*353. Октябрь 1993 года

[Владимир Пастухов]

http://polit.ru/article/2013/10/03/constitution/
03 октября 2013, 09:14

В течение двадцати лет октябрь 1993 года остается кровоточащим шрамом в политическом сознании поколения «прорабов перестройки». За эти годы незаживающая рана поросла конституционным быльем, и многим стало казаться, что именно ради конституции была принесена «сакральная жертва» богу гражданской войны. Но конституция из этого дыма и грохота так и не возникла. Действительно, роды всегда сопровождаются муками, но не всякие муки заканчиваются родами. В 1993 году у России случился «конституционный выкидыш». Салют из танковых орудий, бьющих прямой наводкой по цитадели оппозиции, стал залпом роты почетного караула на могиле русского конституционализма.

Конституционные отступники

Ровно за четыре века до этих трагических событий, 25 июля 1593 года, вдали от России, в базилике Сен-Дени в предместьях Парижа, Генрих Наваррский, будущий основатель династии Бурбонов, отрекся от протестантизма и принял католицизм ради того, чтобы находившийся под контролем католической Лиги Париж признал его право на престол Франции. Существует предание, что, выйдя их церкви, он сказал своим протестантским сторонникам: «Париж стоит мессы». Четыреста лет спустя в России приверженцы идей либерализма и конституционализма, прислушиваясь к грохоту танковых орудий, успокаивали себя тем, что конституция стоит месива, в которое был превращен «Белый дом» - тогдашний символ русского парламентаризма и центр оппозиционной активности.

Конечно, тут есть нюансы, потому что буква и дух конституции проживали в то время в России по разным адресам, и поэтому многие полагают, что в 1993 году не было никакого переворота, а просто дух конституции взял с боем верх над его буквой. Однако этот дух сразу после победы куда-то испарился, и с тех пор никто не может обнаружить его следов. Поэтому я склонен предположить, что это был не дух, а конституционный фантом. Много сказано о том, что это было разрешение конституционного кризиса. Однако мне кажется, что, если общество зашло в своих конституционных блужданиях в исторический тупик (а, похоже, именно это случилось на втором году существования ельцинского режима), то подрыв целого квартала для того только, чтобы определиться на местности, вряд ли можно признать разумным и адекватным способом решения проблемы.

Поэтому и с правовой, и политической точек зрения события сентября-октября 1993 года были государственным переворотом. Указ Бориса Ельцина, которым упразднялась конституция и распускался действующий парламент, даже самые эластичные толкователи конституционных норм никогда не смогут втиснуть в рамки правового поля. Собственно, это прямо вытекало из постановления Конституционного суда, признавшего действия Кремля неконституционными. Оценка, данная этому документу тогдашним (и по иронии судьбы нынешним) председателем Конституционного суда Валерием Зорькиным, была, с юридической точки зрения, единственно возможной и безупречной, а сам его поступок (по крайней мере, в моих глазах) - бесспорным актом гражданского мужества. И в русской истории, когда все наносное рассеется, Валерий Дмитриевич останется, в конечном счете, именно как судья, принявший это беспрецедентное и смелое решение, а не как конституционный долгожитель, переживший трех президентов России.

Тем не менее, многие из тех, кто иногда справедливо, а иногда - нет, критикует Зорькина за его нынешнюю позицию с «либеральных» высот, тогда, двадцать лет назад, как раз приняли переворот как некую историческую необходимость. Вообще в России «либералы» легко мирятся с торжеством политической целесообразности над законностью, если результат соответствует их политическим ожиданиям. Поэтому, как это ни парадоксально, события 1993 года являются точкой консенсуса между сегодняшней властью и многими видными представителями оппозиции. В этом вопросе и власть, и ее «либеральные критики» в равной степени являются «конституционными отступниками», убедившими себя в том, что хорошая конституция стоит одного плохого переворота.

Конституционный вакуум

Но конституции не вышло ни хорошей, ни плохой. Следствием переворота 1993 года стала огромная конституционная дыра, которую за двадцать лет так никому и не удалось заштопать. С высоты сегодняшнего политического и исторического опыта ситуация видится мне даже хуже, чем казалось поначалу. Многие годы я полагал, что 1993 год необходимо рассматривать как антиконституционный переворот. Теперь же, перефразируя Лермонтова, обращаясь к событиям той осени остынувшим умом, разуверяюсь я во всем.

Мой недавний ночной разговор с Тамарой Георгиевной Морщаковой заставил меня усомниться в том, что этот переворот был антиконституционным. Не то чтобы Тамара Георгиевна убедила меня, что Ельцин был прав, но она заставила признать, что конституционной правды не было ни на одной, ни на другой стороне. Съезд народных депутатов и Верховный совет относились к Конституции также утилитарно, как и Кремль, - они просто подъедали ее с другой стороны и их устраивал статус-кво. По сути, в обществе шла почти открытая гражданская война, и конфликтующие стороны «поделили» между собой два главных политических ресурса. Язык не повернется назвать их ветвями власти, потому что никакого разделения властей в России ни до, ни после 1993 года не было. Зато было нечто другое – двоевластие и борьба двух приватизированных разными политическими силами «институций» между собой за тотальное господство в политическом пространстве.

Это была гражданская война, в которой обе стороны были бесконечно далеки от каких-либо конституционных идей и ценностей. Конституционализм был им обеим интересен лишь в той степени, в которой при помощи соответствующей политической риторики можно было лучше оправдать свои претензии. При этом Съезд и Верховный совет, еще до того, как стать мятежными, стремились к такой же неограниченной ничем «самодержавной» власти, к которой стремился и Кремль. Об этом свидетельствует их собственное конституционное нормотворчество. В определенном смысле Съезд и Верховный совет претендовали на роль «коллективного Ельцина», что с точки зрения здравого смысла, возможно, было еще большим абсурдом, чем установившаяся впоследствии единоличная ельцинская диктатура.

Борьба на уничтожение двух сил, отрицающих базовые конституционные ценности, не может быть источником вдохновения для здорового конституционализма. Даже если бы конституционная комиссия, заседающая на руинах испепеленного парламента, была составлена из лучших конституционалистов всех времен и народов, она не смогла бы родить действительную конституцию, потому что настоящие конституции пишутся не на бумаге, а в сердце нации. Все, что происходило на поле конституционализма в России потом, нельзя назвать иначе, как конституционной алхимией. Так же, как мыши не заводятся в грязи, так и конституция не возникает из вакуума, даже если этот вакуум проголосовал за нее на референдуме. С 1993 года в России нет конституции, а есть лишь имитация конституционализма.

А был ли конституционный мальчик?

Конституция 1993 года, несмотря на свою внешнюю «текстуальную» привлекательность, является обычной для России апологией самодержавия и уже только по одному этому признаку не является действительной конституцией. В принципе, такая конституция могла устроить и генеральных секретарей ЦК коммунистической партии, и представителей династии Романовых. И те, и другие после некоторой адаптации смогли бы в привычном для себя режиме осуществлять свою абсолютную власть, не стесняясь «присутствия» этого замечательного документа. По сути, Конституция 1993 года лишь развивала принципы, заложенные еще в Манифесте 17 октября, изданном Николаем II – самодержавие остается незыблемым принципом, но мирится с «вкраплением» в свою ткань чужеродных, декоративных конституционных элементов.

Такая конституция не только допускает, но и предполагает обязательное существование некой другой, внутренней конституции, не озвученной, но зато настоящей, по лекалам которой и выстраиваются реальные политические отношения. Главный российский конституционный принцип – один пишем, два в уме. Пишем президент - подразумеваем монарх, пишем суд – подразумеваем администрация, пишем право – подразумеваем телефонное. В Англии нет писаной конституции, но власть живет по конституционным законам. В России есть писаная конституция, но власть живет по конституционным понятиям.

В создании этой самодержавной конституции прискорбную роль сыграло слепое поклонение «правам человека». Наверное, это прозвучит для русского уха несколько непривычно, но вообще-то «права человека» - это всего лишь юридическая фикция, созданная для того, чтобы обозначить границы применения властью насилия. Как и всякая фикция, она полезна не сама по себе, а лишь в той степени, в которой выполняет свое предназначение – а именно, определяет эти самые границы. Но новообращенный русский «либерализм» воспринял концепцию «прав человека» приблизительно так же, как новообращенные дикари – христианство: они соорудили «правам человека» памятник в виде второй главы конституции, водрузили его на место поверженных ранее идолов и стали ему молится. Все остальное в их жизни осталось по-прежнему.

Детальное выписывание «прав человека» бесполезно, если оно никак не связано с определением основных параметров политической системы. Но этой связки не вышло, замечательная во всех отношениях, и особенно - в литературном, вторая глава российской конституции существует как бы сама по себе. Концепция «прав человека» в практическом смысле – всего лишь инструкция к набору «политического Лего», в которой написано, как собирать конституционное государство. Представьте теперь себе, что вам продали огромную красивую коробку, в которой лежит только одна инструкция...

Во всем остальном, помимо гимна «правам человека», Конституция 1993 года воспроизводила политический код Российской империи. А в тех местах, где демократические декларации расходились с имперскими принципами, оказались расставлены многоточия, которые впоследствии были заполнены очень скверной антиконституционной практикой. Это была конституция, в которой на поверку не оказалось ничего конституционного.

Конституция как революция

Создание настоящей российской конституции – дело будущего. Далекого или близкого – этого я не знаю, но убежден в том, что пока Россия к решению этой задачи даже не приступала. Так называемая «конституция 1993 года», несмотря на все свои «красивости», является глубоко реакционным документом, консервирующим отжившую свой век имперскую модель российской государственности (что, впрочем, не мешает использовать отдельные стилистические и технические достижения текста этой конституции в будущем).

Мало того, вся конституционная практика после 1993 сводилась к изживанию даже тех конституционных начал, которые стихийно сформировались в недрах советского общества. На протяжении двадцати лет Россией управляла «ликвидационная конституционная комиссия», которая избавлялась от ненужных «конституционных активов» так же ловко, как «Рособоронсервис» распродавал армейское имущество. С молотка «по дешевке» ушли независимость суда, сменяемость власти, правовое государство и другие ценности. Так ликвидаторы обычно обращаются с предприятием, которое готовится к искусственному банкротству.

Но дело даже не в этом. Создание настоящего конституционного государства – это революция, масштабов которой в России практически никто не осознает. Она предполагает строительства общества на совершенно новых началах, а не бесконечную «перелицовку» имперского кафтана, скроенного еще во времена Петра I и Екатерины II. Конституционная государственность порывает с имперским прошлым и выстраивается в соответствии с определенными «умственными началами», имеющими мало общего с традициями и предрассудками старого общества. Для того, чтобы решится на такую революцию, надо было иметь огромное мужество, интеллектуальный кругозор и запас доверия со стороны общества, которых у политических конструкторов конституции 1993 года не было. Поэтому революция и не состоялась. Странным образом, только сегодня, когда к жизни просыпается новое поколение, родившееся после 1993 года, российское общество созревает для решения этой задачи.

Три кита российского конституционализма

Задача конституционного строительства в России ложится на плечи будущих поколений. Им предстоит сделать сложный выбор – или бесконечно воспроизводить в разных вариациях бесплодную имперскую идею (имитируя конституционализм), или решиться на строительство настоящей конституционной государственности «с чистого листа».

Можно бесконечно долго спорить о том, какими должны быть контуры будущего конституционного государства в России, однако, по моему мнению, построение этого государства сводится к решению четырех базовых задач: переход к новому территориально-государственному устройству (с укрупнением регионов), создание парламентской республики, формирование реального местного самоуправления и выстраивание независимой судебной системы.

Во-первых, надо сломать имперскую парадигму – то есть уйти от имперско-колониального наследия и перейти от национально-государственного к территориально-государственному делению. Для этого придется создать не более двадцати-тридцати субъектов федерации, достаточно больших, чтобы быть экономически и политически состоятельными, которые не имеют никакого «национально окраса», каждый из которых управляется собственным правительством, издающим региональное законодательство, имеет свою судебную систему и полноценный бюджет. Грубо говоря, нужно создать что-то вроде «Соединенных Штатов России» (надеюсь, у читателя хватит юмора не воспринимать сказанное буквально).

Во-вторых, надо сломать авторитарную парадигму – то есть отойти от моноцентричной модели управления, уходящей своими корнями в средние века. Этому может способствовать превращение России в парламентскую республику с сильным правительством, наделенным очень широкими полномочиями, которое формируется победившей на выборах в парламент партией, и президентом, который может избираться верхней палатой парламента. Функция президента при этом сводится к тому, чтобы действительно быть гарантом Конституции. Разделение исполнительной власти между президентом и правительством будет сдерживать развитие вождизма, перманентная угроза которого не без оснований тревожит многих либерально настроенных граждан.

В-третьих, нужно заложить новую парадигму развития общества, отказавшись от модели, в которой чуть ли не единственным триггером любого экономического, социального или культурного движения является центральное правительство. Здесь я вряд ли смогу предложить что-то новое – еще в 90-е годы Солженицын написал, что выход из ступора в России возможен только на путях создания сильного местного самоуправления. По всей видимости, в этой работе необходимо будет задействовать пусть и ограниченный, но все-таки реальный исторический опыт земства. Парадоксальным образом укрупнение регионов может содействовать развитию местного самоуправления, так как «губернаторы» и «мэры» в этом случае перестанут дублировать работу друг друга.

И, наконец, в-четвертых, все гарантии независимости судов должны быть прямо и непосредственно определены в Конституции, чтобы исключить в дальнейшем саму возможность той полной дегенерации судебной системы, которую можно сегодня наблюдать в России.

Шанс, который Россия упустила

Конституция 1993 года не решает ни одной из актуальных для российской государственности проблем. Такая конституция не стоила обедни. И все-таки, оглядываясь назад, в то трагическое время, нельзя не сказать, что некоторый, пусть мизерный, шанс начать свою конституционную историю двадцатью годами раньше у России был. Это, возможно, случилось бы, если бы переговоры между Кремлем и мятежным парламентом, которые шли под эгидой Патриархии, завершились успехом, и в их результате родился бы компромисс, в рамках которого обе стороны отказались бы от своих претензий на «тотальную» власть. Собственно, такое соглашение и могло стать эмбрионом, из которого со временем выросла бы настоящая Конституции России. Конечно, история не знает сослагательного наклонения, и все сегодняшние утверждения носят исключительно предположительный характер. Но один урок из той роковой ошибки все-таки можно извлечь – действительный конституционализм является продуктом национального согласия, а не политическим трофеем победившей партии.

[Георгий Сатаров]

http://www.ej.ru/?a=note&id=13337
3 ОКТЯБРЯ 2013 г.

ИТАР-ТАСС


Мне уже маячит семьдесят; не завтра, но и не за горами. В этом возрасте, и при некотором жизненном опыте, начинаешь понимать, что искать правых и виноватых в каком-либо конфликте – дело, как правило, бесперспективное. Я, например, искренне уверен, что если бы Ельцин распустил Съезд и Верховный Совет народных депутатов в мае, то осенью никакой трагедии не было бы, как и весной. Значит, он и виноват, что долго тянул. Не уверен, что смогу найти много сторонников. Но дело не в этом. Трагедия произошла. Гражданская война – это всегда трагедия. Я так считаю сейчас, и так считал тогда. Конечно, я был по одну сторону баррикад, считал ее правой и надеялся на ее победу. А теперь я вижу, что моя сторона проиграла, не тогда, а сейчас. Проиграли все. А кто победил в результате Великой французской революции, какая политическая сила? Жиронда? Якобинцы? Директория? Никто. Точнее – никакая из противостоящих сторон. Можно рассуждать и по-другому: если двигаться в прошлое, начиная с некоторого конфликта, то можно попеременно находить обоснования вины любой из сторон.

Знаете, через 20 лет, а давайте считать, что мы все стали мудрее на 20 лет, можно уже думать о другом: что привело к этой трагедии? Что получилось в результате? И каковы выводы для всех нас?

Возможно, я не прав, но мне представляется, что конфликт, подобный произошедшему двадцать лет назад, был почти предопределен. И дело не в последовательности конкретных событий и действиях отдельных фигур, а в среде, которая возбуждала эти фигуры и формировала эти события. Напоминаю: семьдесят лет большевизма приучили нас, что «кто не с нами, тот против нас!». Поиск компромисса – это проявление слабости. Большевики методично формировали в нас конфликтную политическую культуру. То, что я скажу, может показаться бредом, но я готов обосновывать это перед любыми оппонентами: двадцать лет назад Ельцин был одним из самых компромиссных политиков в России. Именно поэтому не распустил Съезд в мае, когда у него во внутреннем кармане пиджака уже лежал первый вариант указа о роспуске. Но для компромисса одной стороны мало. Вместе с тем взгляд на политику как на игру с нулевой суммой был свойственен всем. Давайте помнить также, что я назвал только одну из деформаций мышления из числа свойственных хомо-советикус.

Второе обстоятельство, которое мы должны учитывать и которое отличало Россию от большинства постсоветских стран: в России не было общества и элиты, консолидированных вокруг идеи реформ и отказа от советского прошлого. Мы были расколоты. Причем на несколько кусков, и либеральные реформаторы никогда не были большим куском. Добавьте к этому глубочайший финансово-эконмический кризис, обостряющий противостояние. Приправьте это всеобщим идеологическим возбуждением – всеобщей тризной по почившей советской идеологии, и вы получите атмосферу постоянного остервенелого конфликта.

Да, конфликт был неизбежен. Это подтверждается не только тем, что ему предшествовал августовский путч 1991 года, но и всей цепочкой событий с начала 1992 года. Он мог произойти и в марте 1993 года, но тогда нашли выход в референдуме. Конфликт мог произойти и позже – в ноябре, когда мог состояться очередной съезд депутатов, на котором они вновь планировали подвергнуть Ельцина импичменту. Но последнее маловероятно, поскольку в августе Ельцин получил информацию о том, что в Парламентском центре на Трубной площади (сейчас снесен) нелегально концентрируется оружие. Дальше президент отступать не мог.

Закономерен вопрос: а возможно ли было поражение Ельцина и что было бы тогда? На первую половину вопроса ответить трудно. Ясно, что такой исход не был исключен. А со второй половиной вопроса – все очевидно. Мы имели бы кровь и репрессии по всей стране. Это была бы власть свирепой фашистской хунты, возглавляемой смесью Макашовых и Баркашовых. Я помню, как в конце сентября, начале октября видный правозащитник и видный демократический политик взывали (по отдельности) к Ельцину: «Раздавить фашистскую гадину!». Призыв был оправдан. В Белом доме власть уже перешла к Макашовым и Баркашовым; депутаты, Хасбулатов и Руцкой, ничего уже не решали, а служили ширмой; уже были составлены стартовые, победные расстрельные списки. Ельцин раздавил гадину. И на совести тех, кто взывал, последующие упреки. Именно он, в очередной раз взяв на себя ответственность, спас множество людей по всей стране от гибели или лагерей, а страну от очередного исторического позорища. Он взял на себя ответственность, и он за все, понятное дело, отвечает. У него так всю жизнь и было.

Но проиграли все равно все. Зрелище конфликта в Москве привело многих в России к разочарованию в демократии. Именно тогда началось: граждане начали оставлять страну на поток и разграбление политикам, уходя от политики в свое выживание или в свою жизнь – как кому везло. Именно равнодушие граждан привело к власти Путина и отдало ему и его кооперативу Россию, со всеми потрохами и минералами. Вот тогда и состоялось поражение тех, кто стоял по разные стороны баррикад в 90-х. Как, впрочем, и поражение совершенно непричастных, которые тогда ничего не знали про эти баррикады или даже еще не родились.

Но и это все – не самое страшное. А вот что страшно: никто ничему не научился. Россия – страна уникальной топологии. В какой бы ее сколь угодно малой окрестности она не разделилась на две конфликтующих части, любая из этих частей может снова разделиться на две – по поводу другого конфликта. Страна разделена на ворующих и обворовываемых. Ворующие бесконечно делимы внутри себя. Обворовываемые – то же самое. Страна идет к взрыву, спор вокруг которого может быть только один: это последний? После него ничего не останется? Или это еще не все? Страшны не сами трагедии, а мы – не извлекающие из них уроков.

Фото Бориса Кавашкина (Фотохроника ТАСС)