*896. Закон бесконечности: почему все «приличные люди» никогда не отвернутся от Путина

[Олег Кашин]

https://snob.ru/selected/entry/119212

Иллюстрация: GettyImages

Продолжая писать письма потомкам, я с содроганием думаю о том, в каком виде предстанет перед ними наше настоящее; речь, конечно, не о роли в истории тех личностей, из которых сегодня состоит новостной поток, Бог бы с ними. Меня беспокоят как раз те слова, которые останутся от нас, и, откровенно говоря, каким бы тщеславным я ни был, я предпочел бы забвение превратному толкованию, которое кажется мне неизбежным.

Казалось бы, что может быть проще — возьми все тексты хоть Кашина, хоть Ксении Собчак, хоть Просвирнина, чьи угодно, читай их подряд, и перед тобой предстанет картина русской общественной мысли десятых годов двадцать первого века; но ведь нет, ничего не выйдет. Тексты надо будет расставить «в зависимости от», то есть, прежде чем читать их, надо будет решить, кто точка отсчета, а кто фон, кто чей современник, а кто наоборот, осчастливил нас своим присутствием где-то рядом с нами. И у меня есть подозрение, что уже на этой стадии с потомками, читающими нас, приключится такой беспрецедентный, не имеющий аналогов в нашем прошлом, сбой, результатом которого станет перевернутая и перепутанная картина того мира, в котором живем мы.

Мы были первым в истории поколением публичных дневников и публичных переписок. Сейчас, в наше время, в это любят играть журналисты, переупаковывающие дневники и переписки прошлого в привычный нам формат социальных сетей. Игра многим кажется забавной, но на самом деле она отвратительна именно потому, что ее правила принципиально противоречат тем правилам, по которым играли авторы старых текстов. Они писали свои дневники, не читая при этом чужих, и писали письма друг другу, не имея в виду, что за их перепиской следит кто-то четвертый помимо почтового цензора. У нас все наоборот: свои записки мы немедленно делаем достоянием широчайшего круга читателей и сами постоянно наблюдаем за тем, что пишут остальные. Тот контекст, который до нас без особых хлопот умели восстанавливать историки и исследователи, в нашем случае не нуждается в восстановлении, он весь на виду, и это производит впечатление максимальной открытости, доступности и прозрачности, но это мнимая прозрачность и мнимая открытость. Первое, на что стоит делать поправку, — то, что я назову новой неискренностью; разумеется, писание в стол отличается от писания в социальную сеть прежде всего тем, что всякий автор, сам того не желая, начинает иметь в виду, какими глазами прочитает его тот или иной его знакомый, и другой знакомый, и еще десяток незнакомых. Соблазн нарисоваться и сделаться чуть лучше, чем ты есть, если не непобедим, то, по крайней мере, труднопреодолеваем. Но это полбеды, гораздо печальнее другое. Я не знаю, как это правильно описать, но представьте себе, что вы сидите на вершине самой высокой горы, над вами только облака, и под вами тоже облака, и где-то внизу, совсем далеко, другие вершины — вторая по высоте, третья, четвертая и так далее. Такое представить несложно. Представьте теперь, что те вершины, которые вы видите далеко внизу, только вам кажутся ниже, чем ваша, при этом на каждой вершине сидит какой-нибудь другой человек, и ему тоже кажется, что его вершина самая высокая, и каждый человек на каждой вершине исходит из того, что он находится выше всех. Тысячи вершин, каждая из которых выше остальных, — это было бы утопией о равенстве, если бы это не было иллюзией. Но это иллюзия, и мы все ею живем, глядя на всех остальных с позиции именно своего абсолютного морального превосходства, правоты, опыта и всего прочего. И получается совсем не равенство, а социальная шизофрения. Участниками любого спора оказываются те, кто всегда прав. Один говорит, что дважды два пять, другой — что три, и правы при этом оба. Пускай даже у кого-то дважды два будет четыре (не знаю, нуждаются ли потомки в уточнении, что именно так оно и есть — четыре, не больше и не меньше), но и он окажется правым и неправым ровно в той же степени, что и все остальные участники спора, он объективно ничем не лучше и не правее их.

Безусловная уверенность в собственной правоте обеспечивает презумпцию неправоты остальных. Представьте, каково это — жить, понимая, что все остальные всегда неправы. У нас есть целая культура, мифологизировавшая какое-то (возможно, никогда не существовавшее) общероссийское большинство, и многие считают хорошим тоном отстраиваться прежде всего от этого, гарантированно заблуждающегося большинства. В упрощенном представлении о другом ничего нового, конечно, нет, просто наше время дает невероятные по сравнению с любым прошлым возможности по демонизации этого другого — с вершины действительно плохо видно, что там происходит внизу, и потому нетрудно нафантазировать вообще все что угодно. Встречая в наших текстах слова «либералы», или «патриоты», или «леваки», или даже (это пока скорее ругательство, значащее примерно то же, что «патриоты») «вата», важно понимать, что речь идет не о настоящих либералах, патриотах или леваках, а именно о других — о тех, кто не похож на нас, о тех, чьи повадки и нравы кажутся нам чудовищными и кого даже в принципе можно и нужно исключить из людей вообще. Возможно, когда-нибудь это станет причиной для настоящей войны или геноцида, и то, что мы живем относительно мирно, кажется мне инерцией предыдущих периодов, когда монополия на производство образа другого была или только у государства, или у государства и еще нескольких центров влияния числом не более десятка. Сейчас этих центров миллионы, и рисков невиртуального конфликта тоже во много раз больше — не могу поверить, что риски так навсегда и останутся рисками, что-то нехорошее должно случиться, но тут уж потомкам виднее.

Я пишу это письмо в те дни, когда разваливается созданная много лет назад влиятельная литературная организация. Накануне мы с несколькими знакомыми и бывшими знакомыми спорили о том, кто на самом деле начал войну на Украине. А за несколько дней до этого несколько популярных политологов (в России в наше время бывают популярные политологи!) спорили о корректности термина «гибридный режим». Спорить может кто угодно и о чем угодно, архитектура спора остается неизменной: каждый его участник смотрит на остальных с недосягаемой вершины. Если спорят двое, то это две одинаково недосягаемые вершины, если пятеро — то пять, и так далее, но это не вершины одинаковой высоты, каждая из них подразумевает свою единственность, и от этого действительно веет таким безумием, что уже вообще не имеет значения, что там с гибридными режимами (сам я не знаю, что это такое, и подозреваю, что какое-то шарлатанство), с украинской войной или с писательской организацией. Читая написанное нами, нужно иметь в виду, что каждое слово в наших текстах подразумевает, что оно произносится с недосягаемой вершины, и именно поэтому значение наших слов совсем не таково, каким мы бы хотели его видеть, и каким его могут увидеть потомки.

Недавно в Якутии местный умелец построил огромного петуха из навоза — в новогодние дни такая новость имела огромный успех, все ее обсуждали, смеялись над этим петухом. Мы болтали с моим старым товарищем, и разговор сам собой уперся в этого петуха; мы стали обсуждать наших знакомых, которые в последнее время, не выдержав всех соблазнов и трудностей, сами превратились в петухов из говна, и таких знакомых у нас набралось довольно много. А ведь нужно добавить еще и нас двоих — мы ведь тоже для кого-то петухи из говна. Так вот это и есть ключ к общественной дискуссии России десятых: в ней все исходят из того, что все остальные — петухи из говна. Нам кажется, что вокруг нет людей, только они. Я надеюсь, потомки избавятся от этой иллюзии, но пусть они знают, что мы-то именно ею и живем.

[Олег Кашин]

Алексей Цветков / Cергей Шаргунов / Все
Наши колумнисты
Олег Кашин

Забрать себе
https://snob.ru/selected/entry/119475
18.01.17

Фото: Gleb Garanich/REUTERS

Продолжая писать письма потомкам, я хочу поговорить с ними о войне. В старых капсулах времени это было таким штампом — высказываться в том духе, что вы, уважаемые потомки, наверное, уже вообще не знаете, что такое война. Еще недавно такое представление о будущем могло показаться наивным, а сейчас кажется справедливым — да, скорее всего, потомки действительно не будут знать, что такое война, мы ведь тоже уже не знаем — прощание с войной произошло на наших глазах.

Это было очень странное прощание, прощание без прощания, такое мошенническое — когда перрон перегорожен ярмарочным балаганом, на сцене которого кто-то поет и пляшет, а вокруг стоит толпа, и мы тоже в этой толпе, и не видим за балаганом, что поезд, который нам нужен — ушел, а заодно и в карманах у нас кто-то порылся и забрал бумажник.

Балаган, которым отвлекали нас, был тематический. Он посвящен Второй мировой войне и участию в ней Советского Союза — именно этот исторический опыт уже в наше время, то есть спустя шестьдесят и семьдесят лет после этой войны, был абсолютизирован и возведен во что-то вроде гражданской религии. Слово «война» у нас можно произносить без эпитетов, и так ясно, что войной можно называть одну единственную войну — ту, в которой кто-то, размахивая пистолетом, ведет бойцов в атаку, ястребок со звездой таранит черный мессершмитт, над какими-то развалинами водружается красное знамя, а в Ливадийском дворце трое мировых лидеров — усатый, толстый и парализованный — делят между собой Европу. Это наш эталон войны, другого нет, и, видимо, в этом и ловушка — мессершмитты давно над нами не летают, в атаку никто никого не ведет, Европу в Ялте никто не делит, и, примеряя этот эталон на все, что может быть войной, мы обнаруживаем, что что-то не сходится, и успокаиваемся — значит, это не война.

Это тем парадоксальнее, что мои современники на самом деле пережили уже не одну войну. Те войны в последнее время принято называть локальными, но, мне кажется, и это выражение скоро уйдет из обихода, потому что у нас уже научились делать так, чтобы люди в тылу вообще не понимали, что идет война.

Я не знаю, как назвали этот эксперимент те, кто его придумал — забвение, стирание войны? Первая война, которую стерли — это, конечно, Чечня, про которую сейчас говорят, что там в конце прошлого и начале нашего века чеченский народ и российская армия совместными силами дали отпор международному терроризму, пытавшемуся через Кавказские горы принести в Россию ужас и разрушение. Я думаю, что в учебниках истории, по которым будут учиться люди спустя десятилетия после нас, формулировки будут еще туманнее, и период военной Чечни как-нибудь смешается с ее кадыровским периодом, возникнет путаница, и все сойдутся на том, что уже невозможно установить, как все было на самом деле, поэтому будут считать, что никакой войны не было вообще.

Но нет, она была — с линией фронта, двумя противостоящими армиями, рейдами в тыл, пленными и даже мирным договором, прервавшим эту войну на несколько лет. Воевали Россия и Чечня, воевала российская армия против чеченского народа, иллюзий по этому поводу у современников не было, и слово «чехи», которое, может быть, сохранится в каких-нибудь мемуарах и дневниках, значило совсем не «международные террористы» (и тем более не «коренные жители Чехии»).

В наше время популярна точка зрения, что победителем из той войны вышла Чечня, но мне будет жаль, если потомки примут эту фигуру речи за адекватное описание действительности. Нет, Чечня тогда не победила. Чеченское государство, против которого воевала Россия, погибло в той войне, взамен его создали новое — собственно, кадыровскую республику. Чеченский народ называть народом-победителем тоже не вполне корректно — я не знаю, что будет с ним дальше, но пока он производит впечатление порабощенного народа, живущего при достаточно жесткой диктатуре. У чеченского народа сейчас вечная весна в одиночной камере, и это, конечно, никакая не победа.

Я бы сказал так, что в той войне проиграла российская армия, но выиграло российское политическое руководство — оно добилось своих целей и установило в Чечне именно тот режим, который, будь его воля, оно распространило бы и на всю Россию — но, слава Богу, она еще слишком велика, чтобы стать одной большой кадыровской Чечней. Сегодня этой республикой в России принято пугать людей, и, мне кажется, в массовом страхе по ее поводу и состоит основной смысл ее существования, но важно понимать, что ценой нынешнего чеченского статуса как раз и стало признание войны недействительной. Теперь считается, что это была не война, а контртеррористическая операция, и, между прочим, этот же трюк спустя двадцать лет после начала чеченской войны повторили и украинцы, сразу же назвавшие свою войну за Донбасс антитеррористической операцией.

В украинской войне Россия тоже участвовала, но об этом тоже невозможно написать в учебнике истории — по всем формальным документам у нас в тот период было мирное время, а что какие-то частные лица, уволившись из армии или взяв отпуск, ехали добровольцами в Донбасс — это эпизод их частной жизни, а не национальной истории. Война в Грузии, о которой уже сейчас мало кто помнит, тоже называлась не войной, а операцией по принуждению к миру — то есть эдаким пацифистским мероприятием, к которому слово «война» вообще не подходит.

Сейчас, когда я пишу это письмо, российская армия воюет в Сирии, но и здесь слово «война» никуда не подошьешь — российский штаб в Сирии называется «центр по примирению сторон», сирийские города патрулирует российская полиция, пусть и военная, а в боях, насколько можно понять сейчас, участвуют те же частные лица, которые воевали на Украине (если потомки встретят в текстах нашего времени имя Вагнер, пусть не путают его с немецким композитором — это как раз кличка частного лица, командующего другими частными лицами на сирийской, а до того — на украинской войне).

Непроверенный пока слух — освобождение из тюрьмы российского офицера Сергея Аракчеева. С огромным трудом, с третьей попытки (первые две закончились оправдательными вердиктами присяжных) ему в свое время дали 15 лет за убийство. Это тоже свойство наших войн, которые по всем бумагам не войны — когда людей судят за войну по мирным статьям уголовного кодекса. В украинской войне похожая история была с Надеждой Савченко, которую потомки, возможно, могут знать как знаменитого украинского политика или даже президента Украины — в наше время ее судили за убийство, совершенное на войне, так, как будто это убийство случилось в мирной московской подворотне. Аракчеева обвиняли (не вполне убедительно) в убийстве трех мирных чеченцев, он вину отрицал, присяжные ему верили, но в то время Кадыров уже был влиятельным российским политиком, и он сказал, что присяжные неправы, и, как считается, именно поэтому Аракчеева в конце концов посадили. Сейчас говорят, что он досрочно вышел из тюрьмы и, во-первых, находится в безопасном месте за пределами России, а во-вторых — продолжает служить Отечеству.

Сложить два и два несложно, человека выпустили до срока и отправили воевать в Сирию. В эти годы у него было много защитников и сторонников, они добивались его освобождения, и вот оно произошло, но это не торжество справедливости, а торжество войны — так, по крайней мере, кажется сейчас. И еще один важный момент, характеризующий наше время — если завтра к нам выйдет адвокат Аракчеева, или кто-то из его родных, или тем более кто-то из официальных лиц и скажет, что про Сирию неправда и что Аракчеев просто отдыхает на каком-нибудь курорте, не желая никого видеть — по нашим меркам это будет стопроцентное доказательство, что на самом деле он в Сирии, потому что мы знаем, что по умолчанию любой комментарий такого рода будет ложью; мы видели вдов, доказывавших, что их мужья не погибли, а похороны выдумали журналисты, видели странных летчиков, дававших интервью со спины, знаем формулу «их там нет» и вообще много чего знаем.

Сейчас это модно называть «постправдой», но я надеюсь, что значение слова «ложь» будущие поколения не забудут, даже если забудут значение слова «война».

[Олег Кашин]

http://blog.newsru.com/article/25jan2017/immunitet
25 января 2017 г. время публикации: 16:31

Global Look Press

"Скандал с антисемитским высказыванием Петра Толстого интересен не столько как очередной повод продолжить дискуссию на тему "200 лет вместе" (так называлась книга Александра Солженицына о русских евреях, также вызвавшая много споров, вплоть до обвинений автора в разжигании межнациональной розни), сколько как наглядное свидетельство, скажем так, относительности тех норм и порядков, которые сложились в российском обществе в последние годы", - пишет журналист в колонке на сайте Deutsche Welle.

"Именно в последние годы - это тоже важное уточнение, потому что только в конце нулевых россияне, часто направляемые властью, начали учиться обижаться на недопустимые высказывания. Если сравнить нынешнюю Россию с Россией девяностых, то двадцать лет назад почти никаких правил в этом смысле не существовало, и то, что сейчас считается оскорблением чувств верующих или, например, ветеранов, совсем недавно было в России в порядке вещей.

Это можно назвать политкорректностью, но от западного оригинала она отличается тем, что прививается и культивируется сверху, часто встречая сопротивление, по крайней мере, части общества. Важными вехами на этом пути были подзабытые сейчас, но нашумевшие в свое время истории с выставкой "Осторожно, религия", закончившейся судебным процессом, или с шашлычной "Антисоветская", когда заведение общепита сначала было вынуждено избавиться от оскорбившей ветеранские организации вывески, а потом вообще тихо закрылось".

"Все сюжеты такого рода, каждый по-своему, прививают российскому обществу новую привычку осторожного высказывания. Теперь, выступая на публике, в СМИ или в соцсетях, каждому приходится лишний раз думать, не скажет ли он что-нибудь такое, что приведет к уголовному делу, нападению на улице или к извинениям перед Кадыровым".

"Случай Петра Толстого мог бы стать частью этого сюжета, если бы речь шла не о Петре Толстом, а о каком-нибудь провинциальном блогере, молодом журналисте или тем более оппозиционном активисте. Антисемитское высказывание могло бы стать отличным поводом для уголовного дела или для кампании травли, тем более что публичный антисемитизм в современной России - действительно маргинальная и редкая тема, и для полицейских борцов с экстремизмом это было бы такое приятное разнообразие: каждый день приходится ловить оскорбителей православия, а тут вдруг антисемит.

"...Петр Толстой, помимо положенной ему законом депутатской неприкосновенности, имеет еще один, неформальный иммунитет. Ему ничего не будет, прокуратура не станет проводить проверку по экстремистским статьям, по телевидению даже не скажут об этом скандале, а если какие-то еврейские организации обеспокоены, то начальник Толстого Вячеслав Володин уже пообещал с ними встретиться и все обсудить.

Российское государство и подконтрольная ему часть общественности умеют обижаться только на тех, чьи "обидные слова" - дополнительная нагрузка к более важным, пусть и не прописанным в уголовном кодексе вещам. Эти вещи - оппозиционность, или просто независимость, или критика власти, или контакты с теми людьми и структурами, с которыми контактировать нельзя..."

"Новая российская политкорректность не имеет никакого отношения к нормам общественной морали - это просто удобный способ для политического давления, и когда поводов для давления нет, нет и публичных обид, требований извинений и уголовных дел".

[Олег Кашин]

У режиссера Андрея Некрасова вышла книжная версия его нашумевшего фильма о Сергее Магнитском, и журналист Зоя Светова в очередной раз спрашивает Некрасова, зачем он защищает тех, кто Магнитского мучил. Трудно сказать, имеют ли смысл такие вопросы; защитники нужны всем, в том числе тем, кто мучил, и то, что следователю Карпову и его друзьям повезло заполучить в этом качестве режиссера Некрасова, – ну да, это именно везение, пять или десять лет назад им бы так не повезло.

Потому что пять или десять лет назад еще были люди, которым от Некрасова нужны были другие его фильмы – "Недоверие" или "Уроки русского". Сейчас этих людей нет, остался только следователь Карпов, но я меньше всего хотел бы, чтобы разговор на такую тему становился разбором персонального дела режиссера Некрасова. На его месте мог быть кто угодно или почти кто угодно из тех, кто сегодня ругается по поводу случившейся с режиссером метаморфозы. То есть да, приятнее думать, что все дело в одном конкретном запутавшемся, обманутом или даже продавшемся человеке, но вообще-то дело не в нем, просто именно так устроена жизнь.

У нас принято свысока посмеиваться над ипотекой государственных тележурналистов, над скошенными от постоянного вранья лбами и всем таким прочим, и как-то неловко обращать внимание, что позиция абсолютного морального превосходства почти всегда оказывается подкреплена самыми прозаическими вещами – хорошей работой, позволяющей не идти против совести, материальным наследием прошлых времен (что-то продал удачно в начале нулевых, положил деньги под проценты и весело шутишь про чужую ипотеку), связями, позволяющими не искать счастья в кругу следователя Карпова. Степень зависимости людей от таких внешних факторов у нас традиционно преуменьшена, и всем почему-то кажется, что моральный выбор всегда будет только моральным выбором, то есть захотел – служишь добру, а надоело – служишь злу.

На самом деле бескомпромиссность – это роскошь, доступная каждому в той же мере, в которой каждому же доступны другие, понятные и осязаемые предметы роскоши, то есть буквально: не все могут купить себе автомобиль "Ламборгини", и точно так же не все могут позволить себе бросать в лицо палачам и негодяям, что те палачи и негодяи. Упреждая возможные "а сам-то!", могу сказать, что да, персонально я для себя этой роскоши в какой-то момент добился и с удовольствием ею пользуюсь, но отдаю себе отчет, что добился я ее благодаря очень сложносочиненному стечению многих разных обстоятельств. Если бы не они, то я совсем не уверен, что мне хватило бы духу уйти в кочегары, и скорее я бы сейчас выбирал себе работу между ТАССом и РИА, рассуждая, где больше знакомых и где меньше нехороших возможностей, и, отступая на заранее заготовленные позиции, доказывал бы себе, что даже в таких условиях я ничего плохого не делаю – не воспеваю, например, Кадырова, а о Путине пишу максимально сдержанно, пусть и в рамках цензурного гайдлайна. Мне тоже (пусть и не так, как Карпову с Некрасовым) повезло, а с везением, наверное, приходит азарт, и дальше уже хочется оберегать доставшуюся тебе роскошь, а это все же заведомо более легкий труд, чем удержаться от падения в то пространство нехороших возможностей.

Недавно, обсуждая очередную выходку Михаила Леонтьева, мы в соцсетях обратили внимание на ускользнувшую почему-то от массового внимания деталь истории "Роснефти" долеонтьевского периода – все было публично, это не секрет и не сплетня, просто никто не интересовался. А оказывается, в те времена пиаром сечинского ведомства занимался популярный ныне радикальный антипутинский блогер, и даже если в его превращении нет той некрасивой последовательности, когда человек на зарплате молчит, а лишившись зарплаты, начинает выступать, все равно и сам он не сможет доказать, что разочаровался бы в путинской России, оставаясь сечинским пиарщиком.
Человек по натуре слаб, человек по натуре далек от ангельского стандарта, и очень часто, если не всегда, человек не превращается в совсем отвратительного черта только потому, что в обществе существует приемлемая, нестрашная нижняя граница доступного грехопадения. Особенность путинской России как раз в том, что в ней эта граница опущена до самого нижнего дна, и те люди, о которых в любом другом обществе мы бы и не подумали, до какой степени они отвратительны, валятся туда, оставляя за собой зловещее бульканье. Когда прохожий падает в неогороженный открытый канализационный люк, главная вина лежит все же на муниципальной службе, забывшей его закрыть и огородить, а валить все на прохожего – так проще, конечно, но менее справедливо. Между прочим, риск провалиться в этот люк гораздо выше у рафинированного интуриста, чем у ко всему готового окраинного гопника, и именно такова природа массового влечения к Путину людей из западного мира, которые теоретически должны шарахаться от всех российских государственных атрибутов, но почему-то не шарахаются. Просто у Депардье или Оливера Стоуна нет того иммунитета, который есть у многих русских, и часто именно иностранец в России приобретает самые одиозные черты самого гипертрофированного россиянина (речь не только о звездах шоу-бизнеса, есть ведь иностранцы и в "Роснефти", и у Тимченко, а сколько их на RT!

Есть еще одна не очень заметная вещь того же порядка – среди людей, толпящихся у трона, всегда есть и тот, который сумеет достучаться до нужного официального лица и сделать конкретное доброе дело, и тот, кто не постесняется задать важный вопрос, ответ на который кого-нибудь спасет или что-нибудь исправит. Позвоночник может быть сколь угодно гибким, а репутация сколь угодно гадкой, но эта гибкость и гадость оказываются преимуществами, когда требуется умение говорить с властью так, чтобы добиться от нее нужного ответа. И как раз наоборот, люди с крепким и негнущимся позвоночником при первом соприкосновении с властью теряются и ломаются. В качестве самого гротескного примера приходят в голову извиняющиеся перед Кадыровым, хотя, конечно, нужна поправка на то, что это все-таки не та власть – власть не та, но принцип тот же. Бывшие неформалы восьмидесятых и демократы первой волны, ставшие однажды чиновниками и превратившиеся теперь в типичных представителей путинской номенклатуры – на фоне условного Андрея Исаева (человек в СССР был анархо-синдикалистом!) люди "познеровского" типа выглядят гораздо симпатичнее, пусть их позвоночник и похож своей формой на срез карельской березы.

Возможно, в массово доступных условиях для аморальности и есть главный секрет устойчивости существующих в России порядков. И тут нет вообще никакого смысла спрашивать режиссера Некрасова, зачем он оправдывает мучителей, – он не нарочно, он просто поставлен в эти условия со всем остальным обществом, и если Зое Световой, мне или вам повезло как-то избегать этих условий – это тоже частный случай везения, которым не стоит гордиться.

Автор– журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

[Олег Кашин]

Чем плох Путин? Да много чем плох. Может быть, вообще всем, поэтому лучше по порядку.

Путин – узурпатор. То есть во многом он пришел на уже узурпированное, но это его едва ли оправдывает: мог ведь иначе распорядиться доставшейся ему властью, а распорядился вот так. Все институты государства, существовавшие в той России, которая когда-то избрала его президентом, он либо заменил фиктивными, ненастоящими, либо сделал своей собственностью. До Путина в России был какой-никакой парламент, теперь парламента нет. До Путина в России был какой-никакой суд, теперь нет и суда. До Путина в России была относительно независимая региональная власть, теперь нет и ее, а регионы – это вотчины для путинских людей.

Путин – враг прогресса и враг культуры. Сознательная непрерывная архаизация общества – это Путин, он это делает нарочно. Выдуманные псевдоправославные традиции, карикатурное пуританство и гомофобия, позорная борьба с интернетом и как с пространством свободного высказывания, и как с бизнесом. Любое творчество – и то, которым занимаются художники, и то, которым занимаются инженеры, – Путину непонятно и чуждо, ему нужна лояльность, которой он добивается подкупом или полицейскими мерами. Купленные им деятели искусства превращаются в поддакивающих ему болванчиков, для которых именно поддакивание делается смыслом существования. Плохие фильмы Михалкова – это Путин. Плохая новая архитектура российских городов – это Путин. Плохое российское телевидение – это Путин и только Путин. Фальшивые диссертации и университеты, больше похожие на ларьки по продаже дипломов, – это тоже он, Путин.

Путин украл Девятое мая – я выделю это в отдельный пункт, потому что он имеет принципиальное значение не для прошлой истории, а для настоящего и для будущего. Единственная точка общенационального консенсуса в непростой русской истории ХХ века, единственный настоящий праздник – тот, который "со слезами на глазах", – Путин сделал его своими именинами, подменив тяжесть испытания и трагедии дешевой казенщиной, полной неуместных политических намеков. В годовщину снятия ленинградской блокады путинские политики из "Единой России" сравнивают блокаду с нынешними западными санкциями, а уж в роли фашистов у нас кто только не перебывал, и прежде всего украинцы, конечно. Раньше "закон Годвина", когда любой спор упирается в Гитлера, работал только в дурацких интернет-спорах, теперь этот закон стал всероссийским: будешь плохо себя вести, и власть объявит фашистом тебя.

Путин – человек из прошлого. Все гадости о западном империализме, прочитанные в молодости, он реализует в своем государстве. Военщина и полицейщина, культ "геополитики" в международных делах, вера в глобальные заговоры и в международную агентуру внутри страны – Россия стала страной победившего военного пенсионера, верящего в козни ЦРУ и искренне жалеющего, что тогда на Эльбе наши не перестреляли всех американцев, а зачем-то бросились с ними обниматься.

Путин – реваншист. Советская система, свергнутая Горбачевым и народом в конце восьмидесятых, восстановлена Путиным в самом упрощенном виде, когда, опираясь на массовую ностальгию по прошлому, он возрождает не то, по чему скучают люди среднего и старшего возраста, а то, что они когда-то ненавидели: и номенклатурный класс, и идеологический диктат, и внешнеполитическое огораживание.

Путин – строитель государства, враждебного своему собственному населению. Феномен Чечни, когда в границах одного региона выстраивается феодально-фашистская диктатура, служащая, помимо прочего, инструментом устрашения для всей остальной страны, – это все-таки очень странная модель государственного устройства, на которую народ России Путину согласия не давал.

Путин – президент нереализованных надежд и топтания на месте. От внезапно закончившихся лет нефтяного богатства не осталось даже символических материальных свидетельств: дорог, больниц или школ. Все потрачено неизвестно куда, российская провинция живет так же, как жила двадцать или сорок лет назад. Бедные регионы тихо дичают, и новости типа той, когда коллектор бросил бутылку зажигательной смеси в кроватку младенца, дед которого должен денег банку, никого уже не удивляют и не шокируют – ну да, так живет Россия, все привыкли. Когда власть для человека становится главной ценностью, а страх потерять ее – главным страхом, невозможно никакое движение вперед, потому что движение создает ненужные Путину риски. Создавать государственные институты, диверсифицировать экономику, реформировать полицию, да что угодно – это не просто не нужно ему, для него это настоящая угроза, поэтому единственный вид перемен, к которым он готов, – это деградация; чем примитивнее государство, тем удобнее удерживать в нем власть.

Путин – президент лжи. Ложь стала для него важнейшим инструментом управления страной. Так называемая повестка дня, придумываемая в Кремле и оформляемая пропагандистами государственных телеканалов и подконтрольных государству остальных СМИ, подменила обществу реальную картину мира и позволяет Путину делать что угодно, не опасаясь, что его ошибки и преступления могут стать предметом общественного внимания.

Путин – циник. В своем отношении к жизни он исходит из того, что всех можно либо купить, либо запугать. Система общественных отношений, сформированная Путиным, аморальна и безнравственна, она не предусматривает благородных мотиваций и в равной мере растлила как сторонников, так и противников Путина, готовых разговаривать на его языке хотя бы потому, что другого языка в России Путина просто нет.

Путин лишил Россию веры в себя. Он выстроил полувиртуальную систему государственных культов. Есть "Искандеры", есть спортсмены, есть "Евровидение", есть Крым, но нет и не может быть отношения к России как к чему-то по-настоящему своему: государственные интересы, о которых он любит говорить, никак не связаны с интересами частного человека. Участие граждан в определении судьбы страны даже по самым мелким вопросам фактически исключено: невозможны референдумы, выборы превращены в фарс, демонстрации и митинги ограничены до такой степени, что если их запретить совсем, никто не заметит. Общества не видно и не слышно – есть только система подавления, работающая так исправно, что любой недоброжелатель России обнаружит в ней признаки нашего векового рабства или безволия, но ты попробуй побудь свободным человеком в стране с центрами "Э", ОВД "Дальним" и 282-й статьей Уголовного кодекса.

Вот, если навскидку, десять пунктов, по которым Путин однозначно плох, но в моду сейчас входит даже не одиннадцатый по значимости, а сто одиннадцатый: Путин – коррупционер. Да, очевидно, путинская система строится и на воровстве в том числе, но было бы странно, если бы следствием узурпации, архаизации и растления не стало бы воровство. За него проще уцепиться, оно медийнее – да, наверное. Но оставляя за скобками главное, чем плох Путин, мы рискуем остаться после него с теми же гадостями, из которых состоит его царствование. Россия без Путина – это не только Россия без коррупции. Россия без Путина – это совершенно другая страна, о которой сейчас почему-то никто не думает.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции

[Олег Кашин]

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w...17/#more-13008
Февраль 9, 2017 XTC

Бывает так, что какое-нибудь слово еще не приобрело в словарях пометку «устаревшее», но уже вышло из обихода. Часто ли мы говорим «пейджер» в повседневной жизни? Нет пейджеров – нет и слова, но вдруг или в популярной песне кто-нибудь срифмует, и забытое слово снова на время станет актуальным.

Что-то похожее произошло в эти месяцы со словом «диссидент». В декабре травили Божену Рынску, и она называла себя диссидентом – так слово оказалось снова на слуху. На днях Тема Лебедев, сделавшийся вдруг после дебатов с Навальным самым модным антиоппозиционером, закрепил свой успех в этом статусе эмоциональным текстом против диссидентов на примере Ильдара Дадина, Марка Гальперина и Владимира Ионова – «городских сумасшедших, которым сказали, что ставок больше нет, а они вываливали фишки на сукно все дальше». И так удачно сложились обстоятельства книжного рынка, что строго между Рынской и Лебедевым у Глеба Морева вышла книга «Диссиденты», в которой ветеранов советского правозащитного движения опрашивает не историк-архивист, а как раз актуальный медийщик из того же ряда, в котором стоят и другие названные выше люди от Рынской до Лебедева.

Слово из семидесятых становится словом из десятых – кажется, пора обратить на это внимание. Термин «оппозиция» и в лучшие годы выглядел несколько трухляво, поскольку после Болотной оппозицией стали называть людей, большая часть которых фактически никак не участвует в политической борьбе, а всерьез за власть не борются даже те, кто делает вид, что участвует. Диссиденство – признак зрелого авторитаризма, и когда путинская Россия достигла этой стадии своего развития, логично, что слово «диссидент» примеряют на себя (или кто-то примеряет на них) те люди, которые пять лет назад назвали бы себя оппозиционерами. Они не борются за власть, они строят свою этическую ей альтернативу, и в этом смысле живущая гламурной жизнью Рынска и сидящий в тюрьме Дадин действительно принадлежат к одному кругу. Это люди, чье несогласие с властью стало определяющим признаком, и несогласие само по себе становится поступком, заставляющим остальных сверяться с задаваемыми этим поступком рамками – сколько в человеке Ильдаров, сколько в нем Божен.

Артемий Лебедев свою позицию, пусть и нарочито хамски сформулированную (его текст до такой степени состоит из мата, что цитировать его довольно трудно), называет здравым смыслом, и он прав, это действительно здравый смысл. В конце концов, отечественная культура много потеряла бы, если бы Лебедев вместо логотипов для городов и указателей для метро делал бы плакаты для одиночных пикетов, отсиживаясь в промежутках за решеткой. Более того, если оглянуться на сорок лет назад, этот здравый смысл окажется еще более здравым – сегодня (и не только сегодня, но и десять лет назад, и двадцать) российское общество, оборачиваясь на семидесятые, вспоминает прежде всего фильмы Гайдая и Рязанова (ладно-ладно, и Тарковского), спектакли Любимова и Товстоногова, книги Шукшина и Трифонова, то есть людей вполне системных, Лебедевых своего времени, а вовсе не Петра Григоренко, Александра Есенина-Вольпина и авторов «Хроники текущих событий». Да и саму советскую систему пустил под откос бывший первый секретарь Ставропольского крайкома КПСС, а вовсе не те, кто призывал его (в том числе его) «соблюдать свою Конституцию».

Книга Морева, самое свежее документальное свидетельство диссидентской истории, демонстрирует не только неполитический характер их борьбы, о котором говорят почти все ее герои («Жили как жили, а иначе не могли», – Сергей Ковалев), но и заведомую обреченность их борьбы, почти бесспорным доказательством которой служит постсоветская политическая судьба всех участников движения, которые пытались заниматься государственной деятельностью в новой, как им казалось, стране – ни Сергей Ковалев, ни Вячеслав Бахмин (возглавлял департамент в козыревском МИДе), ни Вячеслав Игрунов не стали политической элитой постсоветской России. Даже декоративные правозащитные государственные должности, поначалу зарезервированные Кремлем для ветеранов-антисоветчиков, как-то сами собой стали доставаться уже ветеранам государственной власти девяностых от Эллы Памфиловой до Михаила Федотова, а приход милиционера Татьяны Москальковой недавно поломал и эту традицию. Зачем все это было – они отвечают примерно одинаково. Не могли иначе, хотелось оставаться собой, следовали нравственному закону. Вера Лашкова даже делает удивительную оговорку: в отличие от декабристов, не видели желательного образа будущего, да и не нуждались в нем.

И здесь как не сравнить тех диссидентов с нынешними, еще не научившимися диссидентскому самоощущению и даже самоназванию, но явно движущимися по этому пути. Исчезновение даже призрачных политических возможностей, депрессивное ожидание вечного Путина и мрачные перспективы России вообще – альтернативой политической активности и даже просто мечтам как-то само собой становится тихое сопротивление, пока еще, за нечастыми исключениями, безболезненное, но чем дальше, тем будет сложнее, и, может быть, скоро даже за право «не поднимать голосующей руки» придется бороться и нести жертвы.

Вероятно, Артемий Лебедев этого не заметит, как не замечали диссидентов многие советские системные интеллигенты (знаменитая история про Георгия Жженова, ехавшего в Горький в одном купе с Еленой Боннэр), но по факту именно сидящий Дадин в своем очередном ШИЗО в реальном времени обеспечивает возможность относительно спокойной жизни и работы и для Лебедева тоже. Это такой штамп про «борьбу на дальних рубежах», но перед нами именно она, диссиденты нащупывают и обозначают границы допустимого, и уже в этих границах существуют те граждане, которые руководствуются «здравым смыслом». Без Галича не было бы Высоцкого, без Высоцкого не было бы Пугачевой, при этом Пугачева едва ли вообще что-нибудь думала о Галиче. Нынешнее диссидентство, пусть и кажущееся многим совсем не героическим в сравнении с семидесятническим оригиналом, обеспечивает безбедную жизнь по понятным правилам даже тем, кто не думает о Дадине, Стомахине или «приморских партизанах».

(Источник — Радио Свобода)

[Олег Кашин]

Открою страшный секрет, и даже не иронизирую по поводу секрета – уверен, что для аудитории "Свободы", если не для всех, то для очень многих в ней, это действительно будет открытием: когда Аркадий Бабченко рассказывает, что уехал из России, потому что ему грозит преследование "за журналистскую деятельность, за политическую деятельность, за диссидентство, за инакомыслие", это очень многих смешит. Причем смешит не ту аудиторию, которая верит всему, что говорят по телевизору, оплакивает Моторолу и смеется шуткам Задорнова, а очень многих вполне продвинутых и все понимающих людей, в том числе и лично знакомых с Бабченко. Фразу "стойко сносил тысячи гневных комментариев в фейсбуке" иронически повторяют совсем не прокремлевские пользователи, в том числе и те, которые тоже "сносят тысячи комментариев", но не думают о том, чтобы бежать от них куда-то за границу.

Более того, и не в Бабченко дело, он только дал самый свежий информационный повод, а предыдущим поводом была госпитализация Владимира Кара-Мурзы, по поводу которой тоже очень многие единомышленники Кара-Мурзы растерянно чесали головы: ну да, человек в реанимации, это факт, но разве он так опасен для режима, чтобы травить его, да еще и второй раз? Может быть, что-то со здоровьем, может быть, какая-то случайность, и когда сенатор Джон Маккейн прямо обвиняет Владимира Путина в отравлении Кара-Мурзы, людей, готовых подписаться под каждым словом Маккейна, в России гораздо меньше, чем кому-нибудь может показаться.

Честно скажу, я тоже не очень верю, что посты в фейсбуке Аркадия Бабченко могут стать поводом для уголовного дела против него. В России все-таки сложилось вполне очевидное разделение между двумя категориями пользователей соцсетей. Те, кого сажают за репосты, живут в далекой провинции (и чаще всего пользуются "ВКонтакте"), никому, кроме собственных друзей и родственников, не известны, не знамениты, не медийны. Их сажают, их штрафуют, их судят, и это уже индустрия – совершенно позорная, почти тоталитарная, омерзительная и репрессивная. Но это – где-то там, где живет воспитательница Евгения Чудновец. Там, где живет (или жил, если он уехал навсегда) Аркадий Бабченко, – все иначе. Московский либеральный фейсбук, по крайней мере пока, не интересен авторам уголовных дел и судам. Для российского государства он сегодня стал чем-то вроде виртуального "Жан-Жака", про который понятно, что там не любят Путина, но понятно также, что он тесен и замкнут, и его можно не трогать – путь сидят, все равно большая страна о них не знает, не слышит их и не интересуется ими. Бабченко все-таки герой именно этого виртуального "Жан-Жака", и если бы его действительно кому-нибудь пришло в голову привлечь за слова, то скандал получился бы не меньший, чем совсем недавно с Антоном Носиком (которого, заметим, не посадили).

И про Кара-Мурзу – ну черт его знает. Отравление – факт. Особая, пусть и малозаметная роль эдакого министра иностранных дел оппозиции, у которого связи в Конгрессе и вообще везде, который дружит с сенаторами и наравне с ними лоббировал "Акт Магнитского" – да, наверное, для госбезопасности он опасен и вреден. То есть да, это действительно аргумент в пользу покушения, инициированного российским государством, но этот аргумент нужен как раз для того, чтобы уговорить прежде всего себя, что версия о государственном покушении выглядит оправданной. Безоговорочно верить не получается.

Когда Билл О’Рейли в разговоре с Дональдом Трампом назвал Путина убийцей, это многих взволновало, и я тоже разговаривал об этом с американскими коллегами. "Скажи, ты считаешь Путина убийцей?" – я отвечал, что да, конечно, считаю: он развязал несколько войн, начиная со второй чеченской, он персонально ответственен за очень спорные освобождения заложников в Москве и Беслане. Да, говорил я, конечно, я считаю его убийцей. Но лица американцев кислели: нет, говорили они, так неинтересно, если судить по развязанным войнам, то и Буша можно в убийцы записать, и Обаму, и Клинтона. Все развязывали войны, все несут ответственность за пролитую кровь, Путин тут ничем не выделяется. Нет, моих американских коллег интересовали именно персональные убийства, за которыми может стоять лично Путин, и тут кислел лицом уже я: нет, на самом деле мне не кажется, что Путин мог отдавать персональные распоряжения о физическом устранении оппозиционных политиков и журналистов.

Другое дело, что в его подчинении, прямом или опосредованном, находится слишком много автономных и безнаказанных силовых структур, от ФСБ и ФСО до чеченского МВД. Да, по большому счету, за все, что совершают эти вооруженные люди, отвечает Путин хотя бы потому, что это он их вооружил и это он создал такую систему, в которой они ни за что не несут наказания. Но даже в случае с Литвиненко я не думаю, что было какое-то совещание в Кремле, на котором первое лицо прямо сказало своим подчиненным, что неплохо было бы избавиться от предателя. Я когда-то писал о подмосковном нацболе, забитом до смерти неизвестными. За несколько минут до смерти он звонил знакомым и говорил, что его преследует знакомый "эшник". Я не сомневаюсь, что "эшники" его и убили, и да, центры "Э" – это тоже персональная ответственность Путина. Но покрывать убийц и быть убийцей все же не одно и то же.

Да чего далеко ходить – я, лично я сталкивался с частной службой безопасности, подконтрольной друзьям Путина и фактически представляющей собой банду наемных убийц, но мне и в голову не придет называть Путина главарем этой банды. Покровитель – да, главарь – нет. Есть ли разница – вопрос философский, но в любом случае надо иметь это в виду.

Мне не кажется, что я сейчас рассуждаю как-то экзальтированно или демшизово. Наоборот, уверен, что очень многим мое изложение всем известных событий покажется слишком сдержанным и даже прокремлевским. Хорошо, пускай это будет прокремлевский взгляд, но, обратите внимание, даже в таком сдержанном и прокремлевском изложении все равно невозможно избежать этого деловитого и подробного перечисления конкретных убийств и конкретных структур, в чьи служебные обязанности входят убийства. То есть о самом тяжком уголовном преступлении мы привыкли говорить как о норме, по факту принятой в России. Да, кого угодно могут забить до смерти "эшник" или боец из окологосударственной службы безопасности. Да, кого угодно может застрелить офицер чеченского МВД. Да, кого угодно могут забрать в отделение полиции и выдать потом родственникам тело – упал, поскользнулся, заболел легочной недостаточностью, повесился. Это данность, это условия игры. А кроме этой данности существуют и менее жуткие и более формальные вещи – уголовные дела, моральный террор, давление с помощью лишения возможности зарабатывать, заложничество, когда сажают родственников, да много чего есть на самом деле. Это тоже давно уже не аномалия, а привычная реальность, привычный ландшафт. И этот ландшафт убедительнее любых слов, даже тех, над которыми хочется смеяться.

Аркадий Бабченко говорит, что в Москве он, слыша звук движущегося лифта, бросался к дверному глазку, чтобы посмотреть, не за ним ли приехали. Тут, наверное, есть над чем посмеяться: "параноик, очень высоко себя ценит, да кому он нужен" и так далее. Хорошо, давайте смеяться – но, смеясь, помните, что да, в России никто никому не нужен и все себя слишком высоко ценят, но почему-то иногда и никому не нужного политика убивают на мосту у Кремля, и слишком высоко себя ценящего блогера сажают за репост, и параноиков выслеживают и избивают до полусмерти.

Поэтому Бабченко прав. Даже если тебе показалось, что грозит какая-то опасность, даже если просто в воздухе что-то почувствовал – беги, здесь нет ничего стыдного. Езжай в Прагу, гуляй в парке с Рустемом Адагамовым, пиши свои посты о том, что ты не скорбишь по Чуркину – комментаторы тебе будут писать, что их не интересует твое эмигрантское мнение, но читать даже такие комментарии все равно лучше, чем лежать с дыркой в спине на мосту или даже просто сидеть под подпиской о невыезде.

Бегство, отъезд – это действительно единственный и самый действенный (но не стопроцентный, конечно) способ реагировать на опасность. И даже если поведение Бабченко кажется вам смешным и излишне алармистским, уверены ли вы, что, обнаружив у своего подъезда постоянно дежурящую машину, вы окажетесь воплощением самого красивого спокойствия, остроумия и благоразумия? Уверены ли вы, что, очнувшись в реанимации после отравления тяжелыми металлами, вы радостно скажете, что, наверное, это у вас застарелый панкреатит?

Времена всегда меняются, меняется и уровень опасности в окружающей среде. Когда-то люди прятали ключи от квартиры под ковриком и жили на первых этажах без решеток на окнах – потом перестали, и никто не смеялся над ставящими решетки. Бабченко, Кара-Мурза и много кто еще тоже живут на первом этаже, и если они ставят решетки на окна, то исходить надо из того, что у них для этого есть основания. А посмеяться всегда успеете – над собой.

[Олег Кашин]

Про оттепель у нас чаще шутят, ну и понятно – это не столько политическая реальность, сколько анекдот и имитация, и никто всерьез не верит в возможность добровольного самоослабления системы, ее отказа от самых одиозных своих черт и трансформации во что-то менее дикое, чем нынешнее ее состояние.

Никто не верит – но расскажите об этом Дадину, Чудновец и Севастиди, троим самым знаменитым заключенным последнего времени, в течение какой-то недели последовательно освобожденным из тюрем. Да, очевидно, это тоже имитация, но освобождение-то реальное, то есть трое реальных людей были сначала в тюрьме, а потом оказались на свободе.

Здесь мы сталкиваемся с уже менее анекдотическим, чем вечное ожидание оттепели, свойством системы – она не раз показывала свою свободу от любых догм и констант, она вполне гибка и всегда готова, если надо, пойти на самые неожиданные шаги, чтобы, уступив в малом, сохранить саму себя. Свое богатство, свою силу, свою способность самовоспроизводиться, оставляя в каждый конкретный момент неизменными все свои базовые свойства.

Сейчас, как мы видим, по какой-то причине (видимых причин, кажется, нет) система снова захотела сделать вид, что она гуманизируется, идет навстречу людям, перестает быть совсем уж людоедской. Трое знаменитых освобожденных – это ведь не все новости последнего времени. Феминисток из Кремля отпустили без протокола, поздравив с праздником 8 марта, радикалов из НОДа критикуют на вполне официальном уровне, на телевидение возвращают фрондерские юмористические передачи медведевских времен, Поклонскую с ее плачущим бюстом выставили посмешищем, а то ли еще будет.

То ли еще будет, но мы все равно не поверим, потому что давно привыкли понимать, что ни на что, кроме имитации, система не способна и что каждая ослабленная гайка через короткое время всегда окажется закручена с новой силой. Мы это понимаем, а система понимает, что мы это понимаем, но она же хитрая, она никогда не повторяется и каждый раз находит способ повести себя так, чтобы, сохранившись в неизменном виде, понравиться даже тем, кто ей не верит.

И если по какой-то причине сейчас она снова столкнулась с необходимостью понравиться, если она готова играть в оттепель, то самое время дать ей подсказку – существует, по крайней мере, одно действие, которое, каким бы имитационным оно ни было, действительно сможет произвести самое сильное впечатление даже на самых радикальных скептиков.

Освобождение заключенных, смягчение законов, публичное одергивание самых одиозных радикалов – это все неубедительно. Если система хочет, чтобы мы поверили или хотя бы сделали вид, что поверили, пускай она сдаст Путина.

Это не так сложно, как может показаться на первый взгляд. Не нужно ни переворотов, ни трибуналов, все может быть культурно и вежливо. Через год в России назначены формальные президентские выборы (формальные – потому что всем ясно, что вопрос о власти на них не решается), и у системы есть год, чтобы избежать выдвижения Путина на очередной срок. Не нужно ни громких слов, ни обвинений, ни проклятий – пускай мы вообще ничего не услышим и не узнаем. Просто по какой-то причине он не захочет выдвигаться и тихо потом исчезнет за забором какой-то из своих резиденций.

Мы знаем, что система умеет сдавать своих губернаторов, министров, полковников, генералов, но ставки с каждым годом повышаются, и ей пора бы уже научиться сдавать и первое лицо. Он стареет, он капризен и непредсказуем, он часто своими действиями ставит под угрозу благополучие системы. Пусть они там на разных этажах своих башен подумают, не лучше ли будет дальше идти без него – возможно, это окажется выгоднее для всех. Для силового и чиновничьего сословия, для государственного бизнеса, для медийной и культурной элиты, которая, очевидно, тоже не в большом восторге от того, что ей приходится с каждым днем все активнее воспевать первое лицо. Если они решили сыграть в оттепель, пусть играют, но пусть играют убедительно, а убедительным сейчас может быть только один шаг – отказ от Путина.

Слово "оттепель" сейчас модно употреблять с эпитетом "кириенковская"; принято считать, что Сергей Кириенко для того и призван в Кремль, чтобы обеспечивать контролируемую либерализацию. Вот и пускай обеспечивает, он же методолог, в конце концов, а о методологах можно говорить что угодно, кроме того, что они сентиментальны. Кириенко не сентиментален, и если его сейчас привел в Кремль сам Путин, то это тоже не имеет значения (в конце концов, его же в правительство приводил Немцов, и как это помогло Немцову?). Пусть Кириенко станет тем человеком, который найдет самые убедительные слова, чтобы объяснить Путину, что его время вышло.

Здесь действительно нет ничего фантастического. Они все прекрасно могут обойтись без него, даже те, кто обязан своим богатством и положением персонально ему – наоборот, может быть, именно они должны быть заинтересованы в избавлении от Путина в самую первую очередь, потому что сегодня они все, от Ротенберга до Дюмина, всего лишь его люди, а завтра, без него – уже самостоятельные игроки. Сегодня он может отобрать у них все. Без него они станут защищеннее.

Все помнят, как замена президента в 1999 году молниеносно стабилизировала политическую систему. Оказалось, что значительная часть ее неустойчивости обусловлена персональными особенностями и конфликтами бывшего первого лица. Ушел Ельцин, и сразу оказалось, что и Шаймиев не сепаратист, и Зюганов не оппозиционер, и Березовский не серый кардинал. Все наладилось моментально, и грозивший Ельцину судьбой Чаушеску Боос в изменившейся реальности стал лояльнейшим калининградским губернатором. Отказ от Путина снимет сразу все существующие противоречия. Окажется, что самых непримиримых противников власти ограждала от лояльности ей только путинская личность, и любому другому первому лицу они будут готовы присягнуть не глядя. Отказ от Путина даст России так нужный ей сейчас оперативный простор во внешней политике – все завязанные Путиным узлы окажутся моментально разрубленными, все противоречия обнулятся, атмосфера ненависти прольется теплым дождем.

Это не прогноз и не публичный совет путинским элитам. Можно не сомневаться, что они сами давно об этом думают – все. Сейчас, в столетнюю годовщину революционного февраля, самое время приободрить сомневающихся и сказать им, чтоб не волновались и смело избавлялись от Путина – это будет настоящая оттепель, от которой всем станет лучше.

Автор – журналист

[Олег Кашин]

http://www.svoboda.org/a/28413643.html
06 Апрель 2017

Один мой товарищ пишет об онтологическом водоразделе между теми, кто считает современную Россию "просто государством", пусть и с дефективной системой управления (и тогда все политические споры не должны ставить под сомнение само государство – ну вот как антитрамповские американцы не ставят под сомнение США как таковые; понятно, что Трампы приходят и уходят, а Америка остается), и теми, для кого Российская Федерация – "антисистема", по умолчанию враждебная человеку и не заслуживающая ничего, кроме демонтажа или хотя бы мечты о демонтаже.

Относя себя ко второй категории (не верю в реформируемость такого государства, не считаю его исторически легитимным и т.п.), я, однако, понимаю, что такое отношение к Российской Федерации никогда не станет общепринятым. Если кому-то не хватало исторического травматического опыта России ХХ века, то специально для таких людей случилась украинская революция, которая, очевидно, доказала сомневающимся, что рушить ничего не надо. Мало кому в России нужен 1917 год, мало кому нужен 1991-й, и вообще никому не нужен украинский 2014-й. Значит, линия "просто государства" будет торжествовать, по крайней мере, на протяжении ощутимо долгого времени, и на наш век ее хватит. Даже революция в том или ином виде не поставит под сомнение сами ельцинско-путинские скрижали нынешнего российского государства, будь то его флаг и гимн, национально-административное устройство или роль региональной державы, имеющей свои интересы как минимум на постсоветском пространстве. Нам с этим жить, потому что больше не с чем.

Трудно представить, до какой степени это демотивирующий фактор. Читаешь очередной кошмар про полицейского садиста, или про, самое свежее, репрессии против геев в Чечне, или просто какое-нибудь очередное обсуждение в соцсетях, когда тебя записывают в упыри на том основании, что ты недостаточно патриотичен, и любая новость, помимо непосредственного ее содержания, отзывается таким глухим, как застарелая боль, напоминанием – это будет всегда, потому что и мента деть некуда, и чеченского "Лорда", и патриотического публициста. Вечное сосуществование с ними оказывается гораздо большей проблемой, чем те конкретные плохие новости, из которых состоит информационный фон. Дачу-то у Медведева отобрать не проблема, а вот с остальным что делать?

Это действительно самая безумная составляющая принадлежности к российскому обществу – когда любые ценности, хоть подлинные, хоть ложные, по умолчанию приходится делить с ощутимым количеством людей, про которых понятно, что лучше бы их не было вообще. Но они будут всегда, причем даже какому-то осмысленному ранжированию они не поддаются в принципе. Ну да, кто-то убивает, кто-то пытает, а кто-то просто поддакивает, и если убивающему хотя бы теоретически может грозить тюрьма, то поддакивающего сажать не за что и незачем, и можно только смириться с тем, что в любой будущей России, какой бы прекрасной она ни была, этот поддакивающий найдет себя и не пропадет. Это можно считать общественным расколом, но раскол предполагает какое-то нарушенное единство, а по его поводу есть сомнения в принципе, оно ведь не нарушалось, его просто никогда не было.

Есть два множества: те, кто все понимают про это государство, и те, кто боятся исторических катаклизмов

Соотношение между государством и гражданином как минимум с советских времен строилось и строится на принципах взаимной изоляции и совсем не взаимного давления. Собственно, наша государственная модель в том и состоит, что гражданин может только выдерживать давление государства с переменным успехом. Если выдержал, то повезло, а если нет, то никто и не обещал легкой жизни. Здесь нет пространства для солидарности, и даже лубочные сюжеты про бойца Росгвардии, который обезвредил вторую бомбу в петербургском метро, не делают Росгвардию человечнее и лучше. Сколько у нее приходится на одну обезвреженную бомбу избитых или задержанных митингующих, и какая вероятность выше: попасть под росгвардейскую дубинку или быть спасенным бойцами этой силовой структуры?

Есть два множества: те, кто все понимают про это государство, и те, кто боятся исторических катаклизмов. Если бы эти два множества не пересекались между собой, наверное, в России давно началась бы гражданская война, но они не просто пересекаются, они почти полностью совпадают. "Ненавижу их, но не хочу революции" – это типичная точка зрения, гораздо более типичная, чем "люблю их, не хочу революции" или "ненавижу их и хочу революцию". Идеальное сочетание страха и ненависти, которое, может быть, не дает государству окончательно съесть то живое, что осталось в обществе, но при этом страхует от любых сколько-нибудь серьезных потрясений. Этой страховки не было у СССР даже в самые суровые годы, а у Российской Федерации она есть. Но это слишком дорогая страховка, исключающая любой общественный прогресс, парализующая любую гражданскую силу и обеспечивающая абсолютность государства именно в том его виде, из-за которого назвать его своим всерьез может только нанятый им человек с оружием росгвардейца или портфелем чиновника.

Крушение такого государства, очевидно, станет катастрофой, куда ж без этого, но и само его существование – тоже катастрофа. Все, что происходит сегодня, будь то протесты, или предвыборные ожидания, или какие-то победы гражданского общества (к которым у нас теперь относятся самые естественные вещи: освобождение невиновного из тюрьмы, наказание преступника или что-нибудь такое еще) – все существует внутри этой катастрофы. Чем дольше она длится, чем привычнее существование в ней, тем меньше шансов на безболезненное ее завершение.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода

[Олег Кашин]

В сегодняшней российской политической публицистике есть с десяток авторов старшего поколения (те, кому сейчас плюс-минус шестьдесят лет), чья судьба похожа на судьбу остальных, как это говорится, до степени смешения. Они все успели поработать в перестроечной и ранней постсоветской прессе, все были ее звездами, были первопроходцами, создавали язык, на котором и мы сегодня говорим и пишем и которого до них просто не было. Третьяков, Соколов, Леонтьев и еще несколько имен – ну, понятно, кем они были тогда и кем они стали сейчас. Странно, что никто из нынешних тридцатилетних не смотрит на этих ветеранов именно с вот этой точки зрения, что они, может быть, такое зеркало, в котором ты можешь увидеть себя в будущем, то есть сегодня ты молодец, а завтра пресс-секретарь "Роснефти", над которым все смеются.

Но пресс-секретарь "Роснефти" все-таки один, а типичный путь для успешного демократического журналиста конца восьмидесятых – это все-таки не менять сферы деятельности и, дожив до наших дней, писать статьи и твиты о мудрости вождей и о злокозненности оппозиционеров; кажется, что это вполне соответствует популярной формуле про сердце молодого радикала и голову взрослого консерватора, но одной этой формулой их путь не опишешь. Быть консерватором – нестыдная судьба, но консерватизма в формате "всегда за власть, что бы она ни делала" все-таки не существует, а перед нами именно этот формат, и путь из юности в зрелость производит впечатление совсем другое, как будто позднеперестроечные ироничные скептики в какой-то момент начали вдруг молодеть, превращаясь из мастеров новой журналистики сначала в унылых комсомольцев, а потом и в пионеров, разучивающих речевки и дудящих в горн. Велик соблазн назвать это деградацией, то есть что-то вроде "пил много водки и поглупел", но обижать людей всегда проще, чем понять их драму, и даже если кто-то действительно пил много водки, лучше понять, почему он ее пил — может быть, были на то причины.

И вот что это могут быть за причины? Если бы все воспеватели Путина и его полицейщины имели в анамнезе газету "Не дай Бог", поклонение Гайдару и танкам Грачева на Новоарбатском мосту, это было бы понятно: людей, мечтавших о просвещенном авторитаризме, в девяностые было много, и многие из них готовы воспринимать нынешнюю реальность как свою сбывшуюся мечту, почему нет. Но даже этот самый общий признак не свойственен всем прокремлевским авторам старшего поколения – положим, Максим Соколов действительно писал в "Не дай Боге", а тот же Виталий Третьяков и его "Независимая" в 1996 году были максимально корректны по отношению к оппозиции, и в 1993-м "Независимая" была единственной газетой, выходившей в дни чрезвычайного положения с белыми цензурными пятнами на месте статей с критикой силового разгона парламента.

Эти люди действительно слишком разные. Кто-то твердо был за "гайдарочубайса", а кто-то заигрывал с Березовским, кто-то был против чеченской войны, а кто-то был за, кто-то агитировал, а кто-то не агитировал, но сегодня у них у всех один и тот же унылый темник, и это пугает прежде всего с той точки зрения, что неясно, чего в жизни следует избегать, чтобы не повторить этот их путь от захватывающего сейчас до мрачного послезавтра.

Наверное, в какой-то момент их подвело гипертрофированное значение журналистики в постсоветском обществе первых лет: тогда эта профессия была кем-то вроде нынешнего силовика или политтехнолога начала нулевых, и трудно было удержаться от ощущения, что тебе подвластно все, и что ты здесь самый главный – когда становится ясно, что главный все-таки не ты, амбиции снижаются до желания стать рядом с главным, а потом – где-то под ним, в области подошв, но все равно близко. В те годы все любили выражение "четвертая власть", и когда стало ясно, что оно ничего не стоит, слишком многие захотели за неимением четвертой власти прислониться к единственной – прислонились, и некоторые приросли. Может быть, приросли именно лучшие, потому что именно у них было больше всего оснований верить и в свой иммунитет от зависимостей, и в свою способность говорить то, во что они не верят, так и такими словами, чтобы это не вступало в противоречие с тем, во что верит начальство (что-то похожее было и в наше время, когда некоторым либералам удавалось присоединиться к антинавальновским кампаниям на страницах кремлевской прессы, почти не кривя душой – в самом деле, если Навальный националист, а либерал не любит националистов, почему бы не поагитировать против Навального?). Но тут им не повезло в том, что пространство лояльного высказывания в нулевые и десятые оказывалось слишком подвижным, и то, что было неприемлемым для начальства вчера, становилось его позицией сегодня, бросая публицистов из стороны в сторону, как при качке, и тот, кто в девяностые воспевал нерушимость постсоветских границ, оказывался вдруг сторонником аннексии Крыма, а тот, кто в нулевые требовал арестов лимоновцев и радовался, когда аресты происходили, превращался в единомышленника Лимонова и его соседа по газетной полосе.

Любое объяснение эволюции этих авторов исчерпывающе пересказывается одной строчкой: двадцать пять лет назад они верили в то, что делают и что пишут, а потом перестали. Все остальное вторично – не имеет значения ни Лимонов, ни Крым, ни Навальный. Не хочется выступать с позиции раздатчика советов молодому поколению, но сам я стараюсь, пусть вполглаза, следить за разложением ветеранов, чтобы не повторить их путь. Может быть, это и есть их настоящее предназначение – показывать нам, как не надо было себя вести.

Автор – журналист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода