nation. London: Weidenfeld & Nicolson.
Joris, Elisabeth (1994): «Auswirkungen der Industrialisierung auf Alltag und Lebenszusammenhange von Frauen im Ziircher Oberland (1820-1940),» in Joseba Agirreazkuenaga and Mikel Urquijo, eds., Historias Regionales — Historia Nacional: La Confederacion Helvetica. Bilbao: Servicio Editorial, Universidad del Pais Vasco.
Joris, Elisabeth and Heidi Witzig (1992): Brave Frauen, Aufmiipfige Weiber. Wie sich die Industrialisierung auf Alltag und Lebenszusammenhange von Frauen auswirkte (1820-1940). Zurich: Chronos
Jung, Courtney (2000): Then I Was Black. South African Political Identities in Transition. New Haven: Yale University Press.
Jung, Courtney and Ian Shapiro (1995): "South Africa's Negotiated Transition: Democracy, Opposition, and the New Constitutional Order," Politics & Society 23: 269-308.
Kaldor, Mary (1999): New & Old Wars. Organized Violence in a Global Era. Cambridge, UK: Polity.
Karatnycky, Adrian (2000): ed., Freedom in the World. The Annual Survey of Political Rights & Civil Liberties 1999-2000. New York: Freedom House.
Karatnycky, Adrian and Peter Ackerman (2005): "How Freedom is Won. From Civic Resistance to Durable Democracy," http://www.freedomhouse.org/65.110.8..._report/29.pdf, viewed 12 March 2006
Kaufman, Jason (2002): For the Common Good? American Civic Life and the Golden Age of Fraternity. Oxford: Oxford University Press. Kazakh Constitution (2006): "Republic of Kazakstan Constitution," http://www.geocities.com/CapitolHill...1/kzconst.html, viewed 20 January 2006
Kettering, Sharon (1993): «Brokerage at the Court of Louis XIV,» The Historical Journal 36: 69-87.
Keogh, Dermot (2001): "Ireland at the Turn of the Century: 1994-2001," in T.W. Moody and F.X. Martin, eds., The Course of Irish History. Lanham, Maryland: Roberts Rinehart. 4th edn.
Keyssar, Alexander (2000): The Right to Vote. The Contested History of Democracy in the United States. New York: Basic Books. Khazanov, Anatoly M. (1995): After the USSR. Ethnicity, Nationalism, and Politics in the Commonwealth of Independent States. Madison: University of Wisconsin Press.
Kohli, Atul (1990): Democracy and Discontent. India's Growing Crisis of Governability. Cambridge: Cambridge University Press. (1994): "Centralization and Powerlessness: India's Democracy in a Comparative Perspective" in Joel S. Migdal, Atul Kohli and Vivienne Shue, eds., State Power and Social Forces. Domination and Transformation in the Third World. Cambridge: Cambridge University Press.
Kozub, Robert M. (2003): "Evolution of Taxation in England, 1700-1850: A Period of War and Industrialization," Journal of European Economic History 32: 363-390.
Kurzman, Charles (1998): "Waves of Democratization," Studies in Comparative International Development 33: 42-64.
Lafargue, Jerome (1996): Contestations democratiques en Afrique. Paris: Karthala and IFRA.
Landa, Janet Tai (1994): Trust, Ethnicity, and Identity. Beyond the New Institutional Economics of Ethnic Trading Networks, Contract Law, and Gift-Exchange. Ann Arbor: University of Michigan Press.
Laurie, Bruce (1973): "Fire Companies and Gangs in Southwark: The 1840s" in Allen F. Davis and Mark H. Haller, eds., The Peoples of Philadelphia. A History of Ethnic Groups and Lower-Class Life, 1790-1940. Philadelphia: Temple University Press.
Ledeneva, Alena (1998): Russia's Economy of Favours. Blat, Networking, and Informal Exchange. Cambridge: Cambridge University Press. (2000): "Russian Hackers and Virtual Crime" in A.V. Ledeneva and M. Kurchiyan, eds., Economic Crime in Russia. The Hague: Kluwer Law International. (2004): "Genealogy of krugovaya poruka: Forced Trust as a Feature of Russian Political Culture," Proceedings of the British Academy 123: 85-108.
Levi, Margaret (1988): Of Rule and Revenue. Berkeley: University of California Press. (1997): Consent, Dissent, and Patriotism. Cambridge: Cambridge University Press.
Levi, Margaret and Laura Stoker (2000): "Political Trust and Trustworthiness," Annual Review of Political Science 3: 475-508. Licklider, Roy (1993): ed., Stopping the Killing. How Civil Wars End. New York: NYU Press.
Lindert, Peter H. (2004): Growing Public. Social Spending and Economic Growth Since the Eighteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press. 2 vols.

[Чарльз Тилли]

Light, Ivan and Edna Bonacich (1988): Immigrant Entrepreneurs. Koreans in Los Angeles, 1965-1982. Berkeley: University of California Press. Lijphart, Arend (1999): Patterns of Democracy. Government Forms and Performance in Thirty-Six Countries. New Haven: Yale University Press, rev. edn. Linz, Juan J. and Alfred Stepan (1996): Problems of Democratic Transition and Consolidation. Southern Europe, South America, and Post-Communist Europe. Baltimore: Johns Hopkins University Press.
Lodge, Tom (1996): «South Africa: Democracy and Development in a Post-apartheid Society» in Adrian Leftwich, ed., Democracy and Development. Theory and Practice. London: Polity Press.
Lonkila, Markku (1999a): Social Networks in Post-Soviet Russia. Helsinki: Kikimora Publications. (1999b): "Post-Soviet Russia: A Society of Networks?" in Markku Kangaspuro, ed., Russia: More Different than Most. Helsinki: Kikimora Publications.
Lopez-Alves, Fernando (2003): La formacion del Estado у la democracia en America Ladna. Bogota: Grupo Editorial Norma.
Lopez Maya, Margarita (1999): "La protesta popular venezolana entre 1989 у 1993 (en el umbral del neoliberalismo)" in Margarita Lopez Maya, ed., Lucha popular, democracia, neoliberalismo: protesta popular en America Ladna en los anos de ajuste. Caracas: Nueva Sociedad.
Lopez Maya, Margarita, David Smilde and Keta Staphany (2002): Protesta у cultura en Venezuela. Los marcos de accion colectiva en 1999. Caracas: FACES-UCV, CENDES, FONACIT.
Luard, Evan (1987): War in International Society. New Haven: Yale University Press.
Luebke, David Martin (1997): His Majesty's Rebels. Communities, Factions, and Rural Revolt in the Black Forest, 1725-1745. Ithaca: Cornell University Press.
Lundqvist, Sven (1977): Folkrorelserna i det svenska samhallet, 1850-1920. Stockholm: Almqvist & Wiksell.
MacCulloch, Diarmaid (2003): Reformation. Europe's House Divided 1490-1700. London: Allen Lane.
Machiavelli, Niccolo (1940): The Prince and the Discourses. New York: Modern Library.
Malefakis, Edward E. (1970): Agrarian Reform and Peasant Revolution in Spain. New Haven: Yale University Press.
Manor, James (2004): '"Towel over Armpit': Small-time Political 'Fixers' in India's States" in Ashutosh Varshney, ed., India and the Politics of Developing Countries. Essays in Memory of Myron Weiner. New Delhi: Sage Publications.
Maravall, Jose Maria and Julian Santamaria (1986): "Political Change in Spain and the Prospects for Democracy" in Guillermo O'Donnell, Philippe С Schmitter and Laurence Whitehead, eds., Transitions from Authoritarian Rule. Southern Europe. Baltimore: Johns Hopkins University Press.
Markoff, John (1996a): The Abolition of Feudalism. Peasants, Lords, and Legislators in the French Revolution. University Park: Pennsylvania State University Press. (1996b): Waves of Democracy. Social Movements and
Political Change. Thousand Oaks, California: Pine Forge. (2005) ^'Transitions
to Democracy" in Thomas Janoski, Robert R. Alford, Alexander M. Hicks and Mildred A. Schwartz, eds., Handbook of Political Sociology. States, Civil Societies, and Globalization. Cambridge: Cambridge University Press.
Marques, M. Margarida, Rui Santos and Fernanda Aratijo (2001):
"Ariadne's Thread: Cape Verdean Women in Transnational Webs," Global
Networks 1: 283-306.
Marx, Anthony W. (1995): «Contested Citizenship: The Dynamics of Racial Identity and Social Movements,» International Review of Social History 40: 159-183.
Mauro, Frederic (1990): "Merchant Communities, 1350-1750" in James D.Tracy, ed., The Rise of Merchant Empires. Long-Distance Trade in the Early Modern World, 1350-1750. Cambridge: Cambridge University Press. McCracken, J.L. (2001): "Northern Ireland: 1921-66" in T.W. Moody and F.X. Martin, eds., The Course of Irish History. Lanham, Maryland: Roberts Rinehart. 4'" edn.
McFaul, Michael (1997): "Russia's Rough Ride," in Larry Diamond, Marc F. Plattner, Yun-han Chu and Hung-mao Tien, eds., Consolidating the Third Wave Democracies. Regional Challenges. Baltimore: Johns Hopkins University Press.
Meisch, Lynn A. (2002): Andean Entrepreneurs. Otavalo Merchants and
Musicians in the Global Arena. Austin: University of Texas Press.
Migdal, Joel S. (1988): Strong Societies and Weak States. State-Society Relations and State Capabilities in the Third World. Princeton: Princeton University Press.
Mihalisko, Kathleen J. (1997): "Belarus: Retreat to Authoritarianism" in Karen Dawisha and Bruce Parrott, eds., Democratic Changes and Authoritairan Reactions in Russia, Ukraine, Belarus, and Moldova. Cambridge: Cambridge University Press.
Montgomery, David (1993): Citizen Worker. The Experience of Workers in the United States with Democracy and the Free Market During the Nineteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press. (1998): ed., «Patronage, Paternalism, and Company Welfare,» International Labor and Working-Class History 53: 1-163
Morawska, Ewa (1985): For Bread with Butter. Life-Worlds of East Central Europeans in Johnstown, Pennsylvania, 1890-1940. Cambridge: Cambridge University Press. (1996): Insecure Prosperity. Small-Town Jews in Industrial America, 1890-1940. Princeton: Princeton University Press. (2003): "Disciplinary Agendas and Analytic Strategies of Research on Immigration and Transnationalism: Challenges of Interdisciplinary Knowledge," International Migration Review 37: 611-640.
Morgan, Edmund S. (1988): Inventing the People. The Rise of PopularSovereignty in England and America. New York: Norton.
Morlino, Leonardo (2003): Democrazie e Democratizzazioni. Bologna: II Mulino.
Moya, Jose C. (1998): Cousins and Strangers. Spanish Immigrants in Buenos Aires, 1850-1930. Berkeley: University of California Press.
Mueller, John (2004): The Remnants of War. Ithaca: Cornell University Press.
Muldrew, Craig (1993): "Interpreting the Market: The Ethics of Credit and Community Relations in Early Modern England," Social History 18: 163-183. (1998): The Economy of Obligation. London: Macmillan. (2001): '"Hard Food for Midas': Cash and its Social Value in Early Modern England," Past and Present 170: 78-120.
Murray, Martin (1987): South Africa. Time of Agony, Time of Destiny. London: Verso.
Myers, Steven Lee (2006): "Days Before Vote, Belarus Cracks Down on Opposition," New York Times 17 March, A3.
Myers, Steven Lee and C.J. Chivers (2006): "Protesters Charge Fraud in Belarus Presidential Election," New York Times 20 March, All.
Nabholz, Hans, Leonhard von Muralt, Richard Feller and Edgar
Bonjour (1938): Geschichte derSchweiz. Zurich: Schultheiss and Co. 2 vols. Narayan, Deepa and Patti Petesch (2002): eds., Voices of the Poor. From Many Lands. New York: Oxford University Press and Washington, DC: World Bank.
Nicolas, Jean (2002): La Rebellion Francaise. Mouvements Populaires et Conscience Sociale 1661-1789. Paris: Seuil.
North, Douglass С (2005): Understanding the Process of Economic Change. Princeton: Princeton University Press.
O'Donnell, Guillermo (1999): Counterpoints. Selected Essays on Authoritarianism and Democratization. Notre Dame, Indiana: University of Notre Dame Press.
Ogilvie, Sheilagh (2005): "The Use and Abuse of Trust: Social Capital and its Deployment by Early Modern Guilds," Jahrbuch fur Wirtschaftsgeschichte 2005, Parti: 15-52.
Ohlemacher, Thomas (1993): ВгЯскеп der Mobilisierung. Soziale Relais und personliche Netzwerke in BRrgerinitiativen gegen militarischen Tiefflug. Wiesbaden: Deutscher Universitats Verlag.
Ohngren, Bo (1974): Folk i rorelse. Samhallsutveckling, flyttningsmonster och folkrorelser i Eskilstuna 1870-1900. Uppsala: Almqvist & Wicksell. Olcott, Martha Brill (2002): Kazakhstan. Unfulfilled Promise. Washington, DC: Carnegie Endowment for International Peace.
Olivier, Johan (1991): «State Repression and Collective Action in South Africa, 1970-84,» South African Journal of Sociology 22: 109-117. Opp, Karl-Dieter and Christiane Gern (1993): «Dissident Groups, Personal Networks, and Spontaneous Cooperation: The East German Revolution of 1989,» American Sociological Review 58: 659-680.
Ortega Ortiz, Reynaldo Yunuen (2000): "Comparing Types of Transitions: Spain and Mexico," Democratization 7: 65-92. (2001): ed., Caminos a la Democracia. Mexico City: El Colegio de Mexico.
Ostergren, Robert C. (1988): A Community Transplanted. The Trans-Atlantic Experience of a Swedish Immigrant Settlement in the Upper Middle West, 1835-1915. Uppsala: Acta Universitatis Upsaliensis.
Ostrom, Elinor (1990): Governing the Commons. The Evolution of Institutions for Collective Action. Cambridge: Cambridge University Press. (1998): "A Behavioral Approach to the Rational Choice Theory of Collective Action," American Political Science Review 92: 1-22.
Palmer, R.R. (1959, 1964): The Age of the Democratic Revolution. Princeton: Princeton University Press. 2 vols.
Passy, Florence (1998): LAction altruiste. Contraintes et opportunites de I'en-gagement dans les mouvements sociaux. Geneva: Droz. (2001): "Socialization, Connection, and the Structure/Agency Gap: A Specification of the Impact of Networks on Participation in Social Movements," Mobilization 6: 173-192. Pastor, Reyna, Esther Pascua, Ana Rodriguez-Lopez and Pablo Sanchez-Leon (2002): Beyond the Market. Transactions, Property and Social Networks in Monastic Galicia 1200-1300. Leiden: Brill.
Paxton, Pamela (1999): "Is Social Capital Declining in the United States? A Multiple Indicator Assessment," American Journal of Sociology 108: 88-127. (2002): "Social Capital and Democracy: An Interdependent Relationship," American Journal of Sociology 67: 254-277. (2000): "Women's Suffrage in the Measurement of Democracy: Problems of Operationalization," Studies in Comparative International Development 35: 92-111.
Payne, Stanley G. (1967): Politics and the Military in Modern Spain. Stanford: Stanford University Press. (2000): The Franco Regime, 1936-1975. London: Phoenix Press. First published in 1987.
Piano, Aili and Arch Puddington (2004): Freedom in the World 2004. The Annual Survey of Political Rights & Civil Liberties. New York and Washington: Freedom House.
Piipponen, Minna (2004): "Work-Related Ties in the Everyday Life of a Russian Karelian Mill Community" in Risto Alapuro, Ilkka Liikanen and Markku Lonkila, eds., Beyond Post-Soviet Transition. Micro Perspectives on Challenge and Survival in Russia and Estonia. Saarijarvi: Kikimora Publications. Portes, Alejandro (1995): ed., The Economic Sociology of Immigration: Essays on Networks, Ethnicity, and Entrepreneurship. New York: Russell Sage Foundation.
Postel-Vinay, Gilles (1998): La terre et I'argent. L'agriculture et le credit en France du XVIIIe au debut du Xxe siecle. Paris: Albin Michel. Powell, Walter W. (1990): "Neither Market nor Hierarchy: Network Forms of Organization" in Barry Staw and Lawrence L. Cummings, eds., Research in Organizational Behavior. Greenwich, Connecticut: JAI Press. Powell, Walter W. and Laurel Smith-Doerr (1994): "Networks and Economic Life" in Neil J. Smelser and Richard Swedberg, eds., The Handbook of Economic Sociology. Princeton: Princeton University Press and New York: Russell Sage Foundation.
Prak, Maarten (1991): «Citizen Radicalism and Democracy in the Dutch Republic: The Patriot Movement of the 1780s,» Theory and Society 20: 73-102. (1999): «Burghers into Citizens: Urban and National Citizenship in the Netherlands during the Revolutionary Era (c. 1800),» in Michael P. Hanagan and Charles Tilly, eds., Expanding Citizenship, Reconfiguring States. Lanham, Maryland: Rowman & Littlefield.
Przeworski, Adam, Michael Alvarez, Jose Antonio Cheibub and Fernando Limongi (2000): Democracy and Development. Political Institutions and Weil-Being in the World, 1950-1990. Cambridge: Cambridge University Press. Putnam, Robert D., Robert Leonardi and Raffaella Y. Nanetti (1993): Making Democracy Work. Civic Traditions in Modern Italy. Princeton: Princeton University Press. (2000): Bowling Alone. The Collapse and Revival of American Community. New York: Simon & Schuster.
Ray, Raka and Mary Fainsod Katzenstein (2005): "Introduction: In the Beginning, There Was the Nehruvian State" in Raka Ray and Mary Fainsod Katzenstein, eds., Social Movements in India. Poverty, Power, and Politics. Lanham, Maryland: Rowman and Littlefield.
Remak, Joachim (1993): A Very Civil War: The Swiss Sonderbund War of 1847. Boulder: Westview.
Rosenband, Leonard N. (1999): "Social Capital in the Early Industrial Revolution," Journal of Interdisciplinary History 29: 435-458.
Rotberg, Robert (1999): ed., "Patterns of Social Capital: Stability and Change in Comparative Perspective," Journal of Interdisciplinary History 29: nos. 3 and 4, Winter and Spring 1999, two entire issues.
Rouquie, Alain (1987): The Military and the State in Latin America. Berkeley: University of California Press.
Rueschemeyer, Dietrich, Evelyne Huber Stephens and John D. Stephens (1992): Capitalist Development and Democracy. Chicago: University of Chicago Press.
Rummel, R.J. (1994): Death by Government. New Brunswick: Transaction Publishers.
Sabato, Hilda (2001): The Many and the Few. Political Participation in Republican Buenos Aires. Stanford: Stanford University Press. Sauter, Beat Walter (1972): Herkunft und Entstehung der Tessiner Kantonsverfassung von 1830. Zurich: Schulthess.
Schama, Simon (1977): Patriots and Liberators. Revolution in the Netherlands 1780-1813. London: Collins.
Scherzer, Kenneth A. (1992): The Unbounded Community. Neighborhood Life and Social Structure in New York City, 1830-1875. Durham: Duke University Press. Schmidt, Steffen W., Laura Guasti, Carl H. Lande and James C. Scott (1977): eds,, Friends, Followers, and Factions. A Reader in Political Clientelism. Berkeley: University Of California Press.
Schmitt, Gary J. (2006): "Natural Gas. The Next Energy Crisis?" Issues in Science and Technology, Summer, 59-64.
Schmitter, Philippe С and Terry Lynn Karl (1991): «What Democracy Is . . . and Is Not,» Journal of Democracy 2: 77-88.
Schock, Kurt (2005): Unarmed Insurrections. People Power Movements in Nondemocracies. Minneapolis: University of Minnesota Press. Science (2006): "Qatar Taps Wells of Knowledge," Science 312 (7 April), 46-47.
Seekings, Jeremy and Nicoli Nattrass (2005): Class, Race, and Inequality in South Africa. New Haven: Yale University Press.
Seip, Jens Arup (1974, 1981): Utsikt over Norges Historie. Oslo: Gylendal Norsk Forlag. 2 vols.
Seligman, Adam (1997): The Problem of Trust. Princeton: Princeton University Press.
Sereni, Jean-Pierre (2006): "Ou va l'argent des hydrocarbures," Le Monde diplomatique April 2006: 8.
Shapiro, Susan P. (1987): "The Social Control of Impersonal Trust," American Journal of Sociology 93: 623-658. Schatz 2006
Sheller, Mimi (2000): Democracy After Slavery. Black Publics and Peasant Radicalism in Haiti and Jamaica. London: Macmillan (Warwick University Caribbean Studies).
Shorter, Edward and Charles Tilly (1974): Strikes in France, 1830-1968. Cambridge: Cambridge University Press.
Singerman, Diane (1995): Avenues of Participation. Family, Politics, and
Networks in Urban Quarters of Cairo. Princeton: Princeton University Press. (2004): "The Networked World of Islamist Social Movements" in Quintan Wiktorowicz, ed., Islamic Activism. A Social Movement Theory Approach. Bloomington: Indiana University Press.
Skocpol, Theda (2003): Diminished Democracy. From Membership to Management in American Civic Life. Norman: University of Oklahoma Press. (2004): "Voice and Inequality: The Transformation of American Civic Democracy," Perspectives on Politics 2: 3-20.
Skocpol, Theda and Morris P. Fiorina (1999): eds., Civic Engagement in American Democracy. Washington: Brookings Institution and New York:
Russell Sage Foundation.
Solnick, Steven L. (1998): Stealing the State. Control and Collapse in Soviet Institutions. Cambridge: Harvard University Press.
Serensen, Georg (1998): Democracy and Democratization. Processes and Prospects in a Changing World. Boulder: Westview.
Soto Carmona, Alvaro (1988): El trabajo industrial en la Espafia contemporanea (1874-1936). Barcelona: Anthropos.
Spilerman, Seymour (2000): "Wealth and Stratification Processes," Annual Review of Sociology 26: 497-524.
Stark, Oded (1995): Altruism and Beyond. An Economic Analysis of Transfersand Exchanges within Families and Groups. Cambridge: Cambridge University Press.
Stenius, Henrik (1987): Frivilligt, Jamlikt, Samfdllt. Foreningsvasendets utveckling I Finland fram till 1900-talets borjan med speciell hansyn till massorganisationsprincipens genombrott. Helsinki: Svenska Litteratursdllskapet Finland.
Stone, Lawrence (1994): ed., An Imperial State at War. Britain from 1689 to 1815. London: Routledge.
Strand, Havard, Lars Wilhelmsen and Nils Petter Gleditsch (2004): Armed Conflict Dataset Codebook. Oslo: International Peace Research Institute. Suny, Ronald Grigor (1993): The Revenge of the Past. Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union. Stanford: Stanford University Press. Tarrow, Sidney and Doug McAdam (2005): "Scale Shift in Transnational Contention" in Donatella della Porta and Sidney Tarrow, eds. Transnational Protest and Global Activism. Lanham MD: Rowman and Littlefield, pp. 121-150. Terreblanche, Sampie (2002): A History of Inequality in South Africa, 1652-2002. Pietermaritzburg: University of Natal Press and Sandton: KMM Review Publishing.
Thompson, Leonard (2000): A History of South Africa. New Haven: Yale University Press. 3d edn.
Thucydides (1934): Joseph Gavorse, ed., The Complete Writings ofThucydides. The Peloponnesian War. New York: Modern Library.
Tilly, Charles (1964): The Vendee. Cambridge: Harvard University Press. (1986): The Contentious French. Cambridge: Harvard University Press. (1990): «Transplanted Networks,» in Virginia Yans-McLaughlin, ed., Immigration Reconsidered. History, Sociology, and Politics. New York: Oxford University Press. (1992): Coercion, Capital, and European States, 990-1992. Oxford: Blackwell; revised edn. (1993): European Revolutions, 1492-1992. Oxford: Blackwell. (1995): Popular Contention in Great Britain, 1758-1834. Cambridge: Harvard University Press. (1997): "Parliamentarization of Popular Contention in Great Britain, 1758-1834," Theory and Society 26: 245-273. (1998): Durable Inequality. Berkeley: University of California Press. (2003): The Politics of Collective Violence. Cambridge: Cambridge University Press. (2004): Contention and Democracy in Europe, 1650-2000. Cambridge: Cambridge University Press. (2005a): "Historical Perspectives on Inequality" in Mary Romero and Eric Margolis, eds., The Blackwell Companion to Social Inequalities. Oxford: Blackwell, pp. 15-30. (2005b): Trust and Rule. Cambridge: Cambridge University Press. (2006): Regimes and Repertoires. Chicago: University of Chicago Press.
Tilly, Charles et al. (1995): «State-Incited Violence, 1900-1999,» Political Power and Social Theory 9: 161-225.
Tishkov, Valery (1997): Ethnicity, Nationalism and Conflict in and After the Soviet Union. The Mind Aflame. London: Sage.
Titarenko,_Larissa, John D. McCarthy, Clark McPhail and Boguslaw Augustyn (2001): "The Interaction of State Repression, Protest Form and Protest Sponsor Strength During the Transition from Communism in Minsk, Belarus, 1990-1995," Mobilization 6: 129-150.
Tsai, Kellee S. (2002): Back-Alley Banking. Private Entrepreneurs in China. Ithaca: Cornell University Press.
UNDP [United Nations Development Programme] (2005): Human Development Report 2005. New York: Oxford University Press. Uslaner, Eric M. (2002): The Moral Foundations of Trust. Cambridge: Cambridge University Press.
Vanhanen, Tatu (1997): Prospects of Democracy. A Study of 172 Countries. London: Routledge.
Wahlin, Vagn (1986): "Opposition og statsmagt" in Flemming Mikkelen, ed., Protest og Oprer. Kollektive aktioner I Danmark 1700-1985. Aarhus: Modtryk. Walter, Barbara F. and Jack Snyder (1999): eds., Civil Wars, Insecurity, and Intervention. New York: Columbia University Press.
Warren, Mark E. (1999): ed., Democracy and Trust. Cambridge: Cambridge University Press.
Webber, Carolyn and Aaron Wildavsky (1986): A History of Taxation and Expenditure in the Western World. New York: Simon & Schuster. Weber, Linda R. and Allison I. Carter (2003): The Social Construction of Trust. New York: Kluwer/Plenum.
Weiner, Myron (2001): "The Struggle for Equality: Caste in Indian Politics" in Atul Kohli, ed.. The Success of India's Democracy. Cambridge: Cambridge University Press.
Westrich, Sal Alexander (1972): The Ormee of Bordeaux. A Revolution During the Fronde. Baltimore: Johns Hopkins University Press. White, Harrison C. (2002): Markets From Networks. Socioeconomic Models of Production. Princeton: Princeton University Press.
White, Robert W. (1993): «On Measuring Political Violence: Northern Ireland, 1969 to 1980,» American Sociological Review 58: 575-585. Whitehead, Laurence (2002): Democratization. Theory and Experience. Oxford: Oxford University Press.
Wiktorowicz, Quintan (2001): The Management of Islamic Activism. Salafis, the Muslim Brotherhood, and State Power in Jordan. Albany: State University of New York Press.
Willerton, John P. (1992): Patronage and Politics in the USSR. Cambridge: Cambridge University Press.
Wilson, Richard A. (2001): The Politics of Truth and Reconciliation in South Africa. Legitimizing the Post-Apartheid State. Cambridge: Cambridge University-Press.
Woloch, Isser (1970): Jacobin Legacy. The Democratic Movement Under the Directory. Princeton: Princeton University Press. (1994): The New Regime. Transformations of the French Civic Order, 1789-1820s. New York: Norton.
World Bank (2004 [sic]): World Development Report 2005. A Better Investment Climate for Everyone. New York: Oxford University Press and Washington:
World Bank. (2006): Equity and Development. World Development Report 2006. Washington: World Bank and New York: Oxford University Press. Wuthnow, Robert (2004): "Trust as an Aspect of Social Structure" in Jeffrey С Alexander, Gary T. Marx and Christine L. Williams, eds., Self, Social Structure, and Beliefs. Explorations in Sociology. Berkeley: University of California Press.
Yamagishi, Toshio and Midori Yamagishi (1994): «Trust and Commitment in the United States and Japan,» Motivation and Emotion 18: 129-166. Yashar, Deborah J. (1997): Demanding Democracy. Reform and Reaction in Costa Rica and Guatemala. 1870s-1950s. Stanford: Stanford University Press. Zelizer, Viviana A. (2002): "La construction des circuits de commerce: notes sur l'importance des circuits personnels et impersonnels" in Jean-Michel Servet and Isabelle Guerin, Exclusion et Liens Financiers: Rapport du Centre Walras. Paris: Economica. (2004): "Circuits within Capitalism" in Victor Nee and Richard Swedberg, editors. The Economic Sociology of Capitalism, Princeton: Princeton University Press. (2005a): "Culture and Consumption" in Neil J. Smelser and Richard Swedberg, eds., The Handbook of Economic Sociology. Princeton: Princeton University Press and New York: Russell Sage Foundation; 2d edn. (2005b): The Purchase of Intimacy. Princeton: Princeton University Press.
Zuern, Elke (2001): "South Africa's Civics in Transition: Agents of Change or Structures of Constraint?" Politikon 28: 5-20. (2002): "Fighting for Democracy: Popular Organizations and Postapartheid Government in South Africa," African Studies Review 45: 77-102.
de Zwart, Frank (1994): The Bureaucratic Merry-go-round. Manipulating the Transfer of Indian Civil Servants. Amsterdam: Amsterdam University Press.