1539. Эрнест Хемингуэй

[Виктория Шохина]

http://www.chaskor.ru/article/21_iyu...eminguej_18680

13.03.2014, 14:15
четверг, 21 июля 2011 года, 09.00

21 июля 1899 года родился Эрнест Миллер Хемингуэй. Самый знаменитый писатель США

Эрнест Хемингуэй в Кении, 1953 год // Earl Theisen, Library of Congress

Хемингуэй — звезда мирового масштаба. He-man, Папа Хэм. Его слава не знала границ. Его книги цитировались, как Новый Завет. Его жизнь обсуждалась на каждом (литературном) перекрёстке. Его именем называли рестораны и бары. В Советском Союзе культ Хэма возникал дважды: в чугунные 1930-е и бархатные 1960-е.

Короткие, рубленые фразы в диалогах. Врезающиеся в память максимы: «Человека можно уничтожить, но нельзя победить»; «Что мешает писателю? Выпивка, женщины, деньги и честолюбие. А также отсутствие выпивки, женщин, денег и честолюбия»; «В постели все одного роста»; «Богатые — скучный народ… Скучные и все на один лад»; «Все боятся. Только матадоры умеют подавлять свой страх»; «Жизнь — это вообще трагедия, исход которой предрешён»; «Мужчина не имеет права отдавать богу душу в постели. Либо в бою, либо пуля в лоб». И т.д.

Хорошо ему удавались и эпиграфы. Самые звонкие — про потерянное поколение («И восходит солнце. Фиеста», 1926) и про колокол, который звонит и по тебе («По ком звонит колокол», 1940). Ещё вот это: «Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже, то, где бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с тобой» («Праздник, который всегда с тобой», 1960).

Менее известные, но не менее остроумные: «Девушка из Чикаго. Расскажите нам о француженках, Хэнк. Какие они, француженки? Билл Смит. А сколько лет француженкам, Хэнк?» (к книге «В наше время», 1925); «Килиманджаро — покрытый вечными снегами горный массив высотой в 19 710 футов, как говорят, высшая точка Африки… Почти у самой вершины западного пика лежит иссохший мёрзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может» («Снега Килиманджаро», 1936).

Война, томление и смерть

В 1930-е годы в Германии книги Хемингуэя бросали в костёр — за упаднические настроения и грязные описания. Забавно, что мать писателя оценивала его творчество примерно так же (что говорит не в её пользу).

Зато в Советском Союзе в то же самое время Хемингуэя печатали с большим удовольствием. Ценили в нём прежде всего антибуржуазность (что было почти правдой). И ненависть к фашизму: он проходил по разряду «антифашистские писатели мира» (что было правдой).

Из сегодняшнего далёка тогдашнее восприятие его прозы кажется наивным (а то и глуповатым). Так, талантливый Юрий Олеша пишет в 1937-м: «…Грустный писатель! Как много он говорит о смерти. Мы можем его пожалеть. Пожалеть эту умную голову, бьющуюся над разрешением вопросов, которые нам ясны… Нужно пожелать этому писателю идти по тому пути, который блеснул перед ним во мраке капиталистической ночи. Он любит жизнь, видит вещи, мир. Он только должен всем сердцем понять, что мир, действительно, прекрасен и что не тень смерти делает его страшным, а условия капитализма, ещё более страшные, чем сама смерть».

Гениальный Андрей Платонов (в 1938-м) упрекает Хемингуэя за то, что герой романа «Прощай, оружие!» погряз в цинизме, «животности», «бешеной страсти к пище, вину, к женщине и к безделью». Платонова раздражает с моральной точки зрения описание первой встречи лейтенанта Генри с медсестрой Кэтрин Баркли — «циничный, грубоватый лаконизм изложения, «мужественное» пренебрежение первой пощёчиной, «многоопытная» уверенность в близком поцелуе» и т.д. Тут же, впрочем, он и оправдывает Хемингуэя — с художественной точки зрения: «…мы не знаем, каким образом изложенный эпизод можно описать лучше». И с политической: «Конечно, причиной такого снижения человека явилась империалистическая война…» Любовь, «с самого начала принявшая «солдатские», жадно-примитивные формы», вырождается «в почти беспрерывное, гнетущее наслаждение любовников друг другом». Это «исполнение желаний окопного солдата империалистической армии».

Впрочем, есть в рецензии и изюм, чисто платоновский: «…одинокие любовники, подобные двум растениям, пересаженным из общей земли в глиняный горшок, уже истощили под собой горсть почвы…», когда «сама действительность представляла империалистическую войну, томление и смерть». Красиво! И точно.

Вывод: вместо того чтобы бездумно трахаться, «надо было сознать себя врагами империализма и решить преобразовать действительность».

Ну а вообще советские читатели полюбили Хемингуэя как родного. Там была любовь, пусть и в грубой, «солдатской», жадно-примитивной форме…» (как в «Прощай, оружие!»). Или, наоборот, в вынужденно платонической (как в романе «И восходит солнце», герой которого получил ранение, лишившее его способности заниматься любовью/сексом). Там был надрыв, страсть, красивые люди. Было кого жалеть, над кем плакать, кому сочувствовать. Журнал «Интернациональная литература» с романами Хэма («перевод с американского» — так тогда писали) бережно передавался из рук в руки. События романов пересказывались, герои обсуждались — как в наше время пересказываются сериалы.

«Чем для нас, студентов, а потом аспирантов-западников 30-х годов, был до войны журнал «Интернациональная литература»? Пожалуй, чем-то вроде пещеры из «Тысячи и одной ночи», полной сказочных сокровищ. Мы открывали для себя другие миры… И не только для нас, в общем-то желторотых, — для всех читающих людей величайшим потрясением было открытие Хемингуэя...» — вспоминает переводчица Нора Галь.

Дружба СССР и Хемингуэя закончилась после того, как в США вышел роман «По ком звонит колокол» (1940), о гражданской войне в Испании. Советским товарищам не понравилось нелицеприятное изображение советского журналиста Каркова (Михаила Кольцова). А также руководившего интернациональными бригадами комиссара Коминтерна Андре Марти по прозвищу Мясник Альбасете («совсем с ума спятил, у него мания расстреливать людей…»). И, конечно, активистки компартии Испании Долорес Ибаррури (кличка Пассионария). Она вместе с Марти выступала против публикации романа, утверждая, что Хемингуэй исказил «руководящую роль компартии Испании в битве с фашизмом, оклеветал доблестных республиканских воинов, изобразив их жестокими и дезорганизованными ордами насильников и мародёров».

Есть, кстати, версия, что главный герой, американец Роберт Джордан, списан Хэмом с македонца Ксанти, который на самом деле был майором советской военной разведки, осетином Хаджи-Умаром Мамсуровым (впоследствии Герой Советского Союза, генерал-полковник, замначальника ГРУ СССР). Версия патриотичная, но всё-таки не до конца убедительная.

Стоит упомянуть также о том, что в начале 1940-х Хемингуэй вроде бы был завербован советской разведкой и даже получил кодовое имя Арго, но дальше этого дело не пошло. А вот на американскую разведку работал под именем «08» — на своей яхте «Пилар» отслеживал немецкие подлодки в Мексиканском заливе.

Ну а русская публикация романа «По ком звонит колокол» была отложена надолго: только к 1968 году удалось уговорить Ибаррури, тогда уже генсека испанской компартии. Любовь же к Хемингуэю вернулась в СССР раньше. И вспыхнула ярким светом.

Back in the USSR

В 1959 году в Советском Союзе выходит чёрный двухтомник — избранные произведения Хемингуэя с предисловием и комментариями Ивана Кашкина. Писатель становится массовым и культовым. «Носил он брюки узкие, / читал Хемингуэя. / «Вкусы, брат, нерусские…» — / внушал отец, мрачнея», — набрасывает поэт Евтушенко портрет паренька, которого родственники называют нигилистом (1960). На поверку выходит, что паренёк был хорошим, совершил подвиг («Товарища спасая, «нигилист» погиб»), так что чтение Хемингуэя только на пользу.

Те, кто читал и почитал Хемингуэя, считался прогрессивным, продвинутым. По цитатам из него свои узнавали своих. Не говоря уже о портрете, который украшал стену каждого приличного дома: свитер грубой вязки, борода, глаза человека, повидавшего очень много…

«Молодая проза конца пятидесятых — начала шестидесятых основательно потаскалась по парижским хемингуэевским бульварам в свите поклонников леди Эшли. «Ты хорошо себя чувствуешь?» — «Да, хорошо».— «А я себя плохо чувствую».— «Да?» — «Да». До сих пор ещё встречаю стареющих молодых людей, что лелеют в душе святыню юности, хэмовский айсберг, на четыре пятых сокрытый под водой», — вспоминает Василий Аксёнов («Круглые сутки нон-стоп», 1976). На самом деле Хемингуэй говорил о семи восьмых айсберга под водой — одна восьмая на текст, остальное на подтекст. Но что такое американская деловитость против русского размаха!

Корпус текстов о Набокове сегодня устрашающе огромен (особенно на Западе, да и у нас тоже). Кажется, всё, что можно о нём сказать, сказано и разъяснено. Остались разве что мелочи, детали. Впрочем, сам Набоков считал, что как раз мелочи и детали заслуживают пристального внимания. В том числе даты.

Набоков: тема весны

После Хемингуэя советские читатели рванули к другим американцам — к Фолкнеру, Фицджеральду, Сэлинджеру… А потом и к Набокову, удачно совмещавшему русское и американское. Смену парадигм зафиксировал Александр Кушнер:

Он в свитерке,
Он в свитерке по всем квартирам
Висел, с подтекстом в кулаке.
Теперь уже другим кумиром
Сменён, с Лолитой в драмкружке.

Аксёнов говорил о том же самом прозаически, попутно обозначая то, что шестидесятники вычитали из американского писателя: «…Пришла теперь пора прощаться… Прощай, прощай, Хемингуэй, солдат свободы! Прощай, мы больше не встретимся в Памплоне и не будем дуть из меха вино. Прощай! Я прощаюсь с твоим лихим, солдатским, весёлым, южным алкоголем. Увы, нам уже не въехать в «джипе» в покинутый немцами Париж, нам уже не опередить армию, и я забуду твою науку любви, ту лодку, которая уплывает, и науку стрельбы по буйволам, и науку моря, науку зноя и партизанского кастильского мороза. / Прощай, тебе отказано от дома, ты вышел из моды, гидальго XX века, первой половинки Ха-Ха, седобородый Чайльд, прощай!» Но добавлял: «Фолкнера я боготворю и удивляюсь его чудесам, хотя мне немного тесно в его прозе. Хемингуэя просто люблю, всегда вспоминаю как будто своего старшего товарища, в мире его прозы есть простор для собственных движений».

Обманчивая простота

Мир Хемингуэя — это по преимуществу мир поступков, которые совершают настоящие (хотя порой грубые и циничные) мужчины (he-mеn) и красивые женщины (порой сучки, порой ангелы самопожертвования). Мир Хемингуэя — это война, охота, рыбалка, спорт, бой быков и другой экстрим.

Однако, посмотрев внимательнее, обнаруживаешь, что это мир литературы. Хемингуэю как-то удавалось совмещать правду жизни (допустим, реализм) с рефлексией (местами изощрённой) по поводу литературы. Простота его прозы обманчива.

Так, в романе «Прощай, оружие!» (1929) вовсю используются и поток (преимущественно пьяного) сознания, и знаменитые тормозные повторы и ритмы Гертруды Стайн. Цитата «Все выдохлись. Победа всё время за немцами. Вот это, чёрт подери, солдаты! Старый гунн, вот это солдат. Но и они выдохлись тоже. Мы все выдохлись. Я спросил про русских. Он сказал, что и они уже выдохлись. Я скоро сам увижу, что они выдохлись. Да и австрийцы выдохлись тоже. Вот если бы им получить несколько дивизий гуннов, тогда бы они справились. Думает ли он, что они перейдут в наступление этой осенью? Конечно, да. Итальянцы выдохлись. Все знают, что они выдохлись. Старый гунн пройдёт через Трентино и перережет у Виченцы железнодорожное сообщение, — вот наши итальянцы и готовы. Австрийцы уже пробовали это в шестнадцатом, сказал я. Но без немцев. Верно, сказал я. Но они вряд ли пойдут на это, сказал он. Это слишком просто. Они придумают что-нибудь посложнее и на этом окончательно выдохнутся» (курсив мой. — В.Ш. ). Он учился и у Т.С. Элиота, и у Эзры Паунда. И у китайских и японских поэтов в переводе Паунда.

В рассказе «Смерть после полудня» (1932) речь идёт о бое быков, о матадорах. Но именно здесь чётко сформулирована та самая знаменитая теория айсберга: «Если писатель хорошо знает то, о чём пишет, он может опустить многое из того, что знает, и если он пишет правдиво, читатель почувствует всё опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на одну восьмую возвышается над поверхностью воды. Писатель, который многое опускает по незнанию, просто оставляет пустые места». Да и сама коррида, переживающая период упадка, воспринимается как метафора литературы.

И, в общем-то, уже не очень удивляешься, когда инструктор-охотник («Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера», 1936) пространно цитирует Шекспира (правда, несколько при этом смущаясь).

В «Зелёных холмах Африки» (1935) речь о сафари. Но главным оказывается опять же литература. Разве это охотничьи разговоры? «А что вы скажете о Генрихе Манне?»; «Скажите мне откровенно, как вы относитесь к Рильке?»; «Расскажите о Джойсе — какой он?». Остроумно и язвительно набрасывает рассказчик (писатель Хемингуэй) портреты американских писателей. Начиная с Эдгара По («Его рассказы блестящи, великолепно построены и мертвы») и до Марка Твена («Вся американская литература вышла из одной книги Марка Твена, из его «Гекльберри Финна». Но предупреждает: «Если будете читать её, остановитесь на том месте, где негра Джима крадут у Гека… Всё остальное там надуманное. Но лучшей книги у нас нет». Более того: «У нас нет великих писателей, — сказал я. — Когда наши хорошие писатели вступают в определённый возраст, с ними что-то происходит…»). Хемингуэй будто расталкивает конкурентов, старательно расчищает себе площадку в истории и в современности. Правда, он высоко ставит русскую литературу, к Тургеневу и Толстому почти не придирается, но, может, потому, что они вне его территории.

Он любил смерть

Считается, что Хэм ненавидел войну. По крайней мере он называл её «непрекращающимся наглым, смертоубийственным, грязным преступлением». Войну затевают свиньи, наживающиеся на ней, говорил он, в первый же день войны надо расстреливать её зачинщиков по приговору народа.

Однако как писатель он войну если не любил, то по крайней мере ценил. В войне он черпал вдохновение. «Войны кончились, и единственное место, где можно было видеть жизнь и смерть, то есть насильственную смерть, была арена боя быков, и мне очень хотелось побывать в Испании, чтобы увидеть это своими глазами. Я тогда учился писать и начинал с самых простых вещей, а одно из самых простых и самых существенных явлений — насильственная смерть… Я читал много книг, в которых у автора, вместо описания смерти, получалась просто клякса, и, по-моему, причина кроется в том, что либо автор никогда близко не видел смерти, либо в ту минуту мысленно или фактически закрывал глаза, как это сделал бы тот, кто увидел бы, что поезд наезжает на ребёнка и что уже ничем помочь нельзя» («Смерть после полудня», 1932).

Кажется, сам он смерти совсем не боялся. Кажется, он её даже любил. Чему свидетельством вдохновенное и жутенькое описание разных видов смерти в «Главе из естественной истории» — «Мёртвые» («Смерть после полудня»).

Он не раз видел смерть близко. Но никогда не мог насмотреться, ему всё было мало (можно ли его назвать, по Фромму, некрофилом?). Конечно, он был очень храбрым человеком. На итало-австрийском фронте Первой мировой он, сам раненый («227 ранений, полученных от разорвавшейся мины, я сразу даже не почувствовал…»), дотащил раненого итальянского снайпера до спасительного блиндажа. Потом он скажет: «Я думал, что мы спортивная команда, а австрийцы — другая команда, участвующая в состязании». В Испании он тоже вёл себя храбро. Во время Второй мировой летал с друзьями-пилотами на перехват немецких ракет FAU. Во время высадки союзников в Нормандии участвовал в боевых действиях. Одним из первых вошёл в освобождённый от немцев Париж (и там после долгой ссоры помирился с Гертрудой Стайн)… То, что всё это правда, подтверждают военные награды, полученные Хемингуэем.

Отношения со смертью у Воннегута были особые, напряжённые. Не раз он смотрел ей в лицо. А она — ему. Смерть была рядом, когда его мать покончила с собой 14 мая 1944 года, накануне Дня матери. Когда пехотинец Воннегут, находясь в плену у немцев, сказал охранникам, что он сделает с ними, как только придут русские, и был за это избит до полусмерти. Когда англичане и американцы бомбили Дрезден. Когда он и другие военнопленные вытаскивали из-под завалов трупы убитых немцев — мирных жителей Дрездена. Когда умерла его сестра Элис. Когда он едва не погиб в пожаре, когда чуть не уснул навсегда на операционном столе. Когда пытался покончить с собой, устав от жизни («Не для того, чтобы обратить на себя внимание... Я просто захотел «хлопнуть входной дверью»). А может, просто был пьян…
Война и мир Курта Воннегута

Но и в мирное время он, что называется, нарывался. Искал приключений на свою голову — и находил. Каким-то роковым образом все его экстрим-трипы оборачивались серьёзными проблемами. Он попадал в автокатастрофы, подхватывал опасные болезни — едва выживал. Но продолжал нарываться.

Последнее путешествие в любимую Африку в 1954 году лишний раз подтвердило: рок ходит за ним по пятам. Спортивный самолёт, в котором летел Хемингуэй и его (четвёртая) жена Мэри, потерпел аварию. Но этого мало! Другой самолёт, который должен был перевезти их в госпиталь, загорелся при взлёте. Хемингуэй получил ожоги и новые ранения… Снова стали распространяться слухи о гибели писателя, в газетах даже появились некрологи. Однако он и на этот раз выжил, хотя и не смог по состоянию здоровья поехать в Стокгольм на вручение Нобелевской премии («За повествовательное мастерство, в очередной раз продемонстрированное в «Старике и море»).

2 июля 1961 года Хемингуэй подпустил смерть совсем близко. И даже помог ей, выстрелив себе в рот из охотничьего ружья. Только вот описать этот исключительный опыт он уже не мог.

333+167

[Константин Кудряшов]

https://aif.ru/culture/person/perom_...hchego_muzhika
29.06.2011 00:05

Еженедельник "Аргументы и Факты" № 26. Чем кошки угрожают человечеству? 29/06/2011
Эрнест Хемингуэй.
Эрнест Хемингуэй. www.globallookpress.com







Этот заокеанский бородатый дядька в грубом свитере обладал запредельной популярностью в СССР.


СТАТЬЯ ПО ТЕМЕ
Двойной ром и без сахара. Какие коктейли любил Хемингуэй
Родина - война
О нём ходили легенды. Говорили, что обращение «папа» ему по нраву, поскольку имя Эрнест, пусть и данное в честь деда, он считал буржуазным. Что он не обижался на прозвище Hem, созвучное английскому «ham» («ветчина»). Мол, у него, ценившего простую еду, оно ассоциировалось с традиционным завтраком сильных мужчин, первопроходцев и путешественников - «ham and eggs» («яичница с ветчиной»). Или даже с отчаянным пиратом Джоном Сильвером, который, как известно, носил прозвище Окорок. Хотя на самом деле слово «hem» значит «рубец» или «край», но даже это добавляло легендам очередную дозу мужественности и лихости - дескать, «папа» весь в рубцах от боевых ран и всегда ходит по краю…

Миф этот стал почти непререкаемой исторической правдой. Всем ведь известно, что Хемингуэй - певец «потерянного поколения», сам воевал, ненавидел войну, о чём свидетельствует название самого известного романа: «Прощай, оружие!».

Эрнест Хемингуэй в военной форме, 1918 год
Эрнест Хемингуэй в военной форме, 1918 год. Источник: Public Domain
Воевать-то он воевал, но - будем честны - особой ненависти к этому занятию не испытывал. Когда уже на излёте Первой мировой медкомиссия забраковала его по зрению, Хемингуэй завербовался в американский транспортный корпус Красного Креста и отправился на Итальянский фронт. По пути ждал нападения немецких подводных лодок, а когда пароход прибыл в Италию невредимым, всем жаловался, что его надули - лишили приключений. Немного утешился после того, как в Милане австрийская бомба попала в склад боеприпасов и ему пришлось расчищать от трупов огромную территорию, снимая кровавые куски тел с колючей проволоки. Тогда он отправил домой открытку: «Прекрасно провёл время». Черви, вши, нечистоты, вспоротые животы и хрип умирающих - всё то, что, по мнению европейских писателей потерянного поколения, как раз и составляло квинтэссенцию ненавистной войны, - как-то проходили мимо него. На Западном фронте раненый Ремарк загибался в жидкой глине окопов, глодая скудный эрзац-хлеб. На Итальянском фронте Хемингуэй получил ранение, когда подвозил к передовой на велосипеде вирджинские сигареты и шоколад. На госпитальной койке он развлекался тем, что доставал из своей ноги стальные осколки, аккуратно складывал в баночку и пересчитывал. И потом дорожил ими как уникальными сувенирами. Слов нет, личное мужество впечатляет.

В следующей мировой войне Хемингуэй серьёзно рисковал не только жизнью, но и репутацией. Пожалуй, лишь его участие в ней на стороне победителей спасло его от суда и клейма «военный преступник». Потому что «папа», если рассуждать в терминах закона, действительно заслуживал трибунала. Женевские конвенции запрещают военным корреспондентам принимать участие в боях. Тем не менее осенью 1944 г. во время неожиданной атаки немцев он взялся за ручной пулемёт и открыл шквальный огонь. А на упрёки и обвинения отвечал довольно нагло: «Когда начнётся следующая война, я вытатуирую Женевскую конвенцию у себя на заднице наоборот, чтобы можно было читать её в зеркале».

Будучи алкоголиком, Хемингуэй тщательно следил за здоровьем.
СТАТЬЯ ПО ТЕМЕ
Бессмертие за вредность. Какими пагубными привычками страдали знаменитости
Почётная смерть?
Кстати, увлечённо воевал он и со своими коллегами. Правда, задирать «папа» предпочитал тех, кто вряд ли мог ему ответить: «Я начал очень скромно и побил мистера Тургенева. Затем - это стоило большого труда - я побил господина де Мопассана. С мистером Стендалем у нас два раза была ничья, но, кажется, в последнем раунде я выиграл по очкам. Но ничто не заставит меня выйти на ринг против господина Толстого, разве что я сойду с ума или достигну несравненного совершенства».

Может быть, Хемингуэй его и достиг. В конце концов, всё-таки нобелевский лауреат, а в те времена премия ещё не девальвировалась и политкорректным бездарям доставалась редко. Да и общее его влияние на литературу XX века очень значительно.

Хемингуэй за работой, 1930-е годы
Хемингуэй за работой, 1930-е годы Фото: Public Domain
Несомненно одно: именно он своими произведениями и своей биографией создал современный стиль жизни «настоящего мужчины». Пристрастие к выпивке и дракам, шумные компании друзей, рыбалка и охота, спорт с привкусом крови, несколько циничное отношение к женщине, нарочитая грубость и неопрятность - всё это Хемингуэй. Ах да, забыли ещё знаменитое выражение: «Настоящий мужчина не должен пахнуть ничем иным, кроме как самим собой». Почему-то думают, что в этот «типично мужской» запах должна входить и мощная струя табачного перегара, припоминая хемингуэевскую трубку. На самом же деле Хемингуэй не курил, боясь потерять обоняние, которое, по его мнению, «для писателя вещь абсолютно необходимая».

Да и сам способ ухода из жизни тоже вполне входит в образ. «Папа» считал, что для настоящего писателя умереть в своей постели - стыд и позор, а смерть от пороха и свинца более чем почётна. Интересно, вспоминал ли он, когда засовывал в рот стволы охотничьего ружья, впоследствии названного его именем, тот момент, когда впервые взялся за оружие? 12-летний Эрнест бежал хвастаться первым настоящим ружьём своим приятелям с окраины Чикаго. Старая индианка тогда сказала ему: «Будь осторожен, парень. Эти игрушки имеют обыкновение обращаться куда угодно, в том числе и на своих хозяев...»

[Алексей Григорьев]

https://web.archive.org/web/20010730...ubilei/ju1.htm

100-ЛЕТИЮ со дня рождения Эрнеста Хемингуэя (21 июля) его сын Патрик издал еще одну часть творческого наследия писателя. Книга получила название "Правда на первый взгляд" и составляет примерно половину 800-страничной рукописи, датированной 1954 годом, когда Хемингуэй вместе с четвертой женой Мэри совершил поездку в Восточную Африку.

То было уже второе - и последнее - сафари Хемингуэя. Первое, совершенное в 1933-34 гг., описано в книге "Зеленые холмы Африки".

В августе 1953 года он с женой Мэри, имея задание от американского журнала "Look" написать большой репортаж, вновь отправился на "зеленые холмы". И выполнив задание редакции, сел за большую книгу о сафари в Восточной Африке.



Однако, написав около 800 страниц, Хемингуэй отложил работу. Не показалось ли ему, что это - повторение "Зеленых холмов"? Так или иначе, но в начале 70-х вдова писателя Мэри Хемингуэй опубликовала в журнале "Sports illustrated" большой отрывок из той рукописи. И вот теперь средний сын писателя, Патрик, предлагает читателю "Правду на первый взгляд". Вместе с братьями Джоном и Грегори он создал компанию, которая располагает всеми авторскими правами на произведения Хемингуэя.


О последних годах жизни отца, о своей работе над его творческим наследием
Патрик Хемингуэй рассказал в интервью немецкому журналу "Шпигель".

- Что побудило вас издать книгой незавершенные записки отца о его втором африканском сафари?

- Когда-нибудь до этой рукописи все равно добрались бы чьи-то руки, но, весьма возможно, этот человек не знал бы ни Африки, ни тем более моего отца. А так все, что написано в книге, - это слова Эрнеста Хемингуэя.

- "Правда на первый взгляд" - уже пятое объемистое произведение Хемингуэя, которому после его смерти придан законченный вид кем-то другим. Вы уверены, что отец этого действительно хотел?

- На этот счет можно заниматься разве что спекуляциями. Но отец не выбрасывал рукописи - он их откладывал. Можно предположить, что он временно терял интерес к таким произведениям, как "Острова в океане" или "Правда на первый взгляд", собираясь позже вернуться к ним.

- Но вы же не будете оспаривать тот факт, что семья Хемингуэя нарушила высказанное им в 1958 году пожелание никогда не публиковать его письма? Мэри издала книгой около 600 писем покойного супруга...

- Это так. Но Мэри опасалась, что однажды корреспонденция отца и без ее участия будет опубликована, причем без достаточной компетентности.

- Американский издатель книг Хемингуэя - Чарльз Скрибнер 3-й - публично пообещал, что после "Правды на первый взгляд" никаких больше произведений писателя издано не будет. Можно быть в этом уверенным?

- Совершенно. По крайней мере, пока живы сыновья Хемингуэя. Мы более не допустим публикаций из его наследия.

- Два произведения, сделавшие его одним из великих писателей ХХ столетия - "Фиеста" и "В чужой стране", Хемингуэй написал в двадцатые годы. Всемирный успех ему принесла книга "Старик и море", вышедшая в 1952 году. Когда, по-вашему, у отца появилось ощущение, что его творческие силы на исходе?

- За год до смерти, когда его состояние определялось депрессиями и паранойей, когда его психозы приходилось лечить электрошоком, отец уже не мог писать, хотя "Праздник, который всегда с тобой" он все же завершил, и то была его последняя, по-настоящему крупная работа...

- ... про которую говорят, что в действительности она была написана в 20-е годы и что рукопись была найдена в чемодане, забытом в парижском отеле "Ритц", после освобождения города в 1944-м.

- Все не так. Отец лишь нашел свои заметки, которые помогли ему припомнить те парижские двадцатые. И эта книга - яркое доказательство того, что и в последние годы жизни, вопреки утверждениям некоторых биографов, отец мог писать книги высочайшего литературного уровня.

- Как вы восприняли его самоубийство в 1961-м?

- В последние семь лет его жизни мы с отцом не видались, потому что я провел это время в Восточной Африке. Мы, конечно, переписывались, перезванивались, но его душевный распад я заметил слишком поздно. Всякие там мысли о самоубийстве уже занимали его ранее и в жизни, и в творчестве - вспомним "По ком звонит колокол". Известие о смерти отца, разумеется, вызвало у меня шок, тем более что врачи сочли его вполне здоровым и выпустили из больницы, вопреки возражениям Мэри. Впрочем, несмотря на ее заботу в доме было оружие, и он получил к нему доступ. Откуда такая беспечность? Много вопросов - и никаких ответов.

- Известно, что отец Хемингуэя тоже покончил жизнь самоубийством, и, говорят, Эрнест всю жизнь упрекал мать за то, что она довела мужа до этого.

- Его мать была очень властной женщиной, задававшей тон в браке. Отец в детстве очень любил свою мать и лишь позже стал высказывать ей претензии в связи со смертью моего деда. Но делать из этого, как некоторые биографы, вывод, будто он никогда не понимал женщин, - неверно. Он рос вместе с четырьмя сестрами, даже в ванной мылся вместе с ними. Разве это не заставляет лучше понимать противоположный пол?.. Не хочу представлять своего отца ангелом, у него были ошибки, ясное дело, но это и не причина для того, чтобы принижать облик одного из лучших писателей нынешнего столетия.

- И однако вы сами подумывали о том, чтобы сменить фамилию столь известного отца...

- Вы правы. Глупость подростка...

- Отец был известен своими эмоциональными взрывами. Показывал он себя вам, детям, с мягкой, душевной стороны?

- Я никогда не видел у него слез. Взволнованность - конечно, влажные глаза - да, как и у меня, когда я слушаю классическую музыку. Вообще же характер у него был взрывной, а реакция на все - типично американская. Он мог просто бушевать. Помню, как в Ки-Весте (Флорида) городское управление решило поставить новые телефонные столбы и для этого велело срубить деревья на нашей улице. Видели бы вы отца! Он чуть не подрался с рабочими.

- Вы переселились в Африку и стали охотником, как отец. Брат Грегори - врач, подобно деду, которого обожал Хемингуэй. Наконец, ваш брат Джон - рыбак, тоже пошел по стопам отца. Вы все это делали для того, чтобы завоевать его любовь?

- Папа был поистине выдающейся личностью. Он имел вокруг себя особую ауру - жизни, исполненной вызова, авантюризма. Страха он не испытывал, во всяком случае, не показывал его, держал под контролем, как все мужественные люди.

- Вы, братья, регулярно встречаетесь?

- Да. Особо близкие отношения у меня с Джоном. Через совместную фирму "Хемингуэй лтд" мы регулируем использование образа Эрнеста Хемингуэя, в частности, в сфере рекламы. И авторские права теперь практически в нашем владении. Чтобы добиться этого, пришлось заплатить адвокатам полмиллиона долларов. Борьба была тяжкой.

- Против Мэри, вдовы Эрнеста?

- Не столько против нее самой, сколько против созданного ею фонда. В последние годы жизни у нее не все было в порядке с головой...

- А вы сами не хотели стать писателем?

- Нет, никогда. Мне всегда хотелось стать художником. А в конце концов я стал охотником, гоняюсь за крупной дичью в Африке, - к радости моего отца.

[Геннадий Бочаров]

https://rodina-history.ru/2024/07/21...t-po-tebe.html

В этом был убежден кумир советских читателей Эрнест Хемингуэй, родившийся 21 июля 1899 года
21 июля 2024
Родина - Федеральный выпуск: №7 2024
поделиться
Прочитав когда-то в юности Хемингуэя, я признал за нерушимое: тот, кто держится до конца, проигрывает последним. Но и проиграв, человек не должен терять достоинства, потому что только достоинство способно облегчить проигрыш.

Эрнест Хемингуэй и Фидель Кастро.
Из архива Геннадия Бочарова.

Эрнест Хемингуэй и Фидель Кастро.

Известность Хемингуэя была непомерной. В Советском Союзе, например, трудно было найти квартиру интеллигентного человека, в которой бы не было портрета Хэма. В 60-е годы прошлого века в Москву прилетал замечательный американский писатель Джон Стейнбек ("Гроздья гнева", "Зима тревоги нашей"). Поселился в гостинице "Москва". Выходя по вечерам на улицу Горького, он дружелюбно здоровался с прохожими. Жал руки и объяснял: "Я есть американский писатель". - "О! - поражались люди. - Хемингуэй!"

Да. Так было.

Я не литературный критик. Не литератор. Но мне кажется, что в то время не было писателя, хотя бы однажды не испытавшего влияния волшебных хемингуэевских диалогов. Мало кто мог создавать литературные персонажи, до такой степени похожие на самого автора. Тысячи эпигонов во всем мире копировали стиль автора, его интонации.

Конечно, и сам Хемингуэй не раз обращался к творчеству великих предшественников. Знаменитый роман "По ком звонит колокол" назван фразой, написанной за 350 лет до ее заимствования у крупнейшего поэта и священника, современника Шекспира Джона Донна. Библейский Екклезиаст ("И восходит солнце") вдохновлял Хемингуэя и многих других писателей на дословные изъятия. Но разница в том, что Хемингуэй непременно ссылался на источники заимствования. Тем более никогда не пытался украсить свое произведение чужим.

Сегодня это норма.

Хемингуэя нередко обвиняли в разгульном образе жизни. В пристрастии к алкоголю. К жестоким зрелищам (коррида). Упрекали в цинизме, чрезмерной иронии. Со временем становилось понятно, что писатель, подобно Демокриту, иронизировал и смеялся не над жизнью, а над ее серьезностью. Его терпимость к человеческим порокам - включая собственные - была философской. Он как бы давал понять: при всей своей непохожести, похожими людей делают их пороки.

Читая Хемингуэя, думаешь об особой хрупкости человеческого рода. И о величайшей прочности отдельного человека.

Мир, который в бесконечных путешествиях познавал Хемингуэй, находил свое полное отражение в его быту. При жизни он не любил Нью-Йорк. Считал фальшивым. Лучшим местом на земле признавал Кубу. Последние 20 лет своей феерической жизни писатель провел в небольшом поселении Сан-Франциско-де-Паула в 20 километрах от Гаваны. Здесь, на комфортной даче "Ла-Вихия", им были написаны "Старик и море", "По ком звонит колокол", "Острова в океане"... Когда земной путь Хемингуэя оборвался, его жена, друг и непременная участница всех его приключений и знаменитых африканских сафари Мэри Хемингуэй купила квартиру в нелюбимом Эрнестом Нью-Йорке и покинула Кубу, "Ла-Вихия" волею Фиделя Кастро и с согласия вдовы стала официальным музеем лауреата Нобелевской премии Эрнеста Миллера Хемингуэя.

Таков ход дел.

Я был в "Ла-Вихии", когда ничего еще не было тронуто, сдвинуто, переставлено. Все было так, как при нем. Я видел то, что было описано впоследствии тысячу раз журналистами всех континентов. Охотничья обувь, охотничьи ружья, карабины системы Маузера, нарезные карабины, бокфлинт 12-го калибра, двустволка 28-го калибра. На стенах - охотничьи трофеи: головы львов, газелей... Картины, фотографии. Рабочее место писателя - приставка (работал стоя); два глубоких кресла и стол с напитками (отдыхал с коктейлями)...

Да, все как при нем. Только тихо.

Золотые опилки кубинского солнца бесшумно оседают на ружья, картины, одежды, прошлое.

Опубликованы неизвестные мемуары соратника Наполеона о походе на Москву
Опубликованы неизвестные мемуары соратника Наполеона о походе на Москву
В 1978 году я окажусь в гостях у миссис Мэри Хемингуэй. Но уже в ее нью-йоркской квартире. Дом на углу Мэдисон-авеню и 65-й стрит ничем не отличался от других. Не очень отличалась от кубинской "Ла-Вихии" и обстановка квартиры на 18-м этаже. Опять же - охотничьи трофеи, включая голову льва - личный трофей миссис Мэри. На стенах картины: Брак, Доминго, Андре Массон, Клей, Миро... Часть того, что было в "Ла-Вихии".

Чтобы все это разместить, понадобилось расширить площадь. "Я прикупила две комнаты у соседей, - сказала мне миссис Мэри, показывая квартиру. - Все, что вы видите, - это Эрнест". Незадолго до нашей встречи она завершила главную работу: книгу о двадцати годах совместной жизни с Хемингуэем. Книга "Как это было" тут же стала бестселлером. Нужна ли была Мэри Хемингуэй помощь в ее написании?

Нет.

Еще до того, как она стала женой классика, она уже была знаменитой, опытнейшей журналисткой. Ее репортажами из военной Европы (Второй фронт) зачитывалась вся Америка. В воюющих странах по ту сторону Атлантики миссис Мэри представляла самые популярные издания Америки - журналы "Тайм", "Форчун", "Лайф". Впоследствии "Лайф" стал первым журналом, опубликовавшим шедевр "Папы", "Старик и море" (Пулитцеровская премия).

Перед Мэри Уэлш склоняли головы многие генералы и коллеги-журналисты. Склонил и самый известный из них: на знамени Эрнеста Хемингуэя к тому времени уже отсвечивали "Фиеста" и "Прощай, оружие!", а также впечатляющие репортажи с фронтов Гражданской войны в Испании. Все, что было потом, после Второй мировой войны, в годы их совместной жизни, - это торнадо, калейдоскоп невероятных жизненных коллизий, драм и приключений. За каждым из них без устали следил пошлый взгляд.

Каждое происшествие в Америке, Африке, Азии или Европе, связанное с Эрнестом и Мэри Хемингуэй, немедленно становилось достоянием мировых СМИ. И конечно, молвы.

Миссис Мэри знала, что и как писать о легендарном человеке. Она знала, что маленькие слабости великих людей больше всего возбуждают людей, не ставших великими. Но от соблазна соскользнуть в этот кювет ее удерживало четкое представление о масштабе личности. Это не мешало ей тем не менее обронить теплые, очень личные слова: "С ним было хорошо болеть. Не было в мире человека заботливее, чем он". Признание держится в моей памяти более 40 лет!

Ответ миссис Мэри на мой вопрос о судьбе архива писателя - в моем блокноте. "Основную часть творческого архива Эрнеста, - рассказала миссис Мэри, - мне предлагали разместить сразу при университете: Йельский, Принстонский и Колумбийский. Я не согласилась. Но когда позвонила Жаклин Кеннеди, я сказала: Да. Хорошо". С тех пор архив Эрнеста находится на вечном хранении в мемориальной библиотеке Джона Кеннеди.

Мой ответ на вопрос миссис Мэри. Ответ об авторских гонорарах в СССР. Фрагмент.

- Произведения Эрнеста Хемингуэя пользуются в Советском Союзе невероятной популярностью. Его книги выходят миллионными тиражами.

- Я знаю, - говорит мне с вызовом миссис Мэри. - Рассказывал когда-то ваш очень большой чиновник. Микоян. Он был у нас в "Ла-Вихии". Я хотела задать ему один вопрос. Но Эрнест запретил. А мне было интересно.

- Что за вопрос?

- Куда уходят деньги, которые советские люди платят за книги Эрнеста. Мы не получаем ни цента.

- Таковы наши законы, - с отвратительной храбростью отвечал я. - Мы не входим в Женевскую конвенцию по авторским правам. Гонорары идут на потребности народного хозяйства.

"Русские впустую не угрожают!" - писали американские СМИ об Андрее Громыко
"Русские впустую не угрожают!" - писали американские СМИ об Андрее Громыко
Тиражи книг Хемингуэя были действительно огромные. Гонорары серьезные.

В дни юбилея писателя следует, кстати, добрым словом вспомнить тех, кто "привел" его в Советский Союз, в Россию, к русскоязычному читателю: переводчика И. Кашкина, журналистов и писателей Б. Грибанова, позднее Ю. Папорова, И. Михайлова...

Когда Эрнест Хемингуэй был удостоен Нобелевской премии, радио Кубы передавало сенсационное сообщение через каждые 15 минут. "Папа" в это время был в море.

С той же частотой, но уже со скорбью, радио Кубы сообщало о смерти великого писателя - в сущности, земляка каждого кубинца. (Первая версия смерти - тяжелая болезнь.) Среди тысяч и тысяч соболезнований - скромное слово приятеля "Папы" журналиста Роберта Менинга:

"Папа" уже приближался к своим жизненным сумеркам. Он выглядел старше своих лет. Он пытался подлечить больную печень, треснутую черепную кость, два сдавленных и один сломанный позвонок. Беспокоили Хемингуэя и тяжелые ожоги, полученные в авиационной катастрофе в Уганде. Все эти травмы - добавьте к ним полдюжины ранений в голову, двести с лишним шрамов от шрапнели, простреленную коленную чашечку, раны на руках - наложили свой отпечаток..."

В этих словах, как и в тысячах других, сказанных в разных уголках мира, нет укора в адрес свинцовых примочек судьбы. В них - признание мужества человека, находившего в себе при всем при этом силы и волю к действию и творчеству.

Жить и писать для него было одним и тем же. Он жил и писал.

Да, выстрел.

Но выбор - свой.

[Megabook]

https://megabook.ru/article/%d0%a5%d...b5%d1%81%d1%82

Хемингуэй Эрнест (портрет)

Хемингуэ́й Эрне́ст Ми́ллер (англ. Hemingway Ernest Miller; 21 июля 1899 года, Оук-Парк, Иллинойс, США — 2 июля 1961 года, Кетчум, Айдахо, США) — выдающийся американский писатель, журналист, ставший символом «потерянного поколения». Лауреат Нобелевской премии по литературе (1954).

[Лилиан Росс]

Огонек № 25 (1982) 20 июня 1965 года

Эрнест Хемингуэй. Мадрид. 1959.

Эрнест Хемингуэй — вероятно, величайший в современной
Америке романист и мастер коротких рассказов — в Нью-
Йорк приезжал редко. Многие годы он почти безвыездно
жил на ферме Финка Виджиа, в девяти милях от Гаваны,
с женой, девятью слугами, пятьюдесятью двумя кошками,
шестнадцатью собаками, двумя сотнями голубей и тремя
коровами. В Нью-Йорке он бывал только проездом.
В конце 1949 года по дороге в Европу Хемингуэй остановился в
Нью-Йорке на несколько дней. Я написала ему, что хотела бы с ним
встретиться. В ответном письме, напечатанном на машинке, он сообщил,
что не возражает, и предложил встретить его в аэропорту.
«Я не хочу видеть тех, кто мне неприятен, не хочу рекламы, не хочу
быть связанным во времени,— писал он.— Собираюсь побывать
в зоопарке в Бронксе, в Метрополитэн-музее, Музее современного
искусства, Музее естественной истории и хочу посмотреть матч бокса.
Хочу увидеть того доброго Брейгеля, что в Метрополитэн, одного,
нет, пожалуй, двух хороших Гойя и «Толедо» Эль Греко. Не
хочу идти к Туте Шору Попытаюсь сделать так, чтобы от приезда
до отъезда держать язык за зубами. В ночные кабаки не пойду. Отказ
встретиться с прессой не поза. Просто времени у меня хватит
только на то, чтобы повидать друзей». Карандашом было приписано:
«Чего-чего, а времени у нас в обрез».
В день прилета из Гаваны Хемингуэй не производил впечатления
человека, у которого не хватает времени. Он должен был прилететь
на аэродром «Айдлуайлд» к вечеру, и я поехала его встречать.
Когда я добралась до аэропорта, самолет уже приземлился.
Хемингуэй стоял у выхода и ждал жену, которая пошла получать
багаж. Одной рукой он прижимал к себе потертый, старый портфель,
облепленный ярлыками отелей; другой рукой обнимал какого-
то маленького жилистого человечка, на лбу которого выступили
крупные капли пота. На Хемингуэе была красная рубашка из шотландки
с узорчатым шерстяным галстуком, поверх кирпично-рыжего
вязаного жилета — пиджак из коричневого твида, тесно обтягивавший
спину и с куцыми рукавами, серые фланелевые брюки,
клетчатые шерстяные носки и мокасины. Он был похож на добродушного,
смущенного медведя.
Длинные, зачесанные назад волосы были совсем белые на висках,
как и усы и неровно подстриженная короткая борода. Над левым
глазом — шишка величиной с грецкий орех. Глаза прикрыты
очками в стальной оправе, на переносице под дужку был подложен
кусочек бумаги. Он вовсе не торопился попасть на Манхэттен.
Крепко обнимая рукой портфель, он сказал, что в нем незаконченная
рукопись его новой книги «За рекой, в тени деревьев». Не менее
крепко он прижимал к себе маленького жилистого человечка и
объяснил, что это его попутчик по самолету. Человечка звали Майерс,
если я правильно разобрала его невнятное бормотание, и он
возвращался из деловой поездки на Кубу. Майерс сделал слабую
попытку высвободиться, но Хемингуэй не ослаблял дружеского
объятия.
— В самолет все время читал книга,— сказал Хемингуэй.
Он имитировал английскую речь индейцев, но акцент у него был
жителя Среднего Запада.
— Думаю, книга понравился,— добавил он, слегка встряхивая
Майерса, и с улыбкой поглядел на него сверху вниз.
— Будь здоров! — сказал Майерс.
— Книга его замучил,— продолжал Хемингуэй.— Книга начинался
медленно, потом набирал скорость, так что мог сбить с ног.
Я нагнетаю эмоцию до тех пор, пока ее становится трудно переносить.
Потом мы снижаем скорость, чтобы читателю не понадобился
кислород. Книга, как машина: надо тормозить помаленьку.
— Будь здоров! — сказал Майерс.
Хемингуэй отпустил его.
— В книге не может быть ничьей,— сказал он.— Выигрыш может
быть любым — и12 : 0 и 12 : 11.
Майерс ничего не понимал.
— Эта книга лучше, чем «Прощай»1 2,— сказал Хемингуэй.— Я
думаю, что она самая лучшая. Но ведь всегда судишь предвзято.
1 Ресторан в центре Нью-Йорка, где собираются писатели, художники,
артисты. {Прим, пер.)
2 Имеется в виду «Прощай, оружие».
20
pem
Mi l l
Особенно, если хочешь быть первоклассным, —Он потряс руку Майерса,—
Спасибо, что прочитал книгу,— сказал он.
— Пожалуйста,— сказал Майерс и отошел нетвердой походкой.
Хемингуэй посмотрел ему вслед и повернулся ко мне.
— Когда кончаешь книгу, ты словно труп,— сказал он мрачно.—
Но ведь никто этого не знает. Зато все уверены, что писателю
наплевать на все, когда он кончил работу. Забывают о том, какая
это ответственность — писать.
Он сказал, что сильно устал, хотя физически чувствует себя хорошо;
ему удалось сбросить вес до 97 килограммов, и давление у
него тоже упало. Нужны еще большие переделки в книге, и он
твердо решил переписывать ее до тех пор, пока сам не будет абсолютно
доволен.
— Романист — это им не игрок в бейсбол, его с поля не выбьешь,—
сказал Хемингуэй,— Он должен пройти весь круг, даже
если это убивает его.
К нам подошла жена Хемингуэя, Мэри, маленькая, энергичная,
жизнерадостная женщина, с коротко подстриженными светлыми
волосами, одетая в длинное норковое манто с поясом. За ней носильщик
толкал тележку, нагруженную чемоданами.
— Папа, вещи все целы,— сказала она Хемингуэю.— Теперь
мы можем идти. Папа.
Своим видом он дал понять, что не собирается торопиться. Он
медленно пересчитал чемоданы. Их было четырнадцать, и половина
из них—огромные фибровые чемоданы, сделанные, как сказала мне
миссис Хемингуэй, по чертежу мужа, и на них стояли вензеля,
придуманные им самим. Когда Хемингуэй кончил считать, его жена
попросила объяснить носильщику, куда отвезти багаж. Хемингуэй
велел носильщику подождать с багажом; затем повернулся
к жене и сказал: «Давай не будем спешить, дорогая. По распорядку
дня прежде всего полагается выпить».
Мы зашли в бар аэропорта и остановились у стойки. Хемингуэй
положил свой портфель на хромированный стул и пододвинул его
к себе. Он заказал виски с водой. Миссис Хемингуэй попросила
того же, а я заказала чашку кофе. Хемингуэй дал знак бармену
налить двойные порции. Он ожидал виски с нетерпением, положив
на стойку обе руки и мурлыча какой-то неясный мотив. Миссис Хемингуэй
сказала, что надеется попасть в Нью-Йорк до Темноты. Хемингуэй
ответил, что для него это не имеет ни малейшего значения,
потому что Нью-Йорк — город грубый, фальшивый, город, в
котором ночью все так же, как и днем, и что он вообще не в восторге
от того, что попадет туда. Вот в Венецию ему хочется поехать,
сказал он.
— Где я люблю бывать, так это на Западе, в Вайоминге, в
Монтане и в Айдахо, и еще мне нравится Куба, и Париж, и окрестности
Венеции,— сказал он.— Вест-порт наводит на меня ужас.
Миссис Хемингуэй закурила сигарету и протянула мне пачку.
Я предложила сигареты ее мужу, но он сказал, что не курит: курение
притупляет обоняние, которое он считает совершенно необходимым
для охоты.
— Для человека с тонким обонянием сигареты пахнут ужасно,—
сказал он и засмеялся, ссутулившись и поднеся тыльную сторону
кулака к лицу, словно защищаясь от удара. И добавил, что может
отличить по запаху лося, оленя, опоссума и енота.
Бармен принес напитки. Хемингуэй сделал несколько больших
глотков и сказал, что прекрасно ладит с животными, иногда лучше,
чем с людьми. Однажды в Монтане с ним жил медведь, и медведь
спал рядом, напивался с ним, и они были добрыми друзьями. Он
спросил меня, есть ли еще медведи в зоопарке в Бронксе. Я сказала,
что не знаю, но совершенно уверена, что медведи есть в
Центральном парке.
— В Бронксе я всегда ходил в зоопарк с Гранин Райсом,— сказал
он.— Я люблю ходить в зоопарк. Но не по воскресеньям. Я не
люблю смотреть, как люди насмехаются над животными, ведь правильнее
было бы наоборот.
Миссис Хемингуэй вынула из сумки маленькую записную книжку;
она сказала мне, что составила список дел. которые они с мужем
должны выполнить до отплытия из Нью-Йорка. Им надо купить
крышку для термоса, начальную грамматику итальянского
языка, краткую историю Италии, а для Хемингуэя — четыре шерстяных
рубашки, четыре пары хлопчатобумажных трусов, две пары
шерстяных трусов, ночные туфли, ремень и плащ.
— У Папы никогда не было плаща,— сказала она.— Нам необходимо
купить Папе плащ.— Хемингуэй хмыкнул и навалился
грудью на стойку.— Хороший, непромокаемый плащ,— повторила
миссис Хемингуэй.— И потом ему надо починить очки. Ему нужны
очки, которые бы не резали переносицу. Эти причиняют ему боль.
Он целыми неделями носит на переносице, один и тот же кусочек
бумаги и меняет его только тогда, когда хочет как следует вымыться.
Хемингуэй снова хмыкнул.
Подошел бармен, и Хемингуэй попросил принести еще виски.
Затем он сказал:
— Мэри, как только мы приедем в отель, мы прежде всего позвоним
Капусте.
Он снова засмеялся, поднес кулак к лицу и объяснил мне,
что «Капуста» — это ласковое прозвище Марлен Дитрих, его старого
друга, и что есть целый обширный словарь смешных кличек
и условных оборотов, бытующих на ферме Финка Виджиа.
— Нам доставляет удовольствие говорить на этом шутливом
жаргоне,— сказал он.
— Прежде всего мы позвоним Марлен, а потом закажем икру
и шампанское, Папа,— сказала миссис Хемингуэй.— Я целую
вечность ждала икры и шампанского.
— Капуста, икра и шампанское,— медленно перечислил Хемингуэй,
как будто запоминал сложный военный приказ. Он опорожнил
свой стакан, кивком попросил бармена повторить и повернулся
ко мне.— Хотите пойти со мной покупать плащ? — спросил он.
— Купить плащ и починить очки,— сказала миссис Хемингуэй.
Я ответила, что с радостью помогу ему сделать и то и другое, и
напомнила, что он хотел посмотреть бокс. Единственный матч на
этой неделе, как я выяснила у одного своего осведомленного друга,
состоится сегодня вечером на ринге Сент-Николас. Я сказала, что
у моего друга есть четыре билета и он с удовольствием пригласит
нас всех. Хемингуэй спросил имена боксеров. Когда я назвала их,
он сказал, что все они лодыри.
— Лодыри,— повторила миссис Хемингуэй и добавила, что у
них на Кубе боксеры намного лучше.
Хемингуэй посмотрел на меня долгим укоризненным взглядом.
— Запомни, дочка: лучше вовсе не ходить, чем смотреть плохой
бокс,— сказал он.— Мы все пойдем на бокс, когда вернемся из
Европы, потому что необходимо, совершенно необходимо хоть несколько
раз в году увидеть хороший бой. А если долго не ходить
на бокс, то и вовсе отвыкаешь от него, а это опасно...— Он закашлялся.—
В конце концов,— закончил он,— приучишься киснуть
дома.
Мы еще немного посидели в баре, потом Хемингуэи пригласили
меня поехать с ними в отель. Багаж погрузили в такси, мы же сели
в другую машину. Было уже темно. Мы ехали по широкому прос
пекту, и Хемингуэй внимательно следил за дорогой. Миссис Хемингуэй
сказала мне, что он всегда так делает и обычно садится с шофером.
Эта привычка у него еще с первой мировой войны. Я спросила,
что они намерены делать в Европе. Они сказали, что собираются
провести неделю или около того в Париже, а затем поехать
на машине в Венецию.
— Люблю возвращаться в Париж,— сказал Хемингуэй, не от
рывая глаз от дороги.— Вхожу как бы с черного хода, не даю никаких
интервью, и никто обо мне не знает. И. как в старые добрые
времена, ни разу там не стригусь. Люблю ходить в кафе, где знакомых
у меня — только один официант да его сменщик. Люблю
смотреть новые картины и старые тоже, ходить на велосипедные
гонки и бокс и знакомиться с новыми гонщиками и боксерами. Я
нахожу хорошие дешевые рестораны, где всегда наготове твоя собственная
салфетка. Люблю ходить из конца в конец по городу и
смотреть: вот здесь мы ошибались, а здесь рождались у нас изредка
светлые идеи. В дымные сумерки изучать программу бегов
и пытаться отгадать победителей, а на следующий день ставить на
них на бегах в Отейле или Энгиене...
— Папе везет на бегах,— сказала миссис Хемингуэй.
21
— Когда хорошо знаю программу,— сказал он.
Мы. проезжали по мосту Квинсборо, и стали видны небоскребы
Манхеттена. Они были освещены. Хемингуэй не обратил на них
внимания.
— Не мой это город,— сказал он.— Это город, в который можно
только заглянуть. Он убивает. А вот Париж был для меня вторым
домом... Я одинок и в то же время донельзя счастлив в этом
городе, где мы жили, работали, учились, росли, а потом все стремились
вернуться туда.
Другим домом для него была Венеция. Последний раз, когда он
был с женой в Италии, они четыре месяца жили в Венеции и в долине
Кортина, и он ходил на охоту и сейчас, в новой книге, описал
это место и некоторых людей.
— Италия так чертовски прекрасна! — сказал он.— Это как если
бы ты умер и тут же вознесся на небеса. Просто невозможно себе
представить.
Миссис Хемингуэй сказала, что, катаясь там на лыжах, она сломала
себе правую лодыжку, но они все-таки собираются снова поехать
туда кататься на лыжах. В Падуе Хемингуэй лежал в больнице
с воспалением глаза, но он хочет снова побывать в Италии и
повидать своих многочисленных хороших друзей. Он очень хочет
увидеть гондольеров в ветреный день, отель «Гритти-палас», где
они останавливались в прошлую поездку, и «Локанду чиприани»,
старый постоялый двор в Торчелло, остров в лагуне к северо-востоку
от Венеции, где коренные венецианцы жили еще до того, как
построили Венецию. Сейчас всего около семидесяти человек живут
в Торчелло, и все мужчины зарабатывают охотой на уток. Там Хемингуэй
много охотился на уток с садовником старого постоялого
двора.
— Мы плавали по каналам и стреляли уток влет, и я ходил по
камышам во время отлива, охотясь на бекасов,— заговорил Хемингуэй.—
Через это место проходит путь уток, которые летят из
Припятских болот. Стрелял я хорошо и стал уважаемым человеком.
Там водится какая-то пичуга, которая, поклевав виноград на
севере, летит за ним на юг. Местные люди стреляют их на земле.
Мне иногда удавалось бить их на лету. Однажды я выстрелил дуплетом
по стае, и садовник закричал от восторга. Идя домой, я подстрелил
утку, высоко летевшую на фоне восходящей луны, и она
упала прямо в канал. Это потрясло моего партнера, и я думал, что
он никогда не успокоится. Не помогла даже бутылка кианти. Каждый
из нас взял с собой по бутылке. Свою я выпил по дороге, чтобы
согреться. Он же выпил свою, когда не мог больше сдерживать
волнения.— Мы помолчали, потом Хемингуэй сказал:— Венеция —
чудесная страна.
Хемингуэи остановились в гостинице Шерри-Недерлэнд. Он заполнил
анкетку и сказал портье, что не желает, чтобы знали о его
приезде. Он никого не желает видеть, ни с кем не хочет говорить
по телефону, кроме мисс Дитрих. Затем мы поднялись в приготовленный
для них номер, состоявший из гостиной, спальни и маленькой
кухни. Хемингуэй задержался у входа, осматривая гостиную.
Это была большая комната с кричащими обоями и мебелью под
стиль XVIII века. В поддельном камине лежали фальшивые
угли.
— Берлога что надо,— сказал он, все еще стоя в дверях.— Они
наверняка называют это китайской готикой.
Он вошел, и в гостиной сразу стало тесно. Миссис Хемингуэй направилась
к книжному шкафу и исследовала его содержимое.
— Взгляни-ка, Папа,— сказала она.— Они фальшивые. Это не
настоящие книги, Папа, а одни корешки.
Хемингуэй положил портфель на ярко-красную кушетку и подошел
к шкафу. Затем медленно, с выражением, прочитал названия:
«Начальная экономика», «Правительство Соединенных Штатов»,
«Швеция — земля и люди», «Спи спокойно» Филлиса Бентли.
— Похоже, что мы неуклонно идем к угасанию,— сказал он,
стаскивая с себя галстук.
Сняв галстук, а затем и пиджак, Хемингуэй протянул их жене,
которая пошла в спальню, сказав, что будет распаковывать вещи.
Он расстегнул воротничок и подошел к телефону.
— Позвоню Капусте,— сказал он.
Он позвонил в Плазу и спросил мисс Дитрих. Ее не было, и он
попросил передать ей, что ждет ее к ужину. Затем он по телефону
заказал в ресторане икру и две бутылки шампанского «Перрье-
Жуэ», сухого.
Подойдя снова к книжному шкафу, он постоял там в задумчивости,
словно не зная, что сказать, потом посмотрел на картонные
корешки и сказал:
— Такие же фальшивые, как и город.
Я сказала, что в эти дни о нем очень много говорят в литературных
кругах. Критики толкуют не только о книгах, которые он уже
написал, но и о том, что он еще напишет. Хемингуэй ответил, что из
всех, кого он не желает видеть в Нью-Йорке, на первом месте стоят
критики.
— Они похожи на людей, которые приходят на бейсбол и не
могут даже назвать игроков, не заглянув в программку,— сказал
он.— Мне наплевать, что делают те, кого я не люблю. Какого
черта! Если они в состоянии причинить зло, ну что ж, пускай! Это
все равно, что играть в бейсбол и обижаться на то, что тебе дают
слишком сильный прямой мяч и ты не можешь поймать его. Это
обидно, но игра есть игра.
Хемингуэй сказал, что вслед за критиками, с которыми ему меньше
всего хотелось бы встречаться, идут писатели, которые пишут
о войне, никогда не понюхав пороха.
— Они похожи на игроков, которые не могут даже поймать хороший
мяч, а роняют его на землю и сводят на нет все усилия команды
или же, когда подают мяч сами, то стараются вывести из
игры как можно больше игроков.
Когда он подавал мяч, сказал он, то никогда не выбивал игроков,
если не видел, что это совершенно необходимо.
— Этой рукой я сделал много быстрых и точных бросков,—
сказал он,— и всегда старался ловить мяч в воздухе или на земле.
Пришел официант с икрой и шампанским, и Хемингуэй попросил
открыть бутылку. Миссис Хемингуэй вышла из спальни и сказала,
что не может найти его зубную щетку. Он сказал, что понятия не
имеет, где она, но что можно купить другую. Миссис Хемингуэй
согласилась и пошла обратно в спальню. Хемингуэй налил два бокала
шампанского, один дал мне, из второго отпил сам. Официант
с откровенным интересом следил за ним. Хемингуэй втянул голову
в плечи и что-то сказал официанту по-испански. Оба они засмеялись,
и официант ушел. Хемингуэй с бокалом в руке подошел
к красной кушетке и сел. Я опустилась в кресло напротив.
— Я помню, что первая мировая война вызывала у меня такое
отвращение, что я целых десять лет не мог писать о ней,— сказал
он, неожиданно рассвирепев.— Война оставляет у писателя рану,
которая очень медленно заживает. Когда-то давно я написал об
этом три рассказа: «В чужой стране», «Какими вы не будете» и
«Сейчас я себя предал».
Он назвал имя одного писателя, который писал о войне и считал
себя вторым Толстым, но напоминал Толстого лишь тем, что бегал
по траве босиком.
— Он и выстрела-то никогда не слыхал, а хочет тягаться с Толстым,
артиллерийским офицером, который сражался в Севастополе
и отлично знал свое дело, был настоящим мужчиной, будь то
в постели, за бутылкой или же просто в пустой комнате, когда он
сидел за столом и думал. Я начал очень скромно и побил господина
Тургенева. Затем — это стоило большого труда — я побил
г-на де Мопассана. С господином Стендалем у меня дважды была
ничья, но, кажется, в последнем раунде я выиграл по очкам. Но
ничто не заставит меня выйти на ринг против господина Толстого,
разве что я сойду с ума или достигну несравненного совершенства.
Хемингуэй сказал, что новая его книга возникла из короткого
рассказа.
— А затем я не мог остановиться. Рассказ превратился в роман,—
объяснил он.— Так было со всеми моими романами. Когда
мне было двадцать пять, я читал романы Сомерсета Моэма и Стефана
Сент Виксена Венета.— Он хрипло засмеялся.— У них уже
были книги, и мне стало стыдно, что у меня нет ни одной. Так я
написал «Солнце». Мне было тогда двадцать семь лет, и я написал
книгу в шесть недель: начал в день моего рождения, двадцать первого
июля, в Валенсии и кончил шестого сентября в Париже. Но
роман получился дрянной, и я переделывал его почти пять месяцев.
Может быть, это послужит примером молодым писателям, и
они не станут слушаться советов своих врачей-психоаналитиков. Однажды
один из таких врачей написал мне: «Чему вы научились у
психоаналитиков?» Я ответил, что очень немногому и надеюсь, что
и они почерпнули не больше из моих книг, если вообще поняли их.
Боксер, который только защищается, никогда не выиграет. Не
лезь на рожон, если не можешь побить противника. Загони боксера
в угол и выбей из него дух. Уклоняйся от свинга, блокируй хук и
изо всех сил отбивай прямые. Папа все это узнал на собственной
шкуре...
Хемингуэй налил себе еще бокал шампанского и сказал, что любит
писать от руки, хотя недавно купил себе магнитофон, но все
не решается его опробовать.
— Я хочу научиться пользоваться говорящей машиной,— сказал
он.— Говорящей машине можно рассказать все и отдать секретарю
перепечатать.
Пишет Хемингуэй трудно. И только диалоги даются ему легче.
— Когда люди у меня разговаривают, я не могу быстро записывать
их слова, не поспеваю за ними; но всегда делаю это с огромным
удовольствием. Я вкладываю в фразу больше, чем она может
вместить, потом отпускаю ее в свободный полет, в смелый, даже
безумный полет, как летают иногда подлинно хорошие пилоты.
Большую часть времени они летают спокойно, по_ прямой, получая
удовлетворение лишь от огромной скорости. Так продлеваешь
жизнь. То есть, я хочу сказать, так дольше живут произведения.
Ну, что вы скажете на это, джентльмены?
Казалось, этот вопрос имеет какое-то особое значение для него,
но он не стал мне объяснять.
Я поинтересовалась, чем, по его мнению, новая книга отличается
от других. Он посмотрел на меня тем же долгим, укоризненным
взглядом.
— А как вы сами думаете?— спросил он, помолчав.— Не хотите
же вы, чтобы я написал что-нибудь вроде нового «Прощай,
оружие» — о солдатах в Аддис-Абебе или о солдатах, захвативших
канонбрку?
Он сказал, что книга его — о командирах во вторую мировую
войну.
— Меня не интересуют все эти «якобы солдаты».— Он снова
разозлился.— Или несправедливости, которые претерпел лично
Я — с большой буквы. Меня, черт побери, интересует жестокая
наука войны!
В новом романе, по его словам, много грубых слов.
— Это потому, что на войне разговаривают грубо, хотя я всегда
стараюсь выражаться вежливо,— сказал он.— Мне кажется, что
в этом отношении роман сильнее, чем «Прощай».— Он дотронулся
до портфеля.— В этой книге нет той молодости и наивности. —
Потом он спросил устало: — Ну, что вы скажете, джентльмены?
В дверь постучали. Хемингуэй быстро встал и открыл дверь.
Это была Марлен Дитрих. Их встреча была радостной. Миссис Хемингуэй
вышла из спальни и радушно приветствовала гостью.
Марлен Дитрих отступила на шаг от Хемингуэя и одобрительно
оглядела его.
22
— Папа, ты выглядишь чудесно,— медленно сказала она.
— Я соскучился по тебе, дочка,— сказал Хемингуэй. Он поднес
кулак к лицу, и его плечи затряслись в беззвучном смехе.
Мисс Дитрих была в норковой шубе. Она громко вздохнула,
сняла шубу и отдала ее миссис Хемингуэй. Потом снова вздохнула
и опустилась в глубокое мягкое кресло. Хемингуэй налил в бокал
шампанское, подал ей и наполнил остальные бокалы.
— Капуста в отличной форме,— сказал он, передавая мне мой
бокал.
— Через несколько месяцев я тоже собираюсь стать дедушкой,—
сказал он,— Жена моего сына Бамби ждет ребенка.
Миссис Хемингуэй объяснила мне, что Бамби — прозвище старшего
сына ее мужа, Джона, армейского капитана, находящегося
в Берлине. Второй сын, Патрик, по кличке «Мышонок»,— студент
второго курса Гарвардского университета, ему двадцать один год,
он собирается жениться в июне. А Грегори, прозванный «Жижи»,
только что поступил в военную академию Сент-Джон в Аннаполи
се. Ему всего восемнадцать. Кроме нынешней миссис Хемингуэй
Затем он пододвинул стул и сел рядом с Марлен Дитрих. Они
стали говорить о друзьях и о себе. Говорили о театре и о кинематографистах,
одного из которых Хемингуэй называл «морским пиратом
».
Марлен поинтересовалась, почему он называет его так.
— Потому что море больше, чем суша,— ответил Хемингуэй.
Миссис Хемингуэй вышла из комнаты и через несколько минут
принесла бутерброды с икрой.
— Мэри, я рассказываю Папе, что, став бабушкой, я себя должна
вести по-другому,— сказала Марлен, беря бутерброд,— Мне
приходится все время думать о детях. Ты же знаешь, Папа?
Хемингуэй понимающе хмыкнул, а Дитрих достала из сумочки
несколько любительских снимков внука и дала их нам посмотреть.
Она сказала, что внуку здесь полтора года. Хемингуэй сказал, что
малыш похож на чемпиона бокса и что, будь он сам боксером, он
гордился бы таким здоровьем.
Мисс Дитрих сказала, что у ее дочери скоро будет второй ребенок.
— Я стану двойной бабушкой, Папа,— сказала она.
Хемингуэй невесело посмотрел на нее.
Патрик собирается пригласить на свадьбу вторую жену Хемингуэя,
Полину Фейфер, мать его и Жижи. Первую жену Хемингуэя,
мать Бамби, звали Хедли Ричардсон, теперь она миссис Поль Скотт
Моурер. Третьей женой Хемингуэя была Марта Геллхорн.
— Все, что мы делаем, мы делаем ради наших детей,— сказала
Марлен Дитрих.
— Все для детей,— подтвердил Хемингуэй... Он наполнил ее
бокал.
— Спасибо, Папа,— сказала она и вздохнула.— Я живу в Плазе,—
сказала она ему,— но большую часть времени провожу у дочери
на Третьей авеню. Папа, ты бы видел меня, когда дочь с мужем
уходят,— продолжала она и отхлебнула шампанского. — Я
нянька. Как только они уходят из дома, я принимаюсь расхаживать
по квартире, заглядываю во все щели, закрываю ящики, вытираю
пыль. Я не могу быть в доме, если там беспорядок и грязь.
Я лазаю по всем углам с полотенцем, которое приношу с собой из
Плазы, и убираю во всем доме. Потом они приходят — в час или
два ночи, а я забираю с собой грязное полотенце и детское белье,
которое надо постирать, и с узлом ухожу и беру такси — шофер
думает, что я старая прачка с Третьей авеню, подсаживает меня в
23
машину и сочувствует мне, а я боюсь ему сказать, что мне надо в
Плазу. Я выхожу из машины за квартал от дома и иду пешком со
своим узлом, и стираю вещички ребенка, и только после этого ложусь
спать.
— Дочка, ты это делаешь не для них, а для себя, — сказал Хемингуэй
серьезно.
В дверь позвонили. Рассыльный принес цветы. Миссис Хемингуэй
открыла коробку и достала зеленые орхидеи, их прислала ее
мать. Она поставила цветы в вазу к сказала, что пора заказывать
ужин.
За ужином Хемингуэи и Марлен Дитрих говорили о войне. Все
трое видели ее близко. Миссис Хемингуэй, в то время Мэри Уэлч,
была корреспондентом «Тайма» в Лондоне, где и познакомилась с
Хемингуэем. Оба они довольно часто встречались с Марлен Дитрих
там, а позже в Париже. Она работала во фронтовой актерской
бригаде и выступала почти на всех фронтах Европы. Она погрустнела,
когда заговорила о войне. Она любила выступать перед солдатами,
и теплое отношение этих людей, оторванных от дома, по ее
словам, было для нее дороже всего.
— Они были такими, какими людям надо быть всегда,— сказала
Марлен.— Не подлецами и не трусами, а просто людьми, хорошо
относящимися друг к другу.
Хемингуэй выпил за ее здоровье.
— Наконец-то я поняла, почему теперь, когда война кончилась.
Папа иногда кажется таким забитым,— сказала миссис Хемингуэй,—
Потому что у него нет случая показать свою храбрость в
мирное время.
— На войне все по-другому,— сказала Дитрих.— Люди не так
черствы и помогают друг другу.
Хемингуэй спросил у нее о пластинках, которые она записала во
время войны,— это были популярные американские песни, переведенные
на немецкий язык. Он сказал, что хотел бы их
иметь.
— Меняю рукопись своей новой книги на эти пластинки, дочка,—
сказал он.
— Папа, с тобой я не меняюсь. Я тебя люблю,— сказала мисс
Дитрих.
— Лучше тебя я никого не видал на ринге,— сказал Хемингуэй.
На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Хемингуэй
просил меня немедленно приехать в отель. Голос его показался
мне встревоженным. Я быстро проглотила чашку кофе, и, когда
подошла к его номеру, дверь оказалась открытой. Я вошла. Хемингуэй
говорил по телефону. На нем был клетчатый оранжевый купальный
халат, который, кажется, был ему мал. В руке он держал
бокал с шампанским. Его борода была еще более всклокоченной,
чем вчера.
— Мой сын Патрик приезжает из Гарварда, и я просил бы оставить
ему номер,— говорил он в телефон,— Патрик, первая буква
«П » .— Он помолчал и отхлебнул из бокала.— Большое спасибо.
Он приезжает из Гарварда.
Хемингуэй положил трубку, достал из кармана халата коробочку
с пилюлями, высыпал две на ладонь и запил их шампанским.
Он сказал мне, что встал в шесть утра, что жена еще спит, что
утром он достаточно поработал и теперь хочет поговорить. Разговаривая,
он отдыхает. Он всегда просыпается на рассвете, потому
что у него очень тонкие веки, а глаза очень чувствительны к
свету.
— Я видел все восходы солнца, которые были на моем веку, а
это полсотни лет,— сказал он.
Этим утром он очень внимательно перечитал рукопись.
— Я проснулся утром, и у меня в голове стали складываться
фразы, и мне надо было от них избавиться — выговориться или записать
их,— сказал он.— Как вам понравилась Капуста?
Я сказала, что очень.
— Я люблю Капусту и люблю Ингрид',— сказал он.— Если
бы я не был женат на мисс Мэри и не любил бы мисс Мэри, я бы
попытался подцепить обеих. У одной есть то, чего нет у другой,
и мне нравится все, что есть у каждой.— На мгновение он удивился
своим словам, а затем быстро добавил: — Никогда не женился
бы на актрисе: они должны делать карьеру и работают в очень неудобное
время.
Я спросила его, все ли еще он собирается купить себе плащ. Он
ответил, что, конечно, собирается, но не желает толкаться в толпе;
к тому же на улице холодно.
На маленьком столике возле кушетки в двух ведерках со льдом
стояли бутылки шампанскохо. Он взял бокал, вынул одну из бутылок
и заглянул в нее. Она была пуста. Тогда он откупорил вторую
бутылку и, пока наливал шампанское в бокал, запел: «Дайте, дайте
мне патроны и не выгоняйте меня из третьей дивизии. Ты солдат
с собачьей мордой, парень мировой». Помолчав, он объяснил:
— Это песня третьей пехотной дивизии. Мне она нравится, и я
всегда пою ее, когда душа просит музыки. Я люблю всякую музыку,
даже оперную. Но у меня нет голоса, и я не умею петь. У меня
чертовски хороший слух, хотя по слуху я не могу играть ни на одном
инструменте, даже на рояле. Мать хотела научить меня играть
на виолончели. Однажды она для этого даже забрала меня из
школы. А я хотел играть в футбол. Ей же хотелось, чтобы у нас
в доме’звучала камерная музыка.

1 Киноактриса Ингрид Бергман. (Прим, пер.)

[Лилиан Росс]

Огонек № 26 (1981) 27 июня 1965 года

Эрнест Хемингуэй и его жена Мэри рассматривают подарок
из Советского Союза. Куба. 1960.
Его открытый портфель лежал на
стуле у письменного стола, и из него
торчали листы рукописи; казалось,
кто-то небрежно засунул их
туда. Хемингуэй сказал, что он сокращал
рукопись.
— Книгу можно проверить по тому, сколько удачных мест автор
может из нее выбросить,— сказал он,— Когда я пишу, я горд,
как лев, черт побери. Я пользуюсь самыми старыми словами английского
языка. Люди думают, что я безграмотный дурак, который
даже избитых слов не знает. Я их знаю, но есть слова
старее и лучше, они остаются надолго, если их правильно расставить.
Запомни: тот, кто щеголяет эрудицией или ученостью, не
имеет ни того, ни другого. А еще запомни, дочка, что я перестал
укладывать с собой в кроватку плюшевого медведя, когда мне исполнилось
четыре года. Нынче даже семидесятивосьмилетние бабки
норовят найти для себя лазейку в законе о правах военнослужащих,
по которому матери павших солдат, награжденные золотой
Порт
звездой, могут получать бесплатное образование. Я уже подумывал
о том, чтобы учредить стипендию и послать самого себя в Гарвардский
университет, потому что моя тетя Арабелла очень страдала
от того, что я единственный из Хемингуэев, который никогда
не учился в колледже. Но я был настолько занят, что мне было не
до этого. Я окончил среднюю школу и два года проучился на ускоренных
военных курсах и никогда не занимался французским языком.
Я начал учиться читать по-французски по сообщениям «Ас-
сошиэйтед пресс», перепечатанным во французских газетах после
того, как я уже прочитал их в американских. В конце концов я научился
читать репортажи о событиях, свидетелем которых был
сам, а также les evenements sportifs1 и les crimes2.
После такой практики господин де Мопассан уже не был для
меня труден, ибо он писал о вещах мне знакомых и понятных.
Кого бы я ни читал — Дюма, Доде, Стендаля,— я знал, что именно
так хочется писать и мне. Господин Флобер всегда подавал мячи
абсолютно точно, сильно и высоко. Затем последовал господин
Бодлер, у которого я научился подавать особенно трудные мячи,
и господин Рембо, который никогда в своей жизни не сделал ни
одного хорошего мяча. У господина Андре Жида и господина Валери
я ничему не мог научиться. Я думаю, что господин Валери был
слишком для меня изящен. Так же, как Джек Бриттон и Бенни
Леонард.
— Джек Бриттон,— добавил Хемингуэй,—был боксером, и я им
восхищался.
— Джек Бриттон всегда был начеку. Непрерывно двигаясь по
рингу, он никогда не позволял нанести себе сильный удар. Я тоже
всегда начеку и никогда не дам нанести себе сильный удар. Никогда
не лезь на рожон, если не можешь побить противника. Загони
в угол боксера...— Хемингуэй принял боксерскую стойку и
поднес к груди правую руку с зажатым в ней бокалом шампанского.
Левой рукой он нанес несколько сильных ударов невидимому
противнику.— Запомни. Уклоняйся от свинга. Блокируй хук.
И что есть силы отбивай прямые.
Он выпрямился, задумчиво посмотрел на бокал, потом сказал:
— Как-то я спросил Джека, обсуждая его бой с Бенни Леонардом:
«Как тебе удалось так быстро расправиться с Бенни, Джек?»
«Эрни,— ответил он,— Бенни очень опытный боксер. Он не перестает
думать во время боя. А пока он думал, я его бил».—
Хемингуэй хрипло засмеялся, словно сам услышал эту историю
впервые.— Джек двигался по рингу с геометрической точностью,
ни на миллиметр в сторону. Никто не мог нанести ему сильный
удар. У него не было противника, которого он не мог бы ударить,
когда хотел.— Он снова засмеялся. — «Пока он думал, я бил его».
Хемингуэй сказал мне, что этот случай был описан им в начальном
варианте рассказа «Пятьдесят тысяч», но Скотт Фитцджеральд
уговорил его выбросить этот кусок.
— Скотт думал, что все знают об этой истории, хотя знали
только Джек Бриттон и я. Джек рассказал ее только мне. Вот
Скотт и уговорил меня выбросить этот кусок. Мне не хотелось
этого делать. Но Скотт был знаменитый писатель, которого я
уважал, и я послушался его совета.
Хемингуэй сел на кушетку и несколько раз кивнул мне, привлекая
мое внимание.
— Когда становишься старше, труднее иметь героев, но это
необходимо,— сказал он.— У меня есть кот по имени Буаз, который
хочет быть человеком,— продолжал он медленно, снижая
голос почти до шепота.— Буаз ест все, что едят люди. Он жует
таблетки витамина В, горькие, как алоэ. Он думает, что я жадничаю,
когда не даю ему таблеток для понижения давления, а
перед сном не позволяю ему принимать снотворное.— Он засмеялся
коротким, раскатистым смехом.— Я чудной старик,— сказал
он.— Ну, что вы скажете, джентльмены?
Пятьдесят,— сказал Хемингуэй, помолчав.— Пятьдесят — это
еще не старость. Даже приятно, что в пятьдесят ты чувствуешь,
что снова можешь защитить свой титул,— сказал он.— Я завоевал
его в двадцатых годах, защищал в тридцатых и сороковых и
готов защитить его и в пятидесятых.
В комнату вошла миссис Хемингуэй. На ней были серые флане-
О к о н ч а н и е . См, «Огонек» № 25.
1 Спортивные новости (фр.)
себя
великолепно — сегодня впервые за шесть месяцев приняла
горячую ванну. Она собирается пойти по делам и советует Хемингуэю
одеться и тоже идти по своим делам. Он сказал, что уже
время обеда и если они уйдут в город, то каждому придется зайти
куда-нибудь поесть, а если заказать обед в номер, это сэкономит
время. Миссис Хемингуэй сказала, что закажет обед, пока
он будет одеваться. Все еще держа в руке бокал, он неохотно поднялся
с кушетки, допил шампанское и пошел в спальню. К тому времени,
когда он вышел, одетый так же, как и вчера, только рубашка
была синяя, с отложным воротничком и на пуговичках, официант
накрыл на стол. Хемингуэй сказал, что они не могут обедать
без бутылки «тавеля», и мы ждали, пока официант не принесет
вино.
Хемингуэй начал с устриц. Каждую он тщательно пережевывал.
— Хорошо прожуешь, хорошо пройдет,— сказал он нам.
— Папа, пожалуйста, почини очки,— сказала миссис Хемингуэй.
Он кивнул. Затем он несколько раз кивнул мне.
— Когда я состарюсь, я хотел бы быть мудрым, но не нудным
стариком.— Он замолчал, пока официант ставил перед ним тарелку
со спаржей и артишоками и наливал «тавель». Хемингуэй попробовал
вино и одобрительно кивнул официанту.— Я бы хотел видеть
всех новых боксеров, скаковых лошадей, балеты, велосипедные
гонки, тореадоров, художников, видеть самолеты, всяких сукиных
сынов — завсегдатаев кафе, международных проституток, бывать в
ресторанах, пробовать старые вина, читать газетные сообщения и
никогда не писать обо всем этом ни строчки. Я бы хотел писать
множество писем друзьям и получать от них ответы. Хотел бы быть
мужчиной до восьмидесяти пяти лет, как это удавалось Клемансо.
И не хотел бы быть Берни Барухом. Я бы не сидел на скамейках
в парке, а ходил бы по парку и иногда кормил голубей; и не отращивал
бы себе длинную бороду, чтобы в мире был хоть один старик,
не похожий на Бернарда Шоу.
Он замолчал, провел тыльной стороной руки по бороде и задумчиво
оглядел комнату.
— Никогда не встречался с мистером Шоу,— продолжал он.—
И никогда не был на Ниагарском водопаде. Но с удовольствием снова
начал бы играть на бегах. Бега начинаешь понимать по-настоящему,
когда тебе стукнет семьдесят пять. Потом я нашел бы себе
бейсбольный клуб, состоящий из молодых игроков. Только я не
стану подавать им знаки программкой, чтобы изменить ход игры. Я
еще не придумал, чем буду подавать знаки. А когда все это кончится,
из меня выйдет отличный труп, лучший со времен красавчика
Флойда. Только сосунки заботятся о спасении души. Кто, черт побери,
заботится о спасении души, когда все дело заключается в том,
чтобы по-умному с ней расстаться, так же, как, сдавая позицию, которую
нельзя удержать, надо продать ее как можно дороже. Умереть
нетрудно.
Он открыл рот и засмеялся сперва беззвучно, а потом громко.
— С меня хватит забот,— сказал он.
Он подцепил длинный стебель спаржи пальцами и безразлично
посмотрел на него.
— Только очень сильный человек, умирая, может сохранить
ясность мысли,— сказал он.
Миссис Хемингуэй покончила с едой и быстро допила вино. Хемингуэй
допил свое не торопясь. Я посмотрела на часы. Было
почти три. Официант начал убирать со стола, и мы встали. Хемингуэй
стоял, с огорчением глядя на недопитую бутылку шампанского.
Миссис Хемингуэй надела шубу. Я тоже оделась.
— Недопитая бутылка шампанского — враг рода человеческого,—
сказал Хемингуэй. Мы снова сели.
— Когда у меня бывают деньги, я не вижу лучшего способа их
тратить, чем покупать шампанское,— сказал Хемингуэй, наполняя
бокал.
Когда шампанское было выпито, мы вышли из номера. Внизу
миссис Хемингуэй еще раз попросила нас починить очки и исчезла.
Некоторое время Хемингуэй нерешительно топтался у входа. Стоял
холодный, облачный день.
— Не очень-то хорошая погода, чтобы разгуливать по улице,—
сказал он мрачно и добавил, что у него, кажется, болит горло.
Я спросила, не хочет ли он показаться доктору. Он ответил,
что нет.
— Я никогда не доверял докторам, которым надо платить,—
сказал он, когда мы переходили на другую сторону Пятой авеню.
Взлетела стая голубей. Он остановился, посмотрел вверх, прицелился
в них из воображаемого ружья и нажал курок. На лице
его отразилось разочарование.
— Очень трудный выстрел,— сказал он и, быстро повернувшись,
снова как бы вскинул ружье.— А вот легкий выстрел,—
сказал он. — Посмотрите!
Он указал на пятно на тротуаре. Казалось, что ему стало
легче.
Я спросила его, не хочет ли он сперва зайти в оптический магазин.
Он ответил, что нет. Тогда я напомнила о плаще. Он пожал
плечами. Миссис Хемингуэй советовала поискать плащ в магазине
«Аберкромби и Фитч». Поэтому я и упомянула «Аберкромби
и Фитч». Он снова пожал плечами и медленно зашагал к такси.
Мы ехали по Пятой авеню в послеобеденном потоке машин. На углу
54-й улицы машина затормозила по сигналу полицейского. Хемингуэй
заворчал.
— Люблю смотреть на ирландца-полицейского, когда ему холодно,—
сказал он.— Ставлю восемь против одного, что во время
войны он служил в военной полиции. Очень искусный полицейский.
Ловко орудует жезлом. Настоящие полицейские вовсе не
похожи на тех, кого мы привыкли видеть в фильмах Хэллинджера.
Разве что некоторые.
Мы поехали дальше, и он показал мне место, где однажды переходил
Пятую авеню со Скоттом Фитцджеральдом.
— Скотт уже больше не был в Принстоне, но он все еще говорил
о футболе,— сказал Хемингуэй равнодушно,— Он не мыслил
своей жизни без футбола. Я сказал: «Скотт, почему ты не бросишь
футбол?» Он сказал; «Ты с ума сошел, парень». Вот и вся
история. Если ты не можешь перейти улицу, как же ты надеешься
прорваться через оборону в футболе? Впрочем, я не Томас Манн,—
добавил Хемингуэй.— У меня свое мнение.
К тому времени, как мы добрались до магазина «Аберкромби»,
Хемингуэй опять помрачнел. Он неохотно вылез из такси и так же
неохотно вошел в магазин. Я спросила у него, что он хочет прежде
всего посмотреть, плащ или что-нибудь еще.
— Плащ,— сказал он упавшим голосом.
В лифте Хемингуэй выглядел еще массивней, чем был на самом
деле, а на лице у него было выражение человека, которого подвергают
пытке. Стоявшая рядом с ним женщина средних лет с тревогой
и неодобрением уставилась на его нечесаную седую бороду.
— Боже мой! — произнес внезапно Хемингуэй, нарушая тишину,
царившую в лифте.
Женщина стала разглядывать свои туфли.
Дверь открылась на нужном нам этаже, мы вышли из лифта и
направились в отдел плащей. Высокий лощеный продавец двинулся
нам навстречу, а Хемингуэй, засунув руки в карманы брюк, пошел
на него.
— Надеюсь, что в этой лавке я еще пользуюсь кредитом? —
сказал он продавцу.
— Да, сэр,— сказал продавец, кашлянув.
— Хочу плащ,— сказал Хемингуэй угрожающе.
— Конечно, сэр,— сказал продавец.— Какой именно плащ вы
бы хотели посмотреть, сэр?
— Вон тот.
Он ткнул в висевший на плечиках коричневый габардиновый плащ
без пояса, похожий на мешок. Продавец подал ему плащ и бережно
подвел его к большому зеркалу.
— Похож на саван,— сказал Хемингуэй, срывая с себя плащ.—
На мою фигуру не годится. Других плащей у вас нет? — спросил
он в надежде, что ответ будет отрицательным. И нетерпеливо направился
к лифту.
— Посмотрите вот этот, сэр, с пристежной подкладкой, сэр,—
сказал продавец. Этот плащ был с поясом. Хемингуэй примерил
его, поглядел на себя в зеркале и поднял руки, как бы вскидывая
ружье.
— Вы собираетесь ходить в нем на охоту, сэр? — спросил
продавец.
21
Хемингуэй хмыкнул и сказал, что берет плащ. Он назвал продавцу
свое имя, и продавец щелкнул пальцами.
— Разумеется! — воскликнул он.— Ну как же...
Хемингуэй выглядел смущенным. Он сказал, чтобы плащ прислали
в отель «Шерри-Недерлэнд», и попросил показать ему
ремни.
— Какой ремень вы желаете, мистер Хемингуэй? — спросил
продавец.
— Коричневый, наверно,— сказал Хемингуэй.
Мы прошли к прилавку, где торговали ремнями, и к нам подошел
другой продавец.
— Покажите мистеру Хемингуэю ремень,— сказал первый продавец
и, отступив назад, стал внимательно наблюдать.
Второй продавец вынул из кармана сантиметр и сказал, что Хемингуэю,
наверно, нужен 46-й или 44-й размер.
— Хотите пари?— спросил Хемингуэй. Он взял продавца за руку
и сильно ударил ею себя в живот.
— Вот это да! Как сталь!— сказал продавец и измерил талию
Хемингуэя.
— Тридцать восемь!— сообщил он.— Тонкая талия для вашего
телосложения. Вы, наверно, много занимаетесь спортом?
Хемингуэй снова смутился, замахал руками, засмеялся и впервые
после того, как мы вышли из отеля, выглядел довольным. Теперь он
сам стукнул себя кулаком в живот.
— Куда вы едете, снова в Испанию? — спросил продавец.
— В Италию,— сказал Хемингуэй, снова ударяя себя в живот.
После того, как Хемингуэй выбрал коричневый кожаный ремень,
продавец спросил, не нужен ли ему пояс для денег. Хемингуэй сказал,
что нет: деньги он держит в банке.
Мы еще задержались в обувном отделе, где Хемингуэй попросил
показать ему мягкие ночные туфли.
— Туфли для вагона,— сказал продавец.-— Какой размер?
— Одиннадцатый ',— сказал Хемингуэй застенчиво.
Взглянув на туфли, он сказал продавцу, что берет их.
— Я положу их в карман,— сказал он.— Только дайте мне чек,
чтобы не подумали, что я их украл.
— Вы даже не представляете себе, как много у нас крадут, —
сказал маленький старый продавец.— Представьте, вчера утром
какой-то тип унес с первого этажа большое колесо для рулетки.
Просто поднял его и...
Хемингуэй не слушал.
— Вулфи! — вдруг заорал он стоящему к нам спиной здоровенному
детине.
Человек обернулся. У него было большое квадратное красное
лицо, при виде Хемингуэя оно озарилось радостью.
— Папа! — закричал он.
Детина и Хемингуэй обнимались и хлопали друг друга по спине
довольно долго. Это был Уинстон Гэст1 2. Он сказал нам, что
идет наверх покупать ружье, и предложил пойти с ним. Хемингуэй
спросил, какое ружье, и Гэст ответил, что винчестер десятого
калибра.
— Отличное ружье,— сказал Хемингуэй, беря свои ночные
туфли от продавца и запихивая их в карман.
В лифте Хемингуэй и Гэст расспрашивали друг друга, на сколько
каждый похудел. Гэст сказал, что сейчас он весит сто десять
килограммов, и то после того, как много ездил верхом и играл
в конное поло. Хемингуэй сказал, что после охоты на уток на Кубе
и работы над книгой он весит девяносто семь килограммов.
— А как книга, Папа? — спросил Гэст, когда мы выходили
из лифта.
Хемингуэй засмеялся, поднеся кулак ко рту, и сказал, что он
намерен еще не раз защищать свой титул.
— Вулфи, я вдруг понял: вместо того, чтобы кусать ногти, я
снова прекрасно могу писать,— сказал он медленно. — Наверно,
потребовалось какое-то время, чтобы у меня в голове все перестроилось.
Для этого вовсе не обязательно раскроить писателю череп,
или устраивать ему семь раз сотрясение мозга, или же ломать ему
шесть ребер, когда ему всего лишь сорок семь лет, или протыкать
голову кронштейном от автомобильного зеркала, да еще так, что
чуть не задет гипофиз, или, скажем, много раз в него стрелять.
С другой стороны, Вулфи, стоит только как следует цыкнуть на
этих сукиных сынов, и они, поджав хвост, попрячутся по своим но
рам.— Он разразился смехом.
Огромное тело Гэста сотрясалось от безудержного хохота.
— Боже, Папа! — сказал он.— Ведь у меня на острове до сих
пор хранится твоя охотничья одежда. Когда мы снова поедем на
охоту, Папа?
Хемингуэй опять засмеялся и хлопнул его по спине.
— Вулфи, до чего же ты громадный! — сказал он.
Гэст договорился с продавцом, чтобы ему прислали ружье, и
мы снова вошли в лифт. Они заговорили о человеке, который поймал
в прошлом году черного марлиня весом около полутонны.
— Ну, что вы скажете, джентльмены? — воскликнул Хемингуэй.
— Ах, боже мой, Папа! — сказал Гэст.
На первом этаже Гэст указал на голову слона, висевшую на
стене.
— Это же не слон, а пигмей, Папа,— сказал он.
— Разве это слон! — подтвердил Хемингуэй.
Обняв друг друга, они вышли на улицу. Я сказала, что должна
уходить, и Хемингуэй попросил меня непременно быть завтра утром
пораньше, чтобы пойти с ним и Патриком в Метрополитэн-му-
зей. Уходя, я услышала, как Гэст сказал:
1 Соответствует нашим 43 —44-му размерам.
2 Один из друзей Хемингуэя, с которым он часто охотился.
— Слава богу, Папа! Мне краснеть в жизни не за что.
— Как ни странно, мне тоже,— сказал Хемингуэй.
Я обернулась. Они хлопали друг друга по животу и оглушительно
хохотали.
На следующее утро дверь открыл Патрик, застенчивый молодой
человек среднего роста, с большими глазами и нервным лицом.
На нем были серые фланелевые брюки, белая рубашка с открытым
воротником, шерстяные носки и мокасины. Миссис Хемингуэй
писала письмо.
Когда я вошла, она подняла голову и сказала:
— Как только Папа кончит одеваться, мы пойдем смотреть
картины,— и снова принялась за письмо.
Патрик сказал мне, что он с удовольствием смотрел бы картины
целый день и что он сам немного рисует.
— Папа должен быть к обеду, он пригласил мистера Скрибнер
а 3,— сказал Патрик и добавил, что сам он собирается пробыть в
городе до завтрашнего утра, чтобы проводить отца.
Зазвонил телефон, и он снял трубку.
— Папа, это, кажется, Жижи! — крикнул он в открытую дверь
спальни.
Хемингуэй вышел без пиджака и направился к телефону.
— Как поживаешь, малыш? — сказал он и пригласил Жижи
приехать на каникулы к ним на ферму Финка.
— Ты там всегда желанный гость, Жижи,— сказал он.— Помнишь
своего любимого кота? Того, которого ты назвал Ароматом?
Мы переименовали его в Экстаза. Каждый из наших котов знает
свое имя.
Положив трубку, он сказал мне, что Жижи — прекрасный стрелок
и, когда ему было одиннадцать лет, он занял второе место на
стрелковых соревнованиях на Кубе.
— «Точная ведка», Мышонок? — спросил он.
— Да, Папа,— сказал Патрик.
Я спросила, что значит «точная ведка». Хемингуэй объяснил,
что это английский слэнг, означающий информацию,— «ведка»
происходит от слова «разведка».
— Оно разделяется на три класса: просто «ведка», «точная ведка
», когда информация не вызывает сомнения, «абсолютно точная
ведка», на основе которой можно уже действовать.
Он посмотрел на зеленые орхидеи.
— Мне мать цветов никогда не присылала,— сказал он.
Я узнала, что матери Хемингуэя около восьмидесяти и живет
она в местечке Ривер Форест в штате Иллинойс. Его отец был
врачом и умер много лет назад: он застрелился, когда Эрнест еще
был мальчиком.
— Надо идти, если мы хотим посмотреть картины,—сказал он.—
Я попросил Чарли Скрибнера быть здесь в час. Извините, я умоюсь.
В больших городах, наверно, нужно мыть шею.
Он ушел в спальню. Пока его не было, миссис Хемингуэй сказала,
что Эрнест был вторым из шести детей: Марселина, затем Эрнест,
Урсула, Мадлен, Кэрол и самый младший, его единственный
брат, Лестер. Все сестры названы именами святых. Все дети женаты
и замужем: Лестер живет в Боготе, в Колумбии, работает в
американском посольстве.
Через некоторое время вышел Хемингуэй в новом плаще. Миссис
Хемингуэй и Патрик надели пальто, и мы спустились вниз. Шел
дождь, и мы поспешили взять такси. По пути в музей Хемингуэй
говорил очень мало. Он что-то мурлыкал под нос и смотрел на улицу.
Миссис Хемингуэй сказала мне, что он не любит такси, потому
что не может сидеть рядом с шофером и наблюдать за дорогой.
В
ыглянув в окно, Хемингуэй показал на стаю пролетавших
птиц.
— В этом городе птицы летают, но они не относятся к этому
серьезно,—сказал он.— Нью-йоркские птицы не парят.
Когда мы остановились у входа в музей, туда медленно входила
группа школьников. Хемингуэй нетерпеливо провел нас мимо
них. В вестибюле он остановился, вытащил из кармана плаща серебряную
фляжку, отвинтил крышку и сделал большой глоток. Положив
фляжку обратно, он спросил миссис Хемингуэй, что она хочет
посмотреть сначала: Гойю или Брейгеля. Она сказала, что Брейгеля.
— Я учился Писать, рассматривая картины в Люксембургском
музее в Париже,— сказал он,— Института я не кончал. Когда у
тебя в животе пусто, а вход в музей бесплатный, ты идешь в музей.
Смотрите,— сказал он, останавливаясь перед «Портретом мун;-
чины», который приписывают и Тициану и Джорджоне,— эти работы
тоже из старой Венеции.
— А мне нравится вот эта, Папа,— сказал Патрик, и Хемингуэй
подошел к «Портрету Федериго Гонзаго» (1500—1540) Франческо
Франчиа. На полотне на фоне ландшафта был изображен маленький
мальчик с длинными волосами, в плаще.
— Когда мы пишем, Мышонок, мы именно это пытаемся изобразить,—
сказал Хемингуэй, указывая на деревья в глубине картины.—
Когда пишешь, без них не обойтись.
Нас окликнула миссис Хемингуэй. Она стояла перед «Портретом
художника» Ван-Дейка. Хемингуэй взглянул на него, одобрительно
кивнул и сказал:
— В Испании у нас был летчик-истребитель по имени Уитти
Дал. Однажды Уитти приходит ко мне и спрашивает: «Мистер Хемингуэй,
Ван-Дейк — хороший художник?» Я отвечаю: «Да, хороший
». Он говорит: «Что же, я очень рад, потому что в комнате.
з Издатель Хемингуэя.
где я живу, висит его картина, и она мне очень нравится.
Я рад, что он хороший художник, потому что
он мне нравится». На следующий день Уитти погиб...
Мы подошли к картине Рубенса «Торжество Христа
над Грехом и Смертью». На ней Христос изображен
среди змей и ангелов, а из облаков за ним
наблюдает какая-то фигура. Миссис Хемингуэй и
Патрик сказали, что эта картина не похожа на обычного
Рубенса.
— И тем не менее это написал он,— авторитетно
сказал Хемингуэй.— Подлинник узнаешь так же,
как охотничья собака чует дичь. По запаху. Или если
ты научился этому у очень бедных, но очень хороших
художников.
Это разрешило спор, и мы отправились к комнате,
где висят полотна Брейгеля. Дверь была закрыта.
На ней висела надпись: «Закрыто на ремонт».
— Что ж, простим им,— сказал Хемингуэй и снова
отхлебнул из фляжки.
— А мне все-таки не хватает хорошего Брейге-
На рыбалке. Куба, 1960.
ля,— сказал он, когда мы пошли дальше.— Он величайший
из всех сельских пейзажистов. В жатве
у него участвует много людей. А он так точно, прямо
геометрически, располагает колосья и создает
настолько сильное впечатление, что меня это потрясает
до глубины души.
Мы подошли к «Виду Толедо» Эль Греко, написанному
в зеленых тонах, и довольно долго любовались
картиной.
— По-моему, это лучшая картина во всем музее,
а здесь немало хороших картин,— сказал Хемингуэй.
Патрик приходил в восторг от некоторых картин,
которые Хемингуэй не одобрял. Каждый раз, когда
это случалось, Хемингуэй вступал с сыном в сложный
технический спор. Патрик только тряс головой,
смеялся и говорил, что уважает мнение Хемингуэя.
Он старался не спорить.
— Какого черта! — внезапно сказал Хемингуэй.—
Я не хочу быть художественным критиком.
Я просто хочу смотреть картины, и получать от них
удовольствие, и учиться на них. Вот эта картина,
по-моему, чертовски хороша.— Он отступил назад
и, прищурившись, посмотрел на картину Рейнольдса
«Полковник Георг Кусмакер», на которой этот военачальник
был изображен верхом на лошади, прислонившимся
спиной к дереву, с поводьями в руках.—
Так вот, полковник этот — сукин сын. Он готов
был заплатить деньги лучшему портретисту того
времени только за то, чтобы он его написал,— сказал
Хемингуэй и засмеялся.— Посмотрите, какой у
него высокомерный вид, поглядите на мышцы шеи
его лошади и на то, как болтаются его ноги. Он
настолько высокомерен, что может позволить себе,
сидя в седле, опереться на дерево.
На некоторое время мы разбрелись по залу,
и каждый смотрел картины в одиночестве. А потом
Хемингуэй позвал нас и указал на картину, под которой
большими буквами было написашх: «Катарина
Лориллард Вулф», а маленькими буквами: «Художник
Кабанель».
— С такой картиной я попал впросак еще мальчишкой
в Чикаго, — сказал он. — Своими любимыми
художниками я долгое время считал Бунте и
Райерсона, а это фамилии двух крупнейших и богатейших
семей в Чикаго. Я тогда считал, что слова,
написанные под картинами крупными буквами,— это
имена художников.
Мы подошли к Сезанну, Дега и другим импрессио-.
нистам. Хемингуэй возбуждался все больше и больше.
Он рассуждал на тему о том, чего и как мог достичь
каждый художник и что они получали друг от
друга. Патрик слушал его с уважением и, казалось,
больше не решался говорить о технике живописи.
Несколько минут Хемингуэй смотрел на картину
Сезанна «Скалы — лес в Фонтенбло».
— Вот чего мы стараемся достигнуть, когда пишем.
Вот они, деревья, вот скалы, по которым мы
должны карабкаться, — говорил он.— После старых
мастеров я больше всего люблю Сезанна. Удивительный, удивительный
художник! Дега — еще один удивительный художник. Я
не видал ни одной плохой картины у Дега. Вы знаете, что он делал
с плохими картинами? Он их сжигал.
Хемингуэй снова сделал большой глоток из фляжки. Мы подошли
к портрету мадемуазель Вальтес де ля Бинь, написанному Мане
пастелью. Это был портрет молодой блондинки с очень высокой
прической. Хемингуэй несколько секунд молчал, потом повернулся
и сказал:
— Мане умел передавать душевный расцвет юности, еще не
успевшей разочароваться.
Некоторое время мы шли с ним вдвоем. Хемингуэй сказал
мне:—
Я могу написать пейзаж, похожий на пейзаж Поля Сезанна.
У него я учился писать пейзажи, когда тысячу раз бродил с пустым
брюхом по Люксембургскому музею. И я абсолютно уверен,
что если бы господин Поль был жив, ему бы понравилось, как я
пишу пейзажи, и он был бы рад, что этому я научился у него.
Хемингуэй добавил, что многому научился также у Иоганна Себастьяна
Баха.
— В первых абзацах «Прощай, оружие» я умышленно много
раз повторял союз «и» — так же, как Иоганн Себастьян Бах повторяет
одну ноту, когда подчеркивает контрапункт. Я иногда могу
писать почти так же, как господин Иоганн, или, во всяком случае,
так, как ему бы понравилось. С этими людьми очень легко
иметь дело, потому что всегда знаешь, что надо у них учиться.
— Папа, погляди,— сказал Патрик. Он смотрел на картину
«Раздумья о страсти» Карпаччо. Патрик сказал, что для религиозной
картины в ней слишком много экзотических животных.
— Угу,— сказал Хемингуэй.— Эти художники всегда перено-
23
сят священные сюжеты в ту часть Италии, которая им больше всего
нравится, или же где родились они или их возлюбленные. Они
делают мадонн из своих возлюбленных. Похоже, что это Палестина.
А Палестина, думал художник, очень далеко. Вот он и сует
туда красного попугая, оленя и леопарда. А потом прикидывает:
это же далекий Восток—и сует туда мавров, старинных врагов
венецианцев.
Он замолчал и стал смотреть, что еще художник напихал в картину.
— Потом художник почувствовал голод и пририсовал кроликов,—
сказал он.— Черт побери, Мышонок, мы посмотрели массу
хороших картин. Мышонок, ты не думаешь, что смотреть два
часа картины — это слишком много?
Все согласились, что два часа для картин — более чем достаточно.
Хемингуэй сказал, что Гойю мы сегодня смотреть не будем,
а что мы снова пойдем в музей, когда они с женой вернутся
из Европы.
Мы вышли из музея. Не переставая, шел дождь.
— Черт бы его побрал, не люблю выходить на улицу в дождь,-—
сказал Хемингуэй.— Терпеть не могу быть мокрым.
Чарльз Скрибнер ждал в вестибюле отеля.
— Эрнест,— сказал он, тряся руку Хемингуэя.
Это был почтенный, какой-то торжественный джентльмен с седыми
волосами и размеренной речью.
— Мы смотрели картины, Чарли,— сказал Хемингуэй, когда
мы вошли в лифт,— Там есть очень хорошие картины, Чарли.
Скрибнер кивнул и промычал:
— Угу, угу.
— Большое удовольствие для такого провинциала, как я,— сказал
Хемингуэй.
— Угу, угу.
Мы вошли в номер и сняли пальто, и Хемингуэй сказал, что
обедать мы будем прямо здесь. Он позвонил в ресторан, а миссис
Хемингуэй села за письменный стол кончать письмо. Хемингуэй
уселся на диван вместе с мистером Скрибнером и стал жаловаться
ему, что во время работы над книгой ему пришлось нажимать,
как гонщику на шестидневной гонке. Патрик сидел молча в углу
и смотрел на отца.
Пришел официант и принес меню. Скрибнер сказал, что он сейчас
закажет самые дорогие блюда — раз уж за обед платит Хемингуэй.
Он засмеялся. Патрик засмеялся вместе с ним. Официант
ушел выполнять заказ, а Скрибнер и Хемингуэй некоторое время
говорили о делах. Скрибнер поинтересовался, не захватил ли с
собой Хемингуэй письма, которые он ему написал.
Хемингуэй сказал:
— Я вожу их с собой повсюду, Чарли, вместе с книжкой стихов
Роберта Браунинга.
Скрибнер кивнул и достал из внутреннего кармана пиджака какие-
то бумаги, как он сказал, экземпляры договора на новую книгу.
В договоре предусматривался аванс в сумме двадцати пяти тысяч
долларов.
Хемингуэй подписал договор и поднялся с дивана. Затем он
сказал:
— Никогда не считал себя гением, но буду по-прежнему отстаивать
свой титул перед всеми хорошими писателями из молодых.—
Он пригнул голову, выдвинул вперед левую ногу и несколько раз
имитировал удар слева и справа.— Никогда не позволяй нанести
тебе сильный удар, — сказал он.
Скрибнер поинтересовался, где можно будет найти Хемингуэя
в Европе. Хемингуэй ответил, что легче всего через парижское отделение
компании «Гаранти траст».
— Когда мы брали Париж, я попытался захватить этот банк,
но получил хороший отпор,— сказал он и неловко улыбнулся.—
А было бы очень здорово, если бы мне удалось иметь свой собственный
банк.
— Угу, угу,— пробурчал Скрибнер.— А что вы собираетесь делать
в Италии, Эрнест?
Хемингуэй сказал, что часть дня будет работать и встречаться
со своими итальянскими друзьями, а по утрам охотиться на
уток.—
Однажды утром мы вшестером набили триста тридцать одну
утку,— сказал он.— Мэри тоже хорошо стреляла.
Миссис Хемингуэй подняла голову.
— Каждая женщина, которая выходит замуж за Папу, должна
научиться владеть ружьем,— сказала она и снова углубилась в
свое письмо.
— Я только однажды охотился, это было в Суффолке, в Англии,—
заговорил Скрибнер. Все вежливо замолчали, ожидая продолжения
его рассказа.— Я помню, что в Суффолке мне на завтрак
подали гусиные яйца. Затем мы поехали на охоту. Я даже не
знал, как спускают курок.
— Охота — часть хорошей жизни,— сказал Хемингуэй.— Лучше,
чем Вест-порт или же Бронксвилл.
— После того, как я научился спускать курок, я ни во что не
мог попасть,— сказал Скрибнер.
— Я бы хотел успеть на большие стрельбы в Монте-Карло и
на первенство мира в Сан-Ремо,— сказал Хемингуэй.— Я в хорошей
форме и могу участвовать в любом из этих состязаний. Этот
спорт не для зрителей, он захватывает, и приятно, когда можешь
с ним справиться. Однажды на больших стрельбах я даже победил
Вулфи. А он великий стрелок. Победить его было все равно,
что усмирить необъезженную лошадь.
— И наконец я подстрелил одного...— закончил Скрибнер
робко.
— Подстрелил кого? — переспросил Хемингуэй.
— Кролика,— сказал Скрибнер,— Я подстрелил кролика.
— В Монте-Карло не проводили больших стрельб с 1939 года,—
сказал Хемингуэй.— Только два американца выиграли их за
семьдесят четыре года. Стрельба создает у меня хорошее настроение.
Во многом это зависит от того, что на стрельбах ты вместе с
людьми, которые относятся к тебе хорошо, а в других местах все
ненавидят тебя и желают тебе зла. Это быстрая игра, быстрее, чем
бейсбол, и после первого промаха ты уже выбываешь из игры.
Зазвонил телефон. Хемингуэй снял трубку, послушал, проговорил
несколько слов и затем, повернувшись к нам, сказал, что какая-
то рекламная контора под названием «Эндорсментс инкорпо-
рейтед» предлагает ему четыре тысячи долларов за разрешение
использовать его имя в рекламе напитков.
— Я сказал им, что не стану пить их бурду даже за четыре тысячи
долларов,— сказал он.— Я сказал им, что я любитель шампанского.
Я стараюсь быть покладистым, но это очень трудно. То,
что выигрываешь в Бостоне, проигрываешь в Чикаго.
Перевели с английского
М. БРУК и Л. ПЕТРОВ.