*1255. Конфликт цивилизаций XXI века: о перспективах общества без братьев и отцов

[Денис Драгунский]

http://www.odnako.org/blogs/konflikt...ratev-i-otcov/

Пока мы говорим об экономическом кризисе, терроризме, фундаментализме, расползании ядерного оружия, таянии арктических льдов и прочих устрашающих — и действительно опасных — вещах, на нашей планете происходит нечто куда более интересное и, рискну сказать, более важное.

Более важное для культуры в точном смысле этого слова. Потому что культура — это не театр, живопись и музыка, и даже не «сделанное» в противовес «природному», и уж конечно не воспитание изящных манер. Культура — это довольно жесткий набор норм и правил, а также набор поощрений за их выполнение и наказаний — за нарушение. Культура — это, в огромной мере, отношения полов и поколений, которые формируются прежде всего в семье. Изменятся отношения «взрослый — ребенок» или «мужчина — женщина» — и поедет вся социальная ткань. Нет, она не расползется, не сгниет — не надо бить в консервативный набат и кричать про конец света или закат Европы. Она просто изменится. Станет другой. Возможно, более крепкой — но отчаянно непривычной.

Все тонкости этих отношений возникают на основе жизненной реальности. Вот, например, ситуация, которую Россия испытала на своей шкуре.

Если в обществе по каким-то внешним причинам (у нас это была война) возникает сильная нехватка мужчин, то в такой ситуации новые мужчины (дети одиноких матерей) вырастают очень требовательными, доминантными — но одновременно инфантильными.

Сын, на которого его мать буквально молилась, пылинки с него сдувала, потому что он был единственным мужчиной в семье, — такой юноша твердо убежден в своих особых «мужчинских» правах — но, в отличие от традиционного «мужчины в доме», не собирается работать, заводить троих детей, кормить семью… Это, разумеется, отражается на отношениях в следующих поколениях.

Сейчас на планете почти одновременно происходят два грандиозных антропологических эксперимента, которые — конечно, помимо замысла экспериментаторов — радикально меняют матрицу межличностных отношений и, следовательно, матрицу культуры, матрицу социальности.

Не на всей планете — но, на беду, в важнейших ее зонах, а именно в Китае и Европе. Почти одновременно — потому что китайский эксперимент, по крайней мере в своей активной фазе, закончился в конце истекшего года. А европейский начался несколько лет назад.

В декабре 2013 года в Китае было официально объявлено, что законы, ограничивающие рождаемость, если не отменяются вовсе, то существенно смягчаются. Тридцать лет назад в Китае была провозглашена политика «Одна семья — один ребенок». Причина — рост населения, который значительно обгонял экономический рост и грозил опрокинуть амбициозный Китай в нищету, во мрак третьего мира.

Злой человек спросит: а получилось, как с воробьями? В пятидесятые годы в Китае развернулась борьба с этими маленькими, но прожорливыми птичками: умные люди подсчитали, что воробьи склевывают существенный процент собранного урожая. Воробьев извели, но расплодились гусеницы, которые сожрали весь урожай на корню. Отвечаю: получилось хуже, чем с воробьями. Завезти в страну новых воробьев — плевое дело. Год прошел — и они веселее прежнего зачирикали на просторах Китая. С ограничением рождаемости — гораздо серьезнее. Здесь целых два драматичных последствия. Одно полегче, другое потяжелее.

Начнем с легкого. Резкое сокращение рождаемости только в первые годы (хорошо, в первые два десятилетия) высвобождает экономические ресурсы. Но проходит время, родители стареют, а ребенок — будущий работник — у них только один. Во втором поколении и того хуже. Дед-бабка, дед-бабка — папа-мама — внук. 4 — 2 — 1. Перевернутая пирамида. Количество престарелых (пенсионеров) растет, количество работников — сокращается.

Да, в Китае пенсионному обеспечению подлежат далеко не все категории работников. Но стариков-то кормить все равно надо! В конечном итоге, не так важно, кто это делает — государство, корпорации или родные дети. Так или иначе, средства идут именно туда, старикам. А еще — детям. Вот и получается во втором поколении «общества с ограниченной рождаемостью», что на одну работающую семейную пару приходятся четверо стариков и один ребенок.

Пять иждивенцев. По 2,5 на трудящуюся единицу. Тут система запросто может войти в резонанс. Стариков кормить надо все равно. Сильно сомневаюсь, что в Китае возникнет «геронтоктония» — убийство отживших свое стариков, как у древних народов Севера или в японской деревне Нарайяма из одноименного фильма. Нет конечно. Старикам в Китае особый почет, это традиция. Итак, стариков кормить надо все равно, вот они, перед глазами, — а дети? А детей в такой ситуации лучше не заводить. Чтоб совсем не надорваться. Или повременить, сами понимаете, до какой поры…

Но есть и куда более тяжкий побочный результат. А именно — люди растут без братьев и сестер. Я встречал немало китайцев и китаянок, которые жаловались, что ближайшие родственники-ровесники — это в лучшем случае двоюродные, а то и троюродные братья.

Это — антропологический перелом. Человек, вырастая, нуждается в эмоциональных связах не только с родителями, но и с ровесниками, и прежде всего с братьями и сестрами. От родителей мы получаем заботу и приказы, общаясь с братьями, мы учимся заботиться о ком-то сами и, главное, учимся договариваться. Не слушаться, не подчиняться (или бунтовать, или хитрить) — а именно выстраивать взаимоприемлемые отношения c равными себе. Если уж совсем попросту: отношения детей с родителями — это социальная и эмоциональная вертикаль семьи и, далее, общества. Отношения авторитета и власти. А вот отношения братьев и сестер — это горизонталь. Отношения взаимовлияния и кооперации.

Суть «китайского эксперимента» в том, что он вырубает из общества горизонталь. Создает людей с преимущественно вертикальным мироощущением.

Представьте себе человека, выросшего без сестер и братьев, с родителями, которые тоже были единственными детьми. Наверное, он отлично умеет подчиняться и приказывать, но ему трудно общаться с равными. Притираться, балансировать, сопереживать.

В Европе же ровно наоборот. Там из общества вырубается, «иссекается», как говорят хирурги, вертикаль. Власть, авторитет, необходимость подчиниться и умение жестко распорядиться, настоять на выполнении приказа.

Как? С помощью обширного комплекса мер по защите прав ребенка. С помощью того, что иногда для краткости называют «ювенальной юстицией». А также с помощью радикальных (я бы даже сказал — экстремистских) представлений о педофилии. Надеюсь, что меня поймут правильно. Разумеется, унижать, а тем более физически мучить детей — недопустимо. Разумеется, растлители малолетних должны наказываться со всей строгостью. Но абсолютная физическая неприкосновенность ребенка — такое же преступление против будущего поколения, как жестокое истязание или сексуальное использование.

Ибо в телесном контакте с родителями и другими родственниками — во всем его спектре, начиная от ласкового тетешканья до резкого дерганья за руку или (о, ужас!) шлепка, — в этом контакте формируется не только эмоциональность, но и социальность. Формируется переживание взрослого как авторитетной инстанции и вместе с тем как источника неких благ. А также как объекта для бунта и неподчинения. То формируется многостороннее и адекватное представление о власти. Без которой, увы или к счастью, никуда.

Насколько мне известно, ювенальная юстиция не подразумевает, что Петер подаст иск на Луизу, которая толкнула его в спину, а Ева — на Ганса, который дернул ее за косичку. Вроде бы европейским детям не возбраняется играть в кучу-малу и прочие игры с невинными объятиями. То есть горизонталь сохраняется, но начинает доминировать в социальной организации. Отсюда презрение к правилам и нормам, которое почти никогда не выливается в бунт (ведь бунт бывает против власти отцов, а если ее нет, то и бунтовать не получается) — но превращается в самодостаточное «сетевое поведение», где самые дорогие награды — лайк и репост, а самые суровые наказания — расфренд и бан.

Вертикаль против горизонтали — вот конфликт цивилизаций XXI века.

[Денис Драгунский]

http://www.echo.msk.ru/blog/dragunsky/1273954-echo/
07 марта 2014, 09:00
Вхождение Крыма в Российскую Федерацию может иметь одно очень положительное следствие.

А именно – дальнейшее укрепление стабильности власти.

А конкретно – президент России В.В. Путин может продлить свой президентский срок еще на два года.

После присоединения Крыма придется переписывать Конституцию в части административно-территориального деления страны.
То есть это будет уже другая страна. Не та, что раньше.

Значит, прошедшие годы президентства не считаются.
Все обнуляется, и отсчет начинается, допустим, с лета 2014 года – когда Дума и СФ примут закон о вхождении Крыма в РФ и соответствующее изменение Конституции.

Такие прецеденты уже были – с Ельциным и с президентами ряда автономий в составе России.
Логично – президент избирался в одной стране, по одной Конституции, а оказался в другой стране, при другой Конституции!

Ведь главное – чтобы все было по закону.

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../5985205.shtml
О том, почему без свободы мысли невозможен рост производства высоких технологий

Журналист, писатель
09 апреля 2014, 07:30

Вы знаете, что такое «двойной сексуальный отворот», дорогие читатели и особенно читательницы? Если вам изменяет муж, что надо сделать? Устроить скандал? Подать на развод? Пойти в VIP-бьюти-центр и превратиться в самую привлекательную женщину на свете? Или по старинке выцарапать глаза разлучнице?

Вовсе нет! Надо сделать так, чтобы мужу-изменщику вдруг, совершенно внезапно, опротивела сама разлучница. Но и этого мало. Надо, чтобы одновременно он точно так же опротивел ей — до полного омерзения и тошноты. Вот это и есть «двойной сексуальный отворот», и его может обеспечить госпожа Люба, потомственная колдунья в восьмом поколении.

Судя по фотографии, госпоже Любе лет сорок пять. То есть родилась она в 1970 примерно году. Значит, ее мама родилась примерно в сорок пятом, так-так-так… значит, родоначальница этой славной династии колдунов появилась на свет в конце XVIII века — не всякая фамилия в России похвастается столь древними предками!

Чуть не забыл: двойной сексуальный отворот госпожи Любы начинает действовать в день обращения. Пожизненная гарантия эффективности. Постоянным клиентам скидка.

Добро бы дело касалось только несчастных маловысокоинтеллектуальных дамочек, которые в поисках утраченного семейного счастья готовы броситься к госпоже Любе, как раньше бросались в партком. Увы, речь идет о гораздо более значительных пластах нашего населения. Ну, конечно, не обо всем народе, но о его подавляющем (оно же конституционное) большинстве. Погружение в архаику стало знаком времени.

Тут не только ведьмы, колдуны, чакры и кармы, не только Солнце, которое вертится вокруг Земли, не только дремучие суеверия, с которыми отчаянно и безуспешно борются священники. Не только анекдотическое невежество. Тут еще некоторые структурные изменения общественного сознания — патернализм в его самом примитивном обличье, ксенофобия в широком смысле слова, то есть агрессивное неприятие любого «иного» — хоть инородца, оппозиционера, хоть гомосексуала, хоть инославного христианина, хоть художника-авангардиста.

И самое главное — разрушение рациональности.

Одни и те же люди безоглядно обожают президента, но зато очень недовольны социальной политикой государства; ненавидят Запад и «Гейропу», но считают, что «пора рвать когти в нормальную тихую страну»; уверены, что «америкосы — дико тупые», но покупают айфоны и айпады; и так далее.

Хотя, конечно, все эти вещи — мистика, невежество и алогизм — подпитывают друг друга, архаизируя, ну или демонизируя нашу жизнь. Откуда на нас накатила эта волна темноты?

Увы, все началось в конце семидесятых. Когда на страну обрушился золотой дождь нефтедолларов — а они были направлены не на модернизацию, не на перевооружение производства, а на потребление. На импорт австрийских сапожек и французских мороженых курочек.

Помню, как я тогда спрашивал видного советского экономиста: как же так? Он отвечал с грустным цинизмом: отдача от модернизации когда еще будет, а курочка — вот она! И похлопывал себя по животу.

Курочки обеспечивали стабильность брежневского режима. Это понятно, страна уже устала гоняться за журавлями счастья будущих поколений. Но импортная мороженая синичка (то есть курочка) склевала будущее. Индустриальное будущее — и ментальное тоже.

Потому что эти две вещи — производство и разум народа — прочнейшим образом связаны. Когда страна производит высокотехнологичную продукцию, в стране развиваются наука и образование. Рациональность и эрудиция, знания и умения становятся главной ценностью, и всякие чакры вместе с «четверговой водой» вызывают лишь усмешку.

Но когда нет производства высокой технологии, тогда, извините, и мозгов нет.

А ведь когда-то в СССР делали настоящий хай-тек. Выпускали в 1957–1963 годах великолепный радиоприемник «Фестиваль» с дистанционным управлением — кажется, единственный советский приемник hi-fi, то есть высшего класса по официальным мировым стандартам. Правда, стоил он сумасшедших денег — 2760 руб., хотя в те годы средняя советская зарплата составляла около 400 руб., а машина «Москвич» стоила около 9000 руб. Но я слегка отвлекся; фактура очень интересная…

А еще раньше, в начале тридцатых, бывшие беспризорники под руководством Макаренко делали фотоаппараты — и не какие-нибудь, а копии Leica II, которая тогда была вершинным достижением фототехники, и получился знаменитый ФЭД. После войны на базе камеры Contax делали прекрасный «Киев», были и собственные разработки — например, кинокамера «Конвас-автомат». Недавно я листал альбом какого-то знаменитого английского фотографа, и там в первой строчке автобиографии мастера увидел: «Когда мне было 14 лет, отец подарил мне камеру «Зенит-Е»…» Кстати говоря, эта камера была самой популярной в мире зеркалкой — выпущено более 8 млн штук, продавали в Англии, Франции, Америке, Японии (!) и Германии (!). Хорошая была камера. Надежная, но довольно простая. Без прыгающего зеркала и прыгающей диафрагмы, с несопряженным экспонометром. Фотографы поймут, о чем речь.

Остановимся на этом сюжете. Про экспонометр.

Советская промышленность имела фатальный внешний ограничитель. Развитие промышленности и, соответственно, развитие национальных мозгов тесно связаны с политическим режимом. Да, в СССР были мощные военные технологии, но они гораздо слабее влияют на общий уровень развития страны, чем гражданское производство.

Можно создать атомную бомбу или реактивный бомбардировщик среди бараков с сортирами во дворе. А вот сделать кухонный комбайн или пишущую машинку нельзя.

Тут нет никакой загадки. К высокотехнологичному товару широкого потребления предъявляются, как это ни парадоксально звучит, гораздо более разнообразные и жесткие требования, чем к оружию.

Но и с оружием не все так просто. Атомную бомбу, ракету или реактивный самолет первых поколений — можно спроектировать в сталинской «шарашке» и изготовить на заводе с казарменным распорядком. А вот современное высокоточное оружие, набитое электроникой — нельзя.

Это еще сильнее касается потребительского хай-тека. В классических советских условиях (с однопартийностью, цензурой, спецхраном и выездными визами) можно было сделать ламповый hi-fi и простую, надежную камеру с несопряженным экспонометром. То есть с экспонометром, который вделан, а на самом деле просто приделан к камере, и надо считать с него показания и установить нужную выдержку и диафрагму. А вот создать камеру с сопряженным экспонометром, который передает значения на затвор и диафрагму — для этого нужна свобода. Демократия. Открытость.

Конечно, пытались объехать реальность на кривой кобыле. Делали советские камеры-полуавтоматы и даже автоматы. Но они были так себе, гораздо хуже «Никонов» и «Кэнонов». И транзисторные приемники тоже не шли ни в какое сравнение с «Сони» и «Грундигами». А своего бытового компьютера и своей цифровой камеры так и не выпустили.

С одной стороны, «политику партии поддерживаем и одобряем», скованность мысли и дела, сплошные спецхраны и допуски, невозможность свободно общаться с коллегами по всему миру. С другой — все можно купить за нефтедоллары. Буквально все — от бытового компьютера и мороженого бройлера до электронной начинки военных самолетов.

Так что развитие национальных мозгов из главной государственной задачи постепенно превращалось в изысканный спорт одиночек.
Яков Миркин о вариантах экономического развития страны «после Крыма»
Три дороги победителей

История с Крымом и санкции по отношению к России ставят нас на перепутье. Дело не в визах или счетах чиновников и даже не в замораживании активов. Все... →

Но вот двадцать лет назад пришла желанная свобода.

Еще теплились очаги высокотехнологичных индустрий, еще волновались умы, желавшие модернизировать, догнать и перегнать… Но, увы. Очевидно, крах советского лицемерия зацепил и обрушил вообще всякий идеализм. Вкладываться в будущее? В высокие технологии? В высококлассное образование? Юродство или попытка организовать хороший распил.

Я все время слышу совершенно однотипные истории. Был прибыльный бизнес (пищевой, текстильный, электронный, какой хотите); его стали отжимать — думаете, ради бизнеса? Чтоб самим варить, ткать, паять? Да нет, ради недвижимости, ради корпусов, которые можно сдавать в аренду, хоть под склады, хоть под торговые центры. Так проще. Так выгоднее.

Рабочие места, судьбы людей, развитие страны, ее индустриальный, а значит, интеллектуальный потенциал — какая чушь! Быстро выйти в кэш и рвать когти. В Гейропу или к тупым америкосам.

Можно ли переломить этот уже почти сорокалетний импортоориентированный архаизирующий, извините, тренд?

Разумеется, можно. И самое смешное — все понимают как. Но для этого понадобятся железная политическая воля и еще лет сорок времени.

А живем-то сегодня! Муж-то сейчас изменил, что его, сорок лет воспитывать? Да и кому он нужен будет, через сорок-то лет?! Лучше пойти к госпоже Любе, колдунье в восьмом поколении.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../6020173.shtml
О том, почему мечтать об СССР не вредно, но вернуться туда невозможно

Журналист, писатель
07 мая 2014, 08:19

Тоска по СССР взвивается кострами. Психологически это понятно. Многим, особенно людям старшего поколения, моего возраста, в СССР жилось лучше, чем стало житься после его распада.

Вот я, например, в СССР жил гораздо лучше, чем в постсоветское время. Правда, я и тогда жил лучше многих своих ровесников – но так уж мне повезло, я не виноват. В детстве я был сыном знаменитого писателя, в молодые годы – студентом наилучшего вуза (бесплатно), преподавателем престижного учебного заведения (устроился без блата), а потом – малоизвестным, но неплохо зарабатывавшим автором инсценировок. Не говоря уже о девушках.

Ах, как меня любили девушки в начале семидесятых, в расцвет застоя! Никакого сравнения с двухтысячными.

Когда победила демократия, мне стало гораздо кислее. Мои заработки уменьшались, квартира облупилась, машина проржавела, ребенок подрос, и в отдельные приятные моменты я покупал еду на коллекционные металлические рубли. У меня их скопилось штук сто, и это – не смейтесь – было серьезным подспорьем в конце 1991 года, до начала бешеной инфляции. Но на ремонт и новую машину, сами понимаете, не хватало. Я не стал бизнесменом или администратором. Я оставался тем же, кем был, – вольным литератором, журналистом-эссеистом. Только беднее раза в три или даже в пять.

Но я ни разу не пожалел об СССР. Дух свободы (да и буква свободы новых российских законов) был для меня куда важнее.

Однако у меня не повернется язык осуждать тех людей, которым жизнь в СССР нравилась больше, чем в России после 1991 года. У всех свои ценности, а демократия, а тем более либерализм (а я убежденный либерал) – это не навязывание единого шаблона, а уважение к чужому мнению.

Так что мечты о возвращении в СССР – это вполне нормальные мечты. Как мечта о материальном благополучии, как воспоминания о днях прошедшей юности и даже, представьте себе, о державном величии страны. У каждого своя духовная пища.

Но тут, как говорится, есть нюанс.

Некоторые граждане считают, что присоединение (по латыни annexio) Крыма – это шаг в вожделенном направлении – к восстановлению СССР.

Осталось только реабилитировать Сталина, поставить на место памятник Дзержинскому и принять ребят в октябрята и пионеры. И все. Нет, дорогие товарищи, не все.

Даже включение в состав России отдельных частей когда-то братской Украины – не все. Не просто «не все», а просто-таки рядом не лежало. Это дешевое мошенничество – соблазнять людей статуями, эмблемами и кусочками присоединенной земли. Обман трудящихся, как говорили в СССР. Ничего общего с восстановлением Страны Советов не имеет.

А между тем восстановить СССР довольно просто. Можно начать хоть завтра, под радостные аплодисменты трудящихся.

Как? Да проще простого. Была бы политическая воля. Начать, разумеется, со столицы. Революции ведь делаются в столицах, правда?

Я чувствую, что читатели уже просто прыгают от нетерпения и, если я дальше буду тянуть резину, мне врежут ноутбуком по башке. Поэтому рассказываю. Прогуляйтесь по Москве пешком или на машине. И вы увидите массу роскошных новостроек, на стенах которых аршинными буквами написаны призывы покупать новые квартиры. И – цены на них.

Так вот. Если власть захочет восстановить СССР, она первым делом призовет хозяев этих строительных (по-нынешнему – девелоперских) компаний и скажет:
– У вас в строящихся домах на шикарную квартиру сколько сортиров? Три? Отлично. Значит, так. Быстренько все квартиры делите на три. Особо крупные – на четыре или пять. Чтоб там по 40–60 метров в каждой. Кто не шикарные квартиры строит, тем повезло, не надо возиться с перепланировкой.

– Зачем все это? – удивятся девелоперы.
– Раздадим нуждающимся, – ответит власть. – Простым людям. Очередникам, помните такое слово? Да, чтоб не забыть. Ваши компании полчаса назад национализированы. А вы, друзья, назначены их директорами. Менеджерами, если по-нынешнему. С профессорскими окладами – по 40 тысяч рублей! Уточнение: отказ работать рассматривается как дезертирство с трудового фронта, пиф-паф. Плохая работа, волынка или саботаж – тем же манером встанете к стеночке. Она у нас там, внизу, во дворе, кирпичная такая. Феликса Эдмундыча помнит, Генриха Григорьича, Николая Иваныча и Лаврентия Палыча. Щербатая, но крепкая. При царе делали, сто лет назад. Умели, черти, строить! Так что берите пример. Ну, за работу, товарищи!

Вот примерно так.

Списать долги по кредитам и ипотеке. Национализировать все, что можно. Что нельзя – тоже. Уплотнить большие квартиры. На Рублевке устроить рабочие поселки.

Дотировать хлеб, крупы и молочные продукты, билеты на транспорт. Обеспечить бесплатную медицину (пусть и неважнецкую – а что, нынешняя платная так уж хороша? Все равно богатые люди норовят лечиться за границей). Обеспечить бесплатное образование.

Трудящиеся поддержат, слово даю.

Больше того, гарантирую, что многие трудящиеся сопредельных постсоветских стран, бывших советских республик, начнут активно проситься в этот социалистический рай. Вместе с территориями, совершенно искренне и самостоятельно, безо всяких «вежливых людей» и «зеленых человечков».

Конечно, национализированного добра надолго не хватит, да и народ начнет расползаться. Особенно которые образованные и избалованные. Ну придется закрыть границы. Немножко подтянуть болты и гайки насчет цензуры и вообще насчет порядка. Насчет импорта тоже. Сами-сами-сами! Культяпое, но свое. Ничего, не баре! А в области обороны – и вовсе не культяпое, а очень даже ничего.

Отдельным академикам термоядерных наук и директорам ракетных заводов можно будет даже зарплату повысить и дать пятикомнатные квартиры.

Вот тут и державная мощь начнет сама собой образовываться. В ходе масштабного перевооружения армии собственными силами, без разных там «Мистралей».

А теперь, дорогие поклонники СССР, подумайте: сделает ли это российская власть? Проведет ли она масштабную национализацию, обеспечит ли небогатое равенство, будет ли дотировать цены на хлеб и молоко, восстановит ли промышленность (военную и для широкого потребления), станет ли уплотнять квартиры на «золотой миле»?

И вообще, возможно ли это сейчас? Или это сон золотой, еще одна утопия?

Ведь ордена, ленты, песни и статуи – это всего лишь крем на торте. Или даже вишенки на этом креме. Торт не пекут с вишенок. Здание не строят с чердака. Ребенка не делают, покупая ползунки и распашонки.

Поэтому мне от души жаль тех людей, которые хотят назад в СССР и наивно покупаются на псевдосоветские побрякушки.

Часто говорят: «Но ведь в Советском Союзе было много хорошего!» Да, разумеется. Я нарочно перечислил только хорошее. Но тут вот такая беда. В кафе есть такое присловье: «Вот это идет с этим». Салат идет с соусом. Рыба идет с сыром. Кофе идет с сиропом… Потому что вы не дома, а в точке общепита. Лопайте, что вам приготовили, и не корчите из себя гурмана, никто не будет специально для вас счищать растопленный сыр с ломтика рыбы.

Так и в СССР (да и в любой стране) – все хорошее идет вместе со всем неприятным. СССР – это целое, и принимать его надо в целом. Ни Шостаковича, ни Курчатова, ни бесплатных квартир и практически бесплатного молока и хлеба, ни гарантированного трудоустройства, ни пенсии размером 50% заработка не было и не могло быть без Сталина и ГУЛАГа или хотя бы Брежнева и КГБ, без цензуры, закрытых границ, бесконечных запретов и тоскливого убожества повседневной жизни, от которого мы все – да, все-все-все – давным-давно отвыкли.

Но зато привыкли к ста сортам пива и к круглосуточным магазинам.

Я часто захожу в соседний супермаркет поздним вечером. Я там вижу небогатых и немолодых покупателей. По возрасту и облику это типичные бывшие советские люди. Но никто из них не возмущается тем, что бедные продавщицы ради их мимолетного удобства всю ночь не смыкают глаз, что так нагло попираются права трудящихся.

А вы говорите – СССР, СССР.

Звук пустой, а не СССР.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../6115569.shtml
О том, как часто совершенство становится проблемой
Журналист, писатель
16 июля 2014, 09:39

Знаменитый русский гравер Федор Иванович Иордан с 1834 по 1846 год работал над большой гравюрой-репродукцией с картины Рафаэля «Преображение». Современники рассказывали, что в его мастерской в каменном полу была протоптана ложбинка, ведь целых 12 лет он с тонким резцом в руке ходил вокруг стола, на котором лежала громадная медная доска.

Когда работа была закончена, Иордана ждал триумф. Критики писали, что его гравюра в совершенстве передает всю силу и все очарование рафаэлевского полотна. Четыре академии художеств, включая Российскую, избрали его своим действительным членом. Он стал профессором, ректором, хранителем эстампов Эрмитажа, и прочая, и прочая, и прочая. Потом он сделал немало других гравюр-репродукций, не таких масштабных, но тоже великолепных.

Федор Иордан был гравером по меди и стали.

Но уже в конце XVIII века английский художник Томас Бьюик (пишется Bewick, не путать с автомобилем Buick) изобрел торцовую гравюру по дереву. То есть гравировку по торцовому срезу дерева сверхтвердой породы — самшита или груши.

У торцовой ксилографии по сравнению с гравюрой на металле было два замечательных преимущества. Самшит достаточно тверд, чтобы можно было сделать до 50 тыс. полноценных отпечатков; учитывая тиражи книг в XIX веке, это чрезвычайно много. Но самшит при этом гораздо мягче меди, резать было легче и легче было создавать тончайшие штриховки.

К середине XIX века мастера торцовой ксилографии достигли поразительных высот в создании гравюр-репродукций. Они умели передавать тончайшие светотени, объемы, лессировки, туманы. Они могли копировать крупные мазки маслом и прозрачные акварельные заливки. То есть они, можно сказать, делали почти фотографические черно-белые репродукции отличного качества.

Но вот тут-то, как раз в середине XIX века, и была изобретена фотография. Репродукции, естественно, стали фотомеханическими, и уже не надо было годами ходить вокруг медной пластины или с лупой сгибаться над самшитовой дощечкой.

Задача стала решаться в принципе иначе.

Нечто похожее случилось лет через сто двадцать — сто тридцать, в восьмидесятых годах ХХ века. Пишущие машинки достигли изумительного совершенства. Мало того что они были электрическими. Были изобретены «ромашки» и «шарики», то есть особые пакеты для шрифтов, что позволяло печатать крупно, жирно или курсивом, а также впечатывать слова латиницей и еще более экзотическими буквами. Старики помнят, какая это морока была — впечатывать иностранные цитаты, фамилии или названия, вынимая листы и вставляя их в другую машинку, — но в 1980-х это кончилось, ура. Более того, появились машинки с маленькими LCD-экранами, где высвечивались последние набранные три-четыре слова, то есть можно было править опечатки по ходу дела. Восторг!

И вот тут-то изобрели Word Processor и принтер к нему. А там и первые персональные компьютеры появились в широкой продаже.

И эти роскошные, навороченные электромеханические пишущие машинки оказались никому не нужны. Набирать и печатать стали в принципе — повторяю, в принципе! — по-другому. Не аналоговым манером, а цифровым.

— Зачем все эти приключения изобретений? — спросит нетерпеливый читатель. — Все это, конечно, весьма занимательно для школьников, но! Но к чему автор клонит? Что он хочет сказать?

А вот что.

Автор хочет сказать, что, как только какое-то приспособление достигает высочайшего уровня, чрезвычайной утонченности и популярности, это верный признак, что скоро на смену данному приспособлению придет нечто совсем другое.

Такое, о чем мы даже не догадываемся.

Взять, например, автомобиль.

Мне кажется, что автомобиль сейчас достиг изумительного совершенства. Экономичный и даже гибридный, но при этом мощный двигатель; автоматическая трансмиссия; гидроусилитель руля; средства безопасности, от автоблокировки тормозов до подушек; электронная навигация, включая маленькие радарчики, которые позволяют парковаться чуть ли не вслепую; телевизор вместо зеркала заднего вида; климат-контроль; подогрев и чуть ли не вибромассаж в сиденьях, принимающих нужную форму; и куча разных мелких фенечек и прибамбасов. Многие совершенства явно лишние. Например, набор скорости до 100 км/ч в течение 4,5 с — это вряд ли может реально понадобиться даже самому лихому автомобилисту. Ну и что? В конце концов, далеко не всякой машинистке нужен был латинский жирно-курсивный шрифт, но она гордилась, что ее пишущая машинка и это умеет.

Автомобилей становится все больше, и они из помощи все больше и больше становятся помехой. Вернее, так: помогая каждому в отдельности, автомобиль все сильнее мешает всем вместе — району, городу, сообществу людей.

Удобных парковок и широких дорог становится все больше, но количество автомобилей растет опережающими темпами, это понятно психологически и экономически. Растет загазованность (электромобили не поспевают, да электричество тоже не с неба падает: ГЭС, ТЭЦ и АЭС точно так же вредят окружающей среде); увеличиваются пробки, а жесткие меры борьбы с ними вызывают протест.

Ибо автомобиль, при всех своих немыслимых совершенствах, остался тем же, чем был, — всего лишь четырехколесной коробкой, занимающей несоразмерно большой кусок пространства — несоразмерно перевозимому пассажиру, он же водитель.

Человек, идущий пешком, занимает 1 кв. м с учетом зоны безопасности вокруг себя. А в толпе — и того меньше. Человек, едущий в автомобиле, даже самом крохотном, — самое маленькое — 5 кв. м, то есть в пять раз больше, а с учетом зоны безопасности (то есть чтобы боками не тереться), наверное, 10–15 кв. м. Автомобиль сжирает пространство города и время людей.

Точно так же торцовая гравюра, при всех своих немыслимых совершенствах, требовала не только прилежного, но и талантливого художника, а где их столько взять? Негде. Как нельзя превратить город в сплошную улицу с парковками и неоткуда взять лишние четыре часа в сутки (два на работу, два с работы).

Скорее всего, в очень обозримом будущем, несмотря на лоббизм автомобилестроителей, — а вы думаете, граверы не лоббировали против фотографии? да и первые фоторепродукции были хуже гравюр! — несмотря ни на что, должно появиться новое средство передвижения. Какое-то совсем другое. В принципе иное.

Тотальный капсульный транспорт? Или что-то совсем немыслимое? Не знаю и даже предположить не могу, как в 1840-х годах никто и предположить не мог, что появятся фотоаппараты.

Но я, собственно, не про авто и фото. Я про демократию.

Мне кажется, что эта закономерность (доведенная до совершенства вещь скоро заменяется чем-то в принципе иным) касается не только вещей, но и институтов.

В развитых демократических странах демократия, и ее основа — защита прав меньшинства — дошла до упоительного совершенства, но приносит все больше и больше проблем. К развитию демократии подходит знаменитая метафора об острове и океане, которая описывает развитие науки.

Если представить себе, что наше знание — это остров в океане незнания, то тем больше этот остров (наше знание), тем длиннее его береговая линия (то есть тем больше новых задач перед наукой).

В случае с демократией примерно то же самое: чем демократичнее общество, тем больше возникает вопросов, которые мы должны решать опять-таки на основе ценностей демократии. Чем больше законов, тем больше пробелов в праве.

Чтобы их устранить, сочиняются и принимаются новые законы, и так до бесконечности.

Кроме этого институционального водоворота возникают и ценностные, прямо скажем, катастрофы. Противоречие между безусловной ценностью прямого, равного и тайного избирательного права и повадливостью широких народных масс на безответственные посулы популистов и просто негодяев. Между необходимостью серьезных экономических реформ и тем, что реформатор для проведения реформ должен выиграть следующие выборы, а для этого должен что-то сладенькое пообещать, и поэтому реформы скукоживаются под напором социальных гарантий.

Бывают вообще труднопереносимые парадоксы. Да, да, да, заключенных, за какое бы преступление они ни отбывали срок, нельзя пытать, унижать, морить голодом и вообще содержать в нечеловеческих условиях. А если совсем честно, то их нельзя заставлять работать, это против всех конвенций и пактов о правах человека. Все это важно в первую очередь не для заключенных, а для общества, для нас, чтоб мы не брали пример с убийц и насильников и вообще не зверели. Все так.

Но когда Брейвик, убивший 77 человек, содержится в камере, которая представляет собою комфортабельный жилой блок, при этом читает книги, имеет возможность заниматься самообразованием и сочинительством, потребляет здоровую пищу и пр. и пр., то есть живет не хуже, а то и лучше, удобнее и сытнее простых честных тружеников, это вызывает вопросы.

Многих шокирует ювенальная юстиция, причем не столько своим существом, сколько своими эксцессами. Да, да, да, ребенка нельзя унижать, издеваться над ним, это азбука. Но вот характерная сценка: у мамы забирают ребенка в государственное учреждение опеки. Потому что мама, согласно доносу соседки, нашлепала своего ребенка. Ребенок, которого забирают, сопротивляется и кричит во все горло. Сотрудники патронажной службы силой волокут ребенка в машину, то есть осуществляют насилие куда более физически ощутимое и психологически травматичное, чем мама, которая шлепнула его по попе.

И последний, самый главный парадокс переразвитой демократии. Настойчивое педалирование ценности равенства уничтожает ценность развития и, в предельном случае, ценность любого совершенства, хоть профессионального, хоть морального.

Подросток в своих правах равен взрослому, невежда — ученому, бродяга — семьянину.

Что уж говорить о нашей не слишком развитой демократии! Дикий всплеск странноватых, мягко говоря, законов — это на самом-то деле не злая воля и даже не глупость. Это отчаянная реакция на пробелы в праве и провалы в правосознании, которые в любой демократии растут по мере развития демократических (или притворяющихся таковыми) институтов.

Трудно представить себе, что будет «вместо демократии», как фотоаппарат вместо ксилографии, как компьютер вместо пишущей машинки.

Возможно, возникнут новый авторитаризм и новая кастовость.

Возможно, восторжествует так называемый принцип Кардозо: никаких законов вообще не нужно, достаточно здравого смысла судьи и присяжных. Возможно, на смену европейской модели общественного устройства придет конфуцианская или шариатская.

Посмотрим. Ждать осталось не так уж долго. По меркам истории, разумеется.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../6151337.shtml
О том, что пора избавиться от черно-белого взгляда на нашу исчезнувшую бывшую родину

30 июля 2014, 09:27

Гай Юлий Цезарь Октавиан, сын Божественного Цезаря, Август, принцепс сената, великий понтифик, 13 раз консул, 21 раз император, 37 раз народный трибун, Отец Отечества… ну, короче говоря, римский император Октавиан Август создал весьма устойчивое и надежное государственное устройство, такую как бы монархию в республиканских декорациях. Собрал распадавшийся Рим воедино, поддерживал науки и искусства. При этом он был садист, самодур и вообще изверг.

Тиберий укрепил экономику Рима, срезал излишние государственные расходы, обуздал ростовщиков, был скупым и рачительным финансистом, однако не жалел денег на восстановление городов, пострадавших от землетрясений. «Я, — говорил Тиберий, — служу сенату и народу, и не только народу вообще, но каждому отдельному римлянину». При этом он был распутником и педофилом, устраивал чудовищные оргии с малолетками. А убивал своих противников или тех, кто был ему подозрителен, ну просто почем зря.

Калигула проводил взвешенную и в целом миролюбивую внешнюю и антиолигархическую внутреннюю политику. Не исключено, что его убили олигархи и представители «партии войны» — те, что мечтали пойти на Британию, а он им не позволял, старался сберечь солдат.

При этом он тоже был жесток до садизма, жил со своей сестрой, а несчастных олигархов и генералов давил ну просто как клюкву.

Что же касается Нерона, то он был вообще выдающимся правителем. Он снизил или отменил многие налоги и пошлины, что оживило экономику. Он отстроил столицу после пожара. Умело расставлял администраторов на все посты. Главное же — он существенно облегчил положение простого народа, в особенности беднейших слоев. Недаром после его смерти не раз появлялись лже-Нероны, и народ их с восторгом встречал и даже некоторое время отбивал от правительственных войск. Это не мешало Нерону быть ужасающим развратником и вдобавок педерастом, выводить в свет своего любовника в наряде императрицы, а также убить собственную мать, лично пытать людей, в последний период жизни со всеми поссориться, кинуться в пучину оргий и погибнуть позорной смертью.

Так вот вопрос: эти господа были хорошими или плохими?

У римского историка Гая Светония Транквилла такой вопрос не возникал. Хотя он писал свою знаменитую книгу «Жизнь двенадцати цезарей» всего лет через двадцать после убийства Домициана — последнего из этой дюжины. У Светония не было никакого когнитивного диссонанса. Каждая из написанных им биографий делится на две части. Сначала идет рассказ о государственных деяниях того или иного цезаря, потом о его личных качествах.

«До сих пор шла речь о правителе, далее придется говорить о чудовище», — простодушно пишет Светоний («Калигула», глава 22).

Нам бы так научиться.

Со времени распада СССР прошло примерно столько же времени. Говорят, сейчас время бежит быстрее, чем в старину. Но кажется, что это неправда. Даже наоборот. Мы все еще не можем избавиться от детски-целостного взгляда на нашу исчезнувшую бывшую родину.

Мы пленники и мученики когнитивного диссонанса, люди черно-белого мышления.

Нам, например, невмоготу признать два равно справедливых утверждения.

Первое. Иосиф Сталин был величайшим политическим деятелем России с 1922 по 1953 год. Ну хорошо. Не величайшим, а крупнейшим. Хотя непонятно, почему надо менять слова. «Великий», как мне представляется, отнюдь не подразумевает «хороший», а тем более «благородный», «добрый», «светлый», «мудрый» и вообще приятный во всех отношениях.

Итак, он был крупнейшим политиком хотя бы потому, что никого рядом с ним не стояло — и, наверное, встать не могло. Ну не говорить же всерьез об этих «тонкошеих вождях», слабовольных, неумных и легкомысленных людях, которых Сталин сумел сначала влюбить в себя, затем перессорить, а в итоге уничтожить одного за другим.

Сталин довольно много всего сделал. Худо-бедно, но он воссоздал Российскую империю в облике СССР (внимание! Я не сказал, что империя, тем паче советского образца, — это хорошо; но она была воссоздана). Худо-бедно он провел индустриальную модернизацию. Не важно, сами ли советские ученые создали всю советскую машинерию, или она была частью куплена в Америке, частью украдена там же. Какая разница? Главное — вся эта машинерия, от «Эмки» и «ФЭДа» до атомной бомбы, появилась.

Да еще победа в величайшей войне: хочешь не хочешь, а именно Сталин был Главковерхом.

Конечно, можно сказать, что без большевиков Россия развивалась бы гораздо мощнее и динамичнее. Возможно. Я тоже так считаю.

Но это уже вопрос не к большевикам, а к Николаю II, которому какой-то бес самодержавия не позволял согласиться на «ответственное министерство», то есть на правительство, отвечающее перед Думой, проще говоря, на конституционную монархию. Вот тогда бы да. Тогда бы, возможно, даже войны бы не было. Но пока, в предложенных историей и уже неизменных обстоятельствах, кушайте товарища Сталина как крупнейшего, повторяю, политического деятеля России 1922–1953 годов.

Второе. При всем при этом товарищ Сталин был отменный негодяй, мерзавец, уголовный преступник и лютейший враг народа, лично виновный в реках бессмысленно пролитой крови, в миллионах искалеченных судеб.

Одно не опровергает другого.

Или взять, например, словосочетание «советская литература».

Когда-то мы, демократически настроенные советские читатели 1970-х, считали, что в СССР писатели бывают следующих категорий.

Бывают советские — Фадеев, Марков, Кочетов и еще тысяч пять или даже десять.

Бывают антисоветские: их значительно меньше. Солженицын, Шаламов, Белинков и прочие авторы самиздата с ярко выраженной антикоммунистической позицией. Именно антикоммунистической, подчеркиваю, потому что некоторые из них, например Синявский, одобряли идею советского устройства общественной жизни (то есть слияние исполнительной и законодательной властей как минимум на низовом уровне; кажется, такой же иллюзии в свое время придерживался Горький).

Наконец, бывают авторы, так сказать, внесоветские, хотя ухитряются печататься в советских издательствах. Их вообще на пальцах перечесть можно. Аксенов, например. Или так называемый молодой Катаев, то есть пожилой советский классик, вдруг начавший писать почти авангардные повести — «Святой колодец», «Трава забвенья» и особенно «Кубик». Такие вот занятные авторы, которые притворяются, что они не члены Союза писателей, а будто бы американцы в Париже. Эрнесты Хэмингуэи своего рода.

Ну еще есть русская эмигрантская литература, но это совсем особый разговор.

Хорошая схема. Вернее, никуда не годная. Потому что в нее не влезали такие замечательные, хотя очень разные писатели, как Юрий Трифонов, Василий Шукшин, Виктор Астафьев, Юрий Нагибин. Не влезали Венедикт Ерофеев и поэты подпольного авангарда, хотя мы (широкие массы демократически настроенных читателей эпохи застоя) их почти не знали.

«Советский, антисоветский — какая разница?» — спрашивал Анатолий Найман, согласно записным книжкам Довлатова. И ведь правда, никакой — для литературы, разумеется.

Все убежденные и принципиальные антисоветские и внесоветские писатели сформированы советским контекстом. Пресловутая совдействительность была либо питательной средой, либо предметом политической или — реже — эстетической полемики, либо отторгаемым фоном. Но фон, как его ни отторгай, определяет контуры фигуры.

Когда мы начинаем всерьез спорить, какой русский писатель, живший в России 1920–1980-х годов, советский, а какой, наоборот, ни капельки не советский, что это значит? Это значит, что нас затягивает советчина с ее идеологическими клещами.

Все советскоподданные русские писатели были советскими (другие бывшие советские республики пусть сами разбираются). Все, от Анатолия Иванова до Фридриха Горенштейна, включая Евгения Харитонова и кого хотите. Русские советские. А среди них — убежденные коммунисты, упрямые диссиденты, разного таланта приспособленцы, отдельные эскаписты, реалисты, авангардисты и пр. и пр. Но рамка одна — советская. И это не должно пугать.

Нас ведь не пугает, что Гораций был обласканный придворный, а Овидий — сосланный диссидент. Оба — римские поэты. А Рима больше нет и не будет. Как и СССР. Чем скорее мы смиримся с этим историческим фактом, тем легче нам будет понять свою литературу, свою страну, да и самих себя.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../6208329.shtml
О проблемах экстернализации совести

Журналист, писатель
10 сентября 2014, 08:17

Помните картину Богданова-Бельского «Устный счет»? Сидит у доски народный учитель в сюртучке, а вокруг него человек десять ребят. Чешут в затылках. Но один, кажется, уже сосчитал, шепчет наставнику на ухо.

А на доске написано: 10 в квадрате+11 в квадрате+12 в квадрате+13 в квадрате+14 в квадрате/365. Попробуйте сами сосчитать в уме. Устно, как те ребятишки десяти-двенадцати лет, крестьянские дети, стриженные под горшок, в косоворотках, лаптях и онучах. Знаете, что такое онучи? Посмотрите на картину и увидите. Очень поучительно.

Да, так сколько там в ответе? Рука современного человека тянется к мобильнику, где есть встроенный калькулятор. Но не все сумеют: надо же в память, в «эм-плюс», сначала все загнать, а потом оттуда вытащить и только тогда делить… Беда. А картина, между прочим, написана в 1895 году. Крестьянские дети сто двадцать лет назад могли. Мы сейчас – не можем.

Ах, ну конечно же, тут есть какой-то секрет! Разумеется, секрет, он же алгоритм, есть. Но ведь ребята этот секрет знали. А мы забыли, у нас есть калькулятор.

А еще мы забыли, как ориентироваться в родном городе. Даже таксисты, профессиональные знатоки перекрестков, переулков и спасительных внутридворовых проездов, забывают на глазах. Вбивают адрес в навигатор – и вперед. «Через двести метров поверните направо». Бывают забавные случаи, когда водитель знает дорогу лучше, чем навигатор, а тот ему орет: «Нарушение маршрута! Развернитесь! Вернитесь!»

Или, например, когда

таксист объяснил мне, что в Москве нет Большой Пироговской улицы. Нет, и все тут. Навигатор ее найти не может. Ну еще бы он мог ее найти, если водитель вбивал «Пераговская».

Смешно, но для того, чтобы знать, где находится улица, не обязательно знать ее правописание. А вот чтоб пользоваться навигатором, правописание необходимо, а с этим у нас проблемы. Патовая ситуация. Хорошо, Samsung выручает – появился голосовой ввод. То есть теперь можно не знать ни города, ни грамматики.

Это естественный процесс. Это развитие, это прогресс. «Овнешнение», или экстернализация действия.

Сначала экстернализовались физические действия нашего тела, рук и ног – появились ножи и дротики, автомобили и пушки. Потом началась экстернализация мыслительных действий.

От счетов с костяшками к все более мощной и компактной вычислительной технике и к другим полезным штукам. Теперь не надо уметь считать, не надо знать дорогу и даже не надо владеть иностранными языками – в широкой продаже устный электронный переводчик. Положив его на столик, можно довольно свободно переговариваться хоть с англичанином, хоть с китайцем. Конечно, не о спорных моментах английского права и не о последнем романе Мо Яня, но заказать в ресторане обед или объясниться с врачом – вполне.

И это прекрасно.

Высвобождаются гигантские ресурсы ума, которые раньше шли на рутинную работу вроде устного счета, запоминания адресов, телефонов и неправильных глаголов. Вопрос, куда эти ресурсы пойдут, на что будут потрачены?

Вот еще одна история.

Иностранному ребенку (русскому, но родившемуся и выросшему в Европе) бабушка читает сказку про Красную Шапочку. Наконец дело доходит до счастливой развязки:
– И вот охотники убили волка, вспороли ему живот...
Ребенок сквозь сон тревожно спрашивает по-английски:
– Is it legal?
То есть: «Это законно? Законно ли поступили охотники, убив Серого Волка? Пусть даже с благородной целью – спасти Красную Шапочку и ее бедную бабушку?»

Самое смешное и печальное, что legal или illegal применяется к охотникам, а не к волку.

Когда волк съедает бабушку и Шапочку, ребенок не спросил, насколько законно поступил хищник. В политкорректной системе координат это понятно. С волка взятки гладки, на то он и волк.

Ему можно. Он, как бы это выразиться, объект прав человека (извините, в данном случае волка, хотя какая разница?). А охотник прежде всего субъект этих прав, он должен их соблюдать. Впрочем, это известный правозащитный парадокс: что позволено террористу, не позволено спецназовцу, но речь не об этом.

Речь о наивном детском вопросе.

«Это законно?» – вот какой вопрос волнует благовоспитанное дитя XXI века. Не «это правильно?», не «это справедливо?», не «это честно?» – а соответствует ли это действующему законодательству и руководящим разъяснениям Верховного суда.

Совесть – это усвоение, впитывание, интернализация межчеловеческих отношений, принципов, ценностей, норм, родительских, учительских и начальственных запретов.

Бесчисленные, отфильтрованные столетиями «можно» и «нельзя» сначала воплощаются в писаных и неписаных правилах – внешних по отношению к человеку, – а потом усваиваются им и становятся руководящей инстанцией его поведения. Инстанцией совести. Когда эти усвоенные запреты и нормы слишком жестки и жестоки, говорят о «внутреннем сержанте», который строго и туповато командует человеком.

Но сейчас не только внутреннего сержанта нет. Даже с внутренней бабушкой проблема.

Вот такой проделан нами путь.

Сначала – благотворная экстернализация физических усилий.

Потом – полезная (но до конца непонятная в смысле результатов) экстернализация умственных усилий, психологической рутины.

И вот, наконец, экстернализация совести. Это уже серьезно.

Не важно, вор ты или честный человек, плагиатор или оригинальный мыслитель, добр ты или зол, прав или виноват перед Богом и людьми. Важно, чтобы все было по закону.

А на крики борцов с коррупцией или с подтасовками на выборах, с кумовством или с незаконной застройкой, с экологическими безобразиями или элементарной халатностью в ответ слышен деревянный голос: «Нарушений действующего законодательства не выявлено». Ну не выявлено. А что не запрещено, то разрешено, а вот здесь у нас небольшой пробел в законодательстве, так что успокойтесь, нарушений не выявлено.

Еще не так давно в ответ на обвинения в плагиате любой человек, даже если за ним был такой грех, краснел как свекла, бил себя в грудь и кричал, что он честный ученый, добросовестный исследователь и никто не смеет марать его честное имя… А теперь обвиненные в плагиате граждане, издевательски хихикая, сообщают, что срок оспаривания диссертации прошел, все, тю-тю, я теперь законный доктор наук, а ты, дурак-правдоискатель, иди отдыхай.

Разумеется, это не только российская проблема.

Моя знакомая, много лет проработавшая в социальных службах Великобритании, говорит, что там вся беда в текущих руководящих разъяснениях, по-английски «guidelines». На ее памяти ветер менялся два раза. Согласно старым guidelines, надо было стараться оставлять детей в родной семье, и несчастного ребенка оставляли с родителями – алкоголиками и садистами, которые его физически калечили и сексуально использовали.

Новые guidelines рекомендовали забирать ребенка из семьи при малейшей опасности – и ребенка забирали у очень хороших мамы с папой, вина которых состояла в том, что они оставили его одного дома на полчаса, пока вызывали скорую помощь соседке с инфарктом. А другая соседка донесла, что ребенок был один и плакал. Никакие уважительные причины в расчет не принимались. Ребенка забирали и помещали в ужасающий, по отзывам самих социальных работников, приют. В такой, где детей иногда бьют и, случается, сексуально используют. Но никуда не денешься – таковы инструкции. Guidelines.

Пустота души, которая возникла на месте, где раньше была рутинная умственная работа и собственные, личные моральные принципы, – эту пустоту не забьешь музыкой из плеера, мультиками и сериалами.

Что же вырастет на этом пустыре?

И чем добрым его можно засеять?

Вот главные вопросы нашего века. Решим их – и никакой терроризм, никакие экокатастрофы нам не будут страшны. Не решим – рухнем, как рушится все, что снаружи громадное, а внутри пустое.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../7834265.shtml
О происходящем сегодня в Израиле и почему антисемитизм больше, чем один из вариантов ксенофобии
Журналист, писатель
22 октября 2015, 08:39

В Израиле уже месяц с лишним идет новая террористическая война. Точнее говоря, не в Израиле, а против Израиля. Эту войну уже назвали «интифада ножей» — в отличие от давней «интифады камней». Молодые арабы бросаются с ножами на евреев — солдат, полицейских, гражданских, посетителей кафе, людей на остановках. Израильская полиция и армия принимают меры. Но из Европы раздается ласковый окрик: «Меры должны быть симметричными!»

В Израиле отвечают: «Симметричные меры против «интифады ножей» — это как? Чтобы израильские подростки приходили в арабские кафе и бросались с ножами на посетителей?»

Вот такая, извините за выражение, шутка черного юмора.

На самом деле все очень серьезно. Серьезнее, чем в 1938 году.

Но сначала об антисемитизме. Чем больше думаешь об этой неистребимой компоненте северо-западного политического сознания…

…вот тут сразу оговорюсь: речь здесь идет только и исключительно о северо-западной четвертинке земного шара, о евроатлантическом и ближневосточном ареале; что там делается в Азиатско-Тихоокеанском регионе, в Африке и Латинской Америке – в данном случае не имеет значения…

Итак.

Чем больше думаешь об антисемитизме, тем яснее видишь, что это нечто большее, чем один из вариантов ксенофобии.

Хотя такое мнение очень распространено, и поэтому, как только заговоришь, например, о холокосте, сразу сыплются возражения именно по части уникальности события. Потрясая именами и цифрами, люди изо всех сил доказывают, что кровавых геноцидов в истории было немало, а народов с трагической судьбой — еще больше. Верно. Да и вообще нехорошо меряться горем.

Однако антисемитизм — особый случай. И в смысле исторической длительности (современных наций-государств еще в проекте не было, а антисемитизм уже вовсю кипел), и в смысле распространенности, и в смысле идеологического объема. В этом печальном состязании он неизмеримо масштабней и галло-, и германо-, и русо-, и полоно-, и американо-, и вообще какой бы то ни было национальной фобии.

Германофобия и полонофобия практически неактуальны вне точек соприкосновения наций, они же государства. Франкофоба не найдешь в Греции, а русофоба — в Португалии (я говорю, разумеется, об искренних «фобах», а не о повторяльщиках газетных шаблонов). Но антисемитизм есть везде, и чем-чем, а искренностью антисемиты не обделены.

При том, что любая этнофобия может быть очень мощной, эмоционально заряженной и даже пользоваться якобы рациональными обоснованиями — с антисемитизмом нет сравнения. Книги, доказывающие ущербность или вредоносность, например, французов, занимают от силы книжный шкаф.

Книги, посвященные разоблачению еврейского заговора и еврейских козней, призывающие к погромам, изгнанию, истреблению евреев, — это библиотека из десятков тысяч томов.

Есть еще одно отличие антисемитизма от прочих этнокультурных фобий. Как правило, франкофобы (русофобы, германофобы и т.п.) рассуждают так: «О да, французский (русский, немецкий) народ — великая нация. Великая культура! О, Бальзак и Стендаль! О, Бизе и Дебюсси! О, Клод Моне и Эдуард Мане! Но вот эти вот люди — кошмарная публика, своими руками бы придушил. Поймите, я не о французах вообще, а вот о данных конкретных лавочниках и мещанах! Они позорят свой великий народ».

С евреями все наоборот.

Почти у каждого антисемита есть друг, сослуживец или сосед Рабинович — классный мужик.

Но этот друг конкретного Рабиновича уверен, что евреи в целом — это кровопийцы, тайное мировое правительство, пожиратели младенцев и поработители человечества. То есть разнообразные «этнофобы» не любят отдельных, пускай и многочисленных, представителей народа, который они, в принципе, готовы признать заслуживающим уважения: отсюда популярная поговорка «Нет плохих народов, есть плохие люди». А вот антисемиты готовы уважать отдельных евреев, но насчет еврейского народа у них есть твердое убеждение, что это зловредный «кагал».

То есть — и в этом еще одно отличие антисемитизма от прочих этнофобий — все евреи рассматриваются как некая организация, как общее социальное тело, чуть ли не как юридическое лицо. Поэтому идея коллективной ответственности в отношении евреев возникает почти автоматически. Так что «друг Рабинович», несмотря на всю дружбу, тоже всегда под сомнением.

Думаю, не будет преувеличением сказать, что

антисемитизм — это особое мировоззрение, своего рода метаидеология, чем-то похожая на коммунизм, либерализм, консерватизм.

Больше того — антисемитизм крепче, живучее. Глобальные метаидеологии абстрактны, они имеют дело с отвлеченными объектами вроде «равенства», «собственности», «свободы», «права», «традиций», «порядка». Антисемитизм предельно конкретен.

Идеологию можно поменять. Пламенный коммунист может стать — и на наших глазах не раз становился — либералом-западником в 1990-е и консерватором-националистом в 2010-е. Богач может обеднеть, интеллектуал может опроститься, и новые братья по партии или по классу пожмут ему руку и примут в свои ряды. А еврей останется евреем.

В чем же тут дело?

Дело, наверное, в том, что еврей — это важнейшая фигура в нашей северо-западной (особенно же — европейской) идентичности. Существуют символические и одновременно реальные фигуры Женщины, Мужчины, Ребенка, Взрослого, Старика, Больного, Богача, Нищего, Сумасшедшего — относительно которых мы выстраиваем ощущение и понимание своего собственного «я». К этим фигурам необходимо прибавить Еврея как концентрированное выражение Другого — «иного, чем я».

Инакость Еврея более сильна и более значима для европейский культуры. Женщина, Нищий, Старик и прочие отличаются от нас (и друг от друга) каким-то одним признаком: полом, богатством, возрастом, здоровьем, умом. В остальном они такие же люди. Еврей отличается всем. Обликом, манерами, религией, трагическим историческим багажом, языком, социальными навыками… Но при этом он человек. С такими же, как у нас, чувствами и мыслями, так же, как и мы, имеющий право на жизнь, свободу и стремление к счастью.

Хотя он совершенно другой. Не такой, как мы, но при этом точно такой же.

Переживание этого парадокса породило гуманистическую европейскую культуру — и оно же породило антисемитизм как модель всякой нетерпимости.

Вот что такое антисемитизм как концепция, как метаидеология: это идея дегуманизации, обесчеловечивания другого. Женщины, ребенка, старика, нищего, больного… Это, как говорил Томас Манн, протест против христианских корней европейской цивилизации. Здесь еще есть своего рода бунт сыновей, психологически объяснимая ненависть учеников к учителю.

Антисемиту кажется: выгоним (уничтожим, приструним) евреев — и все будет хорошо. Как хорошо? Кому хорошо? В чем это «хорошо» заключается? А неважно! Антисемитизм похож на алкоголизм: выпить сейчас, во что бы то ни стало, чтобы «захорошело», а там хоть замерзнуть на пороге кабака.

Когда в ноябре 1938 года в Германии случилась Хрустальная ночь, реакция европейских держав и европейских народов была нулевая и, даже полагаю, внутренне отчасти позитивная (на эту мысль, увы-увы, наталкивает упорный отказ европейских союзников бомбить подъездные пути к лагерям уничтожения уже в самом конце войны). То есть Гитлер-то, конечно, нехороший человек и опасный, но его грязными руками будет осуществлена вековая мечта чистеньких цивилизованных антисемитов.

Сначала Европа проглотила Хрустальную ночь. Потом она получила войну, оккупацию, разграбление.

Уничтожение евреев санкционировало все остальные зверства нацистов, потому что Другой Человек (хоть русский, хоть француз) был дегуманизирован, превратился в «биологический потенциал противника», как выражался Гитлер.

Может быть, конечно, я чрезмерно драматизирую ситуацию.

Но мне все сильнее кажется, что происходящее в Израиле — и особенно реакция европейских держав на «интифаду ножей» — опасно напоминает 1938 год в Германии. Рубеж, который так хочется пройти, не заметив, — но впереди маячит 1939-й.

Печально и несправедливо, что европейские державы призывают Израиль к «сдержанности» и даже «возлагают ответственность за террор на Израиль». Говорят, все дело в проблеме палестинских беженцев. Но это уже много лет не проблема беженцев, а желание уничтожить или фатально ослабить Израиль.

Позволю себе такую параллель: в 1947 году из перешедшей к СССР Восточной Пруссии выселено около 100 тыс. немцев. Да, это был жестокий и негуманный акт, но сейчас разговор не о том. Разговор вот о чем: представим себе, что эти беженцы не стали адаптироваться в Германии, а поселились где-то на границе с Польшей, начали активно рожать детей, через три поколения их стало уже около миллиона, они получают гуманитарную помощь, и все-все, в том числе внуки и правнуки депортированных, с легкой руки ООН считают себя беженцами. Они требуют возвращения в Калининград-Кенигсберг и окрестные городки, требуют, чтоб им вернули изъятую недвижимость, а в регионе чтобы было немецко-русское государство, а еще время от времени постреливают по Калининграду самодельными ракетами и устраивают диверсионные вылазки. А ООН называет этот террор и реваншизм «проблемой кенигсбергских беженцев».

«Нет, господа, — сказал бы пресс-секретарь нашего МИДа. — Это не проблема беженцев, а неприкрытые попытки оттяпать у нас Калининград, пересмотреть итоги Второй мировой войны».

Я не верю в то, что в Европе (сюда я, разумеется, включаю Россию) антиизраильский настрой оплатили нефтяные шейхи. Вряд ли. Скорее в дело вступил старый европейский антисемитизм. «Палестинские террористы, конечно, нехорошие и опасные люди, — думает средний европейский политик, журналист, общественник-правозащитник. — Но зато они, как бы это выразиться, решат еврейский вопрос, который вдруг превратился в израильский. А дальше мы уже сами разберемся».

Не разберетесь. Лучше помогите Израилю, пока не поздно.

В сороковые-пятидесятые годы (да и сейчас тоже) об уничтоженных евреях с циничным сочувствием говорили: «Но почему же они шли на расстрелы и в печи, как овцы на бойню?»

Больше так не будет. Если Израилю не останется места на карте мира, то он сумеет хлопнуть дверью перед уходом. У него достаточно сил, чтобы… Но не будем описывать словами ядерную катастрофу: слов не хватит.

Нет, не бойтесь, все не умрут. Многие останутся.

И когда-нибудь, примерно в 2040 году, в чилийском городке Пуэрто-Уильямс, на Огненной Земле, что южнее Магелланова пролива, какой-нибудь айтишник найдет на старом сервере эту статью и скажет соседу:
— Вот ведь, предупреждали их! Но они не послушали.
— Да кто сейчас кого слушает! — скажет сосед. — Эх!

Вот и я говорю: эх.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Денис Драгунский]

http://www.kasparov.ru.prx.zazor.org...=5636FA8ED5921

02-11-2015 (09:01)

O запрете Министерством образования "чуждых ценностей"

! Орфография и стилистика автора сохранены

НОВАЯ ИНИЦИАТИВА МИНИСТЕРСТВА ОБРАЗОВАНИЯ:

"запретить учителям навязывать школьникам чуждые российскому обществу ценности".

Пусть сначала эти умные люди ответят на вопросы:
Что такое "российское общество", и насколько оно едино, чтобы можно было говорить о нем как о носителе некоей непротиворечивой системы ценностей? Уже тут жирная запятая. Далее: какие ценности ему родные, а какие чуждые? И что такое "навязывать"?
Или это просто пугалка, чтобы любого учителя можно было прищучить?

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ ЗАЯВЛЯЕТ:

деятельность учителей должна быть направлена на формирование у школьников "исторически сложившейся в России системы ценностей и норм поведения, представлений о необходимости отрицания идей терроризма и экстремизма".

Вопрос: ценности и нормы поведения, носителями которых были такие почтенные господа, как Малюта Скуратов и бесконечные начальники пыточных застенков, и противостоящие им Разин, Болотников, Пугачев, декабристы, народовольцы, бомбисты, большевики, чекисты-каратели - эти ценности и нормы очень традиционные для России. Но увы, они никак не вяжутся с "отрицанием идей терроризма и экстремизма".
Что делать? Искажать историю?

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../7900853.shtml
Об итогах будущей войны
19.11.2015, 08:29


Мусульмане из всех стран запустили в соцсетях флешмоб в поддержку Франции
huffingtonpost.co.uk

Ровно пятнадцать лет назад мне позвонили из одной небольшой газеты и попросили сделать геополитический прогноз. «Касательно России?» — спросил я. «Ну зачем так узко? — ответил редактор. — Прогноз-то геополитический (он произнес это слово с особым выражением), значит — касательно всей планеты». «Ага, — сказал я. — А, простите, на какой срок, на какую перспективу?» «На весь XXI век!» «Хорошо, — сказал я. — Какой нужен объем текста?» «Странички полторы!» — радостно сказал редактор. Я тоже обрадовался. Прогноз всего мирового развития на весь XXI век на полутора страничках — да мы это мигом!

Уже давно этой газеты нет, а прогноз остался. Вот он, пожалуйста:

«Главная проблема ХХI столетия — это сочетание разрывов и глобализации. Во всем мире будут увеличиваться экономические и социальные разрывы между группами государств, между отдельными государствами, а также между регионами и социальными слоями в границах одного государства.

Вместе с тем будут интенсивно развиваться глобальные технологические, экономические, информационные и культурно-языковые системы — своего рода «оболочки планеты», в которых задается мировой технологический стандарт и правила экономических и политических взаимодействий. В этих оболочках не будут работать привычные представления о суверенитете и национальном интересе — меж тем как экономическая и интеллектуальная активность будет все сильнее перемещаться именно туда.

Сочетание драматических разрывов в качестве жизни с глобализацией экономики, информации и отчасти права приведет к дальнейшей активизации миграционных потоков на всех уровнях, к новому росту социальной, межэтнической и межгосударственной напряженности.

Многие государства будут соблазнены простым решением — пересмотреть правовые стандарты и возвести прочный барьер на пути миграций. Но это немедленно снизит рейтинг страны как субъекта глобальных процессов.

Несмотря на глобализацию, государство как единство территории, населения и политической власти останется главным субъектом мировой политики и экономики. Более того, в условиях глобализации роль государства как субъекта национальной стратегии возрастет. Только сильное государство будет способно гарантировать адекватную интеграцию страны и ее ресурсов в систему глобальных взаимосвязей и тем самым — обеспечить территориальную и социальную мобильность своих граждан, повысить качество их жизни и уменьшить социальное неравенство.

Но что такое сильное государство в XXI веке?
Андрей Колесников о единственном шансе Европы на выживание
После всех «Закатов»

У них нет ничего своего. В руках безотказный Калашников, приезжают они на духовно чуждых им «Сеате» и «Фольксвагене поло», от них остаются европейские... →

Традиционные геополитические представления о мире как о большой шахматной доске, где белые и черные ферзи-сверхдержавы и пешки-сателлиты едят друг друга по классическим правилам военно-территориального соперничества, в наступившем веке окончательно уйдут в прошлое. Доминантой будущего станет интеграция, как экономическая, так и военно-политическая. От того, насколько искусным будет каждое отдельное государство в выстраивании систем экономической кооперации и интегрированной безопасности, будут целиком зависеть его шансы на благополучие. Разумеется, это удастся далеко не всем.

К тридцатым-сороковым годам XXI века окончательно оформятся группы «успешных», «имеющих шанс» и «безнадежных» стран (это же относится к регионам в среднеразвитых странах). На протяжении следующих двух-трех десятилетий срединная группа («имеющие шанс») практически исчезнет. Новая биполярность «успешных» и «безнадежных» спровоцирует серьезный мировой конфликт, тем более вероятный, что в слаборазвитых странах будут существовать агрессивные элиты, имеющие доступ к глобальным информационным технологиям.

Возможно, результатом такого конфликта станет реванш слаборазвитых стран со всеми политическими и культурными последствиями. Но, скорее всего, высокоразвитые страны найдут пути выхода из кризиса и установят новый мировой порядок, основанный на ответственности богатых стран за страны бедные, а также на жестких силовых гарантиях мира, стабильности и демократии.

Россия имеет все предпосылки перейти из категории «имеющих шанс» в группу «успешных».

Для этого ей необходимо приступить к полномасштабной интеграции в сообщество развитых стран. На это уйдет не менее полувека напряженной работы, но в противном случае наши правнуки будут получать оскорбительное для наследников великой культуры «пособие по безнадежности».

Перечитав эти лихие строки, я не хочу от них отказываться и говорить, что это была всего лишь игра ума или ситуация, которую Остап Бендер называл «джентльмен в поисках десятки» (журналист в поисках тысчонки). Нет, я согласен сам с собой.

Правда, конфликт между «успешными» и «безнадежными» странами (вернее, теми, которые уверовали в свою безнадежность), кажется, начинается уже сейчас. Такая ошибка психологически понятна: всегда хочется отнести что-то неприятное на пару-тройку поколений вперед.

Однако жизнь идет быстрее прогнозов: в частности, упомянутые «оболочки» (частью из которых стали социальные сети) развились быстрее, чем казалось из 2000 года. Идея, которая попадает в социальные сети, становится материальной силой уже потому, что обрастает мускулатурой лайков и перепостов; а фейсбук — это не только коллективный пропагандист и агитатор, но эффективнейший коллективный организатор.
Воспользуется ли Россия шансом из «угрозы миру» стать его опорой
Кровная дружба

ФСБ признала, что причиной крушения самолета А321 стала бомба – то есть 31 октября 2015 года Россия пережила крупнейший по числу жертв теракт со... →

Именно в сетях, которые и являются глобализацией как таковой — то есть глобализацией в ее живом, натуральном, конкретно-чувственном выражении, именно в них по-новому ощущаются, осмысляются и формулируются разрывы. В богатстве, в качестве жизни, в ментальности, в ценностях и стиле жизни, в манере отвечать на неприятные вопросы бытия: постить котиков или договариваться о всеобщей политической стачке.

Но вернемся к теме, заявленной в заголовке.

Президент Франции Олланд сказал, что теракт в Париже — это война против Франции. Через несколько дней министр иностранных дел России Лавров сказал то же самое про взрыв российского самолета над Синаем.

Но пока это более чем метафоры. Да, в ответ на теракты Россия и Франция усиливают бомбардировку опорных пунктов террористов, однако войной это не является. Война — это сухопутная операция. Авиа- и ракетные удары (как в старину артобстрел) — это подготовка к вторжению, если речь идет о войне. Иначе это что угодно: демонстрация силы, акция устрашения, «хирургическая операция» по ликвидации какого-то раздражающего завода или аэродрома — но не война.

Даже если ракеты одной стороны уничтожат все до последнего суслика на территории противника — война не окончена, пока туда не придет пехота вместе с оккупационной администрацией.

А на выжженной земле, по которой ветер гонит радиоактивный пепел, оккупантам делать нечего… Получается парадокс: чем сильнее бомбить страну, тем меньше надежды выиграть войну — в предельном случае выигрыш составит сомнительная слава военного преступника. Особенно если бомбить не суверена, а незаконные вооруженные формирования — поскольку приглашение их к неким «большим переговорам» о прекращении огня или даже о капитуляции означает их легитимацию, что совершенно не нужно никому, кроме самих террористов.

Возникает парадокс еще более крутой и резкий: террористы уже ведут сухопутную войну против Европы и России (не так уж важно, где взорвалась бомба — в театре или в самолете). Они действуют отдельными диверсионными формированиями. Большие государства посылают бомбардировщики и ракеты. Результат: действия террористов если не эффективней, то уж точно — эффектней.

Мы не можем предположить, какой эффект — в обоих смыслах слова — вызвало попадание российской ракеты или французской бомбы в лагерь террористов где-нибудь в горах или в пустыне. Эффект от парижских терактов налицо.

Он, кстати, аукается и действиями психопатов, которые сообщают о заминированных вокзалах, стадионах, торговых центрах, что тоже не прибавляет спокойствия гражданам.

Мне кажется, что война в общепринятом смысле слова начнется тогда, когда число жертв террора и диверсий явно превысит число возможных потерь в результате военной операции. Когда количество жертв приблизится (это мои субъективные прикидки) к 10 тыс. человек за год — вот тогда в Европе испарится этот странный коктейль из самоуспокоенности, извращенно истолкованной толерантности, превалирования бизнес-интересов над национальными, да и простого нежелания умирать за родину и вообще жертвовать своим комфортом ради чего-то несъедобного. Каковое нежелание особенно возросло и расцвело в прекрасную эпоху экономического роста. Впрочем, у Европы (и у России, и у России тоже, давайте будем исторически честны) есть опыт резиньяции, опыт терпимого поражения, опыт сносной жизни под оккупацией.
Федор Лукьянов о том, почему Россия сегодня попала в положение США
9/11. Ремейк

Странное ощущение – как будто смотришь ремейк хорошо знакомого сюжета. Бесчеловечные исламские радикалы-террористы устраивают кровавое... →

Патриотизм — вопрос количества. Пока нацист убивает «только евреев и коммунистов», можно жить и при «новом порядке» — хоть в Париже, хоть в Смоленске. Но когда нацист начинает расстреливать заложников, жечь дома и устраивать карательные рейды — вот тут возникает сопротивление.

В основе политики лежит популяционное чувство. Демографическое самоощущение. Оно загадочно, но могущественно.

Мне кажется, что популяционное чувство Европы если не пробудилось уже сегодня, то проснется довольно скоро.

Будущая война, однако же, не станет просто очередной заморской, экспедиционной войной. Она будет иметь отчетливый привкус войны гражданской. В ней будут действовать четыре главные силы (разумеется, эти определения достаточно условны): европейские правые, европейские левые либералы, исламские фундаменталисты и умеренные (они же «светские») мусульмане. Здесь будут возможны странные альянсы: между умеренными мусульманами и европейскими правыми/националистами, а с другой стороны — между европейскими левыми либералами и исламскими фундаменталистами.

Противостояние между правыми и левыми в Европе может стать таким же ожесточенным, как между отрядами террористов-фанатиков и их противниками.

Иногда кажется, что активность исламских воюющих фундаменталистов отражает какие-то глубинные, незаметные, но чрезвычайно важные подвижки в мусульманском мире. Всесторонняя модернизация этих стран мало-помалу модернизирует и религиозное чувство. Почему в христианских странах эра фанатичной веры, крестовых походов и инквизиции сменилась эрой светских государств, перемещением религии в частную жизнь, в область духовного утешения? Потому что наступила экономическая, а вслед за ней — политическая и культурная модернизация. То же самое в перспективе ждет и ислам.

Воинствующий религиозный фундаментализм — это реакция на саму возможность модернизации религии. А такая возможность более чем реальна, поскольку реальна модернизация всей остальной жизни.

Предстоящая война закончится двумя важнейшими вещами — исламской реформацией и сменой европейской гуманитарной парадигмы.

Ислам станет более мягким, терпимым, аполитичным. В Европе же возродятся ценности нации, воинской доблести, дисциплины, подтянутости, «цельной личности».

Какова будет позиция России? Россия, полагаю, вернется к своим европейским корням и будет развивать интеграцию со странами Запада. Жаль, что для этого понадобится целая война, — но история, как и музыка, обратно не играет.

Разумеется, это всего лишь один из сценариев. Возможны и другие — куда более кровавые, безнадежные, тупиковые. Но давно известно: реализуется тот сценарий, который всерьез решили реализовать.

Это относится и к кино, и к текущей истории.