*4312. ЦСКА. Москва

[Сергей Демидов]

[Иван Богданов]

https://www.sports.ru/tribuna/blogs/...l/2756124.html
16 марта 2020, 14:33
10 лет назад ЦСКА одержал историческую победу в Севилье и вышел в 1/4 финала ЛЧ
Севилья
Севилья
Томаш Нецид
Томаш Нецид
Леонид Слуцкий
Леонид Слуцкий
Кейсуке Хонда
Кейсуке Хонда
ЦСКА
ЦСКА
Лига чемпионов УЕФА
Лига чемпионов УЕФА
Сергей Игнашевич
Сергей Игнашевич
Футбол
Футбол
16 марта 2010 года ЦСКА на стадионе «Рамон Санчес Писхуан» одержал победу над «Севильей» и вышел в 1/4 финала Лиги чемпионов!

ЦСКА стал первым и до сих пор остается единственным российским клубом, который достиг этой стадии турнира в его нынешнем формате.

Вспоминаем, как это было. Голы Нецида и Хонды – ух!


Вспоминаем легендарные победы российских клубов в еврокубках в нашей олдскульной инстухе. Подписывайся!

[ЦСКА. HISTORY]

https://cska.in/football/news/text/3...-v-ney-igroka/

Помнится, молва о молодом, способном футболисте, появившемся в грозненском «Тереке», распространилась довольно быстро. В 1977 году Виктору Колядко не было и двадцати, а сообщения о забиваемых им голах поступали из первой лиги регулярно, да и подкреплялись лестными отзывами специалистов, наблюдавших его в деле.

По окончании того сезона Колядко получил приглашения сразу от нескольких команд высшей лиги. Им заинтересовались московские «Спартак», «Торпедо», киевское «Динамо»… Но «Терек» тогда находился на подъеме, он сам нуждался быстром, результативном нападающем, а потому переговоры о переходе к реальным переменам в жизни игрока не привели.

Остановимся на том отрезке времени вот почему. Позже Колядко появился в высшей лиге — в 1980 году он вышел на поле в составе ЦСКА, но заметным его дебют в большом футболе не назовешь, как не назовешь впечатляющими и его выступления в последующие годы. Колядко выглядел маневренным, координированным игроком, его отличала мягкая экономная работа с мячом, и все-таки для наблюдавших его игру Виктор оставался футболистом нереализованных возможностей.

Нет-нет да и возникали мысли: не опоздал ли Колядко с переходом в высшую лигу (такое случается), ту ли команду он выбрал? Ответ пришел с задержкой, зато он снял многие вопросы. После майского перерыва в первенстве, который застал ЦСКА на предпоследнем, 17-м месте, все мы стали свидетелями приятных изменений в жизни популярного клуба.

Встретившись с Виктором, я предложил ему в качестве отправного пункта беседы поразмыслить над такими цифрами. 77 матчей провел он в составе ЦСКА к майскому перерыву в чемпионате. А забил 7 мячей — показатель, которым могут гордиться разве что защитники. Зато в последующих 14 матчах Виктор забил 10 голов…

— Как вы сами расцениваете изменения в своей игре, я игре команды?

— Мне очень помогают Тарханов, Глушаков, им, в свою очередь, помогают другие партнеры. Мы почувствовали вкус к игре, стали лучше понимать друг друга, а тут еще в нескольких матчах — особенно в первых же после перерыва — нам улыбнулась удача. Стряхнули оцепенение, явно заинтересовались игрой, игрой, подчеркиваю, а не одним исполнением установок.

— Что же мешало вам сделать это раньше?

— Скажу… Но для этого надо вернуться к тем временам, когда я играл еще в «Тереке». Ведь позже мне не раз приходилось менять манеру игры, даже не манеру, ее содержание. — У нас, в Грозном, а там я провел все свое детство, футбол во все времена был спортом номер один. Отец с малых лет брал меня на стадион, а когда научился я хоть как-то справляться с мячом, все свободное время проводил во дворе. А потом все складывалось само собой, естественно, и как будто без особых усилий. Группа подготовки, участие в первенстве Чечено- Ингушетии и, наконец, приглашение в «Терек».

— Родители поощряли ваше увлечение?

— Да, и отец, и мать относились к моим занятиям серьезно, они и сегодня, уверен, самые преданные мои болельщики.

— А кто из тренеров в детстве запомнился вам более всего?

— Петр Алексеевич Дьяченко. Опытный тренер — ведь он и сам выступал за «Терек», ростовский СКА. Я попал в его добрые руки в группе подготовки, а позже под его руководством выступал в первенстве республики. Много внимания он мне уделил. И много добрых советов дал.

— В «Тереке» у вас дела пошли удачно…

— Да, играл я в «Тереке» с удовольствием. Немало забивал, радовался, когда и другим помогал забивать.

— Почему же вы отказались от приглашений, когда звали в высшую лигу? Там ведь забивать почетнее?

— Мне было 19 лет. Я учился в Грозном, в университете, игра в «Тереке» складывалась удачно, вот и думалось, что успеется попробовать свои силы в высшей лиге.

— Не жалеете, что задержались с решением?

— Сейчас же ведь я не тот, что был.

— В конце концов вы оказались в ЦСКА. И… несколько стушевались. Что так?

— Вот тут я и должен сказать об изменениях в своей игре. В «Тереке» я играл слегка оттянутым нападающим, инсайдом, что ли, я любил атаковать ворота, находясь лицом к ним, а не спиной. Мне нужен был простор для маневра, мне нужна была связь с партнерами, причем не односторонняя — дали тебе мяч, завершай атаку, а и обратная, так, чтобы я тоже мог подготавливать наступление, играть с партнерами. А в ЦСКА мне предложили несколько иную игру. По амплуа я уже больше был правым полузащитником, с большим диапазоном, правда, действий, но так получалось, что сил на участие в концовках атак у меня уже не хватало. Удовлетворяло, пожалуй, только то, что я играл в основном составе. А доволен ли был своей игрой? Какое же тут может быть удовольствие, когда команду раскачивало, как на качелях. В 1981 году мы побывали на всех этажах турнирной таблицы, хоть и заняли в итоге 7-е место. А в прошлом году вообще чуть не выбыли из высшей лиги.

— Почему же так трудно давалась игра?

— Я не сторонних обсуждения действий тренеров. Уверен, и Базилевич стремился поставить нашу игру так, чтобы она приносила удовлетворение игрокам. Не получилось, однако, мы тратили массу сил, но со стороны выглядело, вероятно, так, что мы больше работали, нежели играли.

— В конце прошлого сезона вы поправили свои дала, но в начале этого сезона вновь оказались на две турнирной таблицы.

— А готовились настойчиво, упорно. Вот ведь как непросто организовать игру. Одной старательностью многого не добьешься. И у меня поначалу сезон не сложился — я был выдвинут на переднюю линию, но, увы, манера игры Шенгелия — не моя манера. В привычных условиях оказался только после майского перерыва, когда стал играть несколько в оттяжке, атакуя ворота со второй позиции.

— И все-таки, чем объясняете вы нынешнюю удачную игру команды?

— Но у нас ведь хорошие игроки. Много хороших игроков. Тренеры — а я думаю, Шестернев получил неплохую помощь от многоопытного Шапошникова, консультирующего сейчас команду, — стабилизировали состав и нашли для каждого футболиста ту игру, которая ему и по плечу, и по нраву. Мы еще не добились полного единства, но играть стало интереснее. Защитники вполне справляются со своими заботами, удаются нам и быстрые переходы от обороны к атаке. У киевлян мы ведь за счет этого и выиграли.

— С кем из партнеров вам удобнее играть?

— С тем, который понимает мои маневры, а это прежде всего Глушаков и Тарханов. Ну, а играть рядом с Тархановым вполнакала нельзя — стыдно просто, когда видишь, как он сражается и в одиночку.

— Вы, кажется, почувствовали вкус к голам. Может быть, а связи с этим появились и другие надежды?

— Надежды? Не знаю. А цель появилась — обратить на себя внимание тренеров, работающих со сборными. Не сочтите это нескромностью, я ведь понимаю, что все зависит не от одного желания. Нужно играть, и как можно лучше.

— Как вы полагаете, ЦСКА не остановится на достигнутом?

— Даже не думал об этом. Но настроение у нас приподнятое, что скрывать.

— Домой после игры, значит, вы чаще всего возвращаетесь теперь с легким сердцем?

— Конечно. Там ждут меня любимые люди — жена Светлана, сын Олег и трехмесячная дочь Виктория.

— Вы завершили образование?

— Да, окончил факультет физвоспитания, военнослужащий, играть собираюсь долго… Люблю уют, музыку, книги, гостей. Тут я, вероятно, как все!

Беседу вел Ю. Сегеневич.

[ФУТБОЛИСТЫ МИРА]

http://www.footballplayers.ru/player..._Vladimir.html


Владимир Демин / Vladimir Demin (Владимир Тимофеевич Дёмин/Vladimir Timofeevich Demin)

СССРСССР - Нападающий.

Родился 10 марта 1921 года.

Умер 10 октября 1966 года.

Игрок знаменитой команды лейтенантов, выигравшей пять послевоенных чемпионатов, Владимир Демин был блестящим нападающим 40-х. Его называют одним из любимцев болельщиков послевоенных лет.
Vladimir Demin
© Сборная России по футболу

СТАТЬИ:
Cтатей нет

КОМАНДНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ:

ЦДКА Москва, СССР:

Чемпион СССР 1946, 1947, 1948, 1950, 1951 годов
Обладатель Кубка СССР 1945, 1948, 1951 годов



ЛИЧНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ:

Призы бомбардира:

Член Клуба Григория Федотова.



Символические сборные:

Входит в список 11 лучших футболистов чемпионата СССР 1948, 1951 годов (Список 11 лучших 1948 - 1959 гг)

ТОЛЬКО ЦИФРЫ:
В составе сборной сыграл 1 матч.

неофициальный матч


СЕЗОН КЛУБ МАТЧИ ГОЛЫ
1939 «Спартак» (Москва, СССР) 2 1
1940 «Спартак» (Москва, СССР) 1
1941
1942
1943
1944
1945 ЦСКА(ЦДКА) (Москва, СССР) 22 10
1946 ЦСКА(ЦДКА) (Москва, СССР) 22 7
1947 ЦСКА(ЦДКА) (Москва, СССР) 24 9
1948 ЦСКА(ЦДКА) (Москва, СССР) 26 15
1949 ЦСКА(ЦДКА) (Москва, СССР) 32 14
1950 ЦСКА(ЦДКА) (Москва, СССР) 34 19
1951 ЦСКА(ЦДСА) (Москва, СССР) 27 7
1952 ЦСКА(ЦДСА) (Москва, СССР) 0+3 0+1
Команда г. Калинина (Тверь(Калинин), СССР) 2
1953 МВО (Москва, СССР) 0+5 0+1
1954 ЦСКА(ЦДСА) (Москва, СССР) 4
ИТОГО в D-1 194 84


В 1952 году команда ЦДСА была расформирована, в 1953 году расформирована команда МВО.

ССЫЛКИ:

Прочитать про игрока на сайте Википедия
Прочитать про игрока на сайте Сборной России по футболу

[ФУТБОЛИСТЫ МИРА]

http://www.footballplayers.ru/players/Dzagoev_Alan.html


Алан Дзагоев / Alan Dzagoev (Алан Елизбарович Дзагоев/Alan Yelizbarovich Dzagoev/Дзæгъойты Елизбары фырт Алан)

РоссияРоссия - Полузащитник.

Родился 17 июня 1990 года.

Он стремительно ворвался на футбольный небосклон в 2008 году. Став в 18 лет ключевым игроком армейского клуба. По итогам сезона получил приз лучшего молодого игрока чемпионата. В 2009 году вошел в десятку лучших молодых игроков планеты (на восьмом месте). В 20 лет - ключевой игрок клуба и сборной России.
Alan Dzagoev
© sports.yahoo.com

СТАТЬИ:
Cтатей нет

КОМАНДНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ:

ЦСКА Москва, Россия:

Обладатель Кубка России 2008, 2009, 2011 годов.

Обладатель Суперкубка России 2009 года.



ЛИЧНЫЕ ДОСТИЖЕНИЯ:

Призы игрока:

Лучший молодой футболист чемпионата России 2008 года

ТОЛЬКО ЦИФРЫ:
В составе сборной сыграл 14 матчей, забил 1 гол.

Первый матч: 11.10.2008 с Германией 1:2

(на 10.09.2011 года)

За молодежную сборную - 1 матч.


ПЕРИОД КЛУБ СТРАНА МАТЧИ ГОЛЫ
2008 ЦСКА Москва Россия
20 8
2009 ЦСКА Москва Россия 27 7
2010 ЦСКА Москва Россия 24 6
2011/12 ЦСКА Москва Россия . .
ИТОГО в D-1 71 21

ССЫЛКИ:

Прочитать про игрока на сайте Wikipedia
Прочитать про игрока на сайте Википедия
Статистика игрока на Fussballdaten
Прочитать про игрока на сайте Сборной России по футболу

[Еженедельник «Футбол-Хоккей»]

[Еженедельник «Футбол-Хоккей»]

[ЦСКА. HISTORY]

https://sporteveryday.info/pages/dmitrij-bystrov/
PostDateIcon 02.06.2010

1 июня мы вспоминаем известного защитника ЦСКА, «Локомотива» и «Зенита» Дмитрия Быстрова, чемпиона и обладателя Кубка СССР в составе армейцев. Пять лет как его нет с нами.

Про Дмитрия Быстрова почти не осталось информации. Вроде бы прожил человек 37 лет, был чемпионом страны, обладателем Кубка, играл за «Локомотив», ЦСКА и «Зенит», не последние, согласитесь, клубы в стране.

Пересказом каких-то карьерных вех, наверное, заниматься смысла нет. «Локомотив», затем переход в ЦСКА – и тоже понятно, по каким причинам. Но в армейском клубе Дмитрий остался на долгие восемь лет. Вместе с командой выиграл последний чемпионат Союза, Кубок России. Но в отличие от большинства партнёров по «золотой команде» не уехал продолжать карьеру за границу.

«Так у нас у всех тогда было много предложений, – вспоминает партнёр Быстрова по ЦСКА Дмитрий Кузнецов. – Только мы о них не знали. А в клубе нам не сообщали, кто интересуется, сколько денег предлагают. Все были в курсе, кроме игроков. Вот многие и не уехали или уехали в менее интересные клубы, чем могли бы».

Быстров остался в ЦСКА и прошёл с командой самые сложные времена. Отъезд ведущих игроков, сложный период в самой стране. И играл бы дальше в армейском клубе, но пришедший в команду новый главный тренер Александр Тарханов начал омолаживать коллектив. «Под раздачу» всё чаще попадали ветераны, и в конце концов Дмитрий уехал в Питер. «Зенит» тогда не ходил в фаворитах российского первенства, это было явное понижение. Дальше были Ярославль, Узбекистан, Нижний Новгород, Казахстан.

Затем тренерская карьера, но она оборвалась на взлёте. Быстров начинал с низов, тренировал команды КФК, вывел ФК «Обнинск» в финал Кубка России среди любителей – громадный успех на том уровне. Серьёзно говорю, без шуток. Судя по отзывам друзей, из Дмитрия вполне мог получиться отличный тренер, у него был богатый игроцкий опыт, помноженный на отличное чувство юмора и глубокую порядочность.

«Быстрый был очень порядочным человеком, спокойным, – продолжает вспоминать Дмитрий Кузнецов. – А ещё у него было очень яркое чувство юмора. Могу даже пример привести. Выиграли мы однажды у кого-то, ну отпраздновали это дело. С утра на тренировке все вялые. Павел Фёдорович Садырин всё понял, возмущается. И тут Дима говорит: «Пал Фёдорыч, вы же знаете, что пьяницам всегда везёт!»

«Ну, а уж какой футболист это был – тут и говорить нечего, – продолжает Кузнецов. – В Советском Союзе таких защитников, как Быстрый, было немного, штучный товар».

Наверное, многие из нас перенесли такую болезнь, как воспаление лёгких. Болит немного в районе спины, температура, ну идёшь к врачу, получаешь свой курс уколов, и всё в порядке. В редких случаях – пара недель в больнице. Быстров был не из тех, кто обращает внимание на пустую болячку, запустил, и врачи уже ничем не могли ему помочь. Диагноз – двусторонее воспаление лёгких. Нелепо и обидно.

«Я сегодня с утра уже был у Димы, положил цветов, – говорит Кузнецов. – Жаль, наших не дождался, у нас была дружная тогда команда, на всю жизнь дружная, сейчас стараемся встречаться почаще, пусть даже так. Быстрый рядом с Брошиным лежит, заодно и Валеру навестил. К сожалению, Мишу Ерёмина нечасто навещаем, но он очень далеко похоронен, всё время какие-то дела находятся».

Дмитрий Вячеславович Быстров
Родился 30 июля 1967 года.
Клубная карьера: «Локомотив» (1983-1985), ЦСКА (1986-1994), «Зенит» (1995-1996),»Шинник» (1996), «Новбахор» Узбекистан (1997), «Локомотив» НН (1998), «Металлург» Лп (1999), «Аксесс-Голден Грейн» Казахстан (2000), «Пресня» (2001).
Достижения: чемпион СССР (1991), обладатель Кубка СССР (1991).
Тренерская карьера: «Пресня» (2001-2002), «Обнинск» (2004), «Локомотив-М» (2005, тренер).
Умер 1 июня 2005 года.

[Советский футбол (Футбол СССР)]

1962 сентябрь 18 - "Динамо" (Киев) - ЦСКА (Москва) - 1:0
РС имени Н.С.Хрущёва. - 62000 зрителей.
- Валерий Лобановский обыграл Альберта Шестернева...

[Александр Нилин]

https://magazines.gorky.media/znamia...kij-roman.html
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2010

От автора | Я родился в 1940 году. Дальше — не столь уж важно. Учился — и по сей день надеюсь, что учусь — у кого, где, чему — не всегда знаю. Но теперь уже смутно догадываюсь. Хотел бы как можно лучше распорядиться временем до следующей, тоже не зависящей от меня даты.



Об авторе | Александр Павлович Нилин — прозаик. Среди его книг — “Преждевременная звезда” (2000), “Последний классик” (2001), “Стрельцов. Человек без локтей” (2002), “ХХ век. Спорт” (2005). Живет в подмосковном Переделкине. В “Знамени” публикуется впервые.

Александр Нилин

Линия Модильяни

мой ордынский роман



“Модильяни везет Александр Павлович Нилин”.

Из письма Анны Ахматовой Николаю Харджиеву


1.

Хоккей тогда смотрели все — и даже Ордынка не всегда составляла исключение из нового обычая.

Правда, глава семьи именовал упорно игру “хаккэй”, но, когда бы мы ни сидели за хоккеем на ардовской кухне, Виктор Ефимович — так ни разу и не взглянувший на телеэкран — спрашивал непременно (и заинтересованно): “Какой счет?”.

Он и не старался запомнить фамилии игроков или названия команд — и тем не менее спрашивал: “Какой счет?”.

В чью пользу, его уже не занимало.

(Так мне казалось.)

Я вижу теперь (а может быть, и тогда видел, но уж точно не понимал, зачем мне это знать) за интересом Ардова-старшего к хоккею на кухне некоторые особенности его характера. Более того, теперь я и некоторые особенности своего характера улавливаю — когда, достигнув лет Виктора Ефимовича Ардова, стараюсь, не вникая подробно в пристрастия молодых, тоже узнать: “Какой счет?”.

Но мне совсем не все равно, в чью пользу.

Может быть, и старику Ардову было не все равно?

Виктор Ефимович в момент нашего с ним знакомства вплотную приблизился к пятидесяти семи, а мне — в данную минуту — шестьдесят девять (полных, как пишут в медицинских картах, тактично отодвигая следующую цифру) лет.

Надеюсь, что понимаю его сейчас правильнее, но мне легче на душе, когда я продолжаю смотреть на Ардовых теми же глазами, какими увидел их семью осенью пятьдесят седьмого.

Менее всего хочется менять хоть что-то в своем отношении к Ордынке как явлению московской жизни — ко всей семье Ардовых и каждому из семьи в отдельности.

Однако характер у меня не то чтобы портится (куда уж больше), но отчасти меняется, — и я все реже понимаю себя в прошедшем. И в моих воспоминаниях об Ардовых эгоизм боюсь что превалирует — я не столько Ардовых вспоминаю, сколько себя у Ардовых.

Из всего многого, о чем мы только не переговорили у телевизора с “хаккэем” на экране, мне запомнилась реплика Анатолия Антоновича — дяди моих друзей, брата их мамы.



Вынужден уже в самом начале повествования прибегнуть к справочного характера объяснениям — без них, похоже, не обойтись.

Сам Виктор Ефимович смеясь рассказывал, как изумился забредший на Ордынку немец, услышав от него, кто есть кто из собравшихся у Ардовых за столом.

Немец не мог понять в буквальном переводе хозяина, что значит “второй муж первой жены” или “вторая жена первого мужа” — и так далее (за счет подобной номенклатуры и расширялась до бесконечности ардовская родня).

Для Ардовых бывших родственников не существовало.

Скажем, разводы и последующие женитьбы сыновей никак не исключали мирного существования внутри семьи Виктора Ефимовича и его жены Нины Антоновны Ольшевской старых и новых невесток.

Более того, новый муж первой жены их младшего сына Бориса — известный артист кино Игорь Старыгин — не только органично вошел в семью Ардовых, но и жил на ордынском дворе во флигеле, заняв Борину квартиру.

Ардовы любили родню (и мне жаль, что избранный мною формат повествования не позволяет мне перенаселять, как и было оно на самом деле, Ордынку — и подробно представить каждого из родственников).

Ардовы, повторяю, любили родню, но подшучивать ни над кем из нее не возбранялось. Даже, если круг бывал уж совсем узко семейным, — над знаменитым Алексеем Баталовым, — пасынком Виктора Ефимовича и сыном Нины Антоновны от брака с актером Художественного театра Владимиром Петровичем Баталовым.

Широкому читателю Алексей Владимирович Баталов наверняка особенно интересен — и, танцуя от печки такого рода интереса, представлю под марку Баталова, нарушив ожидаемую субординацию, его родного дядю по материнской линии — инженера Анатолия Антоновича Ольшевского, чья реплика, когда смотрели мы хоккей, навсегда, как это иногда бывает, застряла у меня в памяти.

Об Анатолии Антоновиче Ольшевском замечу, что в известном всей стране облике и, главное, пластике (свойственной красиво и ломко худым и при этом рослым людям) нашего самого долгознаменитого киноартиста Алексея Баталова я узнаю иногда черты его дяди по материнской линии.

Вместе с тем единоутробный брат моих друзей (Миши и Бори Ардовых) Алексей Владимирович похож и на своего папу, Владимира Петровича.



Я и Владимира Петровича Баталова — любимого помрежа Станиславского (и родного брата Николая Баталова из “Путевки в жизнь”) застал на Ордынке, — он заходил туда не так уж часто, но в доме считался своим.

Имел удовольствие вместе с ним смотреть в Художественном театре спектакль, где двоюродная сестра Алексея Владимировича Светлана Николаевна Баталова играла медсестру в белом халате — и по сюжету ставила укол главному герою пьесы.

Главный герой — академик и депутат — совсем уж неважно себя чувствует. Собственно говоря, ближе к завершению спектакля он и вообще должен умереть. Но перед смертью успевает — в чем и весь смысл (если можно считать это смыслом) пьесы — произнести длиннющий монолог, в котором и сообщает зрителям, что все накопленные им знания остаются людям (пьеса так и называлась — “Все остается людям”, по ней и фильм был снят, где академика играл знаменитый Черкасов, но и у нас во МХАТе роль героя исполнял очень хороший — и тоже народный СССР — артист Василий Александрович Орлов). Задачей изображаемой Светой Баталовой медсестры было поддержать в больном ученом своим уколом последние силы, необходимые ему для монолога.

Пьеса, если кто не знает, скажу, примечательна бывает не словами, которые всем актерам тяжело заучивать, а теми положениями, в которых актеры оказываются. В сегодняшнем театре эту сцену раздраконили бы так, что роль для Светланы смотрелась бы наиболее выигрышной, а сам эпизод — пулевым.

Академик обязательно — под смех и аплодисменты публики — снял бы по-настоящему штаны. Современный режиссер из уважения к себе обязательно выстроил бы мизансцену так, чтобы голая попочка великого ученого оказалась у самой рампы, а уж более тонко эстетически подкованный постановщик прибег бы и к гомосексуальным аллюзиям.

Но в тогдашнем реалистическом (и пуританском) Художественном театре о возможности такого решения никто и не подозревал. Укол подавался с мейерхольдовской (но без аттракциона) условностью, дабы не отвлекать зрителя от сентенций больного — и белый халат медсестры мелькнул на самом заднем (пардон) плане.

Допускаю, что и Ермолова вряд ли проявила бы себя в такой ролишке талантливее нашей родственницы Светы.

Но Владимир Петрович сказал мне в антракте, что ему все время, пока шел эпизод, хотелось выйти на сцену — и немедленно задушить племянницу за бездарность (представляете, что было бы с отцом Алексея, сыграй Светлана неудачно Дездемону, — слава Богу, что в послевоенном МХАТе главных ролей молодым не поручали да и вообще не ставили столь серьезных пьес, как “Отелло”).

Вот такие требования к искусству были у папы народного артиста; сам Владимир Петрович был менее удачлив, чем брат и сын, но МХАТ, на который у него накопилось обид, званием заслуженного осчастливил и его, уравняв титулом с рано умершим Николаем.



Высокие требования — причем ко всему на свете — отличали и Анатолия Антоновича, чья сестра в первом браке жила замужем за Владимиром Баталовым.

Откуда-то мне известны некоторые трагикомические эпизоды из эротической жизни Анатолия Антоновича.

Однажды дядя моих друзей отправился в поисках любовного уединения с дамой на пустой по осеннему времени спортивный стадион, вид на который соблазнительно открывался из окон близлежащего дома — и один любознательный жилец, пожелавший рассмотреть все подробности сексуального акта, высунулся из своего окна — настолько, что выпал и разбился насмерть.

В другом эпизоде рисковал своим здоровьем — опять же ради, как теперь бы дежурно сказали, секса — сам любимец женщин Анатолий Антонович.

Дело происходило на фронте — и ложем любви для баловников стал кузов мчащегося (надеюсь, что в бой) “студебеккера”. Военная дорога не слишком приспособлена для любовных свиданий — и на одном из крутых ухабов соитие неожиданно прервалось, служивший не в авиации наш дядя взлетел в прифронтовое небо — последовавшее приземление смогло доставить храброму офицеру исключительно мазохистское удовольствие.

Я, кажется, увлекся — худая, пусть и высокая дядина фигура грозит отвлечь нас от моих друзей с их уважаемыми родителями.

Но, чтобы завершить рассказ про бедового Анатолия Антоновича, приведу наконец его реплику, произнесенную в разгар хоккейного матча.

Дядя выразил озабоченность тем, что у нас зачастую смотрят хоккей граждане, никогда не встававшие на коньки, — Анатолий Антонович сомневался, доходят ли до них в таком случае нюансы такой сложной игры. “Я-то хожу на коньках очень прилично, — заверил нас дядя, — и мне в хоккее как раз все понятно”.

Сразу же после хоккея мы вышли с Борей в соседний двор, чтобы сделать по глотку вина на свежем воздухе — термин “глоток” заимствую у Ахматовой, Анна Андреевна как-то насмешила меня вопросом: “Не хотите ли, Саша, глоток вина?”.

К беседке, куда мы несли вино, просто невозможно было подобраться из-за гололеда — и я предположил, что выпивать в подобных условиях всего сподручнее было бы Анатолию Антоновичу либо Альметову — славному хоккеисту того времени (я с ним тоже был знаком и рассказывал про него Борису).



Моя жизнь по-настоящему — в избранном мною — навсегда ли, утверждать рано (что-то же и в моем возрасте рано) — сюжете началась на Большой Ордынке.

Сложись она вовсе без Ардовых, я бы мог стать другим — лучше ли, хуже, кто теперь со всей очевидностью скажет (кому, вернее, теперь интересно: лучше или хуже).

Но сам я уже с трудом вспоминаю себя доордынским — доардовским.

Конечно, что-то же со мною примечательное происходило, и был же я кем-то до встречи с Ардовыми.

А то зачем бы я Ордынке?

Ордынка (в ардовской ее интерпретации) привечала многих, порой и слишком многих. Но не каждого.

Хотите, считайте нашу встречу судьбой, хотите — совпадением. За долгую жизнь я перестал различать грань между совпадением и судьбой.



“Всежки”, как произносил вместо “все ж таки” наш с Борей наставник Вениамин Захарович Радомысленский, есть и совпадение, и судьба в том, что очень скоро после начала нашей совместной с младшим сыном Виктора Ефимовича учебы в Школе-студии МХАТ семья Нилиных перехала с Беговой в Лаврушинский переулок, и жить я стал по соседству с Ардовыми.

А дали бы отцу квартиру на Ломоносовском проспекте, куда шло основное поселение-переселение писателей, — и не жили бы мы с Борисом рядом, не возвращались бы с вечерних занятий вместе пешком по Горького, через Красную площадь, не всходили бы на мост через Москва-реку, — неизвестно еще, как бы все и сложилось в моих отношениях с ним и с Ордынкой.

Раз уж вспомнил директора Школы-студии, скажу заодно слова моей ему благодарности — без Радомысленского не получить бы мне высшего образования.

Конечно, с моими школьными отметками глупо бы и пробовать поступать в какой-либо институт. Когда уже в университете декану факультета журналистики Элеоноре Анатольевне Лазаревич (все теперь помнят только Засурского, а про нее забыли, но я-то ее помню и люблю) попал каким-то образом в руки мой аттестат, то чуть не пришлось вызывать на Моховую “скорую помощь”. Но выгонять меня было поздно — и, в общем, не за что: курсу к четвертому я к занятиям привык и даже получал повышенную стипендию.

В Школу-студию поступали ребята с аттестатами не лучше моего. Боря Ардов доучивался в школе рабочей молодежи — на дневную времени не выбралось (притом что Борис на заводе — и вообще нигде — не работал). Перед Борей, однако, был пример старшего брата Алексея. Алеша из-за войны — в Бугульме он помогал маме организовывать театр (теперь имени Алексея Баталова) — от школы отбился.

По семейной легенде, Виктор Ефимович аттестат Баталову купил на базаре — и сам его заполнил. Вместо учебы в девятом классе пасынок Ардова пошел на экзамен в Школу-студию (с того момента и, мне показалось, до самой смерти Виктора Ефимовича в семьдесят шестом говорил, когда оказывался в трудных обстоятельствах: “Виктор мне это устроит”). Но тетя Лена Нарбекова (одна из самых любимых мною в ардовской родне), Алешина сверстница, уточняет легенду подробностью, что усилий Виктора Ефимовича по изготовлению фальшивого аттестата оказалось недостаточно — и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова ездила хлопотать за племянника Николая Баталова к Ворошилову.

В Школе-студии мои слабые академические успехи по первым семестрам дирекцию не волновали. Но когда на втором курсе на меня ополчились буквально все педагоги, Вениамин Захарович насторожился. Меня, правда, пытались спасти Кедров, Ефремов и Виленкин, друживший тогда с Ефремовым (меня тогда мало знал). Но их аргументы в защиту звучали для директора неубедительно — ходатаям было просто жаль меня, уверенности в моем артистическом будущем не было и у них. Я спросил у Ефремова: “Может быть, мне самому уйти, раз все меня ругают?”. Ефремов был не в настроении: “Ну если ты спрашиваешь, уходи!”. Позднее он спокойно объяснял мне, что в актерах никто никого не удерживает. Засомневался в себе, сам и решай — быть тебе здесь или не быть.

И я пошел к Радомысленскому. Он спросил: “А куда же ты, дружочек, пойдешь?”. Я ответил, что собираюсь в Институт кинематографии. На самом деле я никуда не собирался — был в растерянности, что делать.

Директору мысль о ВГИКе почему-то понравилась. Он только поинтересовался: “Но, надеюсь, ты на режиссерский факультет идешь, не на актерский?”. И выдал мне специальную бумагу — напечатанное на бланке Школы-студии обязательство Министерству высшего образования, что оторвет от себя штатную единицу учебному заведению, которое согласится взять меня к себе переводом.

С Институтом кинематографии — из-за пьяной глупости моей (сначала) и нетерпения (потом) — не выгорело.

А с факультетом журналистики МГУ, куда мне совершенно не хотелось поступать, получилось.

И вот теперь я козыряю университетским образованием.

Кем бы я, интересно, стал без Вениамина Захаровича, Царствие ему Небесное?

Мне это еще и потому приятно вспомнить, что опрометчивых решений наш директор не любил.

Нам рассказывали про случай с ним, когда он служил в чине капитана третьего ранга начальником Театра Северного флота, носил на боку кортик, — он и появился, по преданиям, впервые в Школе-студии в форме. Номер во флотской гостинице делил с ним поэт Сергей Островой, прикомандированный к газете. Ночью — тем более что стояли белые ночи — Островой, как поэту и положено, не спал, сочинял стихи. И увидел из окна, как поднимается на сопку член военного совета, контр-адмирал, — и катит в горку велосипед. Поднялся на сопку — и съехал. Снова поднялся — и снова съехал. Островой увиденную сцену досуга флотоводца немедленно переложил на стихи. И не мог дождаться утра, чтобы поскорее прочесть новое стихотворение редактору газеты…

К пробуждению Вениамина Захаровича поэт уже вернулся из редакции буквально в слезах — стихи к печати не приняли. Он бросился за утешением к Радомысленскому. Но тот, внимательнейшим образом изучив текст, резюмировал: “Они правы. Ты, Сергей, недооцениваешь роль командующего. Ну вот что ты пишешь: “И ведя велосипед, член военного совета сам с собой ведет совет”. Плохо. Что значит сам с собой? А командующий флотом?”.

Я знал театральный мир больше понаслышке (и книгам, конечно, я много слишком книг прочитал о театре), а Боря происходил из актерской среды (мама — актриса и режиссер, папа — эстрадный автор, сам читающий свои юморески со сцены). Вся Москва в афишах фильма “Летят журавли”, и с них смотрел на столицу Баталов, а столица (как и вся страна, сто миллионов советских женщин, по выражению Ахматовой) смотрела на Баталова.

Когда в те дни Виктор Ефимович спустился на подвальный этаж нашего дома на Лаврушинском, куда поместили управление авторских прав, всех радостней его приветствовал юрисконсульт. Он напомнил Ардову-старшему, что тот приходил в свое время к ним в школу, где в одном классе с будущим юрисконсультом учился и ардовский пасынок Баталов. Из вежливости юрисконсульт поинтересовался, как сложилась дальнейшая судьба пасынка. Отчим был, разумеется, изумлен вопросом — вся же страна знала, как… Но тут выяснилось, что юрисконсульт никак не связывал своего однокашника-двоечника с тем знаменитым Баталовым из кино.



Борис каким-то образом сориентирован был на лидерство среди сокурсников, а я скорее обречен на аутсайдерство — слишком уж чужеродно выглядел я в театральном вузе. (Свидетелей моего успеха на вступительных экзаменах среди однокурсников почти не было — я экзаменовался в осеннем потоке, когда курс в основном был набран.)

До сих пор чувствую себя виноватым перед Борей за то, что наша с ним окрепшая к зиме дружба отвлекала его от общения с теми, кто в дальнейшем сделались заметными артистами. Могло бы и Борису найтись место в их, отчасти и во время студенчества сложившейся, стае (но и не наверняка, будем объективны, шанс ему давался, он им плохо воспользовался). Главная наша жизнь — притом что в Школе-студии мы проводили целый день, с утра и до вечера, дружили не только с однокурсниками, но и со многими из старших студентов, — “всежки” протекала на Ордынке.

К Ордынке — с Ахматовой, с Баталовым — влекло, судя по их позднейшим воспоминаниям, большинство наших однокурсников.

Правда, и Ахматова, и Баталов бывали на Ордынке наездами — и Борины гости не всегда их заставали. Приходилось потом фантазировать, что простительно. На самой-то Ордынке они бывали — и где бы еще увидели таких людей, как Виктор Ефимович и Нина Антоновна?

Я же приходил на Ордынку ежедневно — с утра заходил за Борей, чтобы идти на занятия, а по вечерам, когда возвращались с уроков, не всегда торопился домой…

Думаю, что благодаря своей негаданной укорененности на Ордынке, приобретенным там навыкам в разговорах я занял к первой своей в Школе-студии МХАТ зиме вряд ли положенное мне по весьма скромным успехам место.

Держался с почти такой же — временами — свободой, как Борис. Хотя не умел рисовать (а он рисовал прекрасно), не умел смешно изображать окружающих, не умел рассказывать анекдоты (да и не знал я их никогда в таком множестве, в каком обрушили их на меня Ардовы).



Я бы сказал, что на Ордынке меня в первую очередь приняли младшие.

Но в доме Ардовых возрастная иерархия была размытее, чем в какой-либо из семей, мне по сегодня известных, — и, странное дело, я, при всей мешающей мне иногда и сегодня скованности в начале знакомства с новыми людьми, проявлялся в разговорах с Виктором Ефимовичем и Ниной Антоновной смелее и откровеннее, чем у себя дома, хотя вроде бы и со своими родителями оставался в доверительных отношениях.

И в доме у Ардовых все — а не только я — чувствовали себя свободнее, чем где бы то ни было.

Отец мой в ту пору переживал свой первый — и единственный — примечательный успех: зимой пятьдесят седьмого года он вызывал к себе интерес, казавшийся нам, его семье, всеобщим.

Но вряд ли отцовский успех до такой уж степени сказывался на приеме, оказанном мне на Ордынке.

Ардовых не удивить было громкими именами — с мальчиками Ардовыми дружили дети знаменитостей. Максима, например, Шостаковича — очень, к тому же, располагавшего к себе разными талантами юношу — любили и привечали на Ордынке как младшие, так и старшие.



Максим как-то в Коктебеле мне признался, что очень противился моему проникновению в компанию, сложившуюся у них года за два до моего появления на Ордынке. Но ему пришлось постепенно сдаться и примириться с моим присутствием — не хотелось Максиму огорчать привыкшего ко мне Бориса.

По утрам, пока Борис — с завидной для меня легкостью и медлительностью — собирался на занятия, я беседовал с Мишей, студентом редакторского отделения факультета журналистики МГУ. Почему-то он в свой университет никогда не торопился, ко времени моего прихода обычно еще и не вставал с постели.

С Мишей — он был старше брата и меня на три года — я говорил обычно на другие, чем привык с Борисом, темы. И шел в этих разговорах, как учили нас во МХАТе, от партнера. Миша тоже не умел рисовать и не намного лучше меня мог в лицах изобразить кого-либо, но в разговоре он выглядел сильнее и Бори, и меня, был более прицелен в той насмешливости, которая и Борю отличала, интенсивнее в подборе точных слов, убийственнее в иронии оценок, быстрее (а то и слишком, на мой слух, быстро) думал, но и вместе с тем, как вскоре понял я, был дипломатичнее.

Не оттого ли мне это показалось, что, рассуждая по-взрослому, он в разговорах со взрослыми выглядел почти на равных — и умел говорить, как они, а я часто попадал впросак, выражаясь для нетерпеливых взрослых слишком уж путанно, по-детски.

Чувство юмора — разобрался я позднее — оказывалось у Миши именно чувством, вступавшим в противоречие с бродившими в нем страстями, не всегда на злой язык юмора переводимыми, — и оттого в Мишином веселом взгляде я прочитывал (сейчас прочитываю реже) и неизъяснимое страдание. Теперь я считаю, что он и чувствовал слишком быстро — и смирить нетерпение удалось ему не сразу. Но удалось.

Уважение к признанным художественным авторитетам и миру устоявшихся ценностей (и правил) проявлялось у Миши отчетливее и чаще, чем у Бориса (все же более тогда информированного, чем я), — особенно у раннего, не узнавшего еще чувствительных неудач.

Не знаю, дано ли мне право судить Бориса, ушедшего раньше, но на всей его не сложившейся так, как обещало начало биографии, судьбе сказались, на мой взгляд, драмы личной жизни, которых он сам для себя честно не квалифицировал. Остальным же дела не было до частных проблем красавца и любимца женщин, чьих трудностей никто, да и сам он, не собирался замечать.

Он казался — и мне тоже — созданным если не для легкой жизни, то уж совсем не для жизни неудачника, которым он долго-долго не соглашался себя считать — и может быть, так и не согласился, чему я могу только позавидовать.

Миша, на мой взгляд, бывал смелее в суждениях. (Хотя в его суждениях я иногда и чувствовал хорошо усвоенное, хорошо, я бы сказал, прочитанное.)

Но у Бори в такого рода суждениях и не возникало потребности.

И меня поначалу Борино незнание привлекало большей независимостью, чем Мишина эрудиция, тогда особенно выделявшая его среди нас.

Борис — возможно, из чувства самосохранения (он интуитивно берег свой внутренний покой, что удавалось ему, однако, до поры) — и не старался расширить круг знаний. Он не сомневался — и по-своему был прав — в своей способности попадать совершенно органично в тон разговора со всяким собеседником, всегда без напряжения улавливая, о чем идет речь; и в тех, не поверите, случаях, когда за минуту до того и приблизительного понятия не имел о предмете разговора. Это — в гораздо меньшей степени и с меньшей органикой в применении — есть и у меня.

Наверное, эта общая наша с Борей особенность и помогала мне в занимательных собеседованиях с Михаилом по утрам.

Я и сегодня приверженец исчезнувшего МХАТа (Камергерский переулок — любимое место мое в Москве) — не судьба ли моя быть приверженцем навсегда исчезнувшего? Но с первых же дней занятий в Школе-студии дежурный пафос в будничных отношениях нашего учебного заведения с угасающим театром не соответствовал тем чувствам, с которыми я туда стремился.

И так получалось, что, развлекая Михаила, я вовсю иронизировал над принятой апологетикой МХАТа — красиво ее лажал, как перевел мои высказывания на сленг Миша, которого я позабавил. Миша перенял у Виктора Ефимовича умение слышать смешное, а не только шутить самому. Кроме того, мои наскоки оказывались более чем кстати в семье, где у Нины Антоновны были свои обиды на Камергерский, а Виктор Ефимович вообще тяготел ко все еще (и в пятьдесят седьмом) не вполне восстановленному в правах великому Мейерхольду, с которым был к тому же и знаком.

Однажды я рассказал Ардову-старшему, что встретил на улице Горького бывавшего на Ордынке саратовского эстрадника Горелика — и он меня узнал, ответил на мой поклон. Виктор Ефимович рассмеялся: “Это что! Я был еще моложе тебя — и тоже шел по Тверской. А мне навстречу — Мейерхольд. И он — не я с ним, а он со мной — поздоровался. Я долго ломал голову: зачем ему было здороваться с каким-то мальчишкой? И только узнав Всеволода Эмильевича поближе, понял, в чем дело. Мейерхольд по всему складу своему был вождем. Заметив мой восторженный взгляд, он мгновенно понял, что осчастливит сейчас этого юнца своим приветствием — и тот по гроб жизни будет помнить широту демократичного Мейерхольда”.



Красавице Нине Антоновне я первоначально нравился меньше остальных товарищей Бори и Миши: уже упомянутого Максима или Андрюши Кучаева.

Но моего существования на Ордынке это не омрачило и не усложнило.

Нина Антоновна умела вдруг и озадачить разбежавшихся на ордынский огонек неприятных ей людей застывшим — в не ожидаемой гостем от нее строгости — выражением лица. Я не сразу после своей (менее артистичной) семьи привык к приподнято-преувеличенной фразировке речи и четкости театрального жеста (и в тех случаях, когда такой жест по бытовому уровню разговора необходим не был), но очень скоро догадался, что резковатая до грубости — впрочем, обаятельной — мама моих новых друзей добра по-настоящему и по-настоящему участлива.

Позднее я понял, что Нина Антоновна еще и терпелива необыкновенно (недаром же Ахматову восхищала ее стойкость перед жизнью).

Боря унаследовал от матери терпение, что скорее повредило ему, чем помогло, — в его случае терпение бывало и неотличимым от нерешительности, слабохарактерности.

Нина Антоновна заметила расположение ко мне сыновей — и в общем приняла меня таким, каким я был в свои семнадцать лет, — очень далеким от ее представлений о мужской привлекательности (в ее глазах я очень проигрывал внешне почти всем молодым людям, к ним приходившим). Однажды даже поделилась — при мне — с Анной Андреевной своим сочувственным удивлением неправильными, по ее мнению, чертами моего лица. Но Ахматова меня защитила — и с такой поддержкой можно было жить.

Впрочем, теперь уже не так, наверное, и важно, которая из дам была более права.

Тем не менее ведь вспомнилось через столько лет…

Виктора Ефимовича моя внешность тоже забавляла — и хотя никто из русских классиков не защитил меня от его насмешек, я их как-то легче, чем по моей обидчивости можно было ожидать, перенес. Затрудняюсь и сейчас сказать, так ли Ардов-старший был добр, как Нина Антоновна. Но Виктор Ефимович бывал сентиментален, — помню, как плакал он на спектакле в “Современнике” с участием Бориса, плакал от сознания, что сын вышел на сцену ставшего уже знаменитым театра. Конечно, такая реакция могла быть и возрастной. С годами и в себе замечаю сентиментальность.

Как требовательный слушатель Ардов воспитывал и в нас рассказчиков. Любой рассказ он слушал с нетерпением (узнать, что дальше), подхлестывая — “ну”, понукал он, “ну”… “ну”… “говно” — резюмировал: “история”… Зато, если рассказ ему нравился, он не скрывал изумления, говорил (протяжно почему-то): “Ты шу-у-у-тишь!”.

Ардовы не то чтобы удержали меня от стремления идти в актеры — хотя Виктор Ефимович отговаривал от актерства до огорчения убедительно, — скорее отвлекли.

Они, как смело я могу сказать сегодня (массу разочарований в себе и других пережив), заменили мне образом своей жизни на Ордынке театр — со всем (кроме славы), что искал в нем я, семнадцатилетний.



Годы и годы я надеялся, что напишу про Ордынку в бальзаковском роде роман из нескольких книг, где и Боре, и Мише, и Алексею, не ставшему за полвека нашего знакомства ни дальше и ни ближе мне, чем при первой встрече (но, тем не менее, и о нем, поскольку занимала меня его от Ордынки отдельность, им, уверен, и обретенная на Ордынке, где так любил его отчим, а он — отчима), и, конечно, Нине Антоновне с Виктором Ефимовичем посвятил бы по книге.

Но слишком уж долго размышлял-собирался — и времени на такой роман у меня не осталось…

Или, может быть, лучше — пьеса?

По-моему, невозможность сочинения пьесы про Ордынку (с Ардовыми — действующими лицами) вызвана тем, что я с первого дня у них дома воспринимал их жизнь уже готовой пьесой или, лучше сказать, поставленным кем-то спектаклем, а не частью течения общей жизни. В реальной жизни вокруг я за первые “сезоны” у Ардовых очень многое упустил, — это и до сих пор сказывается.

Но я не жалею. Вот сию минуту твердо могу сказать, что — не жалею. Иногда зову — знать бы кого? А если плачу, то разве что когда один остаюсь — никто не увидит.

Иной бы записал на всякий случай эту жизнь с натуры. Но я-то, когда гостевал на Ордынке, от попыток сочинительства еще очень был далек — и в реальной пьесе “Ардовы” надеялся сыграть одну из центральных ролей, завышая самооценку, что в молодости неплохо. В старости тем более не помешает.

Пьес про Ардовых и про Ордынку и никто другой не сочинил. Но оставлена масса свидетельств — и я не нахожу в них того, что, казалось бы, сам видел (или “всежки” чувствовал, только чувствовал?)…



У Ардовых была небольшая, но удачно спланированная квартира из четырех комнат.

Самая большая из комнат — столовая — окнами выходила во двор с гаражами (в одном из которых держал Алеша свою машину, где бы он потом ни жил).

Столовая (когда пустовала) и напоминала мне сцену.

Комната детей — Миши с Борей — отодвигалась вглубь квартиры довольно длинным для некоммуналки коридором. До ремонта дверь из коридора выводила прямо в столовую. Дверь занавешивалась зеленой, надвое раздвигавшейся портьерой. И выходом через эту портьеру компенсировалось так и не доставшееся мне ощущение выхода на большую сцену.

А за кулисами — в детской — я готовился к выступлениям и на иного рода подмостках.

Самая большая комната в квартире Ардовых все равно и осталась для меня сценой, — когда снится (иногда и наяву, — что как не сны наяву наши воспоминания?) Большая Ордынка, большая (вне зависимости от количества квадратных метров) квартира, и никто внутри сна моего не умер. Во сне мы все заявлены, действуем на равных, живые и мертвые, как в романе Симонова про войну, — и разветвленный сюжет отношений наших длится.

И реальность — теперь уже только сна — единственная реальность, в которой я не хочу усомниться.



Вспоминания об Ордынке в связи с многолетним постоем у Ардовых Анны Андреевны превратились в общее место, и я от своего личного мемуарного штришка временно воздержусь.

Удержусь от соблазна мизансценировать эпизоды на ардовской комнатной (по жанру, а не по исторической ретроспективе) сцене, отталкиваясь от фигуры Ахматовой в лиловом халате, широко занявшей диван, умещенный между стеной с круглым зеркалом и столом, — зеркало остается у нее за спиной; но есть и другой вариант отражения — портрет Анны Андреевны работы Баталова, написанный маслом в пору увлечения Алексея живописью.

Моя мизансцена строится сейчас вокруг Виктора Ефимовича Ардова, занимавшего кресло во главе стола, — по правую руку телефон, поставленный для удобства на приступочку высокого трюмо.

В первой попытке организации музея на Ордынке табличка на двери в квартиру, сделанная от руки, анонсировала: “Музей Ардова и Ахматовой”.

Она царапнула меня сначала бестактностью. Но в следующую минуту я понял, что все декларировано правильно.

Это не музей поэта (по принятой литературной иерархии).

Это музей быта.

И хозяин такого дома важнее для внутреннего сюжета, чем любой величины гость.

Когда Виктора Ефимовича не стало, не стало и дома в прежнем понимании.

Народ сюда по-прежнему тянулся — и Борино гостеприимство, которому Нина Антоновна, конечно же, способствовала, возможно, не уступало (а то и превосходило за счет Бориных кулинарных способностей) отцовскому. Но что-то главное — ритуальное — пропало.

С красиво старевшей Ниной Антоновной наши отношения улучшались — она привыкла ко мне за прошедшие годы, и мы чаще с ней разговаривали. Повзрослев, я глубже проникся ее судьбой.

С Виктором Ефимовичем в его последние годы взаимопонимание, наоборот, исчезло — он, по-моему, беспричинно сердился на меня — и я старался реже попадаться ему на глаза. (Сейчас вдруг всей кожей почувствовал одиночество Ардова. Каким оно бывает — я теперь знаю — в неизлечимой болезни, когда раздражение трудно сдерживать, а выплеск раздражения, наоборот, приносит облегчение.)

Но почему я должен задерживать в памяти неприятное — это, кстати, и не по-ардовски, не по-ордынски, — а не вспомнить дни доверия и откровенности со стороны Ардова-старшего?

Алексей жил в Ленинграде — и талоны на получение продовольственного заказа по сниженным для номенклатуры (Баталова ввели в коллегию Госкино) ценам оставил в Москве маме и отчиму. И вот однажды Виктор Ефимович позвал меня съездить вместе с ним за Алешиным заказом. Я предложил, что съезжу и один — от Ордынки до Дома на набережной, где заказы выдавались, два шага. Но Ардов велел мне взять на кухне большую корзину, и мы двинулись вдвоем за дефицитными харчами.

У Виктора Ефимовича был диабет, и сладкое ему запрещалось категорически. Поэтому первое пирожное из заказа он съел прямо в Доме правительства. Второе — в такси. А когда такси свернуло на Ордынку, Ардов велел остановить машину. Мы пошли пешком — и он получил возможность съесть третье.

Сладкое располагает к исповедальности. И на оставшемся до дома пути Виктор Ефимович рассказал мне о своей любви к одной молодой даме — дочери знаменитого певца, ровесника Ардова.

Клянусь вам, меня в рассказе не возраст рассказчика удивил.

Удивил поворот темы.

О женщинах мы не раз и не два беседовали с Виктором Ефимовичем на Ордынке. Он вроде бы наставлял нас. Но мне, романтическому молодому человеку, рассуждения старшего товарища не нравились. Женщины в ардовских рассуждениях выглядели слишком уж элементарными. К сожалению, сейчас, когда мне уже больше лет, чем Виктору Ефимовичу в ту минуту его откровенности со мной, тащившим корзину вкусной еды, и я кое в чем — кое в чем — с ним почти согласен.

А тогда он сказал: “У меня такая любовь, Сашка, что все остальное кажется ерундой”.

Что было со всеми нами потом?

То и было, что со всеми бывает.

Но не у всех оставалась за плечами та Ордынка, где на вопрос, со временем вытеснивший остальные гвоздевые вопросы дня, — “Какой счет?” — еще так легко было отвечать, что в нашу пользу.

В чью же еще?

2.

“В зеленой лапше травы”, — подумал я, взглянув на стоптанные ботинки Олеши, словами, которые вполне бы мог и у него прочесть. Но тогда я еще ни строчки из сочинений Юрия Карловича не прочел. Не слышал даже про сказку “Три толстяка”.

С того дня прошла моя — совсем уж не короткая — жизнь.

Тогда, летом сорок девятого года, она простиралась от околицы леса и до самого, заслоненного, казалось, лишь соснами и елками горизонта.

Летом сорок девятого года на участке у соседей Петровых, семь лет как потерявших на войне главу семьи — Евгения Петрова, того, кто вместе с Ильей Ильфом сочинил “Двенадцать стульев” и “Золотого теленка”, — стоял на коротковатых ногах большеголовый человек.

Соседский мальчик Илья (сын не Ильфа — Петрова) сказал мне про него: “Дядя Юра играл в футбол за сборную Одессы”.

А дядя Юра, о чем-то задумавшись, молчал.

Так я впервые увидел Олешу.

Мне должно было скоро исполниться девять лет, Илье стукнуло уже одиннадцать.

Мои ранние мысли о футболе впрямую ассоциируются с дачным Переделкином, где увлекся я этой игрой отчасти под влиянием Ильи Петрова. Сейчас понимаю, что его старший брат Петя — тогда студент Института кинематографии — ходил, наверное, на футбол еще до войны. С отцом, известным писателем.

Петя болел за “Спартак” — и младший брат, конечно, тоже.

До сих пор помню крик его на весь дачный поселок: “Спартак” на Кубок выиграл!”.

Не “Кубок” он орал, а “на Кубок”.

В моей семье никто футболом не интересовался.

Отец с детства предостерегал меня от слепого подражания — и сам никому не подражал. Поэтому я не стал болеть за “Спартак”, как все свободомыслящие люди. Я стал болеть за клуб Армии.

Но меня притягивала не принадлежность футбольной команды к армии (что после войны было более чем естественным) — меня притягивала звучность аббревиатуры: ЦДКА. В смысл названия — Центральный клуб Красной армии — я тогда и не вдумывался (возможно, в душе я бескорыстный филолог — на филологический факультет меня бы никогда не приняли, да я и не знал до поступления на журналистику, что такой факультет у нас на третьем этаже существует, пока не увидел во дворе девушек-филологинь).

Илья увлекался футболом и в дальнейшем. Однажды на Ордынке Ахматова при нем произнесла, разговаривая с кем-то по телефону: “Меня навестил Шток. С ним был его свояк — Старостин”.

Илья тут же отбросил журнал, который от скуки листал, не обращая на Анну Андреевну никакого внимания, — он часто бывал у Ардовых, привык к ее присутствию и к тому же, даром что назван был в честь Ильфа, литературой не интересовался, только музыкой, Гнесинское училище заканчивал.

Он воскликнул возбужденно-вопросительно, словно не доверял словам Ахматовой: “Вы знакомы со Старостиным?!”. Анна Андреевна прокомментировала потом возбуждение Ильи следующим образом: “Если раньше Илья относился ко мне, как жук к задвижке, то, узнав про знакомство со Старостиным, обратил наконец на меня свое благосклонное внимание”.



Юрий Карлович Олеша был влюблен в Ильюшину и Петину маму Валентину Леонтьевну. Она у него в романе “Зависть” — та трепетная Валя, которая прошумела мимо Кавалерова (альтер эго автора), “как ветвь, полная цветов и листьев”.

Он любил ее в молодости — знаменитым писателем, любил и пьяным, элегантно неряшливым стариком.

Олеша был ровесником века. Не могу лишить себя удовольствия и не привести длинной цитаты: “Ты был ровесником века. Помнишь? Блерио перелетел через Ла-Манш? Теперь я отстал, смотри, как я отстал, я семеню — толстяк на коротких ножках… Смотри, как мне трудно бежать, но я бегу, хоть задыхаюсь, хоть вязнут ноги, — бегу за гремящей бурей века”.

Он умер сразу после шестидесятилетия, но мы были слишком намного моложе — и от впечатления старости Юрия Карловича я и в собственные почти семьдесят никак не могу отделаться.

Олеша вел себя по-иному, чем остальные обитатели писательского дома на Лаврушинском. Стрельнув трешку-пятерку у соседа или у тех, кто получал в дни выплат деньги в подвальчике управления авторских прав, он не чувствовал себя униженным (круглосуточно помнил, что он — Олеша).

Ему в том подвальчике и получать было нечего — пьесы не шли, как не переиздавались и книги (Ильфа и Петрова, кстати, тоже до смерти Сталина не переиздавали).

Но каждый из стоявших в очереди мог испытывать только неловкость перед Олешей — это он, ныне высокопарно изъясняющийся нищий, сочинил книги, какие им не сочинить при всех заработках.

Возможно, я несколько идеализирую сейчас писателей из той очереди.



Незадолго до смерти Юрия Карловича мы с Борей Ардовым встретили его на Пятницкой, — точнее, мы увидели Олешу во дворе возле продовольственного магазина. Он сдавал в пункт приема порожнюю посуду.

Мы с Борисом выросли в писательских семьях — и про безденежье, настигающее время от времени пишущих, но не издающихся, знали не понаслышке.

К Олеше мы всегда были преисполнены уважения. Борис читал меньше, еще меньше, чем я, но в нем чувство личной причастности к мировой культуре заложено было все же глубже, чем во мне, — и я старался это у него перенять.

Блерио, перелетевший Ла-Манш, когда Юрий Карлович еще учился в гимназии, и к Ордынке, получалось, имел некоторое отношение — Анна Андреевна при Боре рассказывала (а Боря, конечно, мне передал), как Блерио со своим помощником сидели напротив нее в каком-то парижском кафе, а ей жала туфля, она скинула ее под столом, но когда стала потом надевать, обнаружила внутри визитную карточку авиатора. Хотя точно помнит, что за все время застолья он ни разу не наклонялся.

Олеша чуть смутился, когда мы с подчеркнутой благовоспитанностью ему поклонились. “Да, — сказал он громко и раздельно выговаривая слова. — Сегодня я беден, но очень скоро буду сказочно богат”.

В пятьдесят восьмом году вышла книжка избранных произведений Олеши с формалистической птичкой на обложке, прославившей заодно (про Юрия Карловича правильнее сказать, что к нему слава вернулась)и графика Льва-Феликса Збарского — сына академика, забальзамировавшего Ленина для мавзолея.

И мы все радовались, что Олеша стал не сказочно (как всегда ему хотелось), но богаче.

Теперь, через без малого полвека, в очередной раз перечитав “Зависть”, я и тогдашней бедности Олеши завидую. Думаю, что, сочинив “Зависть”, можно и милостыню в подземном переходе или поездах просить — без зазрения совести.

Валентина Леонтьевна не любила Олешу никаким — ни молодым, знаменитым и богатым, ни старым, впавшим в нищету и безвестность. А если Юрий Карлович приходил к Валентине Леонтьевне выпивши, она велела детям гнать его прочь. Жили они в одном доме. Полузапрещенных Ильфа и Петрова хоть студенты заучивали, соревновались, кто больше цитат из Остапа Бендера запомнит, а Юрий Карлович для советского студенчества той поры — про нынешнее в связи с Олешей мне страшно и подумать — был слишком уж изыскан и непривычно метафоричен.

Петя стал кинооператором, снял знаменитую картину “Семнадцать мгновений весны” и умер. Илья превратился в композитора, сочинил музыку к песне “Стою на полустаночке в цветастом полушалочке, а мимо пролетают поезда” и уехал в Америку. Потом, я слышал, вернулся, звонил как-то Мише Ардову.

Я вот только сию минуту сообразил, что застал продолжение романа, который, будь он переложен (Юрием Карловичем, само собой) на бумагу, смог составить бы конкуренцию “Мастеру и Маргарите”.

Ни в чем себе не изменивший Кавалеров продолжал любить Валю — Валентину Леонтьевну, не желая замечать, что “ветвь” давно превратилась в лучшую на свете маму. Валентину Леонтьевну на моей памяти никогда ничего не интересовало, кроме Ильюшиных и Петиных дел (оба сына, никого поначалу не поражая способностями, выросли известными людьми, оба стали лауреатами Государственной премии), здоровья детей, ее внучки и внука. Внука в честь дедушки назвали Женей, а внучку Татьяной в честь мамы Валентины Леонтьевны — Татьяны Петровны (я на всю жизнь запомнил ее высказывание: “На столе столько вкусных вещей, а погода плохая”).

Могу смело сказать, что увидел своими глазами реальное продолжение “Зависти” прежде, чем прочел роман, — вот так у нас всё.

Выражение “Вот так у нас всё” принадлежит не мне, а домработнице Ардовых Ядвиге Феликсовне Постригач. Это ее отклик на рассказ актрисы Театра Армии, сослуживицы Нины Антоновны, о том, как по-свински поступили в театре с великим Алексеем Дмитриевичем Поповым. Его уволили из главных режиссеров, не сообщив ему об этом, и узнал он про увольнение от кассира, когда пришел получать жалованье. Ядя и не знала до этого о существовании Алексея Дмитриевича, но квалифицировала случившееся правильно.

“Вот так у нас всё”.

Про то, что прототипом одного из героев “Зависти” — футболиста Володи — послужил Андрей Старостин, навестивший уже почти при нас Ахматову вместе с драматургом Исидором Штоком, я узнал позднее.

И сейчас, всё (“вот так у нас всё”) связывая, понимаю, что Юрий Карлович хотя бы в своем романе захотел отдать “ветвь”-Валю не товарищу по “Гудку” Жене Петрову, брату олешинского друга-конкурента Вали Катаева, а самому красивому и похожему на гладиатора, по мнению Олеши, Андрею Старостину. Такого, чтобы “не доставайся же ты никому”, и в помине не было. Кавалеров — не Карандышев из “Бесприданницы”.

Евгения Петровича Петрова я помнить — не помню, хотя видел его наверняка. А он-то уж меня точно видел. Мы жили на соседних дачных участках — и меня младенцем привозили на коляске в щель бомбоубежища, вырытую у них на участке, сразу как началась война.

Отец с Евгением Петровичем были новопеределкинцами — въехали почти одновременно в дома первых арендаторов.

Пастернак после ареста Пильняка попросил другую дачу. Петров занял бывшую дачу Пастернака, а отец вселился вместо Пильняка.

У отца с Евгением Петровичем сложились хорошие отношения, они ездили вместе в тогдашнюю заграницу — были в Риге.

И после гибели Петрова — он разбился на самолете в сорок втором году — отец всегда старался выполнять просьбы Валентины Леонтьевны, оставшейся вдовой.

Илья с Петей отца моего не любили, но по просьбе их мамы он устраивал дела детей Евгения Петровича, когда что-то не ладилось у них в институтах.

Ардов дружил с Петровым теснее, они были соседями в городе; и родившегося у Нины Антоновны после войны третьего сына назвали Евгением.

Женя Ардов умер во младенчестве, и мы с Мишей иногда теперь фантазируем на тему, каким бы вырос Женя — и на которого из братьев был бы похож.



По-моему, чем заучивать афоризмы Бендера — и к месту и не к месту повторять их, — полезнее бы заучить наизусть описание футбольного матча у Олеши в “Зависти”. Настолько это описание, используя образ самого Олеши, стереоскопично — у Юрия Карловича “стереоскопичен” город после дождя.

Я заметил, что Кассиль во “Вратаре Республики” в изображении футбольного матча, будто шлюпка на привязи у корабля, тянется за Олешей. И получается вроде бы совсем неплохо, но подражать молодому Олеше не удавалось и Олеше более позднему, хотя и поздний Олеша по-новому великолепен.

Не резон забывать, что футбол Олеша нам представляет от имени бедного Кавалерова — и у бедного Кавалерова футбол богаче красками и нюансами, чем на самом деле.

И здесь возникает фантастическая естественность противоречия — не она ли превращает Олешу в очень крупного писателя, а его роман “Зависть” в одну из лучших книг века, за которым, перевоплощаясь в Кавалерова, бежит, задыхаясь, автор?

Футболист Володя — с него скалькирован герой сценария Олеши “Строгий юноша” — самый невыразительный из персонажей “Зависти”. Такое впечатление, что все остальные действующие лица смело сочинены, а этот как-то робко и неумело срисован с Андрея Старостина.

Но — Юрий Карлович! — и вдруг в изобразительном плане робко и — язык же не поворачивается сказать — неумело?

Что-то здесь не так.

Судя по воспоминаниям самого Старостина (они местами поживее, чем у некоторых писателей — современников Андрея Петровича), они с Олешей приятельствовали. И находили о чем поговорить друг с другом.

Олешу (уж “Зависть” — наверняка) Старостин читал — он вообще был человеком читающим. Я видел его домашнюю библиотеку — и, судя по разбухшим страницам под переплетами, все книги — читанные. Я помнил, что у Андрея Петровича дочка — филолог, и муж у нее профессор Алексей Бартошевич — специалист по Шекспиру, и подумал: уж не молодежи ли все эти книжки? Но дочь с мужем отдельно жили и вряд ли оставили родителям любимые книги.

Володя у Олеши был фигурой заданной, умозрительной, необходимой для парадоксальной концепции, мешавшей автору — и опровергнутой подлинностью душевной автобиографичности Кавалерова.

Любил же повторять Юрий Карлович, что писатели выдумывают мир, но действуют в нем реально.

Для придуманного из головы футболиста Олеша взял внешность Старостина, внутрь не заглядывая, что повредило бы концепции.

Ни за какую сборную Одессы Юрий Карлович не играл. Он играл за команду Ришельевской гимназии Одессы. В команду входил и гимназист, носивший пенсне. Гимназист в пенсне стал знаменитым на всю Россию футболистом Георгием Богемским. И то, что играл он за гимназию с Богемским, составило гордость Олеши, когда рассказывал он о себе Старостину.

Меж тем футбол стремительно менялся — и не была для него больше типичной фигура игрока в пенсне и с гимназическим образованием.

Футбол стал игрой победившего класса — и лучшие места на трибуне занимали представители победившего класса. Кавалерова проводил на футбол видный советский хозяйственник Бабичев, чьим приемным сыном и был футболист Володя, студент, сам себя называвший человеком-машиной, сын рабочего из муромских мастерских.

Футболист не мог быть героем Олеши, сочинявшим роман от имени Кавалерова.

Андрей Петрович Старостин — другое дело. Сын царского егеря родственен Богемскому. Знаменитый правый край московского “Динамо” Василий Трофимов говорил мне про Андрея Петровича, что тот явно голубых кровей: “Очень уж он свысока смотрел на всех нас”.