*2388. История русских медиа 1989—2011

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page30/

История русских медиа 1989—2011

За два десятилетия отечественные медиа прошли удивительный путь: вчерашние культуртрегеры стали пропагандистами, информационный голод сменился тотальным безразличием. Ввиду скорой гибели традиционной прессы «Афиша» поговорила с 50 непосредственными участниками событий и составила краткий учебник истории российских СМИ.

Над материалом работали: Дарья Гаврилова, Михаил Калужский, Олег Кашин/«Коммерсант», Наталья Ростова/Slon.ru, Лола Тагаева, Александр Горбачев, Даниил Туровский, Елена Ванина, Илья Красильщик, Инна Герман, Наталья Кострова, Ольга Уткина, Роман Волобуев

6 июля

Страница 30 из 47 · В начало статьи

Первая полоса газеты «Ведомости» от 7 сентября 1999 года
«Ведомости». сентябрь 1999

Издательский дом Independent Media совместно с Financial Times и The Wall Street Journal запускает деловую газету «Ведомости»; главным редактором становится 27-летний Леонид Бершидский. У «Коммерсанта» появляется первый (и последний) реальный конкурент, а у читателей — еще одна (и последняя) газета, задающая стандарт журналистики факта.


Дерк Сауэр

владелец Independent Media

У меня были очень тяжелые переговоры с The Wall Street Journal и Financial Times — когда я пытался усадить их вместе, чтобы запустить «Ведомости». Сначала я пошел в FT — поговорить о совместном предприятии. Они сказали: «Да! Это очень интересно». И ничего не происходило. Потом я пошел в The Wall Street Journal. «Очень, очень интересно» — и опять ничего. Оба издания очень боялись выходить на русский рынок. Но, с другой стороны, они не хотели, чтобы пришли конкуренты. Поэтому обе компании говорили да, но ничего не делали. И процесс переговоров занял больше года. А потом мы предложили им создать совместное предприятие. Идея была абсолютно сумасшедшая — как просить Coca-Cola и Pepsi-Cola стать одной компанией. Но в итоге они счастливы.

Леонид Бершидский

главный редактор «Ведомостей» (1999–2002)

Мы начинали с редакцией в 33 человека. Сначала многие там же и спали. Или уходили часов на пять. В «Ведомостях» всегда было очень жестко. Первое время был драйв мощный, потом некоторые стали ныть, жаловаться на отсутствие личной жизни, но все равно привыкли.

Мы старались писать про всякий разный бизнес, любой. От торговли шмелями до Газпрома. Не было ни денег, ни времени на фактчекинг, у нас и зарплаты были одни из самых небольших на рынке. Просто была установка — добывать информацию как для себя. Это не страхует от лажи, понятно. И ее всегда было достаточно. Но все же не критично много. Хотя стыдно было за что-то все время. В каждом номере был или просос, или кусок лажи. Газету делать с нуля — это как город строить. Я кидался предметами, размахивал моржовым х…ем, который Леша Германович с Чукотки привез. «Коммерсанта» мы не боялись. Его тогда Раф Шакиров вывел из деловой ниши: они оставили три страницы про бизнес, поувольняли приличных людей. Потом вернулся Васильев и дал бой. Это было страшнее, но все равно они хотели делать газету про все, а мы — только про бизнес и для бизнес-людей. Наш читатель всегда был больше ботаник, вдумчивый такой, серьезный. «Коммерсант» коробит таких. Игривостью. Несистемностью. А мы не старались ничего объяснять профану. Писали на том языке, на котором разговаривали наши источники. Просто не хотели иметь дела с дураками. Умных много в России на самом деле. «Ведомостям» точно хватило.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page29/



Фотография: Александр Решетилов

Сейчас Максим Соколов работает обозревателем журнала «Эксперт»
Максим Соколов. 1999

Выходит книга «Поэтические воззрения россиян на историю» — собрание сочинений публициста и филолога Максима Соколова, все девяностые описывавшего политические процессы в стране с не свойственной этому жанру академической и филологической изысканностью.


Максим Соколов

корреспондент еженедельника «Коммерсант» (1989–1993)

— Когда вы в 1989-м пришли в «Коммерсант», как получилось, что вы стали фельетонистом? Вы же начинали как парламентский корреспондент.

— Не могу сказать, чтоб я так уж тяготел к работе в поле: если что-то можно делать, лежа на боку, так оно же и лучше. Существовал невостребованный потенциал, накопленный в годы советской власти, когда люди имели возможность ничего не делать и…

— Предаваться раздумьям?

— Да. Если потребности человека были скромны, то возможности много думать, лежа на боку, у него были превосходные.

— Но яковлевский «Коммерсант» же изначально предполагался газетой западного типа, где унифицированные тексты, написанные одной рукой. И вдруг такая архаичная должность.

— Вы знаете, я думаю, жизнь берет свое, и национальные обычаи тоже берут свое. На тот момент существовали либо каноны советской партийной печати, либо освободительные: auf Barrikaden, auf Barrikaden, на бой, на бой, в борьбу со тьмой… То, что предложил Яковлев, — канон такой нарочитой отстраненности, при которой вполне возможна и какая-то живая солидарность внутренняя, просто она маскируется. Я сравнил бы это знаете с чем? Мы ж не можем отрицать, ну, вполне национальный характер, скажем, пушкинских сонетов или пушкинских трагедий, написанных пятистопным ямбом. Усвоение русской словесностью европейских жанровых форм, оно ничему не мешало, а только способствовало. Более того, если форма хорошо освоена, легче ее наполнять уже своим содержанием, а потуги к какой-то нарочитой посконности в духе «Ух ты гой еси, подавай такси!», они чаще наблюдаются при плохом владении ремеслом. А Яковлев, он, в общем-то, ну, ремесло поставил подножием искусства, в чем похвалить его должны.

— В 1990-е, когда вы приобрели известность, публицисты были абсолютно титаническими фигурами. Было с десяток талантливых авторов, за которыми все наблюдали вне зависимости от того, на каких позициях они стояли. Вот выходил Доренко со своим самурайским мечом и…

— Ну Доренко-то совершенно не утратил таланта и образования не утратил. Только несколько физически постарел… Так все мы не молодеем.

«Если в путинском окружении я вижу служак, которые способны хотя бы к организации какой-то бюрократической деятельности, то в противоположном стане я вижу то, что вызывает изумленный вопрос: «Что это?»

— Но потом титаны перестали быть нужны. Как реставрация Мэйдзи, когда у самураев вдруг взяли и забрали мечи.

— Тут вроде бы даже и не забрали, только мечи оказались картонные. Глупее всех тот выглядит, кто продолжает им размахивать. Странно, что крушение этого рынка для кого-то оказалось неожиданностью. Я помню начало 1998 года, когда авторы не самого первого ряда говорили, что меньше чем на $5000 работать не пойдут. Знаете, как-то то ли Дж.-П.Морган, то ли кто-то из подобных акул в начале 1929-го услышал, как чистильщики сапог обсуждают курс акций, и понял, что надо срочно уходить в кэш. Здесь что-то похожее было. У нас как-то очень сильно ждали, что включение в мировую цивилизацию — это будет что-то то ли в духе раннего Маркса — «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», то ли по Маяковскому — «землю попашет, попишет стихи». То есть, грубо говоря, будет преодолено отчуждение личности. Хотя и Маркс, и его последователи, они как-то отмечали, что с отчуждением при капитализме все обстоит замечательно. А получив это отчуждение, предсказанное классиками, все очень огорчились, возникло чувство, что нас грязно обманули — демократы, чекисты…

— Ну это еще и профессиональная скука. Мне кажется, сейчас от грядущих выборов многим хочется не столько каких-то светлых перемен, а как раз информационной движухи в духе 1990-х — чтоб были опять две твердыни, медведевская вертикаль против путинской, чтоб опять стало интересно.

— И животным после хлеба хочется зрелищ. Я вот собачек покормил в имении, они начинают играть. Почему ж тогда отказать людям в таких устремлениях? Было бы несправедливо. Но будет ли что-нибудь? Применительно к описанной вами коллизии — я как-то не очень вижу поединщиков. Если, скажем, в путинском окружении я вижу, ну, служак, которые способны хотя бы к ор*ганизации какой-то бюрократической деятельности, то в противоположном стане я не вижу даже этого. В противоположном стане я вижу то, что вызывает изумленный вопрос, который упоминавшийся нами Яковлев задавал, когда ему подавали совершенно неудобоваримый текст, — он накладывал резолюцию: «Что это?» Я уже, можно сказать, старый человек, что-то в жизни повидал, но у меня это не вызывает не то что сочувствия… У меня это не вызывает ни малейшего предположения, что из этого может выйти что-то даже не путное, а хотя бы громкое. Какая-то проблема с личностным масштабом. Причем проблема в достаточной мере общемировая. Что мы видим громкого в последнее время на мировой арене?

— Обама.

— Ну Обама, да. Еще вот Стросc-Кан. Вот это громко.

— Если вернуться к самурайскому периоду — ваши фельетоны вполне себе проходили тогда по ведомству тяжелой артиллерии. И довольно легко представить, например, разговор Березовского с Доренко или вашего телевизионного коллегу Леонтьева, которого условный сегун просит для общего блага отсечь пару голов. Но мне трудно представить вас в этой роли.

— Ну я в этой роли как бы и не был. Хотя было интересно читать отзывы, указующие на чубайсовский или чей-то еще заказ… Притом что я это дело писал сам по себе и отправлял в редакцию, сидя дома на печи. Я вообще думаю, что во всех этих сечах, стычках, войнах 1990-х — там было, конечно, не без мздоимства, но довольно многое рождалось просто от солидарности.

— Но что касается лично вас, ваша мотивация…

— Мотивация была такая, что — ну зачем же вы так оскорбляете мой разум?! Ну я все понимаю, но зачем же так?! Это же ни с чем не сообразно! Это довольно сильная мотивация.

— Наверно, интересно было обнаруживать себя в роли цепного пса властей. Показательный пример — вы написали про Политковскую, что людоедскому режиму не было смысла ее убивать, и сразу превратились в приспешника убийц.

— Ну да, есть вещи, которых вслух сказать ну совершенно не моги… Я помню, в начале первого десятилетия был освобожден из чеченского плена французский фоторепортер Брис Флетьо. Его выкупили, он приехал и отбарабанил что положено про то, как он понимает борьбу чеченского народа за свободу, а еще через десять месяцев наложил на себя руки. Про борьбу, я думаю, он говорил из очень простых соображений: скажи он, что это звери в человеческом облике, — не думаю, что это бы сильно способствовало продолжению профессиональной карьеры. У нас в этом плане гораздо больше развито желание не так сильно зависеть от народа — ну, прогрессивной его части. Народ, понятно, обижается. Власть себя даже либеральнее в таких вопросах ведет — вероятно, в связи с гораздо более развитым цинизмом.

«Если б мне кто-то сейчас показал человека, о котором я мог бы сказать: «Да, это мой президент» или «Да, наш царь, так выпьем за царя!» — ну я, может, тогда и выпил бы за царя. Но мне его как-то никто не показывает»

— Самый лично мной любимый участок вашей карьеры — ваше участие в «Однако» на первой кнопке. Говоря теми же словами Владимира Яковлева: что это было?

— Было то, что, с одной стороны, Михаил Владимирович Леонтьев утомился вещать ежедневно. Он желал какой-то подмены и вот предложил меня. Его «Однако» строилось на каких-то определенных аллюзиях, цитатах, а поскольку он, очевидно, считал меня тоже изрядным цитатчиком и начетчиком, он решил, ну вот чего далеко искать. И это дело пошло и продолжалось до тех пор, пока не началась жизнь иная, более нервная и телевизионному начальству расхотелось to take unnecessary risks, или, как переводится в каком-то словаре русских просторечий, «искать на свою задницу неприятностей». Ну мне Михаил Владимирович еще в начале 2004 года говорил, что после президентских выборов настанет заря свободы.

— А он же это искренне говорил, да?

— А Михаил Владимирович вообще необычайно искренний человек.

— Какую бы чудовищную фигню он ни нес.

— Ну, как говорил итальянец в «Египетских ночах», perche la grande regina n’aveva molto («потому что у великой царицы их было много». — Прим. ред.). Очень точно было замечено, но он всегда искренен.

— Я про то и говорю — Леонтьев мог искренне поверить в зарю свободы. Но вы-то — нет.

— А я и не рассказывал, что наступит заря свободы. Я рассказывал в основном о том, что вот какие большие огурцы подают у нас в кооперативах. Может быть, это не самый возвышенный жанр… Но, видите ли, если б мне кто-то сейчас показал человека, о котором я мог бы сказать: «Да, это мой президент» или «Да, наш царь, так выпьем за царя!» — ну я, может, тогда и выпил бы за царя. Но мне его как-то никто не показывает, причем, повторюсь, не только в пределах Российской Федерации. Может быть, конечно, это уж такая порожденная возрастом чрезмерная…

— Разборчивость?

— Ну смотришь на кандидата и… понимаешь: я все это видел. Вот нынешний кумир публики, народный борец Навальный. Меня от него отталкивает даже не то, что он демагог, — это пусть бы. Меня отталкивает, что он образцово-показательный демагог, которого можно показывать студентам. Студенты усаживаются амфитеатром, входит профессор, выводит Навального и показывает. Особенность великого мужа — в том, что им не проиллюстрируешь строчку в словаре, он уникален. Ельцин, де Голль — их бессмысленно показывать студентам.

— А Путина можно?

Фотография: Александр Решетилов

Книга Максима Соколова «Поэтические воззрения россиян на историю»

— Ну, в общем-то, фифти-фифти. Он не совсем тривиален. Он, по-моему, не очень способен вызывать живейшую симпатию. Он слишком охлажденный для этого. Притом что политик от бога, как выяснилось. Он может своим поли*тическим направлением не нравиться, но этого у него не отберешь.

— Но Навальный — в нем много того, что люди как-то отвыкли видеть в политиках.

— А чего вы давно не видели, что в нем есть?

— Хотя бы то, что он слова грамматически правильно складывает — это такая редкость у нас, особенно у людей, претендующих на роль в государственной жизни.

— Ну, в этом разрезе я никогда не думал. Кстати, интересно, а сколь хорошо изъяснялся по-латыни Катилина? По-моему, его обвиняли во всех смертных грехах, но в том, что у него было как-то хреново с грамматикой, его даже Цицерон не обвинял.

— Та публицистика, которую вы, скажем так, ввели здесь в обиход, при всей архаичности формы была очень постмодернистская. В конце 1980-х — начале 1990-х журналисту полагалось быть борцом за идею, у вас же была нонпартизанская позиция, позиция человека, который сидит на пеньке и фиксирует вокруг не столько борьбу света и тьмы, сколько разные оттенки глупости. Вам никогда не было жаль, что у вас нет какой-то магистральной линии, какого-то боя, в котором вы участвуете?

— Лучшие и прочнейшие изменения — те, которые происходят от постепенного улучшения нравов. А те, кто хочет все*возможных переворотов, либо молоды и не знают нашего народа, либо люди уж совсем бессердечные, которым «чужая головушка — полушка, да и своя шейка — копейка». А если мы говорим, что лучшие изменения — от постепенного улучшения нравов, получается, что это и есть магистральная линия. Другое дело, что, говоря о магистралях истории, мы неизбежно ассоциируем по Марксу: «Революции — локомотивы истории» и так далее… А тут совершенно не локомотив, тут слепорожденный крот. Так что немного обидно, конечно. Да. Но главное… Все-таки за эти двадцать лет на нас свалилось такое чудовищное, раздавливающее количество информации. Ведь начало преобразований, горбачевская перестройка — все это было вскормлено информационным голодом, подобным тому, который, как говорят, люди испытывают в одиночке. Когда видишь не просто зрительные галлюцинации, а какие-то именно такие вот, в химических цветах: мужик в красной рубахе там или лягушка огромная ядовито-зеленого цвета. Голод по ярким образам — зрительным, звуковым и так далее. А сейчас чего нет — так нет этого голода. Все доступно, на все насмотрелись. Кроме того, такое изобретение, как электрический интернет, оно, вообще говоря, убийственно для политики. Представьте себе блогера Робеспьера или блогера Дантона. Фуй, да и только. Или вот блогер Мирабо…

«Те, кто хочет все*возможных переворотов, либо молоды и не знают нашего народа, либо люди уж совсем бессердечные, которым «чужая головушка — полушка, да и своя шейка — копейка»

— Так это и неплохо, нет? Весь напалм, который в них был, уходил бы на ругань с комментаторами.

— Ну да. Интернет-газета «Друг народа». Собственно, у нас примерно таких интернет-газет и авторов как говна за баней. И головы целы. С одной стороны, неплохо. А с другой — есть чувство, что все это приводит к общему растворению в теплохладности. Если покопаться, многое в современном протестантстве — то, что для многих олицетворяется в ужасной фигуре Путина, — вызвано именно теплохладностью бытия, от которой сердце кипит, чего-то хочется, ну и, стало быть, Путин виноват. Вывод вызывает некоторые сомнения, но ощущение, что такое бытие не имеет каких-то внятных перспектив, оно небеспочвенно. Иногда людям приходит в голову то, что у них какое-то более обширное предназначение. В современных протестных настроениях очень много протеста не против конкретного тирана, а, скажем так, против современной буржуазной или постбуржуазной цивилизации как таковой. Люди бесятся совершенно не оттого, что Путин такой кровавый жидочекист, а от*того, что представление о смысле бытия — оно какое-то… вот такое. С другой стороны, за это и боролись. Все же в какой-то момент очень хотели буржуазной нормы и скуки.

Интервью: Роман Волобуев

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page28/

Михаил Козырев с группой «Би-2» в студии «Нашего радио»

На частоте 101,7 в эфир выходит станция «Наше радио», запущенная Михаилом Козыревым и принадлежащая совместной медиакорпорации Руперта Мердока и Бориса Березовского. Начинается глобальный ребрендинг русской рок-музыки — и последняя романтическая эпоха в истории отечественного радио.


Михаил Козырев

генеральный директор «Нашего радио», 1998–2005

Когда мы открыли «Наше», все сказали: «Ага! Ну ясно. А играть-то ты что будешь?» Это был первый индикатор, что главная проблема станции на первое время — материал. Мое внутренне определение было таким: играем качественную отечественную музыку, которая не попадает ни в один эфир. Мы категорически избегали слова «рок». На первом сборнике «Нашествие» были «Иван Купала» и «Гости из будущего». Другое дело, что время показало: избегай не избегай, этот рок тебя все равно настигнет. Если бы мне, выпускнику хорошей свердловской школы, сыну режиссера и концертмейстера симфонического оркестра, кто-нибудь в юности сказал, что я поставлю в эфир тексты группы «Король и Шут» или «Агата Кристи», я бы вскрыл вены. Но в какой-то момент ты понимаешь, что не в грамматических падежах здесь дело. Какая-то магия вдруг начинает работать.

Когда ты программируешь в дикой стране необузданную энергию вот этого гитарного рок-н-ролла, на тебя обрушивается по 150 дисков каждую неделю — причем не синглов и не от лейблов, как на Западе. Пришлось придумать целую технологию: мы раскладывали эту стопку на 10 человек, которым я более-менее доверял, они выставляли песням оценки, дальше собирался худсовет, на котором мы отслушивали порядка 50 песен, которые набирали больше 7 баллов, и потом каждый должен был поставить свой балл каждой. Было много лажи. Я в какой-то момент отсутствовал, приехал, включаю «Максимум» и слышу песни группы «Полюса» «Поэзия»: «Такая тема — врубайся, страна!» Абсолютно наша песня! Прибегаю к Филиппу Галкину, суперпрофессиональному человеку, и говорю — как так, нам же присылали диск. А он отвечает: «Ну это ж лажа, Миша, ну ты чего?» И я такой: «Б…дь!!! Ну как можно в этой песне не заподозрить хитяру абсолютную?»

Понятно, что радио не было бюджето*образующим фактором для Бориса Абрамовича — хотя, разумеется, он бы не позволил делать его без четкого бизнес-плана. Но он был абсолютно влюблен в эту игрушку — так же, как Абрамович влюблен в свой футбольный клуб. Ни одного фундаментального проекта я не осуществил без личного разговора с ним. Причем он постепенно начал неплохо разбираться в музыке. Когда Земфира появилась — у него вообще появился любимый артист (как и у многих, впрочем). Никогда не было такого, чтоб он мне звонил и говорил: «Что за х…ню я слышал только что в эфире?» Но каждый раз, когда мне приходила в голову идея что-то сделать — фестиваль, допустим, — он говорил: «Да, делаем». Но он честно следовал тем договоренностям, которые были изначально. Я ему сразу сказал: я не про политику. На что он мне ответил: «Мишенька, не*ужели вы думаете, что хоть одно средство массовой информации может быть неполитическим?» И был прав. Конечно, «Наше радио» было в определенной степени политическим заявлением. Социально-культурным, во всяком случае.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page26/

Первая версия сайта Polit.ru
Polit.ru и Gazeta.ru. 1998

За год в русском интернете, доступном только избранным, появляются Polit.ru, Lenta.ru и Gazeta.ru — первые профессиональные общественно-политические сетевые СМИ, которые сообщают новости не на следующий день, а незамедлительно.

Дмитрий Ицкович

издатель Polit.ru

Все началось с тусовки в моей семикомнатной квартире в Калашном переулке, где мы делали проект Zhurnal.ru. Участвовали несколько человек из Тарту, в том числе Рома Лейбов, потом туда же прописались Антон Носик, Линор Горалик и так далее. У Кирилла Рогова появилась мысль про политику, потому что это такой интеллектуальный фронтир, про это интересно думать. Я согласился. Так и появился Polit.ru. Когда мы планировали приступить к работе, я беседовал с Роговым по телефону, и он говорил, что все время работать не будет, будет иногда пропадать. Мы жестко спорили, пока я не вспомнил, что на улице минус 30, а у меня под дверью стоит человек, который приехал из Риги. Человека звали Андрей Левкин. Я ему сказал: будешь главным редактором такого проекта. Он обалдел, но согласился — видать, крепко подмерз.

Антон Носик

главный редактор Gazeta.ru (1998–1999), создатель Lenta.ru

К выборам в Думу в 1999-м и президентским в 2000-м олигархи задумались о том, чтобы создать федеральный сетевой политический проект и предоставлять его дружественным политикам, вместо того чтобы давать им деньги, которыми те умеют распорядиться только коррупционным способом. Фраза «создание русскоязычной ежедневной газеты в интернете» была в этом проекте последней. Доля денег, заложенных на создание этой самой газеты, составляла от общей суммы контракта один процент. Фонд эффективной политики обслуживал команду Ельцина. Тогда это была команда Ельцина, а не команда Путина, Путина в нее назначили практически под занавес. По состоянию на осень 1999 года победа Ельцина и его преемника вызывала сильные сомнения. Блок Лужкова и Примакова выглядел очень уверенно. Поэтому люди в ЮКОСе подумали, что крупный совместный проект с Фондом эффективной политики может им навредить. ЮКОС быстро, буквально через пару месяцев после запуска проекта, всего большого политического проекта, к которому я отношения не имел, уведомил ФЭП о том, что «спасибо, не надо».

И проект исчез, не успев возникнуть. Но та его часть, которая была прописана одной строчкой «русская интернет-газета», Gazeta.ru, этого даже не заметила, потому что она-то свой бюджет получила и продолжала действовать по своему плану. Он был вполне намечен, мы запустились в сроки, а финансирования было на два месяца. Они прошли, и деньги кончились. Мы обратились к ЮКОСу и сказали: «Ребята, есть такая газета». Они говорят: «Да-да, есть такая газета, мы знаем». Мы говорим: «Ну, ребята, а деньги?» А они говорят: «А какое мы имеем отношение к этой газете?» Мы им напомнили, что эта газета создана на их деньги. Они были потрясены открытием. Они эту газету читали, но не знали, что она — их. Думали примерно полдня и ска*зали: «Присылайте смету». Мы прислали, они из нее вычеркнули ровно одну строчку — тысячу долларов рекламных расходов со словами «этой газете реклама не нужна».

С того момента, как они поняли, что газета их, — они захотели ее контролировать. Поэтому они предложили моей команде перейти в нефтяную компанию ЮКОС, в ее интернет-подразделение, и продолжать заниматься изданием этой газеты. Я с интересом выслушал предложение, съездил в Нефтеюганск, посмотрел на то, как устроены изнутри отношения нефтяной компании и интернет-подразделения, и мне показалось, что я там работать не хочу.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page27/

Выходит в эфир отечественная версия мирового музыкального канала MTV. У новой российской молодежи, которая читает «ОМ» и «Птюч» и слушает «Мумий Тролля» и The Prodigy, появляется свое телевидение.


Тутта Ларсен

виджей MTV (1998–2008)

До MTV было Biz-TV, которое делал тот же Борис Зосимов, — и мы с Александром Анатольевичем плавно перетекли с одного на другой. Зосимов-то нас и выбрал — у него было удивительное чутье на правильных людей.

Тoгда, в 1998-м, это вoспринималoсь как oткрoвение. Пoявление MTV в Рoссии явилось знаком тoгo, что все границы теперь oткрыты. Мне казалось тогда, что мы стали ближе к цивилизованному миру, мы перестали быть не такими, как все, для нас это стало прозрением с тoчки зрения сoвременнoй мoлoдежнoй культуры. Мы вели на MTV не просто программы — мы вели миссионерскую деятельность, были чем-то вроде oкна в Европу. Работа на MTV была для нас всех диким праздником, нo мы все вoспринимали это не как некий карьерный рост, а как обретение нoвoгo oбраза жизни, нoвoй идеологии. Мы делали мoду в тo время. MTV было не просто работой или телеканалом, MTV было стилем — стилем в oдежде, в музыке, кoтoрую мы слушали, в независимости oт штампов и гoтoвнoсти самoвыражаться. Оно выполняло функцию тех самых нескольких рукопожатий, через кoтoрые взаимосвязаны все люди на Земле.


Василий Стрельников в эфире шоу «Тихий час»

У всех были свои вкусы: мы с Oлей Шелест слушали тяжелую музыку — Rage Against the Machine, Korn. Я еще всякую электрoнщину любила типа The Chemical Brothers. Анатольевич был бoлее изысканным — слушая всяких старичков, Пoла Маккартни. Нo делo былo не в том, что ты слушаешь, а в том, как ты живешь. Тo, как мы выглядели на экране, не былo рабoтoй стилистов или маркетoлoгoв, нет! Мы и в реальнoй жизни именнo так oдевались, oбщались и именнo так себя вели, этo были живые мы. Для зрителя этo был телеканал, кoтoрый делали егo друзья. Мы не были глянцевыми гoлoвами или небoжителями, мы были своими, гoвoрили прoстo и дoступнo, на oбщем сo зрителем языке. Через MTV у зрителей сoздавалoсь oщущение, чтo oни часть бoльшoгo кoмьюнити интересных людей, таких же, как oни.

А пoтoм появился интернет — и все. Пoсредствoм MTV люди научились независимо мыслить и просто стали это делать сами — через сеть. Кoнечнo, проще тусoвать в интернете, чем сидеть перед телевизором. Да и система музыкального бизнеса изменилась. Раньше, если ты хотел, чтоб про тебя узнали, тебе нужно было победить в гoлoсoвании, и тогда ты попадал на канал — и это было невероятно трудно, нo круто. Сейчас ты выкладываешь ролик в сеть — и все, тысячи просмотров.

Константин Кинчев в передаче «Дневной каприз» с Туттой Ларсен

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page25/

Обложка первого номера журнала Vogue в России, сентябрь 1998 года

Самым последним из крупнейших глянцевых журналов мира в Россию приходит журнал Vogue. В самый разгар кризиса в стране появляется новый дорогой глянец. Главным редактором назначают Алену Долецкую.


Алена Долецкая

главный редактор журнала Vogue (1998–2010)

Первый номер журнала Vogue вышел в России в 1998 году, в самый разгар кризиса. Нам пришлось отменить роскошный запуск на Красной площади со всеми мыслимыми и немыслимыми для Москвы представителями моды, фотографии, журналистики. Это, впрочем, не помешало нам сделать роскошную обложку, снятую Марио Тестино и Карин Ройтфельд с двумя супермоделями Кейт Мосс и Эмбер Валеттой на фоне Красной площади. Мы читали с грустью и улыбкой за*метки в МК: «Вышел первый и последний номер русского Vogue». С улыбкой, потому что знали: журнал с рынка не уйдет.

Занятная история была со второй обложкой, когда в стране было совсем печально и кисло. У нас был выбор: или роскошная, с декольте, привлекательная Джулия Ормонд (она тогда сыграла в «Сибирском цирюльнике»), или модель Джейми Кинг, которую снял в московском метро фотограф Перри Огден. Выбрали модель, решив, что ее невызывающий вид будет больше соответствовать ситуации в стране и настроению читателей.

Из первого кризиса страна вышла довольно быстро, в экономике начался небывалый для посткоммунистической России рост. И люди быстро начали привыкать к дорогим вещам, к новой визуальной культуре. Vogue им в этом помогал.

До выпуска первого номера пришлось написать пяток сценариев, по которым мог развиваться журнал. Хотелось сделать его именно русским, а не копией американского или английского, просто на русском языке.


Фотография: Алексей Киселев

Появились слухи, что в 2011 году Долецкая возглавит новый журнал о звездах Interview

В первых иностранных отелях в России после перестройки было правило: никогда не брать на работу тех, кто работал в советских отелях. Такое же правило поначалу было и у меня — никаких людей с опытом работы в русском глянце. Значительно легче учить, чем переучивать, особенно тех, кто считает, что и так все знает.

Русский глянец трудился честно и верно, и к тому моменту почти все основные игроки заняли свои места. Тогда мне нравилось гово*рить, что «журнал Vogue пришел последним, как император, который появляется последним, после своей свиты». В бизнес-смысле это было правильное решение — в спешке только сами знаете кто родится. Время показало, что мы сделали все правильно.

Глянцу сложно быть умным. Лучше профессиональным. И от других глянцевых изданий, мне кажется, мы отличались амбициями, ориентацией на высокие цели. Ориентацией на мировой бренд. Vogue не заигрывал с толпой, если хотите. Аудитория к тому моменту уже насытилась тем, что ей было предложено, и хотела новых высот. Их мы и предложили.

[Afisha.ru]

http://www.afisha.ru/article/mediahistory/page24/

Обложка второго номера журнала «Столица»
«Столица». Январь 1997

Выходит первый номер обновленной «Столицы». Сергей Мостовщиков в рамках ИД «Коммерсант» перезапускает журнал, прежде делавшийся Андреем Мальгиным, и «Столица» становится первым городским изданием для только народившегося московского среднего класса — настолько же легендарным, насколько и безумным. Ровно через год журнал закрывается за полной экономической недееспособностью и абсолютной неформатностью.


Александр Тимофеевский

сотрудник журнала «Столица» (1990–1992), внутренний критик «Коммерсанта» (1992–1997), обозреватель «Коммерсанта» (1995–1997)

«Столица» Андрея Мальгина сыграла отдельную роль в истории СМИ 90-х. С 1990-го по 1995-й это был очень яркий журнал постепенно люмпенизирующейся интеллигенции. Издаваемый на сортирной бумаге, со старомодным рисованием, крайне небрежным оформлением, с полным отсутствием рекламы и так далее, и так далее. Зато там публиковались прекрасные тексты. По степени свободы «Столица» вообще была королевой: Мальгин не боялся никого и ничего, что есть обратная, симпатичная сторона нерыночности — в Daily, например, существовала жесткая корпоративная цензура. Я к «Столице» относился очень тепло и, когда меня Володя Яковлев спрашивал, всячески поддерживал идею это издание купить. Поскольку журнал почти не зарабатывал, другого выхода у Андрея не было — и он продался. Володя попытался изменить купленную «Столицу». Сама идея московского журнала ему очень нравилась, тогда нарождался средний класс и городское сословие. Сначала «Столицу» отдали Глебу Пьяных, и он на протяжении многих месяцев делал журнал в компьютере — итогом этого стали один или два номера, которые Володе категорически не понравились. После чего, собственно говоря, и возник Мостовщиков. Он выполнил поставленную задачу, создал для нового городского со*словия новую городскую речь. Или так, по крайней мере, могло казаться. «Столица» Мостовщикова была очень успешной, многими любимой, но это был арт-проект Сергея Мостовщикова. Через год Володя раскусил это и закрыл «Столицу».

Валерий Панюшкин

шеф-корреспондент журнала «Столица» (1997)

«Столицу» купил «Коммерсант» и долго-долго не делал из него ничего. Сначала главным редактором был Глеб Пьяных, а потом за него взялся Яковлев лично. Какое-то время вся работа происходила у него в кабинете. Потом появились так называемые шеф-корреспонденты. Их было много: Сергей Мостовщиков, Андрей Колесников, я, Катя Метелица, Николай Фохт, Дуня Смирнова, Ваня Охлобыстин, Игорь Мартынов, Рустам Арифджанов — куча народа. Шеф-корреспондентам была положена вполне внушительная зарплата, нам выдали служебные мобильные телефоны — тогда их могли позволить себе только очень обеспеченные люди. Это было настолько круто, что когда телефон выдали Охлобыстину, он тут же позвонил Феде Бондарчуку и сказал: «Федя, давай прямо сейчас встретимся, я тебе покажу мобилу свою».

Когда «Столица» начала выходить, был установлен порядок: каждый из шеф-корреспондентов по очереди работал выпускающим редактором, причем мог выкинуть из номера не понравившуюся ему заметку, пускай даже написанную Мостовщиковым, главным редактором, между прочим. Помню, как однажды в ночь сдачи я так и сделал. Пришел к Мостовщикову и сказал: «Что ты тут написал? Ну-ка давай, переписывай! Я это говно в номер не поставлю». Было круто очень.

В «Столице» было много всего хорошего. Прекрасные тексты, не менее прекрасные вкладыши, какие-то придумки и праздники. Правда, со временем это все стало надоедать. Вся жизнь наша была как один сплошной праздник, и это было тяжко, потому как довольно сложно столько пить.

«Столица» была попыткой сделать журнал, состоящий из больших и качественных материалов. В 1998 году рынок журналов вообще представлял собой некую мастерскую: вот Сережа Пархоменко делает образцово-показательный политический еженедельник «Итоги», вот Илья Ценципер пытается слямзить Time Out и выпускает «Вечернюю Москву». А вот журнал «Столица», в котором происходит какой-то е…анутый эксперимент. И все это перетекает из одного в другое. Условно говоря, я пишу в «Столице» заметку про сумасшедший дом, и Маша Гессен зовет меня на работу в «Итоги», потому что — вот же как надо делать социалку для «Итогов»! Или кто-то еще пишет текст про какой-то концерт, и Ценципер предлагает что-то сделать, потому что — вот же как надо писать о музыке!

В журнале «Столица» можно было безнаказанно экспериментировать. Но у этих экспериментов был, как бы это получше сказать, старперский душок. Тот же Мостовщиков к тому времени был уже известным журналистом. Ощущать, что мы какие-то молодые и новые люди, было нельзя. Мы были звездами, которым позволили все что угодно. Да, это было очень здорово. Но думаю, никто бы не захотел продлить это дольше, чем просуществовала «Столица». Меня через год зае…ало, что мы много празднуем и мало работаем. Быстро понимаешь, что работаешь для замкнутой аудитории: пишешь о тысяче человек для тысячи человек. «Столица» была даже не журнал, а клуб, где ты можешь делать что угодно, но никак не можешь выйти.