*149. Суперкомпьютер рассчитал, при каких условиях сменится власть в России

[Слон]

https://slon.ru/posts/58371
21 октября, 15:09

«Международный Мемориал» продолжает цикл экспертных лекций и дискуссий под названием «В какой стране мы живем». Среди лекторов – ведущие эксперты: социологи, экономисты, политологи. Проект курирует Николай Петров, заведующий лабораторией методологии оценки регионального развития НИУ ВШЭ. Партнеры проекта – департамент политической науки НИУ ВШЭ и Slon Magazine.

В первой лекции проекта социолог Лев Гудков рассуждал о возвращении тоталитарного сознания. Slon Magazine представляет вторую лекцию – выступление Владимира Милова и Бориса Макаренко.

***

Владимир Милов, председатель партии «Демократический выбор»

Я сегодня тут в роли практика. Я возглавляю политическую партию «Демократический выбор», которая в последние годы имела большой опыт – как самостоятельного участия в выборах в самых разных регионах страны, так и в коалициях с другими политическими силами. Могу потом поподробнее об этом рассказать. И я сам выдвигался в том числе на выборах, хотя меня не зарегистрировали два раза – в 2009 и 2014 годах. Несмотря на это, я оптимистически отвечаю на вопрос: пациент – он жив или мертв? И есть ли у нас публичная политика или нет?

У нас идут разговоры о том, что политики нет, оппозиции нет, бессмысленно участвовать в выборах и т.д. Но если вы посмотрите, кто именно говорит такие вещи, то вы увидите, что с таких пессимистических позиций выступает практически подавляющее меньшинство практикующих политиков, которые, собственно, с населением общаются и пытаются участвовать в выборах. Большинство же тех, кто работает в политическом поле, как раз настроены продолжать и настроены довольно оптимистично по поводу перспектив и возможностей. Негативные комментарии мы слышим со стороны экспертов и комментаторов, которые смотрят со стороны.

Публичная политика, безусловно, есть в нашей стране. Но поле для публичной политики было очень сильно ограничено в результате контрреформ. Ключевые этапы, события этих контрреформ: формирование в 2001 году политической силы, которая изначально претендовала на статус супермонополии в российской политике и была создана именно для этого – слияние «Единства» и «Отечества». В 2003-м эта сила получает конституционное большинство в Государственной думе и единолично принимает широкий набор ограничительных законодательных актов, ограничивших свободу прессы, общественной деятельности, собраний, выборов, партийной деятельности и т.д.

Но тем не менее публичная политика существует, как вот такое деревце, которое прорастает в трещине в асфальте. Оно такое кривенькое, косенькое, но оно живет и так или иначе тянется к солнцу. Питает его, безусловно, спрос, то есть наличие в обществе серьезного запроса на политику как инструмент решения общественных проблем, улучшения нашей окружающей жизни и т.д. Безусловно, такой запрос есть. К сожалению, у нас, на мой взгляд, есть большой дефицит серьезных исследований на эту тему. Именно со стороны спроса, запроса в обществе на политику как явление, на политическую конкуренцию, но тем не менее все-таки такие исследования существуют и, на мой взгляд, они показывают очень высокую степень заинтересованности у людей в публичной политике.

В частности, в пик выброса негативной общественной энергии зимой-весной 2011–2012 годов Михаил Дмитриев из ЦСР проводил такое исследование, не столько количественный, сколько качественный анализ умонастроений в обществе, по-моему, около 50 регионов они исследовали. И он тогда очень четко формулировал, что ключевой общественный запрос к политической системе, к власти в целом – это то, что называется delivery. То есть люди хотят, чтобы власть, избранные начальники, политические деятели, политические силы приносили результат в виде конкретных улучшений их жизни.

На мой взгляд, это то, что общество действительно хочет от политической системы. И, собственно говоря, вот эта игра в перетягивание каната, которая у нас сейчас идет между действующей властью и обществом, состоит в том, что власть стремится как можно дальше увести общество от постановки вопроса, в том числе в жесткой форме, о том, «что ты сделал для хип-хопа в свои годы» и где результат всего этого долгого сидения в своих креслах, долгого правления.

В каждом четвертом регионе в областных центрах и даже в некоторых крупных райцентрах действующий губернатор выборы проиграл – не смог набрать 50%

Это делается через разные инструменты. Это делается через формирование пропагандистской повестки, далекой от повседневных нужд людей. Мы видим, что внешней политикой – Украина, Америка, теперь Сирия – они намеренно уводят людей от серьезного анализа окружающей действительности, от постановки критических вопросов о результатах деятельности власти. Основная стратегия властей по отношению к выборному процессу вообще (и на местном, и на региональном уровнях) теперь уже, как мы убедились в связи с манипуляциями вокруг выборов в Госдуму и на федеральном уровне, – это стратегия на понижение явки. Потому что чем выше явка на выборах, тем больше вероятность, что эти критические вопросы встанут ребром и будут озвучены. Тем не менее мы видим, что в массе случаев острые критические вопросы к власти по поводу результатов ее работы все равно всплывают, часто в совершенно неожиданных формах, в самых разных политических кампаниях и на выборах самых разных уровней.

Вот самая простая картинка: у нас была история не просто со вторым туром, а с поражением на губернаторских выборах. Причем это было видно давно: Иркутский регион преподносил всякие сюрпризы, там было много поражений «Единой России» на выборах мэров. Иркутск, в прошлом году – Новосибирск, до этого Екатеринбург. Это такие яркие кейсы. А если вы посмотрите системно, то увидите: губернаторские выборы в этом году были в 21 регионе. И там очень очевидная тенденция, если просто зайти на сайт ЦИК и посмотреть на результаты. Очень простое явление. В областных центрах и даже в некоторых крупных райцентрах в каждом четвертом из этих регионов действующий губернатор выборы проиграл – не смог набрать 50%.

Даже в тех регионах, где результат был 70–80% по области, очень видна эта лесенка – с 90% в отдаленных районах до чуть-чуть выше 50% в областном центре и опять-таки в некоторых крупных райцентрах. То есть мы видим, что среди городского населения довольно очевидно формируется этот запрос – я бы не торопился называть это запросом на перемены – скажем так, запрос на критическое осмысление итогов работы действующей власти, которая уже достаточно давно находится на своих постах. И при первой возможности появляются политики и политические силы, которые готовы представить некоторую альтернативу, и, несмотря на все ограничения, фальсификации, админресурс, они могут и выиграть. Когда я с международными коллегами обсуждаю эту ситуацию, они знают, что у нас все очень нечестно и все фальсифицировано, и очень удивляются, что у нас на довольно крупных местных, а теперь даже и на региональных выборах партия власти может потерпеть поражение. Это не вписывается в характеристики однородной и авторитарной страны. Но это просто от того, что все эти региональные сюжеты, к сожалению, у нас не получают довольно серьезного освещения в независимой прессе федерального масштаба.

При первой возможности появляются политики и политические силы, которые готовы представить альтернативу, и, несмотря на все ограничения, они могут и выиграть

Если же посмотреть на ситуацию со спросом на какую-то альтернативную федеральную повестку, то здесь ситуация намного хуже. Но это вовсе не потому, что у нас в стране нет публичной политики. Это потому, что в нашей стране запрос на публичную политику – и это следующий момент, о котором я бы хотел сказать, – исключительно локализован, и это очень важно понимать тем, кто пытается в этой сфере работать. Локализован по повестке, по сюжету и т.д. Я не имею в виду предельную локализацию до какой-то утлой конкретики, типа конкретного капитального ремонта, ЖКХ и так далее. Я имею в виду, что людей гораздо более интересуют вопросы о том, кто у них в регионе будет губернатором или мэром, будет он избираться или назначаться, каким образом делятся бюджетные деньги и полномочия между региональным и муниципальным уровнем, каким образом формируется механизм обратной связи между властью и обществом на региональном и локальном уровне, механизмы ответственности власти.

Вот эти вещи интересуют людей намного больше, чем любая федеральная, прежде всего идеологическая повестка. Это не уникальное явление для России. Если посмотреть на какие-то крупные страны федерального типа, те же США, то там очень похожая ситуация. Это связано с тем, что люди не чувствуют возможности как-то серьезно повлиять на этот космос, на большой федеральный уровень, на смену курса. И вообще, может быть, с точки зрения их частной жизни их это не очень-то интересует. Социальный контакт между властью и обществом в России в последние 15 лет, на мой взгляд, был основан именно на такой модели: у людей появилось достаточно широкое – намного шире, чем раньше, – поле возможностей проявить и реализовать себя в частной жизни, в обмен на это им было предложено отказаться от участия в более серьезных общественно-политических процессах национального масштаба. Люди этот контракт приняли, и я думаю, что выход из этого контракта будет делом очень непростым и длительным.

И нам надо с этим примириться. Мне кажется, что те люди – а их довольно много, например, в политизированном слое в Москве, – которые надеются на очень быструю идеологическую смену настроений в обществе и смену идейного вектора развития государства, пытаются бежать впереди паровоза и просто недооценивают громадную инерцию в обществе.

Резюмируя эту часть, я хочу сказать, что запрос на публичную политику носит прежде всего в широком смысле слова локальный характер, можно его понимать как региональный, как городской, как местный, но точно не связанный с какой-то большой и тем более идеологической федеральной повесткой. И это создает определенные сложности, потому что в региональной, местной политике намного труднее быть независимым политиком. Скажем, я уже почти полтора десятилетия публичный критик действующей власти, и это очень сильно сказалось на моих возможностях просто себе на жизнь зарабатывать. Но тем не менее в Москве я это могу делать. В регионах это практически невозможно. Реально обеспечивать себе элементарную достойную жизнь, еще и находить какие-то средства на политику просто невозможно, если ты открытый критик действующей власти. Приходится каким-то образом мимикрировать.

Поэтому я скептически смотрю, как комментаторы из Москвы критикуют политиков в регионах за то, что они недостаточно оппозиционны Путину, «Единой России» и т.д. Ну, ребята, вы даже с ними не разговаривали тет-а-тет многие (это я обращаюсь к воображаемому оппоненту в данном случае), а очень многие люди даже в «Единой России» предельно критически настроены к действующей системе, но им приходится ради выживания так работать.

Тем не менее есть и плюс в том, что этот запрос на публичную политику достаточно локализован по повестке. Плюс в том, что в большинстве регионов, где все-таки политическая жизнь существует (мы не берем Кемерово и Кавказ, это отдельный разговор), нет доминирующего фактора популярности национального лидера, который есть в российской политике в целом. Как правило, там намного легче мобилизовать людей по поводу критической оценки действующего губернатора, мэра, главы района. Мы видим, что это довольно часто происходит. Скажем, в последние пять лет массив избирателей, которые, несмотря на весь админресурс, выбрали-таки оппозиционных мэров, составил пять миллионов избирателей. И это не считая Москвы и Петербурга: в Москве 30 тысяч голосов не хватило до второго тура, а в Петербурге они просто испугались проводить конкурентные выборы губернатора, потому что там вероятность проигрыша была очень большой. Так что вот эти результаты говорят о том, что стакан на 20% полный и что запрос на публичную политику есть. Я бы всем коллегам просто рекомендовал дальше его внимательнее изучать именно с точки зрения стороны спроса.

Заканчивая, я хочу сказать, что в публичной политике огромная проблема состоит именно в том, что касается предложения. Здесь играет ключевую роль фактор барьеров – барьеров для входа новых политических сил и барьеров, связанных с тем, что, не будь у так называемых системных парламентских партий сильных игроков в регионах, они бы вообще давно ничего не собирали. Они были бы где-то на уровне там СПС и «Яблока» в худшие годы. Потому что их популярность очень низка. Зато у этих партий есть довольно много харизматичных и сильных политиков на местах, которые их в итоге и вытягивают. И там идет очень сложное балансирование между тем, чтобы не умереть совсем и все-таки дать этим местным харизматикам как-то разгуляться, а с другой стороны, это стадо контролировать, чтобы оно не вышло за пределы лояльности. Но тем не менее эта система барьеров очень сильно сужает рамки предложения на публичном политическом рынке.

Очень многие из тех, кто занимается политикой, до сих пор так и не сообразили, что нужно работать в регионах и с локальной повесткой. Многие до сих пор слишком зациклены на попытке навязать людям федеральную повестку, которая им не нужна, неинтересна. Она может быть даже теоретически интересна, но они не чувствуют, как они могут реально на нее повлиять, и смотрят на людей, которые предлагают эти идеи, как на каких-то непонятных чужаков. Так что на этом рынке, скажу как оптимист, скорее всего, все в порядке со спросом, а вот с предложением есть большие проблемы. И в том числе то, как мы работали на региональных выборах, например в нашей Демократической коалиции в течение последнего полугода, и сейчас активно обсуждаем кампанию в Госдуму, говорит о том, что впервые за долгое время есть позитив: основные участники, лидеры понимают важность выхода на этот рынок с предложениями, которые действительно интересны, нужны людям, на которые есть спрос. Насколько это получится, покажет время.

В двух словах: публичная политика есть. Она просто не такая, как многие обсуждали в политизированных московских кругах в течение длительного времени. Не надо понимать ее как спрос на идеологемы, спрос на борьбу каких-то федеральных повесток. Она другая. Нам надо с этим примириться. Это нормально, мы не уникальная в этом смысле страна. На всем этом фоне существует большой запрос на ответственность власти, на сменяемость власти, и мы видим, что он прорывается во многих важных местах, и я думаю, что это будет только усиливаться.

Борис Макаренко, председатель правления центра политических технологий

Мы совпадаем в оценках с Владимиром Миловым процентов на 70–80. Мне многое не придется повторять. Публичная политика в стране, естественно, есть. И политика есть, и публичная есть, только она немножко другая.

Я начну с цитаты из колумниста «Газеты.ru» Дмитрия Воденникова. Точнее, он цитирует своего друга, русскоязычного израильтянина: «Не важно, кто пишет и о чем. Почти все, что пишется на русском, заряжено чрезмерной агрессией и нервозностью. В этом равны правые и левые, либералы и патриоты, верующие и атеисты, геи и гомофобы». Понятно, почему наша публичная политика столь конфронтационна, несменяемость власти и зажим конкуренции сводят все общественные размежевания: город – село, центр – периферия, богатые – бедные – к одному вопросу: ты власть или ты не власть. Причем я не употребляю даже слово «оппозиция», потому что сразу много вопросов возникнет, кого можно считать оппозицией, кого нет, какая это оппозиция. И поскольку власть несменяема, то и нет смысла искать компромисс и согласие, как делают правые и левые условно в любой демократической системе. У нас в публичной политике либо ведут войну на уничтожение – это относится к оппозиции, либо дают отпор этой оппозиции и доказывают, что они всегда и во всем правы. Я привожу цитату из дискурсивной теории демократии.

В демократии нужно сказать: «Я сделал – он гад, я добился, я победил – он провалил». В недемократии: «Имеется мнение. Было решено. Было достигнуто»

Это рассуждение американского политолога Ричарда Андерсона, мне оно очень нравится: «В демократии дискурс – это конкуренция за голоса избирателей, за поддержку своей программы действий. Вне демократии – это дискурс правителей и подданных. Власть там икона». Очень легко это доказывается. Если посчитать количество страдательных залогов в демократическом и недемократическом дискурсе, то в демократии страдательных залогов мало, в недемократии – много. В демократии нужно сказать: «Я сделал – он гад, я добился, я победил – он провалил». В недемократии: «Имеется мнение. Было решено. Было достигнуто». Почему? Потому что субъект политики никому не должен ничего объяснять. Это власть, которая есть икона на стене. Вот она все делает – и хорошее, и плохое. А все остальные – так, винтики, пассивные слушатели. Это нас возвращает к известной теории: культура граждан, культура подданных. Это описано в классической книге «Гражданская культура» В. Алмонда и С. Вербы.

Разница между гражданином и подданным в чем? Подданный тоже понимает, что такое политика, он понимает, что с ним делает власть, и может быть этой властью очень сильно недоволен. Но подданный не мыслит себя субъектом этой политики, он даже не думает о том, что на власть может как-то повлиять. Он может либо благодарить власть за хорошее, либо проклинать ее за плохое. Но он вне этой политики. Гражданин – активный человек, не только понимает власть, но и стремится оказывать на нее влияние. Вот из того, что у нас граждан мало и становится меньше (я к этому вернусь далее), и берутся многие проблемы нашей публичной политики сегодня. Что такое вообще публичная политика, если это конкуренция?

Когда мы говорим «конкуренция», мы и, к сожалению, очень многие наши политики, в том числе и демократические, конкуренцию понимают как то, что в демократии, ну, естественно, в Англии как старейшей, понимается как «horse race» – «лошадиные скачки».

Вот замечательная карикатура из журнала «Панч» полуторавековой давности – о том, как в Израиле выигрывают выборы. Его конь лучше скачет, он более ловкий наездник, на нем более яркий камзол. И у нас вот с этим «horse race» плоховато, но оно есть, какая-никакая конкуренция существует. А вот чего у нас нет совсем, так это второй составляющей политической конкуренции, причем в демократиях эти две составляющие равновелики. Вторая составляющая – это deliberation, извините за корявое русское слово, делиберация, которое я дальше буду употреблять. Это конкуренция идей, конкуренция программ. Вот с этим совсем швах. Причем во всех лагерях – и у власти, и у оппозиции.

Как в 2008 году сказал Владимир Путин: «Кампания идет хорошо без этих вот дебатов». То есть нечего тут обсуждать. Почему? Потому что «власть – это актор, а все остальные – подданные, которым дозволяется этому актору аплодировать, ну, иногда, может, немного плакать и жаловаться».

Посмотрим на наш партийный спектр, на делиберацию по-русски. «Единая Россия» в 2007 году шла на выборы с лозунгом «План Путина», каковым объявлялась совокупность восьми на тот момент посланий Федеральному собранию. Лев Гудков из Левада-центра спросил россиян: «Верите ли вы, что у Путина есть план?» 60% сказали: «Да, верим». Дальше Лев Дмитриевич приставал к россиянам: «А можете ли вы объяснить, в чем состоит этот план?» – «Да, можем», – сказали 6%. Но «Единая Россия» набрала-то 64%, то есть гораздо ближе к 60%, чем к 6%, что является эмпирическим доказательством того, что россиян как подданных конкретное содержание этого плана не интересует, потому что они к этому не имеют никакого отношения. Они верят, что у их лидера есть план и что этот план все равно будет реализовываться. Соответственно, это было восемь лет назад, я думаю, мало что изменилось – уж точно не в лучшую сторону.