*3178. Покер для одного

[Константин Гаазе]

http://www.newtimes.ru/articles/detail/86540
09 Сен 23:58

Кто и как в России принимает решения, которые определяют судьбу 140-миллионной страны.

Никакого политбюро сегодня нет и в помине. Путин все решения по внутренней и внешней политике, экономике и так далее принимает сам.

Правительство, отраслевые ведомства годами взвешивают «за» и «против» того или иного решения, а ФСБ сейчас просто «продает» президенту угрозу.

В начале августа президент Владимир Путин запретил ввозить в Россию ряд европейских и американских продуктов питания: так страна ответила на третью волну западных санкций против отечественных банков и финансовых институтов. Пока политики и эксперты в Брюсселе и Вашингтоне подсчитывали убытки от эмбарго, российские чиновники уже сверлили дырки в новом, с иголочки, железном занавесе. Оказалось, что, принимая решение о запрете иностранной еды, они забыли про людей, страдающих непереносимостью лактозы, некоторыми формами диабета, редкими аллергиями и другими болезнями: в России нет или почти нет продуктов, которые они могут безопасно потреблять. Но в суматохе скорых решений об этих людях просто забыли. Спустя две недели после подписания громкого указа об эмбарго правительство уточнило собственное постановление о запрещенной еде, принятое по велению президента. Безлактозное молоко снова разрешили ввозить в страну, а заодно ликвидировали канал поставки в Россию европейской рыбы в обход запрета. В начале августа никто не сообразил, что норвежский лосось таки может добраться до Москвы и Санкт-Петербурга вопреки команде Путина, если привезти его в страну живым, а не разделанным.
Конец Политбюро 2.0
История про безлактозное молоко и живого лосося — яркий пример того, как принимаются сегодня в России решения государственной важности. До начала новой холодной войны считалось, что страной правит «Политбюро 2.0», эту концепцию разработал политолог Евгений Минченко. Под «политбюро» он имел ввиду несколько лидирующих бюрократических кланов, которые Путин умело ссорил, потом мирил, потом снова ссорил, сохраняя за собой функцию арбитра. В это «политбюро» или «большое правительство» входили несколько сотрудников Кремля, несколько вице-премьеров, близкие Путину предприниматели и госкапиталисты, часть силовиков: они медленно, за закрытыми дверями, вырабатывали версии решений по важнейшим вопросам развития страны, а Путин потом или вставал на чью-то сторону, или заставлял прийти к компромиссу. Но «политбюро», как и многое другое, не пережило присоединения к России Крыма и начала войны на Украине. Никакого политбюро сегодня нет и в помине. Путин все решения по внутренней и внешней политике, экономике и так далее принимает сам, утверждают источники, и часто делает это сугубо ситуативно, в режиме молниеносной реакции на действия Запада. В этом нет ни стратегии, ни даже тактики, это «покер для одного», говорит кремлевский сотрудник.
ФСБ здесь власть
Ближе всего сегодня к президенту находятся глава ФСБ Александр Бортников, пять его замов и некоторые начальники департаментов, говорит бывший высокопоставленный сотрудник правительства. С ними Путин встречается почти каждый день, иногда на встречи зовут главу кремлевской администрации Сергея Иванова, иногда нет. Иванов превратился в «мистера «Да», описывает роль руководителя администрации другой чиновник из Белого дома, он ни на что не влияет, но всегда соглашается с президентом. Другой инсайдер, на вопрос о роли главы апапрата президента в принятии решений, соединяет большой и указатальный палец — «ноль». Чекисты, так собеседник The New Times называет допущенных к телу президента сотрудников ФСБ, действительно, почти всесильны и с весны почти единолично готовят важнейшие политические решения.
О роли ФСБ в новой России свидетельствует история о том, как в правительстве принимали постановление N758 от 31 июля 2014 года, которое регламентирует правила подключения граждан к публичным сетям передачи данных. Чтобы подключиться к публичной сети wi-fi, нужно показать паспорт, такую идею ФСБ лоббировала с 2011 года. В июле этого года все бумаги были готовы и оказались на столе у вице-премьера Аркадия Дворковича, который курирует в правительстве связь. Дворкович их визировать отказался, сообщил об этом в Министерство связи и уехал в отпуск на несколько дней. Пока он был в отпуске, постановление без его визы было подписано премьером Дмитрием Медведевым, рассказывает чиновник из этого ведомства, потому что этого от правительства потребовал Кремль, который, в свою очередь, сделал это по просьбе ФСБ. Вернувшись в Москву, Дворкович вмешался и немного поправил ситуацию: теперь для подключения к сети wi-fi можно не показывать паспорт, а указать номер мобильного телефона или зарегистрироваться в сети с помощью сайта госуслуг. (В той же стилистике принималось решение о замораживании средств НПФ, против чего солидарно выступали все министры экономического блока: премьер подписал соответствующее решение, когда курирующие вопрос министры и их замы были в отпуске (см. интервью бывшего заместителя министра экономического развития Сергея Белякова в The New Times N 26 от 25.08. 2014 г.).
ФСБ не занимается развитием, она реагирует на угрозы, как она их понимает — объясняет проблему сотрудник правительства. Правительство, отраслевые ведомства годами взвешивают «за» и «против» того или иного решения, а ФСБ сейчас просто «продает» президенту угрозу, и он мгновенно принимает то решение, которого она добивается. ФСБ, например, давно была недовольна тем, что россияне пользуются иностранными почтовыми сервисами, вроде Gmail компании Google. Читать их переписку у ФСБ не всегда получается, на ее запросы компания реагирует нервно и почти всегда отказывает в доступе к почтовым ящикам россиян. В конце июля, по настоянию коллег с Лубянки, Путин подписал закон о персональных данных, который требует от всех, кто обрабатывает персональные данные россиян, делать это исключительно внутри России. Против был бизнес, интернет-сообщество, часть чиновников из правительства, даже госбанки, которым иногда дешевле воспользоваться существующей зарубежной инфраструктурой для хранения данных, чем строить свою. Но решение было принято почти без обсуждений, с 1 января 2016 года все данные россиян могут храниться только в России, возможно, это приведет к тому, что зарегистрировать почтовый ящик на Gmail для россиян станет невозможно, если компания Google откажется строить серверные внутри страны.
Еще один пример резко возросшего влияния ФСБ — отношения с Украиной. В июне несколько авторитетных отставных политиков из Европы предложили Москве и Киеву свои услуги. Они предлагали при помощи «челночной дипломатии» сначала достигнуть долгосрочного перемирия, а потом и вовсе закончить войну. Их оферту сначала рассматривали в Москве всерьез, один из сотрудников МИД говорит, что встречи бывшего президента Кучмы и представителей самопровозглашенных ДНР и ЛНР были прикрытием реальной переговорной работы, которую вели несколько бывших высокопоставленных европейских чиновников. Но ФСБ и внешняя разведка, по словам мидовца, убедили Путина, что миссия европейцев — провокация, попытка заставить Россию выдать свои намерения в отношении будущего Украины и ее восточных земель. Путин тут же отказался от услуг европейских патриархов, сильно их этим обидев. Они, как утверждает российский чиновник, на самом деле действовали без всякой задней мысли, будучи убеждены, что конфликт между Россией и ЕС, который будет набирать обороты из-за войны на Украине, — это путь в никуда для обеих сторон. К слову, о миссии европейских «патриархов» сотрудники российского МИДа и даже министр Лавров узнали чуть ли не последними: и после ФСБ, и после подчиненных Путина в Кремле, говорит сотрудник МИДа.
Правитель без правительства
После начала новой холодной войны правительство, по сути, превратилось в место, где штампуют решения, принятые в Кремле или Ново-Огарево, говорят несколько чиновников из аппарата Белого дома и ключевых ведомств. О санкциях России против западных продуктов питания спорили с июня, но даже высокие сотрудники кабинета узнали о том, что это решение принято, постфактум, за несколько часов до того, как его публично объявили. В аппарате правительства перед введением эмбарго не было никаких справок из Минсельхоза, рассказывает его сотрудник. Справку, которая легла в основу того самого постановления правительства, в котором забыли и про безлактозное молоко, и про живого лосося, писали в Минэкономразвития, говорит он, а потом отправили ее в два адреса: премьеру Медведеву и в аппарат Совета безопасности. Путину просто дали не вполне корректные цифры, горячится чиновник из Минсельхоза, представители его ведомства с весны говорили, что эмбарго можно вводить только на несколько лет, а не на год. Если ввести его на год, в стране начнется острый дефицит молока и молочных продуктов, но бизнес не станет вкладывать деньги в расширение производства, потому что за год их вернуть не получится.
Но специалистов никто слушать не стал. Первый вице-премьер Игорь Шувалов, как рассказывает другой сотрудник аппарата, узнал об эмбарго за несколько часов до того, как решение было озвучено, как и куратор сельского хозяйства вице-премьер Аркадий Дворкович. После того, как Путин подписал указ, а правительство утвердило наспех подготовленное постановление, черновик которого писали в аппарате Совета безопасности, обоим вице-премьерам стали обрывать телефоны крупнейшие российские поставщики европейских продуктов, но чиновники долго отказывались с ними говорить, потому что не понимали, что именно сказать. Шувалов смог провести совещание с поставщиками только на третий день после введения эмбарго, причем сделал это на свой страх и риск, чуть ли не вопреки просьбам некоторых кремлевских чиновников.
Штаб борьбы с Западом надо искать не здесь, а в Кремле, шутит в разговоре с The New Times сотрудник Минпромторга, где, по слухам, формируют новые списки запрещенных к ввозу в Россию европейских товаров. «Мы не готовим такие списки и вообще не занимаемся встречными санкциями», — говорит он. Все происходит наоборот. Сначала нам из Кремля дают команду, что именно, возможно, запретят, а потом мы подсчитываем, к чему это приведет. В Минэкономразвития списков тоже не пишут, говорит сотрудник данного министерства. Справки по эмбарго на еду писали в кабинете у министра Улюкаева, которому в это время чуть ли не ежеминутно звонили из Кремля. Все решения принимаются в кабинете у Путина, они реактивны по своей сути, то есть принимаются в режиме реакции, описывает новую модель управления страной бывший высокопоставленный чиновник, участвуют в их принятии те, кому Путин лично доверяет. Среди тех, кому Путин доверяет лично, он называет того же Бортникова, экс-председателя совета директоров банка «Россия» Юрия Ковальчука и министра обороны Сергея Шойгу. Плюс — безымянные аналитики из ФСБ. Вице-премьеров или даже премьера Медведева, по мнению собеседника The New Times, в этом узком круге нет. Правда, Путин по-прежнему готов выслушивать тех, кто готов рассказывать ему о рисках, связанных с принимаемыми им решениями. Например, утверждают, на прошлой неделе президент принял главу Сбербанка Германа Грефа, который обрисовал последствия западных санкций против крупнейших банков страны. «Обратите внимание, Путин тех, кто говорит ему неприятные вещи, не увольняет и не наказывает»,— говорит инсайдер.
Бремя единовластия
Внешняя политика всегда была личным делом президента Путина, объясняет кремлевский сотрудник причины нынешнего управленческого коллапса. Теперь все стало внешней политикой, а значит, все стало его личным делом. Раньше Путин делегировал, пускал что-то на самотек или ждал, пока игроки договорятся между собой. Теперь — нет. Он принимает решения, выслушав тех, кому доверяет, и когда кто-то выходит из доверия, решения тут же отменяются и принимаются какие-то другие, которые подсказывают новые доверенные лица. Вечером может пройти совещание, на нем договорятся об одном, а к середине следующего дня окажется, что ночью у Путина было другое совещание или неформальная встреча, на которой все перерешали. Узнать, кто был на встрече или почему решение изменилось, невозможно: с весны эти вопросы задавать стало неприлично.
Чиновники поумней, вроде того же главы администрации Сергея Иванова, просто устраняются и лишь ретранслируют то, что им велит президент, говорит один из подчиненных Иванова. Они уже поняли, что их мнение Путина несильно интересует, поэтому просто сохраняют свои должности, не спорят и всегда берут под козырек. Министры имели привычку спорить, объясняет отсутствие представителей правительства в ближнем круге Путина сотрудник его аппарата. Их выставили за дверь летом, и они смирились с этим. Кто-то тихонько готовится к отставке, кто-то приспосабливается к новой реальности и ищет покровителей в ФСБ, Совете безопасности или среди личных друзей Путина. Эта система долго не проработает, уверены несколько чиновников из Белого дома. В таком режиме можно играть в пинг-понг санкций с Западом, хотя и это опасно, но принимать бюджет или планировать что-либо больше, чем на полгода-год, нельзя, уверены они. Или Путин в ближайшее время сменит команду и институализирует изменившуюся роль силовиков и своих друзей, доверив им управление страной, или случится какое-то большое ЧП, потому что профессионалов, которые о нем смогут предупредить президента, просто не будет рядом.
Содержание темы:
01 страница
#01.
#02.
#03.
#04.
#05.
#06.
#07.
#08.
#09.
#10.

[Константин Гаазе]

http://www.forbes.ru/mneniya-column/...ki-i-samoobman
Государственное строительство невозможно, пока мы судим друг друга по истории отношений с властью

«Письмо вождям Российской Федерации» Олега Кашина, бесспорно, главный политический текст года. Редкое сочетание права на такое сильное и по-настоящему общественно значимое высказывание, данное личными обстоятельствами, и мастерства, которое позволило сделать это высказывание цельным и законченным, создает огромное напряжение вокруг текста. Текст отвечает требованию момента, позволяя очень многим людям вытолкнуть из себя накопившиеся гнев, разочарование и боль, которые вдруг обретают форму слов, предложенных Кашиным. Он наконец превратил немые эмоции во что-то вроде политической программы.

Получается, что мы все можем выйти к Кремлю и вытолкнуть из себя: «Обвиняем! Уходите!» Нам кажется, что вожди делают из хороших людей плохих, растлевая их и поднимая наверх только тех, кто растлился в достаточной степени. Но даже мы — люди, не желающие попасть наверх, живущие своими обычными маленькими жизнями, — тоже растлены вождями и теперь не знаем, где добро, а где зло. Кто хороший человек, а кто плохой. Можно ли убивать или нет. И именно в этом — в сознательном растлении, насаждении пороков, лжи, лицемерия — вина наших вождей. Они — демоны. Они построили в России царство тьмы. Поэтому уходите, чтобы мы могли начать строить Россию с нуля, просто чтобы как-то в ней жить. Не искушайте судьбу и дайте нам начать это строительство как можно быстрее.

Эта тема подана в тексте через две противопоставленные фигуры: честного следователя Сердюкова, который раскрыл дело Кашина, и карьериста Соцкова, который когда-то был хорошим человеком, но потом был растлен, прошел кремлевский отбор (козлищи — welcome, агнцы — вон) и теперь топит дело в процессуальном болоте. Соцков нужен вождям, Сердюков — нет. И здесь мы сталкиваемся с проблемой. Если система всегда приветствует только предварительно созданных ею же козлищ и изгоняет агнцев, которые недостаточно испортились, как вообще в деле Кашина мог появиться следователь Сердюков?

Зачем система, которая не хочет иметь дело с хорошими людьми, все же их использует?

Ответ может быть таким: вожди хотели разобраться, хотели узнать, кто напал на Кашина, и для этого отобрали честного следователя, агнца. Когда он все раскрыл, необходимость в нем отпала. Появился карьерист. Но такой вывод, кажется, уничтожает аргумент про сознательное и тотальное растление. Получается, что вождям все-таки иногда нужны хорошие и честные люди, например, когда вожди хотят узнать правду. А когда они хотят эту правду скрыть, они просто зовут плохих и бесчестных. Что же на самом деле делают с нами вожди в таком случае? Портят всех без разбора или только кого-то выборочно?

Или, возможно, вообще никого не портят, а просто пользуются нами?

Этот поворот позволяет нам двинуться дальше, двинуться совсем в другую сторону. Вместо политически перспективного образа демонов, парящих над страной и отравляющих атмосферу, похищающих невинность, мораль, ценности, мы можем говорить о лежебоках. Которые, потягиваясь на теплой печи, лениво перебирают наши души, прикидывая, какой именно человеческий материал, уже данный, уже существующий, существующий без всякого усилия по его изготовке со стороны вождей, нужен им для решения каких-то их лежебочных задач. Например, кажется понятным, что лежебоки хотят и дальше лежать на печи, в комфорте, безопасности, дергая за ниточки пороков и добродетелей. Они хотят, чтобы лежать было помягче, чтобы золота на печи и вокруг печи было побольше. Чтобы те, кто глядит на них из избы, где стоит печь, и снаружи, через покрытые копотью окошки, ими восхищались. Продолжать можно долго, но смысл, кажется, понятен. Нет демонов. Есть люди, потакающие своим желаниям за наш счет. Они подзывают нас к своей печи и шепотом договариваются с каждым из нас: со следователем Сердюковым, со следователем Соцковым, со мной, с вами, с Кашиным, с Турчаком и так далее. В наших карманах лежат миллионы таких контрактов: контрактов на деньги и власть, на право быть плохим и право быть хорошим на определенных условиях, на право соблюдать или не соблюдать законы, на право получить немного правосудия или немного отмщения.

Так, кажется, будет вернее: вожди — не демоны, не растлители, а люди, пекущиеся только о себе и позволяющие всем остальным быть такими, какие они уже есть.

И использующие разный человеческий материал для сохранения и умножения своих благ. Здесь перед нами встает вторая проблема. Нет демонов. Нет растленного ими общества. Нет построенного «ложью и лицемерием» царства тьмы. Есть только селекция пороков и добродетелей, которую беспрестанно ведут вожди. Но что тогда есть наша страна? Как назвать избу, в которой есть печь, есть лежебоки и все остальные: толпа разных людей, каждый из которых с нетерпением ждет, когда его подзовут к печи. Чтобы или демонстративно повернуться к ней спиной, отказавшись от очередного контракта, или, радостно семеня, заключить его. Можно ли назвать эту избу государством? Здесь нам на помощь снова приходит текст Кашина. В котором слово «государство» употреблено всего один раз, когда Кашин пишет о том, что Россия досталась вождям «со словом «федерация» в названии государства». И это скрытое отрицание, нежелание называть страну, в которой мы живем, «государством» само по себе намного вернее и точнее рассуждений про политику и мораль, про смещение нравственных ориентиров и фабрику по производству порока. В России нет государства, этот тезис давно сформулирован, например, Глебом Павловским. И только из этой точки можно и нужно говорить и о претензиях к вождям, и о строительстве новой или государственном оформлении уже существующей в каком-то другом качестве России. Вожди обещали нам государство и не построили его.

И никто, кроме нас, его не построит, даже если вожди завтра сами слезут с печи.

Важно понимать, что процесс государственного строительства невозможен до тех пор, пока мы судим стоящих рядом с нами по истории их отношений с печью и теми, кто на ней лежит. Пока не хотим видеть, кто мы есть сами по себе, а вместо этого требуем друг от друга представиться через формулы «я вождям/печи друг» или «я вождям/печи враг». Мы не можем даже заикаться о нашем общем будущем, пока мы не смотрим друг на друга. Мы должны признать, что все наши обиды и жертвы, все политические преступления, все предательства, все упреки и все подозрения, вся «рукопожатность» и «мурзилочность» должны остаться в прошлом вместе с печью и ее вождями. Будущее не начинается с разделения людей на плохих и хороших. На растленных и просто травмированных. На лучших учеников вождей и их самых жестких критиков. Оно начинается с взгляда, повернутого от печи к соседу. Со смещения фокуса. С изгнания вождей из собственных голов, а потом и из наших разговоров. Там, где наконец появится такой очищенный от тезисов о вождях разговор о нашем будущем, само собой появится и место, где мы сможем построить российское государство.

[Константин Гаазе]

http://carnegie.ru/commentary/2016/03/01/ru-62913/iuoj
01.03.2016

В прежний кризис точка равновесия между политическими резонами и фискальным интересом все-таки рано или поздно смещалась в сторону политики. Теперь власть ничего не раздает даже перед выборами. Разница в том, что во всех расчетах правительства в виде некоей темной материи теперь присутствует возможность полной изоляции, а то и войны

Жировки с выросшей на 20–30% квартплатой. Налог на землю, повергающий в шок владельцев частных домов в пригородах российских мегаполисов. Сигареты и газировка, которые подорожают к осени из-за новых акцизов. Неизбежный рост тарифов ОСАГО. Новое повышение тарифов на услуги ЖКХ летом этого года. Настойчивое требование выйти из тени в адрес предпринимателей из гаражей и киосков. Податной пресс опускается на экономику, все сильнее задевая и повседневную жизнь граждан. Зачем он нужен власти, которая должна сегодня думать о выборах – в Думу в этом году и президента через два года, а не атаковать население новыми поборами, притеснениями малого бизнеса и налоговыми инновациями?

Разумеется, у каждого случая административно-фискального энтузиазма есть какое-то внешне рациональное объяснение. Но, взятые вместе, они выглядят иррационально. Устойчивое снижение цены на нефть до $25–30 за баррель не сулит России ничего веселого. Если верить предварительным расчетам правительственных экономистов, курс в таком раскладе опустится примерно до отметки 90 рублей за доллар, дефицит бюджета превысит 3 трлн рублей, темпы роста ВВП будут отрицательными и в этом году. Но резервы, превышающие 10% ВВП, смягчат этот шок и гарантируют стране минимум два года относительно безбедной жизни. Зачем, имея деньги и находясь лицом к лицу с задачей политического выживания, в сложной, очень сложной обстановке власть делает совсем не то, чего от нее ждут, совсем не то, что делала в прошлый кризис, и, грубо говоря, злит граждан.
Сбой в системе

Первый и самый простой ответ – административная неразбериха. Подразделения правительства и Кремля, отвечающие за налоги, сборы и бюджет, изолированы от подразделений, отвечающих за социальную стабильность, грубо говоря – за «взрыв», вернее, за то, чтобы его не было. Правая рука, таким образом, не знает, что творит левая. И так было всегда. Достаточно вспомнить «микрофонный скандал» с единороссами и куратором внутренней политики Владиславом Сурковым 2009 года. «Феноменальная подстава Минфина» – так назвал Сурков в разговоре с Борисом Грызловым и Вячеславом Володиным внесенный в Госдуму финансовым ведомством проект закона о новых ставках транспортного налога и рассказал, что узнал о проекте из телевизора.

Но такой ответ – вечный более-менее работающий бардак – не выглядит вполне исчерпывающим. Понятно, что он был, есть и будет. И те, кто отвечает за «бюджет», не будут думать про «взрыв», пока их не принудит к этому начальство. Но раньше точка равновесия между политическими резонами и фискальным интересом все-таки рано или поздно смещалась в сторону политики. Начиная с 2005 года, с неудачной монетизации льгот, действия власти на этом направлении подчинялись правилу «шаг вперед, два шага назад». Если уж не получалось совсем не вредить гражданам, то быстрое и решительное вмешательство вышестоящего этажа власти ликвидировало последствия этого вреда, отыгрывая налоговую или какую-то другую неблагоприятную для населения инновацию.

Сегодня этот механизм не работает. Сначала, например, вводится «Платон», который придумали много лет назад. Потом, чтобы смягчить последствия его запуска, президент, без нового обсчета и обмера, предлагает отменить транспортный налог. Потом выясняется, что это не доходы Москвы, а доходы регионов, которые им придется так или иначе компенсировать. Правительство возражает против отмены, и дальнобойщики, вероятно, будут вынуждены жить и с «Платоном», и с налогом дальше.

Очевидно, что дело тут уже не только в ведомственной неразберихе, но и в чем-то другом. Денег всегда не хватает, но сегодня эта нехватка – все-таки нехватка виртуальная. 150 млрд рублей, недобранные на транспортном налоге, – это не триллион, а дальнобойщики – не креативный класс. Одни не любят президента давно, но у них нет грузовиков и раций. Другие пока Путина любят, но эта любовь может и закончиться, а грузовики и рации останутся. Не потратив часть резервов на социальные нужды, на компенсации за «Платон» и удержание цен на сигареты сегодня, можно пожалеть об этом завтра.
Сбой в оптике

Вторая версия сложнее. У власти что-то вроде сбоя в оптике ее шлема социальной реальности. И новые акцизы, и «Платон», и ЖКХ власть понимает как меры по борьбе с кризисом. А в чью пользу идет эта борьба? В пользу экономики? Нет, нисколько. Если бы борьба шла в пользу экономики, налоги бы падали, а не росли, а малый бизнес цвел бы себе и дальше в сени гаражей и под тентами лотков. Эта борьба идет в пользу бюджетозависимых граждан – пенсионеров, учителей, медработников, силовиков. Майскими указами им был обещан рост зарплат, пенсий и пособий. Усиливая нажим податного пресса, власть выжимает деньги из страны в их пользу. Если военные расходы нельзя сократить, то нужно давить: социальные обязательства если и не первый, то точно второй приоритет власти.

Именно тут и получается сбой. Возможность пересечения множества «этим мы будем помогать» с множеством «эти будут платить» чиновники не допускают. Пенсионеры с Марса, а все остальные, на которых и давит пресс, с Венеры. Мысль о том, что выжатые во имя роста пенсий из бизнеса и местных властей миллиарды обернутся ростом цен, ростом квартплаты, ростом тарифов, снижением, как говорят чиновники, «качества жизни» всех граждан без разбору, просто не приходит в голову. Понятно, что в реальной жизни дело обстоит не так: экономика – это такая штука, которая равномерно распределяет давление пресса на всех агентов, а не только на тех, на которых этот пресс, по мысли власти, должен давить по закону и по справедливости.

Но, глядя на положение дел в стране из Москвы, это равновесное распределение нагрузки можно и не заметить. По крайней мере, в течение какого-то времени. Ни автоматизированные системы мониторинга общественно-политической ситуации, ни система «Призма», денно и нощно обнюхивающая соцсети, ни опросы до определенного времени не покажут копящееся недовольство пожилой женщины, которой повысили пенсию (на 4%) и квартплату (на 7,5%). Более того, какое-то время это недовольство будет подавлено – россияне лучше многих умеют адаптироваться к ухудшению условий жизни, – но рано или поздно оно выплеснется. И произойдет это не в Москве, а в каком-нибудь регионе. Там, где реальность из шлема встречается с реальностью, данной в ощущениях, а человек, отвечающий за взрыв, и человек, отвечающий за деньги, это один и тот же человек – губернатор.

Кажется, это и есть причина отставок губернаторов, которые недавно начались и которых в ближайшем будущем станет больше. Настоящая реальность, виртуальная реальность, майские указы и показатели роста регионального продукта сплетаются на уровне региона в гордиевы узлы, которые Кремль не хочет распутывать, потому что одновременно с распутыванием узла на месте придется распутывать и узел в Москве. Вместо этого узлы рубят вместе с головами региональных начальников.

Но и это – сбой в восприятии реальности, ложные приоритеты, непонимание того, как на самом деле работает экономика, – не исчерпывающая причина роста поборов и налогового давления на население. Есть и еще кое-что.
2009 vs 2016

Если представить себе бюджет России, от которого отрезали вообще все лишнее, то выйдет, что тратить деньги государство, даже в худшем случае, будет на социальные расходы и на силовиков в широком смысле слова. Выбор между силовиками и пенсионерами – выбор апокалиптический, невозможный. Пока есть хоть какие-то деньги, их будут давать и тем и другим. Сегодня получается не совсем так. Военные расходы растут быстрее остальных, сигналов об их сокращении пока нет. Социальные расходы уже подрезают. Все остальное давно пошло под нож: антикризисная программа в широком смысле слова – это программа поддержки банковской системы, а не помощи экономике.

Пресс, давление на теневой бизнес, рост тарифов и поборов – факторы, которые добивают эту самую экономику, и так оставшуюся один на один с кризисом. В прошлый раз ей помогли. Зимой 2008–2009 годов на поддержку курса рубля власти потратили $200 млрд, еще около $100 млрд досталось предприятиям. Но этим антикризисные расходы не ограничились. В 2009 –2010 годах в России прошло самое масштабное повышение пенсий за всю ее новейшую историю, они выросли почти на 50%. Относительно этого повышения тогда шла серьезная дискуссия: помощник президента Дворкович утверждал, что рост пенсий нужен, потому что он подстегнет потребление. Министр финансов Кудрин был против, ссылаясь на риски роста инфляции, но проиграл.

Тогда в стране тоже был кризис и спад в производстве. Иностранных займов тоже не было: и без всяких санкций российским компаниям никто не давал в долг. Но власти взяли деньги из заначки и с их помощью подтолкнули экономику, подтолкнули потребление, подтолкнули экономический рост, в конце концов. Что может быть сегодня важнее этого? Почему власти не распечатывают кубышку на социальные расходы, а вместо этого крохоборствуют и выдавливают по капле тут и там, надеясь с помощью этих капель как-то сохранить баланс между силовыми и социальными расходами бюджета еще хотя бы в течение года?
Резервы военного времени

Единственная действительно существенная разница между 2009 и 2016 годом состоит все-таки не в том, сколько у властей осталось денег. Весной 2009-го в резервах было около $380 млрд, нефть стоила около $40 за баррель; сегодня в резервах осталось около $370 млрд, нефть стоит примерно $35 за баррель. Разница состоит в том, на что эти деньги придется тратить в худшем случае.

В 2009 году этим худшим случаем и был социальный взрыв, «Новочеркасск-2009», как это образно назвал экономист Евгений Гонтмахер. Сегодня это явно не худший сценарий. Иначе в бюджет 2016 года правительство заложило бы не 10%-ный секвестр, а рост пенсий процентов на 25 и солидную порцию промышленных субсидий. Социального взрыва власти очевидно боятся меньше, чем чего-то другого.

Этим «другим» сегодня может быть только война. Настоящая большая война, которая будет идти и в Сирии, и на Черном море, и на востоке Украины, и, кто знает, в Средней Азии, или Би-би-си накличет ее в Прибалтику, да мало ли. В прошлый кризис резервы были фактором экономической политики. Да, в бумагах Совбеза и тогда присутствовала дежурная фраза, как долго Россия проживет на эти деньги, лишившись в одночасье всех валютных поступлений. Но это была именно дежурная фраза, она не помешала выкинуть на рынок огромные, по любым меркам, деньги на поддержку курса рубля и почти такие же – на субсидии АвтоВАЗу, Уралвагонзаводу, строителям сочинской Олимпиады и пенсии.

Сегодня эта фраза больше не выглядит дежурной. А резервы превратились в геополитический фактор. Серьезная межгосударственная война вроде бы по-прежнему кажется невероятной, открыто на словах ее всерьез вроде бы не обсуждают, но она темной материей присутствует во всех расчетах. Представить расчеты без нее никто не решается. Чиновники на любом уровне – в Кремле и в правительстве – просто отказываются обсуждать варианты поддержки потребления, от спада которого Россия пострадала намного сильнее, чем от санкций и антисанкций, за счет резервов. А политики-центристы, прожженные прагматики – президент Путин, премьер Медведев, которых никогда нельзя было упрекнуть в рыночном фундаментализме, сегодня ведут себя как лучшие ученики Милтона Фридмана. И даже экономисты-государственники (за исключением советника президента Сергея Глазьева) из органов власти будто в рот воды набрали. О росте пенсий, о поддержке за счет резервов потребления, о возможности пусть небольшого роста зарплат в госсекторе даже не идет речи. Сокращения, увольнения, секвестры и поборы – вот все, что может предложить власть за полгода до начала больших выборов.

Вряд ли это экономическое прозрение тех, кто не боялся инфляции в 2007 и в 2009 годах в ситуации и роста, и падения цен на нефть. Это больше похоже на поведение людей, которые сегодня допускают, что доллары из резервов могут понадобиться, чтобы оплатить что-то более серьезное и критическое – то ли войну, то ли полный разрыв с внешним миром. Понятно, что в такой системе приоритетов о росте пенсий речь не идет, а крохоборство и давление на те или иные группы граждан – это способы свести концы с концами здесь и сейчас, потому что завтра, возможно, большие деньги понадобятся на что-то окончательное и серьезное. Понятно и другое. Если проект бюджета 2017 года будет таким же милитаристским, как и бюджет 2016 года, если резервы так и останутся священной коровой, резервами военного положения, как тушенка с секретных складов, это будет означать, что война как незримый фактор политики задержится в России надолго.

[Константин Гаазе]

http://carnegie.ru/commentary/2016/04/06/ru-63253/iwpl
06.04.2016

Министр обороны РФ Сергей Шойгу, министр внутренних дел РФ Владимир Колокольцев и главнокомандующий внутренними войсками МВД РФ Виктор Золотов (слева направо). Фото: ТАСС/ Андрей Епихин

Восстановление баланса и реструктуризация активов – вот что такое нынешняя реформа силовиков, выражаясь языком бизнеса. Путин убирает токсичные и рискованные фигуры, меняет распределение силовых полномочий, перетягивая лично на себя ту их часть, которая будет иметь решающее значение в ближайшие два года. Что дальше? То же самое, только в гражданской сфере

Вопрос «Что дальше?» повис над российской политической системой еще в прошлом году, почти сразу после подписания Минских соглашений. Сирия выиграла время, подправила имидж, но не сняла этот вопрос с повестки дня. Кланы, группки, временные союзы внутри элиты, не имея ориентира в виде магистрального вектора движения системы, заданного из Кремля, перешли в состояние войны всех против всех. Экономический кризис придал этой войне дополнительный импульс. В результате вал уголовных дел, войны компроматов, загадочные смерти юристов и бизнесменов, окормлявших бульдогов из-под пресловутого ковра, и даже одно громкое политическое убийство.

В прошлом году президент Владимир Путин еще был готов мириться с таким положением дел. Но накануне выборов, накануне больших перемен, которые начнутся уже этой осенью, такое состояние из рискованного, но допустимого превратилось в опасное и неприемлемое. Именно поэтому он в буквальном смысле слова за сутки перетряс весь российский силовой блок, решая несколько важных политических и управленческих задач, которые, конечно, связаны друг с другом, но не напрямую, а скорее через некоторую неочевидную внутреннюю логику.

Опасный чужак

Главным политическим – и в аппаратном, и в рейтинговом смыслах этого слова – бенефициаром Крыма, войны на Украине и сирийской кампании стал министр обороны Сергей Шойгу, если, конечно, вывести за скобки фигуру самого президента РФ. Шойгу (вместе с министром иностранных дел Сергеем Лавровым) – самый известный министр российского правительства. Вероятно, слово «известный» в данном случае тождественно или почти тождественно слову «популярный». Поэтому Шойгу – очень важная часть уравнения, которое сейчас решает президент.

Шойгу – фигура загадочная: одни говорят, что политических амбиций у него нет и не было. Другие говорят прямо противоположное: Шойгу – руководитель сталинского типа, и он хочет в политику, просто ждет верного случая. Так или иначе, тот факт, что Шойгу – чужак для всех кремлевских групп, начиная от пресловутой «семьи» и заканчивая старыми и новыми «питерцами», превращает его в потенциальную угрозу для Кремля. При этом конституционные позиции Шойгу как министра крепки. Он может делать то, что ему велит президент или Совет безопасности, без санкции Совета Федерации, но может и не делать этого. Он может упереться и в кадровых вопросах. Его отставка – проблема сама по себе, поэтому коридор возможностей у него с момента назначения на пост министра чрезвычайно широк.

История с новым губернатором Тулы – один из примеров такого «упрямства» Шойгу. По слухам, Кремль в конце прошлого года продавил назначение выходца из ФСО Алексея Дюмина на пост заместителя министра обороны, увязав вопрос о назначении Дюмина с вопросом о назначении давнего соратника Шойгу по МЧС Руслана Цаликова на аналогичный пост. Но Дюмин не смог удержать свою позицию и через два месяца был спешно переведен на гражданскую работу – тульским губернатором. Была, опять же по слухам, в начале этого года и другая история с кадровым упрямством Шойгу. Когда он якобы заблокировал обратную комбинацию – трансфер с поста главы региона на должность замминистра обороны.

Создание Национальной гвардии – это способ решить политическую «проблему Шойгу», устранить препятствие между банком военных должностей и военной силой и президентскими желаниями. Говоря другими словами, вновь созданная Нацгвардия – это армия президента в прямом смысле этого слова. Армия, которой можно пользоваться без посредников в виде министра обороны и в виде конституционных норм о применении ВС. Именно поэтому Нацгвардию возглавил телохранитель и адъютант президента Путина Виктор Золотов, получивший в конце прошлого года такое же, как у Шойгу, звание генерала армии. Золотов – человек, связанный с Путиным совершенно другими отношениями, это в каком-то смысле анти-Шойгу, противовес популярному и подчас слишком самостоятельному министру.

Чрезвычайное положение внутри страны, с которым, если что, теперь будет иметь дело именно Нацгвардия и Золотов, чем-то похоже на военное положение, дело с которым имеют Минобороны и Шойгу, но за двумя исключениями. Даже во время войны управление вооруженными силами осуществляет министр, президент как Верховный главнокомандующий занимается только организацией режима военного положения. А вот руководство Нацгвардией будет осуществлять именно президент. Кроме того, в случае введения чрезвычайного положения у него и его гвардии будет не 48 часов полной свободы действий до получения одобрения Советом Федерации (как в случае с военным положением), а 72 часа – это лишние сутки, которые в наши непростые времена могут стать решающими.

Но и без введения чрезвычайного положения Нацгвардия кардинально меняет баланс сил между ведомствами со звездочками. До ее появления полицейские, то есть сыскные, оперативные функции были слиты с силовыми, охранными в широком смысле этого слова. Теперь они разделены: ФСБ, МВД и СК могут и должны вести оперативную работу, возбуждать уголовные дела и так далее, но больше не имеют своих «мускулов». ФСБ пока оставили Погранслужбу, но к спецподразделениям Внутренних войск ФСБ больше не имеет касательства, как не имеет к ним касательства и МВД. Смысл этого хода – появление новой аппаратной и юридической конструкции, в рамках которых главы ФСБ и МВД больше не могут и следить, и подавлять: их силовые возможности ушли к другому персонажу. Каждый большой оперативный кейс в момент, когда для его развития потребуется грубая сила – прикрытие, оперативная группировка и так далее, – будет выноситься на рассмотрение президента, который сам решит, можно ли чекистам или полицейским занять у него немного «силы» или нет.

Еще один сугубо аппаратный аспект реформы – сохранение неустойчивого баланса между собственно полицейскими или чекистами. С 2012 года с молчаливого согласия президента чекисты разных уровней понемногу проникали в систему МВД, вызывая определенное противодействие со стороны полицейских генералов. Логичным завершением этого процесса стало бы назначение на пост министра выходца из системы КГБ-ФСБ, к примеру, того же Виктора Золотова. Но это могло создать неприятную для Путина ситуацию, когда две спецслужбы если не де-юре, то де-факто слились бы в одну мегаспецслужбу с монополией на применение силы внутри страны. Это, конечно, был неприемлемый для Путина сценарий. Появление третьей силы в виде Нацгвардии, которая не может заниматься оперативно-розыскной деятельностью и не имеет своих составов в УК, но монопольно распоряжается «мускулом» двух других спецслужб, позволило решить эту проблему.

Последний, и важный пункт в списке причин появления нового силового субъекта – проблема, о которой в начале прошлого года первым заговорил Глеб Павловский: две самостийные и никому не подчиняющиеся армии внутри России. Одна – из сотрудников разномастных ЧОПов и охранных агентств, другая – почти 10 млн простых и непростых российских мужиков, имеющих на руках легальные стволы, по преимуществу в виде охотничьего оружия. В этом смысле передача Нацгвардии и функций лицензирования ЧОПов, и контроля за оборотом оружия в стране в целом – не случайность. Президент при посредничестве своей армии выходит на рынок негосударственного насилия в качестве главного контролера и арбитра.

Старый друг

У реформы силовиков есть и другие, не совсем системные, а скорее личные, человеческие причины. Одна из главных – проблемная фигура Виктора Иванова, бывшего главы ФСКН, патриарха чекистского клана в Кремле и одного из самых могущественных людей в стране. Во время первых двух сроков Путина Виктор Иванов работал в Кремле замглавы администрации и помощником президента, курируя несколько самых чувствительных вопросов: кадры, награды и назначения судей. Его, наряду с Игорем Сечиным, тогда считали серым кардиналом Кремля, ему приписывали организацию гладкого прохождения дела ЮКОСа через судебные инстанции и многие другие неприятные вещи. Супруга помощника Иванова в Кремле (а затем первого зама в ФСКН) Владимира Каланды, Лариса, при содействии Иванова стала главой государственного держателя акций «Газпрома» и «Роснефти» – компании «Роснефтегаз», и чуть было не стала главой углеводородного супермонстра в виде двух этих компаний, объединенных в одном юридическом лице.

Директор ФСКН Виктор Иванов и директор ФСБ РФ Александр Бортников (слева направо). Фото: Михаил Метцель/ТАСС
В 2008 году, сразу после прихода в Кремль президента Дмитрия Медведева, Виктор Иванов возглавил ФСКН вместо попавшего в немилость Виктора Черкесова. В тот период с именем Иванова связывали не менее мрачные истории, например кампанию по сбору компромата на окружение молодого президента и либералов в правительстве. Функцию, которую исполнял Иванов в тот период, можно охарактеризовать так: он работал противовесом ФСБ, частично дублируя и подменяя эту спецслужбу в некоторых щекотливых вопросах. Параллельно Иванов активно развивал собственно антинаркотическое направление, помогая американским коллегам в борьбе с наркотрафиком из Афганистана и активно взаимодействуя, например, с лидерами некоторых латиноамериканских стран. Параллельно выстраивал какую-то свою систему союзников в том же Афганистане и Латинской Америке. Параллельно, через структуры подчиненного ему Государственного антинаркотического комитета, «подстраховывал» Национальный антитеррористический комитет, подчиненный ФСБ.

После возвращения Путина в Кремль полезный Виктор Иванов стал менее востребован. С началом кризиса разговоры о ликвидации его спецслужбы чиновники стали вести уже не вполголоса, а громко и внятно. Иванов – друг и в каком-то смысле старший товарищ президента Путина. Но держать под ним дорогую спецслужбу, функции которой так или иначе постоянно пересекаются или с функциями СВР, или с функциями ФСБ, или с функциями МВД, – дорого и неэффективно. Иванов может быть советником президента или замглавы администрации, как раньше, или даже секретарем Совбеза, но совершенно не обязательно при этом содержать ФСКН. Личная антипатия, которую испытывают к Иванову многие в команде Медведева, подогревала эти разговоры. В начале прошлого года вопрос о передаче функций ФСКН в МВД чуть было не довели до логического конца, но Иванов вывернулся в лучших традициях настоящих чекистов. Именно его сотрудники задержали обвиняемого в убийстве Немцова Заура Дадаева и передали его в руки следствия. Так Иванов выиграл себе еще год.

По слухам (строго говоря, все, что касается силовиков в России, следует давать под этой рубрикой), в последнее время Иванов ставил на новый проект, который позволил бы ему не потерять должность или даже получить новую. Проект вовлечения (в том или ином виде) России в процесс государственного строительства в Афганистане, где уже несколько лет работают оперативные группы сотрудников ФСКН. Речь шла о стратегической задаче – газопроводе из России и Туркменистана далее в Афганистан, Пакистан и Индию, который в усеченной версии был запущен в конце прошлого года под брендом ТАПИ. Понятно, что без сильного гаранта участок трубы, проходящий по Афганистану, всегда будет слабым звеном такого проекта. Россия могла бы стать таким гарантом. Но теперь уже, кажется, не станет.

Для 2016 года и актуальных планов Путина Иванов – слишком противоречивая фигура. Фигура, имеющая общее прошлое со многими еще более противоречивыми фигурами. Например, со своим уже бывшим замом по ФСКН Николаем Ауловым, имя которого в крайне неприятном для всех «питерских» контексте упомянул 10 дней назад отбывающий в Матросской Тишине наказание Владимир Барсуков (Кумарин). Ликвидация ФСКН ставит точку в этой долгой и очень запутанной биографии, сводя для Кремля к минимуму риски от спекуляций, которые последние несколько лет так или иначе преследуют Виктора Иванова. Характерно, что его отставка прошла по тому же сценарию, по которому прошло и назначение представителя нового поколения силовиков Дюмина. Тридцать первого марта, по некоторым данным, Иванов сначала имел личную встречу с премьером Медведевым, где и было озвучено решение о ликвидации ФСКН, затем был немедленно доставлен в Кремль, где все то же самое ему подтвердил президент Путин.
На долгие года

Восстановление баланса и реструктуризация активов – вот что такое нынешняя реформа силовиков, выражаясь языком бизнеса. Путин убирает токсичные и рискованные фигуры, меняет распределение силовых полномочий, перетягивая лично на себя ту их часть, которая будет иметь решающее значение в ближайшие два года. Что дальше? То же самое, только в гражданской сфере: административная реформа в правительстве и ведомствах без звездочек, новая экономическая повестка, выборы и «слепая зона»: поздняя осень этого года, когда, вероятно, и будут сделаны какие-то резкие политические шаги, если такой план действительно существует.

Не пытаясь угадать, что именно произойдет осенью, можно подняться над ситуацией и попробовать схватить ее смысл в чуть более широкой исторической перспективе. К власти и большим деньгам постепенно приходит второе поколение путинской элиты – условные дети, от Алексея Дюмина до Патрушева-младшего. При этом отцы заняты старыми долгами и расчисткой шкафов со скелетами, созданием системы личных гарантий и вопросами мира, ибо детям нельзя оставлять в наследство войну и хаос. Конечный пункт этого долгого и непростого процесса – процесса трансферта власти от одного поколения элиты другому – передача высшей власти в стране. Которая уже была успешно отрепетирована восемь лет назад, весной 2008 года.

[Константин Гаазе]

http://carnegie.ru/commentary/?fa=66142
15.11.2016

Громкие дела

Председатель правления ОАО НК «Роснефть» Игорь Сечин и министр экономического развития РФ Алексей Улюкаев. Фото: Михаил Метцель/ТАСС

Пока либералы пишут либеральные планы, технократы занимают кабинеты в Кремле и тоже пишут планы и входят в курс дела, Сечин и небольшая группа сотрудников ФСБ, которую, к слову, ни в коем случае нельзя отождествлять с силовиками в целом, делает политическую работу за всех остальных

Наутро после ночного задержания министра экономического развития Алексея Улюкаева сотрудники вверенного ему ведомства как ни в чем не бывало пришли на работу и от представителей СМИ узнали о постигшей их утрате. Как сообщил ТАСС, инженер-электрик Минэка Александр очень удивился новостям о боссе, но заверил журналистов государственного информационного агентства, что «намерен сегодня приложить все усилия, чтобы в Минэке был свет и все работало исправно, как надо».

Руководители страны в отличие от простого инженера-электрика не смогли проявить ни такта, ни идеологической сдержанности. Помощник президента Путина по экономике Андрей Белоусов (предшественник Улюкаева в Минэке) сорвался на журналиста. «Кого бы я с удовольствием посадил – это всех вас, на 15 суток, каждому по метле – и вперед. Чтобы к людям не приставали», – отчитал Белоусов корреспондента «Лайфа», попросившего комментарий о ночных событиях. Из первых заявлений чиновников и представителей госкомпаний, в том числе непосредственно связанных с Улюкаевым, следует, что о деле Улюкаева они ничего не знали, потом узнали от прессы, были шокированы, с трудом приняли новую реальность и начали занимать позиции за или против министра.

Пока этот процесс не закончен, все выглядит как хаос: сплетение нервов, эмоций, страха и чувства неуверенности в будущем. Посреди хаоса высятся две твердыни: силовики из ФСБ и СК и компания «Роснефть», руководитель которой Игорь Сечин, по сообщению пресс-службы, в 4 утра был на работе, вероятно ожидая завершения оперативных мероприятий. Две твердыни, несмотря на ранний час, играли в пас в одно касание: «Роснефть» помогла СК вывести Улюкаева на чистую воду, претензий к ней или к ее сделке с акциями «Башнефти» нет. Всем спасибо, все свободны. Разумеется, все, кроме самого Улюкаева, который оставлен под домашним арестом. И российской элиты, которая теперь должна как бы из самой себя произвести политические последствия этой неприятной истории.

Версия СК

Что известно о деле Улюкаева на данный момент? Его обвиняют в том, что он вымогал и даже успел получить у «Роснефти» взятку $2 млн, как написано в официальном сообщении на сайте СК, «за выданную Минэкономразвития положительную оценку, позволившую ПАО НК «Роснефть» осуществить сделку по приобретению государственного пакета акций ПАО АНК «Башнефть» в размере 50 процентов». Задержали Улюкаева ночью с понедельника на вторник. Как утверждают источники «Лайфа», министр был растерян и пытался сделать несколько звонков, но никто ему не ответил. С утра Улюкаев дает показания.

В переводе на русский версия СК выглядит примерно следующим образом. «Роснефть» хотела купить «Башнефть», но правительство и Улюкаев были против. Потом Улюкаев попросил у компании взятку, компания сообщила куда следует, пообещала жадному министру мзду, тот немедленно оформил все нужные для сделки бумаги и оказал содействие в ее проведении. Затем пришел час расплаты: «Новая газета» пишет, что деньги для Улюкаева были заложены в банковскую ячейку, хотя ночью представитель СК Светлана Петренко заявила, что Улюкаев был задержан с поличным при получении денег. Возможно, верно и первое, и второе: Улюкаева, например, задержали в банке или пока он ждал посредника, отправленного в банк за деньгами, а потом отвезли в СК.

Факты и фактики

Первое же сообщение, полученное автором утром от бывалого источника – отставного высокопоставленного российского бюрократа, содержало в себе три слова, исчерпывающе объясняющих ночные события: «Нельзя. Трогать. Сечина». Но и без источников понятно, что дело, в котором публично замешана «Роснефть», так или иначе связано с этой фамилией.

Среди всех соратников президента Путина руководитель «Роснефти» Игорь Сечин имеет, вероятно, самую тягостную репутацию. Во-первых, он играет без правил, то есть разыгрывает оперативную или аппаратную комбинацию, а не договаривается, когда ему что-то нужно. Во-вторых, почти никогда не проигрывает, в том числе по той причине, что разыгрывает комбинации, а не договаривается. Когда в 2011 году Сечину было нужно остановить приватизацию «Роснефти» и других госгигантов, он сделал это одним письмом на имя премьера Путина. Когда спустя пять лет вышло так, что приватизация занадобилась самому Сечину, он пробил ее так же, как и остановил, – одним письмом на имя президента Путина. После письма Кремль якобы сменил гнев на милость и разрешил «Роснефти» купить акции «Башнефти». Правда, теперь получается, что, кроме письма, была еще и взятка, якобы полученная курирующим приватизацию чиновником в лучших традициях московского лоббизма, – небольшая сумма (примерно 0,04% от суммы сделки) за, как говорят опытные толкачи, «ноги и амортизацию ботинок».

Вопрос о сделках «Роснефти» и позиции правительства мы обсудим чуть ниже, а пока сосредоточимся на перечислении фактов и даже фактиков, которые помогут восстановить картину ночного происшествия.

Первое. Президент, как говорят, знал о мероприятиях в отношении Улюкаева. Знал с прошлого года, когда министром заинтересовались спецслужбы. Летом, перед тем как Улюкаева стали прослушивать, президенту снова доложили о его деле. Как говорит кремлевский сотрудник, президент Путин даже послал Улюкаеву сигнал, мол, остановись, что ты делаешь. В начале октября на форуме банка ВТБ, наблюдательный совет которого возглавляет Улюкаев, президента спросили, не был ли он удивлен тем, что правительство сначала сопротивлялось продаже «Башнефти» госгиганту под руководством Сечина, а потом внезапно отложило приватизацию, чтобы президент разрешил «Роснефти» принять участие. Ответ Путина выглядит действительно двусмысленно: «Вы знаете, может быть, вам покажется странным, я сам был немного удивлен такой позиции правительства, но это действительно позиция правительства Российской Федерации, прежде всего его финансово-экономического блока».

Второе. Когда о деле Улюкаева узнал премьер Медведев, точно установить пока нельзя. На прошлой неделе он был в Израиле, но якобы уже был в курсе претензий к Улюкаеву. Знал ли он об этих претензиях в сентябре или октябре, неизвестно. Если не знал, то мы имеем дело с вполне сталинским по духу сюжетом: президент в курсе перспектив Улюкаева, но не предпринимает никаких мер, не предупреждает своего ближайшего соратника и с тяжелым, вероятно, сердцем наблюдает за тем, как ключевой игрок команды премьера роет себе могилу при содействии СК и компании, которую возглавляет другой ближайший соратник.

Третье. Куратор Улюкаева в правительстве первый вице-премьер Игорь Шувалов, судя по всему, ничего не знал о проблемах Улюкаева. Но, чтобы его вмешательство не помешало оперативным планам, министра задержали в тот момент, когда Шувалов был в командировке в Японии. Как говорит близко знающий Улюкаева чиновник из его ведомства, именно Шувалову Улюкаев, вероятно, звонил ночью, но не дозвонился.

Четвертое. Дело «Улюкаев против "Роснефти"», как говорят в аппарате правительства, может затронуть не одного, а двух или даже трех высокопоставленных фигурантов. Подчиненного Улюкаева – начальника Росимущества Дмитрия Пристанскова, юриста из Санкт-Петербурга и ставленника премьера Медведева. И, вполне вероятно, самого первого вице-премьера Шувалова. На всех распорядительных документах по приватизации «Башнефти» стоят их подписи, в том числе на акте оценки госпакета и черновике директивы «Роснефти».

«Экипаж» для либералов и не только

Примерно год или даже полтора года назад высокопоставленные чиновники стали замечать странную активность подозрительных личностей на мероприятиях (в том числе чисто светских, спортивных и даже благотворительных) с их участием. Ходили какие-то странные слухи о пропадающих документах, слежке, употреблялось загадочное слово «экипаж» (на жаргоне спецслужб – прикрепленная к конкретному человеку смена наружного наблюдения), менялись сим-карты, приобретались конспиративные квартиры и офисы.

Рассказать эту историю целиком и связно пока невозможно: говорить о ней с фактами в руках, наверное, смогут только историки спустя лет двадцать. Но из слухов и фрагментов можно составить некоторое подобие правдоподобной картины. После обострения отношений с Западом якобы силовики получили из Кремля команду негласно взять под колпак большинство высших чиновников страны: членов правительства, губернаторов, даже собственное силовое начальство и так далее. Часть громких арестов последних двух лет, опять же якобы, – это оперативные разработки, начатые по результатам этого наблюдения.

Выпустил ли президент Путин джинна из бутылки, поместив российскую элиту «под колпак»? Еще год назад, когда речь шла об арестах губернаторов Хорошавина и Гайзера, все выглядело так, будто нет. Будто все остается под контролем: за очень большими ребятами следят не чтобы не брали взятки друг у друга, а чтобы не спутались с нехорошими ребятами из Лэнгли. Никто не пострадает, ну, за исключением идиотов, покупающих сотрудницам индустрии развлечений «лексусы» по кредитной карте.

Но сегодня так уже не кажется. Если история, вернее, истории про слежку правда, то получается, что сегодня часть команды ФСБ, вероятно причастная к контрольным мероприятиям в отношении министров и госкапиталистов, сменив место работы, использовала эти мероприятия в своих целях. Важным участником задержания Улюкаева был глава службы безопасности «Роснефти» Олег Феоктистов, который до августа 2016 года работал замначальника Управления собственной безопасности ФСБ; по слухам, именно это подразделение «пасло» чиновников. Феоктистов – давний соратник Сечина, журналисты The New Times даже назвали однажды это его подразделение «сечинским спецназом».

Теперь получается примерно следующее. Кремль летом произвел в ФСБ несколько перестановок. Бывший начальник Феоктистова Сергей Королев стал начальником самого крупного главка – Службы экономической безопасности. Но своего зама Феоктистова он посадить в свое старое кресло не смог, вместо него начальником УСБ стал Алексей Комков. Феоктистов ушел в «Роснефть». «Роснефть» в лице Феоктистова, ФСБ (как говорят, именно Служба экономической безопасности) и СК провели фактически совместную операцию по задержанию федерального министра. Хотя министр, судя по всему, денег от «Роснефти» в руки не брал, а значит, вполне мог быть допрошен при менее драматических обстоятельствах.

СК давно потерял субъектность, и его участие в деле Улюкаева само по себе ничего не значит. Но смычка – теперь уже публичная и официальная – ФСБ и «Роснефти» выглядит серьезно и даже пугающе. Особенно на фоне мыслей о том, что еще и про кого еще из давних аппаратных соперников Сечина знают бывшие и нынешние сотрудники самой влиятельной спецслужбы страны и что они по этому поводу собираются делать.

Проклятый вопрос

Приватизация – медвежья ловушка для любого чиновника, который решил посвятить ей некоторую часть своего рабочего времени. Что пошло не так на этот раз? Почему министр, давший Сечину зеленый свет на покупку госпакета акций «Башнефти», оказался в кабинете следователя СК? Кажется, дело в том, что покупку «Башнефти» заинтересованные стороны понимали по-разному. Компания, возможно, как двухходовку, как пролог к покупке «Роснефтью» акций самой «Роснефти» с целью распределения этих акций среди менеджмента. Улюкаев и его куратор Шувалов – как одноходовку: купили, и хватит с вас.

Сразу после завершения приватизационных действий вокруг «Башнефти» чиновники заговорили о том, что покупка акций «Роснефти» самой «Роснефтью» – это временная мера, нужная, чтобы снизить дефицит бюджета уже в этом, 2016 году. Предложение правительства выглядело так: одобряя директивы на выкуп акций самой компанией, оно одновременно накладывает на «Роснефть» обязательство (юридические формы обязательства обсуждались до нынешней ночи) до 1 июля или 1 сентября 2017 года перепродать купленный пакет инвесторам – российским, китайским, индийским; каким-нибудь инвесторам, среди которых не будет руководства компании. Компании это, кажется, не очень нравилось: защищая идею оставить акции у компании, источники говорили о бонусах для менеджеров и лучших западных практиках. Задержание Улюкаева – серьезный аргумент в пользу схемы с бонусами, а не с перепродажей. Даже если все эти события формально никак не коснутся первого вице-премьера Шувалова, понятно, что моральных сил сопротивляться бонусам в пользу пула инвесторов у него не будет.

Приватизация до сегодняшнего утра была похожа на важный, возможно, самый важный проект правительства Медведева. Бюджетные аргументы, кризис, санкции сдвинули с мертвой точки этот воз, который Игорь Сечин загнал в тупик, еще когда работал вице-премьером по промышленности и ТЭК. Дело Улюкаева возвращает воз обратно – в тупик. А также ставит перед премьером и его соратниками довольно неприятный вопрос: правильно ли они понимают текущую политику?

До сегодняшнего дня казалось, что правительство – издерганное внутренними конфликтами, не консолидированное, медленное и неэффективное – все же является главным душеприказчиком того, что условно можно назвать «реальным наследием президента Путина», то есть распорядителем крупнейших кусков собственности. Премьер снял с должности главу РЖД Владимира Якунина, подвинул некоторых других игроков калибром поменьше, при этом сохраняя относительно мирные отношения с силовиками. Когда летом речь зашла о новом главе таможни (кстати, тоже в связи с коррупцией), Медведев, по словам двух источников, первым сказал, что кандидата нужно согласовать в Совбезе, но так, чтобы этот кандидат сработался с Минфином. Главой ФТС в итоге стал силовик со стажем Владимир Булавин.

Выходит, все было зря? И лучше бы Якунин сидел на своем месте, а Улюкаев – на своем?

Мужчины на грани нервного срыва

Неопределенность вроде бы стала нормой для высших чиновников. Еще два года назад они начали привыкать к зигзагам внешней политики, полному отсутствию стратегических приоритетов в работе, решению вопросов в режиме «пока так, а до потом не все доживут». Эта неопределенность разбила старые большие коалиции – силовиков, либералов, государственников – на мелкие анклавы, часто ситуативные, спонтанные. И к этому тоже все постепенно привыкли. Если Россия сегодня дружит с Турцией, завтра – чуть ли не воюет, а послезавтра снова дружит, то какая, к черту, командная этика помешает Ивану Ивановичу сегодня дружить с Петром Петровичем, а завтра воткнуть старику Петровичу нож в спину.

В таком состоянии система с большими проблемами, но могла доковылять до выборов 2018 года. Пусть хаос, но управляемый, шутили игроки. Весной стало понятно, что хаос превращается в неуправляемую войну всех против всех, в которой выигрывают не большие батальоны, а слаженные диверсионные команды, вроде той, что получилась у Игоря Сечина и бывших и нынешних сотрудников ФСБ.

Пока либералы пишут либеральные планы, технократы занимают кабинеты в Кремле и тоже пишут планы, входя в курс дела, Сечин и небольшая группа сотрудников ФСБ, которую, к слову, ни в коем случае нельзя отождествлять с силовиками в целом, делает политическую работу за всех остальных. Решает, кто будет владеть крупнейшей нефтяной компанией страны, кто будет работать в правительстве, кто спасется в процессе транзита, а кто утонет. Противопоставить этой группе сегодня нечего, это видно даже невооруженным инсайдом глазом. Премьер держится от «дела Улюкаева» так далеко, как только возможно, вице-премьеры в шоке, министры трясутся, Кремль загадочно молчит.

Ситуация выглядит так, будто в сегодняшней российской политике есть два потока. В одном еще обдумывают контуры транзита, обсуждают вопрос о будущем Конституции, решают, может ли политика Кремля снова стать инклюзивной по отношению к интеллигенции и либералам. В другом действуют, а не говорят. Уже сегодня присваивая себе наследие, о котором другие пока даже боятся думать. В ближайшее время на доске должны появиться фигуры, которые смогут повернуть новый сюжет в пользу президента, иначе он сам рискует в нем не удержаться.

[Константин Гаазе]

http://carnegie.ru/commentary/?fa=67673
13.01.2017

Путиноведение

Альбрехт Дюрер. Чудовище с семью головами и чудоище с овечьими рогами (Фрагмент). 1496-1497. Источник: The Metropolitan Museum of Art/metmuseum.org

Как показал пример Малайзии и Индонезии, устойчивость авторитарного режима непосредственно связана со способностью удовлетворять интересы общественных групп, его поддерживающих, даже если их интересы вступают в противоречия друг с другом. Малайзийский режим выстоял, потому что противоречий между теми, кому нужно было помогать, оказалось меньше

Отвлеченный на первый взгляд спор о характеристиках российского политического режима имеет, особенно в предвыборный год, прикладное значение. Речь идет не только о теории и терминологии, хотя они и сами по себе важны и интересны. Говоря предметно, Екатерина Шульман и Григорий Голосов поспорили на каникулах о тех свойствах этого режима, которые задают коридор возможностей движения в будущее. Как поведет себя окружение президента, элита, региональные боссы, когда президент Путин потеряет власть? Кто (или что) сможет удержать федерацию? Чем все закончится для самого президента и его друзей? Об этом, собственно, и шла речь.

Оба спорщика использовали язык сравнительной политологии: одной из самых солидных и востребованных субдисциплин политической теории в ее неолиберальном изводе. Сравнительная политология находится на перекрестке между несколькими магистральными направлениями социальных наук, пересекаясь с экономической теорией, институциональной экономикой, исторической социологией и историей. Ее популярность объясняется, с одной стороны, скрупулезными статистическими подсчетами сценариев развития «плохих» режимов, с другой – возможностью обращаться к политическому «сейчас» и делать прогнозы (и модели) для конкретных стран на основании таких подсчетов и выявленных закономерностей.

С точки зрения актуального словаря сравнительной политологии разница между «гибридами» (так Россию характеризует Шульман) и «персональными диктатурами» (версия Голосова) весьма значительна. Статистически она проявляет себя так. Вероятность волнений и бунтов во время транзита для персональной диктатуры выше, чем для гибрида. Следовательно, для лидеров персональных диктатур вероятность в результате потери власти отправиться в изгнание или тюрьму также выше, чем для лидеров режима любого другого типа.

Если кодировать Россию как персональную диктатуру, а речь идет именно о кодировании, то есть о том, какой статистический паттерн более применим к нашему отечеству, то выйдет, что шансы на разрушительную революцию велики. Если же кодировать Россию как гибрид, то шансов, что все обойдется, больше.

Чтобы понять, чем является Россия, увиденная в такой оптике, нужно понять, чем «гибрид» отличается от «персональной диктатуры». Барбара Геддес, чьими стараниями термин «гибрид» вошел в академический оборот, предлагает следующие коды для плохих режимов: военная диктатура, однопартийная диктатура, персональная диктатура. И «гибрид», то есть коктейль из всех перечисленных чистых типов плохих режимов. Разницу, по Геддес, следует определять эмпирически, из доступного опыта. Ключевым является ответ на вопрос, в чьих руках находится контроль за текущей государственной политикой, спецслужбами и руководящими кадрами.

В России, говоря языком сравнительной политологии, никаких существенных признаков «гибридности» режима нет. Кадры, в том числе конституционно, находятся почти исключительно в руках президента: его указами назначаются все силовики, все судьи, все федеральные министры, все главы госкорпораций. Спецслужбы также подчинены напрямую главе государства. Текущая государственная политика определяется им же: закон о стратегическом планировании, принятый в 2014 году, называет ежегодное послание президента ключевым документом стратегического планирования.

Партии и военные институты не имеют ключей для решения этих вопросов и не оказывают на их решение почти никакого влияния. Гибридизация режима скорее выглядит как один из возможных вариантов развития событий: если церковь, Госдума, регионы, военно-промышленное лобби, Центральный банк, Счетная палата будут усиливаться как самостоятельные политические игроки, то, возможно, к 2024 году Россия и превратится в гибрид. Но пока она представляет собой эмпирически чистейший образец персональной диктатуры.

OK / Natural Death

Проблема с этим выводом заключается в том, что о самом важном – о пределах устойчивости режима – нам по-прежнему ничего не известно. Когда все закончится революцией, мы скажем, что вероятность революции всегда была выше, чем вероятность мирного транзита власти. Но как, почему и при каких обстоятельствах все может закончиться, мы не знаем.

Какие режимы вообще более устойчивы к потрясениям: гибриды или чистые типы диктатур? Если последние, то какой именно тип самый устойчивый? К каким именно потрясениям устойчивы те или иные режимы? Методы, используемые в количественных исследованиях, не вполне пригодны для поисков ответа на эти вопросы.

Статистика в данном случае говорит нам не об уникальных ошибках диктаторов, черных полковников или императоров Африки, а об устойчивых закономерностях в сценариях краха их режимов. Плюс статистика ничего не знает про человеческие качества. Если черные полковники много пили и курили, а потом устроили мирный транзит власти, сохраняя контроль над армией, то их шансы дожить до суда не очень велики: они умрут быстрее (от цирроза печени или рака легких), чем утратят последний рычаг контроля, и их режимы попадут в ту категорию, которую Геддес лаконично кодирует в своей статье как «OK / Natural Death».

Разумеется, здесь все дело в методе. Цифры плохо показывают человеческие свойства, исторические превратности и то, что в социологии называется «харизма», то есть особые лидерские качества вождя, обеспечивающие особый тип политического согласия относительно свойств его правления.

Можно показать, как исторически развивались разные типы режимов: сколько в определенный момент времени на земле было персональных диктатур, а сколько однопартийных. Такие данные кое-что скажут нам о смене эпох, о трендах в мировой диктаторской моде. А можно вывести статистическую зависимость длительности правления диктатора или партии от типа режима. Но это будет плохой показатель, к которому будет слишком много всего примешано: и география, и ресурсы, и уровень развития страны в момент перехода к диктатуре, и опыт диктатора.

Как только нас перестают интересовать количественные показатели, мы меняем позицию: из внешних наблюдателей, видящих в диктатурах особым образом рассортированные «черные ящики», превращаемся в обитателей этих самых «черных ящиков». Теперь нас интересует, как они устроены изнутри, как они работают и как и почему ломаются.

Здесь длинные ряды данных (в сравнительной политологии они называются Large-N methods) бесполезны, нам нужны короткие ряды данных (Small-N methods), то есть не сто режимов, а десять или даже два, но изученные уже не количественно, а качественно, изнутри. Требования к обоснованию выборки кратно возрастают. Сто режимов за сто лет уравнивают в правах диктатуру Бокасса, который дарил бриллианты Генри Киссинджеру и Жискар д’Эстену, диктатуру советского Политбюро и диктатуру Пиночета. Сама оптика внешнего наблюдения «правильного» мира, изучающего «неправильный» в целом, лишала эти режимы своеобразия и уникальности. Чем больше N на панели, тем проще объяснить, что у них есть общего. Чем меньше, тем сложнее: нужно сначала исчерпывающе обосновать сходства, чтобы затем изучать различия.

Лабораторный случай

В 2009 году американский ученый Томас Пепински опубликовал книгу «Экономические кризисы и крушение авторитарных режимов», в которой попытался ответить на принципиальный для понимания природы таких режимов вопрос. Почему одни более устойчивы к внешним шокам, чем другие? В качестве объекта для изучения Пепински выбрал две страны, ставшие жертвами финансового кризиса 1997–1998 годов: Малайзию и Индонезию. Пепински был знаком с их жизнью не понаслышке: в Йельском университете вместе со степенью по международным отношениям он получил степень по лингвистике со специализацией в малайском языке, потом несколько лет работал в Джакарте и Куала-Лумпуре.

Случай, выбранный Пепински для анализа, можно с точки зрения сходств назвать лабораторным. В 1997 году на Азию обрушилось разрушительное финансовое цунами (Россия стала его жертвой годом позже), страны региона столкнулись с бегством капитала, девальвацией национальных валют, резким падением уровня жизни, ростом цен, безработицей и политической нестабильностью.

Малайзия и Индонезия, похожие друг на друга как близнецы, отозвались на этот кризис совершенно по-разному. Авторитарный режим индонезийца Сухарто после года борьбы пал под ударами акций протеста. Авторитарный режим малайца Мохамада Махатхира устоял, хоть и понес некоторые потери. Сухарто ушел в отставку в мае 1998 года, а Махатхир успешно пережил острую фазу кризиса и даже выиграл выборы в парламент страны в 1999 году, хотя его партия, Объединенная малайская национальная организация, потеряла около 15% мандатов.

Обе страны в 1997 году были сырьевыми экономиками с невысоким уровнем жизни, примерно одинаковыми темпами роста ВВП до кризиса. Степень неравенства в Малайзии была значительно выше, чем в Индонезии (значение коэффициента Джини в 1996 году – 49 и 30 соответственно). И Махатхир, и Сухарто были опытными диктаторами; Сухарто правил в Индонезии с 1967 года, Махатхир в Малайзии – с 1981-го. Оба проводили относительно либеральную экономическую политику, которая и обеспечила их странам бурный рост в начале 90-х годов прошлого века. Оба были так или иначе вовлечены в коррупционные сделки.

Барри Вейн, бывший шеф азиатского бюро The Wall Street Journal, в своей книге написал, что Махатхир нанес ущерб экономике Малайзии в размере $40 млрд и использовал секретные фонды своей партии, чтобы скупать компании и участки земли для себя и своего окружения. Сухарто ему ни в чем не уступал, скорее превосходил: состояние его семьи в 1999 году журнал Time Asia оценил в $25 млрд. Оба закрывали газеты и давили на СМИ в своих странах, оба репрессировали своих политических противников, оба содержали собственную тайную полицию. Почему один режим рухнул, а другой устоял?

Пепински объясняет этот парадокс так: интересы коалиции разных общественных групп, поддерживавших Сухарто, противоречили друг другу. Когда грянул кризис, Сухарто не хватило денег, ума и терпения, чтобы все их удовлетворить. Сухарто в 1997 году разрывался между старой буржуазией, по преимуществу состоящей из этнических китайцев и имевшей разнообразные деловые интересы во всех странах Юго-Восточной Азии, и новой буржуазией – местной по происхождению, тесно связанной только с экономикой Индонезии. Одни (старая буржуазия) хотели, чтобы Сухарто не мешал им выводить деньги из страны, другие (новая буржуазия) были уверены, что нужно закрыть границы, заморозить счета и защитить страну от колебаний курса валюты.

Пометавшись из крайности в крайность, Сухарто поставил на китайцев, сохранил свободу передвижения капитала (этого же от него требовал Международный валютный фонд), но спровоцировал таким образом погромы в китайских кварталах, антикитайские демонстрации и, как результат, захват здания парламента протестующими и бегство капитала и китайцев в Сингапур, Гонконг, Тайвань и собственно Китай. В результате Сухарто лишился власти.

Интересы коалиции, поддерживавшей Махатхира, были более однородны, поэтому Махатхиру было легче удовлетворить их, справиться с кризисом и выстоять. Малайская буржуазия была монолитна, зависела преимущественно от национальной экономики, нефти и госзаказа и не имела обширных деловых интересов за пределами страны. Денежное предложение в стране контролировал Махатхир и его партия, банки – тоже они; буржуазия же, по сути, представляла собой класс управляющих, которых Махатхир и его соратники наняли для развития экономики.

Махатхиру не пришлось уговаривать буржуазию потерпеть, она понимала, что если диктатор потеряет власть, то его класс в одночасье лишится всего, чем владеет. Махатхир защитил национальную валюту, запретил вывоз капитала, увеличил социальные выплаты и сделал вид, что поделился властью с оппозицией. И выжил.

Как показал Пепински, устойчивость авторитарного режима непосредственно связана со способностью удовлетворять интересы общественных групп, его поддерживающих, даже если их интересы вступают в противоречия друг с другом. Различие между Индонезией и Малайзией заключалось в том, что один диктатор построил себе элиту с нуля, а другой инкорпорировался в уже существующий правящий класс. В кризис выстоял тот режим, чья элита была менее зависима от внешнего мира и менее самостоятельна. Противоречий между теми, кому нужно было помогать, в Малайзии оказалось меньше.
Путин как читатель Барбары Геддес

После резкого разворота в российской внешней и внутренней политике, который принято отсчитывать от событий в Киеве, прошло почти три года. На Западе, говоря о том, что случилось в России, все чаще сегодня поминают эффект колеи, пресловутый path dependence. Вся история страны, таким образом, становится объяснением ее настоящего: что еще можно хотеть от страны с таким прошлым?

Кроме некоторого эстетического несовершенства, этот аргумент спорен еще и с точки зрения самого термина path dependence. В исторической социологии к нему прибегают, когда хотят объяснить какие-либо долгие зависимости или представить долгие (300–400 лет) объяснения. Формальные критерии нахождения колеи размыты. И последовательность сцепленных событий, и сама эта сцепленность – вещи труднодоказуемые, особенно в контексте такой богатой истории, как история России.

Объяснительная модель Пепински позволяет предложить другой, более достоверный ответ на вопрос, что случилось в 2013–2014 годах в России. Отправной точкой такого исследования становится простая идея. Коалиции поддержки могут быть произвольно перестроены диктатором в зависимости от обстоятельств. Часть групп может быть выведена из комфортной зоны, другие группы могут, наоборот, в нее попасть. Все зависит от обстоятельств, наличия ресурсов, оценки рисков и так далее.

Группы поддержки в такой оптике больше похожи на активы, имеющие определенные свойства. Задача диктатора в кризисной ситуации заключается не только в том, чтобы понять, сколько стоит содержать тех или иных союзников. Но и в том, чтобы правильно оценить цену (риски) избавления от них. Если кризис удается преодолеть, значит, оценка была верной и коалиция прошла испытание на прочность, пусть и немного изменившись по дороге.

Такое коалиционное строительство – рискованное предприятие. Группы сторонников, оцененные как неликвидные, могут взбунтоваться и создать диктатору множество проблем. Группы, сохранившие или умножившие поддержку со стороны диктатора, могут оказаться бесполезны и в критический момент его предать. Всегда сохраняется опасность блокирования сторонников друг с другом, когда вместо мозаики «ста цветов», идеально пригодной для политики в стиле «разделяй и властвуй», диктатор может получить единый фронт, сковывающий его инициативу.

Опасно давать обещания, строя коалиции: рано или поздно по этим векселям придется платить, и не факт, что такая возможность будет. Коалиция поддержки, выстроенная президентом Путиным за первые восемь лет правления, оказалась достаточно крепкой, чтобы пережить первый экономический кризис. Помощь, полученная ее участниками от правительства, которое возглавлял в кризис премьер Путин, снизила их зависимость от внешней среды. Ставшие неликвидом бывшие союзники, отправленные в 2009 году за борт, доставили в 2011 году определенные хлопоты, но все обошлось.

Когда Владимир Путин вернулся в Кремль в 2012 году, пайщики его новой коалиции пришли туда, чтобы им заплатили по векселям. Затем самые сильные из них стали блокироваться друг с другом. Затем они стали определять политический вектор страны. Поскольку эта коалиция была намного более однородна, чем та, которая существовала до кризиса 2008 года, все закончилось событиями марта 2014 года. Разумеется, эти события были случайны в том смысле, что никто не знал наверняка, что все произойдет именно так. Но в то же время они в том или ином виде уже были запрограммированы тем вектором, который задала для России созданная в 2008 году под антикризисные нужны коалиция поддержки национального лидера.

[Константин Гаазе]

http://www.rbc.ru/opinions/politics/...?from=detailed
Вчера, 16:18

90% решений в России власти принимают за закрытыми дверями. Логично, что и само местонахождение этих дверей незаметно превращается в секрет
Акцию «Надоел», устроенную на майских праздниках активистами «Открытой России» Михаила Ходорковского, вряд ли можно назвать большим политическим успехом. Сама идея — отнести в приемные президента письма с просьбой не выдвигаться на четвертый срок — внутренне противоречива. Протестное политическое действие не стоит упаковывать в верноподданическую форму, которой, несомненно, является коллективная подача челобитных суверену. Но все же в этой постановочной и ходульной акции было рациональное зерно, хотя оно, как водится, оказалось упущено.

Если уж речь идет о дизайне политических жестов, связанных с коммуникацией граждан и главы государства, то начинать нужно не с содержания коммуникации (кому-то надоел, кто-то только входит во вкус), а с условий ее возможности. Для начала гражданам стоит спросить, где в данный конкретный момент физически находится президент, к которому они хотят обратиться. И, если ответа не последует, спросить далее, чем объясняется такое положение дел и как оно вообще стало возможным.

«Консервы» и дворцы

Много лет назад одна молодая коллега, действовавшая в интересах ныне закрытой в меру желтой и совсем не оппозиционной газеты, спросила у сотрудника пресс-службы президента Медведева, где остановился прибывший в Санкт-Петербург глава государства. Ответ был неожиданно резким: коллеге посоветовали больше не задавать такие вопросы и пригрозили написать докладную в Федеральную службу охраны, которая непременно лишит ее кремлевской аккредитации. В чем заключался проступок журналистки? Она не просила пустить ее к президенту и даже не выкрикивала несогласованные с пресс-службой вопросы в его присутствии. Всего лишь поинтересовалась, в какой именно из хорошо охраняемых правительственных резиденций в городе на Неве или окрестностях президент намерен переночевать. Причем поинтересовалась с исключительно мирными целями: пополнить полосу светской хроники своего издания, посвященную Питерскому экономическому форуму, красивым бантиком — президент заночует, например, в Константиновском дворце.
Не будем ходить вокруг да около. Являются ли сведения о местонахождении главы российского государства государственной тайной? И да и нет. Ни в одном законе нашей страны не написано, что граждане вообще не имеют права знать, где президент ночует или обедает, по крайней мере, в мирное время. Но в реальности мы знаем, где он находится, только когда президент проводит публичные мероприятия, которые, и это важное обстоятельство, транслируются в прямом эфире. В случае с публичными мероприятиями, о которых сообщается постфактум, мы ни в чем не можем быть уверены. История с бывшим главой Карелии Худилайненом тому подтверждение. На сайте Кремля до сих пор написано, что встреча Худилайнена и президента состоялась 11 марта 2015 года (президент, следовательно, в этот день был в Кремле), но в реальности встреча была 4-го, а 11 марта Худилайнен весь день находился в Петрозаводске, президент же — неизвестно где.

«Консервами», то есть сюжетами о президенте, которые транслируются по ТВ в записи, играми со временем, играми с пространством и прочими фокусами медиапланирования проблема физического присутствия или неприсутствия главы российского государства не исчерпывается. В рабочем графике президента Путина на его кремлевском сайте есть пробелы, то есть дни, когда он не делал ничего публичного и, следовательно, находился неизвестно где, так как о месте его нахождения гражданам сообщают только во время проводимых президентом публичных мероприятий. На архивном сайте премьера Путина таких пробелов еще больше. Понятно, что президент не путешественник между мирами. Если его нет в новостях и о нем нет новостей, это всего лишь значит, что он находится в одной из своих официальных или неофициальных резиденций под Питером, в Кремле, в «Ново-Огарево», в Сочи или где-то еще, а не в параллельной вселенной. Просто гражданам о его местонахождении в эти дни ничего не известно. Но даже тогда, когда весь день президента по минутам расписан под публичные мероприятия, мы все равно не знаем, где он, например, ночует. Улетел в Тверскую область? Сидит у камина в «Ново-Огарево»? Любуется закатом над Москва-рекой из Кремля? Встречает рассвет над Алтайскими горами?

Штандарт президента

До XX века флаг суверена и флаг государства или были одним и тем же флагом, или свободно заменяли друг друга в качестве государственных символов в зависимости от эстетических предпочтений лиц, их вывешивающих. Весной 1902 года настоятель церкви Святого Михаила в Фолкстоуне (графство Кент, Великобритания) преподобный Хазбенд приобрел на деньги своей общины британский королевский штандарт, чтобы украсить церковную башню в день коронации нового монарха Эдуарда VII. Знамя обошлось священнику в 10 фунтов. Но в мае, за три месяца до коронации, Эдуард VII официально запретил вывешивать королевские штандарты на зданиях, где он физически не присутствует. На просьбу Хазбенда сделать исключение для его церкви личный секретарь короля сэр Френсис Кноллиз ответил, что потраченных средств, конечно, жалко, но для выражения патриотических чувств теперь следует использовать только «Юнион-Джек».

Решение Эдуарда VII означало, что глава империи, «над которой не заходит солнце», оставил за собой право только на физическое присутствие в конкретном месте в конкретный момент времени, по сути, превратив представляющий его и его империю символ — королевский штандарт — в знак «в данный момент король находится здесь». Это был не только акт наведения порядка, но и важный жест. Глава государства, даже король или королева, не может находиться «в отсутствии» и не может скрывать свое местонахождение от подданных. Он выполняет свои обязанности непрерывно, а значит, должен, поднимая свой штандарт над каретой или автомобилем, посещаемым зданием, Букингемским дворцом или замком Сандригем, постоянно и прямо обозначать свое физическое местонахождение.

В России нет закона, обязывающего поднимать президентский штандарт над любым зданием, в котором в данный момент находится президент. Этот штандарт в отличие от королевского штандарта Елизаветы II не знак, а просто символ. Оригинал штандарта хранится в кремлевском кабинете (одном из) президента, копия все время поднята над Кремлем. Штандарт не свидетельствует о непрерывности исполнения

президентом страны своих обязанностей в обозначенных им (штандартом) для всех местах. Он вообще ни о чем не свидетельствует. Просто напоминает, что Кремль — одна из резиденций президента России. Не меньше. Но и не больше.

Дело в традициях, скажут одни. Да. Дело действительно в них. Но совсем в другом смысле. Проблема не в отсутствии традиции поднятия штандарта, а в практиках управления. И их рутины, которая не регулируется правом в привычном смысле этого слова, и скрывается от граждан. 90% решений в России власти принимают за закрытыми дверями. Затем и само местонахождение этих дверей естественно и как бы незаметно превращается в секрет. Если на вопрос «что обсуждали у президента?» следует «без комментариев», то следующим ходом на вопрос «где обсуждали?» отвечают «не спрашивайте». Ставшая недавно политической проблемой множественность резиденций руководителей нашей страны —президента ли, премьера ли, не так важно — лишь следствие существования этих практик. Если у руководителей нет обязательства обозначать свое присутствие публично и гласно, то тогда можно непублично пользоваться любой недвижимостью, пока президентский штандарт поднят над Кремлем.

Безопасность и диктатура

Все дело в безопасности, скажут другие. Президент не только глава государства, но и цель для террористов всех мастей. Но если охрана президента может обеспечить ему безопасность на публичных мероприятиях, даже на митингах на открытом воздухе, хотя за все время правления президент Путин посетил всего три или четыре таких мероприятия, в чем проблема с обозначением мест его нахождения? Речь же не идет о распахивании ворот в крепость, осажденную врагом. Всего лишь о жесте, знаке, указывающем на пребывание президента там-то или там-то, таким образом, чтобы граждане точно знали, где работает гарант Конституции.

Если же такой жест невозможен, а он, как показывает все вышенаписанное, кажется, невозможен, пришло время спросить, почему. Ответов может быть несколько, я всего лишь предложу свою версию. В спорах о качестве и правильной характеристике нынешнего политического режима уже сделано много ставок, но моя остается неизменной. Этот режим нужно и можно классифицировать как диктатуру: неопределенность местонахождения президента в те моменты, когда его нет в прямом эфире, это и объясняет, и подтверждает. Диктатура — это царство чрезвычайного положения, исключений из законов и традиций, исключений из нормальной жизни, говоря проще. В этой логике, когда президент публично работает, он может иметь конкретное местонахождение, а когда он на отдыхе — нет. Он не может быть частью нормальной жизни, поэтому и место его «нормальной жизни» не может быть публично обозначено.

Прочтите закон «О государственной охране», если не верите. Передвижения, связь, местонахождение президента — это чрезвычайное положение, пусть и взятое в скромных масштабах. Конфискация транспорта граждан и организаций? Да. Ограничения связи без решения суда? Да. Беспрепятственное проникновение в любые помещения — жилые, частные, на земельные участки и так далее — без решения суда, уведомления, против воли собственников? Да. Прекращение хозяйственной деятельности, перекрытие дорог, запрещение движения, все что угодно? Да. Все это есть в этом законе. Человек, вокруг которого крутится эта машина по производству и использованию правовых исключений (то есть чрезвычайщины), сам превращается в чрезвычайщину даже против своей воли. Хотя и воли у него, если верить этому закону, нет: президент «не вправе» отказаться от государственной охраны.

29 апреля малочисленные оппозиционно настроенные граждане пытались показать, что президент им «надоел»: выстроились в очередь и по одному заходили в его приемные, чтобы отдать письма с этим посланием на имя президента. Кажется, больше бы толку вышло, если бы они письменно обратились в Кремль с просьбой рассказать, где находится президент в этот день. Получив ответы, в которых было бы сказано, что, по закону, знать об этом они не могут, граждане смогли бы пойти, например, в Конституционный суд с просьбой прояснить, почему, хотя чрезвычайное положение в стране не объявлено, чрезвычайные нормы распространяются на главу государства? Или, обостряя, разве вопрос о том, где ночует сегодня президент, уже является государственным преступлением?

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

[Константин Гаазе]

http://www.rbc.ru/opinions/politics/...from=center_18
Усманов vs Навальный, 01 июн, 15:11

Главный вопрос 2017 года — вопрос о транзите власти. И в рамках очередного «обновления страны» олигархи могут первыми пойти под нож

Если нужно объяснить, почему российских олигархов ни в коем случае нельзя любить, то вот короткая история, которая произошла в марте 2015 года. После убийства Бориса Немцова президент пропал с радаров почти на три недели: в эфир шли «консервы», и журналисты устали ловить пресс-службу Кремля на нестыковках. Посещение съезда РСПП 19 марта стало первым после перерыва выходом Путина в свет. На закрытой встрече, где президент отвечал на вопросы олигархов, капиталисты попросили сделать помягче условия налоговой амнистии, жаловались на техническое регулирование, президент немного рассказал про войну на Украине. Вспомнили даже про летние террасы ресторанов в столице, которые почему-то запретили московские власти. А после встречи два ее участника со стороны РСПП на условиях анонимности отчитались СМИ, что олигархи строго спросили у президента про Немцова и президент пообещал, что убийц обязательно найдут. В реальности никаких вопросов про Немцова не было, его фамилии в записи того разговора Путина с олигархами нет.

В этом они все, российские миллиардеры. «Забыть» спросить про убийство человека, которого многие из присутствовавших в тот день в зале Ritz-Carlton называли своим другом, и, вспомнив, что это как-то не совсем красиво, соврать СМИ, зная, что ни Кремль, ни другие участники встречи не будут опровергать это вранье. Делать вид, будто они, олигархи, представляют постороннюю для Кремля, независимую от него силу, и заваливать Кремль, правительство, губернаторов письмами с просьбами дать денег на нерыночных условиях, помочь свести счеты с конкурентами, отрегулировать рынок в их пользу и так далее. Говоря короче, просматривая ролики Алишера Усманова, занимающего пятую строчку в рейтинге богатейших россиян, мы не можем испытывать к этому человеку симпатии. Дело тут не в яхте, не во внешности, не в фамилии и уж точно не в далеком советском прошлом. Дело в сословной ответственности этого человека за то, как сегодня выглядит наша страна.

Но достаточно ли этого, чтобы назвать Усманова жуликом? Или коррупционером, то есть человеком, который давал чиновникам и политикам взятки? В этом и заключается проблема с кейсом «Усманов против Навального». Сюжет выламывается из сценария разогрева граждан дешевым шоу перед большими выборами, отправляя нас именно туда, куда совсем не хочется попадать раньше времени. Если коррупция, порча закона очень давно стали нормой, если легальное, лукавое и фарисейское, определение коррупции расходится с представлениями граждан о том, чем она на самом деле является, как мы можем судить о правых и виноватых в дебатах Навального и Усманова? Заочный разговор олигарха с политиком-популистом требует для оценки шкалы, в которой нет ни олигархии, ни популистов. За неимением такой шкалы разговор немедленно становится источником дискомфорта.

Party like a Russian

Карл Маркс вряд ли бы назвал российских олигархов крупной национальной буржуазией. Империалистическая идея государства-рантье, где буржуазия и власти, объединив усилия, используют военную силу, ресурсы колоний и национальный капитал для превращения своей державы в солидного пайщика клуба получателей глобальной ренты, органически чужда российским олигархам. Задачу вывести Россию в число мировых чемпионов никто из них перед собой не ставил. А поставленную Виктором Пелевиным задачу войти в глобальную элиту они решили не за счет инвестиций в разработку русской идеи, а за счет дорогих покупок на Западе и дорогих западных юристов. Не став русской буржуазией, они стали частью нобилитета. Не став властью — превратились в придворную публику. Примерно на тех же правах, на которых в придворную публику превратились системные либералы.

У олигархов было свое великое прошлое. В начале времен они занимали место высших хищников постсоветской России. Сплав из вульгарного ницшеанства, корпоративно-комсомольского суржика и бытового разложения, заменявший олигархам и идеологию, и взгляды, и программу, со стороны казался признаком нового качества личной свободы. Романтическими историями тех лет («когда я пришел на завод, он был при смерти») до сих пор потчуют читателей деловой прессы. Реальность была далека и от гламурно-лубочной картинки «капиталисты спасают рабочих», и от «ужастиков» про кровавые девяностые. Когда питерская мэрия совершала первые валютные сделки, на одном конце телефонного провода был нынешний президент Владимир Путин, на другом — нынешний олигарх Петр Авен, работавший тогда министром внешнеэкономических связей. Отношения власти и капитала в России всегда были партнерскими, просто роль старшего партнера оказалась для капитала слишком тяжелой.

Свободные и богатые новые русские, так это выглядело тогда. Сегодня это оксюморон. Богатые русские несвободны. Среди них есть те, кто стал миллиардером благодаря Путину. Есть те, кто остался миллиардером благодаря Путину. Но нет ни одного человека, который бы стал или хотя бы остался миллиардером вопреки Путину. Похороненные под плитой личных травм и компромиссов человеческие эмоции олигархов почти незаметны: I just won't emote — в одной этой фразе из песни Робби Уильямса про веселье русских миллиардеров больше правды, чем в их проповедях о качестве корпоративного управления и секретах личного успеха. Став частью двора, олигархи сегодня послушнее царедворцев.

Зачем Усманову общество?

Поэтому почин Алишера Усманова, записавшего два видеообращения к оппозиционеру Алексею Навальному, выглядит со всех точек зрения странно. Олигарх уже подал на Навального в суд (и предсказуемо его выиграл), зачем были нужны еще и ролики? Версия про Кремль отпала почти сразу: и в Кремле, и в правительстве инициатива Усманова была встречена с некоторым непониманием. Версия про прорезавшуюся интернет-зависимость тоже кажется не очень убедительной. У олигархов нет зависимостей в человеческом смысле слова; то, от чего они действительно зависят, плохо описывается языком лайков и шеров. Усманов всё решил сам и всё сделал сам. И ответ на первый вопрос, зачем он это сделал, самым логичным образом следует из того, что именно он сделал. Усманов обратился к российскому обществу. А вот с ответом на второй вопрос, зачем ему это общество, придется помучиться.

В тот момент, когда Кремлю или обществу нужно что-то от олигархов, они действуют двумя разными способами. На просьбы Кремля олигархи обычно отвечают согласием — правда, они просят что-то взамен, но совсем в другой области, не в той, которой касалась просьба власти. А вот на запросы общества олигархи не отвечают — вместо этого они прячутся за власть. После аварии на воркутинской шахте «Северная», принадлежащей «Северстали» Алексея Мордашова, президент, по словам нескольких источников, лично попросил вице-премьера Дворковича поехать вместе с владельцами на шахту к семьям погибших, потому что разговаривать с людьми по-человечески олигархи не в состоянии. То же и с олигархами госпризыва: уговаривать рабочих АвтоВАЗа не поднимать бучу осенью 2009 года отправился не глава компании — владельца завода Сергей Чемезов, а первый вице-премьер Игорь Шувалов. По той же причине.

Обратная ситуация — ситуация, когда олигарх обращается к обществу, именно к обществу, а не к Навальному, выглядит абсолютной новацией. Чувствуется, что Усманов не хочет нам понравиться, но хочет нас в чем-то убедить. Хочет показать, что вот он, живой человек, который живет по правде и не боится разговора о своих капиталах. Это желание — сигнал. Красная лампочка над надписью «авария» на кремлевской приборной доске. Усманов не перестал нуждаться во власти. Но, обратившись напрямую к обществу, показал, что гарантий, которые дает власть, ему недостаточно.

Всё уже случилось

Самое важное качество российского олигарха — это повышенное чувство опасности. В российском бизнесе, как и в политике, никогда не было fair play. Здесь любая схватка — это бой в грязи. Возможность получить удар в спину обостряет чутье. Усманов вряд ли может внятно объяснить, почему он хочет рассказать что-то людям. Но он уже чувствует будущее.

Мы давно не дети. Транзит власти — это то, что происходит сейчас, а не то, что случится в марте 2018 года. Мнущийся, до последнего тянущий с ответом на вопрос, да или нет, президент. Вялый, периферийный политический кризис — чем больше весит Навальный (а он будет набирать вес), тем сложнее объяснить, почему его нет в бюллетене. Третье уголовное дело против него, которое, скорее всего, пошьют к осени. Судороги и спазмы системы, застрявшей между желанием разом ответить четвертым сроком на все вызовы и попыткой отделить себя от собственного ядра, у которого есть имя, отчество и фамилия.

Произнесено и имя главного политического искушения этого лета — на горизонте маячит мираж «морального большинства», которое после сеанса избирательного и управляемого «самоочищения» сможет жить как жило, ничего не меняя. В рамках этой невеселой процедуры олигархов первыми поставят на кон. Губернаторы и министры — ставка из прошлого сезона. Когда речь зайдет о том, кто заплатит своим имуществом и своей свободой за «обновление страны» (без обещания такого обновления не будет ни четвертого срока Путина, ни первого срока Навального), олигархи первыми пойдут под нож.

Симпатия начинается с личного знакомства. Оно же гарантирует от дегуманизации: описание «нормальный мужик», пусть и
на своей яхте, это всё же лучше, чем «третий справа» на скамье подсудимых. Усманов выходит из тени, чтобы стать «нормальным мужиком», героем мемов, наклейкой на бампере, кем-то, про кого граждане знают что-то неформальное, живое, личное. Вопрос о будущем праве и мерке этого права — вопрос этого лета, а не лета 2018 года. Усманов чувствует это и пока просто хочет с нами познакомиться. Что мы должны делать в ответ на это его желание? Мы не имеем права симпатизировать представителю сословия, сыгравшего в истории нашей страны такую роль. Но хотеть крови «жулика Усманова» мы тоже не имеем гражданского права.

Симпатии хочет от нас один из видеоблогеров. Желание отправить несимпатичного жулика на нары возбуждает другой. Обе цели не отвечают нашим интересам. Вопрос о том, было ли вообще в жизни современной России что-то честное, не затронутое коррупцией, обманом, порчей — а именно об этом идет речь в споре Навального и Усманова, — не может и не должен быть отдан на откуп ни нашим эмоциям, ни аффекту политиков, ни страхам олигархов. Если завтра граждане решат, что 25 лет жили неправильно, скрепить это решение сможет только одна вещь. Гражданское согласие относительно того, что ни Кремль, ни органы, ни прокуратура как части этой вчерашней «неправильности» не имеют права ее сегодня исправлять. Новое право начнется с исков тех, кто пострадал, — исков к Кремлю за «Норд-Ост» и Беслан, к олигархам за мухлеж с акциями, датчиками метана и пенсионными фондами, к силовикам за посадки и издевательства. Но не со стопки новых, на этот раз «честно» сшитых уголовных дел.

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в разделе «Мнения», может не совпадать с мнением редакции.

[Константин Гаазе]

http://www.rbc.ru/opinions/politics/...?from=center_2
Прямая линия Путина, 15 июн, 21:20 82 830

В политике наших дней победам не место. Там, где нет большинства, есть только компромиссы

Смена эпох — это прежде всего смена языка. Попробуйте на слух, на вкус какую-нибудь типичную фразу из, например, 2012 года, скажем, стандартный тогда для прогрессивной общественности призыв о помощи в соцсетях: чуваки, это дико важно. Сегодня это фраза кажется до идиотизма нелепой — нет здесь больше никаких «чуваков», да и «дико важного» ничего не осталось. Слова и те формы коллективной солидарности, которые эти слова представляли, за давностью лет сданы в архив. Лозунги «План Путина — победа России» и «Вы нас даже не представляете» уравнены в правах: они пылятся на одной и той же полке, будто и не было никогда ни споров, ни эмоций, ни надежд, ни разочарований. Мы проживаем собственные жизни и историю нашей страны, оплачивая каждый новый день новыми утратами. Спустя время мы вряд ли сможем ответить на вопрос, о чем были эти пять лет? Чему мы научились? Что сделали? Почему прожили эти годы так, а не как-то иначе? Почему выбрали то, а не это? Да и был ли у нас вообще когда-то выбор?

Политика в России в XXI веке — это вовсе не способ вместе решать проблемы или договариваться о правилах общежития. Сегодня это так же очевидно, как очевидна случившаяся за эти пять лет смена эпох, смена языков, смена лозунгов и смена настроений. Политика здесь и сейчас — это единственный способ соотнести свою жизнь с жизнями других. Способ связывания биографий, способ разметки границ между своими и чужими, способ нормировки поколений: это мое, а вот это — какое-то другое, совсем новое. Чтобы справиться с невыносимой подчас тяжестью монотонного течения времени, отчужденного от линий наших жизней, холодного, калькулируемого времени ипотечных выплат, смены сезонов, распродаж, бокс-офисов, сериалов, отпусков и новых сортов вина нам сегодня больше чем что-либо нужна политика. Политика как мера собственных ошибок, как возможность быть не правым, но невиновным. Орущим, но не безумным. Заблуждающимся, но продолжающим говорить. Нам — кому? Нам — тем, кто сегодня пробует на вкус запретный плод политического действия. Еще шесть лет игры в «прямая и еще прямее»? Спасибо, нет. Да и сам игрок это, кажется, уже понял. Это чувствовалось хотя бы по усталой интонации ответов президента на линии.

Баблы для суверена
План избирательной кампании 2018 года уже устарел. Он еще не написан, не придуман, не сверстан, не обсчитан, но он уже устарел. Понятно одно. Победы не будет. Победа — слово из прошлого. Победы бывают в футболе или бейсболе. В политике XXI века победам не место. Там, где нет большинства, нет побед, а есть только компромиссы. Размечая неизведанный, огромный, новый мир без большинства по-новому, то есть политически, мы не хотим победить других. Мы просто хотим найти себе подобных. Вы верите, что 86 или 60 или сколько там еще процентов сограждан могут быть подобны такому уникальному и неповторимому существу, как вы? Нет? И правильно. Конечно, не могут.

Политики не умеют воскрешать мертвых, кормить миллионы пятью хлебами или спасать от смерти неизлечимо больных. Никто из них не умеет. Политики не умеют делать 86% людей тотально подобными друг другу. Это умеют делать тираны и боги, но не обычные люди и уж тем более не обычные (к тому же уставшие от самих себя) политики. В баблах за спиной президента во время прямой линии всплывали абсурдные, смешные, глупые, хамские, в общем, очень человеческие вопросы. Вопросы не от абстрактного и безымянного большинства 86%, а от эльфов и викингов, подростков и стариков, грешников и праведников. В конце концов, можно поставить задачу продлить жизнь большинства, сплотив всех этих спрашивающих против себя в 2024 (или уже в 2018) году. И так победить. И так войти в историю. Но кому нужна эта бессмысленная и страшная жертва?

Свобода без благ

Все потому, что государство всеобщего благоденствия приказало долго жить. И стандартный паек из набора бесплатных и логически несовместимых друг с другом благ больше не поступает на склады. Получив одно, мы лишаемся другого. Мы в безопасности? Значит, мы не свободны. Мы свободны? Значит, мы уже стали кому-то врагами, скорее всего, тем, кого наша свобода сделала несвободными. Если мы свободны и сидим в связи с этим в кутузке, значит, наши родители, мужья и жены,
правозащитники, полицейские, которые нас вязали, не свободны. Свобода вдруг обрела цену. А государство всеобщего благоденствия в мгновение превратилось в государство индивидуальных компромиссов. Большинство не может страдать — такова была аксиома государства всеобщего благоденствия. Но большинство страдает: Трамп, Brexit, россияне в бараках в 2017 году, «где мои 10 тысяч», какие еще доказательства нужны?

В XXI веке большинство или страдает, причем так, что всем вокруг становится страшно, или не существует. Превращается в меньшинства, в группы, в ячейки, в секты, в товарищества и компании. Большинство, объединенное неизлечимой
травмой, — вот кошмар недалекого будущего. Раненое большинство, которое опасно для себя и для окружающих. Граждане решат, кому быть президентом? Большинство граждан? Подавляющее большинство? Ну уж нет. Граждане решат, какими гражданами они хотят быть. А вы — герои прямых линий — или примите это, или вам придется давить танками эльфов, викингов и уточек. Геополитические катастрофы в XXI веке начинаются не с интриг ЦРУ или СВР. А с попыток морально устаревшей, косноязычной, запутавшейся в собственных планах власти в очередной раз взгромоздить свое седалище на агонизирующую тушу травмированного большинства. И нет никакой разницы, как зовут эту власть: неолиберальная диктатура «прогресса» по-американски или недолиберальная диктатура «архаики» по-русски. И той и другой пора в архив.

Эльфы и уточки

Революция дня сегодняшнего называется трансмедийностью. Уточка больше не принадлежит хозяину дачи в Плесе или автору фильма о кроссовках и виноградниках хозяина дачи в Плесе. Уточка трансмедийна: сейчас она на экране, завтра — на плакате, послезавтра — в руках подростка, который не знает, зачем ему такая «свобода» — с уточкой в руках посреди оцепленной Тверской и почему он не хочет другой свободы. Мы все сегодня в каком-то смысле эти уточки. Мы больше не принадлежим медиа, транслирующим нам наши же жизни 24 часа в сутки:
социальная ткань этих медиа истлела до срока. Мы теперь сами себе медиа. Я хочу и могу сделать так, чтобы другие увидели меня таким, каким я сам себя еще не видел — вот смысл трансмедийности, вот идея, объединившая, именно объединившая, 12 июня толпу молодежи со смартфонами и мирные очаги реконструкторов на главной улице страны.

Я хочу быть медиа, показывающим миру эльфа, и буду таким медиа, а если захочу — стану медиа, которое показывает миру хазара или стрельца. Или викинга. Или (о, ужас либеральной общественности!) энкавэдэшника. Или уточку. А если я захочу быть медиа, показывающим миру «молодежь против Путина», то никто во всем мире не сможет сказать мне, что я не имею на это права. Я сделаю себе ирокез в цвет российского флага и покажу. Социальная ткань, из которой были сделаны массовые
медиа прошлого — «студенты», «рабочие», «бюджетники», истлела до срока. Политика эльфов и уточек, политика самой высшей, самой чистой пробы — без пресных цифр ВВП, без скучных разговоров о росте, которого не было, нет и не будет, без Навального, без Путина, без баранов и без пастухов — вот она, революция. И те, кто ее проспал, пусть они и президенты, пусть пишут жалобы собственному будильнику, который, к слову, тоже давно сам себе медиа.

[Константин Гаазе]

http://carnegie.ru/commentary/72855
17.08.2017

Громкие дела

Рассмотрение по существу дела в отношении экс-министра экономического развития РФ Алексея Улюкаева. Фото: AP/ТАСС

Схлопывание доказательной базы до цепочки из трех звеньев: подпись Улюкаева, донос Сечина, отпечатки пальцев на сумке – кажется, означает, что Сечин в деле Улюкаева остался один. Без поддержки Кремля. Это не РФ охотилась на коррупционера Улюкаева – это Сечин считает, что он коррупционер. Слово против слова, не больше, но и не меньше

До 16 августа 2017 года дело экс-министра Улюкаева выглядело как еще одна глава из бесконечной истории успеха Игоря Сечина. Не самая важная, потому что блок на приватизацию в 2011 году или история китайских долгов «Роснефти» – сюжеты значительно большего масштаба, но по-своему интересная, с перчиком и авантюрой.

Казалось также, что судьба Улюкаева в общем решена. В лучшем случае дело о взятке развалится, останется злоупотребление полномочиями, в итоге – условный срок. В худшем – дело о взятке не развалится, но будет переквалифицировано таким образом, что Улюкаев станет, скажем, мошенником, а не взяточником: деньги, да, вымогал, но помочь или помешать «Роснефти» в реальности не мог. Тот же условный срок, но с чуть большим ущербом для репутации. В конце концов, для получения нужного воспитательного эффекта – на всякий случай, если кто забыл, следует напомнить, что связываться с Сечиным не стоит ни при каких обстоятельствах, – достаточно тихого процесса и условного срока.

Представить, что процесс станет ордалией для самого Сечина, было очень сложно, чтобы не сказать невозможно. Но именно такое ощущение возникает после первого судебного заседания.

Во-первых, Улюкаев не производит впечатление человека, с которым кто-то о чем-то договорился, – например, об отсутствии громких заявлений и разумном поведении. Скорее он похож на человека, который то ли пошел ва-банк, то ли получил твердые гарантии, что дело будет разобрано судом по существу. Улюкаев прямым текстом обвиняет Сечина (самого Сечина!) и генерала ФСБ Феоктистова в совершении уголовного преступления по статье 304 Уголовного кодекса, в провокации взятки.

Во-вторых, позиция обвинения изменилась драматически. Вместо истории коррумпированного чиновника под колпаком у ФСБ суд теперь имеет дело с ситуацией «слово против слова»: показания Сечина против показаний Улюкаева. Что произошло? Есть ли шанс, что Улюкаев выиграет этот процесс, а Сечин, соответственно, проиграет?

Тяжкий груз

Два миллиона долларов стодолларовыми купюрами – это 20 кг груза. Если верить обвинению, 10 кг в одной сумке (по другой версии – в кейсе) экс-министр Улюкаев донес до парковки «Роснефти» сам, а другие 10 кг (в другой сумке или в другом кейсе) до парковки донес глава «Роснефти» Игорь Сечин.

Десять килограммов, а уж тем более двадцать – довольно большой груз для важного российского чиновника. Министры и главы госкорпораций не носят свои чемоданы и багаж, не перетаскивают пакеты со снедью и пятилитровые бутыли с водой от кассы супермаркета до багажника автомобиля. Костюмы, личные вещи, покупки за ними обычно носит свита: помощники, денщики, ординарцы и так далее.

Представить себе министра и главу «Роснефти», выходящих из приемной последнего с двумя тяжелыми чемоданами, полными денег, очень сложно. Все находившиеся там люди – от генерала ФСБ Феоктистова до секретарей – бросились бы на помощь и почли за честь донести поклажу. Получается, что сначала Сечину пришлось буквально отпихивать помощников и настаивать, что сумки он понесет сам, а потом в лифте или где-то еще, утирая пот со лба, просить о помощи Улюкаева?

С самого начала дела Улюкаева ни одно из его обстоятельств не проходило тест на достоверность. С точки зрения этикета и принятых правил поведения Улюкаев и Сечин просто не могли оказаться вдвоем в лифте «Роснефти» с двумя тяжеленными сумками. Они не рыбачили и не охотились вместе, не ходили вместе в баню – между ними попросту не было доверительных отношений, допускающих просьбу «помоги донести до тачки сумку с рыболовными крючками».

Если Улюкаев и хотел получить взятку, то почему взятка была дана наличными, почему он поехал за ней сам, почему в офис «Роснефти»? До 16 августа эти нестыковки объяснялись так. Разработка министра силами ФСБ началась как минимум за год до ареста, то есть в 2015 году. Улюкаев давно вел себя подозрительно. Между Сечиным и Улюкаевым был посредник – глава банка ВТБ Костин, с которым у Улюкаева доверительные отношения как раз были: министр возглавлял наблюдательный совет банка, история знакомства Костина с Улюкаевым насчитывает минимум 15 лет. Улюкаев через Костина якобы просил Сечина, так сказать, «подкормить» коллектив министерства денежным поощрением: сил на подготовку сделки по покупке «Башнефти» ушло много, и работали в Минэкономразвития от души, а не за зарплату. Костин якобы поговорил с Сечиным, Сечин – с кураторами «Роснефти» в ФСБ. Там решили брать коррупционера с поличным.

Костин якобы организовал встречу в офисе «Роснефти», куда и приехал Улюкаев. Получив деньги то ли от Сечина, то ли от Феоктистова, Улюкаев вместе с кем-то из них (большинство источников настаивали, что с Феоктистовым) пошел к машине, держа в руках одну из сумок, потом обе сумки оказались в багажнике, потом, вероятно, Феоктистов произнес сакраментальное «вы арестованы». Улюкаев поскучал в машине, сделал несколько звонков, но все же вышел и пошел арестовываться.

История авантюрная, но, учитывая наличие посредника (Костина) и разработку Улюкаева ФСБ, хоть как-то похожая на то, как вообще бывает в жизни. Понятно, что ключевые фигуры такого сюжета – это Костин и оперативный сотрудник ФСБ генерал Феоктистов, прикомандированный к «Роснефти» с необходимыми полномочиями. Понятно также, что без показаний обоих ни о каком судебном разбирательстве разговор идти не может: о взятке Улюкаев говорил с Костиным, разработку Улюкаева вел Феоктистов, Сечин появился только в финале истории.

Новая версия

Однако теперь, после начала процесса, картина получается совсем другая. Из материалов обвинения исчез глава ВТБ Костин: о взятке Улюкаев просил вовсе не его, а самого Сечина во время их совместной командировки на Гоа.

Изменились и доказательства преступления. Речь о материалах оперативной разработки Улюкаева больше не идет. Есть показания Сечина о разговоре на Гоа. Есть материалы, отправленные Улюкаевым в правительство в августе, в них Улюкаев пишет, что поглощение «Башнефти» «Роснефтью» нежелательно: приватизация – это не перекладывание денег из одного государственного кармана в другой. Есть отпечатки пальцев Улюкаева на сумке (кейсе?) с деньгами, которую он якобы нес от кабинета Сечина до машины. Это довольно слабый набор доказательств.

Командировка в Гоа была в октябре, сделка по приватизации «Башнефти» к этому моменту была закрыта, возражения против участия в ней «Роснефти» Улюкаев снял еще в сентябре, после окрика президента. Чем Улюкаев мог угрожать Сечину? Блокированием сделки, которая уже совершена? Он просил вознаградить сотрудников министерства за уже сделанную работу?

Нельзя отрицать очевидного: кое-где в России еще сохраняются практики поощрения госслужащих выплатами в конвертах, хотя в целом они сошли на нет еще в начале 2010-х годов. Однако здесь в качестве аргумента «против» появляется фактор репутации Сечина. Чтобы вымогать (просить, требовать, намекать) у него деньги, нужно быть сумасшедшим, как однажды сказал глава РСПП Шохин.

Возможно, речь вообще идет о другой сделке, о сделке по приватизации самой «Роснефти»? С технической точки зрения это была очень сложная сделка: собрать пул инвесторов, аккумулировать на счетах значительные рублевые средства для мгновенной выплаты в бюджет, распределить риски по пяти юрисдикциям, в которых сделку закрывали.

Мог ли Улюкаев угрожать Сечину, что без вознаграждения его министерство просто провалит эту сделку как плохо подготовленную? Теоретически мог, однако следует заметить, что в этом случае Улюкаев вымогал деньги не у Сечина, а у президента Путина и собственного начальника премьера Медведева. Они оба накачивали подчиненных и требовали закрыть сделку по приватизации «Роснефти» до конца года любой ценой. Да и других покупателей на «Роснефть», кроме самого Сечина, не было, в отличие от истории с «Башнефтью». Речь шла или о самовыкупе, или о чуде, которое должен совершить Сечин, найдя инвесторов.

Установить причинно-следственную связь между разговором на Гоа и сделкой, которая была закрыта до этого разговора, очень сложно: или Улюкаев просил деньги в августе 2016 года, а потом напомнил про эту просьбу, или разговора на Гоа просто не могло быть. Деяние Улюкаева, согласно новой версии обвинения, – это хрестоматийный пример покушения с негодными средствами.

Но это не единственный подводный камень. Если правомерность действий Улюкаева на посту министра может быть поставлена под сомнение только на основании показаний Сечина, то любой другой министр, подписывая что-либо, должен учитывать, что его подпись может быть оспорена и таким образом. Не в рамках согласования, не на совещании у вице-премьера, не через таблицу разногласий, а путем ареста по доносу.

Зачем тогда министрам что-либо вообще подписывать? Если государственный интерес теперь определяется постфактум, через донос, то, значит, никакого государственного интереса больше нет. Правительство можно заколачивать, аппарат – отправлять на картошку. Сечин сам решит с президентом, что государственный интерес, а что вымогательство. Остальным в этот процесс лучше не вмешиваться, целее будут.

Из двора в элиту

Сразу после ареста Улюкаева большинство экспертов по российской политике сошлись в оценке политической составляющей этого дела. Сечин открыл ящик Пандоры: это переход политической системы из одного состояния в другое, не первый, не последний, но важный этап ее деградации. Теперь получается, что это действительно так, но не совсем в том смысле, в котором это имелось в виду осенью 2016 года.

Исчезновение Костина из материалов обвинения, невозвращение Феоктистова к активной военной службе из действующего резерва, схлопывание доказательной базы до цепочки из трех звеньев: подпись Улюкаева, донос Сечина, отпечатки пальцев на сумке – означают, кажется, что Сечин в деле Улюкаева остался один. Без поддержки Кремля. Это не РФ охотилась на коррупционера Улюкаева – это Сечин считает, что он коррупционер. Слово против слова, не больше, но и не меньше. Никаких закрытых заседаний с данными о прослушке и оперативных разработках.

Суд или решит, что октябрьский разговор мог как-то повлиять на решения, принятые в августе и сентябре, или скажет, что причинно-следственной связи между ними не было. А значит, Сечин мог и провоцировать Улюкаева, преподнеся тому сумку с деньгами под видом сумки с рыболовными крючками или подарочным изданием собрания сочинений высокоценимого Улюкаевым поэта Ходасевича.

Вопрос, когда и на чем Сечин сломает себе шею, не задавал себе только ленивый наблюдатель его блистательной карьеры. «Работа Сечина – носить портфель за президентом» – так якобы сказал еще в 2004 году министр финансов Алексей Кудрин. Теперь этот портфель, кажется, тянет Сечина ко дну.

Окружение президента сегодня состоит из людей двух сортов. Первые делают вид, что просто любят его больше жизни, им ничего не надо от Путина, они хотят быть рядом с этим великим человеком, хотят разделить с ним немного времени его жизни, сделать его тяжелые будни чуть радостнее и светлее. Эти люди избегают публичности, не заваливают президента письмами, хотя иногда и обращаются с просьбами, и не делают вид, что стоят больше, чем стоит их дружба с президентом. Ротенберги, например, такие люди.

Другие – наемники. Технократы, менеджеры, каннибалы кремлевских джунглей. Они играют по правилам, советуются, не занимаются беспределом и знают, что можно, а что нельзя. Их игра – игра на результат, а не на эмоции. Их ставки – ставки дела, а не симпатий. Если у них и есть какая-то химия с президентом, они ни за что в жизни не станут пытаться монетизировать эту химию, хотя и не будут скрывать факт наличия обоюдной симпатии. Они не заигрываются, потому что помнят, что случилось в середине двухтысячных с заигравшимся Дмитрием Рогозиным.

Игорь Сечин не укладывается в это различение. С одной стороны, он принадлежит к кругу ближайших друзей президента, кругу, где сегодня больше ценится лесть, комфорт президента и некоторый градус христианского смирения, пусть и показного. С другой – ведет он себя, будто ему не 57, а 37 лет, будто в его жизни есть что-то более важное, чем комфорт и позитивные эмоции его старшего товарища и друга.

Для наемника Сечин слишком властен и слишком приближен к трону. Для придворного – слишком публичен, слишком агрессивен и играет с такими ставками, с которыми никто больше при дворе публично не играет. Кто-нибудь вспомнит без помощи «Гугла», как зовут пресс-секретаря «Ростеха»? А вот как зовут пресс-секретаря «Роснефти», знают в Москве, кажется, все.

Один из последних придворных сюжетов с участием Сечина выглядит, по слухам, так. Сечин якобы внезапно приехал в июле к президенту во время поездки Путина на Валаам и в Коневский монастырь, приехал «решать вопросы», и, хотя президент был настроен на разговоры о высоком, таки пытался их там решать, немного смущая церковников парадным костюмом (президент был одет по-простому, без галстука и пиджака) и кожаной папкой с документами.

Это не поведение придворного, это поведение человека, который считает, что его дела важнее, чем настроение самодержца. Возможно, эта деловитость и подвела Сечина. Если 1 сентября суд без колебаний вызовет его повесткой на слушание дела Улюкаева, это будет значить, что придворного Сечина больше нет. Есть только менеджер, который прокладывает себе дорогу в кремлевских джунглях на свой страх и риск.