985. Сказка о бочке

[Лев Рубинштейн]

http://grani.ru/Culture/essay/rubinstein/m.222986.html
29.12.2013
Уходящий год был в известной степени юбилейный. Этот год целиком стал столетним юбилеем 1913 года, всем советским людям известного прежде всего тем, что все на свете сравнивалось именно с ним.

В школьных учебниках для наглядности изображались две бочки - огромная и крошечная. Крошечная обозначала добычу нефти в 13-м году, а огромная - допустим, в 64-м. В маленьком мешочке вполне умещался весь урожай пшеницы 13-го года, а из исполинского мешка буквально выпирали колосья 78-го. Тощенькая книжонка сообщала нам о состоянии грамотности населения в 13-м году, а толстенная книжища - о том же самом, но уже в 54-м. Ну, и так далее.

Интересно, кстати, было рассматривать эти картинки. Особенно в раннем школьном детстве, когда идеологическая или воспитательная роль этих картинок ускользала от внимания, а воспринималась лишь, так сказать, эстетическая. Ведь правда же весело: вот крошечная коровка (поголовье крупного рогатого скота), а рядом с ней - огромная и жирная из нашей тучной и изобильной эпохи. Ну, почти как семеро разнокалиберных слоников на полочке бабушкиного дивана.

И уже сильно позже мы узнали о том, что этот самый 1913-й был и остался вершиной русского Серебряного века, придавленного и сокрытого годами советской власти. Но его тайной, мощной, заразительной энергией питались несколько поколений, в том числе и мое.

А что было в нынешнем году? Много чего было. И плохого, и хорошего, как это, впрочем, всегда и бывает. Кое-что вызвало мучительные вопросы, кое-что додумалось, кое-что издалось, кое что сочинилось. Сочинилось, к сожалению, и несколько некрологов.

Что еще было? Было множество "законов", один другого нелепее, законов, сочиненных как будто специально для того, чтобы любого человека в любой момент можно было подвергнуть судебному преследованию за что угодно, если это понадобится.

И как всегда идет нескончаемая битва за язык.

В последние дни все резвятся по поводу официального оглашения списка слов, запрещенных к использованию их в медийном пространстве. Список этот, как мне кажется, должен быть доведен до сведения максимального числа сограждан, а поэтому должен быть максимально растиражирован во всех средствах массовой информации, причем многократно. По принципу: "Дети, запишите и запомните те слова, которые вы никогда и ни при каких обстоятельствах не должны произносить".

Власть, стремящаяся к тотальности, всегда атакует язык - единственную, кстати, реальную, а не мнимую общественную "скрепу". Запрет на матерную лексику в медиа-пространстве – это ладно, это не в первый раз. Если это у них получится (в чем я сильно сомневаюсь), это, разумеется, будет означать не "окультуривание", как им кажется, языка, а его обеднение и, как бы это выразиться, "оханжествление". Этот яркий и выразительный пласт языка вновь уйдет в подполье, где и расцветет настоящая свободная словесность, как это уже было в 60-е – 70-е годы.

Мат – это еще ладно, он-то себя в обиду не даст. Он уйдет, как это уже было многократно, в фольклор или в неподцензурную словесность, где как следует закалится, обогатится новыми, небывалыми словоформами, посвежеет и рано или поздно с мешком подарков вернется победителем в публичное пространство.

Мат – это, как говорится, особая статья. Но я легко представляю себе, как дубовые, лишенные языкового чутья да и просто чувства юмора начальнички в целях борьбы, конечно же, с экстремизмом, станут преследовать людей за слова и фразы, произнесенные в переносных значениях. И это станет очередной попыткой выпрямления языка с помощью усечения полутонов, небрежения волшебным мерцанием прямых и переносных смыслов, ведущей ролью контекста и мотиваций любого высказывания.

Вы думаете, предположение о том, что за высказывания типа "Друзья, да пристрелите уже кто-нибудь этого унылого мудака!" или "Надо бы новую машину купить, а денег нет, и где их взять, не знаю. Банк, что ли, ограбить?" человека могут запросто притянуть, неправдоподобно? Уверен, что нет. Если им понадобится, возьмут и притянут. И какой-нибудь обвинитель не краснея приведет цитаты из вашей речевой практики как доказательство вашей преступной деятельности, как, например, призывы к насилию или намерение совершить вооруженный разбой.

В тех условиях, когда переносные значения ничем не защищены от прямых, все метафоры, эпитеты и прочие тропы рано или поздно материализуются.

Вот что-что, а язык им отдавать нельзя. Ни под каким видом. Да он и сам им не дастся. За попытки насилия, за попытки тупого выпрямления он будет мстить им – и по-крупному, и по-мелкому. Они хотят владеть языком? Вот язык время от времени и показывает им язык, вот он и выставляет на всеобщее обозрение то, как именно они им владеют.

Поводов для искрометного оптимизма до самых последних дней было, прямо скажем, немного. Но удивительные события последнего месяца пролились столь неожиданным и столь мощным ливнем, что мы просто не успевали ни толком порадоваться им, ни толком их осмыслить.

Вот тут говорят: "спецоперация". Ну, понятно, что спецоперация, а не торжество гуманистических идеалов и ценностей. Но когда в процессе спецоперации все-таки выпускают, а не сажают, это по моему обывательскому мнению "более лучше".

Да и какие такие "ценности"? Ни чекисты во власти, ни многочисленные члены "Добровольного общества содействия вертухаям и палачам" не ведают таких слов, как, например, благородство, бескорыстие, достоинство. А "честь" в их понимании – это такая штука, которую в соответствии с уставом младший по званию отдает старшему по званию, а атрибутами чести служат лишь правая рука и козырек фуражки. Всего-то.

Они ничего не делают просто так. И не надо им приписывать никакого такого гуманизма – они даже не знают, что это такое. Они как-то меняют свою тактику? Скорее всего.

А я постоянно в эти дни вспоминаю фразу Герцена о том, что "мы идем с тем, кто освобождает и пока он освобождает".

Освобождают – хорошо. Сажают, прессуют, пытаются что-то запретить – плохо. И с этим надо бороться.

Они будут менять тактику давления на свободу? Что ж – это значит, что надо менять или корректировать тактику сопротивления.

И быть бдительными, конечно. Впрочем, хотелось бы, чтобы бдительность не выродилась в конспирологическую мнительность. Просто потому, что это было бы разрушительно для нас самих.

А нам необходимо быть веселыми и бодрыми. Потому что все самое главное – на нашей стороне. Язык, история, да и будущее им не принадлежат. Они принадлежат нам, нормальным людям современной цивилизации, для кого представления о личном достоинстве и властная потребность в творческом, а значит, в хозяйском отношении к жизни ничуть не ослабевают, а лишь дополняются новыми тонами, красками и нюансами.

Вот и будем жить дальше. Будем неутомимо искать и находить поводы для того, чтобы радоваться жизни, радоваться друг другу и друг друга радовать. С Новым годом.

[Лев Рубинштейн]

http://grani.ru/Culture/essay/rubinstein/m.226510.html
11.03.2014

В ближайшую субботу в центре Москвы состоится "Марш мира". И я на него приду.

Мне очень хорошо понятен скепсис тех, кто говорит об исчерпанности этого жанра и его не слишком, мягко говоря, высокой политической эффективности; тех, кому кажется унизительным шествовать по разрешенному сверху маршруту и фактически под конвоем. Понимаю и отчасти разделяю. Но давайте признаемся хотя бы друг другу и самим себе, что нас на сегодняшний день не настолько много, чтобы количество смогло перейти в качество. Это печально и обидно. Но это так.

Поэтому я приду. Приду, чтобы собственными глазами убедиться в том, что нас все же не так мало, как это может показаться со стороны. Что не так мало людей, имеющих иммунитет против тотального зомбирования, людей, не восприимчивых к массовому гипнозу, людей, которые не могут смириться с оскорбительным, наглым и циничным враньем, исходящим из государственных СМИ или, тем более, из уст первых лиц государства, людей, не разучившихся отличать фашизм от воли к свободе.

Почему "за мир"? Мне кажется, понятно почему. Потому что из-за чьих-то капризных амбиций, из-за чьих-то неизжитых подростковых комплексов, из-за чьих-то "геополитических" бредней и навязчивых великодержавных галлюцинаций страна и мир могут быть втянутыми в войну. Это вполне реальная угроза, возможность и опасность которой уж лучше преувеличить, чем преуменьшить.

Интересно, кстати, как радикально перекодируются и обретают новый и свежий смысл старые советские плакатно-пропагандистские клише. Как по-новому звучат разные "Миру мир", "За мир во всем мире" или "Мир победит войну".

Во времена моего раннего детства в разных "Крокодилах" или просто газетах часто публиковались картинки на антивоенные темы. Про то, что прогрессивное человечество, возглавляемое великим СССР, хочет мира, а мир капитала, напротив, хочет войны и все время "бряцает".

На этих картинках часто изображалось, как злобные псы-полицейские свирепо разгоняли демонстрации рабочих и прогрессивного студенчества с самодельными плакатами, на которых красовались пикассовские голубки и надписи (по-русски, почему-то) "МИР".

Сегодня кажутся актуальными и они. И, кажется, впору уже запеть азартным хором и без всякой иронической дистанции: "Дети разных народов, мы мечтою о мире живем".

Мне кажется, что "За мир" - это правильный лозунг. Потому что угроза настоящей - не метафорической, не информационной, не идейной, не виртуальной, а самой настоящей войны с настоящей кровью и искалеченными человеческими судьбами вполне реальна в наши дни.

Мне кажется, что всем ответственным и свободным гражданам надо по возможности выйти на улицы родного города, чтобы как можно слышнее заявить впавшей в полную невменяемость власти: хватит нагнетать ненависть и нетерпимость, хватит нагло и цинично нарушать международные договоры, правила и законы, а также законы собственной страны, хватит беспрерывно и запредельно врать, хватит сознательно отравлять и развращать души наших сограждан, хватит злобно отгораживаться от современного цивилизованного мира, превращая нас всех в заложников, а нашу страну – в мировое пугало и посмешище. Это наша страна, и все это касается каждого из нас, в том числе и тех, кто надеется отсидеться в стороне.

Для того чтобы все это было хорошо и далеко слышно, нас должно быть не просто много, а очень много.

Я, разумеется, не настолько прекраснодушен, чтобы надеяться на то, что наш голос будет услышан властью. Это, так сказать, программа-максимум.

Но есть еще и программа-минимум, которая мне лично не менее дорога, а главное, вполне осуществима.

Во-первых, необходимо просто показать всем, кто способен это увидеть, в том числе и нашим многочисленным украинским друзьям, что мы есть и что наше общество все же не настолько тотально, как это может показаться, поражено позорным единодушием. Необходимо показать это и друг другу.

В наши дни, когда особенно легко впасть в отчаяние и оцепенение, для каждого из нас насущно необходимо наглядно убедиться, что он не остается один на один со своими базовыми ценностями, со своей картиной мира, со своими представлениями о норме и патологии, со своим кромешным бессильным стыдом.

Хорошо, если нас будет много. Но даже если и не много, мы все равно есть.

До встречи, мои дорогие.

[Лев Рубинштейн]

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w.../m.230128.html
Лев Рубинштейн, 10.06.2014

Не так давно и уже не помню по какому конкретному поводу я сделал такую запись на своей странице в Фейсбуке:

"Друзья, самое-то ужасное не в наличии и даже, можно сказать, товарном изобилии кромешных мудаков вокруг нас. Ну, мало ли - "живем в таком климате - того и гляди снег пойдет" ("Три сестры"). Ужас-то не в этом. А скорее в том, что, постоянно отбиваясь от их мудаческих наскоков и даже по-интеллигентному пытаясь им что-то объяснить и как-то их вразумить, мы катастрофически теряем время, вместо того чтобы жить дальше - в ритме и в темпе ускользающего от нас современного мира.

Иногда кажется, что этот канализационный напор агрессивного мудачества для того специально и существует, чтобы на как можно дольше притормозить "нормальный ход". Ну, по принципу "ребята, бегите, я их задержу". И ведь задерживают, надо признаться.

Впрочем, я, кажется, вступаю в область конспирологии, которую страшно не люблю, потому что... Ну, в общем не люблю.

И тем не менее..."

И тем не менее это действительно проблема. И эта проблема, проблема выбора поведенческой стратегии в навязанных социально-культурных обстоятельствах, мягко говоря, не новая.

В годы, людям нового поколения кажущиеся уже почти что легендарными, в основе таковой стратегии для меня и для той среды, к которой я имел счастье принадлежать, было максимальное дистанцирование от всего официального, от всего, что мы где-то сознательно, а где-то интуитивно маркировали как "советское".

Но и не только.

Мы дистанцировались также и от той социально-культурной стратегии, которую мы очень приблизительно и неточно определяли как "диссидентскую". Потому что носители этой стратегии вступали в разговор с властью, а власть им навязывала свой язык. Они говорили на одном языке, хотя цели, задачи и пафос этого говорения были не только разными, но и прямо противоположными. Это при том, что ко многим из этих прекрасных людей мы испытывали уважение, иногда граничащее с преклонением, у многих из них с разной степенью успешности пытались учиться мужеству и бесстрашию, с некоторыми из них дружили лично.

Но в какой-то момент мы стали с недоверием относиться к определенному типу речевого или художественного поведения, которое, борясь с "системой", усвоило ее язык. Этот язык, который мы очень неточно определяли как "диссидентский", был по сути языком советским, даром что он был антисоветским.

Мы понимали, что для такой борьбы необходим свой язык. И этот язык стал активно формироваться. Этот непонятный властям язык раздражал их, пожалуй, больше, чем понятный для них язык прямого высказывания, направленного против них. Непонятное для них было страшнее понятного.

Мы не разговаривали с властью. Мы не разговаривали с ней именно для того, чтобы не терять темпа и ритма, чтобы не терять времени на бессмысленное выяснение отношений. Мы этих отношений просто избегали. Разумеется, насколько это позволяли обстоятельства.

А обстоятельства это позволяли далеко не всегда, потому что власть-то как раз нами очень даже интересовалась. И иногда - активно.

Наша позиция, наше местоположение в социуме и в культуре никогда не воспринималось нами как ущербное, вынужденное и даже как временное.

История распорядилась таким образом, что оно оказалось временным. Но мы этого тогда предположить не могли и выстраивали свой универсальный мир как постоянный. Мы готовились именно так, а не иначе жить всегда, и это нас ничуть не пугало и не вводило в уныние. Напротив - нахождение самого себя и своего уникального места в культурном пространстве, а также обнаружение рядом с собой родственных душ и постепенное расширение их круга воспринимались как свершившееся счастье, как подарок судьбы, как редкая и драгоценная удача.

И это было, между прочим, счастливое время. Потому что нам удалось тогда просто взять и отвязаться, отстегнуться от пыхтящего медлительного паровоза и пуститься в путь налегке, не оглядываясь ни на кого кроме как друг на друга.

Я и теперь считаю эту стратегию, этот путь верными и продуктивными.

Поэтому сегодня мне представляется столь же мучительно причудливой, как температурный сон, навязанная необходимость в эти дни, во второе десятилетие XXI века, заново формулировать все то, что стало для меня не менее очевидным, чем таблица умножения, еще в конце 60-х годов прошлого века. Кажется просто невероятным окунуться вдруг в споры о, например, сходствах или различиях сталинского СССР и гитлеровской Германии. Или о том, что важнее – человек или государство. Или о том, насколько враждебно тебе все то, что тебе незнакомо или непонятно.

Не надо, мне кажется, пускаться ни в какие подобные споры. Иначе мы так и будем ходить кругами, спотыкаясь об одни и те же кочки и коряги. Пойдемте уже дальше, предоставив мертвым самим хоронить своих мертвецов.

[Лев Рубинштейн]

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w.../m.230500.html
24.06.2014

Ладно бы полицейское государство в лице своих многочисленных карательных институтов всеми силами пыталось истребить не только права и свободы граждан, но даже и стремление к ним – это-то как раз понятно.

Но дело в том, что и значительная часть подведомственного населения вполне искренне воспринимает всех тех, кто утомительно долдонит о каких-то неведомых и непонятных правах и свободах, как неблагодарных ублюдков и врагов не только государства, но и своих собственных.

Ну ведь правда же непонятно, что это за такие права и свободы и кому и зачем они вообще нужны, если гречка в магазине есть, а в телевизоре до хренища развлекательных программ и добрых советских фильмов.

Да и чего им не хватает-то? Какой такой свободы?

Эта картина мира десятилетиями складывалась из коллективного опыта приюта, колхоза, барака, пионерских и не вполне пионерских лагерей.

Человек, не наделенный внутренней свободой, никогда не сможет, а скорее всего и не захочет потратить хоть сколько-нибудь усилий на последовательное и упорное отстаивание свободы, так сказать, внешней - то есть свободы передвижения, свободы высказывания, свободы деловой инициативы и так далее. Он никогда не научится ценить свободу - ни свою, ни чужую. Человек, не научившийся уважать себя самого и свои собственные права, никогда не научится уважать права других.

Зачем свобода, когда есть Величие?

А "величие" в сознании у многих прочно связано с "масштабностью", причем с любой. Поэтому ужасающие одних масштабы убийств и государственных репрессий, масштабы голода, лишений, изувеченных людских судеб, для других служат объектом чуть ли не персональной гордости. Немыслимые, не переваренные ни разумом, ни цивилизационным процессом просторы страны стали убедительнейшей, хотя и расположенной за пределами всякой логики метафорой "великой истории". Историю с успехом, хотя и сомнительным, заменила география.

Эта механистическая гигантомания проявляется на всех уровнях, иногда и весьма комических. Мой одноклассник, поступивший после школы в театральное училище, очень смешно рассказывал в лицах (актер все-таки), как их, первокурсников, повели однажды на экскурсию в Театр Советской армии. По театру их водил некто по хозяйственной части, в чине примерно подполковника.

"Это наша сцена, - торжественно говорил он. – Она – гектар. А это – занавес. Девять с половиной тонн". Думаю, что приятель мой слегка все же утрировал (актер), но не думаю, что слишком.

Вот и военными победами гордятся в том числе и потому, что они были достигнуты чудовищными по масштабам человеческими жертвами.

Жертвенность - великое и благородное понятие. Но не все понимают, что жертвенность - это готовность ради спасения ближнего или утверждения истины жертвовать собой. Собой, а не другими. Где-то когда-то мне попалась забавная заметка, в которой рассказывалось, как некий неугомонный гражданин, добиваясь от каких-то госучреждений безотлагательного решения своей жилищной проблемы, в очередном своем заявлении пригрозил публичным самосожжением своей жены Людмилы.

Некоторые дежурные назидательные слоганы, которыми власть время от времени пытается подкармливать вверенное ей население, изголодавшееся, как ей кажется, по ее отеческим наставлениям, своей лексикой, фразеологией и ущербной логикой свидетельствуют о том, что население это воспринимается властью как состоящее из детей.

Особенно когда речь идет о таких болезненных с точки зрения начальства категориях, как, например, свобода. "Свобода – это не вседозволенность", - внушает взрослая, умудренная опытом власть средней группе детского сада. "Рынок, - объясняет она же, но уже старшей группе детского сада, - это не базар".

Не, ну, надо же! Вот ведь как, оказывается! "Не вседозволенность - слышали? А мы-то тут было решили... Ну, тогда, конечно. Тогда ну ее к лешему, эту вашу свободу, раз она не вседозволенность. Нам бы, конечно, лучше чтобы вседозволенность. А раз так, то чего уж там".

Подобные мудрости и прочие крылатые слова в силу их фатальной бесплодности неизбежно вырождаются в совсем уже чахлые мутанты наподобие "свобода лучше, чем несвобода", с которыми по философской глубине может соперничать только прочно вошедшая в потешный репертуар нескольких поколений "экономика должна быть экономной". Это уж точно не базар. Хотя, прямо скажем, и не то чтобы рынок.

Они все время разговаривают как бы с детьми. И нельзя сказать, что так уж они и не правы. Российское население в силу своей травматической истории в значительной части действительно инфантильно и действительно воспринимает власть как нечто такое, что назначает само себя исключительно для того, чтобы его, население, кормить, одевать, согревать в суровую зимнюю пору и строго наказывать за непослушание. Но ведь есть же и другая часть населения, есть же все-таки и какое-никакое общество, пусть на сегодняшний день и удручающе немногочисленное, но все же растущее.

Но и ему пытаются объяснять, что свобода сама по себе не гарантирует процветания. Да ну! Да что вы говорите! А мы-то думали! Так вот. Взрослая часть общества и без вас знает, что не гарантирует. И получше вас она это знает, между прочим. А еще она, в отличие от вас, точно знает, что отсутствие свободы дает уж точно надежные гарантии – гарантии маразма, депрессии, убожества и безграничного права на насилие и на ложь без конца и без края.

[Лев Рубинштейн]

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w.../m.231331.html
21.07.2014

Некоторые сокрушаются и даже ужасаются по поводу этих зашкаливающих рейтингов. А я почему-то нет.

И даже не только потому, что я в эти опросы и их результаты не очень-то верю. Дело даже не в этом. Ну, допустим, они, эти результаты, правдоподобны. Допустим. И что из того?

Мы что, только сегодня проснулись? Мы что, никогда не знали, где мы живем? Нам что, до сих пор неизвестны садомазохистские наклонности статистического большинства нашего так называемого общества, автоматически одобряющего ложь и насилие, проявляемые в том числе и по отношению к ним самим? Мы что, впервые узнали о том, что в основу государственнического, верноподданнического дискурса заложены представления о тотальной лжи как о политической мудрости и о тотальном насилии как о необходимых мерах по наведению общественного порядка и установлению государственного благолепия?

Нам что, раньше не было известно, что взоры огромного числа сограждан в смертельном страхе перед современностью радуются ровному и спокойному, как им кажется, безжизненному общественно-культурному ландшафту, который они с подачи верховных жрецов привыкли именовать стабильностью?

Мы раньше, что ли, не знали о том, что ужас не только перед настоящим, но и перед будущим заставляет искать спасения и отрады в хорошо мифологизированном прошлом? О том, что "cлез восторга не скрывая, развернув глаза назад, скажем мы: "Не надо рая, дайте нам привычный ад"?

Для нас ли все еще не очевидна разрушительная, растлевающая роль агрессивной и бездумной государственной пропаганды, довольно, надо сказать, умело использующей традиционное, овеянное веками детское доверие к сказке?

Вот и творится на наших глазах сказка за сказкой, даром что было сказано "сказка - ложь".

Потому вполне сознательно, а не в силу, как многие думают, обычной профессиональной непригодности, в информационном пространстве смешиваются до неразличимости различные виды и жанры искусства и журналистики, вольно перетекающие друг в друга.

Вполне сознательно игнорируются границы между функциями и задачами беллетристики и журналистики, игрового кино и документального репортажа. Игнорируются с такой же циничной легкостью, как и границы государственные.

Некоторые из них чего-там заканчивали. И им, разумеется, объясняли, чем беллетристика отличается от репортажа, а игровое кино от документального. Они и сами знают, что кадры с места боев - это одно, а кадры из кинофильма Тарантино - это совсем другое. Что проза Владимира Сорокина - это одно, а аналитическая колонка - совсем другое.

Они прекрасно знают, что у всего этого совсем, мягко говоря, разные социальные и культурные функции. Что "сказка-ложь" - это правильно, а "информация-ложь" - это, в общем-то, должностное преступление.

Вот и слово "правда" в результате их усилий уже не вполне понятно что обозначает. Потому что все чаще и чаще те, кто употребляет это слово, или не понимают, или игнорируют существенные, содержательные оттенки его значений, не принимая в расчет, что правда, например, научная или, допустим, правда журналистская, или правда судебно-следственная, или правда дипломатическая совсем не то же самое, что правда, например, художественная.

Стоит ли удивляться тому, что за рассказы в телевизоре о распятых отроках и пр. из уст кочующих, как Агасфер, из сюжета в сюжет заполошных "свидетельниц зверских преступлений" никто никакой ответственности - ни моральной, ни, тем более, должностной - не понесет и понести не может. "Это же искусство, ребята! Вы чего?!" Некоторые из них, как мне кажется, и правда считают, будто они там занимаются искусством. А потому и обвинения во вранье считают абсурдными.

Тот, кто оценивает художественное произведение с точки зрения соответствия или несоответствия жизненным реалиям, по степени жизнеподобия, - человек просто не очень развитой.

Тот, кто выстраивает репортаж или новостной сюжет по законам, так сказать, художественным или по тем, какие он таковыми считает, - либо безумец, либо циничный жулик.

Так что стоит ли удивляться всяким рейтингам?

Мы что, не знаем, что бывает, когда годами и десятилетиями культивируется историческое беспамятство как национальная идея? Что бывает, когда возведенное в главный принцип информационной стратегии государства демонстративное небрежение причинно-следственными связями превращает огромную страну в сплошной причинно-следственный изолятор?

Для нас, что ли, является новостью, что многие, очень многие испытывают самую настоящую эйфорию от того, что им на самом высоком уровне позволили наконец-то появляться на публике без штанов?

Поводов для тоски, для уныния, для мучительного ощущения собственного бессилия, для острого ощущения стыда в наши дни много.

А вот все равно не надо унывать! И не надо говорить о "слишком тонком слое". Он тонок, этот слой, правда. Но он есть. И всегда был. Даже в годы моей юности, когда казалось, что этот "слой" помещается в одной комнате. И он всегда будет. И этот самый слой, сколь бы тонок он ни был, собственно говоря, и есть общество, если, конечно, под обществом понимать совокупность людей, посредством персональных усилий сохраняющих ориентацию во времени и в пространстве, в мировой истории и в родном языке, в базовых, обязательных для всех и для каждого нравственных категориях, а не в "суверенных", колхозно-барачных, родоплеменных, приблатненных "скрепах". А полагать, будто эти зашкаливающие рейтинги свидетельствуют о народном согласии и об общественном здоровье, - это как быть уверенным в том, что чем выше температура тела, тем человеку лучше.

[Лев Рубинштейн]

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w.../m.231533.html
29.07.2014

Кинокартин или спектаклей, где фигурировал бы товарищ Сталин, я практически не помню. Смутно помню лишь какой-то фильм. Кажется, он назывался "Оборона Царицына". То есть не кажется, а именно так он и назывался. И в этом фильме ничего и никого кроме медленно прохаживавшегося вокруг стола с трубкой в руке усатого человека я не запомнил. Можно считать, что и не видел я ничего.

Подвижный образ Сталина мне, повторяю, практически не попадался. А вот его статуарный образ, его бюсты и монументы, обильная и разнообразная его иконография служили постоянным, неугасимым фоном моего раннего детства. Даже и слово "портрет" в моем представлении означало "Сталин". Сам я этого не помню, но мама рассказывала, что, рассматривая и листая школьные учебники моего старшего брата с разными портретами, я приговаривал: "А этот Сталин - Пушкин. А этот Сталин - Ломоносов. А этот Сталин - Мичурин".

Портреты Сталина, особенно цветные, особенно те, что в "Огоньке", мне очень нравились. Смысловым же центром любой композиции мне всегда виделись усы. Именно они. Не лучащиеся мудростью и добротой, слегка прищуренные глаза, не золоченые погоны с исполинскими звездами на них, не благородная - волосок к волоску - седоватая шевелюра. Нет, именно усы.

Однажды мама обнаружила, что на всех страницах недавно подаренного мне альбома для рисования был один и тот же повторяющийся сюжет. Усы. Только лишь усы, раскрашенные разными цветами - красным, желтым, синим, фиолетовым, зеленым, снова красным. Я бесконечно повторял эти усы в тщетной попытке добиться идеальной, но издевательски ускользающей от меня симметрии. Я еще не понимал тогда, что идеальная симметрия нерукотворна и что смысл всякого живого художества заключен в том числе и в конструктивном ее нарушении.

Много лет спустя, увидев альбом Хокусая "Тридцать шесть видов Фудзи", я, конечно же, вспомнил об этих сталинских усах.

Но это сильно позже. А вот тогда, когда мама обнаружила мои "тридцать шесть видов", она страшно испугалась, отняла у меня этот альбом и под мощный аккомпанемент моего отчаянного рева сожгла его в печке.

В наши дни не может, конечно, не возникнуть законный вопрос: а почему это, собственно, было понятно, чьи именно усы я изображал?

Но тогда вопрос о владельце усов, примерно так же, как и об отдельно взятой улыбке Чеширского кота, не стоял. Чьи, чьи... Понятно чьи! Не надо задавать глупых вопросов!

Вокруг вырванных из иконографического контекста "усов" автоматически, сам собой воссоздавался образ их, может быть, и не единственного, но безусловно главного обладателя. А этот образ, оснащенный зелеными или фиолетовыми усами, получался, мягко говоря, не слишком каноническим, а потому чреватым для его создателя легко предсказуемыми последствиями.

Фильмов, где бы фигурировал Сталин, я, как уже было сказано, в детстве практически не видел. Да их и не было вплоть до семидесятых годов - времени робкой, трусоватой и оттого особенно противной ресталинизации. В тогдашних бесконечных и мало отличных друг от друга киноэпопеях на военную тему стал возникать Сталин - не то чтобы положительный и не то чтобы отрицательный, а, так сказать, "неоднозначный". Но тогда я уже был взрослым и эти фильмы не очень-то смотрел.

А вот сталиниана сталинского времени нигде не шла. Ни в кино, ни по телевизору. И знал я об этих эпохалках в основном из воспоминаний старших друзей. Особняком там значился совершенно, судя по всему, выдающийся по своей мифологической мощи шедевр, который назывался "Падение Берлина".

Кое-что про него я знал. Знал, например, о том, что фильм был снят в 1949 году режиссером Чиаурели по сценарию сталинского лауреата Павленко, известного не только лауреатским романом с простеньким названием "Счастье", но и небесполезной для обеих сторон сердечной дружбой с органами.

Кое-что знал, но фильма до поры до времени не видел.

И все-таки я его увидел. Хотя и не целиком. Это произошло зимой 94-го года. Я включил телевизор в тот момент, когда эпопея клонилась к величественному закату, к апофеозу, к финальной сцене, где самолет с вождем прилетает в поверженный Берлин и садится на площадь перед Рейхстагом - а куда же еще вы хотели бы, чтобы сел самолет.

В этой сцене великий вождь выходит из самолета в белом маршальском кителе и спокойно, неторопливо и вдумчиво идет вдоль рядов бывших военнопленных в полосатых одеждах. Его восторженно приветствуют люди разных национальностей - представители освобожденных народов Европы. Освобожденные народы, симметрично - наподобие тех самых злополучных усов - расположившиеся по обе стороны от величественной фигуры своего освободителя, стройно, как оперный хор, не скрывая слез и дисциплинированно соблюдая живую очередь, выкрикивают слова благодарности. Слова эти звучат на разных языках, но слово "Сталин" понятно каждому.

Явно не предусмотренный создателями этой вампуки комический эффект многократно усугублялся совершенно немыслимым пространственно-временным контекстом, в каком настигли меня эти кадры.

Во-первых, я увидел его не где-нибудь, а, представьте себе, буквально в городе Берлине, о падении которого рассказывала выдающаяся кинолента, и совсем недалеко от того места, куда однажды прямо с небес сошел товарищ Сталин. Дело в том, что в эти дни на одном из немецких телеканалов шла ретроспектива старого советского кино. Заглядывал я туда редко - было не слишком интересно, да и многие фильмы были мне хорошо знакомы. А тут вдруг включил и сразу понял, на что наткнулся.

Во-вторых, фильм был дублирован, поэтому все его герои разговаривали по-немецки. Буквально все: Гитлер, Сталин, Жуков, красноармейцы, партизаны, эсэсовцы, угнанные в Германию украинские девушки - все.

Я не могу передать, до чего это было смешно.

Когда дивное зрелище закончилось, я переключился на канал, где были новости. В том числе и из Москвы. Там показали коммунистическую демонстрацию, и первым, что я увидел, был большой, усатый, как будто выдернутый из только что увиденного кинофильма портрет, под густым мокрым снегом медленно плывущий над головами угрюмой толпы. Комментатор, как только что Сталин в берлинском телевизоре, тоже говорил что-то по-немецки. И это было ничуть не смешно.

Я совсем не знаю, что ответить, если кто-нибудь зачем-нибудь спросит, о чем этот текст. Уж точно он не о Сталине, хотя может показаться, что он тут главный. И не о его изображениях, с самого раннего детства вплетенных в плотную ткань моего визуального опыта. И уж совсем не об особенностях тоталитарного кинематографа. И не о том, что примерно одно и то же в различных исторических или пространственно-временных контекстах может быть гомерически смешным и тоскливо-зловещим. Этого кто же не знает!

А может быть, речь идет о фатальной недостижимости идеальной симметрии принимаемой иногда за признаки гармонии мира, взаимного согласия всех его разрозненных элементов? Или о том, что эта самая недостижимость - признак жизни и есть.

Или речь идет о ритме, не всегда уловимом и осознанном, но всегда заставляющем нас в тот или иной момент и, казалось бы, невпопад выдергивать из памяти непонятно к чему относящиеся фрагменты и эпизоды, слова и словечки, полузабытые выцветшие картинки, мелодии, запахи?

Может быть, и так. Потому что ритм - в музыке, в поэзии, в истории, в биографии, - как и симметрия, тоже не бывает идеальным. Элементы и эпизоды никогда не повторяют друг друга буквально. Они лишь рифмуются и перекликаются. Но пока мы не теряем способности расслышать в беспорядочном шуме и скрежете эти переклички и ауканья, нас не оставляет уверенность или хотя бы надежда на то, что мы тут не одни.

[Лев Рубинштейн]

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w.../m.231780.html
05.08.2014

В общем-то это понятно, хотя и не слишком утешительно.

Понятно, что существуют люди – и их много, - которые в действиях и высказываниях руководствуются не тем, что "законно", а тем, что весело и, как им кажется, духоподьемно.

В силу специфических особенностей отечественной истории закон и "веселуха" совпадают крайне редко.

Понятно, что "закон" - вещь нудная и унылая, никогда и никем не соблюдаемая, да и вообще это не местное изобретение.

Поэтому рулит "справедливость", понимаемая до изумления произвольно и формулируемая с бесподобной артистической небрежностью и вдохновенным своеволием.

Жить в мире сказочных сюжетов, трактуемых соответственно текущему моменту, и метафор, понимаемых с первобытной буквальностью, куда как увлекательнее и, главное, самооправдательнее, чем в мире не всегда комфортабельной современности, требующей персональной, а не коллективной (то есть ничьей) ответственности за высказывания и поступки.

Обида на современный мир, бестактно пытающийся оторвать такого человека от его сладких, как бабушкины пирожки, и уютных, как дедушкины валенки, грез, совершенно искренняя. Это обида ребенка на бестактных взрослых, которые вдруг возьмут да и сообщат, что никакого Деда Мороза на самом деле не существует.

Но современный мир, со своей стороны, решительно не может понять, на каком основании этот трудный подросток, так и не научившийся пользоваться ножом и вилкой, благодарить за подарки и извиняться за дурные поступки, настойчиво и агрессивно требует, чтобы его сажали за взрослый стол.

Кстати, именно к далекому детству восходит эта мучительная аллергия на любые жесты благодарности или раскаяния. Отчего мы постоянно слышим: "Почему это мы все время должны всех благодарить и перед всеми извиняться. Пусть сначала они. Хватит уже! Пора уже заявить во всеуслышанье..."

Да, устойчивое отношение к "спасибо" и "извините" как к жестам униженности и признания своей зависимости именно оттуда, из детства. Из того самого золотого детства, когда им то и дело говорили: "Тетя дала тебе конфетку. А ну-ка, что надо сказать? Что надо сказать, я спрашиваю! А ну-ка скажи спасибо. Ладно, дома поговорим... Ты зачем наступил дяде на ногу? Ну-ка извинись сейчас же! Извинись, я сказала! Ух, ты у меня сейчас получишь!"

Благодарят и извиняются только слабаки, как известно. Только те, кто не "сумел себя поставить". Только те, кого "мамка заставила".

А потому неудобная, постылая современность, все разнообразие которой обеспечивается лишь сущей ерундой, то есть общепринятыми представлениями об общественных приличиях и спасительным уважением к закону, облегченно заменяется "суверенностью", благо и в этих словах много общих букв. Так же примерно в названиях отечественных аналогов импортных лекарств иногда меняют местами буквы или слоги. Вроде бы то же самое, но свое, местное, суверенное.

"Суверенность" же в данном конкретном случае означает вовсе не право на уникальность или оригинальность - что было бы естественно, - а, прямо скажем, универсальное оправдание своего нежелания следовать общепринятым правилам и нормам политического, социального, культурного поведения. "Затем, что ветру и орлу и сердцу девы нет закона".

[Лев Рубинштейн]

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w.../m.232585.html
02.09.2014

Время от времени возникает насущная необходимость, подавив взаимное раздражение, на минутку приподняв мутную пелену с глаз и подтерев пену с губ, вернуться к взаимоприемлемым значениям основных терминов и категорий.

Разумеется, это касается лишь тех, кто хотя бы чуть-чуть заинтересован в осмысленном диалоге, а не в обмене истошными проклятиями и зловещими угрозами.

Необходимо заново договориться о смысле различных выражений, в состав которых входят такие слова, как "народ" или "Россия". Таких, как, например, "интересы России", "друзья России", "враги России".

Надо все-таки как-то совместно решить, являются ли врагами России те, для кого Россия является частью современного мира, пусть даже и особенной (а кто не особенный?), и являются ли ее друзьями те, для кого Россия - это какая-то висящая в воздухе - наподобие свифтовской Лапуты - огромная часть мировой суши, не признающая ни закона всемирного тяготения, ни прочих универсальных физических, общественных и нравственных законов.

Неплохо бы понять, почему магическое слово "суверенный" все в большей и большей степени понимается не как право на уважение к своим и чужим правам, а как право на своевольное неуважение к правам собственных, да и не только собственных, граждан, право на несоблюдение приличий и прочих норм цивилизованного поведения.

Надо разобраться с тем, насколько понятие "Россия" совпадает с ее государственными институтами и вообще с ее совокупным начальством. Другом или врагом является тот, для кого эта тождественность, мягко говоря, не очевидна. Насколько правильно полагать, будто интересы начальства и "интересы России" - это одно и то же.

Хорошо бы понять, что такое "народ" и в какой степени этот "народ" является активным субъектом отечественной истории и современности.

И что все-таки понимается под "народом"? Точнее, кто? Если народ - это статистическое большинство, выявленное в процессе разной степени достоверности социологических опросов, то существуют ли рациональные основания для уверенности в том, что статистическое меньшинство - это уже не народ?

Либо придется признать, что мы все народ, либо - что никто не народ. Что уже и нет в сущности никакого народа, а есть только слово "народ" как окончательно обессмысленный, хотя и по традиции эффектный инструмент пропагандистских манипуляций.

Однажды я попытался в процессе бесплодного, как оказалось, выяснения понятий с одним интернетовским комментатором выяснить у него, что конкретно он понимает под словом "Родина", употреблявшимся им с повышенной частотой. Он же мне ответил что-то вроде того, что объяснять такие вещи не надо и что если кто-то не понимает, что это такое, то это значит, что у него никакой Родины нет. Поговорили, что называется.

Хорошо бы разобраться, кстати, и с личными местоимениями. Они ведь для чего-то же все-таки существуют?

Хорошо бы в каждом конкретном случае понимать, кто такие "вы" и кто такие "мы". И кто такие "они". Хорошо бы всякий раз ясно представлять, где "я", где "ты", где кто.

Надо попытаться по возможности спокойно разобраться, что такое "за нас" и 'против нас". И почему хочется иногда спросить: "Мы" - это только вы, а не, например, и я тоже?"

Рассказывали, как в начале 80-х годов некий высокий партийный хрен с горы вызвал к себе старого заслуженного дирижера и сказал ему: "Как это так получается, что каждые зарубежные гастроли вашего оркестра заканчиваются тем, что два-три музыканта не возвращаются домой, а остаются за границей? Чего это от вас люди-то бегут?" "Они не от меня бегут, - ответил дирижер. - Они от вас бегут".

Ясно? Ясно. Предельно вроде бы ясно. Но отчего эта ясность столь трудно достижима?

С притяжательными местоимениями тоже не мешало бы слегка разобраться. Кто такие, например, "свои"? А кто не "свои"?

Я вот тоже употребляю слово "свой". "Он свой", - говорю я иногда о человеке, свойства которого пытаюсь обозначить. Я точно знаю, кто такой "свой". Свой - это человек схожего с моими образа мыслей и набора базовых ценностей и принципов.

Но в социально-политической риторике слово "свои" (или "наши") чаще всего обозначает либо политико-географическое (соотечественники), либо - пуще того - родоплеменное единство, которые давно уже никакими единствами не являются.

Парадокс же в том, что чем в большей степени эти "единства" лишены реального содержательного обеспечения, тем они прочнее и соблазнительнее. Советские руководители, кстати, часто употребляли словосочетание "наши люди", в каковом словосочетании слышались отчетливые отголоски времен крепостного права - "люди графа Шереметева".

Поэтому обнаружение среди "наших людей" тех, кто не разделяет "генеральную линию", вызывает понятийный дискомфорт и заставляет придумывать разные не менее бессмысленные термины вроде "малого народа" или "пятой колонны".

Да и с предлогами тоже не все понятно.

Вот, например, в наши дни стала необычайно распространенной конструкция "ложиться под..." Под Америку, под Европу, под НАТО, под что угодно.

Неизбежные эротические коннотации такой конструкции очевидны. И если даже принять их за основу дальнейших рассуждений, то не может не возникнуть вопрос: а вправе ли кому-то оспаривать право другого на самостоятельный и добровольный выбор товарища или партнера по постели, по застолью, по любви, по дружбе.

Не каждый ли сам может и должен решать - причем по обоюдному согласию, а не путем принуждения и насилия, - ПОД кого, НА кого, РЯДОМ с кем ложиться, садиться или идти рука об руку.

Почему чье-либо решительное нежелание "ложиться" ПОД Путина или ПОД злобную, вороватую и мракобесную чекистско-углеводородную шоблу вызывает искреннюю или симулируемую (что в данном случае не так важно) ревнивую ярость разного пошиба профессиональных или самодеятельных патриотов.

Архаическое сознание предполагает борьбу за главное место. Современное сознание - за свое собственное. Кто-то сражается с кем-то за то, чтобы быть главным и первым. Кто-то - за право быть самим собой. А также за право ложиться, садиться, ходить и летать ПОД, НАД, и С теми, с кем ему хочется.

Да, я знаю и сам – и не надо мне об этом говорить - о том, что договариваться, в том числе о терминах и категориях, можно лишь с теми, кто сам этого хочет. Знаю и о том, что диалогическое сознание дается с большими усилиями и не всем. Все знаю. Но договариваться все равно надо. И все равно рано или поздно придется.

По крайней мере всем тем, кто еще не забыл библейскую историю о том, чем закончилось сооружение вавилонской вертикали.

[Лев Рубинштейн]

http://anonymouse.org/cgi-bin/anon-w.../m.232804.html
09.09.2014

Что такое "русский мир"?

Я тоже иногда употребляю этот термин, но совсем в ином значении. Русский мир - это совокупность по-русски думающих и изъясняющихся людей, живущих в самых разных точках современного мира и объединенных не только родным языком, но и тем, что русская, российская тематика, от политики до культуры, их заботит и беспокоит, может быть, сильнее, чем все прочие. "Русский мир" - это пространство диалога людей, мыслящих по-русски.

Человеку современного мира для культурной или языковой самоидентификации совсем не обязательно присваивать территории, где живут представители "русского", "французского" или "китайского" мира. Для современного человека такая формула, как "Крым наш", означает всего лишь то, что с Крымом его связывают воспоминания детства или юности, что в Крым он может сколько ему вздумается и когда ему вздумается приехать и жить в нем столько, сколько он захочет. Так некоторые современные немцы покупают в Польше дома в тех местах, где когда-то жили их дедушки и бабушки. Из, так сказать, сентиментальных соображений. Почему бы и нет? Но при этом они не забывают, что дом находится в Польше и что им полагается соблюдать законы этой страны.

Что значит "русские Донбасса" или "русские Новороссии"? Это кто? Это те, кто думает и говорит по-русски? Так и практически все мои киевские, одесские, харьковские друзья и знакомые думают и говорят по-русски, хотя при этом хорошо знают и украинский. И практически все они видят будущее своей страны, то есть Украины, как связанное с Европой и европейскими ценностями.

В Украине, говорите, обижают русских? А в России их, конечно, никто не обижает... Вечный неразрешимый вопрос: почему за русских людей надо заступаться только тогда, когда нам кажется, что их обижают в других местах? Почему считается абсолютно нормальным то длящееся веками положение дел, когда русских гнобят и убивают другие русские, но совершенно недопустимо, когда русского человека обижает "понаехавший" мигрант или когда его обижают - или, что гораздо чаще, кажется, что обижают, - за пределами России? И почему, кстати, за одними пределами, например, в социально близкой Туркмении, обижать можно, а в стране, выбравшей европейский вектор, уже нельзя?

Почему люди, живущие на территории Украины, имеющие украинские паспорта, русские? Потому что они себя таковыми считают? Это уважительный мотив, согласен. Каждый человек принадлежит к тому народу, к какому он сам себя причисляет. Именно это может считаться основным критерием национальной принадлежности. Да. Ну и что? Я уверен, что в России довольно много людей, считающих себя украинцами, немцами, поляками, корейцами. Значит ли это, что они вправе призывать войска Кореи, Германии, Польши или Украины прийти и освободить их вместе с улицей, на которой стоит их дом? Ответов на эти вопросы мы никогда не получим. По крайней мере в категориях аристотелевой логики.

Потому что логика отменена. Потому что значительная часть общества с легкостью и облегчением впала, как в ересь, в неслыханную простоту.

Все просто, ребята. Все просто, потому что люди делятся лишь на "своих" и "чужих".

Никто ведь не станет отрицать, что идиоты и негодяи бывают повсюду. И именно по этому пункту проходит необычайно важный социокультурный водораздел в нашем общественном сознании. И он в том, что одни к собственным идиотам и негодяям склонны относиться более снисходительно, чем к чужим, на том основании, что они "свои", а другие - на том же основании - относятся к ним значительно строже, чем к чужим.

Простота, конечно, соблазнительна, что там говорить. Поэтому "наше - не наше" становится единственным критерием истины, добра и красоты. А потому все слова, понятия, знаки, символы, поступки, высказывания, идеи разделяются и оцениваются не по принципам "правда-неправда", "добро-зло", "справедливо-несправедливо", "хорошо-плохо", "красиво-некрасиво". Все эти оценочные категории разбиваются на мелкие осколки при лобовом столкновении с железобетонным, архаическим, дремучим, тупым, незыблемым принципом "наше - не наше". Поэтому российский флаг, повешенный кем-то на административном здании в Харькове, - это "русский мир". А флаг Украины на московской высотке - фашизм и экстремизм.

Когда кого-то бьет или даже убивает "свой", то скорее всего есть за что. Если ворует свой, то он всего лишь возвращает свое. Если врет свой, то для пользы дела.

Особенность нашего времени еще и в том, что многие наши соотечественники и, казалось бы, современники, носящие европейские штаны и ботинки, непринужденно пользующиеся интернетом и пластиковыми картами, умеющие различать на вкус шотландский и ирландский виски, знающие, что означает слово "ребрендинг", с легкостью употребляющие выражения типа "перспективный тренд" или "общественный запрос на...", совсем перестали стесняться своей до поры до времени постыдной, но, как выясняется, глубокой и не теряющей актуальности приверженности к самому отъявленному шаманизму.

Когда я с изумлением и горестью наблюдаю, как некоторые люди избавляются от привычных, веками сложившихся признаков цивилизованности с таким же облегчением и наслаждением, с каким сбрасывают с ног жмущие ботинки, я вспоминаю индийскую притчу, которую часто по разным поводам вспоминал мой старый друг-поэт.

Один человек поймал в лесу попугая, который оказался очень способным. Он очень быстро научился говорить по-человечески. Он умел изображать скрип телеги, мычание коровы, мяуканье кота, шум дождя и многое другое. Но однажды, когда к его клетке подкралась лиса и схватила его за хвост, он заорал как попугай.

Что-то в этой "простоте" лежит очень потаенное, очень темное, доречевое, дологическое и даже, похоже, домифологическое.

И многие же из них не нарочно. Многие и правда думают, будто они так думают.

И ничему они не радуются, в том числе и "обретенному" небесному Крыму. И никого они не любят, в том числе шлемоблещущего президента-освободителя. И никому они не сочувствуют, в том числе и мирным жителям Украины, попавшим в беду.

Они лишь столь же смутно, сколь и яростно ЧТО-ТО ненавидят, ЧЕГО-ТО боятся, от ЧЕГО-ТО отгораживаются, с явным облегчением скинув постылую обузу в виде какого-никакого образования, какой-никакой языковой изощренности, какого-никакого цивилизационного опыта.

И ничего там нет кроме клубящейся и ищущей выхода ненависти. И никакой это не "русский мир". Это всего лишь та самая простота, о которой написал однажды один великий представитель настоящего русского мира Лев Толстой:

Между ними всегда ходили какие-нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких-то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Федоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет.

"Так будет просто, что ничего не будет". Вот именно.

[Полит. ру]

http://polit.ru/news/2016/02/19/rubinshtein/
19 февраля 2016, 00:22 Мемория


Лев Рубинштейн.
Фото: Василий Петров.

19 февраля 1947 года родился Лев Рубинштейн, поэт, публицист.

Личное дело

Лев Семенович Рубинштейн (69 лет) родился в Москве в еврейской семье, детство провел в коммуналке на Новом Арбате, затем в подмосковных Мытищах. Рассказывал: «Сначала была дача. Ее мой отец как-то купил в долг, а потом мы туда переехали, потому что в коммуналке, где я провел раннее детство, находиться было невозможно из-за перенаселенности. Семейство моего отца тоже женилось, рожало, в общем, было что-то невообразимое».

Его отец был военным инженером, участвовал в строительстве железной дороги, которую ГУЛАГ строил вдоль берега Северного Ледовитого океана. Недолгое время семья жила на Крайнем Севере.

После школы поступил на филологический факультет Московского заочного педагогического института (ныне МГГУ им. М. А. Шолохова), по окончании вуза продолжительное время работал библиографом в институтской библиотеке.

Лев Рубинштейн, 70-е.
Фото из личного архива

С конца 1960-х годов, еще во время студенчества, начал заниматься литературой. По собственному признанию, находился отчасти под влиянием американского поп-арта, отчасти — творчества авангардиста Джона Кейджа. Для себя выбрал путь «эстетического сопротивления» советской идеологии. Через старшего брата примкнул к сообществу художников и поэтов, сформировавших идеи московского концептуализма.

В 1974 году разработал собственную стилистику литературных произведений, состоящих из множества маленьких частей, записанных на библиотечные карточки — картотеку.

Был участником многих поэтических и музыкальных фестивалей, перформансов и художественных выставок.

Впервые начал публиковаться на Западе в конце 1970-х годов. С конца 1980-х его книги стали издавать и в России. Рассказывал: «В виде картотеки книги выходили, но в других странах: во Франции, в Германии. Их раскупили университеты: кто-то знал меня, кто-то решил, что так хорошо изучать русский язык. Тут фраза по-немецки, тут — по-русски, — разговорник».

В начале 1990-х годов стал обозревателем еженедельника «Итоги» и «Еженедельного журнала». «Не знал, что писать, о ком писать, — пояснял Рубинштейн. — Ругать не любил, хвалить не за что. Очень мучился некоторое время. И от отчаяния нащупал такой жанрик, который всей редакции понравился, даже рубрику придумал: "Разговоры запросто". Жанр этот в себе объединил воспоминательную часть, какие-то истории, общие рассуждения».

В 2005—2015 годах писал для сайтов Грани.ру и Стенгазеты.нет. До марта 2014 года активно вел блог на LiveJournal, до мая 2015-го — блог на «Эхе Москвы».

В 2013 году участвовал в серии одиночных пикетов за освобождение участниц Pussy Riot, устроивших панк-молебен в Храме Христа Спасителя. Тогда же записал видеообращение для проекта «Против гомофобии».

С началом войны в Донбассе в 2014 году был подписантом письма с требованием «вывести с территории Украины российские войска и прекратить пропагандистскую, материальную и военную поддержку сепаратистам на юго-востоке Украины».

Лев Рубинштейн женат, с женой Ириной они вырастили дочь Марию.

Чем знаменит

Один из основоположников и лидеров московского концептуализма (вместе со Всеволодом Некрасовым и Дмитрием Приговым). Известный поэт, писатель, либеральный общественник. Основатель жанра картотеки — объединяющего единой формой поэзию, прозу и носитель текста — карточки. Обозреватель и мемуарист.

О чем надо знать

Когда в России был издан незавершенный роман Владимира Набокова «Лаура и ее оригинал», многие обратили внимание на сходство этого текста с картотеками Рубинштейна.

«Да, вы не первый, кто мне об этом говорит, — сообщил поэт журналисту. — И надо сказать, меня никто не спрашивал, знал ли я об этом. Понятно, что ничего я об этом не знал. Да если бы и знал, дело не в этом. Совпадение забавное, но абсолютно принципиальная разница в том, что Набоков текст писал на карточках, а я его на карточках репрезентировал. Вряд ли он опубликовал бы роман в карточном виде, ему бы даже в голову это не пришло. Он просто на них писал, потому что так было удобно. Между прочим, я до того, как решился сделать из картотеки готовое произведение, тоже писал на карточках. Черновики. Потом переносил на бумагу. В какой-то момент подумал: а почему я, собственно, это делаю? вот же произведение у меня в руках! Так первая картотека и появилась».

Прямая речь

О детстве (Lechaim.ru): «Родился благодаря лично товарищу Сталину, запретившему аборты в 1946 году. Нас было много — не то чтобы нежеланных, но незапланированных детей. Перенаселенность, бедность невероятная не предполагали демографического взрыва, тем не менее, он был. И не в последнюю очередь благодаря таким вот мерам. Мама рассказывала, когда я был взрослым, как не хотела меня и как я все-таки появился. Говорила, что плакала тогда: "Черт с ним, рожу ребенка, но хотя бы девочку". Нет, родился я, весом в 4,5 килограмма. Как-то один из моих друзей, услышав про 4,5 килограмма, зло пошутил: "Такой и остался"».

Об изменении идеологии в конце «оттепели» (там же): «Отчуждение от советской жизненной фактуры, не только структуры, не только идеологии, думаю, началось в конце 1960‑х. Включая песенки, включая вообще все советское, включая украшения, значочки, галстучки… В диссидентско-снобских, поэтическо-художественных домах все это исключалось. Тогда появились свечки в подсвечниках, иконки, причем необязательно, чтобы эти люди были верующими. Интерес к старине возник страшный. От прялок до открыток, купленных в букинистическом магазине. На книжных полках стали хорошо смотреться дореволюционные книжки. В этом было что-то дизайнерское. Исключалось все — причем вплоть до ни в чем не повинных передвижников. Они тоже воспринимались как что-то советское. Ну и, конечно, в те годы началось западничество как некий заметный вектор. Возникло оно еще в 1960‑х годах, но уже в 1970‑х приобрело тотальный характер. Западничество — в пространственном смысле, а во временном — дореволюционная Россия».

О московском концептуализме (там же): «В каком-то смысле, я бы сказал, что московский концептуализм объединяет внутреннее ощущение того, что мир поделен, все тексты написаны, картины нарисованы. Задача нынешнего художника — переосмысливать, переназывать. И назвать важнее, чем сделать. В известной степени это номинативное искусство».

О жанре картотеки (там же): «[Период до картотеки был] очень сильно поэтическим. Со всевозможными полиметрическими выходами, экспериментами, с полностью разрушенным синтаксисом… Тогда я вдохновлялся Хлебниковым, футуристами. <…> В какой-то момент, примерно году в 1973‑м, — он оказался для меня важным, хотя и мучительным годом, — я сильно экспериментировал. Не столько даже с текстом, сколько со способами его бытования. Сочинял какие-то тексты на спичечных коробках, на конвертиках, на открыточках, чуть ли не на винных этикетках. Была идея внедрения текста в бытовую ситуацию. И был период, когда я с моим приятелем-фотографом заходил в московские дворы и на глухой стене писал мелом какую-то фразу, после чего он фотографировал меня на ее фоне. Фразы были совершенно бессмысленные, то есть не бессмысленные сами по себе, они текстуально были бессмысленными, что-то типа: "Волга впадает в Каспийское море". А потом в какой-то момент, в результате всех этих дел, возникла картотека. И я понял, что это уже не изобретение, не радикальный жест, не прием даже, а жанр, который мне свойственен и удобен. И в течение примерно двадцати лет я этот жанр испытывал на универсальность. Для многих, очень многих — я автор картотеки, Рубинштейн, который на карточках. А что там внутри, не очень вникают. Ну, карточки и карточки. Поэтому у многих возникает недоумение: сколько можно? Я на это отвечал: а сколько можно кисточкой по холсту водить? Это совершенно равнозначно. Можно столько, сколько есть что сказать. Каждый мой текст радикально непохож на предыдущие, с новой суммой приемов, ритмической задачей. Для меня это всегда было очень важно. Я этому посвятил двадцать лет. Считаю, что жанр все-таки создал».

5 фактов о Льве Рубинштейне:

В 2012 году признался, что перестал покупать книги, потому что уже «зажат ими в угол». «У меня хранится моя библиотека, филологические книги дочери, библиотеки родителей и жены, плюс мне всегда что-то дарят», — сетовал Рубинштейн.
В Москве любит гулять по бульварам, его можно встретить на Тверском или Никитском.
Предпочитает хорошую одежду, но покупает ее бессистемно. «Подозреваю, что у меня хороший вкус, потому что, если я вижу в витрине что-то, что мне нравится, всегда оказывается, что эта вещь самая дорогая. Я никогда не хожу за одеждой специально — если что-нибудь увижу приятное с улицы, захожу и покупаю», — рассказывал поэт.
Выступает за перезахоронение останков Ленина и за то, чтобы превратить Кремль в музей.
В 2012 году стал лауреатом литературной премии «НОС» за книгу «Знаки внимания».

Материалы о Льве Рубинштейне:

Лев Рубинштейн о московском концептуализме. Видео

Биография поэта в Википедии

Блог Рубинштейна на «Эхе Москвы»

Интервью порталу Lechaim.ru