*8653. Мы и наша история

[Людмила Сараскина]

В двух докладах сошлись две темы. Одна тема-это история как процесс, он трагичен, он многообразен, многолик и прочее. И вторая тема-это история как наука, как тарктовка этого процесса. Я хотела бы как-то свести эти темы воедино и сказать о том, что история как наука формировалась в России с самого начала как государственный заказ. Можно считать, что начало истории как науки-это указ Екатерины II о том, чтобы в монастырских библиотеках отыскали древние летописи, и вот начался процесс поиска документов для писаной истории. Кому повезло первому? Тому, кто стоял в это время у кормила власти, обер-прокурору синода, и им был блистательный вельможа, богач и, к счастью для русской истории и литературы, коллекционер, тот самый Мусин-Пущин. Оон был блестящий знаток этих всех древностей, ему Россия и русская мировая культура благодарна за «Слово о полку Игореве», потому что он сразу понял, что это такое, и издал в 1800 году. А самое-то главное, что как обер-прокурор синода он все это мог взять в свою коллекцию. Вот откуда пошла писаная история.
И второе. «История Государства Российского» Карамзина писалась, когда еще не было документов. В ней огромное количество ошибок, неточностей, просто искажений. Это был государственный заказ с самого начала, история строилась именно так. С самого начала писаная история как наука была наукой сервилльной. И когда время было сравнительно вольное, при Екатерине, допустим, что эта история могла дышать, могла дышать, могла более или менее что-то отражать. Как только государственный заказ становился более строгим и более прямолинейным, история мгновенно реагировала на это обстоятельство.
Поэтому, Валентин Иванович, отвечая на ваш вопрос: как же так-вот бы либерал, коммунист, потом стал рыночником… Потому что меняется государственнный заказ.
Вывод мой такой. Есть история, которую трактуют газеты, телевидение и т.д. Это трактованная история 17-го разряда, самая низкая, самая вульгарная, самого низшего качества. История как наука… Извините, я беру новейшую историю, серьезные академические журналы 60-х, 70-х, 80-х,-их невозможно читать, на на одну тему невозможно положиться. Я занимаюсь Спешневым, мне нужно было знать, как обращались с петрашевцами на Нерчинской каторге в 1850 году. Я прочитала столько муры! Потом я купила за свои деньги иркутский архив, перевела его с французского языка на русский и обнаружила, что тачку они не таскали, привязаны не были, не жили в казарамах, они работали учителями! И Петрашевский, и Спешнев, и Львов, и Григорьев. А у всех историков, которые с 60-х по 80-е об этом писали,-там были тачки, они у них шли пешком от Петербурга до Тобольска. Но пройти вот этот путь от Петербурга до Тобольска за две недели пешком зимой,-это безумие просто, это бред сумасшедшего. Они ехали с фельдегерем на лошадях, запряженных тройкой. Бред в научной истории, причем под грифом Академии наук.
Стало быть, есть история как процесс, она трагична в рамках христианской истории, вообще человеческая история трагична. Есть история как наука, которая врет бесконечно, потому что она сервильна, она обслуживает политический строй, режим, как угодно. И есть документы. Документ-вот что предмет правды. И то нужно сличать, сопоставлять. Вот, собственно, все, что остается.