4799. Публикации Владислава Иноземцева

[Владислав Иноземцев]

http://www.gazeta.ru/column/vladisla.../8334143.shtml

Лучше, чем на Украине
29.06.2016, 08:43
О том, чем и с кем меряется Россия

Предпринимая те или иные шаги во внутренней или внешней политике, российские лидеры — и прежде всего президент страны — все чаще ориентируются на статус великой державы, который «естественно» и «по праву» принадлежит России.

Нарушая международные договоры, посылая войска за тысячи километров от наших границ, вводя бойкоты и санкции против стран, по той или иной причине воспринимаемых враждебными,

Кремль поступает так, как, по его мнению, пристало действовать сильной и «полностью суверенной» стране.

Однако одно примечательное обстоятельство, практически ежедневно отмечаемое в последнее время, заставляет усомниться в том, что российские политики действительно верят в созданные ими мифы.

Если власть считает свою страну сильной, логично предположить, что она занимает лидирующие позиции в мире по многим, если не по большинству, параметрам. В случае, где это выглядит неоспоримым, президент непринужденно говорит, скажем, что лидерство его страны является «константой в неопределенном мире», как это делает Барак Обама.

Ангела Меркель также уверенно подчеркивала, что Германия занимает и будет занимать лидирующие позиции в ЕС в финансовом, технологическом, экологическом и гуманитарном отношениях.

Премьер КНР Ли Кэчян, представляя в начале марта новую стратегию развития китайской интернет-экономики, заметил, что Поднебесная стала крупнейшим по обороту рынком для интернет-торговли.

Если главы государств не хотят хвастать «самым-самым» статусом, они охотно сообщают о тех успехах своей страны, которые отличают ее от прошлых исторических состояний, смело сравнивая себя и свои достижения с наследием предшественников.

Тот же президент Обама отмечал 12 января этого года, представляя свое последнее послание конгрессу, что его страна «переживает самый длительный за свою историю период создания новых рабочих мест в частном секторе: их стало больше на 14 миллионов [за время моего президентства], а безработица снижена вдвое». Оба этих приема являются нормальным, обычным способом представления достигнутых результатов.

В России давно уже сложился совершенно иной тип дискурса, основанный не столько на анализе собственных достижений, сколько на их сравнении с тем, чего удалось достичь другим.

Начало такому подходу было положено в 1930-е годы, когда быстро индустриализировавшаяся Советская страна с удовлетворением отмечала, как многие европейские державы, которые исторически опережали Российскую империю по тем или иным показателям, оставались позади. В конце 1950-х этот подход нашел свою кульминацию в знаменитом лозунге «Догоним и перегоним Америку!», который, как его ни оценивай, подчеркивал превращение Советского Союза из догоняющей страны в державу «первого ряда».

Впоследствии, однако, время показало всю иллюзорность надежд на реализацию этого красивого лозунга на практике; разрыв между СССР и США с середины 1970-х стал нарастать, а после краха Советского Союза России пришлось наблюдать, как ее «обходят» страны, ранее казавшиеся безнадежно отстававшими.

В 2000 году у нас появился новый ориентир: Владимир Путин, молодой и амбициозный президент, за день до своего переезда в Кремль задумался о задаче догнать по уровню жизни Португалию — не самую выдающуюся по своим показателям, но все же вполне уважаемую европейскую страну.

В тот момент Россия с показателем подушевого ВВП в $1,83 тыс., рассчитанному по текущему курсу валют, уступала Португалии в семь раз ($14,82 тыс.). При пересчете с учетом покупательной способности разрыв превышал два раза — так что задача выглядела достаточно амбициозной.

Прошло полтора десятилетия, цели мы так и не достигли. Сегодня соотношение составляет $9,05 на $19,12 тыс.; в наиболее «близком приближении», в 2013 году, оно достигало $15,71 на $21,14 тыс., и риторика изменилась снова, в этот раз намного более драматично.

В 2008 году наша страна столкнулась с первым в новом столетии экономическим кризисом — и тут же в Кремле экспертам стали предлагать не говорить слишком много о кризисе, и даже по возможности не упоминать этого слова. Затем рекомендации немного изменились:

стало модно утверждать, что в России не так все плохо, как у некоторых наших соседей.

Однако вышло так, что по итогам следующего года российская экономика продемонстрировала самый плохой результат из числа членов «высшей лиги» экономически развитых стран, и данный прием в отечественной риторике в то время не прижился — по крайней мере, тогдашний президент Дмитрий Медведев к нему практически не прибегал.

В последние год-полтора, однако, наблюдается иная картина. Может, потому, что российская пропаганда «зациклилась» на Украине, или по каким-то иным причинам, но сравнение с нашей разоренной сначала правлением пророссийского казнокрада, а затем и гражданской войной соседкой стало шаблоном не только для экспертов, но и для самого президента.

Комментируя слова Медведева об индексации пенсий в Крыму, Путин заявил недавно: «Мы говорим: инфляция прошлого года в России очень большая — 12,9%. А там [на Украине] инфляция — 48,7%. Пенсия средняя: у нас $200 в долларовом эквиваленте, а на Украине — $76. Разница есть?». Несколько раньше было отмечено, что «цена на газ поднялась [на Украине] не в какие-то проценты [как в России], а в 3,3 раза; тепло увеличилось, по-моему, на 50 с лишним процентов; плата за электроэнергию увеличилась в прошлом году, по-моему, на 53%».

Примеры можно продолжать долго: каждый желающий легко способен обнаружить подобные высказывания президента на официальном сайте Кремля.

Возможно, это не более чем оговорки, но верится в это мало: ведь для того, чтобы назвать при сравнении с российскими показателями украинские цифры по инфляции, темпам роста экономики или номинальному размеру пенсий, их нужно как минимум знать. И если помощники получили задачу собрать подобную информацию для президента, значит, на это поступил соответствующий заказ. В таком случае, что это должно значить?

С одной стороны, это, на мой взгляд, означает, что российские власти внутренне не верят в те достижения, которыми они призывают гордиться свой собственный народ. Говоря о том, что у соседей пенсии в 2,6 раза ниже, чем в России, Путин подспудно уговаривает самого себя и своих подданных в том, что потенциальный провал к подобным же показателям не станет катастрофой — вон у соседей как, но (в принципе) продолжают же они жить.

Так что не только премьер искренен в пожелании «всего доброго, хорошего настроения, здоровья…» жалующимся на пенсии крымчанам, но и президент черпает исторический оптимизм в том, что ухудшение экономической ситуации не парализует страну; в том, что с ним можно «справиться».

С другой стороны,

такие фразы выдают напускной характер великодержавной мишуры, которой окружена российская политическая реальность.

Можно ли представить, чтобы лидер страны, действительно уверенный в себе и в ней, прибег к подобной аргументации? Чтобы Обама в послании конгрессу сообщил американцам, что они должны быть рады потому, что и сейчас живут заметно лучше соседей-мексиканцев? Чтобы Меркель сорвала овацию на пресс-конференции, сравнив показатели, например, социальной защищенности немцев с теми, которые статистика дает по Чехии или Венгрии? Я как-то не слышал ничего подобного — и, думаю, не услышу и впредь.

Попытка «скрыться» за неудачами другого, на мой взгляд, верный признак того, что собственная страна не воспринимается как великая держава даже теми, кто повторяет это каждый день «по роду службы».

Конечно, можно продолжать говорить о том, что Россия «встает с колен», российское общество проникается «традиционными нравственными ценностями», наш «вес» в мировой политике постоянно растет. Однако если лидеры такой страны, как Россия, со времен Хрущева до эпохи Путина меняют риторику от «догоняния США» до «чуть лучше Украины», невольно кажется, что ситуация в стране в период передачи Крыма Украине существенно более располагала к историческому оптимизму, чем в годы его возвращения…

[Владислав Иноземцев]

http://www.gazeta.ru/column/vladisla.../9580997.shtml
13.07.2016, 08:34
о том, что побег Великобритании из ЕС открыл перед Европой новые возможности

Toby Melville/REUTERS

Итоги референдума в Великобритании многие отечественные «европеисты» восприняли с таким горячечным энтузиазмом, который свидетельствует разве о том, что пришедшее с далекого Альбиона известие было для них в равной степени приятным и неожиданным. Пошли разговоры и о «конце Большой Европы», и о мудрости державшейся все эти годы подальше от европейского проекта России, и о неминуемой дезинтеграции Европейского союза.

Полностью соглашаясь с коллегами в том, что Европа после Brexit уже не будет прежней, я тем не менее не стал бы уверенно утверждать, что объединительному проекту приходит конец.

Если предварить размышление на этот счет небольшим обращением к истории, стоит заметить, что сэр Уинстон Черчилль, которого часто называют отцом идеи «Соединенных Штатов Европы», в своей знаменитой речи в Цюрихском университете 19 сентября 1946 года не только говорил о том, что «мы должны воссоздать европейскую семью в рамках региональной структуры, которая могла бы называться Соединенными Штатами Европы», но и выражал надежду, что «Великобритания, Британское Содружество, могущественная Америка и — хотелось бы — советская Россия будут друзьями и покровителями новой Европы, отстаивающими ее право на жизнь и процветание».

Про Россию (советскую или постсоветскую) я промолчу, но США и Великобритания действительно были верными союзниками континентального проекта — до тех пор, пока в 1973 году после нескольких неудачных попыток последняя не рискнула стать его частью, чего изначально вовсе и не предполагалось.

Сегодня, спустя 43 года, наполненных помимо впечатляющих достижений массой противоречий, взаимными обидами, сложными согласованиями интересов и компромиссами относительно исключений из правил, Великобритания решила вспомнить слова своего величайшего в ХХ веке политика и пересмотреть не столько отношение к европейскому проекту, сколько свое место в нем.

Стоит ли видеть в данном решении и его следствиях элементы трагедии, которую сейчас во всех красках будут описывать эксперты, склонные видеть альтернативу объединенной Европе в величественном проекте сплочения России с Арменией и Киргизией? Думаю, нет.

Скорее, напротив.

Выход Великобритании из Европейского союза открывает европейцам как глаза на мир, в котором они живут, так и дополнительные возможности продвижения своих идеалов в этом мире.

Начнем с первого обстоятельства.

Европа всегда имела географическую и политическую определенность, и они отнюдь не постоянно совпадали друг с другом. В последние полвека перемены здесь были особенно впечатляющими. С одной стороны, как отмечал Доминик Муази, разделенная Европа и единый Запад времен «холодной войны» сменились единой Европой, но менее сплоченным Западом рубежа столетий. С другой стороны, согласно Роберту Куперу, «постсовременный (post-modern) Европейский союз радикально выделялся на фоне действующих по привычным (modern) канонам Соединенных Штатов и России».

К середине 2010-х годов стало во многом ясно, что Европейский союз в лице своих ведущих участников действует в рамках ценностной политики будущего, тогда как оба его соседа предпочитают мериться друг с другом инструментами «политики интересов», идущей из прошлого.

Великобритания — что подтверждается, в частности, энтузиазмом, с которым ее лидеры поддержали американскую операцию в Ираке в 2003 года, — очевидным образом находилась ближе ко второй концептуальной линии поведения, чем к первой.

Ее уход позволяет Европейскому союзу понять два важных момента. Во-первых, что он не представляет собой, да и не будет представлять некоей парадигмы, которой могут следовать все народы, а является частным случаем региональной интеграции. Во-вторых, что пространство этой интеграции четко ограничено Атлантикой с одной стороны и российскими границами — с другой. На мой взгляд, все это может иметь только положительные следствия: постановку более реалистичных задач, отказ от мессианства и, наконец, более глубокую интеграцию оставшихся членов союза.

Ни «русский», ни «англосаксонский» мир не «европеизируются» по брюссельской схеме — в этом нет ничего страшного.

Просто этот факт когда-то, но стоило признать со всей очевидностью.

Второе обстоятельство более многогранно.

После ухода Великобритании в Европе возникает новая реальность, ростки которой появились некоторое время тому назад, но которая пока еще не была концептуально осмыслена. Речь идет о «странах второго ряда», которые, формально не будучи членами Европейского союза, давно интегрировались в него в том или ином отношении, став частью европейского экономического пространства, вступив в Шенгенскую зону и т.д. Я имею в виду Швейцарию, Норвегию, Исландию и Лихтенштейн и предполагаю, что после формального выхода из ЕС Соединенное Королевство займет достойное место именно в этом ряду.

Если это произойдет, и тем более если евроскептикам удастся вывести из Европейского союза некоторые другие государства (Данию, Венгрию, может быть, Грецию), результатом окажется становление «двухскоростной Европы», состоящей из «федерализованного» ядра в составе 10–20 стран и «ассоциированной» периферии, не желающей полностью подчиняться «диктату Брюсселя», но стремящейся в то же время воспользоваться преимуществами единого рынка и свободы передвижения людей, капитала и услуг.

Такая более комплексная структура союза позволит ЕС «капитализировать» свои достижения. Сегодня Швейцария и Норвегия платят в бюджет ЕС сотни миллионов евро в год за доступ к общему рынку, притом что на них распространяются многие требования acquis communautaire, но эти страны не имеют возможности влиять на принятие решений и законов в Европейском союзе.

Но интереснее другое:

с появлением значительного числа стран европейской «периферии» возникнет новая категория государств, которая может быть пополнена и за счет стран, которые сейчас стремятся к вступлению в ЕС, но которых Брюссель побаивается допускать в союз.

Нынешняя процедура сближения предполагает статус кандидата, но он, с одной стороны, выглядит двусмысленно, так как возникает ожидание полного членства, и с другой стороны, даже он предполагает значительное финансовое и техническое содействие со стороны ЕС. Принятие же новых членов вообще представляется накладным и требует дальнейшего «рассредоточения» власти, что, собственно, и делает расширение столь проблемным. Однако новый статус меняет дело.

Возьмем, например, Украину. Если сейчас объявить ее кандидатом на вступление, это будет означать как минимум несколько миллиардов евро помощи в год, а также перспективу появления в ЕС страны, которая образует пятую по численности фракцию в Европарламенте. Если же Украина присоединится к союзу в статусе Великобритании, она должна будет выполнять большую часть европейских законов, не претендовать на бюджетные средства, да еще сама платить за доступ к общему рынку. В таких условиях расширение не будет казаться столь опасным и «двухскоростная» Европа сумеет как углубить интеграцию между ведущими государствами, так и занять все пространство от Атлантики до России.

При этом, замечу, новоприбывающим странам такая ситуация также была бы выгодна. Вступление в единый рынок ЕС и распространение на них принципов acquis автоматически сделает инвестиции в них менее рискованными и привлечет десятки миллиардов евро.

Перенос хозяйственных споров из коррумпированных судов в European Court of Justice станет намного более действенным инструментом улучшения инвестиционного климата, чем любые президентские комиссии и западные советники.

Доходы от развития бизнеса и сокращение коррупционных потерь многократно окупят платежи в европейский бюджет.

Иначе говоря, Европейский союз мог бы немного сократиться территориально, укрепившись как единая федерация, и притом изобрести способ фактической продажи «франшизы», что весьма распространено в современном бизнесе и приносит, что характерно, прибыль как владельцу прав на ту или иную торговую марку, так и тем, кто пользуется соответствующими технологиями.

Многие критики Европейского союза — среди них и российские — называли и называют ЕС империей. Это ошибочное впечатление:

настоящей империей ЕС, возможно, только еще предстоит стать.

У европейского сообщества не было метрополии и провинций, все участники воспринимались как равные. Великобритания показала пример того, что союз (и его окружение) может быть организован и иным образом, и сейчас возникают предпосылки становления более сложной системы, в которой ее лидеры не только помогают менее развитым странам, но, скорее, формируют условия, в которых те могут быстрее развиваться.

В 1960–1980-е годы в мире можно было заметить две модели распространения экономического роста. Советская модель предполагала использование средств метрополии для финансирования развития периферийных республик и сателлитов по всему миру. Успехи казались выдающимися (среднедушевой доход в Таджикистане был всего на 35% меньше, чем в Центральной России), но итог оказался неутешительным: после краха СССР периферийные республики и советские союзники оказались одними из беднейших государств мира.

Японская модель предполагала вовлечение отстающих стран в производственные цепочки в соответствии с «концепцией гусиного клина» и показала свою впечатляющую эффективность в индустриализации многих стран Юго-Восточной Азии. При этом «не понимавшие своего счастья» советские республики бросились врассыпную при первой возможности, в то время как поднявшиеся на экспорте в Японию государства активно интегрируются в региональные союзы типа АСЕАН.

Европейский союз слишком сильно «забрал» в советскость, пытаясь осчастливить тех, кто, как та же Венгрия, активно выказывает свое недовольство Брюсселем, не забывая осваивать получаемые из европейского бюджета средства.

Перемены, которые могут начаться после Brexit, способны исправить этот крен.

Референдум в Великобритании, безусловно, спровоцировал «потрясение основ» европейского проекта. Однако такая встряска, на мой взгляд, давно была нужна объединенной Европе, потому что сложившаяся система была слишком щедра к тем, кто этого не вполне заслуживал, но слишком застывшей в отношении тех, кто мог стать самым большим приверженцем европейской идеи.

Европе нужно было меняться — и менять своих соседей — более активно, чем это готовы были делать в Брюсселе.

Так что, вполне вероятно, британцы поступили не так уж плохо, изменив статус своей страны на референдуме 23 июня. По крайней мере, изменив этот статус, они не изменили заветам сэра Уинстона — и, возможно, как и он сам 70 лет тому назад, открыли перед Европой новое будущее…

[Владислав Иноземцев]

http://www.forbes.ru/mneniya/tsennos...heskoi-pamyati
22.08.2016 07:01

директор «Центра исследований постиндустриального общества»
Газета "Правда" - источник истины для советских граждан, у нынешних россиян есть государственное телевидениеФото Валерия Христофорова / ТАСС
Уход от привычности — единственный залог успеха в XXI веке. Мир меняется слишком быстро, чтобы его можно было трансформировать, опираясь на уроки истории и на принципы ушедших времен

Одним из основных лейтмотивов российского дискурса является возвращение — возвращение к духовным основам, к советскому опыту, к индустриальной экономике, к прежним геополитическим доктринам. Власть, похоже, упорно и последовательно хочет найти точку опоры, обнаружить какие-то преимущества в сегодняшнем положении страны, протянуть в пространстве и времени линии исторической преемственности.

Однако слишком многое говорит сейчас о том, что такая стратегия в нашем положении выглядит целиком и полностью контрпродуктивной. Мир меняется слишком быстро, чтобы его можно было трансформировать, опираясь на уроки истории и на принципы ушедших времен.

Взглянем на геополитику. В России она трактуется в основном в макиндеровском изложении: мы стремимся контролировать «срединные земли» в Центральной Азии, рассматриваем в качестве нашего главного преимущества огромные пространства страны, тщимся изобразить себя «соединителями» Европы и Азии. При этом, оказывается, мы не понимаем простой истины: в XXI веке экономики лучше всего соединяют не «солидные просторы» континентов, а «пустота» океанов. Это в XIX веке важнейшими промышленными регионами были упрятанные вглубь от береговой линии Рур и Силезия, Урал и район Великих Озер — сегодня около 70% глобального валового продукта создается на территориях, отстоящих от океанического побережья менее чем на 100 миль, а 77% мирового товарооборота обеспечивается морским транспортом. Экономика изменилась, и она никогда не станет такой, как прежде. Именно поэтому в США с середины ХХ века разобрали 2/3 всех построенных в стране железных дорог, мы же по-прежнему бредим Транссибом. Страны, которые сумели использовать к собственной выгоде свободу передвижения по «пустыне» Мирового океана и приблизили свои экономические центры к побережьям, переиграли тех, кто увлекся расширением и освоением своей континентальной территории.

Посмотрим на экономику. Где в последние 30–40 лет сформировались самые современные глобальные экономические центры? Сингапур и Дубай, Доха и Эр-Рияд — они появились там, где недавно были пустыни или небольшие деревни. Пудонг, новый район Шанхая, или Цяньхай рядом с Шэньчжэнем, где создается китайская «Кремниевая долина», — это тоже территории, до последнего времени остававшиеся очевидным greenfield’ом. Не привязанные к тем или иным сложившимся производственным и организационным цепочкам, они стали идеальным местом, где реформаторам удалось претворить свои планы в жизнь. Выбрав кусок безжизненных барханов и построив там самый крупный в мире пассажирский аэропорт, власти эмирата Дубай идеально использовали «пустоту» как конкурентное преимущество, за несколько лет превратив виртуальную реальность авиаперевозок между Европой и Азией в главный источник пополнения своего бюджета. В России же мы «модернизируем» аэропорты, выстроенные под потребности экономики советского типа, и, наращивая кольцевые дороги вокруг Москвы, консервируем зацикленность на освоенных пространствах и их дальнейшем использовании.

«Пустота» будущего — это лучшее место для эксперимента и развития, чем заполненное обломками исторических конструктов прошлое

Обратимся к технологиям. Сегодня нет более успешных компаний, чем те, что сделали ставку на освоение виртуального пространства, — вне зависимости от того, глобальны они или локализованы. Американская JDS Uniphase проложила в США оптические кабели, которые cпособны обслужить в пять раз больше интернет-трафика, чем сейчас генерируют все американские пользователи, — но обанкротилась из-за распространения беспроводных систем передачи данных. Социальные сети, облачные технологии и многое другое, что существует в виртуальном пространстве, обеспечивают своим создателям и акционерам вполне конкретные миллиарды долларов. Даже аутсайдеры технологического прогресса получают от него выгоду, создавая центры для хранения данных, занимаясь процессингом платежных систем или располагая на своей территории кол-центры глобальных корпораций. И только Россия пытается построить свою собственную систему платежных карт, сохранить данные своих компаний и граждан под своим контролем, ограничить использование новых возможностей интернета. Похоже, мы упорно стремимся к осязаемости в мире, где пустота становится лучшей средой для бизнеса, а виртуальность — важнейшим из конкурентных преимуществ.

Оценим стиль и образ жизни. Сегодня между богатыми и бедными странами существует масса различий, но одним из наиболее разительных выступает отношение к мегаполисам: если в бедных странах они каждый год притягивают к себе до 30 млн человек, то в богатых они теряют жителей, предпочитающих жить вдали от городских неудобств. Креативные экономики требуют творчества и допускают автономную занятость, тогда как хозяйственные системы, основанные на массовом производстве и/или управляющиеся централизованно, склонны к гипертрофированному сосредоточению ресурсов и людей. Именно поэтому в той же Америке сегодня дисперсия регионального подушевого ВВП составляет 2,15 раза, а в «единой» России — 16,8 раза. Но нам враги не указ — в России по-прежнему нет «освоения пустоты», нет центробежных тенденций; напротив, все большая часть населения и все большее количество ресурсов сосредотачиваются в Москве, а структуры власти и управления не только не принимают сетевого характера, но коснеют все больше.

Наконец, коснемся идеологии. Модернизация, как показывает опыт нескольких последних десятилетий, наиболее успешно проходит там, где у народов не остается в прошлом позитивного опыта, который можно рассматривать в качестве определенного идеала. В Корее и на Тайване после поражения в гражданских войнах, в Сингапуре после изгнания из Малайской Федерации, в странах Восточной Европы после падения просоветских диктатур — везде основным стремлением было создать новую страну, чтобы как можно дальше уйти от страшного прошлого. И в каждом случае модернизационный успех был следствием масштабного социального проектирования, не восстанавливавшего традиции, а уничтожавшего их. Мир XXI века — это, наверное, самая податливая среда, которая только существовала в истории цивилизации, и возможности социального инжиниринга сейчас велики как никогда. Соответственно, и в этом случае «пустота» будущего — это лучшее место для эксперимента и развития, чем заполненное обломками исторических конструктов прошлое. Самыми успешными народами в наше новое время обречены быть те, кто имеет самую плохую историческую память. И опять-таки в России власти стремятся к совершенно обратному…

Мы вступаем в мир, где наибольшей ценностью является свобода маневра, а наибольшим преимуществом — «благословенная пустота», понимаемая в геополитическом, экономическом, технологическом, культурном и идеологическом смыслах. Уничтожение любых рамок, максимальный уход от привычности и канона — единственный залог успеха развивающихся стран в XXI столетии. Конечно, есть и иной вариант, вариант приверженности традиции и patrimoine, сохранения существующего и максимальной его «капитализации». Этот путь тоже реален, но чтобы идти по нему, нужно, во-первых, иметь что капитализировать, а во-вторых, смириться с тем, что развитие будет медленным. Сохранять лидерство таким образом можно, но добиться его нельзя. Думаю, что окончательные выводы применительно к России читатель сделает сам.

[Владислав Иноземцев]

https://www.gazeta.ru/column/vladisl...10255631.shtml
20.10.2016, 08:26
о том, смогут ли экс-президенты США и СССР притормозить новую «холодную войну»

Джордж Буш, Рональд Рейган и Михаил Горбачев в Нью-Йорке, 1988 год Валерий Зуфаров/ТАСС

Тридцать лет назад, в такой же октябрьский день 1986 года в Рейкьявике встретились два человека, от которых в тот момент зависела жизнь остальных пяти миллиардов жителей нашей планеты. Михаил Горбачев, генеральный секретарь ЦК КПСС, и Рональд Рейган, президент Соединенных Штатов, начали по сути переговоры о судьбе человечества, о том, стоит ли приносить его будущее в жертву идеологическим и политическим разногласиям.

Итогом этой встречи стала политическая доктрина, названная «новым мышлением».

За беспрецедентно короткий срок было уничтожено больше ядерного оружия, чем его успели произвести за первые тридцать лет ядерной эры, и больше обычных вооружений, чем применялось во Второй мировой войне. К середине 1990-х годов войска ранее противоборствовавших сторон были отведены из Западной Европы, а глобальные военные расходы к 1998 году составили лишь 62% от уровня 1984 года, сократившись на 500 млрд долларов в годовом исчислении.

И что бы ни говорили сегодня реваншисты всех мастей о том, кто выиграл и кто проиграл в «холодной войне», выигравшими оказались мы все. В первую очередь потому, что дожили до наших дней, на что у нас было не так уж много шансов, окажись тридцать лет назад лидеры СССР и США менее договороспособными.

За прошедшие годы новые поколения государственных деятелей заняли места в знаменитых офисах в столицах великих держав, но чем дальше, тем больше ощущается глубокая иррациональность происходящего сегодня в мире, который уже давно не разделен враждебными идеологиями, но в котором нашлось место новой «холодной войне».

Не было и нет политиков, которые за это время не сделали бы ошибок, имевших порой катастрофические для дела мира последствия, — но меня как россиянина поражает то, что в России всё чаще говорят о неизбежности и даже полезности войны. Что лидеры российского парламента обыденно рассуждают о ней как о чем-то возможном, а облаченные в рясы люди — как о желательном.

Хотя с официальных трибун мы нередко слышим похвалы Советскому Союзу, наблюдаемое в публичной сфере разительно контрастирует с риторикой советского времени, когда практически единственным «дискурсом» были заявления о борьбе за мир.

Пусть СССР и казался кое-кому «империей зла», сами советские руководители никогда не пытались предстать перед собственным народом апологетами агрессии.

Мир эпохи глобального блокового противостояния радикально отличался от того, что пришел ему на смену. Его части были гораздо более обособленными друг от друга, и это обособление рождало естественное недоверие, которое выступало питательной средой для алармистской риторики. Представление каждой из сторон в качестве грозного врага, готового использовать любую возможность для уничтожения противника, было широко распространено по обе стороны «железного занавеса».

Однако за прошедшие десятилетия полеты в Париж и Москву, Нью-Йорк и Санкт-Петербург, Лондон и Сочи стали обычным делом для жителей обеих частей глобального мира. И россияне, выезжающие за границу, легко могут убедиться в том, что рассуждения о желательности войны на востоке Европы, если их заведет обычный немец или испанец, голландец или австриец, будут восприняты его согражданами как симптом опасного психического недуга. И что никто не смотрит на русских как на врагов, а на нашу страну — как на потенциальный театр военных действий.

В успешных странах война — а тем более серьезное столкновение с ядерной державой — воспринимается исключительно как катастрофа, а не как удачная возможность решить накопившиеся проблемы.

В мире, где более всего ценится интеллект, никто не претендует на одну седьмую часть суши, большая часть которой климатически непригодна для жизни. В мире, где деньги, которые могут купить что угодно, миллиардами продуцируются на кончике пера, никто не поднимет меча для овладения ресурсами, которые продадутся любому, кто предложит чуть более высокую цену. В мире, испробовавшем все возможные виды оружия, давно стало понятно (в том числе и вследствие авантюр конца прошлого и начала этого века), что любая современная война убыточна, ибо никогда не приносит того, что можно получить мирными средствами.

И только в России нагнетается истерия относительно того, что в далеких столицах агенты мирового правительства вынашивают планы нападения на державу, которая защищает свои 1,68 процента мирового валового продукта (МВФ, World Economic Outlook Database, октябрь 2016 г.) 47 процентами глобального ядерного арсенала.

Советские люди хорошо помнят книги «Политиздата», рассказывавшие о страшной власти военно-промышленного комплекса, об исходящей от которого угрозе впервые предупредил политиков покидавший свой пост президент-солдат Д. Эйзенхауэр. И мы понимаем, что те, кто «пилит» сегодня самый большой в постсоветской истории военный (назвать его «оборонным» не поворачивается язык) бюджет в 3,34 трлн рублей, который в 16 раз превышает бюджет 2000 года, никогда не признáют, что Россия находится в наши дни в гораздо меньшей опасности, чем когда бы то ни было находился Советский Союз.

Вполне можно предположить, что эти функционеры будут наращивать отечественную военную мощь до последнего нефтедоллара — но сложно понять, почему граждане забыли об экономической катастрофе и национальном унижении, какими заканчивается история бензоколонки, возомнившей себя сверхдержавой.

Почему мы радуемся, когда наши деньги тратятся не на школы и больницы, детей и стариков, а на производство танков и ракет, несущих смерть жителям братской страны?

И почему в эпоху, когда успешная богема массово рассуждает о вегетарианстве, мало кто осмеливается открыто заявить, что грешно убивать не только животных, но и людей?

Современная Россия инфицирована жестокостью, пока выглядящей наигранной, но в какой-то момент способной реализоваться с катастрофическими последствиями.

Если в наших городах устанавливают бюсты Сталина, а оппонентов называют «врагами народа», какими могут быть гарантии, что в страну не возвратится тоталитарный режим? Если воздвигают памятники Ивану Грозному, «покорителю» Новгорода, можно ли надеяться, что нынешние вожди не видят себя раздающими ордена за взятие Киева? И всерьез вбрасывая в обсуждение идею, что русских людей объединяет «исключительно мощный генетический код», который «почти наверняка является одним из наших главных конкурентных преимуществ в сегодняшнем мире», а миссией государства объявляется защита не только собственных граждан, но и всех принадлежащих к «русскому миру» носителей этого кода, далеко ли нам до утверждения фашизма в стране, десятилетиями проповедовавшей интернационализм и солидарность трудящихся?

Эта жестокость никогда не была характерной чертой российского народа, но сегодня власти очень хочется, чтобы она воспринималась как «традиционная ценность».

Причина, по которой происходят необратимые изменения в российской политике и в сознании россиян, очевидна: элита и большая часть ее подданных не могут смириться с вопиющим диссонансом между своими тенденциозными представлениями о месте собственной страны в мире и ее реальным потенциалом в середине второго десятилетия нового века. Мы готовы класть наших детей спать на кровати, сделанные в виде ракетной установки, потому что не в состоянии собрать собственный компьютер или мобильный телефон, выпустить качественный автомобиль или холодильник не по иностранной лицензии, произвести необходимые людям лекарства.

Милитаризованное сознание — это сублимация нации, так и не постигшей радости творческих достижений и экономического процветания.

К сожалению, истории известны случаи, когда такие народы приносили немыслимые страдания и горе своим соседям и всему человечеству.

Следует ли из этого, что Россия сошла с ума и даже получает определенное удовольствие от своего помешательства? Мне кажется, такое утверждение недалеко от истины. Но есть ли в стране люди, которые не поддались этому массовому недугу? И как снова нужен тот, кто тридцать лет назад сумел вылечить куда более идеологизированную страну от векового недуга и запустить процессы пересмотра казавшихся незыблемыми догматов!

Михаил Сергеевич, я восхищен Вашим недавним разговором с экс-президентом США Джорджем Бушем и бывшим американским госсекретарем Джеймсом Бейкером, равно как и констатацией того, что «мир подошел к опасной черте». Тридцать лет назад Вы нашли методы, позволившие приближавшейся к двенадцати часовой стрелке начать двигаться вспять, — и сегодня они нужны миру не в меньшей степени. Но сейчас Ваши слова должны быть даже более откровенными и глубокими, чем тогда. Вы, который вывел войска из Афганистана, не должны молчать в те дни, когда российская авиация бьет по кварталам Алеппо так, как советская никогда не «работала» по афганским городам. Вы, сын русского и украинки, не можете не дать честной оценки инициаторам братоубийственной войны на Донбассе и результатам бойни, которая идет уже два с половиной года. Вам есть с кем поговорить о том, как надо спасать оказавшийся в опасности мир — ведь это Махатма Ганди умер, а Гельмут Коль и Джордж Буш еще живы…

Именно сейчас Вам и Вашим соратникам пора вспомнить Женеву и Нью-Йорк, Мальту и Париж — и поставить самые острые вопросы, сколь бы неудобными ни были на них ответы.

Можно долго спорить о том, насколько и в каких формах нужна России демократия; применимы ли к нам каноны англосаксонской рыночной экономики или нашему менталитету больше подходят авторитарные модернизации — однако, на мой взгляд, нет сомнения в том, что элементарные принципы гуманизма не должны отвергаться в стране, которая вышла из ХХ века с большими человеческими потерями, чем любая другая нация на планете.

Вы, Михаил Сергеевич, сделали для утверждения этих принципов больше, чем любой из людей, живших в России в ХХ веке, — и от того, что один век кончился и начался другой, подход к этим фундаментальным ценностям не должен меняться.

Пацифизм и осуждение насилия по праву должны были стать главными ценностями российского общества, будь оно в силах рефлексировать собственную историю.

Должны были стать, но не стали — и поэтому еще раз хочется обратиться к Вам, к наиболее достойному Нобелевской премии мира человеку в истории: поднимите со всей возможной силой свой голос в защиту мира, который Вы стремились утвердить на всей планете, но которому сегодня угрожает политика Вашего государства! Сделайте это так, чтобы ни у кого не осталось сомнения в том, что и сегодня, как тридцать лет назад, мы живем в самую просвещенную эпоху в истории — в эпоху Горбачева! Это было бы достойно и Вас, и Вашей страны, и всего мира, для которых Вы открывали перестройку.

Не бойтесь, что это сочтут повторением. «Река» пацифизма столь благородна, что в нее можно вступить и не единожды. Ведь главное — всегда оставаться самим собой, и мир последует за Вами, как и тридцать лет назад…

[Владислав Иноземцев]

https://www.gazeta.ru/column/vladisl...10363253.shtml
24.11.2016, 08:25
О том, кто выграет от политики американского изоляционизма

По мере того как заполняются вакансии в новой администрации Трампа, все активнее обсуждается вопрос, действительно ли Америка намерена пойти по пути изоляционизма и чем это может грозить миру. Вопрос этот очень интересен и требует, на мой взгляд, небанального подхода.

Большинство консервативных политологов — и в России, и в мире — старательно подчеркивают, что важнейшими задачами сейчас выглядят отказ западного мира от вмешательства в дела глобальной периферии; возвращение выведенных ранее из развитых стран промышленных мощностей обратно; ограничение миграции и сохранение социально-культурной самобытности имеющих европейские истоки и природу обществ.

В отличие от последовательных либералов я не только считаю, что все эти цели в общем и целом соответствуют интересам большинства граждан западных держав, но — что может показаться странным — попытка их достижения способна не снизить влияние Запада в мире, а укрепить его; стать не проявлением слабости, но воплощением совершенно нового типа «мягкой силы».

На протяжении почти половины столетия в мире формировались представления о глобализации, которая воспринималась как процесс, в одинаковой степени выгодный как развитым, так и развивающимся странам; как тренд, не имеющий исходной точки, а проявляющийся объективно и естественно. В рамках такой системы координат активное неприятие «глобальных» правил и норм, которое со стороны отдельных стран и целых регионов проявляется все сильнее, сложно объяснить.

Если «процесс» выгоден всем, почему сумасшедших, не понимающих этого, все больше?

Между тем все встанет на свои места, если взглянуть на происходящее не как на глобализацию, а как на продолжение того процесса, который шел веками и традиционно именовался «вестернизацией»*. На мой взгляд, для этого есть существенные основания. Насколько глупо политкорректно рассуждать о встрече (encounter) европейской цивилизации и коренных жителей Америк в XV–XVI столетиях вместо того, чтобы говорить об открытии европейцами нового континента**, настолько же неискренне выглядят размышления о «взаимном притяжении» центра и периферии мира во второй половине ХХ – начале XXI столетий.

На смену жесткой военной модели экспансии пришли новые виды колониализма***, но всякий раз интересы западного мира оставались определяющими в системе международных отношений. Вовлечение в мировую систему Китая, начатое в 1970-х годах, или России, стартовавшее на рубеже 1980-х и 1990-х, вполне соответствовало атлантическим интересам и очень помогло утверждению Европы и США в качестве глобальных политических и экономических лидеров.

Проблема, однако, состоит в том, что расширение пространства, в котором действуют установленные западными обществами правила и нормы, предполагает и расширение зоны их ответственности — и я даже не говорю о том, что случится, если эти правила и нормы будут признаны универсальными.

В XVIII веке никто не обратил бы внимания на резню в Сомали или Руанде, но сейчас на них принято отвечать. Бойня в Югославии, скорее всего, могла бы приветствоваться многими европейскими правительствами — но недавно она стала поводом для всеобщего беспокойства. Что происходит в Ираке или Сирии, не заинтересовало бы ни одно правительство — но сейчас эти события находятся в центре внимания.

С каждым десятилетием Запад тратит на свое вмешательство все больше сил и средств — и при этом его результаты оказываются все менее обнадеживающими. Вестернизация все более очевидным образом дает сбой.

При этом, однако, по-прежнему считается, что изоляционизм вреден, так как он-де нарушает единство мира и лишает периферию возможности пользоваться теми благами, доступ к которым открывает современная цивилизация. Мне кажется, что в данном случае мы сталкиваемся с чудовищной подменой понятий, чреватой серьезными политическими кризисами.

Ситуация начала XXI века напоминает мне картину начала XVI, когда стартовала колонизация европейцами заморских территорий.

Роль «ценностей» в ту пору выполняла религия, и христианские отцы были убеждены в необходимости распространения Писания практически так же, как нынешние либералы — в необходимости принятия во всем мире доктрины прав человека. Итоги и тогда, и сегодня известны. Тут-то и встает вопрос об изоляционизме — точнее сказать, о невмешательстве.

Европейцы и тогда, и сегодня находились в схожем положении vis-à-vis остального мира. Можно было показать туземцам стеклянные бусы и выменять на них золото, кофе, рабов и даже земли — но и сегодня за символы западной жизни и цветастые бумажки можно легко получить нефть, газ или металлы. Разве что территории стали считаться намного менее полезными.

На худой конец, можно дать возможность правителям периферийных стран купить поместья и дома в Европе — уж за это они отдадут всё, что попросишь.

В этой ситуации можно додуматься до того, до чего не могли дойти пятьсот лет назад: до идеи противопоставления исключительности универсальности как до нового принципа глобального доминирования.

Изоляционизм в развитом мире не должен восприниматься так, как воспринимают его в Кремле: в виде самодостаточного мирка, занимающегося в первую очередь созданием собственной идеологии, а во вторую — усердным импортозамещением. Его следует понимать как принцип, который абсолютизирует не универсальность западной модели, а ее исключительность.

Мне, скажу откровенно, никогда не были понятны основы прозелитизма: если бы я был христианином в Средние века и верил, что моя вера спасет меня и послужит вечной жизни, я не стремился бы обратить в нее других, а скорее наслаждался бы пониманием того, что не постигшие истинной веры будут гореть в огненной геенне. Конечно, если бы кто-то захотел принять истинную веру, я был бы рад, но насильно насаждать ее не стал.

Сейчас развитый мир имеет не только более совершенный набор принципов и норм, чем периферия, но и более высокий уровень жизни, большие возможности к человеческой самореализации, притягательные символические ценности. В такой ситуации представление всего этого как уникальных достижений, а остального мира — как неудачников может иметь куда больший эффект, чем попытка «поделиться достигнутым» с остальным человечеством.

Современный изоляционизм должен воплотиться в отказ от ценностного и нормативного прозелитизма, который выглядит сегодня совершенно контрпродуктивным.

Если условный Запад сумел бы отказаться от вмешательства в дела глобальной периферии — от Сирии и Ирака до России и Китая, — проблемы от этого возникли бы не у него, а именно у этой периферии.

Почему не вывести все военные контингенты с Ближнего Востока, но при этом оградить Европу от мигрантов (и не надо говорить, что это невозможно — вопрос только в средствах и методах)? Почему не создать наилучшие условия для индустриального производства в Европе и Америке и не посмотреть, как самый суверенный Китай будет справляться с экономическим кризисом? Почему не позволить России завязнуть на Украине, почуяв ее беззащитность (а то и в той же Сирии или где-то еще)? На мой взгляд, это было бы исключительно верным решением — причем вовсе не потому, что сэкономило бы Западу много сил и средств, но потому, что утвердило проповедуемые западными странами ценности намного быстрее.

Посмотрим на происходящее в той же Сирии. На первом этапе противостояния мы имели гражданскую войну, направленную против диктатуры, а не на установление исламистского режима. Вместо того чтобы «закупорить» эту «банку» и дать населению возможность свергнуть режим Асада, Европа открыла границы и приняла более 1 млн сирийских беженцев (а вместе с Турцией и соседними странами — почти 6 млн) — причем в основном не исламистов. Стоит ли удивляться, что после такого исхода инициатива была перехвачена религиозными фанатиками, а шансы увидеть Сирию единой и светской страной практически исчезли?

Мне кажется, если бы в Европу не прорвался ни один сириец, Асад давно повторил судьбу Каддафи. А если и нет, то стоило подождать еще пару десятков лет, пока народ не одумался.

Или та же Россия. Почему в конце 1980-х годов в СССР на демонстрации выходили миллионы, а сейчас не собирается и пятидесяти тысяч? Не только потому, что репрессивный аппарат стал более жестким, но и потому, что страну покинули более 5 млн человек, наиболее приверженные западному образу жизни и стремящиеся к переменам. Имейся у россиян возможность выезжать на Запад, но при этом никаких шансов там остаться, перемены в российской политике произошли бы куда быстрее. Если бы в Америке не смогла обосноваться кубинская или венесуэльская диаспоры, правили бы сейчас в Гаване и Каракасе марксистские недоумки?

Современный Запад мог добиться очень многого, если бы изменил отношение к миру и стал рассматривать все находящиеся за его пределами государства как несчастные сообщества, не доросшие до его практик, а вовсе не как страны, которые необходимо «вовлечь в цивилизацию».

Почему был в 1980–2000-е годы столь успешен Европейский союз? Именно потому, что он откликался на желание целых стран изменить свои государственные системы и десуверенизироваться в едином наднациональном пространстве. И в этом он был более прогрессивен, чем Соединенные Штаты****. Он стал терять привлекательность по мере того, как отошел от этого принципа и стал на индивидуальной основе принимать миллионы людей из стран, которые сами по себе оставались столь же реакционными, как и прежде. Это и есть граница между разумным изоляционизмом и «вовлеченностью» — и ее следует заново переосмыслить.

Иначе говоря: в эпоху, когда люди на периферии начали кичиться своими традициями и своим суверенитетом (прежде всего потому, что иных поводов для гордости у них нет), Запад сделает правильный выбор, если откажется от всяких попыток навязать свои социальные и экономические модели в отношении остального мира и при этом перестанет принимать «посланцев» этого мира и интегрировать их в свои общества.

Революции 1989–1991 годов были порождены не столько десятилетиями гонки вооружений, сколько десятилетиями «железного занавеса», воздвигнутого в те годы коммунистическими правительствами.

Именно этот занавес превратил страны Восточного блока в закупоренную консервную банку, которая взорвалась от перегрева. Призыв Рейгана «Г-н Горбачев, разрушьте эту стену!» остался без ответа — стену разрушили не правители, а граждане. Но как сказано в Библии, «всему свое время, и время всякой вещи под небом: время разрушать, и время строить; время обнимать, и время уклоняться от объятий» (Еккл, 3: 1-5) — и, возможно, пришла пора сказать: «Г-н Трамп, постройте новую стену!», отгородившись от тех стран, которые так бахвалятся своим антизападничеством.

Придет время, и они поймут, что потеряли. А если не поймут — то это означает, что время настоящей глобализации еще не пришло, как и время по-настоящему великой политики...

* См.: Laue, Theodore H., von. The World Revolution of Westernization. The Twentieth Century in Global Perspective, Oxford, New York: Ox-ford Univ. Press, 1987.

** См. об этом подробнее: D'Souza, Dinesh. What's So Great About America, Washington (DC): Regnery Pub-lishing Inc., 2002, pp. 39–40.

*** См., например: Inosemzew, Wladislaw & Le-bedev, Alexander. «Der Dritte Kolonialismus» in: Le Monde Diplomatique Deutsch-land [Berlin], 2016, Novembеr, S. 3.

**** См.: Mandel-baum, Michael. The Case for Goliath: How America Acts as the World's Government in the Twenty-First Century, New York: Public Affairs, 2005, pp. 215–216.