*6166. Татаро-монгольское иго

[Игорь Буккер]

http://www.pravda.ru/society/fashion...golskoe_igo-0/
03 фев 2014 в 13:30

Общество » Наследие

Что было для раздробленных русских княжеств XIII века монгольское нашествие? Начало объединения в великое российское государство или мрачные столетия угнетения и неволи, отбросившие Русь в арьерград цивилизационного развития? Споры на эту тему не утихают до сих пор, определяя, какое направление органичнее для России — европейское или азиатское.

2 февраля 1238 года войска хана Батыя взяли город Москву. Москва тогда была небольшим поселением на стыке Киевской и Суздальско-Владимирской Руси, хотя по новейшим археологическим данным, и стала накануне монголо-татарского нашествия не только развитым экономически и благоустроенным городом, но и достаточно сильно укрепленным пунктом, Но не было среди защитников Москвы богатырей-героев, подобных легендарному рязанскому боярину Евпатию Коловрату, которого враги смогли убить лишь из стенобитных машин и подвигом которого якобы восторгался сам Батый. А про саму оборону сохранилось всего лишь несколько предложений в Лаврентьевской летописи: "Той же зимой взяли Москву татары, и воеводу убили Филиппа Нянька (встречается в разных вариантах: Нянко, Нанко, Няньско, Нянскин и т. д. — Ред.) за правоверную христианскую веру, а князя Володимера, сына Юрьева, в полон взяли, а людей избили от старца и до сущего младенца, а град и церкви святыя огню предали, и монастыри все и села пожгли, и, много добра захватив, отошли".

Прочие русские летописи либо своими словами передают этот рассказ, либо вовсе молчат о взятии Москвы татарами. Поэтому такой интерес вызывают любые подробности об этом событии. В частности, выписка из неизвестной современным специалистам летописи, сделанной в первой трети 18-го века немецким историком Иоганном-Вернером Паузе (Johann Werner Pause): "Татарове приидоша оттуды под град Москву и нача в него бити непрестанно. Воевода же Филипъ Нянскинъ всяде на конь свои и все воинство его с нимъ, и тако прекрепи лице свое знаменьем крестным, оттвориша у града Москвы врата и воскрича вси единогласно на Татаръ. Татарове же, мняще велику силу, убояшася, нача бежати и много у них побито. Царь же Батый паче того с великою силою наступи на воеводу и жива его взяша, разсече его по частемъ и расбросаша по полю, град же Москву созже и весь до конца разорил, людей же всехъ и до младенецъ посекоша". Источник и степень достоверности этого сообщения пока остаются до конца невыясненными. О героической обороне Москвы на протяжении пяти дней — не так уж мало, учитывая, что у города стояло объединенное монгольское войско, например, Рязань штурмовали три дня — сообщает арабский хронист Рашид-ад-Дин.

Скудость письменных источников позволяет историкам прибегать к разного рода спекуляциям, кое-что выхватывать и утверждать, что татаро-монгольского ига на Руси не было. Если не брать в расчет совсем уж завиральные концепции, вроде той, что изложена создателями "новой хронологии" Носовским Г. В. и Фоменко А. Т., которые считают Орду не иноплеменниками, захватившими Русь, а восточным русским регулярным войском, бывшим неотъемлемой частью древнерусского государства. Таким образом, "татаро-монгольское иго" представлено как период военного управления государством, когда верховным правителем был полководец-хан. Своего рода разновидность японского сёгуната на русский лад. Впрочем, их версия устроит не только правоверных фоменковцев, но и квасных патриотов. Запад по-прежнему видит в России ту Орду, которая чуть не сокрушила Западную Европу в средневековье, поэтому зоологическая ненависть и страх одновременно до сих пор на подсознательном уровне отрицательно сказывается на некоторых европейцах.

Отчасти предшественником "новых хронологов" и в этой части ревизии истории был Николай Александрович Морозов, одним из первых покусившихся на устоявшуюся точку зрения на Русь и Орду. Большую популярность концепции отрицания ордынского ига придали труды Льва Гумилева, утверждавшего, что "русские княжества, принявшие союз с Ордой, полностью сохранили свою идеологическую независимость и политическую самостоятельность, а Русь была не провинцией Монгольского улуса, а страной, союзной великому хану". Эта далеко не бесспорная концепция Льва Николаевича не раз подвергалась критике.

Некоторые историки, не отрицая факта завоевания Руси, оспаривают татаро-монгольское иго, ссылаясь на то, что слово "иго" впервые появилось в Киевском синопсисе (подобии учебника истории для церковно-приходских школ 17-го века), как перевод латинского термина jugum, который употребил относительно системы властвования ордынских ханов над Русью польский историк Ян Длугош. Именно с легкой руки этого пана о стоянии на реке Угре в 1480 году заговорили как об "освобождении" от владычества-ига Орды. Николай Карамзин лишь позаимствовал это слово из Синопсиса.

Безусловно, проводить голосование на тему было или не было иго на Руси — затея изначально гиблая, поскольку прошлое никак не зависит от количества проголосовавших за ту или иную концепцию. Такой способ хорош, чтобы полюбопытствовать, сколько народу желает верить в то, что русские и прежде всегда и всех бивали, а сами битыми никогда не были. Таких "патриотов" не устраивает рациональное объяснение, что сражаясь на два фронта — на Востоке против кочевников, а на Западе — против рыцарей, наши предки преклонили колени перед сильнейшими ордынцами и не позволили заполонить себя европейцам, которые лишили бы русских национальной идентичности. Выбор в пользу монголо-татар оказался правильным. Переварив ордынцев, Россия смогла создать собственную государственность и, между прочим, не позволила степнякам сокрушить европейскую цивилизацию.

Зачем пытаться "улучшать" историю родной страны? Пусть этим занимаются народы, предки которых не смогли создать собственное сильное государство. Им только и остается, чтобы придумывать героических предков, поскольку на поверку оказывается, что все их прошлое — труха. Мы же можем себе позволить отказаться от местечковой легенды про витязя Коловрата, как бы ни тешила она рязанцев, потому что Русская земля сильна своим единством и общей историей, всех входящих в нее больших народов и малых народностей.

Трудно удержаться от сравнения татаро-монгольского ига с завоеванием Российской империей Кавказа. В обоих случаях, несмотря на насильственное принуждение непокорных народов, отстаивавших свою свободу, завоеватели сыграли положительную роль в дальнейшем развитии покоренных народов. Благодаря ордынскому игу Русь смогла превратиться в единое государство. То, что Бисмарк "железом и кровью" проделал с немецкими княжествами в 19-м веке, создав Второй германский рейх, при всей относительности такого сравнения, то монголо-татары проделали с раздробленной на княжества Русью, пособив возвышению Москвы, а следовательно и всей России.

[Кирилл Брагин]

http://rusplt.ru/wins/oboronyatsya-p...ego-29173.html
07 февраля 2017, 13:20
Русские победы, История

Обороняться до последнего

Василий Максимов «Монголы у стен Владимира»

В 1223 год «пришли народы, о которых никто точно не знает, кто они, и откуда появились, и каков их язык, и какого они племени, и какой веры. И называют их татары…», - так описывает первую встречу русских с монголо-татарами Лаврентьевская летопись.

Для объединенного русского войска эта встреча закончилась поражением – битву на реке Калке русские проиграли. Сражение на Калке стало прологом к монголо-татарскому нашествию и длительному, в два с половиной столетия, игу.

Решение о походе в западные страны монголами было принято на курултае в 1235 году. Русские княжества не являлись конечной целью похода, как считает Лев Гумилёв, они должны были обеспечивать многочисленную армию монголов провиантом и платить дань.

Первый удар монголы обрушили на Рязанское княжество, Рязань в декабре 1237 года была взята за пять дней. В сражении под Коломной войска Владимиро-Суздальского княжества и остатки рязанских войск нанесли существенный урон монголам, был убит сын Чингисхана Кюльхан, но переломить ситуацию не удалось, сражение под Коломной было проиграно.

В январе 1238 года была разграблена Москва, а 3 февраля кочевники появились у стен Владимира. Великий князь Владимирский Юрий Всеволодович отправился на Волгу собирать рать, обороной города руководили его сыновья Всеволод и Мстислав, а также воевода Пётр Ослядюкович.

Монголы разбили стан напротив Золотых ворот города, очень быстро обнесли Владимир тыном и подтянули осадные орудия, заимствованные у покоренных китайцев.

В воскресенье, 7 февраля завоеватели начали штурм крепости, его они вели с пяти сторон, через несколько часов монголы прорвались в «Новый град». Защитники отступили во внутренний Печорный город. В Успенском соборе укрылись уцелевшие жители, семья великого князя Юрия и епископ Митрофан.

Собор был подожжен, многие погибли от дыма, другие были добиты монголами, сам храм подвергся разграблению.

Всего во Владимирско-Суздальском княжестве было разорено 14 городов. Сам великий князь Юрий погиб 4 марта 1238 года в битве на реке Сить. Для русских княжеств наступала эпоха ордынской зависимости, окончательное освобождение от которой произошло лишь в 1480 году.

[Полит. ру]

http://www.polit.ru/analytics/2010/12/02/ugra.html
13.04.2014, 03:31
530 лет одному из концов татарского ига. Часть 1. Катастрофа

9 ноября 1480 года простоявшее с середины лета на правом берегу пограничной (между Литовским и Московским Великими княжествами) реки Угры войско хана Большой (Золотой ) Орды Ахмада начало отход на юг.

В принципе, в тот момент татары могли двигаться и на север – вглубь московских земель: река, наконец, встала подо льдом, а русское войско на левом берегу отступило еще несколькими днями ранее. Переправа теперь не представляла проблемы, можно было идти вперед и, настигнув московские силы, вступить с ними в генеральное сражение в поле – то есть сделать то, к чему Ахмад и стремился с самого начала кампании.

И, тем не менее, хан принял решение завершить поход по совокупности неблагоприятных обстоятельств. Помимо неготовности к зимней войне и изначальной неуверенности в исходе битвы с войском Ивана Великого, к доводам против похода добавились и новые обстоятельства: за время "стояния на Угре" татарское войско (и особенно – его лошади) подверглось ударам жестокой бескормицы, ибо, в отличие от своего противника, имело плохое снабжение. Кроме того, как водится в подобных случаях, у татар начались эпидемии – которые, слава Богу, форсировать Угру не смогли. А еще сработал отвлекающий маневр русских – посланная вниз по Оке судовая рать под началом князя Василия Звенигородского и т.н. "служилого татарского царевича" Нур-Довлата Городецкого вышла в Волгу и, спустившись вниз, разорила оставленную беззащитной столицу хана Ахмада.

Но главным было даже не это – к ноябрю Ахмад в полной мере осознал, что подмоги от основного союзника – польско-литовского короля Казимира IV – не будет. А ведь именно ожидание похода литовцев в значительной степени заставляло хана тянуть время на Угре. Увы, оказалось, что время работало на его противника.

Это была катастрофа – оставшееся без военной добычи, обозленное и измотанное огромное войско, наспех сколоченное и столь же наспех воодушевленное, двинулось восвояси, попутно разоряя верхнеокские города – шесть недель татары опустошали Мценск, Одоев, Белев, Воротынск, Козельск, Перемышль. Это были в то время владения Великого Княжества Литовского, и Ахмад как бы наказывал тем самым своего союзника за провал совместной операции. Формально, впрочем, он как бы даже помогал Казимиру – ибо эти мелкие, управляемые потомками Михаила Черниговского, княжества подняли в то время мятеж против своего литовского сюзерена. Пройдет всего полтора десятилетия, и верхнеокские князья начнут в массовом порядке переходить на службу к Ивану III, прихватив с собой, разумеется, и собственные владения….

Эти восстания, кстати говоря, стали одной из причин пассивности Казимира. Другой причиной в этом ряду явился набег союзника Московского князя – крымского хана Менгли-Гирея – на Подолию. Союз с Крымом, похоже, был едва ли не самой трудной и самой значительной победой дипломатии Ивана Великого – обмен посольствами, начавшийся в 1473 г., привел к 1480 г. к заключению союзного договора: за это время много чего произошло в Крыму, в частности, ханство попало в зависимость от турецкого султана – но линия на союз с Москвой все-таки восторжествовала. Таким образом, для набегов за пленниками крымским татарам оставались лишь Польша и Молдавия – что Москву более чем устраивало.

Впрочем, и без Крыма прослеживается нежелание Казимира воевать с Москвой – внешняя политика польско-литовского короля была обращена на запад, он активно участвовал во всевозможных восточноевропейских политических пасьянсах – где, однако, Иван Великий тоже прикладывал свою тяжелую руку, поддерживая, в частности, довольно интенсивные отношения с Венгрией. (Отец Ивана Великого – Василий Темный – некогда оказал Казимиру существенную помощь в его борьбе за престол.)

Как бы то ни было, литовцы не появились ни на Угре, ни в другом каком месте – и незадачливое воинство ордынского хана откатилось обратно в степь, где вскоре было распущено: оплачивать армию было нечем, да и держать рядом с собой такую прорву озлобленных неудачей разноплеменных людей было весьма опасно.

Впрочем, Ахмад отправил одного из своих сыновей – Муртазу – в набег на московские земли – завершившийся, однако, также без особого результата.

Это был фактический конец Золотой Орды – оставшийся лишь с небольшим отрядом телохранителей, деморализованный Ахмад едва ли способен был теперь защитить даже себя самого. 6 января 1481 г. его становище подверглось нападению отряда в 1000 воинов, ведомых сибирским ханом Ибаком и ногайскими ханами Мусой и Ямгурчи (еще недавно – союзниками и вассалами Ахмада). Ворвавшись в белый шатер золотоордынского властителя, нападавшие вырезали охрану и убили самого Ахмада. И лишь чудом спасшийся близкий подручный Ахмада – Тимур Мангыт – сумел собрать в степи ахмадовых сыновей и вместе с ними отдаться под покровительство Менгли-Гирея. Золотая Орда кончилась – точнее, превратилась в довольно слабое Астраханское ханство, ни шатко ни валко прожившее еще 70 лет.

В нашем усредненном представлении "стояние на Угре", ознаменовавшее конец монголо-татарского ига (которому, почему-то в школе, да и вне школы уделяют многократно меньше внимания, чем ничего подобного не ознаменовавшей Куликовской битве), размещено в следующем компактном шаблоне:

Итак, окрепшее государство Ивана III в какой-то момент перестало платить ордынскую дань (т.н. "выход"), решив, что больше не считает хана своим сюзереном. Ахмад прислал разгневанных послов, которые были с позором прогнаны Великим князем – демонстративно разорвавшим (все помнят эту картину?) ханский ярлык и растоптавшему пайцзу (басму) с ханским портретом. После этого Ахмад, как и следовало ожидать, двинул все свои силы в поход на Москву – а дальше имело место то самое "стояние". В итоге, русские возвратились домой с победой и с тех пор считали себя полностью независимым государством, не платя никому дань и не имея властителя над собой выше Великого Князя.

Действительность, понятно, как всегда богаче этой грубоватой схемы – с одной стороны. И не во всем нам сегодня понятна – с другой.

Начать, наверное, стоит с самого хана Ахмада. Этот – последний - великий правитель Золотой орды действительно был неординарным властителем. Приняв свое государство в весьма плачевном состоянии, он действительно сумел консолидировать силы на значительных территориях Поволжья ценой отказа от интересов в Средней Азии и Сибири. Иначе говоря, стоило расстаться с мечтой об объединении под властью Сарая прежнего улуса Джучи, как все само собой начинало устраиваться – и вместо журавля в небе появлялась вполне-таки упитанная синица в руках.

Так или иначе, Ахмад оказался способен мобилизовать довольно большие воинские контингенты – чуть ли не превышавшие сто тысяч всадников. Надо отметить, что и внешняя политика Ахмада имела, в сравнении с таковой его предшественников, необычайно длинные радиусы действия. (В этом он, пожалуй, был таким же новатором, как и Иван Великий.) Так, Ахмад вел серьезные переговоры с Венецией о совместной борьбе… с Османской империей. С самим же султаном Ахмад тоже вел довольно насыщенную переписку, временами (при подходящей конъюнктуре) отправляя ему весьма задорные письма, в которых выставлял себя властителем более высокого ранга, чем султан, и даже делал вид, что последний правит согласно его, ахмадову, ярлыку! Впрочем, в конце концов переписка Ахмада с Мехмедом Завоевателем (взявшим, между прочем, Константинополь!) пришла к более адекватным реальному соотношению сил формам. И, тем не менее, Орда одно время действительно рассматривала вариант участия в боевых действиях против Стамбула – видимо, нацеливаясь на молдавские княжества и вообще Причерноморье. Основным же приложением экспансии Орды были во времена Ахмада Крым и, в какой-то мере, Казань - ее же прежние части, обретшие независимость от Большой Орды в первой половине пятнадцатого века. Отметим заодно, что эти страны, по не вполне случайному совпадению, были самыми богатыми частями Орды… короче говоря, даже консолидированная Ахмадом Орда была весьма бедным государством и, имея внешнеполитические амбиции, отчаянно нуждалась в средствах. В переводе на более конкретный язык, это значило следующее: имея, в принципе, довольно значительный мобилизационный ресурс, хан не обладал способностью использовать его непрерывно в течение продолжительного времени. Особенно в условиях отсутствия значительной военной добычи. Или, в еще одной формулировке: власть ордынского хана витально зависела от успешности военных походов на богатых соседей – либо от выплаты этими соседями дани.

Вот об этой татарской дани мы и поговорим во второй части нашего рассказа.

[Полит. ру]

http://www.polit.ru/analytics/2010/12/09/ugra.html

Достоверно известно, что дань Орде русские княжества платили. Но вот, когда именно и какую – это по большей части скрыто от нас и вряд ли когда будет выяснено полностью. Похоже, что в начале периода ига эти платежи действительно носили значительный характер, ощущаемый всем населением Руси. В дальнейшем же объемы этих выплат – во всяком случае, относительно масштаба русской экономики в целом, – скорее всего, снижались. Понятно, что никакой финансовой отчетности ни с русской, ни с татарской стороны до нас не дошло – а потому говорить о цифрах мы здесь можем в редчайших случаях. Кроме того, следует иметь в виду целый ряд нюансов. Так, дань может иметь разные формы, в летописях именуемые "выходом", "дарами", "поминками" и т.д. Лишь первое слово означает регулярный, обусловленный договором платеж. Тогда как третье – некий разовый взнос, размер которого определяет дающий на свое усмотрение. Второе же и вовсе часто подразумевает получение встречных даров. Кроме того, эти самые татарские дани русскими князьями когда платились, а когда – нет. Вплоть до начала правления Ивана Великого в случае возникновения в Орде "замятни", то есть двоевластия, либо прихода к власти правителя–не Чингизида (Мамая, скажем), выплаты обычно приостанавливались до исправления ситуации. Когда же правильная власть в Орде восстанавливалась, новый хан-чингизид ("царь", согласно русской терминологии) получал обычно деньги, причитающиеся с момента его прихода к власти (а не прекращения прежних платежей). Причем такие расклады воспринимались как вполне типовые: скажем, в договорах ("докончаниях") Великого Князя Московского с другими князьями обычно имелась клаузула о том, что в случае замятни в Орде стороны солидарно прекращают платежи. Примечательно, что уже ко времени конца правления Василия Темного формулировка этой статьи несколько изменяется: условием неплатежей всех младших князей теперь называется не замятня в Орде, а неплатеж московского князя. ("А коли яз, князь велики, выхода в Орду не дам, и мне у тебе не взяти".) Иначе говоря, внешняя причина сменилась внутренней – а значит, мысль о выходе из-под ордынского сюзеренитета по своей инициативе допускалась как опцион.

Итак, в середине пятнадцатого века ежегодный выход Москвы, похоже, был где-то около 7000 рублей – что-то порядка 1400 кг серебра. Много это или мало? Выкуп за попавшего в плен в битве при Пуатье (1357 г.) французского короля Иоанна Доброго составлял в пересчете на серебро порядка 160 тонн металла. А фантастический по московским меркам гонорар строителя Успенского собора Кремля – итальянца Аристотеля Фиорованти – самого высокооплачиваемого экспата в Москве того времени – составлял, согласно контракту 1474 г., 10 руб. в месяц. В общем, 7000 рублей в ХV веке – сумма довольно большая, но не смертельная для московского государства, не способная как-то существенно повлиять на его экономическое состояние. Надо, однако, понимать, что факт регулярных выплат еще не синоним политической зависимости или, допустим, военного поражения. Платили во многих случаях, порой самой различной природы. Вот, скажем, знаменитый фрагмент из духовной грамоты (завещания) Ивана Великого, составленной в 1504 г., когда и следа татарского ига вроде бы уже не наблюдалось:

А дети мои, Юрьи с братьею, дают сыну моему Василью с своих уделов в выходы в ординские, и в Крым, и в Азтарахань, и в Казань, и во Царевичев городок, и в иные цари и во царевичи, которые будут у сына моего у Василья в земле, и в послы в татарские, которые придут к Москве, и ко Твери, и к Новугороду к Нижнему, и к Ярославлю, и к Торусе, и к Рязани к Старой, и к Перевитску ко княж Федоровскому жеребью рязанского, и во все татарские проторы, в тысячю рублев. Сын мой Юрьи дает с своего удела со всего и с Кашина восмьдесят рублев и два рубля без гривны. А сын мой Дмитрей дает с своего удела со всего, и с Зупцова, и с Опок, пятьдесят рублев и восмь рублев с полтиною и семь денег. А сын мой Семен дает с своего удела сo всего шестьдесят рублев и пять рублев без десяти денег. А сын мой Андрей дает с своего удела со всего, и с Старици, и с Холмских вотчины, с Xoлму, и с Нового городка, и с Олешни, и с Синие, и с иных волостей с Тверских, что ему дано, сорок рублев с полтиною и полчетверты денги. А сын мой Василей дает в ту ж тысячю рублев с Москвы, и со всего великого княженья Московские земли, и со Тфери, и со всее Тферские земли, что ему дано, и с Рязани с Старые, и с Перевитска, семьсот рублев и полосманатцата рубля и полтретьи денги. А Борисов сын братень Феодор дает сыну моему Василью в ту же тысячю рублев с своей отчины, и с Колпи, и с Буягорода, тритьцать рублев и полосма рубля. А будет того боле или менши татарской протор, и сын мой Василей, и мои дети, Юрьи с братьею, и братанич мой Феодор, дают по розочту.

Интерпретаций этой раскладки у ученых имеется несколько – кто-то предполагает, что Иван не был уверен в сохранении его преемниками независимости от Орды, кто-то считает, что это просто ставшая традиционной форма налогообложения уделов Москвой, лишь формально обусловленная татарскими платежами. Всего же вернее, здесь под "выходами ордынскими" понимаются просто всевозможные расходы, связанные с татарами – включая представительские подарки и пособие собственным вассалам – "служилым татарским царевичам", обосновавшимся в Царевичевом городке (ныне Касимов Рязанской обл.) При этом, 1000 руб. – это никак не 7000 руб.

Как бы то ни было, но Русское государство еще долго выплачивало "поминки" (чаще всего – мехами, "мягкой рухлядью") татарам – в Крым они шли практически весь семнадцатый век: лишь в 1685 удалось через турецкого султана добиться отмены этой "дани безопасности", что подтверждалось позднее подписанным в Стамбуле в 1700 г. мирным договором., но, однако, в 1711 после очередной войны, проигранной Россией, "поминки" возобновились. Да что там: Новгород долгое время регулярно платил определенные суммы Литовским Великим Князьям, а, напротив, невыплата Ливонским орденом т.н. "юрьевской дани" стала поводом к Ливонской войне 1558-1583 г.г., при этом ни о какой политической зависимости Ливонии от Москвы или Новгорода от Литвы в контексте этих выплат речи не велось! Или, скажем, Великая Северная Война 1700-1721 – побежденная Швеция получила, в рамках подписанных с победителями мирных договоров, от них довольно существенные трансферты – одна Россия только заплатила ей 2 миллиона талеров!

Впрочем, есть мнение, что ко времени Ивана III размер ордынской дани серьезно понизился и не превышал 4500 руб. Но, повторим, выплата дани была лишь частью того, что называется политической зависимостью Москвы от Золотой Орды.

Другими компонентами, по идее, должны были быть:

1. символическая – признание легитимности верховенства хана как верховного правителя, по отношению к Московскому Князю.

2. политическая – то есть, готовность двигаться в фарватере ордынской политики, в частности принимать участие в ее военных затеях.

Надо сказать, что второе не имело места уже очень давно, а вот первое еще было довольно крепко во времена Ивана Великого. Сформированное на Руси в самом начале ига представление о ранговом верховенстве ордынского хана над русскими князьями никуда не делось – еще долго на Руси Чингизидов называли "царями" и "царевичами" – как бы преемниками этого титула от поверженной Византии. Пусть в писаниях третьих лиц нередко московские властители и называются царями, но сами они в официальных грамотах смиренно величали себя Великими князьями вплоть до 1547 г. – при том, что царями титуловали и Крымского хана, и Казанского, и даже собственного верного вассала – Касимовского, не говоря уж о ханах Большой Орды. Определял все род – царский род Чингизхана.

Подводя итог, скажем, что политическая зависимость Москвы от Золотой Орды к началу 70 годов пятнадцатого века хоть и осознавалась всеми явным образом, но не была для Руси всерьез обременительной: Орда к этому времени фактически утратила возможность контролировать, кто персонально занимает московский трон, имела крайне слабые инструменты влияния на внутреннюю жизнь Московской Руси, с трудом могла препятствовать ей проводить самостоятельную внешнюю политику (а равно – и не в силах была ее защитить от внешнего врага), тогда как исходы карательных экспедиций ордынских формирований на Русь, даже если ими лично руководил "царь", были теперь далеко не столь очевидны, как двести или даже сто лет назад.

И, тем не менее, освобождение от этой зависимости стояло на повестке дня, Иван III явным образом понимал это как одну из своих задач, и не удивительно, что этот наш величайший политик ее в конце концов и решил – однако, реальное изложение событий, приведших к такому решению весьма далеко от залихватского рассказа про героев, решительно и безоглядно гнущих свою линию, не считаясь с потерями и рисками.

На самом же деле, история наполнена главным образом сонмом крайне осторожных и неоднозначных шагов, половинчатых, компромиссных, каждый из которых меняет ситуацию ненамного и лишь в совокупности с другими такими же, да и то – по прошествии изрядного времени. И делают эти шаги люди, вовсе не склонные доверять серьезные вопросы переменчивому божеству военной удачи: уж больно велики риски, уж больно сильна зависимость легитимности правителя от боевого счастья… Таким образом, коли случилось, что в поле встречаются лицом к лицу две противоборствующие армии – то налицо эксцесс, экзотика, вынужденное и ненормальное развитие политического противостояния. По крайней мере, так относился к своему делу Иван Великий – создатель Русского государства.

225+48+67=340

[Gorban]

25 марта, 1238 года

...началась оборона Козéльска.

В XII веке единое Древнерусское государство разделилось на небольшие княжества, враждовавшие друг с другом. В 1237 году на русские земли, ослабленные междоусобицей, пришло многотысячное войско хана Баты́я. На протяжении нескольких месяцев татаро-монголы опустошали Русь: взяли и разграбили Рязань, Владимир, Москву, Ярославль, Тверь, Торжóк. На обратном пути в степь орда напала на приграничный город Козельск.

Козельск стоял на холме в месте слияния рек Жи́здра и Другусна (ныне Другуска). Обрывистые берега рек мешали подобраться к толстым деревянным стенам.

Князь Козельска был ещё ребёнком и не мог возглавить войско. Но на совете горожане решили обороняться: «Аще князь нашь млад есть, но положимъ животъ свой за нь, и сде славоу сего свѣта приимше. И тамъ небесныя вѣнца от Христа бога приимемь».

Жители Козельска семь недель отражали натиск врага. Они не только отбивались за стенами, но и делали вылазки: «...Исшедше изъ града... нападше на полъкы ихъ, и оубиша от татаръ 4 тысящи». Войска Батыя несли большие потери.

После почти двухмесячной осады враг ворвался в город и истребил всех жителей, включая грудных младенцев: «Батый же взя городъ, изби вси, и не пощадѣ от отрочать до сосоущих млеко».

Осада оказалась неожиданно длинной и кровопролитной для Батыя, привыкшего к более лёгким победам. Он повелел назвать Козельск «злым городом»: «Оттоудоу же воу татарѣхъ не смѣють его нарещи град Козлескъ, но град злый, понеже бишася по семь недѣль».

Больше 200 лет продлится тяжёлое и унизительное для Руси татаро-монгольское иго. Князья будут выплачивать дань и ездить в Орду за ярлыками на княжение. Лишь в XV веке, объединившись, русские княжества смогут отстоять свою независимость.

[Историк. РФ]

http://историк.рф/history_day/25-%d0...e%d0%b1%d0%be/

Монголо-татарские войска начали осаду Козельска — небольшого русского города на реке Жиздре в Черниговском княжестве. Жители Козельска решили на совете: «Наш Князь младенец, но мы, как правоверные, должны за него умереть, чтобы в мире оставить по себе добрую славу, а за гробом принять венец бессмертия». И началась беспримерная по накалу осада.

Весенняя распутица превратила город в островную крепость, и храбрые козельчане умело этим пользовались. Когда захватчики стенобитными машинами разрушили часть крепостных стен и ворвались на вал, небольшая козельская дружина сумела оказать им яростное сопротивление. Козельчанам удалось уничтожить стенобитные машины. Тысячи воинов Батыя остались под стенами города. Только, дождавшись подкрепления, кочевники сумели уничтожить защитников города и жестоко расправились над непокорным городом. Малолетний князь Василий, по сведениям летописца, утонул в крови. Козельск отнял у Батыя семь недель. Разъярённый хан запретил само наименование города и приказал называть Козельск «злым городом».

[Алексей Волынец]

http://rusplt.ru/wins/geroicheskaya-...ska-22432.html
24 марта 2016, 00:00
Русские победы, История

Героическая оборона Козельска

Оборона Козельска. Миниатюра 16 века из Никоновской летописи

Монголы вторглись на Русь в самом конце осени 1237 года. Уже в декабре пала Рязань, в январе 1238 года захватчики разорили Коломну и Москву. Раздробленность древнерусских княжеств не позволила отразить нашествие кочевой империи соединёнными силами — сопротивление монголам в первом походе на Русь оказали лишь дружины и ополчения северо-востока.

В феврале 1238 года войска хана Батыя захватили Владимир, в следующем месяце — Переславль-Залесский, Тверь и Торжок. Начавшаяся весна с приближавшейся распутицей и вскрытием рек ото льда не позволила монголам идти на Новгород, они повернули на юг, в степи, разделившись на несколько отрядов.

Так в конце марта 1238 года основные силы захватчиков, во главе с самим ханом Батыем и лучшим полководцем Чингисхана нойоном Субэдэем, оказались на реке Жиздре у стен города Козельска (ныне райцентр в Калужской области). Восемь веков назад этот небольшой город с населением всего в 4 тысячи человек был столицей отдельного княжества, которым на момент монгольского вторжения номинально правил 12-летний князь Василий Титович.

По оценкам историков монгольские войска вышли к стенам Козельска 25 марта 1238 года. В тот момент захватчики не предполагали, что осада небольшого городка затянется почти на два месяца, до мая.

Рязань монголы штурмовали 6 дней, Владимир и Москву — 5 дней, Торжок они осаждали 2 недели. И лишь Козельск надолго задержал основные силы батыевой армии. Подойдя к стенам города с 10-тысячным отрядом, Батый предложил горожанам сдаться, те ответили отказом. Древнерусский летописец так говорит об этом: «Козляне же совет сътворише — не вдатися Батыю, рекше, яко аще князь наш млад есть, но положим живот свои за него и здесь славу сего света приимше, и там небесные венца от Христа бога приимем».

Началась упорная осада — 10 тысячам опытных монгольских воинов противостояли все горожане, вставшие на укрепления города. Используя осадные машины и камнемёты (русские летописцы их именуют «пращами»), захватчики сумели сделать проломы в стенах, но, как пишут летописцы, «бысть брань велика и сеча зла», монголам не удалось ворваться в горд — «Козляне же ножи резахуся с ними».

В жестоких рукопашных схватках, когда дело дошло даже до засапожных ножей, жители Козельска не только отбили штурм, но и провели успешную вылазку. Им удалось уничтожить часть осадных машин Батыя, как пишет древнерусский летописец: «И исшедше изъ града, исѣкоша праща ихъ, нападше на полъкы ихъ…»

[А. Ю. Карпов]

http://www.portal-slovo.ru/history/44454.php
25.06.2011

«О глухое царство осквернённое!» — такими словами, по летописи, обличал владычество татар князь-мученик Василько Константинович в 1238 году (1). Слова эти несли в себе вполне ясный смысл для древнерусского книжника, имея в виду прежде всего идолопоклонство татар: осквернённое жестокими убийствами и пролитием христианской крови, татарское «царство» оставалось глухо не только к Слову Божию и божественным законам и установлениям, но и к людским мольбам («глухота», невосприимчивость к молитвенному обращению, — таково, по убеждению христианских апологетов, первейшее свойство языческих «кумиров»). В нашем же сегодняшнем понимании к этому прибавляется ещё одно значение летописного выражения: «глухота» татарского «царства» выражалась и в том, что победители и побеждённые изначально не способны были расслышать и понять друг друга, ибо не просто говорили на разных языках, но и мыслили принципиально разными, даже противоположными категориями. И если татарам, особенно на первых порах, вовсе не обязательно было понимать своих «улусников» и «служебников» — довольно было того, что они диктовали им свою волю и требовали от них беспрекословного повиновения во всём, то русским князьям и правителям других подвластных татарам стран приходилось приспосабливаться к новым для себя условиям существования под пятой жестоких завоевателей, принимать их условия, учиться понимать те требования, которые предъявлялись ими, и исполнять эти требования таким образом, чтобы не вызвать гнева и раздражения татарских «царей» и вместе с тем по возможности облегчить собственную участь и участь людей своих княжеств. А для этого в первую очередь надо было научиться правильно вести себя в Орде. Рассказы о пребывании русских в ставке Батыя позволяют не только глубже понять существо ордынского ига, но и увидеть правителя Орды глазами его новых подданных — русских князей и сопровождавших их лиц, со слов которых и записывалось то, что попадало затем в летопись.

Всего в русских летописях сохранились упоминания о шестнадцати поездках русских князей в Орду за время правления Батыя и его ближайших преемников — Сартака и Улагчи (1242—1258); большинство из них были коллективными — в них принимали участие двое или больше князей. При этом в пяти случаях князьям приходилось ехать ещё дальше — в ставку великих ханов в Монголии. Из русских источников известно о пребывании в Орде за это время пятнадцати князей; некоторые из них ездили на поклон к ханам не по одному разу. Так, ростовский князь Борис Василькович совершил шесть таких поездок (в 1244, 1246, 1250, 1256, 1257 и 1258 годах; он и скончается в Орде, но позже — в 1277 году); сын Ярослава Всеволодовича великий князь Александр Невский — четыре поездки (в 1247—1249 годах в Монголию и в 1252, 1257 и 1258 годах; в 1262 году он снова отправится в Орду, к хану Берке, и вернётся на Русь осенью следующего года смертельно больным); его брат Андрей Ярославич ездил в Орду трижды (в 1247—1249, 1257 и 1258 годах); ростовский князь Глеб Василькович — тоже трижды (в 1244, 1249 и 1256—1257 годах; из последней поездки в Монголию, к великому хану Менгу, он привезёт жену — принявшую православие монгольскую княжну); дважды ездили в Орду великий князь Ярослав Всеволодович (первым из русских князей в 1243 году и в 1245—1246 годах; во время последней поездки в Монголию он будет отравлен, и из Каракорума на Русь в 1247 году привезут его бездыханное тело) и его брат великий князь Святослав Всеволодович (в 1245 и 1250 годах); по одному разу — сыновья Ярослава Всеволодовича Константин (в 1243 году совершивший поездку в Каракорум и оставшийся затем в Орде у Батыя в качестве заложника) и Ярослав (1258), Владимир Константинович Угличский и Василий Всеволодович Ярославский (1244), Иван Всеволодович Стародубский (1245), сын Святослава Всеволодовича Дмитрий (1250, вместе с отцом), Даниил Романович Галицкий (1245/46) и Михаил Всеволодович Черниговский (убит в Орде в 1246 году). Ещё один князь, Олег Игоревич Рязанский, пребывал в Орде в качестве пленника в течение пятнадцати лет (с 1237/38 до 1252 года) и в 1242 году был послан Батыем в Каракорум (вернулся в следующем, 1243 году). Мы привели здесь сведения только за указанные годы; впоследствии число поездок русских князей в Орду увеличится: так, например, тот же Глеб Василькович ещё трижды ездил в Орду (в 1268, 1271 и 1277—1278 годах), не отставая в этом от старшего брата Бориса. Ростовским князьям, сыновьям убитого татарами князя Василька Константиновича, вообще приходилось чаще других иметь дело с новыми хозяевами Руси, и они старались обратить эту «дружбу» с «погаными» во благо своих подданных. «Сей [Глеб] от юности своей, с самого нашествия поганых татар и пленения ими Русской земли, начал служить им и многих христиан, обидимых от них, избавил (надо полагать, выкупил из неволи. — А. К.)», — писал о Глебе Васильковиче ростовский летописец. Но служение татарам и «дружба» с ними имели и оборотную сторону. Ростов при Васильковичах превратится в едва ли не «татарский» город, в котором татары будут чувствовать себя весьма вольготно, почти как у себя дома. Стоит сказать и о другом. В числе прочих ростовские князья, и в частности Глеб Василькович, будут участвовать в войнах, которые внук Батыя хан Менгу-Темир вёл на Северном Кавказе против своих врагов — правителей монгольского Ирана, причём участвовать не только по обязанности «улусников» татарского «царя», но и по собственной воле. В этой совершенно чужой для русских внутренней монгольской войне обильно лилась и русская кровь, и кровь враждебных монголам ясов (алан) и других кавказских народов.

Иным русским князьям удавалось сделать в Орде головокружительную карьеру. Так произошло, например, с ярославским князем Фёдором Ростиславичем, прозванным Чёрным, из рода смоленских князей (впоследствии он будет причтён на Руси к лику святых). Правда, и его история относится ко временам более поздним, чем времена Батыя. Как и его сват Глеб Василькович, Фёдор принимал самое деятельное участие в войнах ордынского хана Менгу-Темира на Северном Кавказе. В 1277 году в составе объединённой русско-татарской рати он ходил на ясский город Дедяков: русские тогда «полон и корысть велику взяша, а супротивных без числа оружием избиша, а град их огнём пожгоша», за что удостоились «похвалы» ордынского «царя»; годом позже Фёдор опять воевал вместе с татарами в Болгарской земле. Менгу-Темир, а особенно его «царица» «вельми полюбили» русского князя «мужества ради и красоты лица его»; «он же всегда у царя предстояше и чашу подаваше ему», — рассказывает Житие князя, составленное в XV веке в Ярославле. Должность чашника считалась в Орде весьма почётной. Изгнанный из Ярославля своей тёщей, княгиней Ксенией, и боярами (посадившими на престол после смерти его первой жены сына от этого брака Михаила), Фёдор надолго обосновался в Орде. Здесь он женился вторым браком на принявшей православие татарской царевне, дочери Менгу-Темира, на что было получено благословение от самого константинопольского патриарха. Этот брак, устроенный стараниями татарской «царицы», ещё больше упрочил его положение: хан приказал прислуживать на его свадьбе «князьям и боярам русским», сам «одарил златом и сребром и бисера множеством» и держал всегда при себе: «повеле ему садиться противу себе, потом паки повеле ему дом устроити и вся вдати ему на потребу домовную, елико довлеет (подобает. — А. К.) его господству». В Орде у Фёдора родились сыновья Давыд и Константин (также впоследствии причтённые к лику святых). При поддержке нового хана Туда-Менгу он вернул себе княжение в Ярославле, причём его возвращение в город сопровождалось жестокими расправами над теми, кто прежде отказывался принять его: «…И царёва двора прииде с ним множество татар; и кои быша были ему обиды от гражан, и он же царёвым повелением мьсти обиду свою, а татар отпусти в свою землю в Орду с честию великою к царю». Не раз вместе с другими князьями ходил Фёдор в Орду, не раз наводил на Русь татарские рати, принимавшие участие в жестоких междоусобных войнах, — и вновь горели русские города и сёла, гибли сотни, если не тысячи людей, а князья делили власть над истерзанной и разорённой Русской землёй… Биография Фёдора Чёрного всё же уникальна — хотя бы потому, что через много лет после его смерти, в последние годы существования независимого Ярославского княжества (60-е годы XV века), его обретённые мощи неожиданно для всех проявили дар чудотворения. Но путь, избранный им в глухие годы татарского владычества, — путь раболепного «служения», угодничества правителям Орды, вовлечения их в свои счёты и междоусобные брани, — избирали тогда многие…

Насколько полными можно признать сведения летописей о поездках русских в Орду? Книжники Северо-Восточной Руси писали почти исключительно о своих князьях; их путешествия, по крайней мере за указанный период, фиксировались весьма тщательно, и здесь пропуски маловероятны. Но вот относительно князей, правивших другими областями Руси, этого сказать нельзя. Так, например, ни в Лаврентьевской, ни в какой-либо другой северорусской летописи нет упоминаний о поездке к Батыю галицкого князя Даниила Романовича (о чём подробно рассказывается в Ипатьевской летописи). Ещё более показательно сравнение русских летописей с теми данными, которые приводит Плано Карпини. Итальянский монах-францисканец, посол к монголам римского папы Иннокентия IV, побывал в ставке Батыя дважды: покинув Киев 4 февраля 1246 года, он со своими спутниками прибыл к Батыю 4 апреля, а уже 8 апреля, в самый день Пасхи, вынужден был отправиться дальше, в Каракорум; на обратном пути, выехав из ставки Гуюка 13 ноября того же 1246 года, он достиг ставки Батыя 9 мая 1247 года и вскоре, после повторной аудиенции, поехал домой и окончательно покинул страну татар 9 июня, когда благополучно добрался до Киева. В своей «Истории монгалов» он счёл нужным назвать поимённо всех, с кем встречался в ставках Батыя и великого хана Гуюка и по пути к ним; его сведения точны, поскольку Плано Карпини важно было подтвердить достоверность своих слов, «чтобы не возникло у кого-нибудь сомнения, что мы были в земле татар». Он называет не только князей, но и купцов, воевод и вельмож, отдельных священников и слуг. Так вот Плано Карпини упоминает девять русских князей, встреченных им или его спутниками «в Татарах» за год с небольшим (февраль 1246 — июнь 1247 года), и в отношении пяти или шести из них по летописям также известно, что они в это время находились в Орде (2); о путешествиях к Батыю троих или четверых (3) летописи не сообщают. Наверное, примерно таким же было соотношение известных и не известных нам поездок в Орду русских князей и за другие годы.

Надо сказать, что уже при Батые в его ставке и ставках других монгольских правителей образовались целые русские колонии из людей, более или менее постоянно здесь проживавших. Конечно, в первую очередь, это были пленники и пленницы, насильно вывезенные из русских земель, — рабы, слуги и служанки, рядовые воины, женщины, отданные на потребу проезжающим на многочисленных ямах и постоялых дворах, а также ремесленники. Подавляющее большинство жило в ужасающих условиях. «…Их бьют, как ослов, — писал о пленниках татар Плано Карпини. — …Они мало что едят, мало пьют и очень скверно одеваются, если только они не могут что-нибудь заработать в качестве золотых дел мастеров и других хороших ремесленников… Другие же, которых держат дома в качестве рабов, достойны всякой жалости: мы видели, как они весьма часто ходят в меховых штанах, а прочее тело у них всё нагое, несмотря на сильнейший солнечный зной, зимою же они испытывают сильнейший холод. Мы видели также, что иные от сильной стужи теряли пальцы на ногах и руках; слышали мы также, что другие умирали или также от сильной стужи все члены тела их становились, так сказать, непригодными». Лишь немногим ремесленникам, особо выдающимся мастерам своего дела, удавалось добиться лучшей доли. Тот же Плано Карпини рассказывал о русском мастере золотых дел Косьме, которого он встретил в ставке Гуюка в Монголии: тот жил при дворе великого хана и был очень любим им. Косьма по существу спас Плано Карпини и его спутников, которым без его помощи пришлось бы совсем худо: в ставке Гуюка они провели месяц «среди такого голода и жажды, что едва могли жить, так как продовольствия, выдаваемого на четверых, едва хватало одному», и если бы не Косьма, писал Плано Карпини, «мы, как полагаем, умерли бы». Этот русский мастер изготовил драгоценный трон для великого хана Гуюка, а также печать — и то, и другое он показал Плано Карпини, причём разъяснил и надпись, вырезанную им на печати. Помимо Косьмы, в ставке Гуюка пребывали также другие русские и венгры, в том числе знающие «по-латыни и по-французски»; иные из них знали и монгольский язык, так как «неотлучно пребывали с ними (монголами. — А. К.) некоторые двадцать лет (то есть ещё со времени битвы при Калке. — А. К.), некоторые десять, некоторые больше, некоторые меньше». Гильом Рубрук, проведший зиму, весну и часть лета 1254 года в ставке великого хана Менгу, близ Каракорума, упоминает об одном молодом русском, который «умел строить дома, что считается у них (монголов. — А. К.) выгодным занятием». Он женился на некой пленнице-венгерке, принадлежавшей ко двору одной из жён Менгу; эта венгерская женщина рассказывала Рубруку «про неслыханные лишения, которые вынесла раньше, чем попасть ко двору; но теперь она жила вполне хорошо».

Поскольку русским князьям приходилось часто ездить в Орду и подолгу жить там, они старались окружить себя своими людьми — по большей части русскими и половцами, которые в их отсутствие оставались среди татар, были в курсе всего, что происходило, и могли предупредить своего князя о грозящей опасности или, наоборот, представить выгоды того или иного предприятия. Далеко не всегда они жили дружно; вражда между князьями распространялась и на их слуг, и порой приближённые одного князя чинили козни другому (со случаями такого рода мы ещё встретимся в дальнейшем повествовании). Значительную часть русской колонии и в Сарае, и в кочевых ставках татарских «царей» и «царевичей» составляли купцы, а также православные священники, которые совершали необходимые службы и требы. «Русских клириков» неоднократно упоминает тот же Плано Карпини; именно они, как правило, были посредниками в его общении с татарами, передавали ему важные сведения об их истории (иногда, правда, совершенно фантастические) и рассказывали о том, что происходило в Орде. Порой они оказывались даже в привилегированном положении, входили в окружение как самого Батыя и его сына Сартака (благоволившего к христианам), так и Гуюка. При Батые русский язык стал одним из официальных, дипломатических языков Орды, а потому на службе у монгольских правителей состояли русские секретари, писцы и переводчики, толмачи. Когда Плано Карпини предъявил Батыю буллу папы Иннокентия IV, то она была тут же переведена «на письмена русские и сарацинские (здесь: персидские. — А. К.) и на письмена татар (то есть на уйгурицу, которую использовали монголы. — А. К.)». Точно так же когда монахам-францисканцам в ставке Гуюка была передана ответная грамота великого хана, то их прежде всего спросили, «есть ли у господина папы лица, понимающие грамоту русских или сарацинов или также татар». Очевидно, что в случае положительного ответа на этот вопрос переговоры с папой могли бы проходить легче, с меньшим числом посредников (другое дело, что эти переговоры изначально были обречены на неудачу). И Батый, и Гуюк вполне доверяли своим русским секретарям и полагались на их умение составлять официальные документы. Но подобное доверие было подтверждено многократно доказанной на деле преданностью, услужливостью, готовностью неукоснительно исполнить любое повеление хана.

Доказывать же это приходилось постоянно, и всем без исключения. История общения русских, да и не только русских князей с татарами наполнена многочисленными примерами унижений и обид, лести и раболепства, а также жестоких расправ и казней, на которые хозяева Улуса Джучи никогда не скупились. В этой череде драм и трагедий, мелких интриг и постоянного угодничества, а порой отчаянного мужества и даже безрассудства проступает и личность самого Батыя — то милующего (но, разумеется, на свой лад — так что порой милость эта оборачивалась ещё большим унижением), то карающего тех, кто приезжал к нему на поклон. Ещё и поэтому свидетельства источников на сей счёт представляют для нас особый интерес.

Когда Ярослав, первым из русских князей, добровольно явился к Батыю, он столкнулся с необходимостью исполнения многочисленных и весьма унизительных обрядов, которые полагались по монгольским законам. Для самих монголов эти обряды были наполнены глубоким сакральным смыслом, но в глазах русских они выглядели лишь данью проклятому идолослужению, недопустимым отступлением от норм православной веры. «Обычай же имели хан и Батый, — писал об этом автор древнерусского Жития князя Михаила Черниговского, — если приедет кто поклониться им, то не велели сразу приводить его к себе, но приказывали волхвам вести его сквозь огонь и кланяться кусту и идолам. А из того, что приносили с собой в дар царю, от всего того брали волхвы часть и бросали сначала в огонь и тогда уже пускали к царю их самих и дары. Многие же князья с боярами своими проходили сквозь огонь и поклонялись солнцу, и кусту, и идолам славы ради света сего, и просил каждый себе владений. Они же (хан и Батый. — А. К.) беспрепятственно давали каждому те владения, которые кто хотел…» Пришлось выполнять все эти унизительные обряды и гордому Ярославу Всеволодовичу. О том, что это было именно так, рассказывал позднее один из его приближённых, половец Сонгур, князю Даниилу Романовичу, причём рассказывал с явным злорадством, предвкушая подобные же унижения галицкого князя:

— Брат твой Ярослав кланялся кусту, и тебе кланяться!

— Дьявол глаголет из уст твоих, — отвечал на это Даниил. — Да заградит Бог уста твои, и не слышно будет слово твоё!

Но исполнять обычаи татарские пришлось и ему, как и всем прочим русским князьям, за очень небольшим исключением. Однако смысл того, что происходило, сами русские далеко не всегда понимали правильно.

О подобных обрядах в ставке татарских ханов (за исключением разве что поклонения загадочному «кусту» (4)) сообщают и другие авторы, побывавшие в Орде, — как христиане, так и мусульмане. Из их свидетельств, вкупе со свидетельствами русских источников, и может быть сложена более или менее ясная картина. Сначала о прохождении сквозь огонь, или о «поклонении огню», как иногда ошибочно трактовали это действо русские.

Известно, что монголы приписывали огню очистительную силу. Они почитают «огненную природу» «превыше всего, ибо они верят, что через огонь всё очищается», — рассказывал побывавший у монголов Бенедикт Поляк. Именно по этой причине «каким бы то ни было послам с дарами, которые они приносят их владыкам, надлежит пройти между двух огней, чтобы яд, если они его принесли, или же дурное намерение очистились». Бенедикту Поляку и Джиовании дель Плано Карпини «в силу некоторых соображений» очень не хотелось исполнять эту унизительную процедуру, однако их заверили в том, что обряд этот совершается «не по какой другой причине, а только ради того, чтобы если вы умышляете какое-нибудь зло против нашего господина или если случайно приносите яд, огонь унёс всё зло». Так что и францисканцам, как позднее послу французского короля Людовика IX Андре Лонжюмо (побывавшему у монголов в 1249—1250 годах), послам алеппского султана (в начале 1259 года), египетским послам ко двору ильхана Абаги, сына Хулагу (в 1271—1272 годах), и всем прочим, тоже пришлось пройти между двух огней, прежде чем они сами и привезённые ими подарки были предъявлены хану. «…Они развели с двух сторон костры и прошли через них с нами, при этом колотя нас палками, — вспоминал о своей первой встрече с монгольскими шаманами посол алеппского султана Ибн Шаддад. — Осмотрев ткани (привезённые в качестве даров. — А. К.), они взяли штуку золочёной китайской материи и отрезали от неё кусок длиной в локоть. От него они отрезали более мелкие куски, бросили их на землю и сожгли в костре».

Но точно так же очистительному действию огня подвергались и сами монголы — в том случае, если кто-то из них, пусть и не по своей воле, нарушал какой-либо из многочисленных запретов, установленных монгольскими законами. Например, «после того, как кто-либо умер, — разъяснял Бенедикт Поляк, — необходимо очистить всё, что относится к его стойбищу». А далее он описал саму процедуру, которая, очевидно, применялась одинаково и в отношении своих, и в отношении чужеземцев: «…Разводят два костра, рядом с которыми вертикально воздвигаются два шеста, на верхушках связанные поясом, к которому прикрепляются несколько кусков букерана (5). Под этим поясом между шестами и кострами надлежит пройти людям, животным и провести юрту. Как с той, так и с другой стороны шестов стоят две заклинательницы (в случае с русскими князьями, вероятно, мужчины-«заклинатели», или «волхвы», как их называли русские. — А. К.), которые брызгают водой и произносят заклинания. А если же повозка, проезжая между огней сломается или если какие-либо вещи с неё упадут, то заклинательницы сразу же берут их по своему праву». Точно так же юрта и всё, что находилось в ней, включая людей, подвергались очищению в том случае, если в юрте, например, кто-либо помочился (что было строжайше запрещено), и т. п. Собственно религиозного смысла этот обряд не имел. Упомянутый выше Андре Лонжюмо попал, например, в весьма непростое положение по той причине, что вёз дары для великого хана Гуюка, но к тому времени когда он въехал в землю монголов, Гуюка уже не было в живых; следовательно, в глазах монголов его дары представляли особую опасность — и потому, что были привезены из чужих краёв, и потому, что предназначались мёртвому человеку. «Отсюда брату Андрею и его товарищам надлежало пройти между огнями», — объяснял Гильом Рубрук. Сам же Рубрук всячески отрицал перед монголами, что выполняет посольскую миссию, подчёркивал свою принадлежность к монашескому ордену, своё нестяжание богатств, а потому был освобождён от процедуры «огненного очищения»: «От меня ничего подобного не требовали, так как я ничего не принёс».

Не имел религиозного смысла в глазах монголов и обряд преклонения перед великим ханом, также упомянутый в Житии Михаила Черниговского и других русских источниках. Этот обряд был обязателен для всех, кто желал видеть хана или его наместника, правителя той или иной области Монгольской империи (применительно к русским князьям — Батыя или его преемников, правителей Золотой Орды). Введённый в 1230 году по образцу китайской церемонии коленопреклонения перед императором, он заключался в том, что явившийся ко двору хана должен был стать на оба колена и коснуться земли лбом, опершись о землю ладонями рук. При этом поклонение совершалось как перед живым ханом (или его заместителем), так и перед изображением великого основателя Монгольской империи. Священное изображение Чингисхана находилось в ставке великого хана в Монголии, а потому и поклонение ему носило символический характер — поклоны обращались в сторону юга («на полдень») или на восток. «Этому… идолу кланяются на юг, словно Богу, — рассказывал поляк Бенедикт, — и этому же многих принуждают, в особенности покорённую знать». По свидетельству западных путешественников, в ставке Батыя также имелось изображение Чингисхана — по одной из версий, чуть ли не его золотая статуя. Если так, то от прибывших к Батыю иноземных послов и князей завоёванных стран должны были требовать поклонения и этому истукану. Но для христиан подобная церемония — в какой бы форме она ни проводилась и в какую сторону ни обращались поклоны — была неприемлема, поскольку в христианской традиции преклонение на оба колена воспринималось прежде всего (или даже исключительно) как поклонение Богу. Тем более неприемлемо было поклонение рукотворному изображению Чингисхана, что могло быть воспринято не иначе, как идолопоклонство. С точки же зрения самих монголов, как разъясняет современный исследователь, «ситуация выглядела иначе. Поклоняясь фигуре Чингисхана, знатные чужеземцы приобщались к новой социальной среде “Великого монгольского государства”», занимали в ней своё определённое место. А значит, конфликт, «связанный с различным пониманием одного и того же жеста — преклонения колен — в монгольском и европейском (христианском) придворном этикете… был неизбежен» (6). Иными словами, то, что русские и латиняне принимали за идолопоклонство, в глазах монголов было не более чем изъявлением покорности. Но в том-то и дело, что если в религиозной сфере монголы готовы были идти на уступки, позволяя каждому поклоняться своему богу, то во всём, что относилось к сфере власти, к сфере их господства над другими народами, они не признавали никаких компромиссов.

Веротерпимость действительно была отличительной чертой монголов и одной из основ созданного ими государства. Это соответствовало установлениям Чингисхана, сформулированным в его знаменитой ясе — своде утверждённых им правовых норм. «Поскольку Чингис не принадлежал какой-либо религии и не следовал какой-либо вере, он избегал фанатизма и не предпочитал одну веру другой или не превозносил одних над другими», — писал об этом Джувейни. «Он (Чингисхан) приказал уважать все религии и не выказывать предпочтения какой-либо из них», — вторил ему арабский историк первой половины XV века ал-Макризи. Вообще, свидетельств на этот счёт немало, и принадлежат они как мусульманским, так и христианским авторам. Язычники-монголы с почтением относились ко всем богам, требуя от служителей культа — будь то христиане, мусульмане, буддисты или идолопоклонники — лишь одного: дабы те «правым сердцем (то есть искренне. — А. К.) молились Богу за нас и за племя наше и благословляли нас» (как было сформулировано это требование в ярлыке, выданном русскому духовенству в 1267 году внуком Батыя Менгу-Темиром). За это священнослужители всех конфессий освобождались от даней и податей. Но преувеличивать религиозную терпимость монголов и идеализировать их в этом отношении (как это зачастую делают современные исследователи) было бы неверно. Свобода вероисповедания и отправления различных религиозных обрядов допускалась лишь в тех рамках, в каких она не входила в противоречие с собственно монгольскими обычаями. Последние же соблюдались, как правило, с подчёркнутой суровостью (7). Действительно, монголы «никого не принуждают оставлять свою веру, только бы повиновался во всём их приказам», — констатировал поляк Бенедикт. Но в противном случае, то есть тогда, когда религиозные предписания становились помехой исполнению этих приказов, «они принуждают к подчинению насильно или убивают». Того же мнения держался и глава францисканской миссии Плано Карпини. «…Так как они не соблюдают никакого закона о богопочитании, то никого ещё, насколько мы знаем, не заставили отказаться от своей веры или закона», — писал он, но тут же сам указывал на исключение из этого правила. Этим исключением стала трагическая история русского князя Михаила Всеволодовича, убитого в Орде, и именно по религиозным мотивам, — во всяком случае, как это представлялось русским. Всё происходило в ставке Батыя осенью 1246 года, как раз тогда, когда сам Плано Карпини со своими спутниками, покинув владения Батыя, пребывал в Монголии, в ставке нового властителя Монгольской империи великого хана Гуюка. С особой силой и исключительной остротой история Михаила Черниговского иллюстрирует ту трагедию непонимания, которая характеризует отношения, сложившиеся между завоевателями и завоёванными, прежде всего русскими и татарами.

Примечания

1. Статья представляет собой сокращённый фрагмент из книги: Карпов А. Ю. Батый. М., 2011 (серия «ЖЗЛ»). Там же можно найти полный перечень сссылок на источники и литературу.

2. Ярослав Всеволодович, его сын Константин (не назван Плано Карпини по имени), Даниил Галицкий, Михаил Черниговский (убитый в Орде), предположительно рязанский князь Олег Игоревич (у Плано Карпини — Aloha, без указания на город) и, возможно, князь Святослав Всеволодович (см. след. прим.).

3. Это Роман (скорее всего, сын Олега Рязанского), который «въезжал в землю татар» со своими товарищами; «некто из Русии по имени Святополк» (Santopolicus; может быть Святослав Всеволодович?), встретившийся со спутниками Плано Карпини у Мауци (Могучея); казнённый татарами черниговский князь Андрей (вероятно, Андрей Мстиславич, о убиении которого «от Батыя» сообщают и некоторые русские летописи — но без указания на его путешествие в Орду) и его не названный по имени младший брат.

4. По всей вероятности, под словом «куст» летописцы имели в виду шест, ставившийся вблизи ритуальных костров и украшенный кустами ткани (см. ниже).

5. Букеран, или букаран — вид ткани.

6. См.: Юрченко А. Г. Князь Михаил Черниговский и Бату-хан (К вопросу о времени создания агиографической легенды) // Опыты по источниковедению. Древнерусская книжность. Сб. ст. в честь В. К. Зиборова. СПб., 1997; он же. Золотая статуя Чингис-хана (Русские и латинские известия) // Тюркологический сборник. 2001: Золотая Орда и её наследие. М., 2002. С. 250. Описания обряда коленопреклонения имеется во многих источниках, как восточных, так и западных.

7. Особенно тяжело при первых монгольских ханах приходилось мусульманам. Так, например, в подвластных монголам областях под страхом смерти запрещалось совершать омовения в проточной воде, резать баранов в соответствии с предписаниями шариата и т. д. Это делало жизнь мусульман во многих отношениях невыносимой. Крайне неприязненно относился к мусульманам великий хан Гуюк: ходили даже слухи (очевидно, неправдоподобные), будто он намеревался оскопить всех последователей ислама в своих владениях. Вопиющие примеры насилия над религиозными чувствами мусульман приводил армянский историк XIII века Григор Акнерци, расказывая о правлении Хулагу, основателя династии ильханов в Иране. По его словам, Хулагу «отправил во все города мусульманские по две тысячи свиней, приказав назначить к ним пастухов из магометан, мыть их каждую субботу мылом и кроме травы кормить их миндалём и финиками. Сверх того, он приказал казнить всякого таджика (здесь: мусульманина. — А. К.), без различия состояния, если тот отказывался есть свинину». Это также всего лишь слухи, распространявшиеся среди армян, но, как и в предыдущем примере, слухи весьма симптоматичные.

[А. Ю. Карпов]

http://www.portal-slovo.ru/history/44455.php
25.06.2011

Судьба Михаила Всеволодовича, одного из самых деятельных русских князей домонгольского времени, складывалась после нашествия особенно трудно. Вынужденнный бежать от татар из Галицкой Руси (где, напомню, его на время приютил князь Даниил Романович), Михаил с семьёй вновь устремился в Польшу, к своему дяде Конраду Мазовецкому. Это случилось зимой 1240/41 года, сразу же после того, как Михаил получил известие о взятии Киева и наступлении татар на Галицко-Волынскую землю. Но именно в эти зимние месяцы 1241 года татары начали вторжение и на территорию Польши. Узнав об их приближении, Михаил в страхе решает бежать в «землю Вроцлавскую», к сильнейшему из польских князей того времени Генриху II Благочестивому, правителю Силезии (в русской летописи его называли «Индриховичем», то есть «Генриховичем», — по имени его отца Генриха I Бородатого, тоже князя Силезского). Однако в пути, близ некоего «места немецкого, именем Середа» (возможно, имеется в виду польский город Серадз на реке Варте, притоке Одера), он подвергся нападению живших там немцев: «увидели же немцы, что добра много у него, перебили его людей, и добра много отняли, и внучку его убили». Михаил повернул назад; он был в «печали великой», особенно после того, как узнал, что татары уже начали военные действия против того самого Генриха, к которому он направлялся (и которому, напомню, суждено было погибнуть в несчастной для поляков битве у Легницы 9 апреля 1241 года). Не дожидаясь трагической развязки, Михаил возвратился опять к Конраду, а оттуда, через разорённые земли Галицкой Руси, — в сожжённый татарами Киев, где поселился «во острове», близ города, а его сын Ростислав занял Чернигов. Михаил не стал подтверждать мир с Даниилом («не показа правды», несмотря на все добродеяния его, по выражению летописца), а вскоре его сын Ростислав начал войну против галицкого князя и даже занял Галич, но был разбит и бежал в Венгрию. Как пережил Михаил возвращение орд Батыя через Русь на Волгу, мы не знаем. Но претендовать на Киев, переданный Батыем князю Ярославу Всеволодовичу Суздальскому, он не посмел и перебрался в родной Чернигов. Вскоре, узнав о том, что король Бела отдал-таки свою дочь за его сына, Михаил отправился «в Угры», однако ни его сын Ростислав, ни венгерский король не оказали ему достойной чести, а попросту говоря, выгнали его из страны. Оскорблённый в лучших чувствах, князь вынужден был вновь вернуться на Русь.

На этом метания Михаила Всеволодовича как будто закончились. Теперь выбора у него не оставалось; предстояло жить на Руси, а значит, устраивать свои дела с татарами, получать от них ярлык, дававший право на обладание той землёй, которая принадлежала ему по праву рождения, по праву принадлежности к роду черниговских князей. После того как князь вернулся в Чернигов, продолжает свой рассказ летописец, он «оттуда поехал к Батыю, прося волости своей у него». В этой поездке его сопровождали пятнадцатилетний внук Борис (сын его дочери Марии, вдовы убитого татарами ростовского князя Василька Константиновича) и боярин Фёдор (названный в некоторых редакциях Жития «первым воеводой княжения его»), а также приближённые, свита. Шёл сентябрь 1246 года; следовательно, Михаил направлялся к Батыю по пути, проторенному до него другими князьями — и не только князьями Северо-Восточной Руси, но и его давним недругом, а затем и покровителем, шурином Даниилом Романовичем Галицким, побывавшим у Батыя раньше.

Различные редакции Жития князя Михаила Черниговского рассказывают, что перед тем, как отправиться на поклон к Батыю, князь вместе с боярином Фёдором пришёл за благословением к своему духовнику (в некоторых поздних редакциях он назван по имени — епископ Иоанн), и тот стал наставлять его:

— Многие поехавшие (к Батыю. — А. К.) исполнили волю поганого, прельстившись славою света сего: прошли сквозь огонь, и поклонились кусту и идолам, и погубили души свои. Но ты, Михаиле, если хочешь ехать, не сотвори так: не проходи сквозь огонь, не поклоняйся кусту и идолам их, ни брашна, ни питья их не принимай в уста свои. Но исповедай веру христианскую, ибо не достойно христианам кланяться никакой твари, но только Господу Богу Иисусу Христу!

В этих словах изложена программа полного неприятия татар, неприятия их законов, их «правил игры», их господства над Русью. Запрещалось даже общаться с ними, вкушать одну пищу! Надо полагать, что эта программа отражала взгляды многих — как простых людей, так и князей и иерархов Церкви. Но она обрекала князя Михаила — равно как и любого, кто готов был последовать наставлениям черниговского духовника, — на верную гибель.

(Впрочем, само появление эпизода с духовником князя может объясняться и данью агиографической традиции. Показательно, что в тех редакциях Жития, в которых имеется этот эпизод, полностью затушёвана политическая составляющая поездки Михаила в Орду: его решение ехать к Батыю объясняется исключительно желанием князя «обличити прелесть его», что конечно же весьма далеко от действительности.)

О том, как развивались события в ставке Батыя, куда в сентябре 1246 года прибыл Михаил, мы знаем из разных источников — как русских (летописи, различные версии княжеского Жития), так и иностранных (рассказы Плано Карпини и поляка Бенедикта).

Когда Батыю доложили о приезде русского князя, он повелел привести его к себе. Но сначала Михаилу предстояло исполнить те обычаи, о которых мы говорили выше и о которых предупреждал князя его духовник. «Царь же (Батый. — А. К.) призвал волхвов своих, и когда те пришли к нему, сказал им: “Всё, что полагается по обычаю вашему, сотворите князю Михаилу, а потом приведите его ко мне”», — так рассказывает об этом автор княжеского Жития. Волхвы явились за Михаилом: «Батый зовёт тебя»; и тот в сопровождении Фёдора направился к «месту, где был разложен огонь по обе стороны; многие же (прежде Михаила. — А. К.) проходили через огонь, поклонялись солнцу и идолам». «Послал Батый к Михаилу князю, веля ему поклониться огню и болванам их (то есть идолам. — А. К.)» — так, не вполне точно, передано повеление Батыя в Лаврентьевской летописи. По свидетельству русских источников, Михаил отказался от прохождения через костры: «Не творю аз сего: не иду сквозь огонь и не кланяюсь твари». Однако Плано Карпини, знавший обо всём со слов очевидцев, опровергает это. По его словам, «Михаила, который был одним из великих князей русских, когда он отправился на поклон к Бату, они (татары. — А. К.) заставили раньше пройти между двух огней». Получается, что эту крайне неприятную для себя процедуру русский князь всё же вытерпел. Но «после они сказали ему, чтобы он поклонился на полдень Чингисхану», — и вот здесь Михаил оказался непреклонен. Он «ответил, что охотно поклонится Бату и даже его рабам, — продолжает свой рассказ Плано Карпини, — но не поклонится изображению мёртвого человека, так как христианам этого делать не подобает». «Михаил же князь не повиновался велению их, но укорил его и глухие его кумиры» — так изложено это в Лаврентьевской летописи. Житийное же Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и боярина Фёдора дополняет летописный рассказ целым рядом подробностей, причём некоторые из них находят подтверждение в других источниках.

Волхвы оставили Михаила на том месте, до которого они его довели, а сами направились к Батыю и поведали ему, что «Михаил-де повеления твоего не слушает, сквозь огонь не идёт и богам твоим не кланяется». Батый пришёл в великую ярость («взъярився велми») и послал к Михаилу «одного из вельмож своих, по имени Елдега». Этот Елдега, или Ельдеке (из монгольского племени джурьят), принадлежал к числу наиболее доверенных его лиц; Плано Карпини неоднократно упоминает его в «Истории монгалов» и называет «управляющим» Бату. Именно через Елдегу велись переговоры правителя Орды с лицами, прибывавшими в его ставку. Елдега и передал Михаилу слова Батыя:

— Почему повелением моим пренебрегаешь, богам моим не поклонился? Теперь выбирай себе живот или смерть! Если повеление моё исполнишь, жив будешь и всё княжение своё получишь. Если же не пройдёшь сквозь огонь, не поклонишься кусту, ни идолам, то злой смертью умрёшь!

И Михаил сознательно избрал для себя крестный путь, смертную муку, отвечав Батыю через того же Елдегу:

— Тебе, царю, кланяюсь, поскольку тебе Бог поручил царство света сего. А тому, кому поклоняются (то есть идолам. — А. К.), не поклонюсь!

(Или, как переданы слова князя в Ипатьевской летописи: «Раз уж Бог предал нас и волость нашу за наши грехи в руки ваши, тебе кланяемся и почести приносим тебе. А закону отцев ваших и твоему богонечестивому повелению не кланяемся!»)

И сказал на это Елдега:

— Знай, Михаиле, что уже мёртв ты!

Решение князя всецело поддержал только боярин Фёдор. Прочие же, бывшие с Михаилом, всячески отговаривали его и умоляли подчиниться требованиям татар. С «плачем многим» обращался к деду его внук, юный ростовский князь Борис:

— Господине отче! Створи волю царёву!

Также и другие бояре уговаривали князя, обещая все вместе, всею Черниговскою землёй, принять на себя епитимию за невольное его согрешение. Но князь оставался твёрд:

— Не хочу только по имени зваться христианином, а дела поганых творить!

Собралось же на месте том множество людей — как христиан, так и «поганых» (язычников), рассказывает Житие, — и все они слышали то, что отвечал русский князь посланнику Батыя. Михаил сбросил со своих плеч княжеский плащ — зримый символ его земной власти. Вдвоём с боярином Фёдором они причастились Святых даров, которые вручил им перед поездкой в Орду их духовник, и начали петь молитвы. Тут и появились убийцы, посланные от Батыя. «И когда, приехав, убийцы соскочили с коней, они схватили святого Михаила за руки и за ноги и начали бить его руками по сердцу. А потом повергли его ниц на землю и били его пятками». Избиение продолжалось в течение долгого времени, пока один из убийц — заметим, русский, а не татарин, некий «законопреступник, отвергший христианскую веру», по имени Доман, родом путивлец, то есть выходец из Северской земли (принадлежавшей князьям Черниговского дома!), — не довершил начатое злодейство и не прикончил князя: «сий отрезал святому мученику Михаилу честную его главу и отбросил её прочь». Затем убийцы приступили к Фёдору, предлагая ему — если он исполнит их волю — «всё княжение» убитого ими Михаила. Фёдор отказался, предпочёл разделить участь своего князя. Его подвергли тем же мучениям, что и Михаила, а затем, так же, как и Михаилу, отрезали ему голову. Именно отрезали ножом, а не отрубили: это особо оговорил в отношении обоих казнённых Плано Карпини. Такая смерть, как мы знаем, считалась у монголов особенно позорной. Но в глазах русских она уподобляла Михаила многим великим мученикам за веру прежних времён, в частности святому Борису, русскому князю-страстотерпцу, принявшему такую же мученическую смерть в начаале XI столетия.

Смерть Михаила Черниговского и боярина Фёдора случилась 20 сентября, и этот день почитается ныне как день их памяти. Церковное прославление Михаила и Фёдора началось с Ростова — города, в котором правили внуки князя Михаила Всеволодовича Борис и Глеб и мать их Мария Михайловна. Ещё при жизни княгини Марии (умершей в декабре 1271 года) в Ростове была сооружена первая деревянная церковь во имя святого Михаила Черниговского и установлено празднование святым, вскоре распространившееся по всей Русской земле.

Внук Михаила Борис, по всей вероятности, не присутствовал при страшной сцене убийства. Ростовский книжник, автор соответствующей части Лаврентьевской летописи, сообщает о том, что Батый «отпустил князя Бориса к Сартаку, сыну своему», и тот, известный своим благожелательным отношением к христианам, оказал ему «честь» — то есть поступил с ним так, как это было принято в отношении проявивших покорность русских князей: взял у него дары и отправил домой, в Ростов.

Стоит отметить, что русские источники отнюдь не сразу стали открыто обвинять в расправе над Михаилом самого Батыя. В Ростовской (Лаврентьевской) летописи о гибели князя говорится в общей форме, без упоминания о тогдашнем правителе Орды: «…тако без милости от нечестивых заколен бысть и конец житью прият». Это понятно: имя Батыя названо здесь чуть ниже, в сообщении о благополучном «отпуске» им ростовского князя Бориса Васильковича. Нет прямых обвинений в адрес Батыя и в ростовской же по происхождению редакции Жития князя Михаила Черниговского, составленной при жизни его внуков, в 70-е годы XIII века. Там убийцей князя назван Елдега, действующий как бы от собственного имени: «Некто же от вельмож царя того, глаголемый Елдега, повеле мучити его (Михаила. — А. К.) различными муками и посем повеле честную его главу отрезати». И лишь в тех текстах, которые не были связаны происхождением с Ростовом — местом первоначального церковного прославления князя Михаила и боярина Фёдора, — обвинения в адрес Батыя звучат в полную силу. Так в Галицко-Волынской (Ипатьевской) летописи: «Батый же, яко свирепый зверь, разъярившись, повеле заклати [князя Михаила], и заклан (убит. — А. К.) бысть беззаконным Доманом Путивльцем нечестивым…» Слова о «великой ярости» Батыя повторены и в тех редакциях Жития князя Михаила и боярина Фёдора, которые также имеют не ростовский, а общерусский характер.

Современные исследователи ещё больше усложняют картину. Дело в том, что какую-то роль во всём произошедшем сыграли люди суздальского князя Ярослава Всеволодовича (к тому времени находившегося в Монголии, куда он был послан Батыем для участия в избрании великого хана Гуюка). Но какова была их роль, сказать трудно. Известно, что Михаил и Ярослав были непримиримыми врагами; вражда эта началась ещё с их соперничества за Новгород в 20-е годы XIII века и продолжалось до самой их смерти. Именно Ярослав получил от Батыя ярлык на Киев — а на этот город, напомню, претендовал и Михаил Черниговский. Понятно, что для Ярослава черниговский князь оставался опасным конкурентом. Батый же в русских делах поставил на Ярослава, но, поддерживая суздальского князя, он, наверное, был не прочь сыграть на противоречиях, существовавших между ним и другими русскими князьями. Плано Карпини, описывая гибель Михаила в целом весьма схоже с летописью (что и неудивительно, ибо его информаторами были, главным образом, русские), сообщает, однако, ряд удивительных подробностей. Он тоже утверждает, что Михаилу неоднократно предлагали исполнить положенные обряды. Но оказывается, что в роли посредника выступил сын суздальского князя. Речь идёт о Константине, который находился в ставке Батыя на положении заложника, обеспечивая безусловную лояльность отца. (Это было обычной практикой монголов: у тех князей, «которым они позволяют вернуться, — объяснял Плано Карпини в другом месте, — они требуют их сыновей или братьев, которых больше никогда не отпускают, как было сделано с сыном Ярослава, неким вождём аланов и весьма многими другими».) По всей вероятности, Константин сумел заслужить доверие Батыя, поскольку именно ему было поручено сообщить Михаилу, «что он будет убит, если не поклонится». Но и Константину черниговский князь отвечал то же, что и другим, — «что лучше желает умереть, чем сделать то, чего не подобает». Само убийство Плано Карпини описывает схоже с летописью: князя били «пяткой в живот (или, по версии Бенедикта Поляка, в грудь. — А. К.) так долго, пока тот не скончался». Но при этом убийцей он называет какого-то «приближённого» (или, в другом переводе, «телохранителя»), который, как выясняется, убивал черниговского князя «вопреки своему желанию». Более того, латинский текст «Истории монгалов» можно понять в том смысле, что речь идёт о «приближённом» не Батыя, но князя Ярослава Всеволодовича!

Насколько верно такое понимание текста? И что оно меняет в наших представлениях о судьбе несчастного Михаила?

Сначала о самой возможности участия людей Ярослава в убийстве черниговского князя. Какие-то «приближённые» Ярослава, несомненно, оставались в ставке Батыя и после того, как их князь уехал в Монголию. Они входили в окружение совсем ещё молодого Константина Ярославича (ко времени описываемых событий ему было около двадцати лет или едва за двадцать). Одним из них был известный нам Сонгур (или Сангор), «воин из Руссии… родом коман (половец. — А. К.), но теперь христианин», как характеризует его Плано Карпини. Это тот самый Сонгур, «человек Ярослава», который несколькими месяцами раньше позволил себе с дерзостью говорить с князем Даниилом Галицким. По свидетельству Плано Карпини, он был приставлен к сыну Ярослава, «как и другой русский, бывший нашим толмачом у Бату, из земли Суздальской». Кроме того, у нас имеются сведения, что в Орде в это время находилась жена Ярослава Всеволодовича, и эта женщина тоже была близка ко двору Батыя и пользовалась его доверием (1). Рядом с ней должны были находиться лица, вполне преданные Ярославу. С одним из таких людей — неким Угнеем (судя по имени, также половцем), выехавшим из Орды той же осенью 1246 года и направлявшимся в ставку Гуюка в Каракорум, — Плано Карпини встретился на обратном пути; этот Угней отправился в Монголию «по приказу жены Ярослава и Бату». Наверное, нельзя исключать, что кто-то из приближённых Ярослава, его сына или жены — вместе с людьми Батыя или того же Елдеги — мог участвовать в расправе над Михаилом и Фёдором. В принципе, ничего нового здесь нет: ведь из русских источников мы и без того знаем, что одним из убийц Михаила (и даже главным его убийцей!) был русский — некий Доман «Путивлец». Если же учесть, что версии русского летописца и итальянского автора восходят к одному источнику — рассказам русских очевидцев ордынской трагедии, — то нет ничего невероятного и в предположении, что Плано Карпини, говоря об убийце Михаила — каком-то «приближённом» князя Ярослава Всеволодовича, — имеет в виду того самого Домана, которого в той же связи называет Галицко-Волынская летопись. Правда, этот Доман был выходцем из Северской земли — но мало ли таких выходцев из разорённых черниговских и северских земель в первые десятилетия после нашествия вынуждены были покинуть свои дома? Многие переселялись в Суздальскую землю (раньше других оправившуюся от татарского погрома); некоторые оказались на службе у суздальских или галицких князей, другие были уведены в Орду, а кое-кто, наверное, отправился туда добровольно. Важно и другое. Независимо от того, как понимать фразу Плано Карпини и чьим «приближённым» или «телохранителем» был убийца князя Михаила, приказ об убийстве отдал Батый. Иначе быть просто не могло: убийство в ставке правителя Орды без его на то воли само по себе являлось тягчайшим преступлением. Да и совершил своё чёрное дело этот палач, исполнитель чужой воли, «вопреки своему желанию» — во всяком случае, если верить тому же Плано Карпини.

Между тем современные исследователи, опираясь в том числе на свидетельство итальянского монаха, а также на соображения отвлечённого характера и разного рода логические допущения, всё чаще склоняются к полному пересмотру традиционной версии убийства князя Михаила Черниговского. «Отказ от тех или иных требований посольского церемониала не мог повлечь за собой позорную смерть князя, — утверждает, например, А. Г. Юрченко, автор одного из наиболее глубоких исследований этой истории. — …Если мы примем мотивировку события в соответствии с агиографической легендой, то должны признать случай с Михаилом единственным в своём роде фактом религиозного принуждения… Скорее всего, русская версия трагической истории князя Михаила является от начала до конца вымышленной; в противном случае она имела бы повторы» (2). В поисках истинных причин случившегося историки обращаются к различным сторонам жизни самого Михаила и его взаимоотношениям с татарами и русскими князьями. Убийство князя связывают то с его мнимыми тайными переговорами с папской курией, о чём будто бы стало известно Батыю, то с местью за убийство татарских послов во время его княжения в Киеве, то, наконец, с его давней ссорой с князем Ярославом Всеволодовичем, которого решительно поддержал Батый, позволивший людям суздальского князя расправиться с их врагом, — но только не с его отказом поклониться идолу Чингисхана. Но можно ли согласиться с такой резко негативной оценкой русской версии (подтверждённой к тому же свидетельством монахов-францисканцев)? Мне представляется, что нет.

Как видно из приведённой выше цитаты, историки в подтверждение своих слов ссылаются прежде всего на исключительность расправы над Михаилом (что, между прочим, отмечал ещё Плано Карпини!). Однако поведение Михаила в ставке Батыя стоит сравнить не только с поведением там же других русских князей — например, Ярослава Всеволодовича, Даниила Галицкого или Александра Невского, которые сумели сохранить жизнь и добиться благорасположения правителя Орды. Случалось и по-другому. В нашем распоряжении имеется подробный рассказ об очень похожем инциденте, произошедшем менее чем через год после убийства князя Михаила, в конце весны — летом 1247 года, в Армении, в ставке предводителя монгольских войск в этой части их державы Бачу-нойона. Рассказ этот принадлежит монаху Симону де Сент-Квентину, участнику посольства монахов-доминиканцев во главе с братом Асцелином, отправленных папой Иннокентием IV в очередной попытке наладить контакты с завоевателями-татарами. Когда Асцелин со своими спутниками прибыл в ставку Бачу-нойона (а случилось это 24 мая, в самый день памяти святого Доминика, основателя ордена), ему было заявлено буквально следующее:

— Если вы хотите видеть лицо нашего государя (Бачу-нойона. — А. К.) и вручить ему грамоту вашего государя (папы. — А. К.), то должны поклониться ему как сыну Божию, царствующему на земле, преклоня пред ним три раза колено; ибо хан, сын Божий, царствующий на земле, повелел нам, чтобы все, сюда приходящие, поклонялись князьям его, [Бачу]-нойону и Батыю (отметим это упоминание имени правителя Улуса Джучи. — А. К.), как самому ему, что мы до сих пор исполняем и навсегда твёрдо соблюдать намерены.

У доминиканцев возникло вполне резонное опасение: не является ли то, что им предлагают, идолопоклонством? Сомнения развеял брат Гвихард Кремонский, который хорошо знал нравы и обычаи татар, поскольку до этого семь лет провёл в Тифлисе, под властью татар, в одном из тамошних доминиканских монастырей, и присоединился к посольству позже остальных, уже в пути. «Не бойтесь, чтобы поклонение, требуемое… по повелению хана от всех приходящих сюда послов, было идолопоклонство, — объяснил он братьям. — Но оно означает только покорность святейшего отца (папы. — А. К.) и всей Римской церкви хану». После таких слов члены посольства единодушно отказались совершать поклонение, даже под угрозой смерти, — «как для сохранения чести православной (католической. — А. К.) церкви, так и для того, чтобы не подать соблазна грузинам, армянам, грекам, персам, туркам и всем восточным народам, кои таковое поклонение приняв за знак подданства и долженствуемой некогда платиться от христиан татарам дани, не подали бы тем случая врагам церкви нашей расславить о том с надменностию по всему востоку; также и для того, чтобы христиане, находящиеся у них в плену или в подданстве, не потеряли совсем надежды освободиться от них… и чтобы сим изъявлением покорности… не принести православной церкви посрамления и не показать вида малодушия и страха смерти». Отказ от преклонения колен сильно осложнил положение доминиканцев в ставке нойона. Их всё же не стали лишать жизни, но к Бачу-нойону так и не допустили.

Ситуация с посольством Асцелина выглядит как бы зеркальным отражением того, что произошло с князем Михаилом Черниговским и боярином Фёдором. В самом деле, если черниговский князь и его воевода согласны были признать власть ордынского «царя» и поклониться ему, но решительно воспротивились исполнить кажущиеся им языческими обряды, то монахи-доминиканцы, напротив, рассудили, что к идолопоклонству обряд этот не имеет отношения, но отказались совершать его именно потому, что увидели в нём форму изъявления покорности монголам. Итог же для тех и других едва не оказался одинаковым. Симон де Сент-Квентин сообщает, что Бачу-нойон трижды принимал решение о казни строптивых доминиканцев, то собираясь убить всех, то лишь двоих, а двоих отослать домой, то угрожая содрать с Асцелина кожу и, набив её соломой, послать в назидание папе. Спасло Асцелина и его спутников лишь то, что они были послами, а монголы никогда не убивали послов (3). (Ибо в случае такого убийства любой монгольский военачальник, какого бы высокого ранга он ни был, сам заслуживал наказания со стороны верховной власти — о чём, собственно, и напомнил Бачу-нойону один из его приближённых.) Михаил послом не являлся, а потому принцип неприкосновенности в отношении к нему, увы, был неприменим (4). И отказ от выполнения требуемого обряда не мог закончиться для него так же бескровно, как для братьев-доминиканцев. Нюансы же в понимании сути происходящего, сколь существенными ни кажутся они современным историкам, в случае с черниговским князем были не так уж важны. То, что в глазах русских являлось мученической гибелью за веру, в понимании монголов было казнью за нежелание признать власть великого хана и её божественное происхождение. Но на деле это означало одно и то же.

Справедливости ради отметим, что поведение самого Батыя в этой кровавой истории выглядит отнюдь не столь однозначным, как это обыкновенно представляется. «Разъярившийся», «яко свирепый зверь» (по словам автора Галицко-Волынской летописи), он далеко не сразу отдал приказ убить Михаила. В традициях монголов вообще было тщательно расследовать любое преступление. Виновного обычно наказывали смертью лишь после того, как убеждались, что он совершил преступление намеренно, а не по незнанию или случайно, — в противном случае наказание было более мягким или же его не было вовсе. Характерный пример, подтверждающий это, можно отыскать в записках Гильома Рубрука. Ему, как и всем, кто являлся в ставку хана, было известно о строжайшем запрете касаться при входе в юрту и при выходе из неё порога или верёвок, на которых она держалась; нарушение этого запрета грозило смертью. Между тем, когда Рубрук пребывал в ставке великого хана Менгу, один из его спутников, пятясь назад и кланяясь великому хану, споткнулся о порог. Стражники, зорко наблюдавшие за порогом, немедленно «наложили на него руки и приказали ему остановиться». Было проведено расследование, в ходе которого выяснялось, предупреждал ли кто-нибудь монахов «остерегаться от прикосновения к порогу» или нет. И хотя подобные предупреждения имели место, Рубрук сумел отговориться тем, что у них не было хорошего толмача и потому понять суть предостережений они не смогли. Этого оказалось достаточно: виновного простили, хотя впоследствии «ему никогда не позволяли входить ни в один дом хана». Вот и черниговского князя неоднократно от имени самого Батыя предупреждали о тех последствиях, которые будет иметь отказ от совершения обряда. К нему посылали то Елдегу, то Константина Ярославича — очевидно, желая удостовериться, что Михаил всё правильно понял и его правильно поняли, и речь идёт не о каком-то недоразумении или ошибке, а об осознанном проступке. Так что Батый — если взглянуть на произошедшее глазами татар — вовсе не проявлял в отношении русского князя какой-то особой свирепости; напротив, он тянул с роковым решением, давал возможность Михаилу оправдаться. И лишь после того, как выяснилось, что черниговский князь действует вполне сознательно и упорствует в своём неприятии воли правителя Орды, участь его решилась. В этой ситуации Батый, всегда строго следовавший монгольским законам, просто не мог оставить его в живых. Как говорится, «ничего личного»…

Наверное, можно сказать, что смерть черниговского князя оказалась на руку Ярославу Всеволодовичу. Но даже если так, воспользоваться ею Ярослав не успел. В том же злосчастном сентябре 1246 года он и сам принял смерть — и тоже от рук монголов, отравленный в ставке тогдашней правительницы Монгольской державы, матери великого хана Гуюка Туракины-хатун, недоброжелательницы Батыя. Случилось это 30 сентября. Так смерть с разницей всего в десять дней соединила двух русских князей, жестоко враждовавших друг с другом при жизни.

В истории России два этих князя олицетворяют собой две линии, две политики во взаимоотношениях с Ордой. Во многом эти линии были противоположны. Ярослав избрал путь беспрекословного подчинения татарам, сотрудничества с ними; в дальнейшем путь этот продолжат его сын Александр Невский, а затем и князья Московского дома. В конечном же итоге этот путь приведёт к тому, что накопившая силы, избавившаяся от разорительных татарских ратей, окрепшая Русь сбросит-таки ненавистное ордынское иго. Путь Михаила был иным — этот путь привёл его к гибели, как должен был привести к неминуемой гибели любого, кто последовал бы за ним. Но для поколений русских людей два эти пути оказались в неразрывном единстве. Подвиг Михаила Черниговского, как и подвиг других мучеников за веру и великих праведников, оправдывал ту далеко не праведную жизнь, которую по большей части приходилось вести в годы татарской неволи русским людям, — оправдывал и давал надежду на то, что Бог помилует Русскую землю и освободит её от жестокого рабства. Наверное, можно сказать и так: без подвига Михаила, без осознания его смерти в Орде как отказа от принятия «поганских» обычаев татар, как подвига во имя веры — великой Куликовской победы не случилось бы точно так же, как и без благоразумной, осторожной, выжидательной политики суздальских, а затем и московских князей. И не случайно, что церковное прославление Михаила Черниговского и боярина Фёдора началось именно с Ростова — города, чьи князья более иных погрязли в угодничестве «поганым» татарам. Как оказалось очень скоро, не только им, но всей Русской земле жизненно необходимо было небесное заступничество новых мучеников за веру.

Смерть Михаила Черниговского оказалась, увы, не единственной смертью русского князя в ставке Батыя. В том же 1246 году здесь произошла ещё одна трагедия, о которой поведал Плано Карпини. «Случилось также в недавнюю бытность нашу в их земле, — писал он, — что Андрей, князь Чернигова… был обвинён пред Бату в том, что уводил лошадей татар из земли и продавал их в другое место; и хотя это не было доказано, он всё-таки был убит». Об убиении «от Батыя» некоего князя Андрея Мстиславича сообщают под тем же 1246 годом и отдельные русские летописи. Правда, Андрей не был черниговским князем. Слова Плано Карпини, по-видимому, надо понимать в том смысле, что он княжил где-то в Черниговской земле, владея одним из небольших уделов. Обвинение, предъявленное ему, было очень серьёзным: по монгольским законам кража лошадей безусловно каралась смертью. Однако Плано Карпини, видимо, не случайно поясняет, что вина русского князя не была доказана: он был вызван в Орду и казнён там без должного расследования. Почему так произошло, мы не знаем. Возможно, что как раз в этом случае сказались «свирепость» Батыя и его личное чувство обиды и раздражения или были задеты какие-то его личные интересы. Отчасти это подтверждается тем, какое развитие получила история с казнённым русским князем.

О её не менее драматичном продолжении рассказывает тот же Плано Карпини. Узнав о гибели старшего брата, к Батыю прибыли младший брат и вдова убитого. Юный русский князь, ещё отрок, намеревался просить правителя Орды «не отнимать у них земли», то есть подтвердить ярлыком его право на удел брата. Батый согласился, но поставил перед ним немыслимое условие: «Бату сказал отроку, чтобы он взял себе в жёны жену вышеупомянутого родного брата своего, а женщине приказал поять его в мужья, согласно обычаю татар. Тот сказал в ответ, что лучше желает быть убитым, чем поступить вопреки закону христианскому. А Бату тем не менее передал её ему, хотя оба отказывались, насколько могли, и их обоих повели на ложе, и плачущего и кричащего отрока положили на неё, и принудили их одинаково совокупиться сочетанием не условным, а полным».

Сцена поистине ужасная! То, что заставили сделать юного русского князя (возможно, ещё даже и не знавшего женщин!), было для монголов обычным делом. Младшему брату в обязательном порядке доставались жёны его умершего старшего брата, а часто — ещё и жёны отца (за исключением его собственной матери). Но с точки зрения русских, с точки зрения христиан, это было неслыханное кощунство, прелюбодеяние, кровосмешение, похабство — к тому же совершённое против воли, насильно, на виду у всех, наверное, под хохот и улюлюканье окружающих татар!

В этой сцене, описанной итальянским монахом, личность Батыя просматривается вполне отчётливо, являя свои наиболее отвратительные черты. Да, он и в самом деле исполнил желание приехавшего к нему княжича, заодно приобщив юношу к монгольским обычаям супружества (как мы увидим, Батый и в других случаях был не прочь хотя бы слегка, в насмешку, «отатарить» своих русских «гостей»). Но при этом он не мог не понимать, какую чудовищную травму наносит юному русскому князю и насколько задевает его религиозные чувства. Все его действия исполнены ничем не прикрытым желанием унизить княжича, надругаться над ним, притом сделать так, чтобы о случившемся стало известно и на Руси. Уж коли об этом пишет Плано Карпини, то русские — можно не сомневаться — знали о произошедшем в деталях! Летописи, разумеется, умалчивают об этой постыдной истории. Что и понятно: неслыханному унижению подвергся не только юный черниговский княжич, но и весь княжеский род, и писать о таком было немыслимо.

Перечень князей, казнённых в Орде, не исчерпывается именами Михаила Черниговского и Андрея Мстиславича. Напомню, что ещё раньше, в 1242-м или 1243 году, был казнён князь Мстислав Рыльский — но где это произошло, на Руси или в Орде, неизвестно. Справедливости ради, отметим, что за годы пребывания Батыя на Волге других случаев кровавых расправ над русскими князьями в его ставке, кажется, не было; во всяком случае, источники о них не сообщают. По всей вероятности, до подобных крайностей Батый всё же старался не доводить дело. А вот при его преемниках жестокие убийства в Орде возобновятся. Следующей жертвой станет сын Олега Рязанского князь Роман Ольгович, казнённый 19 июля 1270 года, при внуке Батыя Менгу-Темире. Его убийство описано в летописях с леденящими кровь подробностями: татары «заткоша уста его убрусом (полотнищем. — А. К.), и начаша резати его по суставам и метати разно, и, яко разоимаша его, остася труп един, они же одравше главу ему, взоткоша на копие». Ну а потом придёт черёд тверских князей, один за другим принимавших смерть в Орде. Но это уже совсем другая страница в истории русско-ордынских отношений…

Примечания

1. Речь идёт о последней, третьей или четвёртой по счёту, супруге князя, на которой он женился после того, как в мае 1244 года в Новгороде умерла княгиня Феодосия (в постриге Евфросиния), мать всех его сыновей. Кем была эта женщина, неизвестно. Летописи не сообщают о новом браке Ярослава Всеволодовича. Однако Плано Карпини, возвращавшийся из Каракорума в ставку Батыя на Волге зимой 1246/47 г., встретил в «земле бесерменов» (в долине Сырдарьи) некоего Угнея, «который по приказу жены Ярослава и Бату ехал к вышеупомянутому Ярославу», к тому времени уже покойному.

2. Юрченко А. Г. Золотая статуя Чингис-хана… С. 253. В более ранней работе позиция автора выглядит противоречивой: с одной стороны, нежелание Михаила «кланяться изображению Чингис-хана… не могло повлечь за собой мученическую смерть князя»; с другой: «Причиной убийства князя вполне мог послужить его отказ от преклонения колен перед идолом Чингис-хана» (он же. Князь Михаил Черниговский и Бату-хан… С. 118, 119).

3. Это было хорошо известно в Европе, в том числе и от русских. «Послов они благосклонно принимают, расспрашивают и отпускают», — рассказывал русский архиепископ Пётр участникам Лионского собора 1245 года. По всей вероятности, доминиканцы были знакомы с его рассказом, что, между прочим, может отчасти объяснять их стойкость.

4. А потому слова А. Г. Юрченко о «посольском церемониале» применительно к Михаилу (см. выше) представляются неправомерными.

[А. Ю. Карпов]

http://www.portal-slovo.ru/history/44456.php
25.06.2011

Личность Батыя вполне отчётливо проявляется и в другой, менее трагической, но также весьма тягостной для русского сердца истории, отражённой в летописи, — истории его общения с галицким князем Даниилом Романовичем, сильнейшим из правителей тогдашней Руси.

Как мы помним, Даниил дольше других русских князей сопротивлялся власти татар. Ещё в те годы, когда татары ушли в Польшу и Венгрию, он подверг жесточайшему разорению землю болоховских князей, союзников татар: «города их огню предал и гребли (оборонительные валы. — А. К.) их раскопал»; Даниил потому испытывал к ним ненависть, объясняет галицкий летописец, что болоховцы «на татар большую надежду имели». Как и князья Северо-Восточной Руси, Даниил прилагал много усилий к тому, чтобы возродить жизнь в разорённых и обезлюдевших городах своего княжества (тем более, что некоторые его города так и не были взяты татарами). Он много способствовал возвращению жителей, бежавших из своей земли во время нашествия, принимал беженцев из иных областей, в том числе и беглецов от самих татар, приглашал иноземцев. «Князь Даниил… начал призывать немцев и русь, иноязычников и ляхов (поляков. — А. К.), — пишет галицкий книжник о возрождении Холма, стольного города княжества. — Шли [к нему] изо дня в день и юные, и мастера всякие, бежавшие из Татар: седельники, и лучники, и тульники (колчанщики. — А. К.), и кузнецы по железу и меди и серебру. И всё ожило, и наполнились дворы вокруг града, и поле, и сёла». В Холм свозили и святыни, спасённые во время разорения Киева и других южнорусских городов: летописец упоминает киевские иконы Спаса и Пресвятой Богородицы из Фёдоровского монастыря, киевские колокола, икону из Овруча (в Древлянской земле). Правда, почти всё это богатство сгорело во время великого пожара, уничтожившего город, так что Холму так и не удалось стать «вторым Киевом» — к чему, вероятно, стремился князь. Отстраивались и другие города Галицкой и Волынской земли. Даниилу и его брату и соправителю Васильку очень много приходилось воевать — то с поляками (в 1243 и 1244 годах они дважды подступали к Люблину и добились заключения выгодного для себя мира), то с венграми, то с язычниками литовцами и ятвягами. Именно в годы после нашествия окончательно сломлена была боярская оппозиция, и власть Даниила утвердилась во всей Галицко-Волынской земле. Последним аккордом этой борьбы стало сражение войск Даниила и Василька Романовичей с объединённым венгерско-польско-русским войском, посланным на Галич венгерским королём Белой IV. Во главе этого войска стояли зять короля русский князь Ростислав Михайлович — главный противник Романовичей и претендент на галицкий стол, — а также старый венгерский воевода бан Фильний («Филя гордый», как именовали его на Руси) и польский пан Флориан Войцехович. 17 августа 1245 года у города Ярослава, в западной Галичине, войска галицких князей нанесли врагам сокрушительное поражение. Множество венгров и поляков были убиты или попали в плен. В числе последних оказался и «гордый» Фильний, казнённый по приказу Даниила. Ростислав же бежал, и с этого момента его имя исчезает из русской истории (он перешёл на службу королю, получил от него земли в Сербии, между Дунаем, Савой и Дравой, и превратился в одного из банов — феодальных магнатов).

Победа у Ярослава стала несомненным триумфом Даниила Галицкого. Но радоваться ему довелось недолго. Той же осенью 1245 года к князьям Романовичам явился посол от Могучея (Мауци), владетеля одного из улусов в державе Батыя. Его требование к Даниилу выражено в летописи очень ёмко, всего одной короткой фразой:

— Дай Галич!

И «был [Даниил] в печали великой, ибо не укрепил городов земли своей, — рассказывает летописец, — и, посовещававшись с братом своим, поехал к Батыю, так сказав: “Не дам половины отчины своей, но еду к Батыю сам”» (1).

Смысл требования татар ясен не до конца. Судя по размышлениям самого Даниила, Мауци претендовал на половину его княжества — то есть, скорее всего, на одну только Галицкую землю, не трогая Волыни. Если так, то и Мауци, и Батый (который, несомненно, санкционировал его действия) неплохо разбирались в междукняжеских отношениях. Волынь действительно была «отчиной» Даниила Романовича, а вот на Галич претендовали и другие русские князья, и венгры, и спор за него только-только завершился битвой у Ярослава. Обосновать же эти претензии татар можно было одним: Даниил до сих пор не признал власть Батыя, а, как мы помним, не подобало «жить на земле хановой и Батыевой, не поклонившись им». Теперь Даниил должен был выбирать: либо вступать в войну с татарами, либо признать зависимость от них и получить Галич и Волынь уже из рук Батыя. Кажется, он всерьёз раздумывал о первом варианте (сетуя, однако, что «не утвердил» своих городов). Но в итоге избрал второй.

Несмотря на откровенно враждебные отношения с татарами, Даниилу удалось наладить кое-какие контакты с ними. Известно, что его брат Василько предварительно посылал в Орду за охранной грамотой для проезда Даниила к Батыю, и такая грамота была привезена. 26 октября, на память святого великомученика Димитрия Солунского, Даниил выступил в путь. Ехал он с тяжёлым сердцем, и предчувствия его были недобрыми. В Киев, где хозяйничал наместник князя Ярослава Всеволодовича Дмитр Ейкович, Даниил не стал даже заезжать, остановившись в пригородном Выдубицком Михайловском монастыре. «И созвал священников и монашеский чин, и сказал игумену и всей братии, чтобы сотворили молитву о нём, и помолились, чтобы получил он милость от Бога, и исполнилось это. И поклонившись Архистратигу Михаилу, выехал из монастыря в ладье, чуя беду страшную и грозную». В Переяславле князя встретили татары. Оттуда, сопровождаемый ими, он двинулся в ставку Куремсы, «и увидел, что нет в них добра. С той поры начал ещё больше скорбеть душою, видя их во власти дьявола: скверные их кудесничьи блядения, и Чингисхановы мечтания, скверные его кровопития, многие его волошбы. Приходящих [к ним] царей, и князей, и вельмож, водя вокруг куста, [заставляли] поклоняться солнцу, и луне, и земле, дьяволу, и умершим в аду отцам их, и дедам, и матерям. О скверная прелесть их!». Эти слова, по всей вероятности, написаны человеком, который находился при князе Данииле в его поездке. В них переданы личные ощущения автора, его личное восприятие нечестивых обычаев татар как богомерзкого и гнусного «кудесничанья» — но вместе с тем это и выражение общей боли русских людей, общей ненависти к завоевателям. Несомненно, испытывал все эти чувства и князь Даниил. Но ему приходилось скрывать их под маской почтительности и покорности. От Куремсы Даниил направился к Батыю, на Волгу, продолжает летописец. И Батый на удивление милостиво принял его.

Здесь нужно принять во внимание один немаловажный нюанс, касавшийся прежде всего географического положения Галицко-Волынской земли. Не до конца ещё покорённая татарами, она соседствовала с враждебными им странами Запада. Галицкие князья находились в постоянном контакте с венгерскими, польскими и немецкими королями и князьями. Между тем ещё Плано Карпини отмечал определённую гибкость татар во взаимоотношениях с разными народами — в зависимости от их удалённости и степени подчинения. «Они берут дань также с тех народов, — писал он, — которые находятся далеко от них и смежны с другими народами, которых до известной степени они боятся и которые им не подчинены, и поступают с ними, так сказать, участливо, чтобы те не привели на них войска, или также чтобы другие не страшились предаться им». Конкретно Плано Карпини имел в виду абхазов и грузин, но отчасти его слова могут быть отнесены и к Галицкой Руси. Притом Даниил только что нанёс поражение венграм и полякам, а и тех, и других Батый по-прежнему воспринимал как своих врагов. Это тоже способствовало его благосклонному отношению к русскому князю.

Даниил был вполне подготовлен к встрече с Батыем. О чём-то он знал понаслышке, что-то со злорадством рассказал ему Сонгур, «человек Ярослава». Можно даже полагать, что половец намеренно был послан к князю, ибо сразу же после разговора с ним Даниила позвали к Батыю. «Избавлен был Богом от злого их бешения (беснования. — А. К.) и кудесничанья», — сообщает о Данииле летописец. Что он имел в виду? О том, что галицкий князь совершил положенные обряды («поклонился по обычаю их»), сказано тут же, следом. Может быть, Даниил и его люди ждали чего-то ещё более страшного — каких-то «волшб» и «кудесничаний» в прямом смысле этого слова — и радовались тому, что остались живы?

Свидание с Батыем князя Даниила Галицкого описано в летописи весьма подробно — и, повторюсь, скорее всего, очевидцем. Совершив положенный обряд поклонения (а мы уже знаем, в чём он заключался: в троекратном преклонении колен и касании лбом земли) и, очевидно, предупреждённый относительно неприкосновенности порога и других татарских обычаев и запретов, Даниил вошёл в шатёр. Батый заговорил с ним сам. Такое случалось не всегда и не со всеми. В отношении Даниила с самого начала был задействован не посольский, а именно придворный церемониал. Батый разговаривал с ним не как с чужим, но как со «своим»:

— Данило, почему давно не пришёл? А ныне пришёл — это хорошо. Пьёшь ли чёрное молоко, наше питьё, кобылий кумыс?

Слова Батыя (звучавшие конечно же через переводчика) на редкость весомы, наполнены смыслом, который должен был угадывать Даниил. В первой фразе можно расслышать осуждение, даже угрозу. Но угроза эта лишь обозначена, она скрыта общим благодушным, покровительственным тоном, который сквозит во всём строе речи. Самим фактом своего приезда, исполнением положенных обрядов Даниил уже поставил себя в положение «улусника» и «служебника» татарского «царя», занял вполне определённое, по-своему даже почётное место в ордынской иерархии, и Батый даёт понять это. Но в его словах нельзя не уловить и очевидной насмешки. В таком тоне монгольские правители и разговаривали обычно с покорившимися им князьями (2).

И сама беседа с Батыем, и, особенно, предложение отведать кумыса — «татарского питья», — свидетельство немалой чести, оказанной Даниилу. «Они считают очень важным, когда кто-нибудь пьёт с ним кумыс в его доме», — писал о татарах Гильом Рубрук, сам удостоившийся подобной чести в ставке Батыя. Причём речь идёт о так называемом «чёрном кумысе» — питье высшей монгольской знати. Чужеземцам его предлагали нечасто. Китайский посол к монголам Сюй Тин попробовал его, например, лишь однажды — когда был приглашён в «золотой шатёр» Угедея. «Если сравнивать его с тем кумысом, который обычного белого цвета, притом мутный, прокисший и вонючий, то они вообще не имеют никакого сходства», — сообщал он. Этот кумыс назывался «чёрным» по той причине, что он был совершенно прозрачен, «а значит, кажется чёрным, как дно и стенки сосуда». Прозрачный цвет и сладкий вкус достигались благодаря тому, что кумыс взбалтывали в течение длительного времени — не менее семи-восьми дней, нанося по кожаному бурдюку особым пестом иногда до десяти тысяч ударов, «и чем сильнее колотят, тем более чистым становится кумыс, а когда кумыс становится прозрачным, то запах его перестаёт быть вонючим». Рубрук тоже оценил вкусовые свойства этого напитка и даже предпочитал его вину. Но «честь», оказанная Даниилу, была весьма специфического свойства и для русского князя граничила с откровенным унижением. Дело в том, что питьё кумыса считалось у православных тягчайшим грехом. Жившие в Орде «христиане, русские, греки и аланы, которые хотят крепко хранить свой закон, не пьют его, — писал Рубрук, — и даже не считают себя христианами, когда выпьют, и их священники примиряют их тогда [со Христом], как будто они отказались от христианской веры». Это мнение, которое сам Рубрук отнюдь не разделял, «укрепилось среди них» именно благодаря русским, «количество которых среди них весьма велико».

При этом надо было ещё правильно пить предложенный напиток и ни в коем случае не пролить и не выплюнуть на землю ни капли (что считалось весьма тяжким преступлением и каралось смертью). Надо было и правильно вести себя во время угощения. «…Так как я, сидя, смотрел в землю, — писал Рубрук о своём пребывании у Батыя, когда ему было предложено выпить «чёрное молоко», — то он (Батый. — А. К.) приказал мне поднять лицо, желая ещё больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия, потому что они считают за дурное знамение… когда кто-нибудь сидит перед ними, наклонив лицо, как бы печальный, особенно если он опирается на руку щекой или подбородком». Случалось и так, что в знак особенного уважения, «когда они хотят побудить кого-нибудь к питью, то хватают его за уши и сильно тянут, чтобы расширить ему горло». В ставке Батыя нужно было следить и за тем, чтобы не нарушить многочисленные запреты, принятые у монголов. Большинство из них должны были казаться русским нелепыми и смешными — если бы они не грозили жестоким наказанием в случае нарушения. Понятно, что ни одному русскому князю не пришло бы в голову, например, мочиться в ставке хана — что каралось смертью. Никто из русских не смог бы во время угощения «вонзать нож в огонь, или также каким бы то ни было образом касаться огня ножом, или извлекать ножом мясо из котла» (что также по монгольским законам каралось смертью), — поскольку всякого, кто являлся в ставку, тщательно обыскивали на предмет оружия, отбирая любые острые предметы. Но запрещалось ещё и опираться на плеть, касаться бичом стрел, убивать птенцов, ударять лошадь уздой, ломать кость о другую кость, проливать на землю молоко или другой напиток. «Точно так же, если кому положат в рот кусочек (пищи) и он не может проглотить его и выбросит изо рта, то под ставкой делают отверстие, вытаскивают его через это отверстие и без всякого сожаления убивают», — сообщал Плано Карпини. А вот этого надо было уже по-настоящему опасаться, тем более что пища монголов была в глазах христиан по большей части «нечистой», а порой могла вызвать физическое отвращение. Можно было отказаться от неё, сославшись на предписания веры (как это сделал, например, грузинский князь Аваг в ставке монгольского военачальника Чармагуна). Но приняв угощение из рук татар, надлежало съесть его целиком.

Несомненно. Даниил разделял взгляды русских священников на питьё «кобыльего кумыса» и другие «нечистые» обычаи татар. А потому, соглашась принять из рук Батыя чашу с кумысом, он должен был в очередной раз переступить через себя, подавить свою гордость и христианское чувство. Но что делать — пришлось пойти и на это.

— Доселе не пил, — отвечал он Батыю. — Ныне же ты велишь — пью.

И сказал ему на это Батый:

— Ты уже наш, татарин! Пей наше питьё!

«Он же, испив, поклонился по обычаю их, произнёс положенные слова и сказал:

— Пойду поклониться великой княгине Боракчине (старшей из жён Батыевых. — А. К.).

Батый же сказал:

— Иди!»

Даниил явился к Батыевой жене, и вновь совершил поклон «по обычаю их» — уже адресованный ханше. После чего Батый прислал ему ковш вина с такими словами:

«Не привыкли вы пить кумыс. Пей вино!»

Нельзя не оценить своеобразое чувство юмора Батыя. Как и в случае с несчастным братом черниговского князя Андрея, он примеряет на Даниила татарский обычай — и явно доволен получившимся результатом. «Ты уже наш, татарин!» — в этих словах одновременно звучат и похвала в адрес русского князя, и неприкрытая насмешка над ним. Уязвлённое же самолюбие, попранные религиозные чувства — всё это Батыя, по-видимому, совершенно не интересовало. А может быть, наоборот, он получал удовольствие, видя нравственные мучения своих собеседников. Но, с другой стороны, он ведь действительно оказал честь Даниилу. Более того, посылка им чары с вином — это и явный знак благоволения, и в общем-то проявление искреннего добродушия, даже заботы о князе, не привыкшем к татарским обычаям, — ещё не до конца «татарине»! Многие современники Батыя, особенно армянские и персидские авторы, писали о его щедрости и великодушии, милостивом отношении к подданным. Пожалуй, в его общении с Даниилом можно увидеть проявление этих качеств. Но для самого Даниила подобное было сродни самому тяжкому унижению. Галицкий книжник, автор летописного рассказа о поездке князя в Орду, очень верно выразил это: «О, злее зла честь татарская! Даниил Романович был князем великим, владел вместе с братом Русскою землёю: Киевом, и Владимиром (Волынским. — А. К.), и Галичем, и другими областями, — ныне же стоит на коленях и холопом себя называет! [Татары] дани хотят, [а он] жизни не чает и грозы приходящей [ожидает]. О злая честь татарская!..»

Оказанная князю милость и в самом деле казалась «злее зла». Речь не только о его личном унижении. Выслуженное Даниилом и другими русскими князьями место в иерархии татарского общества, место «служебников» и «улусников» татарского «царя», обозначено галицким книжником с предельной откровенностью, именно так, как это и было в действительности: Даниил признавал себя «холопом» Батыя — а это слово не предполагало никакой двусмысленности или неясности. И ни Даниилу, ни другим русским князьям не было дела до того, что точно таким же «холопским» являлось положение всех вообще подданных великого хана. «Император… этих татар имеет изумительную власть над всеми, — писал хорошо разобравшийся в структуре монгольского общества Плано Карпини. — …Ту же власть имеют во всём вожди над своими людьми… Личностью их они располагают во всём, как им будет благоугодно». С тех пор и Руси придётся жить и выживать в условиях всеподавляющей, абсолютной власти сначала ордынских, а потом и своих правителей. Ордынская модель во взаимоотношениях правителя и подданных, высших и низших, господ и холопов перейдёт к нам как бы по наследству, так что иностранцы будут описывать структуру московского общества почти в тех же выражениях, в каких описывал власть татарского хана Плано Карпини. «Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира... Всех одинаково гнетёт он жестоким рабством…» — это сказано не о Батые и не о его преемниках на троне Золотой Орды, а о великом князе Василии III, и сказано в первой половине XVI столетия австрийским дипломатом Сигизмундом Герберштейном. Однако слова эти очень близки к тем, что приведены выше…

Даниил пробыл у Батыя двадцать пять дней и той же зимой 1245/46 года отправился восвояси. Он получил желаемое, сохранив за собой и Волынь, и Галич: «и поручена была ему земля его, которая у него была». В марте 1246 года князя «со всеми воинами и людьми, именно с теми, которые прибыли с ним», встретили в ставке Картана, зятя Батыя, монахи-францисканцы. По возвращении же в Волынскую землю Даниила встречали его брат Василько и сыновья Роман и Лев. «И был плач об обиде его, и большая же радость была о здравии его» — так завершает летописец свой рассказ о путешествии князя.

Даниил сразу же смог оценить те преимущества, которые он получил после поездки в Орду. Поддержка Батыя чрезвычайно возвысила его в глазах правителей соседних стран. Венгерский король Бела, ещё недавно направлявший против него войско, теперь поспешил с заключением мира, предлагая закрепить его браком своей дочери с сыном Даниила Львом. Даниил согласился не сразу, и королю пришлось уговаривать его, давать гарантии соблюдения союзнических отношений. Летописец правильно объяснил причины столь резкого поворота в русской политике венгерского короля: тот стал бояться Даниила прежде всего потому, что Даниил побывал «в татарех» (это, кстати, подтвердил и сам король в письме папе Иннокентию IV). Кое-что Даниил смог перенять у татар. Это касалось, в частности, вооружения и средств защиты на поле битвы. Когда около 1248 года венгерский король Бела вступил в войну за австрийскую корону (освободившуюся после гибели двумя годами раньше его врага, герцога Фридриха II Бабенберга), он обратился за помощью к Даниилу, обещая Австрию его сыну Роману, и галицкий князь поддержал свата. Во главе сильного войска Даниил подступил к городу Пресбургу (нынешняя Братислава), и здесь встретился с послами германского императора Фридриха II Гогенштауфена. Даниил «исполчил всех людей своих, — свидетельствует летописец, — немцы же дивились оружию татарскому, ибо были кони в личинах и коярах (защитных намордниках и плотных кожаных попонах. — А. К.), а люди — в ярицах (многослойных кожаных панцирях. — А. К.)…». Превосходные свойства лёгких и прочных татарских доспехов русские давно уже смогли оценить на поле боя; теперь их с любопытством рассматривали немецкие рыцари. Впрочем, сам Даниил одет был «по русскому обычаю: конь под ним был на диво, и седло из жжёного золота, и стрелы и сабля златом украшены и другими украшениями дивными, кожух из греческого оловира (затканной золотом шёлковой ткани. — А. К.), обшитый широким золотым кружевом, и сапоги из зелёного сафьяна, обшитого золотом. Немцы же, глядя, сильно удивлялись».

Но Даниил так и не смог смириться со своим новым положением «подручного» татарского «царя». Практически сразу же по возвращении от Батыя он встал на путь пока ещё глухого и тайного сопротивления ордынскому игу. Ещё через Плано Карпини, на обратном пути из Орды, Даниил завязал сношения с римским папой Иннокентием IV, который как раз в эти годы усиленно хлопотал о создании антитатарской коалиции, включавшей бы в себя и правителей русских земель. В переговорах с папой отчётливо звучала и «татарская» тема; возможность совместной борьбы с татарами обсуждалась и с венгерским королём. Однако реальной помощи от папы Даниил так и не дождётся, что вскоре (около 1248 года) приведёт к срыву переговоров и отказу от предложенной ему королевской короны («Татарское войско не перестаёт жить с нами во вражде, как же могу я принять от тебя венец, не имея от тебя помощи?» — такие слова передаст понтифику русский князь). Впоследствии, однако, переговоры возобновятся и увенчаются коронацией Даниила и признанием за ним титула короля в 1254 году, что будет означать открытый вызов Орде. Тогда же будет заключена и уния с Римской церковью: при сохранении всех православных обрядов Даниил и его епископы признают верховенство римского папы. Впрочем, итог татарской политики князя Даниила Романовича печален. Уже после смерти Батыя, в 1258 году, в Галицкую землю вступит войско одного из сильнейших татарских полководцев Бурундая. Свой первый удар Бурундай направит против Литвы — в то время союзника Даниила Галицкого. От Даниила и Василька Романовичей татарский военачальник потребует участия в этом походе, причём обратится к ним не просто как к своим союзникам («мирникам»), но по существу как к бесправным холопам, и войска Василька вынуждены будут воевать вместе с ним, заботясь лишь о том, чтобы заслужить его похвалу. А ещё год спустя войско Бурундая — опять-таки с присоединившимися к нему галицкими полками — двинется в Польшу, ещё одну недавнюю союзницу галицких князей. Но прежде Бурундай потребует от Даниила и его брата явиться к нему на поклон: «Если вы мои мирники, встретьте меня. А кто меня не встретит, тот враг мне». Даниил не осмелится исполнить его волю и бежит сначала в Польшу, а затем в Венгрию — так, словно бы вернулись страшные времена Батыева погрома Руси. Василько же с Данииловым сыном Львом отправятся навстречу Бурундаю с «дарами многими и угощением» и едва смогут хоть немного утишить его гнев. «А потом сказал Бурундай Васильку: “Если вы мои мирники, разрушьте все укрепления городов своих”». Это было в обычае татар, которые разрушали любые укрепления в завоёванных ими землях и оставляли без крепостных стен покорённые ими города. И русским князьям придётся исполнить злую волю грозного Бурундая: подчиняясь его приказу, сын Даниила Лев разрушит укрепления Данилова, Стожка, Львова, а Василько пошлёт своих людей разрушить Кременец, Луцк, Владимир-Волынский. С последним придётся повозиться. «Князь Василько стал думать про себя о городских укреплениях, ведь нельзя было разрушить их быстро из-за их величины. И он велел поджечь их, и за ночь они сгорели. На другой день приехал Бурундай во Владимир и увидел своими глазами, что укрепления все сгорели… Наутро прислал татарина по имени Баимура. Баимур приехал к князю и сказал: “Василько, прислал меня Бурундай и велел вал сравнять с землёй”. И сказал Василько: “Делай, что тебе велели”. И стал тот равнять вал с землёй в знак победы…» Так, без войны и кровопролития, одной лишь угрозой татарского гнева будет сломлено сопротивление галицких князей. Даниил вернётся в свою землю — и увиденное поразит его. Разорённые руками самих же русских ещё недавно процветавшие города его земли, обугленные башни Владимира-Волынского и пепелища на месте стен красноречиво свидетельствовали о крахе его рискованной игры с правителями Орды в независимость и политическую самостоятельность…

В русских источниках сохранился ещё один рассказ о пребывании в ставке Батыя русского князя — но рассказ этот носит во многом фольклорный характер. Речь идёт о Житии князя Александра Невского, где сообщается о его первой поездке к Батыю, совершённой в 1247 году: «В то же время был некий сильный царь в восточной стране (Батый. — А. К.); ему же покорил Бог многие языки от востока и до запада. И тот царь, прослышав о… славе и храбрости Александра, послал к нему послов и сказал: “Александр, знаешь ли, что Бог покорил мне многие языки? Или ты один не хочешь покориться силе моей? Но если хочешь сохранить землю свою, то вскоре приди ко мне — и увидишь славу царства моего”… И был грозен приход его (Александра. — А. К.), и промчалась весть о нём до самого устья Волги. И начали жёны моавитянские (здесь: татарские. — А. К.) пугать детей своих, говоря: “Александр князь едет!” Задумал князь Александр, и благословил его епископ (ростовский. — А. К.) Кирилл; и пошёл к царю в Орду. И увидел его царь Батый, и удивился, и сказал вельможам своим: “Воистину мне сказали, что нет князя, подобного ему”. Почтив же его достойно, отпустил его». В новгородской рукописи XV века, содержащей Новгородскую Первую летопись младшего извода, в статье «А се князи русьстии», этот рассказ Жития изложен так: «Царь Батый услышал о мужестве его (Александра. — А. К.), и возлюбил его паче всех князей, и призвал его к себе с любовью, и в первый, и во второй раз, и отпустил его с великою честью, одарив».

«Повесть о житии и о храбрости благоверного и великого князя Александра» (так называется Житие в рукописях) была составлена в начале 80-х годов XIII века иноком владимирского Рождественского монастыря, знавшим великого князя Александра Ярославича в последние годы его жизни. Однако орду Батыя автор представлял себе плохо, и ничего определённого о пребывании в ней Александра сказать не мог — за исключением того общеизвестного факта, что князь сумел снискать милость Батыя. Возможно, впечатляющая внешность Александра («Ростом он был выше иных людей», — описывал его автор Жития) сыграла при этом какую-то роль: татары умели ценить мужскую стать и красоту. Но может быть и так, что перед нами всего лишь литературный приём. Книжники же более поздних веков, перерабатывая первоначальный житийный текст, сильно изменили его, включив в повествование совершенно новый эпизод. То, что представлялось неизбежным в середине — второй половине XIII века, совсем по-другому воспринималось во времена независимой Московской Руси, свергнувшей ордынское иго. Правители Орды, «цари», как их называли на Руси, превращаются под пером авторов XV—XVI веков в «злочестивых» и «злоименитых мучителей», окаянных «сыроядцев», и подчинение им православного русского князя, победителя шведов и немцев, начинает казаться немыслимым и недопустимым. Так в поздних редакциях Жития святого Александра Невского возник рассказ об отказе князя от исполнения унизительного обряда прохождения сквозь огни и поклонения «твари» — причём историки давно уже определили, что рассказ этот целиком заимствован из Жития другого русского святого — князя Михаила Черниговского. Слова черниговского духовника вложены здесь в уста ростовского епископа Кирилла, на деле проводившего совсем другую политику в отношении Орды, неоднократно бывавшего в ставке ордынских ханов и охотно общавшегося с ними. Сам же Александр, подобно князю Михаилу Черниговскому, решительно противится исполнению требований татарских «волхвов», однако «окаянный» Батый, «не насытившийся ещё крови христианской», вопреки всему не спешит проявлять свою злобу, но, «ради красоты лица его, повелел с честью привести святого к себе, не понуждая его кланяться солнцу и идолам… не причинил святому никакого зла, но, видев красоту лица блаженного, и величавость тела его, и храбрость, похвалил святого перед всеми и великую честь воздал ему». Излишне говорить, что ни к историческому Александру Невскому, ни к историческому Батыю этот рассказ не имеет никакого отношения.

Примечания

1. В Ипатьевской летописи это известие помещено под 6758 (1250) г., однако хронология этой части летописи неверна. Точная дата устанавливается благодаря свидетельству Плано Карпини, который сообщает о пребывании Даниила у Бату в конце 1245 г., а весной 1246 г. встретил его возвращающимся от Батыя в ставке Картана.

2. Слова, которыми Батый встретил Даниила, сходны с теми, которыми монгольский военачальник Чармагун, завоеватель Закавказья, встретил явившегося к нему грузинского правителя Авага Мхардзели: «Почему ты не пришёл ко мне, как только я вступил в пределы твоей страны?» А когда Аваг сказал что-то в своё оправдание, Чармагун назидательно продолжил: «В пословице говорится: подошёл я к ердику, ты не вышел ко мне; подошёл я к двери — тогда ты только вышел ко мне». И вообще рассказ о пребывании Авага в ставке Чармагуна даёт немало материала для правильного понимания поведения Даниила в ставке Батыя. Так, когда Чармагун устроил пир и позвал на него своего гостя, рассказывает армянский хронист Киракос Гандзакеци, «принесли и подали очень много кусков разделанного и сваренного мяса как чистых, так и нечистых тварей и, как принято у них, много бурдюков кумыса из кобыльего молока и начали есть и пить. А Аваг и его спутники не ели и не пили»; они объяснили это тем, что христианам не пристало вкушать такую пищу. «И Чармагун приказал подать им то, что они просили». Даниил же, в отличие от Авага, не посчитал возможным отказаться от угощения.