*554. Абсолютное зло

[Dmitry]

"Кто сумашедший?"

Нет худшего, более оскорбительного, исключающего ценность человека определения, чем определение психиатрическое. Назвать лгуном, пакостником, последней сволочью, не звучит столь уничтожающе оскорбительно. Аферисты, взяточники, воры, избиватели, истязатели, убийцы никто не пользуется таким убийственным неприятием, как определяемые сумасшедшими. В раздражение, когда хочется чем то досадить непонравившемуся, его не называют негодяем, сволочью, подонком. Это не звучит. Оскорбляющий сам, как бы проигрывает. Неугодного называют психом, ненормальным. Это срабатывает сразу...

Вышла из одних ворот баба Маня, из других баба Феня. Спрашивает Маня Феню: " Смотрела вчера сериал?"—" Нет прозевала. Борщ готовила." отвечает баба Феня. " Ты, что дурная?! Такой кайф пропустила!", восклицает баба Маня. " Сама дура!" справедливо замечает Феня и уходит. Маня крутит пальцем у виска в ее сторону. Вид у нее, при этом, не терпящий сомнения, что у нее самой сполна хватает. Коль такой сериал пропустила, Феня конечно сумасшедшая. Другие причины не принимаются. Вот вам психиатрическое определение в чистом виде.

Склонность эта, определять неугодного в психи, в дураки ( что в представление людей не думающих одно и то же ), и таким образом ощущать собственную состоятельность (другой дурак, стало быть я уже умный) столь распространено, прижилось, что горько становится до смешного...
Как то выступает по радио одна новоиспеченная целительница. Рассказывает скольким больным, нуждающимся, обиженным помогла. Приводит примеры, письма самих исцеленных. Подтверждают, действительно поправились. Никакие врачи помочь не могли, а вот целительница исцелила. И хандра прошла, и волосы выросли, и сглазы удалились… А если потенция низкая?,, вопрошает воодушевленный слушатель. Улыбается: "Подымем. Почему нет" Под занавес передачи напоминает что к сожалению время передачи подходит к концу. Сообщила куда звонить. Пожелала быть здоровыми, и к ней обращаться. И напоследок сделала важное указание:- "Обращаться только здравомыслящим".

Нет более обидного, более нарицательного, чем ярлык ,,психа,, Но какая же глупость, какое всепопирающее зло сосредоточено в этом! Ведь все, что есть в нас ценного, человеческого, переживания, любовь, сострадание, отчаяние, ярость, раздумья, убеждения собственно мы, сама личность все это есть проявление нашей психики. Без этого просто нет нас. Казалось бы, одно это должно заставить убоятся легкомысленного, пренебрежительного отношения к каким бы то ни было проявлениям души другого человека...

Одного психа заперли в цистерне из под горючего. Он задыхался, кричал, ругался. Мерзавцы издевались, смеялись, показывали прохожим. Мол, во псих дает! Прохожие относились с пониманием;- тоже смеялись. Ведь псих же!. Они не психи. У них вообще психики нет.

Очень удобно предположение об опасности больного... Психи навязчивы, озлобленны, претензиозны, агрессивны. Не знаешь, чего от них ждать. Повязать бы их всех, и обеспечить безопасность нормальных людей. Но собственно кто не претензиозен и не агрессивен в любых ситуациях? Если, скажем Вы оступились, едва не упали и какой ни будь болван сейчас же обрушил на Вас злорадствующий хохот? Или кто то вырвал из рук у Вас кошелек, Вы погнались за ним, но не догнали. Остановились запыхавшись и выругались: " Вот сволочь!" И тут, такой же болван показал где у Вас не хватает. Что бы Вы сделали? Хлоднокровно удалились? Нет, двинули бы в морду. Но ведь это уже опасность и агрессивность. Вы правы, у Вас были бы причины. А у психа таких причин быть не может? Странное дело получается;- Если Вы бьете по морде негодяя, то это потому, что он Вас допек. А если псих бьет, то потому, что он псих. Тут приходит для сопоставления один сатирический сюжет:...

Разговорились два зека в зоне. И один рассказывает как здесь оказался. ,, Понимаешь какая штука вышла... Выбегаю я как то в обеденный перерыв за пивом в магазин рядом. Очередь небольшая, но продавщица не шевелится. То разговаривает с кем то, то спорит, то по телефону трындит. Очередь возмущается: "Ну как же можно так, нам же некогда!" А она: -- " Подождете, кому некогда пусть проваливает. Вас много, я одна" Я ей говорю: "Девушка, мне одну бутылочку только. Время в обрез" Посмотрела она на меня уничтожающим взглядом, и опять за телефон. "Вот стерва! Я б убил ее! " не выдерживает слушающий. -- "Так я так и сделал".

[Dmitry]

dfdfjgfsfjkghgfgfgf

[Dmitry]

Владислав Умнов. Концлагеря с надзирателями в белых халатах. Отрывок:

Занимаясь психиатрами – расследованием их преступлений – я забыл про эту
свою физическую вселенную к чертовой бабушке. Хотя я материально не
бедный человек, но у меня теперь нет интересов, нет вещей, нет ничего,
кроме ненависти. После того, чего я наслушался от пострадавших, от
бывших пациентов, мне все безразлично. Меня как доской по голове
отходили – лишь бы отоспаться, отлежаться. Безразлично все кроме одного
– уничтожить эти концлагеря с надзирателями в белых халатах.
Смерть детей от передозировки психиатрических препаратов – это полное
говно. И это реальность, которая существует в каждом крупном городе, где
есть закрытый детский психиатрический стационар. Вдумайтесь в это: ДЕТЯМ
В ПСИХУШКАХ СТАВЯТ УКОЛЫ ПСИХИАТРИЧЕСКИХ НАРКОТИКОВ В КАЧЕСТВЕ
НАКАЗАНИЯ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! И вы живете в этом городе, но не
знаете об этом. А кто-то, услышав об этом раз в жизни, отвернулся и не
вспоминает больше. Не то, чтобы он забыл об этом. Нет. Просто он
поставил себе в уме тумблер. Даже моя жена, при всей ее юридической
грамотности и просвещенности на предмет психиатрии, отворачивается и
говорит немного писклявым голосом: «Я не ха-ачу об этом слышать».
Я задался вопросом: «почему это продолжает происходить, а люди
продолжают жить в городах, ходить рядом с психушками, и ни черта с этим
не делают?» И это очень интересный вопрос – почему человек, услышав об
этом, предпочитает быстро забыть, занявшись своими текущими делами?
Почему прокуратура, которая по закону обязана проверять психушки, вообще
туда не заглядывает, как будь-то их нет? Почему бы каждому человеку не
зайти туда и не посмотреть – а как там дети – послушать, что они скажут
об их жизни в неволе? (Я говорю о закрытых психиатрических стационарах).
А попробуйте зайти в психушку, в качестве человека доброй воли, который,
скажем, принес еду детям. Вас туда не пустят. А если и пустят, то только
в одну-две самые чистенькие комнаты, которые специально предназначены
для осмотра всякими комиссиями. А скажите психиатрам: «Откройте мне для
осмотра это помещение, ту комнату, другую…». И вы получите настойчивое
«нет, не положено». В любом случае, вас не пустят в любую комнату
психушки по вашему усмотрению. И это очевидное доказательство
беспредела, который творят психиатры в своих закрытых стационарах. Есть
и другие доказательства, но это – самое очевидное. Это факт! И никаких
других объяснений этому нет. Там концлагерь, – и поэтому вас туда не
пустят ни при каких обстоятельствах.

[Dmitry]

Аминазин Глава из книги Рубена Гонсалеса Гальего «Я сижу на берегу».

У меня была очень хорошая характеристика, у Миши – очень плохая. В характеристиках про нас было написано все. В характеристиках было написано, что я очень-очень хороший, а Миша – очень-очень плохой. Если бы в Рай или Ад принимали по характеристикам, мы с Мишей не встретились бы больше никогда.
В Мишиной характеристике было написано, что он безнадежно испорчен, не признает авторитета учителей, что Миша представляет несомненную опасность для окружающих. С этой характеристикой после окончания школы его направили в психоневрологический интернат. В психоневрологический интернат, то есть дурдом, отправляли самых-самых плохих. Поэтому в дурдоме его положили в палату к самым плохим и опасным. Он лежал в палате с ворами–рецидивистами, мокрушниками и насильниками – с зэками. Зэки спасли ему жизнь. Если бы в дурдоме не было зэков, Миша бы умер.
В первый же день пребывания Миши в дурдоме ему вкололи укол аминазина. Мише стало плохо, очень плохо. После аминазина становится плохо всем. Даже здоровые и безбашенные зэки боялись аминазина. Аминазин им назначали только в крайних случаях. Но Миша был страшнее зэков. Зэкам кололи одну ампулу аминазина, Мише назначили полный курс. Наверное, врачу было некогда осмотреть Мишу. Врач прочитал характеристику и испугался. Наверное, он боялся Миши очень сильно, так сильно, что решил встретиться с ним только после полного курса аминазина.

Когда молоденькая медсестра пришла делать Мише следующий укол аминазина, Мише было совсем плохо. Мише было уже почти все равно. Его расслабленные мышцы расслабились еще больше. Миша стал дураком от одного укола. Он лежал и не мог понять, что все делается для его же блага. От уколов он должен был стать хорошим, совсем хорошим. Но он упорно не хотел становиться хорошим, характеристика была права. Он хотел остаться плохим. Чтобы стать хорошим, нужно было терпеливо переносить укол за уколом. После последнего укола он обязательно стал бы хорошим, я уверен, – ведь после первого он не мог жевать.
Молодой веселый зэк подозвал медсестру к своей кровати. Внезапно схватил ее за рукав халата, бросил на кровать. Навалился всем телом, отобрал шприц.
– Чем народ травишь?
– Не положено говорить. Отпусти сейчас же, я закричу.
– Что в шприце, сука?
– Витамины.

– Странно, что–то он после твоих витаминов разговаривать не может. Ну, ты меня знаешь, я доверчивый. Сейчас я этот витаминчик тебе вколю.
Медсестра перестала вырываться, заплакала.
– Не надо, пожалуйста, не надо. Там аминазин.
Зэк побагровел. Зэка передернуло. Он медленно справлялся с гневом.
– Тихо, – сказал он. – Слушай меня внимательно. Я свои ноги на лесоповале потерял. Но руки еще при мне. Хорошие руки, сильные. – Он придвинул к лицу девушки кулак, огромный кулак в татуировках. – А еще я подхватил в тюрьме психическую болезнь. Когда вижу беспредел, на меня находит. А когда на меня находит, я за себя не отвечаю. Кажется, прямо сейчас находит. Вот сейчас задушу тебя, и мне ничего не будет, совсем ничего.
Он отпустил ее. Медсестра встала, шатаясь. Она стояла перед зэком, плакала и даже не пыталась убежать.
– Ладно. Знаешь ведь, что я пошутил, не плачь. Скажи мне, только честно, зачем вы ему эту гадость кололи?
– Не знаю, мне говорят, я колю. Мы всем буйным колем.

– Понятно. Теперь все понятно. Выходит, он буйный?
Медсестра кивнула, медсестра не могла говорить, она плакала.
Зэк ловко соскочил с кровати на тележку. Зэк подъехал к Мишиной кровати, сдернул с Миши одеяло. Миша лежал на кровати неподвижно. Руки и ноги его, тоненькие, как спички, были совсем не страшные. Совсем.
Мужчина смотрел на Мишу, мужчина не отводил глаза. Сказал с тоской, как будто ни к кому конкретно не обращаясь. Выдохнул в воздух перед собой:
– Да. Серьезный случай. Сразу видно, что буйный. Такой с одного удара лошадь повалит, не то что медсестру. Тут без санитаров не подступишься. – Повернул голову в сторону женщины. – А ты, я гляжу, смелая. Не страшно тебе было мальчишку колоть? Бога не боялась?

Она не боялась Бога, она никого не боялась, кроме начальства. Еще зэка боялась. Удушит ведь, подонок, – и ему ничего не будет. Он уже наказан авансом. Наказан за все.
– Что ты стоишь, дура?! – внезапно закричал зэк на медсестру. – Сделай что-нибудь. Не видишь – умирает он. Чаю хоть принеси сладкого. Он же не ел ничего с утра.
Медсестра принесла сладкого чаю, медсестра сменила простыню.
Вечером Миша открыл глаза. Вечером он застонал.

Зэк подкатил на своей тележке. Зэк бережно покормил Мишу мясом. Мелко нарезанные кусочки мяса он аккуратно вкладывал Мише в рот, терпеливо ждал, пока мальчик проглотит очередной кусок.
– Ну как, понравилось мясо?
– Понравилось, спасибо.
– Значит, ты собачатину любишь?
– Так это собака была?
Зэк засмеялся. Зэк смеялся в полный голос, скаля металлические фиксы. Смеялись все, смеялась вся палата. Смеялись от радости за Мишу и от удачной шутки одновременно. Кто-то отчаянно лаял.
Миша не смеялся. Миша спросил холодно и серьезно:
– Еще есть?
– Что «еще»? – не понял зэк.
– Мясо еще осталось? Когда собаку привели? Или съели уже все?
Зэк странно смотрел на странного мальчика.
– Собаку сегодня привели. Мяса много. Так ты ел собаку до этого?
– Нет, – снисходительно усмехнулся Миша. – Не ел. Но приблизительно представлял, куда меня отвезут.
– И откуда ты такой взялся?
– Из детдома.
– Мяса мне не жалко. Сейчас еще дам. Может, ты и водки выпьешь?
– Выпью.
Зэк налил водки на дно стакана, одной рукой приподнял Мишину голову над подушкой, другой потихоньку влил водку в раскрытый рот. Подождал, пока Миша проглотит жидкость, дал закусить. Смотрел на мальчика, как на загадочную зверушку.
– Ну что, пошла? – спросил участливо.
– Пошла, – весело ответил Миша. – Куда она денется?
Зэк нахмурился. Зэк не понимал.
Спросил зло, спросил грубо, спросил, как отрезал.
– За что тебя?
Миша рассказал.
Зэк нахмурился, зэк сосредоточенно думал.
– Значит, ты, гаденыш, голову мыл, сигареты покупал и директора козлом обозвал? Ты, получается, как все мы – зэк?
– Получается.
– Во что менты, суки, вытворяют. Уже и до детей добрались.
– Это не менты, это воспитатели.
– Заткнись. Я лучше знаю. Менты – они и есть менты.
Развернулся на тележке. Обвел глазами коллектив.
– Так. Пацан – наш. Собачатину жрет, водку пьет. Срок тянет ни за что. Умереть не дадим. Кто тронет или слово скажет – убью.
Все поняли?
Никто не спорил. Все поняли. Сказал – убьет, значит – убьет.

http://www.psychepravo.ru/article/aminazin.htm

[Dmitry]

Синдром замкнутого пространства Владимир Пшизов. Отрывок.

Началось, как и все начинается. Волин поддался уговорам своего приятеля Бульникова и написал заявление с просьбой принять его психиатром в больницу специального типа МВД. Бульников, одногодок, с вечно отечным, словно с похмелья, лицом, убеждал: – Давай, переходи в спецуху, нам свои ребята нужны. Чего ты забыл в диспансере, вкалываешь, как лошадь, а здесь две надбавки: тридцать процентов за психиатрию и тридцать за тюремность, рабочий день до двух. Синекура. Надо застолбить свой участочек..., пока места есть.

– У вас там, говорят, политические..., бериевские методы, – неуверенно протянул Волин.
– Фуфло все это. Раньше антисоветчики были, а теперь совсем мало. В 56-м все выздоровели, – Бульников хохотнул.

Ждать пришлось около месяца. Из управления внутренних дел позвонили в диспансер, где работал Волин. Сказали, чтобы он явился для оформления документов.
Склоняя Волина обмыть это событие, друг Бульников поучал: «Теперь все в порядке... Главное в этой больнице – не опаздывай и посещай открытые партийные собрания. Ты сюда не работать пришел. А остальные... Сам увидишь – не переутомляются. Таких загривков, как у наших врачей, в других больницах нет».

Мокрое февральское утро. Волин свернул с улицы Комсомола на Арсенальную, где находилось его новое место работы. Тревожно посасывало где-то под сердцем. Вдоль тротуаров тянулись каменные и деревянные заборы с заводскими зданиями внутри. Ни одного жилого дома. Через две сотни метров проходная из красного кирпича. Строение не современное и явно тюремного типа. Справа и слева от проходной стена каменного забора. Справа в заборе ворота для автотранспорта. Тут же, снаружи, несколько деревьев с толстыми стволами. Очевидно, ровесники этой постройки. За забором длинное пятиэтажное здание из черного кирпича. Высокие окна с черными железными решетками, Волин успел заметить мелькнувшие силуэты в белых халатах, в темных пижамах. Чьи это лица? Скоро станет известно.
Вместе с Волиным у проходной собралось несколько пожилых мужчин и женщин. Спрятанные глаза, неулыбчивые лица. Колко посматривают на редких прохожих.

Через проходную впускают группами, словно ждут, пока накопятся несколько человек. Седой надзиратель-украинец проверил пропуск, напряженно разглядывая фотокарточку, потом оригинал. Лицо надзирателя не выражало ничего, кроме многолетней привычки проверять документы и пересчитывать количество людей поштучно. Впоследствии Волин заметил этот штамп на всех без исключения надзирательских физиономиях.

Постепенно зал наполняется. Врачей около 40 человек. Большинство в белых халатах. Есть в мундирах работников МВД. Длинный стол, примыкающий к трибуне, занимает один человек, начальник больницы полковник Прокопий Васильевич Клинов. Чуть располневший, не то чтобы полный, а скорее сдобный, подвижный, с вкрадчивыми движениями, мужчина лет пятидесяти. Овал лица весьма неопределенный, видимо за счет сильной покатости лба. Узкие поджатые губы, волосы грязно-пшеничного цвета. Того самого счастливого цвета, которому не страшны ни седина, ни грязь. Серые глаза насторожены, смотрят и считают, но кого – здесь лишь доверенные пересчитанные лица. Волин растерянно чувствовал себя в новой обстановке, он инстинктивно искал любого одобрения в первых же глазах. Перед ним, как и перед остальными, первыми и единственными были глаза полковника. В них никакого чувства, но мерцал скудный огонек – зачаток разума, как у не очень породистой, но твердо обученной несложным инструкциям собаки. Это песье бросалось в глаза при первом знакомстве с полковником Клиновым. А, может быть, все это Волину только, кажется.

Взгляд начальника прощупывал каждого входящего. Ровно в 9 часов Клинов постучал карандашом по столу. Стук вкрадчивый, тихий, казался наполненным смысла. Так могла бы постучать овчарка, если бы ее обучили. Конференция началась. Докладывала о суточном дежурстве пожилая женщина: «В больнице спокойно. Поступило трое больных. Двое склонны к агрессии, один к побегу. На приеме без признаков психоза. Один на вопросы не отвечал, наверное, галлюцинирует. Помещены в первое отделение. В седьмом отделении Смирнов вскрыл вены, говорит, что надоела жизнь. Рана обработана, наложены скобки. Персонал был на местах. Пища приготовлена вовремя. В общем, в больнице спокойно, без происшествий. Дежурство передаю врачу Ефимову».

«Какие будут вопросы к дежурному врачу?» – Клинов встал и словно увеличился в размерах. Гипнотической жидкостью его взгляд растекся по залу и проник в каждого из сидящих. Волин это почувствовал, но почувствовал он также, что в него этот взгляд не проник. «Наверное, случится позже», – возникла мысль. «Садитесь, пожалуйста, – с холодной вежливостью сказал Клинов. Обратился он тихо и значительно: «Обстановка в больнице серьезная. Если у нас стало благополучно с побегами, то нарастает суицидная ситуация. Идет полоса самоубийств», – он показал рукой, как идет эта полоса. «Третье, пятое и, наконец, седьмое отделения. Только благодаря бдительности надзирательного состава нам удалось избежать чрезвычайных происшествий. Начальники отделений, обратите внимание ваших ординаторов на то, что от их терапевтической активности зависит успех нашей работы. Нельзя все бремя общих забот перекладывать на плечи надзор состава. Мне стало известно, что некоторые врачи в рабочее время занимаются чем угодно, только не своими прямыми обязанностями. Мы, администрация, вправе спросить с вас. Вам многое дано, с вас многое и взыщется. Лечите! Лечите активно и целенаправленно...


Да, да, да, – засуетился Марлович-Марабу, – У меня беседа с больным, – он серьезно взглянул на Волина. Тот присел за свободный стол.
Дверь ординаторской открылась, вошел бритоголовый, спокойный с виду, коренастый человек в полосатой пижаме.
– Садитесь, – обратился к нему по имени-отчеству Марлович, сам подошел и встал, полусогнувшись, чуть сзади и сбоку от больного. Он начал вкрадчиво: – Так на чем мы прервали нашу беседу?.. Да. Скажи мне, пожалуйста, Клопов, голоса у тебя есть?
– Какие голоса? – спросил в свою очередь Клопов.
– Ну..., в общем, ты чего-нибудь слышишь, когда рядом никого нет?
– Такого не бывает. В камере всегда рядом кто-то есть. Когда они говорят, я их слышу.
– Не то, – в голосе Марловича раздражение. – Посторонние голоса ты слышишь?
– Какие такие посторонние, – удивился больной, – у нас там есть, которые сами с собой разговаривают, у меня такого не бывало.
– Не обманывай меня. Клопов! Сознайся честно, есть у тебя голоса? Вот сейчас! Прислушайся! Слышишь чего-нибудь? А?!
– Когда Вы говорите, вас слышу, а молчите – ничего не слышу.
– Опять все не то... Чей-нибудь чужой голос слышишь, а? – наступал Марлович.
– Да что Вы ко мне пристали со своими голосами!.. Хоть бы объяснили, что это такое... Я убил жену...! Ревновал ее... по пьянке... Ни о каких голосах понятия не имею. Вы сами, наверное, слышите голоса, а мне хотите приписать!
– Виталий Иванович слышит, – прыснул Ефимов в историю болезни.

– Эт-точно, – прогудел Бульников.
– Прекратите. Это не этично и не коллегиально. Можешь идти, Клопов, будешь получать уколы.
Больной оглядел врачей, ничего не понимая: «За что? Что я такого сделал? Работаю без прогулов, сестрам не грублю, санитары бьют – молчу..»
– Мне нагрубил... И вообще, ты больной. Не «за что» тебе уколы, а по болезни, – тут Волин заметил, что Марлович косноязычен, вместо буквы «р» он произносил мягкое «л». И звучало: «Мне наглюбил».

– За что же, граждане врачи..., Валерий Александрович! – обратился больной к Бульникову, – Подтвердите, что я хорошо работаю. «А чего ты меня, Клопов, просишь? Он начальник, ему виднее», – резюмировал Бульников и добавил, растягивая слова – «опытный клиницист».

Клопов напрягся, глаза его заблестели, лицо исказилось: «На работу не пойду... Перебью все стекла... Себя порежу!»
«Ограничим» – сказал Марлович (прозвучало «огляничим»), сам незаметно для больного нажал кнопку за спиной на стене. Дверь открылась. Вошли двое: бритый санитар в халате и тапочках и надзиратель в военной фуражке и мундире с белым халатом поверх формы.
Начальник отделения показал на больного: «Сделайте ему тепло-влажное обертывание на два часа. Потом медсестра пусть введет четыре кубика аминазина. Только сначала фиксируйте в постели. Да... и не выводите на работу».
Больного держали под руки, но он и не сопротивлялся. Все трос вышли без шума. В ушах Волина осталось лишь: «обельтывание..., четыле... фиксилюйте...»


Когда Волин читал скорбные листы своих новых пациентов, вошла медсестра и сообщила, что больной ударил санитара по лицу. Требовалось вмешательство врачей. Молодой парень, когда его ввели, дрожал всем телом от страха. Он находился в больнице за то, что в бреду убил своих родителей и единственную сестру. «Круглый сирота», как здесь называли таких. «Сирота», тщедушный безумец, ни за что наказанный болезнью, теперь ждал наказания, которого боятся все больные, – уколов в задницу.

Марлович отпросился у начальника больницы и ушел с работы пораньше, поэтому Волину предстояло разобраться с этим случаем самому. Но его опередили. Послышался властный голос Александры Гавриловны: «Сделайте 5 кубиков аминазина и тепло-влажное обертывание в ванной». Медсестра повернулась к выходу, этот больной не протестовал. «Позвольте, – вмешался Волин, его голос прозвучал неуверенно – «поскольку я уже лечащий врач больного, то сам и разберусь. Зачем связывать его? Достаточно инъекции аминазина. И потом, неизвестно, почему он ударил. Может быть, бредовые переживания...» Медсестра ждала окончательного решения, Ратвеева молчала. Тогда Волин заключил: «Да, да. Инъекция аминазина, 100 миллиграмм». Медсестра пожала плечами и вышла, пропустив больного вперед.

Волин был недоволен собой. С одной стороны, он считал, что прав, предотвратив это тепло-влажное. Но нужна ли была инъекция? Следовало бы вызвать санитара, опросить медсестру, побеседовать с больным. Сумбурное, неквалифицированное начало, явно в их, тюремном духе. И тут он почувствовал на себе давление двух тупых органов зрения коллеги Ратвеевой. «Вячеслав Александрович, – начала она, словно вдалбливая слова в того, к кому обращалась, – Вы еще не успели сесть за стол в нашем кабинете, как сразу же становитесь во враждебную позицию по отношению к врачу, который старше Вас по опыту и званию». И сразу как-то стало легче, напряжение, нагнетавшееся с утра, исчезло: «Уважаемая Александра Гавриловна, я имею врачебный диплом, как и Вы, поэтому вправе делать назначения своему больному, какие сочту нужным. Между прочим, тепло-влажное обертывание признано методом инквизиторским и во всем мире от него уже отказались».

«Вы находитесь не во всем мире, а в специальной психиатрической больнице системы МВД», – пробубнила Ратвеева, побагровев. Несколько минут она сидела неподвижно, глядя в свои бумаги, потом встала и неженским каменным шагом вышла из кабинета...


Report this post

[Dmitry]

ddfjgffhggfgf

[Dmitry]

Когда то давно оказался я свидетелем разговора двух подростков. Один из них подрабатывал летом на мясокомбинате. И рассказывал о своей работе. В частности рассказал такой эпизод, как он корове кочергой во влагалище провернул. Тут я не выдержал: "Зачем же ты это сделал?!". Хотя я к разговору отношения не имел. Просто случайно рядом оказался. Ответ последовал незамедлительно. Как будто заранее был готов: "Так их же всеравно на убой". Вот так. Раз на убой то хоть кочергой во влагалище.

Что ж, именно такие отморозки орудуют в учреждениях принудительной психиатрии. Свое отношение к подопечным определили четко, этих психов общество сдало им на убой. А потому все можно.

[Dmitry]

Катастрофа. рассказ пострадавшего:

Психиатрическое принуждение принято оправдывать опасностью, исходящей от больных. Если человек настойчиво возмущается, ругается, угрожает и т.п. — первое же мнение возникает, что он ненормальный. Но разве любой человек никогда, ни при каких обстоятельствах не возмущается, не ведет себя агресивно, если его оскорбляют, унижают, издеваются над ним? Может мне возразят, мол это другое дело, если есть причины... Но разве у полагаемого больным таких причин быть не может?

Я оказался в психбольнице вследствие слишком тяжких для меня, труднообъяснимых обстоятельств. Был тогда ещё ребёнком. Обстоятельства те себе не заказывал. Я был их жертвой. Но как же должны были относиться к такому ребёнку взрослые люди, во власти которых я волею жестокой участи оказался? — То, с чем столкнулся там, что претерпел не вписывается ни в какие рамки представлений о допустимости зла. Они ни только не жалели, и без того страдающих детей, но несщадно деспотировали, издевались.

Однажды ночью меня разбудил шум. Открыв глаза, увидел, как медсестра и санитарка бьют мальчика, лежащего у окна. Мальчик при этом весь дрожал, тело сводили судороги. «А, это Вовка, опять у него припадок» — сказал кто то. «Как припадок?!» — вырвалось у меня: «А почему бьют?!» Тут медсестра оставила на секунду Вовку и обернулась ко мне: «Помалкивай, а то и тебе перепадёт!» Это ночное происшествие долго не давало мне покоя: я очень надеялся, что изуверов накажут, но все сошло, как ни в чём не бывало.

Как-то одна медсестра привязала меня в наказание за неподчинение и сделала это особым образом: кисти рук она прижала к металлическим уголкам кровати. Сказала: «Отвяжу когда попросишь прощение» — и ушла. Кровообращание нарушалось, руки отекали. Затем начали чесаться и болеть. Терпеть становилось всё труднее. Медсестра эта заходила в палату и спрашивала: «Ну что, прощенье просить собираешься?» И поскольку я не собирался — уходила. Дело уже близилось к вечеру. Скоро должна была прийти смена. Я очень надеялся, что эта стерва уйдет, а другая медсестра отвяжет. Однако вскоре выяснилось, что эта стерва остается на ночную смену. Она зашла в палату и объявила победным тоном: «Ну что, прощение просить будешь?!» Не мог я терпеть, попросил прощение у этой гадины, как она хотела. После этого чувствовал себя ужасно уязвлёным.

Другая медсестра "страдала" паталогическим антисемитизмом и всё время искала повод мне досадить. И раздражалась когда не находила. Но тогда она его создавала. Так однажды во время еды она села напротив меня и стала рассказывать какие евреи жадные. И показала на меня: «Посмотрите дети, ест конфеты и ни с кем не делится.» Я поделился с одним, подходили другие. В конце концов у меня осталась одна конфета. Я не стал отдавать её. Она сейчас же прокомментировала: «Вот видите какой он жадный.»

В другой раз она сделала мне один очень болезненный укол. Его полагалось делать с новокаином. Она специально сделала его без новокаина и злорадствовала, когда я кричал от боли. Вообще не она одна была такая. Многие ненавидели меня за страдание, за возмущение моё. За то, что я возмущался за других. Нам постоянно вдалбливали, что всё равно все будет по ихнему. Хоть какая подлость, хоть какое попрание человеческого достоинства, хоть сам умопомрачительный кашмар — всё равно по-ихнему...

Был там один мальчик-подросток. Он страдал эпилепсией с тяжёлой формой умственной отсталости и был очень раздражителен. Сволочи пользовались этим: его специально выводили из себя, а когда он приходил в ярость — набрасывались со всех сторон и учиняли расправу. Так, во время очередной расправы медсестра, та самая которая пытала меня на привязи, уже привязаного его схватила за половой орган и дёрнула так, что картина эта до сих пор вызывает у меня оцепенение. Вообще естественное наше интимное достоинство было предметом особой, садисткой ненависти. Вечно мы были бугаями и коровами. Черти что у нас выросло. Страшно мешали им наши яйца. Желание оторвать этот излишек так и слетало с их помойных глоток. А некоторые устраивали такие игры-расправы: гонялись за детьми и дергали их за половые органы. И Этот дикий кашмар происходил открыто, у всех на глазах.

Но страшнее всего был аминазин. Жуткое действие его невозможно описать! В каких сатанинских лабораториях готовили этот препарат!? Он разрущал тончайшие, интимнейшие струны существа. Действие его вызывало реакцию полного отторжения. Каждая клетка, каждый нерв вопил возмущением. Покуда проявлялось подавляющее действие аминазина, реакция эта была полностью задавлена. Но как только это действие ослабевало, всё существо наполняла ярость. Но аминазин делали ещё и ещё.

Была там одна медсестра, крайне алчная и циничная. Она часто подменяла других и дежурила несколько смен подряд. А чтоб дежурства проходили спокойно всем поголовно делала аминазин. Добивалась этого разными способами. Вначале с помощью дежурных врачей. Там было много молодых врачей, в основном женщин. С ними она состояла в панибратских отношениях. Вызывала врачиху по телефону, та приходила и назначала аминазин, даже не видя того, кому назначает. Затем перестали утруждатся приходом, назначали по телефону. Затем и это оказалось излишним. Медсестра эта сама стала делать аминазин, а назначения делали потом, задним числом. Затем её примеру последовали другие и спасения от этого изничтожения не стало никакого. В результате такой переделки я был низведён до состояния полной прострации. Не способен был чувствовать, возмущатся, как-то реагировать. В таком состоянии меня выписали домой.

Через какое-то время стали пробиваться "обрывки" чувств. Прежде всего "задавленное" разъярение, как реакция на действие аминазина. Постепенно наполняло осознание происшедшего. Пережитое, злодеяния изощренные, безнаказанные, переполняли меня. Прекрасные моменты жизни, Юности проносились мимо. Я кусал себе губы от отчаяния и ничего не мог изменить. Руки мои тянулись к ним. Но дотягивались только до моей мамы — Самого дорогого мне человека на свете, которая без колебания отдала мне всю жизнь, всегда и везде до последнего вздоха была со мной. Когда ударял её все вопило во мне: «Что я делаю!?» И чувствовал, что не я движу собой. И опять оказывался там.

Опять насилия, нещадный цинизм. Опять хамейшее назидание, что всё равно всё будет по-ихнему. Что захотят, то и сделают — никто им не указ. Да, не было руки на них. Не было предела их своеволью. Всё предопределяла мерзость! — безграничные возможности абсолютного ничтожества. Не мог я ни терпеть их, ни противостоять им! И опять меня перемалывали и выскабливали аминазином. Покуда не уничтожили всю плоть и кость, каждый нерв, каждую клетку. Природа человеческая не предполагала такого воздействия и не предусмотрела защиты от него. Столь губительного воздействия существо не должно пережить — оно должно умереть прежде, чем произойдёт подобное. Но садистское действие аминазина преодолевало эту последнюю защитную грань и уничтожало не только суть жизни, но и возможность умереть. И я не умер тогда только по этой жуткой причине. И всё это, конечно, называлось излечением тяжёлого больного от опасного состояния.

Но кто и когда обратил внимание какую опасность они представляли для меня?!

В состоянии полной опустошённости я вновь оказался дома. Вновь всё повторялось по старому сценарию. Только реакция была полностью подавлена. Всё переживалось только внутри. Я чувствовал, что пережил то, чего пережить нельзя. Я должен был умереть прежде, чем такое случилось. Мысль о смерти, как избавление от этой нереальной реальности, стала постоянной спутницей. Я искал возможность умереть.

Однажды удалось достать флакончик инсулина. Я ввел его себе весь. Эта доза в несколько раз превышает шоковую. Но сознание даже не померкло. Что это значило?! Я не мог умереть, ибо был уничтожен хуже смерти. Но принять такую реальность невозможно. И я искал, без конца искал возможность умереть. Вместе с тем я хотел жить. И в этом нет противоречия. Ведь я не жил вовсе. Изуверы вырвали меня из детства, ввергнули в этот непереживаемый кошмар. Но столь вероломно отторгнутое от того не перестает быть необходимым. Иной раз я рвался доказать себе, что я есть, что могу достичь чего-то. Но всякое столкновение с нормальной жизнью приводило к осознанию сокрушительной безнадёжности. Со всеохватывающим ужасом ощущал я отсуствие в себе жизненной силы, реакциоспособности. И тогда меня вновь несло вон со света. Однажды обратился с просьбой достать мне яд к одному негодяю. Он обещал и привёл меня прямо в психловушку. Я конечно видел всё заранее, но не мог резко развернуться и уйти. Абсолютно повергнутая моя реакция не позволила это сделать. Я шёл к злорадствующим садистам, как кролик идёт в пасть змее.

Совершенно раздавленый я существовал в полной беспомощности. Меня растёрли по жизни. Все усилия обращались в прах. Всё происходило против моей воли. Терпел неимоверные истязания. Жил потому, что не мог умереть! И чья-то движимая садистским злорадством рука сквернила в сатанинском протоколе, называемом "история болезни": «Ведет себя спокойно. Работает, учится. Вылечили.» В какой еще мистерии ужасов описано такое?! Но действительность превзошла пределы изуверской фантазии. И кошмар этот сотворён посредством адовой мясорубки, называемой "психиатрическим излечением".

[Dmitry]

dfghdjkgfdggg

[Dmitry]

Расуль Ягудин. Балет для сумасшедших
"А он зверел, входил в экстаз…"
Владимир Высоцкий

В Мурманской областной психиатрической больнице медперсонал заставляет детей целовать и массировать им ноги! Под угрозой так называемой электросудорожной терапии (в просторечии «электрошок» - легендарный оскароносный фильм «Полёт над гнездом кукушки» смотрели?), каковая угроза немедленно приводится в исполнение, если какой-нибудь малыш спятил настолько, что отказывается целовать и массировать санитару ноги.

А ещё в Мурманской областной психиатрической больнице пациентов любого (кроме старенького, разумеется) возраста насилуют как хотят. А почему нет, если, например, мужской персонал психушек имеет доступ к женскому составу пациентов… и наоборот, господа граждане России, и наоборот – непонятно, кстати, как это соотносится с правилами пенитенциарных учреждений, почему на женских зонах даже вертухаи все женщины, а в женских отделениях дурдомов всем, как в гаремах, заправляют мужики, причём, далекооо не менталитета Ростроповича?

Ну а уж о том, что в Мурманской областной психиатрической больнице пациентов матерят, избивают, глушат психотропными препаратами, разрушительно действующими на личность и интеллект, а также привязывают голыми (а иногда обмотанными мокрой простынёй) к кроватям и оставляют в таком виде подхватывать воспаление лёгких и подыхать, как собакам (что на юридическом языке, вообще-то, именуется «убийством с эвентуальным умыслом»), смешно даже упоминать – это уже для нашей дорогой, горячо любимой демократической России полнейшая рутина, как например полнейшей рутиной для империи Чингис-хана была казнь в форме ломания позвоночника – берёшь гражданина и прижимаешь ему пятки к затылку, щёлк.

Оно, конечно, медперсонал Мурманской областной психиатрической больнице может на мою статью жутко обидеться по причине наличия присутствия в ней того, что я все вышеперечисленные факты изложил лишь со слов самих пациентов Мурманской областной психиатрической больницы, ныне обширно опубликованных по всему Рунету, и будут правы в той части,...

http://rulit.org/read/823