*896. Закон бесконечности: почему все «приличные люди» никогда не отвернутся от Путина

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/118062
14.12.16

Фото: Stefan Wermuth/REUTERS

Редакция «Сноба» попросила написать несколько писем в будущее — не очень далекое, лет на двадцать вперед, чтобы, допустим, мой сын, когда ему станет интересно, смог бы понять, чем жил я и мои современники в середине 2010-х. В свое время я даже пробовал что-то писать о капсулах времени, о советской моде замуровывать послания потомкам во всякие фундаменты и постаменты. Это всегда что-то жалкое и нелепое — советские комсомольцы комсомольцам 2017 года обычно писали, что завидуют им, живущим в коммунизме, а в наше время (логично, что и в наше время вернулась мода на эти капсулы) уже никто никому не завидует, а наоборот, чаще хвастаются: что-нибудь вроде «этот физкультурно-оздоровительный комплекс заложен в год 70-летия Великой Победы» — потомки обзавидуются, конечно.

Самое приличное в этом жанре — гулаговские капсулы времени, когда строители театра в Нижнем Тагиле или водонапорной башни в Инте просят потомков вспомнить о них и о том, что «этот театр построен не силами комсомольских бригад, как потом будут утверждать летописи, а создан на крови и костях заключенных — рабов XX столетия».

Но тайные записки — это другое, а мы говорим именно о публичных посланиях, главный дефект которых, мне кажется, состоит в том, что их авторы привыкли исходить из своего представления об обозримом будущем и о произошедшем в нем, будь то построенный коммунизм или сохраненная путинская победоцентричность истории, и именно поэтому получается какая-то чепуха, которую неловко читать.

Если бы я был потомком, ждущим писем из прошлого, мне бы, наверное, было неинтересно читать, чего их авторы ждут от меня, а вот узнать, что они считали важным и что, как они предполагали, должно было дожить до моего времени, — вот об этом бы я почитал.

Есть вещи, с которыми можно свериться в первоисточнике, а есть то, что уходит, не оставив никакого следа. В моей жизни был короткий период, когда я работал в газете «Известия», еще в ее старом, брежневском здании на Пушкинской, и там меня завораживали развешанные по коридору первые полосы разных лет — это стандартная мировая традиция, во всех редакциях это любят, особенно на Западе, но только в «Известиях» в нулевые я видел фальшивые, сфабрикованные старые первые полосы, в которых газета 1980 года открывается портретом сосланного Сахарова, а газета 1968 года — зловещим танком на Вацлавской площади. Понятно, что люди хотели как лучше, и понятно, что писать историю по настоящим первым полосам, на которых надои и намолоты, а вовсе не Сахаров и не танки, нельзя, но и верстать историю задним числом тоже некрасиво. Можно предположить, что альтернативу надоям могут составить дневники и письма, но это, по-моему, тоже чепуха — рубрика «Фейсбука» «В этот день» тем и хороша, что она наглядно показывает, до какой степени не имеет значения то, что кажется важным людям именно в этот конкретный момент времени. И вот я в своих письмах хочу этого как-то избежать.

Не будучи уверенным в том, что я вообще могу быть интересен потомкам, я начну с пояснения по поводу того, кто я такой и чем занимаюсь. Я много лет работал журналистом, и по инерции меня до сих пор везде представляют как журналиста, но это не совсем так, я уже давно нигде не работаю, и если уж точно формулировать род моих занятий, то я занимаюсь политической публицистикой. Это такой старинный окололитературный жанр, но сейчас в России он существует в таком, наверное, загробном состоянии, когда любое слово, сказанное о власти или о борьбе за нее, оказывается неживым. Вероятно, когда-то это было политтехнологией — люди, которые у власти сейчас, хотели разнести политику и жизнь, чтобы никто не вмешивался в их дела. Но что получилось в результате: жизнь ушла сначала из власти, а потом и из самой жизни, и если писать о политике, то можно только воспроизводить ничего не значащие слова (неважно, «за» или «против»), выступая скорее резонером или копирайтером, а не самостоятельной единицей. Можно ли это как-то преодолеть? Я надеюсь, что да, и если перестану надеяться, то, наверное, просто не смогу ни о чем писать, а единственным доступным мне источником этой надежды остаются сильные личные чувства, которые я, может быть, уже нарочно и искусственно поддерживаю в себе по отношению и к государству, и к тем людям, с которыми приходится сосуществовать в том пространстве, в котором государству принято оппонировать. Но даже с учетом переводимых в личный регистр совсем не личных вещей я прекрасно понимаю, что и я, и все остальные пишущие сегодня о власти люди просто впустую перемалываем воздух, и чем мощнее наши технические возможности, тем более жутко это выглядит.

Гигантская турбина, работающая впустую, пугает сильнее, чем игрушечная мельничка. Я не знаю, будет ли понятен потомкам этот образ, и скажу открытым текстом: какими бы ни были их позднейшие впечатления о нашем времени, основанные пускай и на наших собственных воспоминаниях, главное, что хочется донести до них через десятилетия, — это ощущение системно растрачиваемой жизни, которое мы прячем от самих себя за той чепухой, которая, как мы делаем вид, имеет для нас значение. И поэтому, когда потомки станут (вдруг) перечитывать хотя бы и мои тексты, я попрошу их не воспринимать все написанное буквально.

Да, это может читаться драматично. Вот телеведущая Лена Летучая напала на популярное у либеральной интеллигенции кафе, и все спорят о том, кто прав в этом конфликте. Вот омерзительный медиагерой и выдающийся кинорежиссер Михалков потребовал закрыть музей бывшего российского президента, и все спорят, ждать ли от этой атаки нового закручивания гаек. Вот Навальный, оппозиционный лидер, лишенный права участвовать в выборах, заявил, что он хочет выдвигаться. Это наши первополосные темы, но это ведь те самые надои из старых «Известий», и когда-нибудь кому-нибудь придется задним числом переверстывать эти полосы, потому что конкретные обстоятельства не имеют значения, и краткий пересказ любого животрепещущего спора в 2016 году звучит совсем просто — «все было зря».

Вот что я хотел бы донести до потомков в первом послании, а дальше будут подробности.

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/118454

Иллюстрация: GettyImages
22.12.16
Продолжая писать письма потомкам, я хочу обратить их внимание на словосочетание «люди с хорошими лицами», которое можно встретить во многих текстах нашего времени. Есть риск, что неподготовленный потомок воспримет такое словосочетание буквально, то есть как комплимент, хотя на самом деле «люди с хорошими лицами» в наше время — это ругательство.

Должен сказать, что я даже надеюсь, что во времена потомков это будет нуждаться в пояснениях, потому что сама ситуация, когда «хорошие лица» — это что-то неприличное, кажется мне ненормальной. Что-то похожее в свое время случилось с уже, слава Богу, подзабытым словом «изряднопорядочные», которое тоже имело негативную окраску и подразумевало, что люди, называющие себя порядочными (изрядно — значит слишком, сверх меры), на самом деле непорядочны. Но по мере использования этого термина сарказм, как всегда бывает с часто повторяемыми шутками, постепенно отваливался, и в какой-то момент само употребление слова «изряднопорядочный» стало почти бесспорным маркером непорядочного человека — вероятно, это такая магия слов, когда слово оказывается сильнее людей. Первый пошутивший про «изряднопорядочных» понимал, что шутит, второй тоже, а сотый уже путался в контексте и мог решить, что если порядочных ругают, то, наверное, сейчас положено быть непорядочным, — и становился.

Потомки уже, наверное, знают, что стало с термином «люди с хорошими лицами», я еще нет, и я опасаюсь, что рано или поздно это ругательство станет буквальным, и в моду войдут плохие (злые, некрасивые, тупые, какие угодно) лица, и никому уже нельзя будет объяснить, в чем здесь была игра слов и почему в наше время люди с хорошими лицами стали объектом для критики и насмешек.

Однажды, много лет назад, к власти в России пришли люди, которых было принято называть демократами. Это было очень условное обозначение. На самом деле какого-то общего признака, который объединял бы всех этих людей, у них не было. Просто тогда считалось, что страна совершает переход от коммунистической диктатуры к демократии, и людей, которые шли на смену коммунистам, скорее, механически назвали демократами.

Когда они пришли к власти, оказалось, что власть для них значит много больше, чем даже они сами могли предположить, и что отказываться от нее во имя демократических процедур они не готовы. Поэтому слово «демократы» быстро сошло на нет, и ему был подобран более сдержанный синоним — «либералы», подразумевавший, в отличие от слова «демократы», прежде всего приверженность ценностям, а не процедуре.

Демократы переименовались в либералов, еще оставаясь у власти. Власть в это время, как всегда бывает, теряла популярность, и во власти при этом происходила постоянная ротация. Новые люди, занимавшие в ходе этой ротации разные высокие должности, предпочитали себя уже либералами не называть — это была то ли интуиция, то ли сознательная хитрость, чтобы привязать в общественном сознании всякие непопулярные вещи вроде экономических реформ именно к либералам, а не к власти вообще. Это сработало — в какой-то момент ротация привела к тому, что тех, кто называл себя либералами, во власти не осталось вообще, и некоторые из них, которые хотели продолжить заниматься политикой и не боялись называться либералами, стали уже оппозиционной политической силой.

Тем временем московская интеллигенция, бывшая до какого-то момента или аполитичной, или сдержанно-лояльной по отношению к власти, начала в ней постепенно разочаровываться. Причины разочарования у всех были разные, но само разочарование — общим, и постепенно в интеллигентной среде стало модным интересоваться всякими общественно-политическими безобразиями, ругать власть и даже ходить на митинги.

За несколько лет относительно небольшая социальная группа пережила взрывной рост политической активности — обычно у людей в такой ситуации обнаруживается потребность в собственной политической силе. Создавать свою никто не умел, поэтому новые недовольные естественным образом сблизились со старыми либералами, которые до того времени тихо прозябали на политической обочине. В Москве начался период массовой политической активности — вероятно, заведомо обреченный, потому что люди, увлекшиеся в то время политикой, не привыкли рисковать и не хотели всерьез чего-то добиваться. Власти удалось без особых потерь с помощью интриг, полицейской силы и, возможно, подкупа расправиться с протестным движением и подавить его, не оставив ему никаких шансов на будущее.

Политики-либералы отнеслись к этому спокойно и, кажется, даже с радостью; как человек, возвращающийся домой, вернулись на обочину политической жизни, а интеллигентные политические неофиты, напротив, поражение пережили тяжело и болезненно. Люди попроще в таком положении спиваются или кончают с собой, интеллигенция предпочитает рефлексировать и искать положительные стороны.

Самой доступной, лежащей на поверхности положительной стороной оказалось моральное превосходство — да, мы проиграли, да, нас унизили, но мы все равно лучше их. В разных вариантах эта формула звучала в то время очень часто, и «мы люди с хорошими лицами» — сейчас мы уже не вспомним идиота, где-то сказавшего это по тому же поводу, но, как и положено самому гротескному варианту, именно это выражение приобрело самую большую популярность в той среде, которая чувствовала себя в то время победившей. Хорошие лица — ха-ха, вы посмотрите на них, и каждый раз, когда проигравшие оказывались в какой-нибудь скандальной ситуации, победители с удовольствием вспоминали о хороших лицах. Участник митингов убил и расчленил жену — хорошие лица. Учитель спит с учениками — хорошие лица! В модном интеллигентском кафе нашли таракана — хорошие лица! Кто-то в фейсбуке ругается матом — хорошие лица!

Хорошие лица — это и интеллигенты, ни на что не претендующие, и либералы, которые, как считается, мечтают вернуть страну в те мрачные времена, когда они были у власти, и вообще все недовольные вплоть до националистов — принцип коллективной ответственности делает хорошим в плохом смысле любое лицо.

Чем печальнее общественно-политическая обстановка, тем проще общественно-политический дискурс, и место звонкого политического лозунга быстро занимает какая-нибудь идиотская дразнилка. В наше время такой дразнилкой стало «люди с хорошими лицами» — так стали называть и экзальтированных интеллигентов, и политиков, называющих себя либералами, и журналистов независимых СМИ, и просто критиков власти. Кто говорит «люди с хорошими лицами», тот имеет в виду, что лица на самом деле плохие, ничем не лучше чиновничьих, и что никакого морального превосходства у тех, кто против власти, на самом деле нет — они такие же или даже хуже.

Дразнилки всегда очень живучи, и я слабо верю, что когда-нибудь выражение «люди с хорошими лицами» вернет себе буквальный смысл, но очень этого хочу. Не то чтобы у меня было какое-то особое чувство по отношению к моему собственному лицу, но, мне кажется, надо хотя бы стремиться, чтобы твое лицо было хорошим — умным, добрым, одухотворенным, каким угодно. Хорошее лицо — это хорошо, плохое лицо — это плохо. Когда хорошие слова становятся ругательством, это значит, что в жизни что-то перевернулось с ног на голову. Я надеюсь, потомки с этим разберутся и все исправят.

[Олег Кашин]

Самый несправедливый упрек в адрес Путина, какой только можно придумать, – это реабилитация Сталина, которую он якобы проводит. Каждый раз, когда в России открывается очередной бюст Сталина или когда в магазинах на полке с бестселлерами оказывается очередная книга со Сталиным на обложке, многие видят в этом проявление государственной политики, направленной на ревизию устоявшихся взглядов на историю и на возвеличивание самой зловещей фигуры нашего прошлого. И это тот случай, когда мне хочется встать на защиту Путина и сказать, что нет, это иллюзия, и что никакого Сталина он, конечно, не реабилитирует.

Если бы Путин хотел реабилитировать Сталина, он бы вел себя совсем иначе. Начал бы с нейтральных упоминаний о нем в своих речах, потом, не встретив сопротивления, стал бы упоминать о Сталине с симпатией, сравнивал бы его с собой, ссылался бы на его мудрость. Волгограду по просьбе ветеранов вернули бы имя военных времен – кто-нибудь, конечно, возмутился бы, но телевидение нашло бы слова, чтобы объяснить, что ГУЛАГ ГУЛАГом, но к Сталинграду это не относится, и что Волгоградской битвы не было, и что в Париже есть станция метро, и что британский король дарил Сталинграду меч, на котором так и написано – Сталинград. Потом бы Сталин появился в кино – не как усатое пугало, которого все боятся, а как противоречивый и мудрый правитель.

Сначала, видимо, тоже военных времен, склонившийся над картой, и только потом – из тридцатых, тоже противоречивый и мудрый, который приказывает расстрелять, а сам потом уснуть не может и мучается, заставляя зрителя сопереживать именно ему, а не расстрелянным. Лет десять должна была бы идти такая подготовка общественного мнения, и только потом поставили бы первый большой памятник. Сначала где-нибудь в нелюдном месте, на канале имени Москвы, где Сталин и Ленин когда-то создавали архитектурный ансамбль, а потом Сталина убрали, и ансамбль перекосило. Вот нашли бы искусствоведа, который бы объяснил, что Сталин на этих шлюзах нужен обязательно, посмотрите, как стало красиво и по-античному, и все бы подумали: ну да, когда этого требует художественный резон, тогда не страшно, да и вообще не страшно.

И второго Сталина открывали бы уже на какой-нибудь площади, а третьего открывать пришел бы Путин, который бы сказал, что да, фигура противоречивая, но в любом случае великая, и это наша история, из которой нельзя просто взять и вычеркнуть такое значительное имя. А дальше уже какой-нибудь юбилей, и реабилитированный Сталин превращается в именинника, и портреты повсюду, и футболки, включая детские, и улицы его имени, и новых памятников без счета, и какой-нибудь торт "Сталин", и водка "Сталин", как можно больше всего бытового и неполитического. "Это просто наша история, не бойтесь". Ничего фантастического в таком сценарии нет, и было бы желание, его давно бы уже реализовали, и свои последние выборы Путин бы выигрывал как законный наследник Сталина, почему бы и нет?

Но мы видим, что ничего такого не произошло. Бюсты в провинции – да, ставятся и иногда даже сносятся. Россыпи книг по магазинам – да, это тоже есть, конечно. Кино – наверное, есть и кино, хотя самый яркий кино-Сталин последних лет – это тот, которого Михалков макал лицом в торт в "Предстоянии", то есть совсем не реабилитация. Есть ответственный за Сталина чиновник не очень высокого ранга – министр культуры Мединский, которому разрешено или даже поручено быть главным государственным сталинистом. Есть Проханов, который выступает по телевизору и тоже имеет право на сталинистское амплуа. Есть какие-то люди, выступающие по радио и восхищающиеся Сталиным. Но нет ни Сталинграда, ни открываемых официальными лицами больших памятников, и нет вообще ничего, что поощрялось бы с самого верха. Нет Путина-сталиниста – он в дискуссиях о Сталине вообще никак не участвует, для Путина Сталина нет, а с учетом сложившегося сейчас в России путиноцентризма это очень важно.

Сталин-2016 действительно очень вырос по сравнению даже со Сталиным-2000, не говоря уже о Сталине-1989. Но Сталин-2016 – это сугубо нишевый Сталин, не пригодный для массового использования, ориентированный прежде всего на ограниченный круг поклонников, но еще (и, возможно, это важнее) предназначенный, чтобы быть раздражителем для более широкого круга тех, кто Сталина не примет никогда.

Это совсем не реабилитация. Сталин не реабилитирован и не будет реабилитирован, он вытащен на свет и аранжирован именно таким образом, чтобы быть очередным источником общественного раскола. Он инструмент, который нужен не для того, чтобы сооружать с его помощью фундамент национального мифа, а для того, чтобы национального мифа никогда не было и чтобы общество жило, понимая, что оно всегда будет расколотым. Потому что всегда будут какие-то энтузиасты, готовые поставить золоченый бюст, и энтузиасты, готовые облить его краской или сломать.

Путину нужен именно такой Сталин – недореабилитированный, чтобы вечное "недо" постоянно висело над обществом, не давая ему почувствовать себя полноценным. Страх реабилитации Сталина гораздо полезнее для власти, чем собственно его реабилитация. Именно незаконченность процесса дает Путину силу, чтобы те, кто чем-то недоволен, смотрели с опаской не в настоящее, а в прошлое, заботливо выставленное на всеобщее обозрение. Путину нужна несложившаяся история, невозможный консенсус, незакопанный Сталин. Чтобы вместо народа существовало сразу много переполненных взаимной неприязнью групп, каждая из которых растоптала бы другую, если бы не Путин.

Реабилитация Сталина – самый несправедливый упрек в адрес Путина. На самом деле все намного хуже, чем если бы это была реабилитация.

Автор– журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/118062
14.12.16

Фото: Stefan Wermuth/REUTERS

Редакция «Сноба» попросила написать несколько писем в будущее — не очень далекое, лет на двадцать вперед, чтобы, допустим, мой сын, когда ему станет интересно, смог бы понять, чем жил я и мои современники в середине 2010-х. В свое время я даже пробовал что-то писать о капсулах времени, о советской моде замуровывать послания потомкам во всякие фундаменты и постаменты. Это всегда что-то жалкое и нелепое — советские комсомольцы комсомольцам 2017 года обычно писали, что завидуют им, живущим в коммунизме, а в наше время (логично, что и в наше время вернулась мода на эти капсулы) уже никто никому не завидует, а наоборот, чаще хвастаются: что-нибудь вроде «этот физкультурно-оздоровительный комплекс заложен в год 70-летия Великой Победы» — потомки обзавидуются, конечно.

Самое приличное в этом жанре — гулаговские капсулы времени, когда строители театра в Нижнем Тагиле или водонапорной башни в Инте просят потомков вспомнить о них и о том, что «этот театр построен не силами комсомольских бригад, как потом будут утверждать летописи, а создан на крови и костях заключенных — рабов XX столетия».
РЕКЛАМА
inRead invented by Teads

Но тайные записки — это другое, а мы говорим именно о публичных посланиях, главный дефект которых, мне кажется, состоит в том, что их авторы привыкли исходить из своего представления об обозримом будущем и о произошедшем в нем, будь то построенный коммунизм или сохраненная путинская победоцентричность истории, и именно поэтому получается какая-то чепуха, которую неловко читать.

Если бы я был потомком, ждущим писем из прошлого, мне бы, наверное, было неинтересно читать, чего их авторы ждут от меня, а вот узнать, что они считали важным и что, как они предполагали, должно было дожить до моего времени, — вот об этом бы я почитал.

Есть вещи, с которыми можно свериться в первоисточнике, а есть то, что уходит, не оставив никакого следа. В моей жизни был короткий период, когда я работал в газете «Известия», еще в ее старом, брежневском здании на Пушкинской, и там меня завораживали развешанные по коридору первые полосы разных лет — это стандартная мировая традиция, во всех редакциях это любят, особенно на Западе, но только в «Известиях» в нулевые я видел фальшивые, сфабрикованные старые первые полосы, в которых газета 1980 года открывается портретом сосланного Сахарова, а газета 1968 года — зловещим танком на Вацлавской площади. Понятно, что люди хотели как лучше, и понятно, что писать историю по настоящим первым полосам, на которых надои и намолоты, а вовсе не Сахаров и не танки, нельзя, но и верстать историю задним числом тоже некрасиво. Можно предположить, что альтернативу надоям могут составить дневники и письма, но это, по-моему, тоже чепуха — рубрика «Фейсбука» «В этот день» тем и хороша, что она наглядно показывает, до какой степени не имеет значения то, что кажется важным людям именно в этот конкретный момент времени. И вот я в своих письмах хочу этого как-то избежать.

Не будучи уверенным в том, что я вообще могу быть интересен потомкам, я начну с пояснения по поводу того, кто я такой и чем занимаюсь. Я много лет работал журналистом, и по инерции меня до сих пор везде представляют как журналиста, но это не совсем так, я уже давно нигде не работаю, и если уж точно формулировать род моих занятий, то я занимаюсь политической публицистикой. Это такой старинный окололитературный жанр, но сейчас в России он существует в таком, наверное, загробном состоянии, когда любое слово, сказанное о власти или о борьбе за нее, оказывается неживым. Вероятно, когда-то это было политтехнологией — люди, которые у власти сейчас, хотели разнести политику и жизнь, чтобы никто не вмешивался в их дела. Но что получилось в результате: жизнь ушла сначала из власти, а потом и из самой жизни, и если писать о политике, то можно только воспроизводить ничего не значащие слова (неважно, «за» или «против»), выступая скорее резонером или копирайтером, а не самостоятельной единицей. Можно ли это как-то преодолеть? Я надеюсь, что да, и если перестану надеяться, то, наверное, просто не смогу ни о чем писать, а единственным доступным мне источником этой надежды остаются сильные личные чувства, которые я, может быть, уже нарочно и искусственно поддерживаю в себе по отношению и к государству, и к тем людям, с которыми приходится сосуществовать в том пространстве, в котором государству принято оппонировать. Но даже с учетом переводимых в личный регистр совсем не личных вещей я прекрасно понимаю, что и я, и все остальные пишущие сегодня о власти люди просто впустую перемалываем воздух, и чем мощнее наши технические возможности, тем более жутко это выглядит.

Гигантская турбина, работающая впустую, пугает сильнее, чем игрушечная мельничка. Я не знаю, будет ли понятен потомкам этот образ, и скажу открытым текстом: какими бы ни были их позднейшие впечатления о нашем времени, основанные пускай и на наших собственных воспоминаниях, главное, что хочется донести до них через десятилетия, — это ощущение системно растрачиваемой жизни, которое мы прячем от самих себя за той чепухой, которая, как мы делаем вид, имеет для нас значение. И поэтому, когда потомки станут (вдруг) перечитывать хотя бы и мои тексты, я попрошу их не воспринимать все написанное буквально.

Да, это может читаться драматично. Вот телеведущая Лена Летучая напала на популярное у либеральной интеллигенции кафе, и все спорят о том, кто прав в этом конфликте. Вот омерзительный медиагерой и выдающийся кинорежиссер Михалков потребовал закрыть музей бывшего российского президента, и все спорят, ждать ли от этой атаки нового закручивания гаек. Вот Навальный, оппозиционный лидер, лишенный права участвовать в выборах, заявил, что он хочет выдвигаться. Это наши первополосные темы, но это ведь те самые надои из старых «Известий», и когда-нибудь кому-нибудь придется задним числом переверстывать эти полосы, потому что конкретные обстоятельства не имеют значения, и краткий пересказ любого животрепещущего спора в 2016 году звучит совсем просто — «все было зря».

Вот что я хотел бы донести до потомков в первом послании, а дальше будут подробности.

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/118454
22.12.16

Иллюстрация: GettyImages

Продолжая писать письма потомкам, я хочу обратить их внимание на словосочетание «люди с хорошими лицами», которое можно встретить во многих текстах нашего времени. Есть риск, что неподготовленный потомок воспримет такое словосочетание буквально, то есть как комплимент, хотя на самом деле «люди с хорошими лицами» в наше время — это ругательство.

Должен сказать, что я даже надеюсь, что во времена потомков это будет нуждаться в пояснениях, потому что сама ситуация, когда «хорошие лица» — это что-то неприличное, кажется мне ненормальной. Что-то похожее в свое время случилось с уже, слава Богу, подзабытым словом «изряднопорядочные», которое тоже имело негативную окраску и подразумевало, что люди, называющие себя порядочными (изрядно — значит слишком, сверх меры), на самом деле непорядочны. Но по мере использования этого термина сарказм, как всегда бывает с часто повторяемыми шутками, постепенно отваливался, и в какой-то момент само употребление слова «изряднопорядочный» стало почти бесспорным маркером непорядочного человека — вероятно, это такая магия слов, когда слово оказывается сильнее людей. Первый пошутивший про «изряднопорядочных» понимал, что шутит, второй тоже, а сотый уже путался в контексте и мог решить, что если порядочных ругают, то, наверное, сейчас положено быть непорядочным, — и становился.

Потомки уже, наверное, знают, что стало с термином «люди с хорошими лицами», я еще нет, и я опасаюсь, что рано или поздно это ругательство станет буквальным, и в моду войдут плохие (злые, некрасивые, тупые, какие угодно) лица, и никому уже нельзя будет объяснить, в чем здесь была игра слов и почему в наше время люди с хорошими лицами стали объектом для критики и насмешек.

Однажды, много лет назад, к власти в России пришли люди, которых было принято называть демократами. Это было очень условное обозначение. На самом деле какого-то общего признака, который объединял бы всех этих людей, у них не было. Просто тогда считалось, что страна совершает переход от коммунистической диктатуры к демократии, и людей, которые шли на смену коммунистам, скорее, механически назвали демократами.

Когда они пришли к власти, оказалось, что власть для них значит много больше, чем даже они сами могли предположить, и что отказываться от нее во имя демократических процедур они не готовы. Поэтому слово «демократы» быстро сошло на нет, и ему был подобран более сдержанный синоним — «либералы», подразумевавший, в отличие от слова «демократы», прежде всего приверженность ценностям, а не процедуре.

Демократы переименовались в либералов, еще оставаясь у власти. Власть в это время, как всегда бывает, теряла популярность, и во власти при этом происходила постоянная ротация. Новые люди, занимавшие в ходе этой ротации разные высокие должности, предпочитали себя уже либералами не называть — это была то ли интуиция, то ли сознательная хитрость, чтобы привязать в общественном сознании всякие непопулярные вещи вроде экономических реформ именно к либералам, а не к власти вообще. Это сработало — в какой-то момент ротация привела к тому, что тех, кто называл себя либералами, во власти не осталось вообще, и некоторые из них, которые хотели продолжить заниматься политикой и не боялись называться либералами, стали уже оппозиционной политической силой.

Тем временем московская интеллигенция, бывшая до какого-то момента или аполитичной, или сдержанно-лояльной по отношению к власти, начала в ней постепенно разочаровываться. Причины разочарования у всех были разные, но само разочарование — общим, и постепенно в интеллигентной среде стало модным интересоваться всякими общественно-политическими безобразиями, ругать власть и даже ходить на митинги.

За несколько лет относительно небольшая социальная группа пережила взрывной рост политической активности — обычно у людей в такой ситуации обнаруживается потребность в собственной политической силе. Создавать свою никто не умел, поэтому новые недовольные естественным образом сблизились со старыми либералами, которые до того времени тихо прозябали на политической обочине. В Москве начался период массовой политической активности — вероятно, заведомо обреченный, потому что люди, увлекшиеся в то время политикой, не привыкли рисковать и не хотели всерьез чего-то добиваться. Власти удалось без особых потерь с помощью интриг, полицейской силы и, возможно, подкупа расправиться с протестным движением и подавить его, не оставив ему никаких шансов на будущее.

Политики-либералы отнеслись к этому спокойно и, кажется, даже с радостью; как человек, возвращающийся домой, вернулись на обочину политической жизни, а интеллигентные политические неофиты, напротив, поражение пережили тяжело и болезненно. Люди попроще в таком положении спиваются или кончают с собой, интеллигенция предпочитает рефлексировать и искать положительные стороны.

Самой доступной, лежащей на поверхности положительной стороной оказалось моральное превосходство — да, мы проиграли, да, нас унизили, но мы все равно лучше их. В разных вариантах эта формула звучала в то время очень часто, и «мы люди с хорошими лицами» — сейчас мы уже не вспомним идиота, где-то сказавшего это по тому же поводу, но, как и положено самому гротескному варианту, именно это выражение приобрело самую большую популярность в той среде, которая чувствовала себя в то время победившей. Хорошие лица — ха-ха, вы посмотрите на них, и каждый раз, когда проигравшие оказывались в какой-нибудь скандальной ситуации, победители с удовольствием вспоминали о хороших лицах. Участник митингов убил и расчленил жену — хорошие лица. Учитель спит с учениками — хорошие лица! В модном интеллигентском кафе нашли таракана — хорошие лица! Кто-то в фейсбуке ругается матом — хорошие лица!

Хорошие лица — это и интеллигенты, ни на что не претендующие, и либералы, которые, как считается, мечтают вернуть страну в те мрачные времена, когда они были у власти, и вообще все недовольные вплоть до националистов — принцип коллективной ответственности делает хорошим в плохом смысле любое лицо.

Чем печальнее общественно-политическая обстановка, тем проще общественно-политический дискурс, и место звонкого политического лозунга быстро занимает какая-нибудь идиотская дразнилка. В наше время такой дразнилкой стало «люди с хорошими лицами» — так стали называть и экзальтированных интеллигентов, и политиков, называющих себя либералами, и журналистов независимых СМИ, и просто критиков власти. Кто говорит «люди с хорошими лицами», тот имеет в виду, что лица на самом деле плохие, ничем не лучше чиновничьих, и что никакого морального превосходства у тех, кто против власти, на самом деле нет — они такие же или даже хуже.

Дразнилки всегда очень живучи, и я слабо верю, что когда-нибудь выражение «люди с хорошими лицами» вернет себе буквальный смысл, но очень этого хочу. Не то чтобы у меня было какое-то особое чувство по отношению к моему собственному лицу, но, мне кажется, надо хотя бы стремиться, чтобы твое лицо было хорошим — умным, добрым, одухотворенным, каким угодно. Хорошее лицо — это хорошо, плохое лицо — это плохо. Когда хорошие слова становятся ругательством, это значит, что в жизни что-то перевернулось с ног на голову. Я надеюсь, потомки с этим разберутся и все исправят.

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/118768
28.12.16

Иллюстрация: РИА Новости

Продолжая писать письма потомкам, я догадываюсь, что и язык, на котором мы говорим сейчас, не всегда будет им понятен, и дело даже не в словах, которые у нас было принято помечать в скобочках — (устар.). Когда слова устаревают, это не страшно, гораздо хуже, когда слова значат не то, чего от них ждешь. Прежде всего хочу предупредить потомков, что если они встретят в письменных источниках о нашем времени слово «суд» или слово «полиция», то не нужно воспринимать эти слова буквально. То есть я надеюсь, что у людей в России будущего будет и суд, и полиция, но у нас этих вещей нет, от них осталось только слово, которое, Бог даст, еще пригодится потомкам. А пока оно существует, будучи привязанным к каким-то другим вещам, свойственным нашему времени.

Судом у нас называют политическую структуру, которая фиксирует решения, принимаемые властью. Можно было бы уточнить, что речь идет об исполнительной власти, но это тоже ничего не значащая условность — эпитеты, добавляемые к слову «власть» и намекающие на принцип разделения властей, у нас тоже зачем-то сохраняются как филологический факт, но это совсем пустая бессмысленность: власть у нас не бывает исполнительной или законодательной, у нас есть просто власть (иногда еще используют слово «вертикаль»), и есть подчиненные ей атавистические структуры, которые сохраняются то ли для красоты, то ли из сентиментальных соображений, то ли просто власть поленилась упразднять их формально. Например, парламент — его у нас тоже на самом деле нет, вместо него есть собрание высокооплачиваемых артистов-статистов, которые делают вид, что они принимают законы, хотя законы пишут и приносят им другие люди (собственно, власть).

С судами так же. У нас очень часто бывает, что при рассмотрении какого-нибудь резонансного дела, когда люди в зале суда, затаив дыхание, ждут, чтобы судья закончил читать приговор, какое-нибудь информационное агентство уже выдает на ленту новость, что такой-то получил три года колонии общего режима. Все сначала смеются: действительно, забавная ошибка, выпускающий нажал не на ту кнопочку, опубликовал черновик, поторопился. Но судья дочитывает свой текст, и оказывается, что выпускающий, может быть, и поторопился, но не ошибся, просто знал заранее о приговоре. Я не уверен, что наемников в мантиях, работа которых состоит в выразительном чтении сочиненных за них приговоров, корректно называть судьями. И когда потомки, читая что-нибудь о несправедливостях, случавшихся в наше время, будут удивляться, почему жертва несправедливости не стала обращаться в суд, я хочу, чтобы они имели в виду: судов у нас нет и обращаться некуда.

То же самое и с полицией. Это слово у нас, конечно, есть, но именно слово. Как-то так вышло, что этим словом у нас называют сообщество вооруженных людей, этаких пиратов, которые за неимением доступного океана бороздят в поисках добычи наши сухопутные просторы, по своему устройству действительно больше похожие на огромный океан, чем на обжитую людьми территорию. Их корабли замаскированы под полицейские участки, и что творится в их трюмах, никто толком не знает. Иногда до нас доходят сюжеты типа «в отделении полиции повесился безрукий инвалид» или «полицейские изнасиловали задержанного бутылкой от шампанского» — можно предположить, что там происходит что-то страшное и в любом случае не похожее на ту полицейскую практику, о которой пишут в старых детективных романах.

Я не уверен, что потомкам будет понятно именно такое описание: мой опыт свидетельствует, что даже наши современники-иностранцы реагируют на слово «полиция» именно так, как должен реагировать законопослушный обыватель из страны, в которой полиция есть. Мне ни разу не удавалось объяснить иностранцам, в чем феномен так называемых партизан, которые у нас на Дальнем Востоке взялись мстить полицейским, которые их пытали и грабили — иностранец обычно отвечает, что человек, который стреляет в полицейского, всегда преступник, а если говорить о проблеме полицейского насилия, то она есть в разных странах, и были даже случаи, когда в Америке люди выходили протестовать на улицы, когда полицейский убил кого-то не того. А уж если речь заходит о разгоне демонстраций, то там-то и вообще жалеть некого: в уличном столкновении полиция права всегда. Но здесь действительно ключевое слово «полиция»; может быть, когда-нибудь будет придуман другой термин, которым станет принято называть наших сухопутных пиратов.

Похожая проблема была лет за сорок до моего рождения, когда немцы оккупировали часть России, и на этой территории учредили свою полицию, в которую привлекали для службы местное население. С точки зрения центральной власти служба в такой полиции, разумеется, считалась преступлением, и после войны бывших полицейских, как и многих других людей, судили и сажали в тюрьмы, и чтобы это не звучало совсем абсурдно: «Его посадили за то, что он был полицейским», — придумали такую интересную языковую норму. Слово «полицейский» просто не стали переводить на русский, и в язык вошло слово «полицай», очень быстро ставшее однозначным ругательством, дожившим даже до нашего времени.

Сейчас, наверное, так не выйдет: у нынешней нашей «полиции» нет немецкого или какого-то еще первоисточника, но что-нибудь, я думаю, придумать удастся, тем более что в самом слове «полиция» ничего неприличного нет.

Конечно, я не знаю, какими будут потомки, до которых дойдет мое письмо, и какой будет страна, где им придется жить, но я хочу, чтобы они в любом случае понимали, что Россия начала XXI века была необычной страной, люди в которой как-то умели жить без суда, без полиции, без парламента, без других государственных институтов. Это был огромный необитаемый остров, на который поместили сто с лишним миллионов жертв кораблекрушения и еще миллион или больше пиратов, и они научились как-то сосуществовать — да, наверное, дичали, но мне почему-то кажется, что могло быть и хуже: могли бы начать есть друг друга, могли бы убивать, могли бы построить какую-нибудь жуткую дикарскую иерархию с самыми чудовищными обрядами и правилами, но пока ничего этого нет, и я надеюсь, что и в будущем не будет. Жизнь на острове уже приняла какие-то формы: пираты иногда кого-то грабят или травят боярышником, или еще что-нибудь придумывают, но полное порабощение в любом случае невозможно. Пиратов гораздо меньше, чем остальных, и они, мне кажется, обречены — рано или поздно пиратов получится прогнать, и они снимутся с острова и оставят людей в покое. А что будет с островом — в старой книге я читал, что человек, оказавшийся на необитаемом острове, способен на самые невероятные чудеса по обустройству жизни. Я думаю, эти чудеса ждут нас впереди.

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/119212

Иллюстрация: GettyImages

Продолжая писать письма потомкам, я с содроганием думаю о том, в каком виде предстанет перед ними наше настоящее; речь, конечно, не о роли в истории тех личностей, из которых сегодня состоит новостной поток, Бог бы с ними. Меня беспокоят как раз те слова, которые останутся от нас, и, откровенно говоря, каким бы тщеславным я ни был, я предпочел бы забвение превратному толкованию, которое кажется мне неизбежным.

Казалось бы, что может быть проще — возьми все тексты хоть Кашина, хоть Ксении Собчак, хоть Просвирнина, чьи угодно, читай их подряд, и перед тобой предстанет картина русской общественной мысли десятых годов двадцать первого века; но ведь нет, ничего не выйдет. Тексты надо будет расставить «в зависимости от», то есть, прежде чем читать их, надо будет решить, кто точка отсчета, а кто фон, кто чей современник, а кто наоборот, осчастливил нас своим присутствием где-то рядом с нами. И у меня есть подозрение, что уже на этой стадии с потомками, читающими нас, приключится такой беспрецедентный, не имеющий аналогов в нашем прошлом, сбой, результатом которого станет перевернутая и перепутанная картина того мира, в котором живем мы.

Мы были первым в истории поколением публичных дневников и публичных переписок. Сейчас, в наше время, в это любят играть журналисты, переупаковывающие дневники и переписки прошлого в привычный нам формат социальных сетей. Игра многим кажется забавной, но на самом деле она отвратительна именно потому, что ее правила принципиально противоречат тем правилам, по которым играли авторы старых текстов. Они писали свои дневники, не читая при этом чужих, и писали письма друг другу, не имея в виду, что за их перепиской следит кто-то четвертый помимо почтового цензора. У нас все наоборот: свои записки мы немедленно делаем достоянием широчайшего круга читателей и сами постоянно наблюдаем за тем, что пишут остальные. Тот контекст, который до нас без особых хлопот умели восстанавливать историки и исследователи, в нашем случае не нуждается в восстановлении, он весь на виду, и это производит впечатление максимальной открытости, доступности и прозрачности, но это мнимая прозрачность и мнимая открытость. Первое, на что стоит делать поправку, — то, что я назову новой неискренностью; разумеется, писание в стол отличается от писания в социальную сеть прежде всего тем, что всякий автор, сам того не желая, начинает иметь в виду, какими глазами прочитает его тот или иной его знакомый, и другой знакомый, и еще десяток незнакомых. Соблазн нарисоваться и сделаться чуть лучше, чем ты есть, если не непобедим, то, по крайней мере, труднопреодолеваем. Но это полбеды, гораздо печальнее другое. Я не знаю, как это правильно описать, но представьте себе, что вы сидите на вершине самой высокой горы, над вами только облака, и под вами тоже облака, и где-то внизу, совсем далеко, другие вершины — вторая по высоте, третья, четвертая и так далее. Такое представить несложно. Представьте теперь, что те вершины, которые вы видите далеко внизу, только вам кажутся ниже, чем ваша, при этом на каждой вершине сидит какой-нибудь другой человек, и ему тоже кажется, что его вершина самая высокая, и каждый человек на каждой вершине исходит из того, что он находится выше всех. Тысячи вершин, каждая из которых выше остальных, — это было бы утопией о равенстве, если бы это не было иллюзией. Но это иллюзия, и мы все ею живем, глядя на всех остальных с позиции именно своего абсолютного морального превосходства, правоты, опыта и всего прочего. И получается совсем не равенство, а социальная шизофрения. Участниками любого спора оказываются те, кто всегда прав. Один говорит, что дважды два пять, другой — что три, и правы при этом оба. Пускай даже у кого-то дважды два будет четыре (не знаю, нуждаются ли потомки в уточнении, что именно так оно и есть — четыре, не больше и не меньше), но и он окажется правым и неправым ровно в той же степени, что и все остальные участники спора, он объективно ничем не лучше и не правее их.

Безусловная уверенность в собственной правоте обеспечивает презумпцию неправоты остальных. Представьте, каково это — жить, понимая, что все остальные всегда неправы. У нас есть целая культура, мифологизировавшая какое-то (возможно, никогда не существовавшее) общероссийское большинство, и многие считают хорошим тоном отстраиваться прежде всего от этого, гарантированно заблуждающегося большинства. В упрощенном представлении о другом ничего нового, конечно, нет, просто наше время дает невероятные по сравнению с любым прошлым возможности по демонизации этого другого — с вершины действительно плохо видно, что там происходит внизу, и потому нетрудно нафантазировать вообще все что угодно. Встречая в наших текстах слова «либералы», или «патриоты», или «леваки», или даже (это пока скорее ругательство, значащее примерно то же, что «патриоты») «вата», важно понимать, что речь идет не о настоящих либералах, патриотах или леваках, а именно о других — о тех, кто не похож на нас, о тех, чьи повадки и нравы кажутся нам чудовищными и кого даже в принципе можно и нужно исключить из людей вообще. Возможно, когда-нибудь это станет причиной для настоящей войны или геноцида, и то, что мы живем относительно мирно, кажется мне инерцией предыдущих периодов, когда монополия на производство образа другого была или только у государства, или у государства и еще нескольких центров влияния числом не более десятка. Сейчас этих центров миллионы, и рисков невиртуального конфликта тоже во много раз больше — не могу поверить, что риски так навсегда и останутся рисками, что-то нехорошее должно случиться, но тут уж потомкам виднее.

Я пишу это письмо в те дни, когда разваливается созданная много лет назад влиятельная литературная организация. Накануне мы с несколькими знакомыми и бывшими знакомыми спорили о том, кто на самом деле начал войну на Украине. А за несколько дней до этого несколько популярных политологов (в России в наше время бывают популярные политологи!) спорили о корректности термина «гибридный режим». Спорить может кто угодно и о чем угодно, архитектура спора остается неизменной: каждый его участник смотрит на остальных с недосягаемой вершины. Если спорят двое, то это две одинаково недосягаемые вершины, если пятеро — то пять, и так далее, но это не вершины одинаковой высоты, каждая из них подразумевает свою единственность, и от этого действительно веет таким безумием, что уже вообще не имеет значения, что там с гибридными режимами (сам я не знаю, что это такое, и подозреваю, что какое-то шарлатанство), с украинской войной или с писательской организацией. Читая написанное нами, нужно иметь в виду, что каждое слово в наших текстах подразумевает, что оно произносится с недосягаемой вершины, и именно поэтому значение наших слов совсем не таково, каким мы бы хотели его видеть, и каким его могут увидеть потомки.

Недавно в Якутии местный умелец построил огромного петуха из навоза — в новогодние дни такая новость имела огромный успех, все ее обсуждали, смеялись над этим петухом. Мы болтали с моим старым товарищем, и разговор сам собой уперся в этого петуха; мы стали обсуждать наших знакомых, которые в последнее время, не выдержав всех соблазнов и трудностей, сами превратились в петухов из говна, и таких знакомых у нас набралось довольно много. А ведь нужно добавить еще и нас двоих — мы ведь тоже для кого-то петухи из говна. Так вот это и есть ключ к общественной дискуссии России десятых: в ней все исходят из того, что все остальные — петухи из говна. Нам кажется, что вокруг нет людей, только они. Я надеюсь, потомки избавятся от этой иллюзии, но пусть они знают, что мы-то именно ею и живем.