*1244. Конфликт цивилизаций XXI века: о перспективах общества без братьев и отцов

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../6020173.shtml
О том, почему мечтать об СССР не вредно, но вернуться туда невозможно

Журналист, писатель
07 мая 2014, 08:19

Тоска по СССР взвивается кострами. Психологически это понятно. Многим, особенно людям старшего поколения, моего возраста, в СССР жилось лучше, чем стало житься после его распада.

Вот я, например, в СССР жил гораздо лучше, чем в постсоветское время. Правда, я и тогда жил лучше многих своих ровесников – но так уж мне повезло, я не виноват. В детстве я был сыном знаменитого писателя, в молодые годы – студентом наилучшего вуза (бесплатно), преподавателем престижного учебного заведения (устроился без блата), а потом – малоизвестным, но неплохо зарабатывавшим автором инсценировок. Не говоря уже о девушках.

Ах, как меня любили девушки в начале семидесятых, в расцвет застоя! Никакого сравнения с двухтысячными.

Когда победила демократия, мне стало гораздо кислее. Мои заработки уменьшались, квартира облупилась, машина проржавела, ребенок подрос, и в отдельные приятные моменты я покупал еду на коллекционные металлические рубли. У меня их скопилось штук сто, и это – не смейтесь – было серьезным подспорьем в конце 1991 года, до начала бешеной инфляции. Но на ремонт и новую машину, сами понимаете, не хватало. Я не стал бизнесменом или администратором. Я оставался тем же, кем был, – вольным литератором, журналистом-эссеистом. Только беднее раза в три или даже в пять.

Но я ни разу не пожалел об СССР. Дух свободы (да и буква свободы новых российских законов) был для меня куда важнее.

Однако у меня не повернется язык осуждать тех людей, которым жизнь в СССР нравилась больше, чем в России после 1991 года. У всех свои ценности, а демократия, а тем более либерализм (а я убежденный либерал) – это не навязывание единого шаблона, а уважение к чужому мнению.

Так что мечты о возвращении в СССР – это вполне нормальные мечты. Как мечта о материальном благополучии, как воспоминания о днях прошедшей юности и даже, представьте себе, о державном величии страны. У каждого своя духовная пища.

Но тут, как говорится, есть нюанс.

Некоторые граждане считают, что присоединение (по латыни annexio) Крыма – это шаг в вожделенном направлении – к восстановлению СССР.

Осталось только реабилитировать Сталина, поставить на место памятник Дзержинскому и принять ребят в октябрята и пионеры. И все. Нет, дорогие товарищи, не все.

Даже включение в состав России отдельных частей когда-то братской Украины – не все. Не просто «не все», а просто-таки рядом не лежало. Это дешевое мошенничество – соблазнять людей статуями, эмблемами и кусочками присоединенной земли. Обман трудящихся, как говорили в СССР. Ничего общего с восстановлением Страны Советов не имеет.

А между тем восстановить СССР довольно просто. Можно начать хоть завтра, под радостные аплодисменты трудящихся.

Как? Да проще простого. Была бы политическая воля. Начать, разумеется, со столицы. Революции ведь делаются в столицах, правда?

Я чувствую, что читатели уже просто прыгают от нетерпения и, если я дальше буду тянуть резину, мне врежут ноутбуком по башке. Поэтому рассказываю. Прогуляйтесь по Москве пешком или на машине. И вы увидите массу роскошных новостроек, на стенах которых аршинными буквами написаны призывы покупать новые квартиры. И – цены на них.

Так вот. Если власть захочет восстановить СССР, она первым делом призовет хозяев этих строительных (по-нынешнему – девелоперских) компаний и скажет:
– У вас в строящихся домах на шикарную квартиру сколько сортиров? Три? Отлично. Значит, так. Быстренько все квартиры делите на три. Особо крупные – на четыре или пять. Чтоб там по 40–60 метров в каждой. Кто не шикарные квартиры строит, тем повезло, не надо возиться с перепланировкой.

– Зачем все это? – удивятся девелоперы.
– Раздадим нуждающимся, – ответит власть. – Простым людям. Очередникам, помните такое слово? Да, чтоб не забыть. Ваши компании полчаса назад национализированы. А вы, друзья, назначены их директорами. Менеджерами, если по-нынешнему. С профессорскими окладами – по 40 тысяч рублей! Уточнение: отказ работать рассматривается как дезертирство с трудового фронта, пиф-паф. Плохая работа, волынка или саботаж – тем же манером встанете к стеночке. Она у нас там, внизу, во дворе, кирпичная такая. Феликса Эдмундыча помнит, Генриха Григорьича, Николая Иваныча и Лаврентия Палыча. Щербатая, но крепкая. При царе делали, сто лет назад. Умели, черти, строить! Так что берите пример. Ну, за работу, товарищи!

Вот примерно так.

Списать долги по кредитам и ипотеке. Национализировать все, что можно. Что нельзя – тоже. Уплотнить большие квартиры. На Рублевке устроить рабочие поселки.

Дотировать хлеб, крупы и молочные продукты, билеты на транспорт. Обеспечить бесплатную медицину (пусть и неважнецкую – а что, нынешняя платная так уж хороша? Все равно богатые люди норовят лечиться за границей). Обеспечить бесплатное образование.

Трудящиеся поддержат, слово даю.

Больше того, гарантирую, что многие трудящиеся сопредельных постсоветских стран, бывших советских республик, начнут активно проситься в этот социалистический рай. Вместе с территориями, совершенно искренне и самостоятельно, безо всяких «вежливых людей» и «зеленых человечков».

Конечно, национализированного добра надолго не хватит, да и народ начнет расползаться. Особенно которые образованные и избалованные. Ну придется закрыть границы. Немножко подтянуть болты и гайки насчет цензуры и вообще насчет порядка. Насчет импорта тоже. Сами-сами-сами! Культяпое, но свое. Ничего, не баре! А в области обороны – и вовсе не культяпое, а очень даже ничего.

Отдельным академикам термоядерных наук и директорам ракетных заводов можно будет даже зарплату повысить и дать пятикомнатные квартиры.

Вот тут и державная мощь начнет сама собой образовываться. В ходе масштабного перевооружения армии собственными силами, без разных там «Мистралей».

А теперь, дорогие поклонники СССР, подумайте: сделает ли это российская власть? Проведет ли она масштабную национализацию, обеспечит ли небогатое равенство, будет ли дотировать цены на хлеб и молоко, восстановит ли промышленность (военную и для широкого потребления), станет ли уплотнять квартиры на «золотой миле»?

И вообще, возможно ли это сейчас? Или это сон золотой, еще одна утопия?

Ведь ордена, ленты, песни и статуи – это всего лишь крем на торте. Или даже вишенки на этом креме. Торт не пекут с вишенок. Здание не строят с чердака. Ребенка не делают, покупая ползунки и распашонки.

Поэтому мне от души жаль тех людей, которые хотят назад в СССР и наивно покупаются на псевдосоветские побрякушки.

Часто говорят: «Но ведь в Советском Союзе было много хорошего!» Да, разумеется. Я нарочно перечислил только хорошее. Но тут вот такая беда. В кафе есть такое присловье: «Вот это идет с этим». Салат идет с соусом. Рыба идет с сыром. Кофе идет с сиропом… Потому что вы не дома, а в точке общепита. Лопайте, что вам приготовили, и не корчите из себя гурмана, никто не будет специально для вас счищать растопленный сыр с ломтика рыбы.

Так и в СССР (да и в любой стране) – все хорошее идет вместе со всем неприятным. СССР – это целое, и принимать его надо в целом. Ни Шостаковича, ни Курчатова, ни бесплатных квартир и практически бесплатного молока и хлеба, ни гарантированного трудоустройства, ни пенсии размером 50% заработка не было и не могло быть без Сталина и ГУЛАГа или хотя бы Брежнева и КГБ, без цензуры, закрытых границ, бесконечных запретов и тоскливого убожества повседневной жизни, от которого мы все – да, все-все-все – давным-давно отвыкли.

Но зато привыкли к ста сортам пива и к круглосуточным магазинам.

Я часто захожу в соседний супермаркет поздним вечером. Я там вижу небогатых и немолодых покупателей. По возрасту и облику это типичные бывшие советские люди. Но никто из них не возмущается тем, что бедные продавщицы ради их мимолетного удобства всю ночь не смыкают глаз, что так нагло попираются права трудящихся.

А вы говорите – СССР, СССР.

Звук пустой, а не СССР.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../6115569.shtml
О том, как часто совершенство становится проблемой
Журналист, писатель
16 июля 2014, 09:39

Знаменитый русский гравер Федор Иванович Иордан с 1834 по 1846 год работал над большой гравюрой-репродукцией с картины Рафаэля «Преображение». Современники рассказывали, что в его мастерской в каменном полу была протоптана ложбинка, ведь целых 12 лет он с тонким резцом в руке ходил вокруг стола, на котором лежала громадная медная доска.

Когда работа была закончена, Иордана ждал триумф. Критики писали, что его гравюра в совершенстве передает всю силу и все очарование рафаэлевского полотна. Четыре академии художеств, включая Российскую, избрали его своим действительным членом. Он стал профессором, ректором, хранителем эстампов Эрмитажа, и прочая, и прочая, и прочая. Потом он сделал немало других гравюр-репродукций, не таких масштабных, но тоже великолепных.

Федор Иордан был гравером по меди и стали.

Но уже в конце XVIII века английский художник Томас Бьюик (пишется Bewick, не путать с автомобилем Buick) изобрел торцовую гравюру по дереву. То есть гравировку по торцовому срезу дерева сверхтвердой породы — самшита или груши.

У торцовой ксилографии по сравнению с гравюрой на металле было два замечательных преимущества. Самшит достаточно тверд, чтобы можно было сделать до 50 тыс. полноценных отпечатков; учитывая тиражи книг в XIX веке, это чрезвычайно много. Но самшит при этом гораздо мягче меди, резать было легче и легче было создавать тончайшие штриховки.

К середине XIX века мастера торцовой ксилографии достигли поразительных высот в создании гравюр-репродукций. Они умели передавать тончайшие светотени, объемы, лессировки, туманы. Они могли копировать крупные мазки маслом и прозрачные акварельные заливки. То есть они, можно сказать, делали почти фотографические черно-белые репродукции отличного качества.

Но вот тут-то, как раз в середине XIX века, и была изобретена фотография. Репродукции, естественно, стали фотомеханическими, и уже не надо было годами ходить вокруг медной пластины или с лупой сгибаться над самшитовой дощечкой.

Задача стала решаться в принципе иначе.

Нечто похожее случилось лет через сто двадцать — сто тридцать, в восьмидесятых годах ХХ века. Пишущие машинки достигли изумительного совершенства. Мало того что они были электрическими. Были изобретены «ромашки» и «шарики», то есть особые пакеты для шрифтов, что позволяло печатать крупно, жирно или курсивом, а также впечатывать слова латиницей и еще более экзотическими буквами. Старики помнят, какая это морока была — впечатывать иностранные цитаты, фамилии или названия, вынимая листы и вставляя их в другую машинку, — но в 1980-х это кончилось, ура. Более того, появились машинки с маленькими LCD-экранами, где высвечивались последние набранные три-четыре слова, то есть можно было править опечатки по ходу дела. Восторг!

И вот тут-то изобрели Word Processor и принтер к нему. А там и первые персональные компьютеры появились в широкой продаже.

И эти роскошные, навороченные электромеханические пишущие машинки оказались никому не нужны. Набирать и печатать стали в принципе — повторяю, в принципе! — по-другому. Не аналоговым манером, а цифровым.

— Зачем все эти приключения изобретений? — спросит нетерпеливый читатель. — Все это, конечно, весьма занимательно для школьников, но! Но к чему автор клонит? Что он хочет сказать?

А вот что.

Автор хочет сказать, что, как только какое-то приспособление достигает высочайшего уровня, чрезвычайной утонченности и популярности, это верный признак, что скоро на смену данному приспособлению придет нечто совсем другое.

Такое, о чем мы даже не догадываемся.

Взять, например, автомобиль.

Мне кажется, что автомобиль сейчас достиг изумительного совершенства. Экономичный и даже гибридный, но при этом мощный двигатель; автоматическая трансмиссия; гидроусилитель руля; средства безопасности, от автоблокировки тормозов до подушек; электронная навигация, включая маленькие радарчики, которые позволяют парковаться чуть ли не вслепую; телевизор вместо зеркала заднего вида; климат-контроль; подогрев и чуть ли не вибромассаж в сиденьях, принимающих нужную форму; и куча разных мелких фенечек и прибамбасов. Многие совершенства явно лишние. Например, набор скорости до 100 км/ч в течение 4,5 с — это вряд ли может реально понадобиться даже самому лихому автомобилисту. Ну и что? В конце концов, далеко не всякой машинистке нужен был латинский жирно-курсивный шрифт, но она гордилась, что ее пишущая машинка и это умеет.

Автомобилей становится все больше, и они из помощи все больше и больше становятся помехой. Вернее, так: помогая каждому в отдельности, автомобиль все сильнее мешает всем вместе — району, городу, сообществу людей.

Удобных парковок и широких дорог становится все больше, но количество автомобилей растет опережающими темпами, это понятно психологически и экономически. Растет загазованность (электромобили не поспевают, да электричество тоже не с неба падает: ГЭС, ТЭЦ и АЭС точно так же вредят окружающей среде); увеличиваются пробки, а жесткие меры борьбы с ними вызывают протест.

Ибо автомобиль, при всех своих немыслимых совершенствах, остался тем же, чем был, — всего лишь четырехколесной коробкой, занимающей несоразмерно большой кусок пространства — несоразмерно перевозимому пассажиру, он же водитель.

Человек, идущий пешком, занимает 1 кв. м с учетом зоны безопасности вокруг себя. А в толпе — и того меньше. Человек, едущий в автомобиле, даже самом крохотном, — самое маленькое — 5 кв. м, то есть в пять раз больше, а с учетом зоны безопасности (то есть чтобы боками не тереться), наверное, 10–15 кв. м. Автомобиль сжирает пространство города и время людей.

Точно так же торцовая гравюра, при всех своих немыслимых совершенствах, требовала не только прилежного, но и талантливого художника, а где их столько взять? Негде. Как нельзя превратить город в сплошную улицу с парковками и неоткуда взять лишние четыре часа в сутки (два на работу, два с работы).

Скорее всего, в очень обозримом будущем, несмотря на лоббизм автомобилестроителей, — а вы думаете, граверы не лоббировали против фотографии? да и первые фоторепродукции были хуже гравюр! — несмотря ни на что, должно появиться новое средство передвижения. Какое-то совсем другое. В принципе иное.

Тотальный капсульный транспорт? Или что-то совсем немыслимое? Не знаю и даже предположить не могу, как в 1840-х годах никто и предположить не мог, что появятся фотоаппараты.

Но я, собственно, не про авто и фото. Я про демократию.

Мне кажется, что эта закономерность (доведенная до совершенства вещь скоро заменяется чем-то в принципе иным) касается не только вещей, но и институтов.

В развитых демократических странах демократия, и ее основа — защита прав меньшинства — дошла до упоительного совершенства, но приносит все больше и больше проблем. К развитию демократии подходит знаменитая метафора об острове и океане, которая описывает развитие науки.

Если представить себе, что наше знание — это остров в океане незнания, то тем больше этот остров (наше знание), тем длиннее его береговая линия (то есть тем больше новых задач перед наукой).

В случае с демократией примерно то же самое: чем демократичнее общество, тем больше возникает вопросов, которые мы должны решать опять-таки на основе ценностей демократии. Чем больше законов, тем больше пробелов в праве.

Чтобы их устранить, сочиняются и принимаются новые законы, и так до бесконечности.

Кроме этого институционального водоворота возникают и ценностные, прямо скажем, катастрофы. Противоречие между безусловной ценностью прямого, равного и тайного избирательного права и повадливостью широких народных масс на безответственные посулы популистов и просто негодяев. Между необходимостью серьезных экономических реформ и тем, что реформатор для проведения реформ должен выиграть следующие выборы, а для этого должен что-то сладенькое пообещать, и поэтому реформы скукоживаются под напором социальных гарантий.

Бывают вообще труднопереносимые парадоксы. Да, да, да, заключенных, за какое бы преступление они ни отбывали срок, нельзя пытать, унижать, морить голодом и вообще содержать в нечеловеческих условиях. А если совсем честно, то их нельзя заставлять работать, это против всех конвенций и пактов о правах человека. Все это важно в первую очередь не для заключенных, а для общества, для нас, чтоб мы не брали пример с убийц и насильников и вообще не зверели. Все так.

Но когда Брейвик, убивший 77 человек, содержится в камере, которая представляет собою комфортабельный жилой блок, при этом читает книги, имеет возможность заниматься самообразованием и сочинительством, потребляет здоровую пищу и пр. и пр., то есть живет не хуже, а то и лучше, удобнее и сытнее простых честных тружеников, это вызывает вопросы.

Многих шокирует ювенальная юстиция, причем не столько своим существом, сколько своими эксцессами. Да, да, да, ребенка нельзя унижать, издеваться над ним, это азбука. Но вот характерная сценка: у мамы забирают ребенка в государственное учреждение опеки. Потому что мама, согласно доносу соседки, нашлепала своего ребенка. Ребенок, которого забирают, сопротивляется и кричит во все горло. Сотрудники патронажной службы силой волокут ребенка в машину, то есть осуществляют насилие куда более физически ощутимое и психологически травматичное, чем мама, которая шлепнула его по попе.

И последний, самый главный парадокс переразвитой демократии. Настойчивое педалирование ценности равенства уничтожает ценность развития и, в предельном случае, ценность любого совершенства, хоть профессионального, хоть морального.

Подросток в своих правах равен взрослому, невежда — ученому, бродяга — семьянину.

Что уж говорить о нашей не слишком развитой демократии! Дикий всплеск странноватых, мягко говоря, законов — это на самом-то деле не злая воля и даже не глупость. Это отчаянная реакция на пробелы в праве и провалы в правосознании, которые в любой демократии растут по мере развития демократических (или притворяющихся таковыми) институтов.

Трудно представить себе, что будет «вместо демократии», как фотоаппарат вместо ксилографии, как компьютер вместо пишущей машинки.

Возможно, возникнут новый авторитаризм и новая кастовость.

Возможно, восторжествует так называемый принцип Кардозо: никаких законов вообще не нужно, достаточно здравого смысла судьи и присяжных. Возможно, на смену европейской модели общественного устройства придет конфуцианская или шариатская.

Посмотрим. Ждать осталось не так уж долго. По меркам истории, разумеется.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции

[Денис Драгунский]

http://www.gazeta.ru/comments/column.../6151337.shtml
О том, что пора избавиться от черно-белого взгляда на нашу исчезнувшую бывшую родину

30 июля 2014, 09:27

Гай Юлий Цезарь Октавиан, сын Божественного Цезаря, Август, принцепс сената, великий понтифик, 13 раз консул, 21 раз император, 37 раз народный трибун, Отец Отечества… ну, короче говоря, римский император Октавиан Август создал весьма устойчивое и надежное государственное устройство, такую как бы монархию в республиканских декорациях. Собрал распадавшийся Рим воедино, поддерживал науки и искусства. При этом он был садист, самодур и вообще изверг.

Тиберий укрепил экономику Рима, срезал излишние государственные расходы, обуздал ростовщиков, был скупым и рачительным финансистом, однако не жалел денег на восстановление городов, пострадавших от землетрясений. «Я, — говорил Тиберий, — служу сенату и народу, и не только народу вообще, но каждому отдельному римлянину». При этом он был распутником и педофилом, устраивал чудовищные оргии с малолетками. А убивал своих противников или тех, кто был ему подозрителен, ну просто почем зря.

Калигула проводил взвешенную и в целом миролюбивую внешнюю и антиолигархическую внутреннюю политику. Не исключено, что его убили олигархи и представители «партии войны» — те, что мечтали пойти на Британию, а он им не позволял, старался сберечь солдат.

При этом он тоже был жесток до садизма, жил со своей сестрой, а несчастных олигархов и генералов давил ну просто как клюкву.

Что же касается Нерона, то он был вообще выдающимся правителем. Он снизил или отменил многие налоги и пошлины, что оживило экономику. Он отстроил столицу после пожара. Умело расставлял администраторов на все посты. Главное же — он существенно облегчил положение простого народа, в особенности беднейших слоев. Недаром после его смерти не раз появлялись лже-Нероны, и народ их с восторгом встречал и даже некоторое время отбивал от правительственных войск. Это не мешало Нерону быть ужасающим развратником и вдобавок педерастом, выводить в свет своего любовника в наряде императрицы, а также убить собственную мать, лично пытать людей, в последний период жизни со всеми поссориться, кинуться в пучину оргий и погибнуть позорной смертью.

Так вот вопрос: эти господа были хорошими или плохими?

У римского историка Гая Светония Транквилла такой вопрос не возникал. Хотя он писал свою знаменитую книгу «Жизнь двенадцати цезарей» всего лет через двадцать после убийства Домициана — последнего из этой дюжины. У Светония не было никакого когнитивного диссонанса. Каждая из написанных им биографий делится на две части. Сначала идет рассказ о государственных деяниях того или иного цезаря, потом о его личных качествах.

«До сих пор шла речь о правителе, далее придется говорить о чудовище», — простодушно пишет Светоний («Калигула», глава 22).

Нам бы так научиться.

Со времени распада СССР прошло примерно столько же времени. Говорят, сейчас время бежит быстрее, чем в старину. Но кажется, что это неправда. Даже наоборот. Мы все еще не можем избавиться от детски-целостного взгляда на нашу исчезнувшую бывшую родину.

Мы пленники и мученики когнитивного диссонанса, люди черно-белого мышления.

Нам, например, невмоготу признать два равно справедливых утверждения.

Первое. Иосиф Сталин был величайшим политическим деятелем России с 1922 по 1953 год. Ну хорошо. Не величайшим, а крупнейшим. Хотя непонятно, почему надо менять слова. «Великий», как мне представляется, отнюдь не подразумевает «хороший», а тем более «благородный», «добрый», «светлый», «мудрый» и вообще приятный во всех отношениях.

Итак, он был крупнейшим политиком хотя бы потому, что никого рядом с ним не стояло — и, наверное, встать не могло. Ну не говорить же всерьез об этих «тонкошеих вождях», слабовольных, неумных и легкомысленных людях, которых Сталин сумел сначала влюбить в себя, затем перессорить, а в итоге уничтожить одного за другим.

Сталин довольно много всего сделал. Худо-бедно, но он воссоздал Российскую империю в облике СССР (внимание! Я не сказал, что империя, тем паче советского образца, — это хорошо; но она была воссоздана). Худо-бедно он провел индустриальную модернизацию. Не важно, сами ли советские ученые создали всю советскую машинерию, или она была частью куплена в Америке, частью украдена там же. Какая разница? Главное — вся эта машинерия, от «Эмки» и «ФЭДа» до атомной бомбы, появилась.

Да еще победа в величайшей войне: хочешь не хочешь, а именно Сталин был Главковерхом.

Конечно, можно сказать, что без большевиков Россия развивалась бы гораздо мощнее и динамичнее. Возможно. Я тоже так считаю.

Но это уже вопрос не к большевикам, а к Николаю II, которому какой-то бес самодержавия не позволял согласиться на «ответственное министерство», то есть на правительство, отвечающее перед Думой, проще говоря, на конституционную монархию. Вот тогда бы да. Тогда бы, возможно, даже войны бы не было. Но пока, в предложенных историей и уже неизменных обстоятельствах, кушайте товарища Сталина как крупнейшего, повторяю, политического деятеля России 1922–1953 годов.

Второе. При всем при этом товарищ Сталин был отменный негодяй, мерзавец, уголовный преступник и лютейший враг народа, лично виновный в реках бессмысленно пролитой крови, в миллионах искалеченных судеб.

Одно не опровергает другого.

Или взять, например, словосочетание «советская литература».

Когда-то мы, демократически настроенные советские читатели 1970-х, считали, что в СССР писатели бывают следующих категорий.

Бывают советские — Фадеев, Марков, Кочетов и еще тысяч пять или даже десять.

Бывают антисоветские: их значительно меньше. Солженицын, Шаламов, Белинков и прочие авторы самиздата с ярко выраженной антикоммунистической позицией. Именно антикоммунистической, подчеркиваю, потому что некоторые из них, например Синявский, одобряли идею советского устройства общественной жизни (то есть слияние исполнительной и законодательной властей как минимум на низовом уровне; кажется, такой же иллюзии в свое время придерживался Горький).

Наконец, бывают авторы, так сказать, внесоветские, хотя ухитряются печататься в советских издательствах. Их вообще на пальцах перечесть можно. Аксенов, например. Или так называемый молодой Катаев, то есть пожилой советский классик, вдруг начавший писать почти авангардные повести — «Святой колодец», «Трава забвенья» и особенно «Кубик». Такие вот занятные авторы, которые притворяются, что они не члены Союза писателей, а будто бы американцы в Париже. Эрнесты Хэмингуэи своего рода.

Ну еще есть русская эмигрантская литература, но это совсем особый разговор.

Хорошая схема. Вернее, никуда не годная. Потому что в нее не влезали такие замечательные, хотя очень разные писатели, как Юрий Трифонов, Василий Шукшин, Виктор Астафьев, Юрий Нагибин. Не влезали Венедикт Ерофеев и поэты подпольного авангарда, хотя мы (широкие массы демократически настроенных читателей эпохи застоя) их почти не знали.

«Советский, антисоветский — какая разница?» — спрашивал Анатолий Найман, согласно записным книжкам Довлатова. И ведь правда, никакой — для литературы, разумеется.

Все убежденные и принципиальные антисоветские и внесоветские писатели сформированы советским контекстом. Пресловутая совдействительность была либо питательной средой, либо предметом политической или — реже — эстетической полемики, либо отторгаемым фоном. Но фон, как его ни отторгай, определяет контуры фигуры.

Когда мы начинаем всерьез спорить, какой русский писатель, живший в России 1920–1980-х годов, советский, а какой, наоборот, ни капельки не советский, что это значит? Это значит, что нас затягивает советчина с ее идеологическими клещами.

Все советскоподданные русские писатели были советскими (другие бывшие советские республики пусть сами разбираются). Все, от Анатолия Иванова до Фридриха Горенштейна, включая Евгения Харитонова и кого хотите. Русские советские. А среди них — убежденные коммунисты, упрямые диссиденты, разного таланта приспособленцы, отдельные эскаписты, реалисты, авангардисты и пр. и пр. Но рамка одна — советская. И это не должно пугать.

Нас ведь не пугает, что Гораций был обласканный придворный, а Овидий — сосланный диссидент. Оба — римские поэты. А Рима больше нет и не будет. Как и СССР. Чем скорее мы смиримся с этим историческим фактом, тем легче нам будет понять свою литературу, свою страну, да и самих себя.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции