Залоговые аукционы — это серия сделок, проведенных в 1995 году, в результате которых в собственность ряда коммерческих банков перешли государственные пакеты акций нескольких крупных компаний, в том числе ЮКОСа, «Норильского никеля» и «Сибнефти».
Залоговый аукцион акций ЮКОСа: «Менатеп» победил в соревновании с самим собой
«После получасового перерыва комиссия собралась вновь. Соблюдая уже ненужные, пожалуй, формальности, Альфред Кох сообщил, что на аукцион подано три заявки. Сразу же после этого было зачитано обращение АО «Бабаевское», в котором говорилось о снятии компании с аукциона и содержалась просьба вернуть задаток. Миролюбиво настроенная комиссия задаток решила вернуть, хотя имела формальное право этого не делать.
Наконец из массивного сейфа был извлечен опечатанный кожаный портфель, в котором содержались заявки участников. Представители «Регента» и «Лагуны» направились к комиссии для участия в процедуре вскрытия конвертов, и тут в зале неожиданно погас свет. «Инкомбанк!» – предположил кто-то из присутствовавших. Свет, однако, быстро включили (оказалось, кто-то случайно задел выключатель), и уже ничто не помешало Коху назвать победителя. Им стало АОЗТ «Лагуна», предложившее кредит в размере $159 млн (стартовая цена – $150 млн)»
Влад Листьев
Владислав Листьев — генеральный директор Общественного российского телевидения и популярный ведущий таких передач, как «Взгляд», «Час пик» и «Поле чудес», знаковая фигура эпохи 90-х. Первого марта 1995 года журналист был застрелен в подъезде собственного дома. Это событие потрясло всю страну, а заказчики и исполнители того убийства так и остались ненайденными.
смотреть
На видео — один из выпусков передачи «Час пик», в гостях у Влада Листьева Михаил Горбачев, 1994 год.
Филолог о термине The New Russians, демонстративном потреблении и сравнении нынешних процессов на Кубе с 90-ми в России
21 ноября 2016
Интеллектуальный партнер:
Вместе с Фондом Егора Гайдара мы запустили проект «Словарь 90-х», посвященный ключевым героям, событиям и явлениям 1990-х годов. В этой лекции филолог Александра Архипова рассказывает о трех договорных табу позднесоветского времени.
Откуда пришел термин «новый русский»? Ну, как сказать… Наука умеет много гитик. Никому не известно, откуда пришел термин «новый русский». Но поскольку люди называют себя русскими, только когда они говорят о своем сообществе представителю другого сообщества, соответственно, очень соблазнительно предположить, что термин New Russians возникает извне территории бывшего Советского Союза, в Европе, Америке. Потому что так обозначали тех туристов или работающих, чье поведение в магазинах, грубо говоря, значительно отличалось от того, что жители Франции, например, наблюдали до этого на примере советских туристов, которые экономили буквально на всем. И вдруг приезжают люди, которые начинают массово скупать и то и это, виллу на Лазурном берегу. И таких людей в англоязычной прессе начали называть The New Russians. И возможно, что именно это выражение — The New Russians — и послужило калькой: оно было переведено обратно и стало обозначать группу «новые русские».
Но что мы знаем? Достоверно мы знаем, что в начале 90-х «Коммерсантъ» так называет людей, которые стремятся к демонстративному потреблению. И вот описание сообщества людей, которые склонны к демонстративному потреблению, у которых много денег, которые зарабатывают их не интеллектуальным трудом и не госслужбой. Это сообщество приобрело название с оттенком комического, ироничного отношения. Вот, собственно говоря, как устроена история этого термина. И чтобы понять, как складывается такое впечатление о новых русских, как мы знаем из анекдотов и таких смешных рассказов, надо понимать, что это результат нарушения трех конвенциональных договорных табу, договорных стереотипов позднесоветского времени.
Первое из таких табу — это то, что в позднесоветское время считалось очень неприличным поднимать публично вопрос о деньгах. Я хорошо помню, как моя бабушка мне говорила, что воспитанная девушка никогда не спросит другую девушку, сколько стоит ее платье, сколько она за него заплатила. Это табу. В приличном обществе так не делают. Обсуждать реальную стоимость чего-то — вещей, еды — было очень невежливо. Зарплаты обсуждались. Зарплаты — это то, что дается государством. Это та сумма, та данность, которую ты не можешь изменить. И все знали ставку инженера и ставку врача. Это не было секретом. А вот обсуждать покупательную способность было неприлично. И демонстрировать богатство тоже считалось весьма непристойным делом. Это не значит, что не было богатых людей. Но не было того, что социологи называют демонстративным потреблением, демонстрацией приобретенных вещей как бы наружу, демонстрацией для других людей. И это первое.
Даже когда люди говорили о деньгах или вопрос о деньгах всплывал в разговорах, очень часто существовало много средств, как этот вопрос обойти. Скажем, я обедаю с очень уважаемым мной человеком в столовой, и я протягиваю деньги, чтобы заплатить, а он хочет меня угостить. Вот я протягиваю руку, а он во так мою руку с деньгами отводит в сторону. Он никогда не скажет: «Я заплачу». Он показывает это жестом. Фраза «я заплачу» не звучит: это невоспитанно. Соответственно, позднесоветская культура ориентировалась на отказ от публичного потребления. Это не значит, что потребления не было. Оно было. Мы все помним проблемы с дефицитом, бесконечные очереди, электрички за колбасой, массовые шопинг-туры, как сейчас бы сказали, в Прибалтику и все прочее. Но это как бы не выставлялось наружу, а люди, уличенные в этом, всячески пытались оправдать свое поведение.
Вторая особенность, которая складывается в то же время, — это то, что человек, который мнит себя вершиной социальной пирамиды, образованный человек, должен уметь говорить цитатами, показывать обязательно свой культурный бэкграунд. Без этого совершенно невозможно считаться образованным человеком, находящимся на вершине этой социальной пирамиды.
И третье, мелкое, но тем не менее это важно, что в позднесоветской культуре существует гендерная стратификация в одежде — простыми словами говоря, различение по гендеру, по полу. Мужчины должны носить неяркую, скромную, сдержанную одежду, за исключением случаев, когда молодые люди пытаются ассоциировать себя с разными группами или течениями: длинные волосы, хайратники — такого рода вещи. Но в среднем мужчина должен носить неяркую одежду, не носить украшений в повседневной деятельности.
Что происходит? Появляется некоторая группа людей, которая зарабатывает большие деньги криминализированным или некриминализированным путем — это сейчас нам не важно. Важно то, что они зарабатывают деньги. А дальше начинается интересная такая социологическая история. Заработав денег, эта группа, как часто происходит в обществах Европы и Америки, вступает на путь демонстративного потребления. Она начинает приобретать вещи, объекты, которые не имеют утилитарного значения, а имеют символическое: очень дорогой мерседес, безумно дорогую шубу… Это называется демонстративное потребление. Именно это и есть демонстративное потребление, как формулировал социолог Веблен, это и есть нарушение того самого первого табу, стыдливого консюмеризма, запрета на демонстративное потребление. И это первая линия размежевания, которая проводится между новыми русскими и остальными.
Второе, что важно понимать, — что новый русский в анекдотах не знает того самого культурного бэкграунда, на котором строится предыдущая социальная пирамида. Он не знает цитат, он не читает книг, и тем самым он отрицает те ценности, которые существовали до него. И третье — он носит яркие аксессуары: золотой «Ролекс», золотые цепи, я бы сказала. Носит яркие пиджаки, имеет яркие машины, то есть то, что для гендерного поведения в предыдущий период как бы невозможно.
Совокупность этих трех вещей, демонстративное потребление, отказ как бы от культурных ценностей, нарушение гендерного поведения приводят к тому, что появляются анекдоты, в которых, например, новый русский говорит: «Где ты купил этот галстук?» — «Да вот за тем углом за 5000 долларов». — «Ты что, дурак? А вот за тем углом продают за 20 000». То есть он покупает бессмысленную дорогую вещь. Он приходит в школу и просит книжку для сына «30 щенков», размахивая в воздухе кошельком с баксами, говорит, чтобы ему обязательно дали книжку «30 щенков». Стоит ли пояснять, что в школе задали книжку Зощенко? Он так же приходит в ювелирный магазин и говорит, что хочет купить самый большой крест с золотой цепочкой, только, он говорит, вы там гимнаста с креста снимите. То есть он демонстративно показывает невладение предыдущим культурным кодом.
И наконец, все, что он приобретает: «Ролекс», которые за углом куплены за 20 000 вместо 10 000, крест без гимнаста, — он носит в повседневной одежде, притом что в предыдущие годы такая форма одежды считалась недопустимой.
И нарушение этих трех конвенций приводит к тому, что так описывается наш друг, новый русский, в анекдотах и массовом сознании, в том восприятии, в том стереотипе, который складывается в головах людей, которые не согласны разделять этот новый код. Хотя в реальности, конечно, не то чтобы ходили люди с «Ролексами» и на этой руке, и на этой руке, как рассказывается в анекдотах, — здесь по 5 000, а здесь по 20 000. И не то чтобы это был обязательно малиновый пиджак. Но в совокупности перед нами нарушение трех конвенций, создающее совершенно прекрасный образ. И этот образ нового русского сам по себе начинает пародироваться, как в анекдоте. В анекдоте приходит новый русский к старому еврею и говорит: «Папа, дай денег». То есть в этом анекдоте, уже пародирующем сложившийся образ, во-первых, новый русский не такой уж и богатый, а во-вторых, как бы связан с предыдущим поколением — с предыдущим героем анекдотов, между прочим.
На этих трех конвенциях построена вся культура, вся линейка анекдотов о новых русских с начала 1990-х и по конец 2000-х, когда они еще теплились, когда возникает очень сильный антагонизм между теми, кто демонстрирует эту культуру потребления, покупает не утилитарные вещи, а вещи-символы, показывающие его высокий статус и тем самым отличающие его от других — того, кто не хочет знать культурные ценности, важные для предыдущей социальной структуры. И он как бы презирает культурные различия между мужчинами и женщинами, между бедными и богатыми, между образованными и необразованными и так далее. Но постепенно эти различия тоже начинают стираться. Они становятся не так интересны, потому что в демонстративное потребление втягивается все больше и больше людей. И не потому, что новых русских стало меньше, а потому, что их стало больше. И мы начинаем привыкать к идее вещей-символов: получаем новую работу, покупаем брендовый свитер. Я думаю, что все здесь присутствующие когда-то об этом задумывались. Потому что брендовый свитер от Marc O'Polo — это свитер от Marc O'Polo. Он покажет, что я молодой преуспевающий человек, который много зарабатывает своим трудом. Эта позиция тоже далека от 1982 года с его стыдливым консюмеризмом и невозможностью показывать, демонстрировать на широкую аудиторию такое поведение.
Соответственно, эти три конвенции нарушены, и это нарушение становится все слабее и слабее, а дальше оно как бы абсолютно растворяется и уже становится нейтральным. И никого из нас особенно не удивляет, как люди ведут себя, заработав большие деньги.
Я хочу сказать в заключение, что тот же самый процесс мы наблюдаем сейчас на Кубе, которая проходит процесс, близкий нашему началу 90-х. На Кубу приезжают люди из Майями, кубинцы, которые эмигрировали на Кубу, они работали, причем очень тяжело. Между прочим, это в основном такой сегмент обслуживания, ресторанов (например, мыть полы). Это тяжелая работа. Но они получают деньги, зарплату, которая в Америке маленькая, но на Кубе это очень большие деньги. И они как бы содержат большую кубинскую семью. Приезжает такой человек, и вот он ведет большую семью в 20 человек, и он в золотой цепи вот такого размера, у него золотые часы (поддельные, но тем не менее), он в такой яркой одежде. И он ведет всех родственников, которые пришли его встречать, ведет в местный ресторанчик. И это и есть то самое демонстративное поведение. Конечно, он не копирует никаких новых русских — он о них ничего не знает. Но он делает все то же самое. Сделав один шаг, вступив на тот путь, который отличается от жизни на Кубе, и зарабатывая деньги, которые на Кубе зарабатывать так невозможно, он показывает, что отличается от других. И это отличие от других он демонстрирует телесно. Скажем, вешает на себя все эти признаки демонстративного потребления, вплоть до самого смешного: взрослый мужик сидит, а на нем продающаяся для детей футболка с Микки Маусом, на которой написано: «Я был в Диснейленде». Важно то, что он был в Диснейленде, что он приобрел эту майку, у него есть возможность купить золотые часы, пусть и поддельные, но через 20 лет они будут настоящими. И видно, как устроена типология этого процесса. Ровно такое же демонстративное поведение складывается сейчас на социалистической Кубе. И ровно такие же анекдоты начинают возникать об этих людях, какие мы имели в 90-е.
https://postnauka.ru/specials/90s Олигархи
Олигархи — узкий круг политически влиятельных крупных предпринимателей. В России до второй половины 1990-х годов вместо этого термина использовался термин «нувориш» (от фр. nouveau riche — ‘новый богач’) — в изначальном значении быстро разбогатевший человек из низкого сословия. В их число зачисляли глав крупнейших финансово-промышленных групп страны, которых впоследствии СМИ прозвали «семибанкирщиной».
Экономист Леонид Полищук о власти в руках частных лиц, политическом и общественном вакууме и экстрактивных и инклюзивных институтах
14 ноября 2016
Интеллектуальный партнер:
Вместе с Фондом Егора Гайдара мы запустили проект «Словарь 90-х», посвященный ключевым героям, событиям и явлениям 1990-х годов. В этой лекции экономист Леонид Полищук рассказывает о причинах и последствиях возникновения олигархии.
Олигархия определяется как «власть немногих». В России это выражение получило широкое распространение в середине 90-х годов — трудно сказать, с чьей легкой руки. В числе прочих право отцовства приписывается покойному Борису Березовскому, который в интервью 1995 года обратил внимание на то, что в России более половины экономических активов находится в руках семи частных лиц. С тех пор слово «олигархия» стало очень популярным в стране и используется как синоним: олигарх — человек, который располагает политической и экономической властью. Я бы хотел поговорить сегодня о причинах, по которым в России на развалинах советской экономики возникла олигархия, и о том, какие это имело последствия: как это повлияло на российские экономические и политические институты и на развитие страны в предыдущие 25 лет.
В начале 90-х годов перед Россией стояли две основные задачи: первая — создать в стране институты конкурентно-рыночной экономики, вторая — заменить однопартийную монополию, которая доминировала в советское время, конкурентной многопартийной демократией. Из двух этих задач приоритет был отдан первой, демократия никогда не считалась первоочередной задачей реформ. Более того, реформаторы, по крайней мере многие из них, считали, что демократия и общественное мнение — это не ресурс реформ, а препятствие реформам. В этом отношении они следовали практическому консенсусу, который возник в то время в обществе, в средствах массовой информации, в политике и научной литературе, согласно которому радикальные рыночные реформы не могут получить необходимую демократическую поддержку в обществе. Поэтому такие реформы лучше осуществить при частично отключенных демократических институтах, когда общество находится в состоянии, условно говоря, анестезии, с тем чтобы вернуть его из анестезии после проведения реформ. И в то время, когда плоды реформ уже будут осязаемы многими, последует необходимая демократическая поддержка реформ. Если воспользоваться метафорой из финансовых рынков, речь шла о том, чтобы в отношении демократии открыть короткую позицию: вы продаете актив, которым на самом деле еще не владеете, в надежде получить его снова по более низкой цене.
В результате реализации такой стратегии демократические институты в России в середине и начале 90-х годов номинально присутствовали, но фактически подвергались массовой манипуляции с использованием так называемых политтехнологий — это еще один термин пореформенного новояза, который включал пропаганду в средствах массовой информации, подкуп, манипулирование политическими институтами и другие средства, использовавшиеся для того, чтобы поставить общество перед фактом. В результате во время реформ возник дефицит общественного представительства. И этот вакуум — вакуум в политике, вакуум общественного участия — был заполнен организованными группами интересов. В результате в России возникла олигархия.
Теперь я бы хотел поговорить о том, какие последствия имело возникновение олигархии в России в 90-х годах для институтов и развития страны. Консенсус в литературе конца 80-х — начала 90-х годов состоял в том, что хорошие институты возникают спонтанно, органически, потому что они более эффективны, потому что они лучше поддерживают экономический рост, потому что различные группы в обществе заинтересованы в этих институтах. И, казалось бы, то, что над российскими институтами получила контроль олигархия, не должно было стать препятствием к возникновению эффективных рыночных институтов и первую очередь к возникновению института защиты прав частной собственности, потому что олигархия, как крупнейший собственник, казалось бы, должна быть заинтересована в надежной защите своих активов.
На самом деле в России произошло нечто совершенно иное. Для того чтобы объяснить произошедшее, я должен обратиться к современной теории институциональной динамики, с которой я рекомендую познакомиться в очень хорошей и очень полезной книге Дарона Асемоглу и Джеймса Робинсона «Почему государства терпят неудачи» (она недавно появилась в русском переводе). Согласно Асемоглу и Робинсону — точнее говоря, согласно нынешнему мейнстриму в отношении институтов — институты, институциональные режимы в мире делятся на две основные категории. К первой категории относятся так называемые инклюзивные институты, а ко второй — экстрактивные.
Инклюзивные экономические институты — это институты, которые обеспечивают развитие частного сектора. Причем выгодами этих институтов могут воспользоваться все экономические агенты без ограничений, независимо от их богатства и других личных характеристик. Инклюзивные институты — это защита прав собственности, это верховенство закона, это конкурентные рынки, это равный доступ к факторам производства, общественным благам и услугам. А экстрактивные институты — это институты, которые обеспечивают привилегированной группе возможность присвоения общественного богатства, возможность присвоения ресурсов и активов, которые принадлежат другим.
Инклюзивные институты очень полезны для экономического роста. Показано, что это мотор, драйвер экономического развития и общественного богатства; экстрактивные институты экономический рост тормозят. Разница между инклюзивными и экстрактивными институтами распространяется также на политические институты. Инклюзивные политические институты — это, по сути дела, полноценная демократия, это ситуации, когда принятие важных общественных решений контролируется различными общественными группами, когда разные группы и слои общества так или иначе влияют на то, что происходит в стране. Экстрактивные политические институты — это ситуации, когда правящие элиты располагают контролем над государственными решениями и институтами и используют этот контроль для своей выгоды.
Важной деталью современной теории институтов является тот факт, что между экономическими и политическими институтами существует тесная связь. В частности, на фоне экстрактивных экономических институтов возникают экстрактивные политические институты, потому что привилегированные элиты конвертируют свои экономические преимущества в политическую власть. А экстрактивные политические институты, в свою очередь, ведут к тому, что воспроизводятся экстрактивные экономические институты.
Хочется еще подчеркнуть, что в таком режиме общество несет потери. Страна не развивается теми темпами, которыми она могла бы развиваться. Общество в целом оказывается беднее. Но тем не менее властные элиты явным образом предпочитают экстрактивные институты инклюзивным, и в этом на самом деле заключается одна из причин того, что инклюзивные институты за 25 лет после реформ в России так и не появились. Надежда на то, что олигархи, получив контроль над политической системой, в частности, после переизбрания президента Ельцина на второй срок, распорядятся этим контролем в интересах общества в целом, оказалась необоснованной. Экономический анализ свидетельствует о том, что олигархи не были заинтересованы в универсальной защите прав собственности, как ни странно это звучит. Подчеркну слово «универсальный». Отсутствие надежной защиты прав собственности позволяло олигархам сохранять свои доминирующие позиции в экономике, а значит, и в политике олигархи не были заинтересованы в создании конкурентных рынков. И в результате ни то ни другое в России за первое десятилетие реформ не возникло.
Важный вывод современной институциональной теории, в которой проводится различие между двумя типами институтов, инклюзивными и экстрактивными, состоит в том, что каждая из институциональных конфигураций носит устойчивый характер. И в отличие от ожиданий сторонников эволюционной теории институтов, со временем природа институционального режима не меняется. Несмотря на то что инклюзивные институты высокоэффективны, поддерживают экономический рост, обеспечивают общественное благосостояние, а экстрактивные институты обрекают страны на застой и бедность, разумеется, очень высокий уровень общественного неравенства.
Выбор между инклюзивными и экстрактивными институтами общество может сделать в редкие моменты своей истории, когда возникает ситуация так называемых критических развилок. Безусловно, в начале 90-х годов такая критическая развилка возникла в России. И вследствие того, что реформы осуществлялись в недемократическом режиме, вакуум представительства был заполнен олигархией, и это обстоятельство привело к тому, что Россия оказалась на траектории экстрактивных институтов.
В социологии известен так называемый железный закон олигархии, согласно которому олигархическая структура экономики и общества не меняется, даже если происходят, казалось бы, весьма глубокие преобразования, в том числе конституционные реформы, попытки утвердить демократию. Россия иллюстрирует этот факт: 15 лет назад в политической системе страны произошли достаточно радикальные изменения — государство окрепло, консолидировалось. Первоначальные олигархи оказались отстраненными в значительной степени от принятия политических решений, было осуществлено так называемое равноудаление олигархов, но общество по-прежнему не стало агентом политических решений, в России по-прежнему сохраняется патерналистское государство с дефицитом демократического представительства. Просто произошла ротация олигархов, и на место старых олигархов пришли новые: руководители госкорпораций, представители чиновничества и бюрократии.
Я бы хотел в заключение обратить внимание на то, что олигархический характер российских преобразований в начале 90-х годов оказал глубокое, сохраняющееся до сих пор влияние на российское общество. Традиционное представление об экстрактивных институтах заключается в том, что эти институты навязываются обществу, что правящий класс использует свою власть, для того чтобы поддержать свою политическую монополию. А в России дело обстоит иначе: теории, которые возникли в социологии, говорят о том, что по мере экономического роста, формирования среднего класса в обществе возникает спрос на демократию, усиливается гражданская культура. И мы, казалось бы, могли ожидать чего-то подобного в середине и конце 2000-х. Но этого не произошло, и опросы свидетельствуют о том, что в российском обществе преобладают прежние патерналистские настроения. Люди не считают, что общество должно принимать активное участие в формировании государственной политики, формировании институтов, многие россияне считают, что их личный успех не зависит от их усилий. У людей сложилось глубокое недоверие к парламенту, к правовой системе, к институтам разделения властей. И это тоже последствия того, что в начале 90-х годов российские реформы привели к возникновению олигархии. Это результат сравнительно недавней исторической памяти, которая привела к дискредитации в российском общественном мнении, к идее конкурентных рынков, экономических свобод и политической демократии.
Сегодня, 25 лет спустя, первых олигархов иных уже нет, а те далече. Борис Березовский в статье 1995 года относил к олигархам, помимо самого себя, Михаила Ходорковского, Владимира Потанина и еще несколько человек. Но эхо того периода российской истории, когда российская экономика посткоммунистического времени формировалась как олигархическая, слышится до сих пор.
Леонид Полищук
Кандидат экономических наук, профессор, заведующий Лабораторией прикладного анализа институтов и социального капитала НИУ ВШЭ
Последний раз редактировалось Chugunka; 21.04.2017 в 10:23.
Попса, или поп-музыка (англ. pop-music от popular music), — отдельный жанр популярной музыки и вид современной массовой культуры. Основные характерные черты — простота, ритмичная музыка, отсутствие особого внимания к вокалу.
На самом деле «попсой» можно описать музыку и эстраду не только 1990-х. Если обратиться к фундаментальной статье на Lurkmore, посвященной попсе, то там попсу делят на вечную классику (Пугачева, Кобзон), перестройку («Ласковый май») и «веселые 1990-е» (Кай Метов, Андрей Губин). Как правило, именно под «попсой» обычно понимают все же именно то, что подпадает под «веселые 1990-е». Это очень важное определение, потому что попса 1990-х в некотором роде является крайне мощным концептом, вступающим в конфликт с концептом «лихих 1990-х». То есть та музыка, какого бы качества она ни была, в некотором роде противостоит как что-то светлое (но это не означает, что непошлое — отсюда и своеобразный гламур, и вопиющая безвкусица) темным темам криминала, нищеты и безысходности.
Это, кстати, прекрасно отражено в фильме «Чужая», в котором главный герой, услышав хит «Ты не ангел», пытается найти свой идеал любви, соответствующий описанию именно в этой песне. И, разумеется, общая тема «попсы» — это любовь в различных ее вариациях. Достаточно послушать и посмотреть клип Андрея Губина «Ночь» (в котором певец, конечно, страдает от любви), чтобы в принципе составить впечатление об этом феномене.
https://youtu.be/fFTtd-PGjAg
Интеллектуальный партнер:
Вместе с Фондом Егора Гайдара мы запустили проект «Словарь 90-х», посвященный ключевым героям, событиям и явлениям 1990-х годов. В этой лекции экономист Константин Сонин рассказывает об одной из важнейших рыночных реформ 90-х годов — приватизации.
Приватизация — это процесс превращения государственных активов в частные. В обычной ситуации в экономике бо́льшая часть производительных активов, бо́льшая часть предприятий, бо́льшая часть всего, что можно использовать для создания чего-то нового или для оказания услуг, принадлежит частным лицам. В той ситуации, когда в руках правительства, в руках государства оказывается слишком много активов, проводят приватизацию. Но, в принципе, в истории человечества таких случаев было не так уж много.
Самая большая приватизация в истории человечества проводилась в нашей стране с конца 1980-х и, можно сказать, до начала 2000-х годов. Основная причина для приватизации состояла в том, что прежняя форма экономического устройства, то, что в нашей стране действовало после революции 1917 года, когда бо́льшая часть производительных активов находится в государственной собственности, оказалась совершенно недееспособной. Теоретически плановая экономика, может быть, и хороша, но практически она пришла к своему естественному завершению. То есть к 1980-м годам ситуация стала настолько тяжелой, настолько не могли производиться базовые товары, настолько плохо жили люди, настолько плохими были обстоятельства, что стало ясно: так жить дальше невозможно. И это был момент, когда стало понятно, что должны быть проведены какие-то крупные реформы.
Самые крупные реформы, самые крупные изменения в экономической ситуации — это, конечно, приватизация. И чтобы понять, каков был масштаб приватизации, нужно понимать, каков до этого был масштаб государственной собственности. Грубо говоря, формально в государственной собственности находилось вообще все, что было в стране. То есть частной собственности не было вообще, а была специальная форма собственности, которая называлась личная собственность. Приватизация проводилась в разное время, в разных ситуациях и разными людьми, с помощью разных механизмов. Один простой механизм, например, состоял в том, что все люди получили в частную собственность те квартиры, в которых они жили. Это в каком-то смысле самая крупная передача собственности из всех, которые состоялись после конца плановой экономики. Но она прошла незаметной, что показывает: частная собственность — это не то, что написано на бумажке, а то, как люди ее воспринимают. Поскольку все люди и до окончания плановой экономики считали, что квартира, которая им досталась каким-то трудом или даже за деньги, принадлежит им как частная собственность, то никто не был особенно рад тому, что им достались такие активы, никто не был благодарен за это.
Другая ситуация была с предприятиями. Одна из больших проблем состояла в том, что все имущество в стране принадлежало всем людям совместно, но в то же время одни люди работали на предприятиях, производивших какие-то ценности или, например, создававших какую-то добавленную стоимость, как магазины, а огромное количество людей работало на предприятиях или с участием активов, в которых не было никакой материальной ценности, которые невозможно было приватизировать. Соответственно, уже начальная приватизация, по которой те, кто работал на предприятиях, получали значительную долю собственности на этих предприятиях, таких как, например, маленькие магазины, была совершенно несправедлива по отношению к работникам госсектора. Скажем, учителя школ не получили здания школ в свою собственность, сотрудники академических институтов не получили академическую собственность, а трудовые коллективы магазинов и малых предприятий получили. То есть огромная несправедливость была уже заложена тогда.
Еще бо́льшую проблему создавала приватизация крупных предприятий, которые в советское время были страшно неэффективными или производили, например, абсолютно ненужную экономике продукцию, как большинство предприятий военно-промышленного комплекса. Их приватизировать было сложно, потому что многие из них были никому не нужны или были нужны совершенно для других целей. Как это, естественно, бывает, если есть какой-то неэффективный завод, то он может не представлять никакой ценности, а если его снести и в этом месте построить парковку, то ценность может быть довольно большой.
Соответственно, для того чтобы такую приватизацию проводить, хорошо было бы придумать какой-то экономический механизм. Например, можно было бы проводить аукционы, на которых тот, кто ценил бы этот актив выше, чем другие, мог бы заплатить больше. Понятно, если мы спрашиваем людей, спрашиваем граждан и спрашиваем фирмы, сколько они готовы заплатить, то здесь нет никаких оснований говорить на этот вопрос правду. А если все вынуждены делать ставки, которые обязаны платить, если выигрывают, то тогда такой аукцион выявит того, кто будет наиболее эффективным собственником завода и сможет решить: лучше его поддерживать как какое-то бессмысленное производство, которое будет для него убыточным, или лучше все заасфальтировать и сделать парковочный комплекс, который будет приносить прибыль. И конечно, среди тех активов, которые должны были перейти в частную собственность, было огромное количество активов, которые были не убыточными, а прибыльными. Например, все, что связано с добычей нефти, драгоценных металлов, с металлургической промышленностью, химической промышленностью.
Соответственно, вопрос о том, как можно передать эти предприятия в частную собственность, был очень политически острым. Надо понимать также, что, если бы не были приняты какие-то решения о том, как эта приватизация будет проведена, она бы все равно прошла. Собственно, к тому моменту, когда приватизация началась, уже значительная часть промышленных активов перешла в частные руки — перешла в том смысле, что, например, директора этих предприятий сумели накопить на своих персональных счетах большие деньги и фактически превратили эти предприятия отчасти в свои собственные. Поэтому перед тогдашним политическим руководством страны стояла сложная задача: как передать активы таким образом, чтобы и получить хоть какой-то доход в государственный бюджет, с которым тогда были большие проблемы, и в то же время чтобы это досталось хоть каким-то собственникам, которые смогут эти активы использовать?
Например, когда в 1980-е годы в Англии или Америке проводилась приватизация тех предприятий, которые были избыточно государственными, то основная задача, которую ставили правительства перед организаторами приватизации, была именно передача в руки тех, кто сможет это эффективно использовать, то есть в руки тех, кто сможет извлекать наибольшую прибыль. В российских условиях значительным требованием было и то, что продажа должна приносить хоть какие-то деньги в бюджет. И тогдашнее политическое руководство очень сильно зависело от инсайдеров, то есть вес директорского корпуса, тех людей, которые управляли предприятиями в советское время, в политической власти был огромным. Соответственно, российская приватизация крупных предприятий была очень сильно смещена в сторону, во-первых, работников этих предприятий, во-вторых, менеджмента этих предприятий.
Когда говорят о приватизации, то часто вспоминают ваучерную приватизацию, когда всем гражданам раздали бумажки, которые назывались ваучеры. В обмен на это можно было получить акции каких-то предприятий. Но надо понимать, что с помощью ваучерной приватизации была роздана значительно меньшая часть активов, чем та, которая досталась трудовым коллективам, то есть сотрудникам предприятий, и менеджменту предприятий. Поскольку, как я уже говорил, политическое влияние менеджмента крупных предприятий было огромным, то и неудивительно, что законодательно весь процесс приватизации был очень сильно искажен в их пользу. И, как это всегда бывает, то, что помнится, не всегда совпадает с реальностью. В частности, большую роль в общественном сознании и политическом пространстве играют так называемые залоговые аукционы. Залоговые аукционы, когда банки крупных олигархов дали правительству деньги взаймы, получили акции каких-то предприятий, а потом фактически неоспариваемое право эти акции забрать себе. С помощью такой приватизации, с помощью залоговых аукционов, на которых активы достались олигархам, поддерживавшим избрание президента Ельцина в 1996 году на перевыборах.
Наверное, самый известный пример — когда «Норильский никель», а еще «Сибнефть» и часть активов ЮКОСа были проданы на одном из таких залоговых аукционов. Но надо понимать, что залоговые аукционы были маленькой частью всей приватизации. То есть бо́льшая часть промышленных активов была приватизирована другими способами и оказалась в руках олигархов к концу 1990-х годов не потому, что процесс приватизации был проведен неправильно или ваучерная приватизация была неправильно придумана, а потому, что мало раздать предприятия в какую-то частную собственность. Эти частные предприятия, оказавшись в рыночном пространстве, вынуждены иметь дело с теми институтами, которые есть, а никаких настоящих рыночных институтов к тому моменту не было и не могло быть.
В то же время надо понимать, что другой вариант, который много обсуждался интеллектуалами и экономистами, что мы сначала создаем институты рыночной экономики, после этого проводим приватизацию, выглядит скорее книжным, чем реалистичным. Потому что для того, чтобы создавать какие-то политические институты, нужно, чтобы был кто-то, кто заинтересован в создании этих институтов. Поэтому отчасти логика такой приватизации — буквально «кому попало» — была с самого начала, и эта логика была в каком-то смысле неизбежной, что, пока не будет крупной собственности, не будет тех, кто заинтересован в создании рыночных институтов. И действительно, с появлением частных предприятий, например, заработали арбитражные суды, появилось постепенно законодательство о банкротстве, появилось законодательство, связанное с рынком ценных бумаг, потом появилось полноценное регулируемое банковское законодательство. То есть в каком-то смысле механизм от первичной передачи собственности в частные руки к построению экономических институтов, которые нужны для работы рыночной экономики, в России сработал.
Конечно, сейчас, через двадцать пять лет после начала приватизации, можно в какой-то мере оценить ее итоги. Одна из проблем с оценкой приватизации состоит в том, что просто посчитать, какие предприятия в последующие годы приносили большую прибыль или, например, в большей степени повышали производительность труда, недостаточно, потому что так может быть, что приватизировали те предприятия, которые были потенциально более прибыльными или, например, потенциально более производительными, а в государственной собственности остались более плохие предприятия. Соответственно, работа по изучению вопроса о том, как приватизация повлияла на конкретное предприятие с исключением тех эффектов, что в первую очередь все хотят приватизировать хорошие предприятия и оставить государству плохие, — это большая и сложная работа.
К середине первого десятилетия 2000-х годов такая работа была проведена группой экономистов из разных стран под руководством Джона Эрла из Университета Джорджа Мейсона. И оказывается, что, действительно, последствия приватизации были положительными. При полном устранении последствий того эффекта, что если предприятие приватизировано, то оно, скорее всего, само по себе более прибыльное, чем то, которое осталось в государственной собственности, — если эти эффекты учесть, то оказывается, что те предприятия, которые были приватизированы, оказались более эффективными, более прибыльными, быстрее переходили к эффективному экономическому развитию, чем остальные предприятия. Но этот эффект появился довольно поздно. В первые три или четыре года приватизированным предприятиям было хуже. Только потом, как раз к началу 2000-х годов, к концу первого десятилетия после начала экономических реформ, стали видны положительные последствия приватизации.
Возможно, этим объясняется тот факт, что на протяжении всех лет отношение к приватизации было постоянно негативным. Большинство людей считают, что приватизация отрицательно сказалась на здоровье российской экономики и российских предприятий, хотя, как я уже говорил, данные показывают, что это не так. Но, возможно, тем, что приватизация началась в тяжелых обстоятельствах и из-за тяжелой ситуации, из-за невозможности продолжать, как было до этого, и из-за того, что первые годы были очень тяжелыми, и объясняется, что люди относятся к приватизации негативно. Автор
экономист, профессор Чикагского университета, профессор НИУ ВШЭ, сооснователь совместного бакалавриата ВШЭ и РЭШ, кандидат физико-математических наук
https://postnauka.ru/video/64684 Силовое предпринимательство
Социолого феномене рэкета, историческом контексте силового предпринимательства и вымогательстве
30 мая 2016
https://youtu.be/MaGxKbFsueM
Любая форма предпринимательства предполагает некоторые активы или некоторые ресурсы. Это могут быть некоторые товарные запасы, финансовые активы, недвижимость, даже информация. И это определяет типы предпринимательства. Но среди разных типов предпринимательства есть очень специфический, в котором основным ресурсом, основным активом выступает социально организованная сила или принуждение. Такое предпринимательство мы будем называть силовым.
Силовое предпринимательство — это использование организованной силы, навыков ее применения для конвертации этой силы в рыночные блага на постоянной основе. Каким же образом силовые предприниматели конвертируют этот ресурс в иные блага? Каким образом осуществляется силовое предпринимательство? Прежде всего, это продажа реальных или мнимых услуг, которые называются «охрана и безопасность». Это продажа такой услуги, как урегулирование конфликтов или гарантирование выполнения обязательств. Наконец, это другие разнообразные услуги, создающие мнимые или реальные преимущества для своих клиентов и требующие применения угроз, или реальной силы, или принуждения. В общем, все возможные способы коммерческого использования силы у нас попадают под термин «силовое предпринимательство».
Вообще-то силовое предпринимательство исторически являлось очень мощным двигателем истории. Есть известные работы, объясняющие подъем и расцвет Венецианской республики после Х века очень грамотным и стратегически и коммерчески выгодным использованием военного флота, который предоставлялся в качестве стратегической услуги Византии в обмен на льготы купцам в торговле с Византией. Таким образом, военные, предоставлявшие Византии мощный венецианский флот, обеспечивали ренту византийским же купцам, и, по мнению историка Фредерика Лэйна, именно эта охранная рента явилась причиной расцвета Венецианской республики. Вообще любая удаленная торговля в Средние века и даже после была очень рискованным предприятием. Везде, где есть риски для безопасности, требуются инстанции, организации, которые эту безопасность будут предоставлять. Диалектика, конечно, состоит в том, что те, кто предоставляет безопасность, являются и источником угроз. В Средние века особенно и в ранний современный период было огромное количество различных инстанций: это могли быть и сухопутные королевства, это могли быть и морские державы, это могли быть и рыцарские ордена, промышлявшие как охраной торговли, так, собственно, грабежом и нападением на тех, у кого этой охраны было недостаточно. Возникали коллективные ожидания и восприятия рисков, и торговый капитал был вынужден платить военным за охрану. То есть вообще-то силовое предпринимательство носило довольно большие исторические масштабы.
В нашей истории, если посмотреть, а мы меряем нашу государственную историю с приходом варягов, то есть Рюриковичей, которые по сути являлись охранным предприятием, не занимались непосредственно грабежом и попытались организовать производство и сбор определенных ресурсов на пространстве от Волхова до Днепра. Что это? Это меха, мед и рабы. И попытались наладить удаленную торговлю со Средиземноморьем, в том числе с Византией. Византия в то время была сверхдержавой, и все стремились торговать с ней. Но нужно было вывезти эти товары по Днепру, потом по Черному морю, а этот путь был полон опасностей. В принципе Рюриковичи — это было охранное предприятие, которое обеспечивало удаленную торговлю и, главное, поддерживало контрактные отношения с Византией. Когда византийцы разорвали эти контрактные отношения, то предположительно около 907 года Олег предпринял военный поход против Константинополя и, как известно, «…прибил свой щит к вратам Царьграда», что символизировало насильственное возобновление контрактных отношений. Вот вам функция силовых предпринимателей по обеспечению контрактных отношений и стабильности удаленной торговли. Как мы понимаем, из этого силового предпринимательства рождались и государства.
Здесь есть несколько интересных вопросов. Все-таки силовое предпринимательство — это вымогательство или продажа действительных услуг? Это мнимые или реальные блага? Это рэкет или это действительные институциональные услуги, без которых торговля не может существовать? Экономисты, конечно, скажут, что это вымогательство и непродуктивное изъятие услуг, но экономика априори предполагает, что экономический обмен происходит в условиях равной безопасности сторон. А равная безопасность сторон — это искусственные условия, неестественные условия. Это условие, которое должно создаваться некоторым равенством силового или военного потенциала сторон, потому что одна из базовых форм неравенства в человеческих обществах — это физическое неравенство. Если физическая сила социально организована, то это очень мощная сила, позволяющая осуществлять перераспределение благ. Так устроены человеческие общества, и как раз для достижения условия равной безопасности требуются вложения в эти условия. Эти вложения и являются обратной данью или охранной рентой, то есть теми благами, которые зарабатывают силовые предприниматели, создающие более безопасные пространства для ведения экономического обмена.
Когда возникает и развивается силовое предпринимательство? Понятно, что для этого требуются специфические условия. Понятно, что должны быть созданы хорошо организованные и хорошо тренированные силовые структуры. Но прежде всего они должны быть автономными — автономны в принятии решения присваивать доход и устанавливать уровень этого дохода. Это может быть налог, это может быть дань, это может быть некоторая рента. Наконец, должны быть некоторые объективные условия в виде высокого уровня принимаемых рисков или высокого уровня недоверия сторон, для того чтобы требовалось подкрепить контрактные обязательства какими-то дополнительными гарантиями. Эти гарантии продают силовые предприниматели, например сицилийская мафия, которая стала развиваться с середины XIX века, с наступлением на Сицилии капитализма, в условиях слабого государства, которое не могло обеспечить право собственности в условиях высоких рисков после революционных потрясений 1848 года. По всей Европе на себя функции по обеспечению контрактных обязательств, может быть, более высокого доверия, защиты и охраны брали особые социальные организации, мафиозные семьи, которые структурировались по географическому принципу и брали некоторый налог за то, что «решали вопросы», помогали вернуть украденное имущество или просто охраняли торговлю. И сицилийская мафия тоже является на самом деле одним из известных примеров силового предпринимательства. Таким образом, силовое предпринимательство развивается и процветает в условиях слабого государства. Это очень важно. Как только государство слабеет, возникают различные частные и государственные структуры, которые начинают торговать и коммерциализировать различные услуги, например решение конфликтов, охрану, присваивать себе охранную ренту. Конечно, государства тоже занимаются силовым предпринимательством, но они это делают на международной арене, а внутри себя государство контролируется более жестко. И в демократических государствах в силу гражданского контроля они не могут произвольно назначать цену за свои охранные услуги, поэтому силовое предпринимательство перемещается в сферу международной экономики.
Самым известным для нас случаем расцвета силового предпринимательства являются 1990-е годы, когда российское государство было крайне слабым, не могло выполнять функции регулирования, налогообложения, арбитража и справедливости, охраны прав собственности, с одной стороны. С другой стороны, было много различных групп: ветераны локальных войн, в том числе Афганистана, спортсмены, этнические сообщества, криминальные сообщества, которые были хорошо организованы, владели навыками применения организованной силы и очень быстро встроились в различные рыночные ниши путем предложения реальных или фиктивных услуг. «Мы вас будем охранять — вы нам будете платить». И первая фаза развития российских рынков была стихийная, когда не государство, а именно частные структуры: могли быть охранные предприятия, созданные бывшими сотрудниками КГБ или милиции, ворами в законе, этническими диаспорами, спортсменами (мы знаем различные группировки: солнцевские, «Уралмаш», воровские на Дальнем Востоке). Надо сказать, что они занимались не конвенциональной преступностью: они не угоняли машины, не занимались квартирными кражами или грабежами. Они оказывали более системные услуги бизнесу за фиксированную плату. Сначала эта плата была мизерная — 100 или 200 долларов в месяц, но ко второй половине 1990-х годов они уже вводили своих аудиторов в компании, с которыми они работали, выясняли оборот и примерно 20–30% с оборота брали.
Другое дело, что предоставляли они опять же фиктивные или реальные услуги. Поскольку таких группировок было много, предпринимательские риски были очень высокие, спрос был объективный. Кроме того, уровень доверия, уровень информации на новых рынках был очень низкий. Это сейчас у нас есть базы данных, кредитные истории, репутации компании, и поэтому риски оппортунизма (то, что называлось «кидаловом» в 1990-е годы) сейчас гораздо ниже, поэтому не нужно иметь такую силовую структуру, которая бы делала пробивки всех контрагентов, то есть проверяла информацию о надежности партнеров. В 1990-х годах был крайний дефицит информации, крайняя асимметрия информации, и она как раз компенсировалась этими силовыми партнерами, которые получали за это деньги. Это и есть причина расцвета силового предпринимательства. Усиление государства в 2000-е годы есть причина его заката. Но тем не менее оно не исчезло полностью, а вместо силовых предпринимателей разношерстного происхождения — бандитского, воровского, ветеранского — пришли неформальные группы сотрудников правоохранительных органов. И эта сфера еще нуждается в наведении порядка. Автор
Доктор социологических наук, PhD, профессор социологии права им. С.А. Муромцева, проректор Европейского университета в Санкт-Петербурге.
https://youtu.be/Ap4vylwAy-k
Ток-шоу — разговорная передача, в которой ведущий(ая) общается на определенную тему со специально приглашенными гостями, экспертами, а также модерирует вопросы, которые задают зрители в зале. Предполагается, что в ходе передачи гости обмениваются мнениями или рассказывают о своем личном опыте в контексте обсуждаемой проблемы.
смотреть
Возможно, наиболее показательным и совершенно точно ярким ток-шоу 1990-х стала программа «Про это» с Еленой Хангой. Как нетрудно догадаться, шоу было посвящено любви и сексу. Важно, что это был не только развлекательный, но еще и просветительский проект. В ходе обсуждения зрители могли познакомиться с многообразием вселенной секса: гомосексуализм, сексапильность, зоофилия и другие самые смелые темы. Обсуждалось все в рамках приличия, а шоу показывали поздним вечером или даже ночью. Характерно, что кроме гостей в дискуссии обязательно участвовали и эксперты, комментирующие особенности сексуальной жизни героев. Так страна, знакомая с сексом по фильму «Эммануэль», немецкому порно и безвинным эротическим и уже на тот момент устаревшим шоу, узнавала о чем-то, что выходило за пределы темы полового акта как такового.
https://postnauka.ru/video/69733
Филолог о трансформации медиа в 90-е, цензуре и влиянии СМИ на разные сферы жизни граждан
9 ноября 2016
https://youtu.be/ifcjXpKqpi8
Интеллектуальный партнер:
Вместе с Фондом Егора Гайдара мы запустили проект «Словарь 90-х», посвященный ключевым героям, событиям и явлениям 1990-х годов. В этой лекции филолог Анна Качкаева рассказывает о трансформации медиа.
СМИ обладают властью — властью контролировать, властью убеждать и властью устанавливать повестку дня. Может быть, именно поэтому, когда пресса только появилась, и стали предполагать, что пресса, наряду с тремя другими ветвями власти — исполнительной, законодательной и судебной, — обладает четвертой властью. Таким образом, появилось это метафорическое обозначение прессы как власти четвертой. То есть убеждать, проводить повестку дня, делать так, чтобы все остальные власти были подотчетными перед обществом, в интересах этого общественного интереса. Для этого пресса обозначила и себя, и ее стали представлять как власть четвертую.
Само понятие появилось века два назад, во времена еще Локка и Руссо, когда об этом начали говорить в связи с изменившейся ситуацией и для защиты прав нового буржуазного сословия от насилия и давления государственной машины, и для распространения свободной информации в интересах бизнеса.
Появилось понятие четвертой власти, которое очень связано с понятием свободы слова. А позже с понятием «гражданское общество» общественное мнение и публичная сфера. Все это уже было ближе к XX веку, когда пресса действительно стала не только завоевывать умы, но и всерьез влиять на многие сферы жизни. После XX века, после начала и многих трагедий, событий, которые сопровождали этот непростой век, изменения произошли и в понимании того, что есть четвертая власть.
В России, если говорить о трансформации этой идеи и представления о том, что такое четвертая власть, эта идея, конечно, не сразу… Вернее, она не так давно возникла на том уровне дискуссии, на котором ее обсуждали 100 лет, например, в Западной Европе и Америке. Первая работа именно в такой постановке — четвертая власть, связь со свободой слова — была в конце XX века, но потом из-за всех исторических событий средства массовой информации и пропаганды (только в Советском Союзе была эта приставка «и пропаганды») были превращены, по сути дела, в приводные ремни партии. Еще их называли шприцем для идеологических инъекций. В общем, по ленинской формуле коллективного организатора пропагандиста и агитатора пресса не рассматривалась самостоятельным институтом и, конечно, не рассматривалась самостоятельной властью, хотя, безусловно, как канал влияла и много чего могла. И специально, если говорить о теориях прессы, советская модель рассматривается в истории как особая.
К этой теме вернулись после перестройки. И надо сказать, что не избежали некоторого мессианства, потому что серьезной дискуссионной проработки не было, были оторваны от общей науки, коммуникационной и медийной, всерьез философски и социологически не обсуждали все эти теории, поэтому ударились в преувеличенное знание себя. Этому способствовало и время, конечно. Эпоха перестройки и гласности сильно повысила статус и ощущение некоторого мессианства. Но потом эта идея не была, конечно, проработана на современном этапе. И дальше просто стремительность и скорость процессов, а также экономические проблемы и все, что было связано с изменением строя и государства, конечно, повлияли на медийную систему. И медиасистема стала складываться в таком несколько искаженном виде, потому что не была проработана идея общественных медиа, не была толком осознана идея разделения медиасобственности, аффилированной с государством, много было имитационного. А потом кинулись, конечно, в рыночные коммерциализированные возможности. И дальше получилось так, что олигархи и то, что теперь мы уже называем медиакратией, очень сильно повлияли на изменившуюся медиасистему. Всерьез о том, что медиа работают на общественное благо и соблюдают общественный интерес, сейчас, конечно, говорить не приходится.
Но, безусловно, за эти 25 лет произошли колоссальные тектонические изменения, связанные со всей медиасистемой. Во-первых, она, конечно же, все-таки осознала эту грань свободы и несвободы, ответственности, вариативности, разнообразия. Она начала работать в моделях, которые приняты в мире, в том числе в рыночной модели. До 1995 года не было даже понимания и знания. Не было словосочетания «рекламный рынок» или «закон о рекламе». Появилось реальное регулирование. Конечно, произошел запрет цензуры как таковой. Что бы сейчас ни говорили, она по Конституции не существует и запрещена. Появилось новое законодательство, регулирование, появились новые акторы. Все это было вписано в глобальную систему производства содержания. Появились новые рабочие места, появились холдинги, появилось кабельно-спутниковое разнообразие. В конце концов, были изменены многие индустриальные вещи, начиная с медиаизмерений и кончая появлением частных, с нуля созданных медиа, начиная с «Коммерсанта», «Эха» и кончая крупными холдингами с заходом сюда крупных иностранных компаний и вхождением частного капитала. Хотя, конечно, сейчас это все тоже очень сложно существует. Но это впрыскивание свободы и понимание того, что медиасистема очень разнообразна, — это, конечно, заслуга 90-х и ельцинско-горбачевского периода. Сама идея свободы была поддержана, и было отношение руководителей и первых лиц к тому, что медиа должны все-таки быть по возможности сторожевым псом демократии. Другое дело, как мы этой свободой воспользовались, и это вопрос не только к медиа.
В мире, где курсирует такое громадное количество информации, которое нужно фильтровать, как-то оценивать, смотреть на него, очень важна роль посредника. И эта информация важна еще и для большого количества субъектов, которые играют разные социальные роли: родителей, служащих, граждан. Я уже не говорю об институтах и организациях, которые тоже в усложненной системе коммуникаций существуют. И, конечно же, роль медиа и роль средств массовой информации чрезвычайно возрастает. И она, может быть, неуловимая, даже непрямая. Но тем важнее эта власть, потому что она тонкая, и люди, которые имеют, как ньюсмейкеры, отношение к тому, что мы называем производством смыслов, конечно, могут себя считать такой властью.
В 90-е годы мы получили некое мессианское представление об этой четвертой власти, потому что и гласность, и перестройка дали возможность журналистам почувствовать неограниченную свободу и представить себя людьми, которые реально меняют мир и обстоятельства, что правда, потому что, конечно, обвал новой информации, и тайной информации, и драматической информации, и всего того, что было скрыто и цензурировано, конечно, сильно способствовал изменениям и политического, и социально-экономического строя в стране. Но потом на этой некоторой романтической и преувеличенной волне собственной миссии не было до конца осознана мера ответственности и дистанции от своей или другой власти. И кинулись в такую рыночную эпоху с некоторым удовольствием и некоторым преувеличением этой коммерциализации и рыночных возможностей, что вот это и есть новая свобода от той партийной, идеологической, связанной с идеологическими шприцами, и от партийной, жесткой, контролирующей функции одной партии. Но потом оказалось, что контроль и идеология капитала может быть ничуть не лучше, чем жесткая рука партийной организации или бюрократического государства. Но это все было осознано позже. А сначала в ситуации экономических проблем, которые в 90-е годы коснулись и медиа тоже, в 1996 особенно, средства массовой информации выбрали такую политическую целесообразность.
Даже новые демократические, которые тогда появились. И встали на сторону так называемой «своей» власти, нарушив очень многие представления о том, что является сбалансированной, качественной и объективной журналистикой. После этого родилось много чего, начиная с информационных войн, киллеров и кончая профессиональным цинизмом, что в результате привело к медиакратии и тому, что политический истеблишмент понял, как надо управлять информационными потоками и почему их нужно контролировать. Это такой процесс, связанный с изменением в том, что СМИ себя ощущали четвертой властью, а потом в результате оказались сервисом и просто обслуживающим персоналом, на котором теперь принято настаивать, что это только бизнес и нужно обслуживать исключительно интересы владельца, выплескивая эту идею общественного блага и разговоры о том, что медиа в принципе производят смыслы, которые не маленький свечной заводик. Это производство смыслов предполагает, что есть общественный интерес и журналистика, помимо работы на владельца (неважно, государство это или бизнес), все-таки должна думать и об обществе, и об аудитории.
Но тем не менее при всех этих минусах плюсы, конечно же, в период 90-х очевидны. Потому что медиасистема получила свое развитие. Идея либеральности, свободы проникла, конечно, во все поры. И разнообразие рынка, появление рекламы, крупного бизнеса, многих индустрий, от кино и телевизионной до нынешней онлайн или того, что связано с кабельным, спутниковым телевидением, мобильной связью, — это все ростки тамошних представлений о том, что такое медиабизнес. Это, конечно, и трансформация журналистики и представлений, и споры о том, несмотря на нынешний цинизм, что есть качественная журналистика, что есть этическая журналистика, чем в данном случае качественная и массовая различаются, выбором между этой журналистикой, пониманием, что есть пропаганда, а есть информация, о чем, может быть, всерьез до какого-то времени не задумывались. Наконец, это появление многих рабочих мест. Это рождение региональных рынков и региональных СМИ. Это рождение брендов и просто ярких журналистских имен и журналистских звезд, которые 90-е годы, конечно, сопровождали. И сама идея свободы слова, поддержанная первыми лицами, и такой романтический ельцинско-горбачевский период говорит о том, что власть может согласиться с необходимостью существования разнообразных конкурентных, критически настроенных медиа, потому что это часть здорового состояния. Другое дело, что этот баланс и сами медиа должны соблюдать.
Поэтому сейчас в нашей медиасистеме уживаются вполне два таких дискурса: новолиберальный (неолиберальный), когда говорят о пользе влияния СМИ на все сферы жизни, и такой медиакритический, основанный на том, что СМИ имеют скорее негативное воздействие и медиаэффекты нехороши. Если эти две идеи наложить на идеи Дугласа Норта о том, что есть формальные и неформальные правила в переходных режимах, то мы как раз и получим такую модель 90-х с ее плюсами и минусами, неоднозначностью представлений главных идей, главных дискуссий вокруг того, что есть медиа и зачем они существуют в обществе, реализаций этих самых идей. И, конечно, надо понимать, что мы очень быстро прошли период становления принципиально новой медиасистемы — за 25 лет, а это тот период, который во многих странах Европы проходил за 50, за 100 лет, а традиции свободы прессы существовали и два века назад. И все это еще наложилось на цифровой переход, конечно, на изменившуюся глобальную картину мира, на все, что связано с глобальными коммуникациями, сетями, цифровизацией, интерактивностью, новым качеством аудитории и возможностями потребителя работать с медиа, всеобщим кризисом журналистики, потому что это тоже проблема, связанная с этой старорежимной системой координат, которая в этой новой цифровой среде многое меняет и в отношениях с аудиторией, и в отношениях с бизнес-моделями, и в отношении оперативности и понимания того, что есть информация.
Этот сложный замес, конечно, испытывает нынешняя российская медиасистема. Но все-таки потенциал свободы — это очень важное понимание того, что свобода медиа должна быть независимо ни от чего, это часть власти, которая обеспечивает стабильность политического результата в результате выборов. И СМИ помогает созданию этой конкурентной среды и может решить многие проблемы в обсуждении, дискуссии, в приведении рациональных аргументов. Это, конечно, очень важный вывод из того периода. Другое дело, что неразводка капитала медиасобственности с государством, такой некоторый цинизм и преувеличение рыночных возможностей (якобы рынок все спасет, а об ответственности, этике и качестве поговорим как-нибудь потом) — это, конечно, минус этой эпохи, когда в головах людей не уложилась связь между демократическими процедурами, институтами, комфортом и колбасой. То есть люди до конца не поняли, зачем им нужны независимые, негосударственные, разнообразные, качественные медиа и почему это разнообразие содержания помогает им делать правильный выбор в жизни. Автор
кандидат филологических наук, профессор факультета коммуникаций, медиа и дизайна НИУ ВШЭ
Б.
Линейный вид
