*305. Вторая мировая война-3

[Waralbum.Ru]

2 СЕНТЯБРЯ 2018

Фото: Немецкие солдаты и офицеры у могилы погибших летчиков разбившегося французского многоцелевого самолета Потэ 63.11 в районе Седана.

Источник: Janusz Piekalkiewicz. Ziel Paris. Der Westfeldzug 1940. F.A. Harbig Verlag. München-Berlin 1986.

[Waralbum.Ru]

31 АВГУСТА 2018

Фото: Немецкие солдаты позируют на брошенном у дороги французском легком танке Renault FT-17.

Источник: www.ebay.de.

[Waralbum.Ru]

30 АВГУСТА 2018

Фото: Группа немецких солдат у подбитого и горящего французского легкого танка Renault R35.

Источник: https://www.ebay.de/itm/Original-Fot....c100005.m1851

[Waralbum.Ru]

29 АВГУСТА 2018

Фото: Немецкие солдаты осматривают подбитый французский легкий разведывательный бронеавтомобиль образца 1935 года AMD 35 (Automitrailleuse de Découverte modèle 1935), более известен под его проектным обозначением Panhard 178. Бронеавтомобиль имеет номер М-18313. Машина из состава 10-го кирасирского полка 4-й танковой дивизии, подбит в ходе боя в районе города Монкорне (Montcornet) 17 июня 1940 года. Позднее бронеавтомобиль был перевернут и убран с дороги.

Источник: http://www.ebay.de/itm/Original-Foto....c100005.m1851.

Источник информации о фото:
1. amd-35.narod.ru

[Waralbum.Ru]

28 АВГУСТА 2018

Фото: Немецкие солдаты занимаются сортировкой трофейного французского вооружения, имущества и боеприпасов.

Источник: www.ebay.de.

[Waralbum.Ru]

27 АВГУСТА 2018

Фото: Немецкие солдаты позируют на подбитом французском разведывательном легком танке AMR-33, известном также как Renault VM. Танк с номером – 8395Х.

Источник: http://www.ebay.de.

[Waralbum.Ru]

22 АВГУСТА 2018

Фото: Генерал-майор вермахта В. фон Лангерман на франко-швейцарской границе
Командир 29-й моторизованной пехотной дивизии вермахта (29. Infanterie-Division (mot.)) генерал-майор Вилибальд фон Лангерман унд Эрленкамп (Willibald Freiherr von Langermann und Erlencamp, 1890—1942, второй справа) на франко-швейцарской границе.

Источник: Klaus Ulmer. «Die Schweiz muss noch geschluckt werden!» Hitlers Aktionspläne gegen die Schweiz. Verlag Neue Zürcher Zeitung — Ferdinand Schönigh. Paderborn, 1991.

Категория: Падение Франции, Командование Германии

[Doc20vek.ru]

http://doc20vek.ru/node/1021

14.06.1940

23 час. 50 мин.

Тов. Молотов заявляет Урбшису, что у него имеется весьма серьезное заявление Советского правительства к Литовскому правительству. Читает (см. приложение) 1) и затем вручает его Урбшису, подчеркивая при этом, что в конце концов нужно серьезно действовать, а не заниматься обменом любезными фразами. Литовское правительство, видимо, до сих пор не поняло всей серьезности положения.

Урбшис обращается к тов. Молотову с просьбой, ссылаясь на чрезвычайно сложный и ответственный момент в жизни Литвы, об отсрочке срока, упомянутого в заявлении Советского правительства.

Тов. Молотов отвечает, что он огласил ему решение Советского правительства, в котором он не может изменить ни одной буквы. Сделанное заявление, подчеркивает тов. Молотов, серьезное и категорическое, изменения и поправки в нем невозможны.

Урбшис спрашивает — сколько предполагается ввести еще сов. войск?

Тов. Молотов отвечает — 3–4 корпуса.

Урбшис просит уточнить — в дивизиях. Тов. Молотов отвечает, что примерно 9–12 дивизий, и поясняет, что Советское правительство хочет создать такие условия, при которых выполнение Пакта о взаимопомощи было бы обеспечено полностью.

Урбшис спрашивает, в какие пункты предполагается ввести сов. войска и, в частности, каковы намерения в отношении г. Каунаса. Тов. Молотов отвечает, что в конечном счете это дело военных, но одно ясно, что войска придется ввести во все важнейшие пункты, в том числе и в Каунас.

Далее тов. Молотов предупреждает Урбшиса, что если ответ задержится, то Советское правительство немедленно осуществит свои меры и безоговорочно. Общее положение Меркису известно. Он достаточно в курсе дела. Говорили один раз, говорили другой раз, потом — третий раз, а дела со стороны Литовского правительства не видно. Пора прекратить шутить.

Урбшис подает реплику, что Литовское правительство сразу же поняло, что положение серьезное. Тов. Молотов отвечает, что нет, оно этого не поняло. Он допускает и знает, что отдельные лица честно отнеслись к выполнению Договора о взаимопомощи, но Литовское правительство далеко было от этого.

Урбшис ставит вопрос о том, будут ли сов. войска вмешиваться во внутренние дела Литвы. Тов. Молотов отвечает отрицательно, подчеркивая, что это дело правительства. Правительство Советского Союза — пролитовское, говорит тов. Молотов, и мы хотим, чтобы Литовское правительство было просоветским.

После краткого совещания с посланником Наткевичиусом Урбшис спрашивает — будут ли требуемые мероприятия перманентными или временными. Тов. Молотов отвечает, что они будут носить временный характер, но в конечном счете окончательный ответ на этот вопрос будет зависеть от будущего Литовского правительства. Далее тов. Молотов подчеркивает, что вышеупомянутое заявление Советского правительства неотложно и если его требования не будут приняты в срок, то в Литву будут двинуты советские войска и немедленно.

Наткевичиус спрашивает — если требования Советского правительства будут приняты, то будут ли с Литовским правительством потом согласованы вопросы о сроке ввода сов. войск, местах их расположения и т.д. Тов. Молотов ответил лаконично: «Да, при условии, если будут приняты все требования и в срок».

Урбшис ставит вопрос — какое Литовское правительство было бы приемлемо Советскому правительству? Тов. Молотов, заметив, что о лицах ему трудно говорить, подчеркивает, что нужна такая смена кабинета, которая привела бы к образованию просоветского правительства в Литве, способного не только честно выполнять договор о взаимопомощи, но и активно бороться за его осуществление. Тогда Урбшис задает следующий вопрос — а как относится Советское правительство к отдельным членам теперешнего кабинета? Тов. Молотов уклонился от конкретного ответа на этот вопрос, сославшись на только что высказанное им условие о том, каким должен быть будущий кабинет Литвы.

Урбшис спрашивает — должен ли быть новый кабинет к 10 час. утра 15 июня с.г. и получает от тов. Молотова ответ, что это не обязательно, что кабинет можно будет составить позднее (на другой день, например), но при обязательном условии, если все требования Советского правительства будут приняты в срок.

Наткевичиус ставит новый вопрос о том, нужно ли будет согласовывать состав нового кабинета с Советским правительством и если да, то как? Тов. Молотов отвечает, что согласовать придется, а как — можно потом договориться — или непосредственно в Москве, или в Каунасе с полпредом. Одно при этом важно, говорит тов. Молотов, чтобы это было честное правительство, гарантирующее выполнение Договора о взаимопомощи на 100 %. От теперешнего Правительства Литвы этого нельзя ждать. Советское правительство ему не верит и не считает возможным с ним договориться.

Урбшис говорит, что он не видит статьи, на основании которой можно было бы отдать под суд министра внутренних дел Скучаса и начальника политической полиции Повилайтиса. Спрашивает, как быть? Тов. Молотов говорит, что прежде всего нужно их арестовать и отдать под суд, а статьи найдутся. Да и советские юристы могут помочь в этом, изучив литовский кодекс.

За недостатком времени Урбшис просит разрешения передать Литовскому правительству заявление Советского правительства по телефону. Тов. Молотов подчеркивает, что заключительная часть заявления должна быть зашифрована. Напоминает еще раз, что ответа он ждет к 10 час. утра 15 июня с.г.

Урбшис говорит, что как участник переговоров о Договоре о взаимопомощи он очень сожалеет, что спустя несколько месяцев после подписания договора от 10 октября 1939 г. литовско-советские отношения пришли к такому напряжению и что он взволнован за судьбу своей родины.

Тов. Молотов ответил, что во всем этом виноваты литовские провокаторы, как Скучас и др., выполнявшие в отношении Советского Союза весьма гнусную роль. Они враги не только Советского Союза, но и самой Литвы.

В заключение тов. Молотов напомнил, что он ждет ответа не позднее 10 час. утра 15 июня 1940 г.

При встрече присутствовали литовский посланник Наткевичиус и полпред в Литве т. Поздняков.

Прием окончился 15 июня 1940 г. в 00 час. 22 мин.

АВП РФ. Ф. 06. Оп. 2. П. 21. Д. 248. Лл. 38–41. Машинопись. Заверенная копия.

Здесь перепечатывается из сборника документов: 1941-й год. Книга первая. МФД, 1998. Документ № 11.

Электронная версия документа перепечатывается с сайта http://www.alexanderyakovlev.org/

Примечания

1 Не публикуются.

Tags:
МИД СССР
Дата документа:
1940.06.14
Персоналии:
Молотов В.М.Урбшис Ю.Меркис А.Скучас К.И.Поздняков Н.Г.
Страна и регион:
РоссияЛитва
Дата:
14 июня, 1940 г.

[Яков Кротов]

http://krotov.info/lib_sec/17_r/og/ovin_14.htm
Подобная «информация» оказала влияние на поведение руководства западных компартий. Так, парламентская группа ФКП, ещё 16 сентября приветствовавшая «героических защитников Варшавы», отражавших натиск «фашистских орд», спустя несколько дней предложила «ускорить час заключения мира». На совещании группы членов ЦК ФКП, состоявшемся 20 сентября, был принят манифест «Надо заключить мир», в котором указывалось, что начавшаяся война в действительности «не является антифашистской, антигитлеровской»[288].

Следующий этап в эволюции политики Коминтерна был связан с заключением договора «О дружбе и границе между СССР и Германией». Рассказывая Чуеву о событиях, связанных с заключением договора. Молотов сообщил любопытный эпизод. «Когда мы принимали Риббентропа... Сталин неожиданно предложил: «Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина!» – издевательски так сказал и незаметно подмигнул мне. Пошутил, чтобы вызвать реакцию Риббентропа. Тот бросился звонить в Берлин, докладывает Гитлеру в восторге. Гитлер ему отвечает: «Мой гениальный министр иностранных дел». Гитлер никогда не понимал марксистов»[289].

Между тем шутка Сталина была не так уж далека от истины. В стремлении к укреплению союза с Германией Сталин всё больше разрушал Коминтерн, проводя линию на отказ от революционных выступлений рабочего класса, возрождая установки начала 30-х годов о социал-демократии как враге № 1 и изолируя коммунистов от широких масс трудящихся их стран. На этих путях руководство Коминтерна вступало в конфликт даже с «испытанными» лидерами компартий капиталистических стран. Так, на заседании ЦК Компартии Великобритании 3-4 октября была принята оценка начавшейся войны как в равной степени несправедливой и империалистической с обеих сторон, хотя такая оценка встретила сопротивление со стороны ведущих партийных деятелей Г. Полита, Кемпбелла и в известной степени Галлахера[290].

В письме, написанном Димитровым в конце сентября – начале октября генеральному секретарю Компартии США Браудеру, говорилось: «Вы продолжаете... оставаться в плену тех установок, которые до европейской войны были правильны, а сейчас являются ошибочными... Вопрос о фашизме играет второстепенную роль, главное и основное – это борьба против капитализма... Исчезает основа для противопоставления «буржуазной демократии» фашизму... Вопрос о том, кто первый напал, не играет роли»[291].

19-20 октября Президиум ИККИ принял решение о стратегии и тактике компартий в условиях империалистической войны. В нём выдвигалось требование «сосредоточить огонь против оппортунизма, выражающегося в скатывании на оборонческую позицию, в поддерживании легенды об антифашистском характере войны»[292]. В соответствии с этой установкой коммунистам Англии и Франции предписывалось голосовать в парламентах против военных кредитов и вести непримиримую борьбу против правительств своих стран как «виновников войны». Эта установка означала указание английским и французским коммунистам саботировать военные усилия в своих странах.

Разнобой, наблюдавшийся в установках компартий, их стремление сохранить прежнюю антифашистскую линию вызывали явное недовольство Сталина, решившего лично сформулировать лозунги, которыми должны руководствоваться компартии капиталистических стран. 17 октября он получил написанную Димитровым статью «Война и рабочий класс капиталистических стран», в препроводительной записке к которой Димитров писал: «Хотя коммунистические партии в основном уже исправили свою позицию в отношении войны, всё же продолжается в их рядах некоторое замешательство по вопросу о характере и причинах войны, а также о выдвигающихся сейчас перед рабочим классом новых задачах и необходимой перемене тактики»[293].

В беседе с Димитровым, состоявшейся 25 октября, Сталин потребовал снять из статьи все революционные лозунги и «не ставить вопрос о мире на основе уничтожения капитала», поскольку такой лозунг приведёт к изоляции коммунистических партий от масс. В той же беседе Сталин заявил: «Мы не будем выступать против правительств, которые за мир» и посоветовал Димитрову поставить в центр статьи требование «прогнать правительства, которые за войну!»[294]. Эти установки вошли в воззвание ИККИ, опубликованное в конце ноября, а также в окончательный текст статьи Димитрова, исправленный и дополненный в соответствии с замечаниями Сталина. В статье утверждалось, что германо-советский договор «О дружбе и границе» создал барьер против расширения империалистической войны, а английские и французские империалисты выступают в роли самых ревностных сторонников продолжения и разжигания войны[295].

Крутая смена установок Коминтерна вызвала массовый отлив коммунистов из компартий капиталистических стран. В некоторых буржуазно-демократических странах, особенно там, где коммунисты пользовались значительным влиянием, деятельность компартий была запрещена. Во Франции депутаты-коммунисты, поддерживавшие пораженческую линию Коминтерна, были лишены парламентской неприкосновенности и арестованы. 20 марта – 3 апреля 1940 года прошёл судебный процесс над 44 коммунистическими депутатами парламента, приговорёнными к различным срокам тюремного заключения за выступления в пользу заключения мира с гитлеровской Германией[296].

Повсеместно были разрушены единые рабочие и народные фронты, возникшие в середине 30-х годов. Деятели II Интернационала именовались в документах Коминтерна не иначе как «империалистические и полицейские агенты»[297], «злейшие, бешеные враги рабочего класса», «носители национальной измены и агенты иноземных разведок»[298].

Что же касается одного из ключевых вопросов войны – вопроса о защите демократии, то Исполком Коминтерна в октябре 1939 года разъяснил, что «в мире сейчас есть только одна демократия, за которую готов умирать рабочий класс. Это великая социалистическая демократия советской страны»[299].

Объективно коминтерновская печать оказывала содействие нацистской пропаганде. В директиве Секретариата ИККИ Компартии Голландии от 27 января 1940 года утверждалось, что «английский (и связанный с ним французский) империализм стал агрессором и главным поджигателем войны, и против него, как такового, рабочий класс должен бороться самым решительным образом. Партия должна основательно очиститься от всех остатков ложных представлений о том, будто в империалистической войне Англии и Франции «всё-таки» есть что-то демократическое и прогрессивное... Простое отождествление Германии с Англией и Францией, как если бы от них исходила для Голландии равная угроза, сегодня уже является политически неверным»[300]. Аналогичные установки содержались в директиве Секретариата ИККИ Компартии Австрии, где указывалось, что «Англия и Франция стали агрессорами: они развязали войну с Германией»[301].

В директивах Компартиям Австрии и Голландии не ставился вопрос о борьбе с национал-социализмом, более того, допускалась возможность работы коммунистов среди массовых нацистских организаций[302]. О том, какой характер носило такое участие, свидетельствует помещённое в голландской коммунистической газете «Фольксдагблад» письмо из Берлина под заголовком «Некоторое понятие о внутреннем фронте в Германии». КПГ, говорилось в письме, ведёт энергичную кампанию по популяризации Советского Союза. «Рабочие доказывают национал-социалистам противоречие между прежними утверждениями национал-социалистических газет о Советском Союзе и той правдой, которую теперь они вынуждены писать о СССР. Если прежде, – говорят рабочие национал-социалистам, – писалось, что Советский Союз представляет собой страну, где «дети мрут от голода», то теперь Советскому Союзу приходится даже вам помогать продовольствием»[303].

Документы ЦК Компартии Германии весьма аморфно ставили вопрос об отношении к нацистскому режиму и поддерживали войну Германии против Англии и Франции как «агрессоров». В решении ЦК КПГ говорилось лишь о необходимости создания некого нового порядка внутри Германии путём «борьбы за права трудящегося народа»[304]. В проекте директив Компартии Чехословакии от 28 февраля 1940 года, написанном Готвальдом, указывалось: «Мы придерживаемся одинаковой с немецким пролетариатом линии, направленной против западного империализма как агрессора»[305].

Лишь в отношении Италии, с которой у Советского Союза сохранялись в первой половине 1940 года неприязненные отношения, выдвигался призыв «прогнать проклятую фашистскую плутократию»[306].

V Расширение экономических отношений с Германией Советско-германская «дружба» нашла выражение в неуклонном росте экономических связей. Спустя две недели после заключения договора «О дружбе и границе между СССР и Германией» Молотов принял хозяйственных представителей Германии Риттера и Шнурре и договорился с ними о том, что СССР незамедлительно приступит к снабжению Германии сырьём, а Германия – к поставкам товаров для СССР[307].

О значении, которое придавала сталинская клика экономическим отношениям с Германией, говорит тот факт, что несколько раз (в том числе в ночь на 1 января 1940 года) Сталин вместе с лицами из своего ближайшего окружения встречался с послом по особым поручениям, главным экономическим экспертом МИД Германии Риттером и вёл с ним самый настоящий торг по поводу условий заключения широкого хозяйственного соглашения[308]. Такое соглашение было подписано 11 февраля 1940 года[309].

Комментируя заключение германо-советского торгового договора, эссенская газета «Национальцайтунг» писала: «Для Германии это больше, чем выигранное сражение, это безусловно решающая победа... Благодаря раскрывающимся в этом договоре с Советским Союзом неисчерпаемым сырьевым источникам для Германии последствия английской торговой блокады должны быть сведены на нет. Германо-советский договор уничтожил блокаду как сильнейшее оружие англичан против Германии»[310].

Выполнение этого договора обеспечивало поставки в Германию в огромных масштабах зерна, хлопка, льна, лесоматериалов, платины, никеля, меди, марганцевой и хромовой руды и т. д. Согласно германским источникам, с октября 1939 года и вплоть до начала войны Германия получила из Советского Союза не менее 2 млн 200 тыс. тонн зерна, кукурузы и бобовых культур, 1 млн тонн нефти, свыше 100 тыс. тонн хлопка и большое количество фосфатов, никеля, марганцевой руды и других стратегически важных металлов[311].

Помимо этого в значительных объёмах советские закупки товаров для продажи их Германии осуществлялись в третьих странах, в том числе отказывавшихся торговать с Германией. Перевозки закупленных товаров производились на советских кораблях, которые завозили их в советские порты для последующей переправки по суше в Германию. Все попытки английского правительства уговорить Советское правительство не продавать Германии стратегическое сырьё, служащее нуждам войны, отвергались. 23 мая 1940 года Геббельс с удовлетворением записывал в своём дневнике: «Англия потребовала в Москве ограничения германо-русской торговли. Получила заслуженный твёрдый отпор... Тяжёлые времена для Альбиона»[312].

Конечно, Советский Союз получал тоже немалую выгоду от экономических отношений с Германией. Они позволили Советскому Союзу приобрести значительное количество новейшего промышленного оборудования, станков, машин, образцов современной военной техники.

В октябре 1940 года в Германию была отправлена комиссия из шестидесяти специалистов во главе с наркомом судостроения И. Ф. Тевосяном. Эта комиссия, направленная для выяснения возможности размещения советских заказов на германских предприятиях, осмотрела большое количество образцов новинок германской военной техники для всех родов войск и побывала на предприятиях, производящих эту технику, в экспериментальных лабораториях, конструкторских бюро и т. д. Она познакомилась с последними немецкими военно-конструкторскими разработками. После того, как Тевосян потребовал от Риттера показать всё новое, что имеется у Германии в области вооружения, Гитлер и Геринг разрешили более полный показ новинок германской военной техники и согласились даже на такие поставки, которые означали ограничение германской программы наращивания вооружений[313].

В марте 1940 года в Германию была послана закупочная комиссия, которая осмотрела крупнейшие самолётостроительные заводы – Мессершмитта, Юнкерса, Хейнкеля и др. Ей были показаны самолёты новейших конструкций, составлявшие основу вооружения германских военно-воздушных сил. Комиссия закупила образцы лучших самолётов, включая «Хейнкель-100» – самый скоростной в то время истребитель в мире. Все рекомендованные к закупке образцы перед отправкой в СССР были испытаны на аэродромах немецких фирм и приняты членами комиссии[314]. Таким образом, можно сказать, что не только «немецкий меч ковался в СССР» (в 1923-1932 годах), но и советский меч ковался в Германии (в 1939-1940 годах).

В мае 1940 года в Германию прибыла комиссия «Аэрофлота» во главе с начальником Главного управления гражданской авиации В. С. Молоковым. Осмотрев крупнейшие авиазаводы Германии, она составила подробное описание расположения авиазаводов, технологического цикла, различных типов самолётов, методов сборки и ремонта их. В своём отчёте комиссия представила также описание организации противовоздушной обороны, системы светомаскировки и газоубежищ, деятельности военно-воздушной академии и организации в ней исследований по созданию новейших приборов и технологий[315].

Сталин лично следил за выполнением поставок Германии и требовал от Наркомвнешторга неукоснительного соблюдения условий хозяйственного соглашения. «Русские поставляют нам даже больше, чем мы хотим иметь, – записывал 27 июля 1940 года Геббельс в своём дневнике. – Сталин не жалеет труда, чтобы нравиться нам. У него, верно, достаточно причин для этого»[316].

10 января 1941 года в Москве было подписано новое хозяйственное соглашение, которое было призвано регулировать товарооборот между СССР и Германией до 1 августа 1942 года[317]. Хотя советско-германские отношения к тому времени ухудшились, советская сторона аккуратно соблюдала условия этого соглашения. «Если в январе и феврале Народный комиссариат внешней торговли допускал явное отставание в советских поставках в Германию, – вспоминал Хильгер, – то март принёс ошеломляющую перемену. Хотя Германия к тому времени ещё сильнее, чем прежде, отставала в своих поставках Советскому Союзу и никаких признаков изменения положения к лучшему в обозримое время не имелось, объём советских поставок вдруг заметно возрос. Советское правительство совершенно очевидно избегало всего, что могло бы вызвать раздражение у Германии»[318].

VI Нацистский «социализм» в Германии В апреле 1939 года Гитлер подвёл итог своим обещаниям и свершениям: он расправился с демократией и восстановил авторитарную власть, покончил с безработицей и возродил экономику страны. Сравнивая теперешние господствующие позиции Германии, возрождённую мощь и международный престиж с её унизительным положением во время версальского диктата, фашистская пропаганда фанатично прославляла величие нации под руководством гитлеровского режима.

Отвечая на вопрос, чем объяснить, что рабочие так сильно проявляют свою симпатию и восторг Гитлеру, – Тельман писал: «Должно иметься и имеется что-то такое, что гипнотизирует массы, приводит их в состояние опьянения, способно сковать их и отвлечь от повседневного гнёта. Этим является большая политика с её излучаемой на массы магической силой, систематически проводимая и хорошо задуманная политика гитлеровского руководства, выпячиваемая вперёд и вдалбливаемая массам всеми мыслимыми, политически замаскированными и пропагандистски разукрашенными методами.

Этой большой политикой и её магнатами наэлектризовываются и притягиваются массы; она производит чуть ли не волшебное действие на большую часть немецкого народа, и уже вследствие этого повседневный гнёт, критика всего и вся и недовольство проявляются слабее, в особенности на массовых собраниях. К этому ещё присоединяется гений вождя и личность Гитлера, который, будучи постоянно восхваляем как национальный герой, способен действовать на большинство трудящихся чуть ли не как магическая притягательная сила.

Массы забывают иногда повседневную нужду и заботы, в особенности если им в докладах говорят в замаскированной под социалистическую и разукрашенной под антикапиталистическую форме о том величии, которое ожидает Германию в будущем; тогда настроение масс меняется и, как, например, при гитлеровских выступлениях на собраниях, оно находит своё выражение в появляющейся радости и восторге. Для того повсюду в Великой Германии организуются многочисленные политические собрания и массовые доклады, для того выступают и выступают с речами вожди нацистов, чтобы отвлечь внимание народа от размышлений о его действительных интересах, держать его в состоянии подъёма и целеустремленно наталкивать его на якобы социалистические лозунги и дела национал-социалистского режима»[319].

Используя всё разнообразие пропагандистских методов и осуществляя на протяжении многих лет тотальный контроль над прессой, радио и всеми видами искусства, гитлеровскому режиму удалось трансформировать сознание людей.

К магической силе большой политики, о которой говорил Тельман, можно отнести психологическую мобилизацию народа, возрождение духа национального единства и национальной гордости. Руководствуясь в политике приматом национального над классовым, Гитлер смог повернуть рабочий класс к идее германского «единого народа». В речи, произнесённой 30 января 1940 года, Гитлер подчёркивал, что «германский народ преодолел свои классовые и сословные различия и образовал единый коллектив»[320].

Ради доказательства приоритетности интересов рабочего класса нацистские бонзы упрекали германскую буржуазию за её недальновидность, способствующую в Веймарской Германии популярности марксистских лозунгов. К 1 мая газета «Ангриф» выпустила специальную страницу под заголовком: «10 лет лозунгов – от классовой борьбы до народного сотрудничества». На этой странице была опубликована редакционная статья, написанная лидером нацистских профсоюзов Леем, в которой говорилось: «Именно слепота и ограниченность нашей буржуазии заставили её всякое требование рабочего класса считать по меньшей мере нескромным, в большинстве случаев, марксистским и, стало быть, непатриотическим. Она была слепа и не понимала, что голодный просит хлеба. Раньше, чем буржуазия, рабочий понял, что без удовлетворения его требований он погибнет. В национал-социалистической Германии весь народ сделал требования рабочих собственными требованиями»[321].

Одним из трюизмов нацистской пропаганды было утверждение о равномерности разделения тягот войны между всеми классами и социальными слоями германского общества. Газета национал-социалистической партии «Рейнфронт» заявляла, что «полная унификация, проведённая во время войны в хозяйственной и социально-политической области», представляла собой «путь добровольной и принудительной социализации во время войны». Правда, газета признавалась, что деньги и социальное положение всё ещё представляют силу. «Но сила эта взята государством под строгий контроль, не позволяющий уклоняться и извлекать корыстные выгоды». В доказательство того, что военное право принесло рабочему окончательное и моральное уравнение со всеми другими соотечественниками, газета ссылалась на тот факт, что «генеральный директор предприятия находится в такой же неподкупной зависимости от талонов на мясо и одежду, как и беднейший из его сотрудников»[322].

Такого рода пропаганда распространялась и в других странах. Так, голландская газета «Фольк» в статье «О настроениях в Германии» утверждала, что немецкие рабочие в общем вменяют в заслугу национал-социалистам тот факт, что в Германии «состоятельные» получают по своим продовольственным карточкам так же мало, как и рабочие»[323].

Во фронтовом приложении к эсэсовской газете «Шварцес Кор» было помещено письмо офицера с фронта, который с негодованием опровергал суждения о том, что «офицерам хорошо живётся». «Того, кто осмеливается так утверждать, что солдаты испытывают лишения, надо хорошенько проучить, – говорилось в письме. – Что же касается тех, кто утверждает, что для офицеров жарится особая колбаса, то они делают это по злобе или по глупости. Офицеры питаются так же, как и солдаты»[324].

Не будучи в силах отрицать, что в стране существует сильное социальное расслоение, «Шварцес Кор» обращался к моральной проповеди против расточительства и роскошества в быту, угрожая людям, допускающим бытовые «излишества», суровыми наказаниями. В статье «Бездельничать неприлично» газета предлагала «произвести проверку и подвергнуть обследованию женщин, которые при семье из трёх человек ищут третью горничную (имея уже двух). Надо принять такие меры, чтобы эти люди почувствовали войну»[325].

Выступая перед рабочими военной промышленности на заводах Борзич в Берлине 10 января 1940 года, Гитлер в леворадикальной, почти коммунистической, демагогической форме заявил, «что первые предпосылки для настоящего напряжения лежат в том, что этот мир несправедливо поделён. И это вполне естественно, т. к. в этом большой ход развития таков же, как и внутри народов. Точно также как внутри народов слишком большое напряжение между богатством и бедностью должно быть выравнено с помощью разума или, если последний отказывает... силой, в международной жизни один не имеет права претендовать на всё, не оставляя ничего другому.

Провидение не для того создало людей, чтобы одни имели в 40, в 80 раз больше, чем другие. Или они имеют рассудок и соглашаются на урегулирование вопроса на более или менее дешёвых для них условиях, или подавленный и обременённый несчастьем в своё время возьмёт себе всё то, что ему полагается. Так обстоит дело во внутренней и внешней жизни народов»[326].

Одним из главных направлений нацистской пропаганды была критика дельцов «теневой экономики». Та же «Шварцес Кор» напоминала, что она с самого начала войны систематически разоблачала взвинчивание цен, торговлю из-под полы и распространение некачественных, суррогатных продуктов. Газета подвергала резкой критике «оптовых торговцев, которые слишком часто являются «властелинами» своих клиентов» и одобряла поведение «честных соотечественников, раскрывших нарушение закона со стороны оптовой торговли или частных торговцев»[327].

Такого рода пропагандистские усилия подкреплялись чрезвычайным законодательством военного времени, устанавливавшим крайне жестокие наказания тем, кто «уничтожает, портит или припрятывает сырьё и жизненно важные для населения продукты» и тем самым злонамеренно создаёт угрозу для снабжения населения. В этой связи центральный орган Германской национал-социалистской рабочей партии – газета «Фелькишер беобахтер» с одобрением отзывалась в статье «Военное правосудие – народное правосудие» о законе, направленном против паразитов и вредителей, карающем их тюремным заключением, а в особо серьёзных случаях – смертной казнью. В подтверждение приводился пример, когда особый трибунал в Кенигсберге присудил преступника к смертной казни за то, что он, пользуясь «временной нехваткой папирос», продавал их солдатам по спекулятивным ценам[328]. «Франкфуртер Цайтунг» сообщила о том, что за серьёзные нарушения правил о ценах имперский комиссар по регулированию цен наложил административный штраф в размере 50 тыс. марок на крупную берлинскую дровяную фирму[329].

Одновременно пропагандировалось социальное законодательство, направленное на поддержку социально ущемлённых слоёв. В феврале 1940 года германская печать опубликовала письмо Гитлера имперскому организационному руководителю Лею, в котором говорилось: «Для дальнейшей реализации начертаний национально-социалистической программы... поручаю вам разработать основы широкого и всеобъемлющего обеспечения престарелых... Это законодательство в области строительства национально-социалистического народного общества всегда должно напоминать нашему народу о совместной борьбе фронта и тыла за свободу и независимость великой Германской империи». Комментируя это письмо, газета «Фрейхейтскампф» писала: «То, к чему мы теперь приступили, означает распространение обеспечения престарелых на всех соплеменников, т. е. выходит за пределы слоёв, уже охваченных социальным страхованием... Таким образом, после завершения этого монументального законодательства ни одному немцу не надо будет больше тревожиться за свою старость, и он сможет с чувством полной уверенности завершить дело своей жизни. Тем самым социальная система достигнет своего завершения и увенчания»[330].

В политических целях дело социальной поддержки материнства и детства было передано в руки национально-социалистической организации бытовой помощи населению. Рассказывая о деятельности этой организации, «Фелькишер Беобахтер» сообщала, что с её помощью через 34 тысячи детских консультаций прошло свыше 18 млн человек. 20 тысяч дневных детских яслей пропустили более 1 млн детей. 3 млн детей и 100 тыс. матерей были направлены на отдых[331].

Пропаганда «благосостояния» немецкого народа сочеталась с описанием тягот, которые разделяют с остальным населением политические руководители нацистской партии, «в течение зимы каждое воскресенье разгружавшие в Берлине поезда с углём». Этот факт газета расценивала как свидетельство того, что «партия является живым связующим звеном между народом и государством. Она изнутри уничтожает всякий бюрократизм. Не аппарат управления, а сами методы управления надо изменить для того, чтобы живая жизнь народа не подавлялась и не поглощалась аппаратом управления. Эта реформа исходит от Германской национал-социалистской рабочей партии»[332].

Беря на своё вооружение идеи социального равенства и социальной справедливости, нацистские бонзы апеллировали к «социальным требованиям германского рабочего», которые «характеризуют его как одну из полноценнейших частей нашего германского народа». «Наше германское счастье заключается в уверенности в том, – писал Лей, – что германский рабочий в расовом отношении равноценен германскому предпринимателю, германскому крестьянину, германскому чиновнику и германскому солдату. Второе сознание, определяющее нашу германскую судьбу, состоит в том, что на всём земном шаре нет ничего более единого в расовом отношении, чем наш германский народ. Это обусловливает германскую народную общность и в более узком смысле германскую производственную общность»[333].

С этих позиций определялись характер и цели ведущейся войны, которая характеризовалась как «война денежной машины против труда и тем самым против трудящегося человека»[334]. В одной из своих самых демагогических статей, многозначительно озаглавленной «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», Лей вспоминал, как в 1933 году, когда он возглавлял германскую делегацию на международном конгрессе труда, лидеры английских и французских профсоюзов «пели старую песню об интернациональной солидарности. Никогда никто не становился жертвой более бесстыдного обмана, чем рабочие всего мира, которые поверили, что Англия и Франция хоть в малейшей степени заинтересованы в благополучии международного рабочего класса. Для Франции и Англии (II) Интернационал был орудием для подавления других народов. Теперь они выступают в качестве самых завзятых поджигателей к войне с Германией... Интернациональную солидарность они, не задумываясь, выбрасывают за борт, когда им это представляется полезным. Её они заменяют самым разнузданным, самым безумным шовинизмом. Все они – представители гнусного, подлого капитализма. Для сохранения этого капиталистического режима во всём мире они ведут войну... Вот почему трудящиеся должны сплотиться. Лозунг всех пробуждающихся народов, в жизни которых труд занимает центральное место, отныне должен гласить: рабочие всех стран, соединяйтесь для свержения господства английского капитализма»[335].

«Национал-социалистский пропагандистский аппарат... – писал Тельман в одном из писем Сталину, – маскирует существо нового великогерманского империализма политикой, в которой ударение делается на социальные нужды, закутанные псевдосоциалистическим покровом и приукрашенные антикапиталистическими разговорами. Искусно созданная система политики, в которой национал-социалистские вожди не гнушаются средствами, если есть возможность сделать с народом политический гешефт. Дерзко и бесстыдно они утверждают, что они ведут войну в благородных целях, за человеческий прогресс против недостойного человечества капитализма, за социальные идеалы против капиталистической эксплуатации, за свободу народа против капиталистического произвола и подавления, да, они борются якобы за новый социальный мир, за обретённый европейский «социализм» и за пропитывание Европы немецким «социализмом»[336].

В приукрашенном образе рисуется картина перспективы обеспечения условий жизни и существования всего немецкого народа в будущем. Проповедуется, что теперешнее поколение осуждено приносить жертвы и что оно борется за счастливое будущее своих детей и новый подъём нации. Являющееся якобы социалистическим, социальное творение Гитлера и обширные планы будущего выпячиваются как важнейшие мирные задачи будущего и одновременно воспеваются как «социалистическая» воля руководства во время войны»[337].

Столь же упорно, как на понятии «социализм», нацистские идеологи спекулировали на понятии «социальная революция». «Все в Германии должны проникнуться сознанием того, – заявлял А. Розенберг, – что мы ведём великую революционную борьбу и войну и что наша армия – это революционная армия»[338]. В статье «Что такое плутократия» «Фелькишер Беобахтер» утверждала, что «социальная революция, наложившая отпечаток на лицо германской народной общности, внушает ужас плутократической (английской. – В. Р.) правящей группе. Она чует опасность для своих сословных привилегий: ведь в один прекрасный день широкие массы английского народа могут, следуя примеру Германии, взять под сомнение справедливость социальной структуры Англии»[339].

В ряде выступлений германской печати развивалась мысль о том, что «национал-социалистическая Германия... хочет защитить свой социализм от союзнической плутократии»[340].

Эссенская «Национальцайтунг» в передовой «Социализм против капитализма» писала: «В то время как западная плутократия Англии и Франции затеяла эту войну исключительно для того, чтобы сохранить свою эксплуататорскую систему и навязать её всем народам земного шара, Германия в противовес этой дерзости задалась целью уничтожить эксплуататорские стремления иудейско-капиталистической клики Англии и Франции, обеспечить любой ценой своё право на существование, т. е. завоевать социалистическое право на устройство своей жизни по собственному желанию»[341].

Противопоставляя социальные достижения нацистской Германии, якобы достигшей социальной справедливости, эксплуататорскому строю, царящему в странах противника, заместитель Гитлера по партии Гесс в речи 1 мая 1940 г на заводе Круппа, обращаясь ко всем немецким рабочим, заявлял: «Наступит день, когда народы в т. н. демократических странах зададут своим правящим классам вопрос: почему в Германии сумели победить социальную нужду и почему т. н. демократы борются именно с этой Германией. Почему в Германии создаются клубы, спортивные площадки, бассейны для плавания, детские сады и т. д. Почему там есть всё, между тем как в демократических странах массы находятся в бедственном положении... На социальной справедливости базируется мощь нации. Германский социализм гарантирует рабочим Германии, что они никогда не станут объектом эксплуатации»[342].

Изображая войну как «борьбу международной плутократии против немецкого труда», нацистская пропаганда в ряде случаев модифицировала эту схему, противопоставляя «поднимающиеся» нации «упадническим» нациям, клонящимся к своему закату. Эссенская «Национальцайтунг» в передовой статье «Социалистическая борьба» утверждала: «Морально и духовно обессиленный мир капитализма напрягает все свои силы, чтобы преградить путь молодым, поднимающимся народам и нациям. Он борется за обеспечение старой, несправедливой собственнической системы, но вместе с тем и за увековечивание возможности лёгкой наживы путём эксплуатации народов через капиталистическую систему... Иудейский биржевой век будет окончательно сметён социализмом народов»[343].

Обещая германским рабочим все мыслимые и немыслимые жизненные блага в случае победы в войне, Лей недвусмысленно указывал, что война ведётся за «сокровища мира», которые германский народ должен отнять у плутократов. В статье «Плутократы заплатят за всё» Лей писал: «Нынешнюю войну надо вести до тех пор, пока мы не достигнем уровня жизни, который необходим нашей расе для сохранения и продолжения своего существования! И если плутократы Лондона и Парижа хотят этому помешать, если они хотят отрезать нас от сокровищ мира, то мы силой оружия разобьём и уничтожим их! Эта война не есть дело небольшой кучки германских капиталистов – её больше нет (Sic! – В. Р.), а является вопросом сердца и жизни германского рабочего. Ведь германский рабочий чувствует, что не может жить в условиях прошлого». Перечисляя все блага, которых следует добиться путём завоевания «нового жизненного пространства», Лей писал: «Вместо одного морского курорта на Рюгене у нас должно быть по крайней мере десять таких мест отдыха для германских рабочих... Для человечества лучше, чтобы долю в сокровищах мира получили миллионы прилежных германских рабочих, чем кучка плутократов в лондонском Сити или в Банк де Франс, которые в безделии и праздности ведут развратный и разлагающий образ жизни... Мы тоже хотим быть богатыми»[344].

Изображая перспективу такого «светлого будущего» для немецкого рабочего класса, нацистская пропаганда призывала рабочих идти ради этой перспективы на серьёзные социальные жертвы, внося свою решающую лепту в «финансирование войны». Как подчёркивала «Национальцайтунг», «война представляет собой чудовищное напряжение производительности труда... Никакое финансирование не может этого игнорировать. Но оно может позаботиться о том, чтобы тяготы и производительность были уравновешены таким образом, чтобы возник жизнеспособный социальный строй. Подлинный социализм ничего не делает даром». Исходя из этого, газета призывала немецких рабочих «целесообразно экономить», с тем чтобы «заложить для себя и своих детей основы дома и семьи, образования, обзаведения хозяйством и обеспечения престарелых. Жизнеспособен тот социальный порядок, который обеспечивает всем соотечественникам главное условие: достойную жизнь... Право на труд заложило фундамент для перестройки нации. Наше финансирование войны может опираться на этот фундамент. Это ставит перед нами выдающуюся творческую задачу: создание такой имущественной структуры, которая соответствовала бы будущим производственным возможностям нашего народного хозяйства. Германский народ, не обязанный платить дань капиталу, а работающий для удовлетворения своих потребностей, не в последнюю очередь также и через своё финансирование войны, осуществляет достойный его народный производительный строй»[345].

Особенность нацистского «социализма» заключалась в его неразрывной связи с расовой теорией, проповедующей необходимость создания преимущественных условий жизни для немцев по сравнению со всеми другими народами. Эти идеи с наибольшей определённостью были высказаны Леем, который утверждал, что «национал-социалисты убеждены, что человечество делится на высшие и низшие расы, и поэтому для каждой расы закономерно должны существовать различные условия жизни. «Низшей расе нужно меньше жилой площади, меньше одежды, меньше питания и меньше культуры, чем высшей». В качестве примера Лей указывал на Варшаву, в которой на одного человека приходилось намного меньше жилой площади, чем в крупнейших городах Германии. «Это значит, что в Варшаве на одинаковой жилой площади жило втрое больше людей, чем в немецких городах. Поляк и, в особенности, еврей чувствуют себя прекрасно в таких жилищных условиях. Они сохраняют здоровье и могут жить в таких условиях. Немец же погиб бы в таких условиях. Этот пример относится ко всем условиям жизни вообще»[346].

Исходя их этих предпосылок, Лей утверждал, что «германский народ ведёт труднейшую борьбу за своё будущее. Нынешняя война должна создать и создаёт материальные и идейные предпосылки для того, чтобы германский народ мог в грядущем столетии жить в условиях, соответствующих его расе и его крови. Больше хлеба, больше одежды, больше жилплощади и больше красоты! Всё это нужно нашей расе, иначе она умрёт. Германский рабочий, таково твоё социалистическое требование!»[347].

VII Расправа Сталина с политэмигрантами После поражения финской революции в 1918 году многие участники гражданской войны в Финляндии нашли убежище в Советской России. А в 1937-1938 годах прошли повальные аресты финских политэмигрантов, в том числе деятелей Коминтерна и руководящих работников Карельской АССР. Были репрессированы Маннер, возглавлявший в 1918 году правительство Советской Финляндии, Рахья и Ровно, организовавшие летом 1917 года переезд Ленина в Финляндию и укрывавшие его там от агентов Временного правительства. Среди арестованных были: один из основателей Финской компартии Э. Грюлинг, возглавлявший на протяжении 12 лет Совнарком Карелии, и Виртанен, высланный в 1934 году нацистами из Германии в Финляндию, откуда он с величайшим трудом перебрался в Советский Союз[348].

Ещё более масштабный характер приобрела расправа с польскими коммунистами, которых насчитывалось в середине 30-х годов в СССР свыше пяти тысяч человек. Уже в 1933 году часть руководства КПП была арестована и расстреляна по обвинению в троцкизме, шпионаже и т. д.[349]

«Когда в 1936, 1937, 1938 годах, – писал Хрущёв в своих мемуарах, – развернулась настоящая «погоня за ведьмами», какому-либо поляку трудно было где-то удержаться, а о выдвижении на руководящие посты теперь не могло быть и речи»[350].

11 августа 1937 года Ежов отдал директивный приказ о проведении широкой операции по ликвидации «польских диверсионно-шпионских и повстанческих кадров». Этот приказ предписывал, в частности, арестовать всех политэмигрантов, бежавших из Польши в СССР.

Как показал на допросе 11 декабря 1939 года ответственный работник Московского управления НКВД Постель, «когда в управлении области... был зачитан приказ Ежова об аресте абсолютно всех поляков, польских эмигрантов, бывших военнопленных, членов Польской коммунистической партии и др., это вызвало не только удивление, но и целый ряд кулуарных разговоров, которые были прекращены тем, что было доведено до сведения: приказ согласован со Сталиным и Политбюро ЦК ВКП(б) и что нужно поляков громить вовсю... Третий отдел и другие отделы, не имея у себя на учёте всех проживающих в Москве польских эмигрантов и других поляков, стали проводить массовые аресты на основе учётных данных спецчастей и секретных заводов, учреждений и выискивали тех, кто по личным делам и биографии указан как польский эмигрант... Таким образом, вследствие этого приказа в области появились сотни арестованных, на которых не только не было никаких материалов, но и у которых были документы при их аресте о том, что они ряд лет проживали в Польше, были в тюрьмах, по нескольку лет отбывали там срок наказания и приехали сюда или по окончании отбывания наказания, или путём бегства, или в порядке обмена, или же с санкции польской секции Коминтерна»[351].

Говоря о причинах, побудивших Сталина в 1938 году ликвидировать Польскую компартию, Л. Треппер писал, что после советско-германского пакта и раздела Польши эти причины «представлялись совершенно очевидными, ибо коммунисты этой страны ни за что бы не потерпели такого позора! Они доказали это в первые же дни войны, когда заключённые в (польские) тюрьмы члены партии просили освободить их и отправить на фронт, чтобы сражаться против вермахта»[352].

В начале 1939 года ИККИ принял резолюцию о воссоздании Компартии Польши, согласно которой назначался Временный руководящий центр Польской компартии для руководства партией «до съезда и выборов постоянного ЦК». В резолюции указывалось, что бывшие члены партии, саботировавшие решение Коминтерна о роспуске КПП или выступавшие против этого решения, не могут быть вновь приняты в партию. Более того – на Временный руководящий центр возлагалась обязанность «не допускать ни малейшего соприкосновения новых партийных инстанций со всеми членами КПП, вызывающими малейшее сомнение». В резолюции также указывалось, что Временный центр не должен исходить «из формальной необходимости проведения основ демократического централизма в партии» и не должен допускать создания выборных партийных комитетов[353].

После захвата Польши в «освобождённых» районах Западной Украины и Западной Белоруссии коммунисты, в том числе бывшие политзаключённые, стали одним из главных объектов репрессий, поскольку к членам распущенной в 1938 году Компартии Польши органы НКВД относились как к шпионам и провокаторам. Один из немногих польских коммунистов, избежавших депортации, А. Лямпе писал в ИККИ, что «бывшие заключённые, активные борцы против польского фашизма за торжество Советской власти, получают не нормальные советские паспорта, а паспорта, лишающие их права проживать в 100-километровой пограничной зоне и областных центрах»[354].

В письме Димитрова Маленкову от 30 июля 1940 года указывалось, что во Львове из 1000 бывших политзаключённых паспорта получили лишь 100 человек, а остальные – в своём большинстве бывшие члены КПП и КСМП (Коммунистический союз молодёжи Польши) – несмотря на наличие справок МОПРа (Международной организации помощи борцам революции. – В. Р.), высылаются в глубь СССР, получая паспорта с §11, по которым они не могут получить работу. 600 бывших польских политзаключённых высланы из Белостока в Магнитогорск, Челябинскую и Молотовскую области, в Донбасс, в Оршу и Лепель (Восточная Белоруссия). Большинство из них работает не по специальности и поэтому находится в исключительно тяжёлых материальных условиях. Среди них отмечено много случаев заболеваний. Имеются случаи смерти детей. «Бывших политзаключённых приравнивают к подозрительным и раскулаченным элементам, не допускают к участию в общественной и культурной жизни, не принимают в члены профсоюзов»[355].

Но и после этого письма Димитрова положение бывших политзаключённых, в том числе тех, кто бежал в СССР из оккупированных Германией районов Польши, не изменилось. Из 400 бывших членов КПП, проживавших во Львове, более половины не получили паспортов и были уволены с работы. Среди коммунистов, высланных в отдалённые районы СССР, были, например, такие, как известный врач и бактериолог Гольдфингер, его жена – комсомолка, которая в возрасте 16 лет в 1935 г. была заключена в польскую тюрьму и вышла оттуда только в сентябре 1939 года, как Ю. А. Фридберг, проведший 10 лет в польских тюрьмах, его жена и больной ребенок[356].

Разгулом репрессий против местных коммунистов сопровождалось установление Советской власти в Бессарабии и Северной Буковине. За несколько дней до «освободительного похода» Красной Армии начальник отдела кадров ИККИ П. Гуляев передал Димитрову материалы на членов Бессарабского обкома Компартии Румынии и других партийных активистов, подозреваемых в шпионаже и провокаторстве. Все эти документы, а также дополнительный список на 39 человек, подозревавшихся «в связи с румынской тайной полицией (Сигуранцей)», были направлены Димитровым Хрущёву, руководившему чисткой коммунистов на «освобождённой» территории[357].

Одним из наиболее тяжких преступлений сталинизма была передача гитлеровской Германии арестованных немецких и австрийских политэмигрантов. Такие случаи были ещё в период неприязненных отношений между СССР и Германией. Так, австрийский подданный, композитор и музыкант Г. Гауска, проживавший в Москве с 1931 года, был в 1937 году арестован и свыше года провёл в Таганской тюрьме. Не будучи в состоянии предъявить ему конкретные обвинения, органы НКВД на основании решения Особого совещания выслали его за пределы СССР, передав его на границе сотрудникам гестапо. В Германии Гауска за свою антифашистскую деятельность был немедленно арестован и осуждён на 18 месяцев тюремного заключения[358].

Описывая советскую тюрьму 1939-1940 годов, М. Шрейдер рассказывал, что там находились немцы-фашисты и немцы-коммунисты. Фашисты злорадствовали, что немецкие коммунисты сидят в советской тюрьме, и радовались, что они скоро направятся к себе, в фатерланд. К ним приходили на свидания представители германского посольства, вслед за чем им объявлялось, что скоро они будут вывезены в Германию.

К немецким коммунистам представители посольства не являлись, но им также было объявлено, что они скоро будут высланы в Германию. От этого коммунисты пришли в ужас и стали писать письма Сталину, умоляя лучше расстрелять их, но только не высылать в Германию[359].

Гитлер в пропагандистских целях использовал факт высылки немецких коммунистов из СССР, подчёркивая, как советские коммунисты расправляются со своими «братьями по классу».

После подписания советско-германского пакта СССР, по официальным данным, выдал немецким властям около четырёх тысяч эмигрантов, основную часть которых составляли рабочие и инженеры, приехавшие на работу в Советский Союз во время экономического кризиса 1929-1933 годов, а также семьи репрессированных в СССР германских коммунистов. Около тысячи человек составляли бывшие члены КПГ и лица, симпатизирующие этой партии[360].

Зимой 1939-1940 годов примерно 500 немецких и австрийских коммунистов-эмигрантов были привезены из советских концентрационных лагерей в Бутырскую тюрьму. Там им был объявлен новый приговор – «немедленная высылка с территории СССР».

Этим людям не было сообщено, в какую именно страну предполагается их выдворить. Заключённые стали догадываться об этом лишь тогда, когда поезд с ними направился в западном направлении. Некоторые из них надеялись, что их доставят к границе Прибалтийских государств, и там они окажутся на свободе. Когда же поезд проехал Минск и двинулся дальше на Запад, всем стало ясно, куда их везут. Находившаяся в одном из таких поездов М. Бубер-Нейман, вдова расстрелянного в Москве члена ЦК КПГ Г. Неймана, вспоминала: «Хотя эти неоднократно преданные коммунисты после всего того, что произошло с ними, не строили больше никаких иллюзий о советской системе, они считали просто невероятным, что теперь должно было произойти. Но это случилось: эмигрантов-коммунистов, людей, которые, рискуя жизнью, бежали в Советский Союз, Сталин отправлял опять к Гитлеру. 500 человек были принесены в жертву дружбе между Сталиным и Гитлером как своего рода подарок*. Этим актом Сталин хотел доказать, насколько серьёзно он воспринимает эту дружбу: широким жестом он предоставил Гитлеру возможность самому рассчитаться с пятьюстами своими ярыми противниками»[361].

Выдача советскими властями немецких коммунистов гестаповцам происходила в несколько этапов: с конца 1939 по июнь 1940 года. Поезд, в котором находилась Бубер-Нейман, прибыл 3 февраля 1940 года в Брест-Литовск, к демаркационной линии, разделявшей СССР и Германию. Офицер НКВД с группой солдат повёл заключённых к железнодорожному мосту через Буг, где их ожидали люди в форме СС. Офицер СС и его коллега из СССР сердечно приветствовали друг друга. Советский офицер сделал перекличку и приказал осуждённым идти по мосту. «Тут я услышала сзади себя возбужденные голоса и увидела, как трое мужчин из нашей группы умоляли офицера НКВД не посылать их через мост, – вспоминала Бубер-Нейман. – Один из них, по имени Блох, до 1933 г. являлся редактором немецкой коммунистической газеты. Для него другая сторона моста означала верную смерть. Такая же судьба должна была ожидать молодого немецкого рабочего, заочно приговорённого гестапо к смерти. Всех троих насильно потащили по мосту. Затем подошли гестаповцы и приняли на себя работу НКВД Сталина»[362].

Что касается самой Бубер-Нейман, то после шести месяцев пребывания в тюрьме гестапо перевело её в женский концентрационный лагерь Равенсбрюк, откуда она вышла только в 1945 году.

Находившиеся в Москве деятели КПГ не возражали против выдачи гитлеровцам коммунистов, но зато препятствовали возвращению в Германию и оккупированные немцами страны эмигрантов, которые добровольно выразили такое желание. В письме Ульбрихта Димитрову, которое последний в свою очередь переслал Берии, сообщалось о находившейся в СССР эмигрантке Баумерт, которая в частных беседах говорила, что чешские беженцы теперь сожалеют о своём приезде в СССР и что им никогда так плохо не жилось, как здесь. Донеся о нескольких подобных фактах, Ульбрихт писал, что агитация за возвращение из СССР ведётся среди эмигрантов «для продвижения в Германии антисоветской пропаганды, чтобы самим фактом возвращения продемонстрировать, что бывшие коммунисты предпочитают из СССР вернуться в Германию. Одновременно они хотят добиться, чтобы жёны арестованных, возвращающиеся в Германию, рассказывали всевозможные страшные истории о Советском Союзе относительно положения арестованных... Мы указывали на то, что, по нашему мнению, в таких случаях неправильно давать разрешение на выезд... Просьба довести об этом до (сведения) соответствующих органов, чтобы они могли принять те меры, которые считали бы необходимыми» (последняя фраза вписана рукой Димитрова)[363].

Вместе с тем тот же Ульбрихт 27 января 1941 года подготовил записку «О положении политэмигрантов», в которой говорилось об отношении руководителей МОПРа к политэмигрантам «как к людям, обременяющим их». Особенно тяжёлым Ульбрихт называл положение немецких политэмигрантов, включавших «много жён арестованных. Среди них есть хорошие товарищи. Но МОПР отказывает им и их детям в помощи, даже если эти женщины уже 10 лет не имеют ничего общего со своими мужьями»[364].

[Яков Кротов]

http://krotov.info/lib_sec/17_r/og/ovin_14.htm
VIII

В 1932 году СССР заключил договоры о ненападении с Финляндией, Эстонией, Литвой и Латвией.

Ещё в 1938 году Москва начала тайные переговоры с Хельсинки о сотрудничестве в области политики безопасности. Советское правительство потребовало от правительства Финляндии надёжных гарантий защиты своего нейтралитета в случае попытки Германии нанести против СССР фланговый удар с Севера. В соответствии с этим было выдвинуто требование участия Советского Союза в фортификации принадлежавших Финляндии Аландских островов и острова Суурсаари, а также принятия Финляндией «советской помощи» с целью отражения германской агрессии. Финляндская сторона категорически отказалась от этих предложений, квалифицировав их как нарушение суверенитета страны[365].

Весной 1939 года на новых переговорах Советский Союз предложил предоставить в своё распоряжение острова Финского залива на основе арендного договора или обмена территориями. На переговорах с Англией и Францией Советское правительство требовало, чтобы эти державы добились от правительства Финляндии разрешения пользоваться Аландскими островами и островом Ханко как общими военными базами для СССР и его западных союзников. Вместе с тем одним из главных условий Советского правительства по заключению англо-советско-французского блока по отпору германской агрессии было принятие всеми четырьмя Прибалтийскими странами гарантий от СССР. Однако все правительства этих стран отказались от этих гарантий, а Финляндия и Эстония даже заявили, что будут рассматривать гарантии, данные без их согласия, как акт агрессии[366].

Пятого октября 1939 года, после заключения договоров о взаимной безопасности с тремя Прибалтийскими республиками, Молотов предложил правительству Финляндии направить своих представителей в Москву для проведения переговоров «по конкретным политическим вопросам». Спустя несколько дней в Берлине финские представители были проинформированы о том, что, согласно советско-германским договорённостям, Финляндия оказалась в «сфере интересов СССР» и поэтому для неё будет целесообразно пойти на уступки требованиям своего южного соседа[367].

На переговорах, возобновившихся 12 октября, Сталин предложил заключить советско-финляндский договор о ненападении по типу договоров, заключённых СССР с Латвией, Литвой и Эстонией. Этот договор должен был предусматривать дислокацию контингента советских войск и создание военных баз на территории Финляндии. Вслед за этим советской стороной было выдвинуто новое предложение: отодвинуть на несколько десятков километров от Ленинграда границу на Карельском перешейке, передать Советскому Союзу несколько островов в Финском заливе и часть полуостровов в Баренцевом море, сдать в аренду, продать или обменять полуостров Ханко для строительства на нём советской военно-морской базы.

Эти территории общим размером в 2700 км Сталин предложил обменять на вдвое большую территорию в Северной Карелии. Однако при этом финны должны были потерять не только экономически более освоенные территории, но и свои главные линии военных укреплений.

Ещё задолго до этого начались приготовления к военным действиям в Финляндии. Как вспоминал маршал Мерецков, в конце июня он в качестве командующего войсками Ленинградского военного округа присутствовал при беседе Сталина с Куусиненом, на которой обсуждалась обстановка в Финляндии и различные варианты действий против этой строптивой страны. После завершения этой беседы Сталин поручил Мерецкову разработать план боевых действий округа на случай военного конфликта. Во второй половине июля план был рассмотрен и одобрен Сталиным[368].

В середине сентября директивами Ворошилова и Шапошникова Военному Совету Ленинградского военного округа было приказано провести сосредоточение войск на случай войны с Финляндией.

31 октября, когда переговоры в Москве ещё продолжались, Молотов в докладе на сессии Верховного Совета СССР, говоря о минимальном характере требований СССР к Финляндии, опроверг утверждения зарубежной прессы, будто Советский Союз требует себе город Выборг и территорию, лежащую севернее Ладожского озера. В связи с советско-финляндскими переговорами Молотов особенно озлобленно говорил о заявлении Рузвельта, который в письме Калинину выразил надежду «на сохранение и развитие дружественных и мирных отношений между СССР и Финляндией». Молотов назвал это заявление вмешательством в дела СССР и посоветовал американскому президенту лучше предоставить свободу и независимость Филиппинам и Кубе[369].

После почти месячных переговоров выяснилось, что финская делегация по-прежнему не согласна на отторжение части своей территории. 3 ноября Молотов прибег к угрозам, заявив: «Мы, гражданские люди, не достигли никакого прогресса. Теперь будет предоставлено слово солдатам»[370]. 9 ноября переговоры были прерваны, и финская делегация отбыла в Хельсинки.

26 ноября произошёл спровоцированный советскими войсками пограничный инцидент около советского села Майнила, расположенного на Карельском перешейке. Обвинив в угрожающей ноте финляндскому правительству финские военные части в провокационном обстреле советских войск, советское правительство утверждало, что «сосредоточение финляндских войск под Ленинградом не только создаёт угрозу для Ленинграда, но и представляет на деле вражеский акт против СССР, уже приведший к нападению на советские войска и к жертвам». В этой связи финляндскому правительству предлагалось в одностороннем порядке незамедлительно отвести свои войска на 20-25 км от советско-финской границы[371].

В ответной ноте финляндское правительство заявило, что оно произвело срочное расследование данного инцидента, которым было установлено, что артиллерийские выстрелы были произведены не с финляндской, а с советской стороны. В ноте было предложено провести переговоры об обоюдном отводе советских и финских войск на известное расстояние от границы[372].

29 ноября Молотов произнёс речь по радио, в которой уже не упоминал о незначительном инциденте в районе села Майнила, а утверждал, что в последние дни на советско-финляндской границе «начались возмутительные провокации финляндской военщины, вплоть до артиллерийского обстрела наших воинских частей под Ленинградом, приведшего к тяжёлым жертвам в красноармейских частях». Предложение финской стороны о совместном расследовании пограничных инцидентов и о взаимном отводе войск от границы Молотов объявил «нахальным отрицанием фактов, издевательским отношением к понесённым нами жертвам, неприкрытым стремлением и впредь держать Ленинград под непосредственной угрозой своих войск». На этом основании он заявил о разрыве Советским правительством пакта о ненападении, заключённого с Финляндией в 1932 году, и о немедленном отзыве из Финляндии политических и хозяйственных представителей СССР[373].

Готовясь к агрессии против Финляндии, советское руководство весьма низко оценивало не только военный потенциал, но и внутреннее положение в Финляндии. 29 ноября Каганович на заседании коллегии НКПС доверительно заявил: «У нас есть сведения, что у этого (финляндского. – В. Р.) правительства положение довольно шаткое. Они мобилизовали много людей, кормить нечем, одевать не во что, денег у них не так много... Я не могу сейчас ничего определённого сказать, не могу вам сказать кое-что, но соображаю, что эта сволочь, эти шуты гороховые... если они бросят нам вызов, то я думаю, что если придётся, никто из вас не откажется (идти на войну – В. Р.) (бурные аплодисменты)»[374].

В 8 часов 30 ноября 1939 года орудия береговой обороны Кронштадта открыли огонь по территории Финляндии, вслед за чем началось вторжение советских войск в эту страну.

Вспоминая о своей встрече в этот день со Сталиным, Молотовым и Куусиненом, Хрущёв рассказывал: «У Сталина сложилось такое мнение, что после того, как Финляндии будут предъявлены ультимативные требования территориального характера, и в случае, если она их отвергнет, придётся начать военные действия. Я лично не возражал... Насчёт войны с Финляндией думал: достаточно громко сказать им, и всё. А если не услышат, то разок выстрелить из пушки, и финны поднимут руки вверх, согласятся с требованиями. Сталин заметил: «Сегодня начнётся это дело». По словам Хрущёва, он и Куусинен узнали на квартире у Сталина, что «первые выстрелы уже совершены именно с нашей стороны»[375].

К началу войны Финляндия располагала шестью дивизиями, на вооружении которых находилось 280 орудий, 15 танков и 150 самолётов. Для разгрома этих сил советское командование сосредоточило 20 стрелковых дивизий, более 4 тыс. орудий и минометов, около 2 тыс. танков и более 960 самолётов. Предполагалось, что эта группировка обеспечит проведение операции за 10-15 дней, а сама война будет скоротечной и во всяком случае не представит больших трудностей для Красной Армии[376].

Вторжение Красной Армии в Финляндию означало спланированную и подготовленную агрессию против малой страны, не желавшей подчиняться диктату со стороны великой державы.

Войскам Ленинградского фронта был отдан приказ «перейти границу и разгромить финские войска». «Мы идём в Финляндию, – говорилось в приказе, – не как завоеватели, а как друзья и освободители финского народа от гнёта помещиков и капиталистов»[377]. С этого времени в советской пропаганде тезис об «обеспечении безопасности Ленинграда» был снят и заменён тезисом об «освободительной миссии» Красной Армии в Финляндии.

Уже на второй день войны в советской печати было помещено сообщение о том, что Советскому правительству «путём радиоперехвата» стало известно, что в финском городе Териоки (ныне Зеленоград) «по соглашению представителей ряда левых партий и восставших финских солдат» образовалось новое правительство Финляндии – «Народное Правительство Финляндской Демократической Республики (ФДР)». Одновременно была опубликована декларация «Народного правительства», в которой говорилось, что «в разных частях страны народ уже восстал и провозгласил создание Демократической Республики»[378].

Первоначально на пост премьер-министра этого «правительства» предполагалось назначить секретаря ЦК Финской компартии Арви Туоминена, находившегося в то время в Стокгольме. Однако Туоминен отказался принять это предложение и даже прибыть для его обсуждения в Москву. Тогда на этот пост был назначен Куусинен, который, по словам Троцкого, давно зарекомендовал себя не вождём революционных масс, а послушным чиновником сталинизированного Коминтерна «с тугой мыслью и гибкой спиной»[379].

Сообщение об образовании «Народного правительства», его «Декларация», а также обращение Финской компартии к трудящимся Финляндии были написаны Ждановым. Обдумывая форму публикации этих документов, Жданов сделал пометки «радиоперехват» и «перевод с финского»[380]. Это должно было подчеркнуть наличие уже «освобождённых» районов на территории Финляндии.

Второго декабря было инсценировано прибытие Куусинена и других членов «Народного правительства» в Москву, причём на Ленинградском вокзале их встречали Сталин и Молотов. В тот же день был заключён «договор о взаимопомощи между Советским Союзом и Финляндской Демократической Республикой». В нём указывалось, что «героической борьбой финляндского народа и усилиями Красной Армии СССР ликвидируется опаснейший очаг войны». В договоре содержался пункт о помощи «вооружением и прочими военными материалами», которую Советский Союз будет оказывать «Финляндской Народной армии». Декларация «Народного правительства» сообщала о формировании «первого финского корпуса, который в ходе предстоящих боёв будет пополняться добровольцами из революционных рабочих и крестьян»[381].

Сообщения о «восстаниях», которые должны были вспыхнуть в разных районах Финляндии, не были чистым блефом. Впоследствии в докладе ИККИ о работе Компартии Финляндии говорилось, что в разных районах страны были созданы «группы для помощи Красной Армии» и партизанские отряды, которые ждали приближения советских войск, чтобы включиться в боевые действия[382].

Второго декабря было опубликовано обращение ЦК Компартии Финляндии к «трудовому народу» (также якобы полученное путём «радиоперехвата») с призывом свергнуть «правительство палачей» в Хельсинки, возглавляемое «предательскими вождями финской социал-демократии», которые «открыто смыкаются со злейшими поджигателями войны». В этом документе говорилось, что «Советский Союз, следуя своей национальной политике, не захочет, чтобы ему могли приписать стремление расширить свои границы» и не намерен «ограничить право Финляндии на самоопределение и суверенитет». Обращение подчёркивало, что Красная Армия идёт в Финляндию по приглашению её народного правительства «как освободитель нашего народа от гнёта капиталистических злодеев», причём «сотни тысяч рабочих и крестьян с радостным нетерпением ожидают приближения Красной Армии»[383]. 11 декабря Секретариат ИККИ направил директиву компартиям всех стран, где выдвигалось требование «солидаризироваться с народным правительством ФДР» и предлагалось организовать кампанию в «защиту политики СССР»[384].

На следующий день после вторжения советских войск на территорию Финляндии, происшедшего без объявления войны, финское правительство предложило возвратиться к переговорам с Советским Союзом, на что Советское правительство никак не отреагировало. В последующие дни правительства ряда других стран обратились к правительству СССР с предложениями о посредничестве в переговорах с Финляндией. В ответ на сообщение шведского посланника Винтера о желании финляндского правительства приступить к новым переговорам с СССР Молотов, как сообщало ТАСС, «объяснил г. Винтеру, что Советское правительство не признаёт так называемого «финляндского правительства»... и поэтому ни о каких переговорах с этим «правительством» не может теперь стоять вопрос. Советское правительство признаёт только народное правительство Финляндской Демократической Республики»[385]. Особенно оскорбительной была реакция на обращение Рузвельта к Советскому правительству с предложением посредничества в урегулировании советско-финского конфликта. На это предложение Советское правительство даже не пожелало ответить[386].

Финляндское правительство обратилось за помощью в Лигу Наций. В ответ на предложение генерального секретаря Лиги Наций оказать посреднические усилия для прекращения войны Молотов 4 декабря направил ему заявление, в котором говорилось: «Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финляндскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря с. г. им заключён договор о взаимопомощи и дружбе. Этим документом урегулированы все вопросы... В настоящее время мы совместными усилиями... ликвидируем опаснейший очаг войны, созданный в Финляндии её прежним правительством». Поэтому, если будут созваны Совет и Ассамблея Лиги Наций для рассмотрения обращения финского правительства, Советское правительство не будет участвовать в их заседаниях»[387].

11 декабря сессия Ассамблеи Лиги Наций образовала комитет по финляндскому вопросу, который обратился к правительствам СССР и Финляндии с призывом прекратить военные действия и при посредстве Ассамблеи начать немедленные переговоры о восстановлении мира. Правительство Финляндии немедленно приняло это предложение, но Молотов вторично ответил решительным отказом.

14 декабря Совет Лиги Наций принял резолюцию об исключении СССР из Лиги Наций и призвал государства – члены Лиги Наций оказать поддержку Финляндии. До тех пор Лигой Наций были заклеймлены как агрессоры Япония, Германия и Италия. Теперь к числу агрессоров был причислен и Советский Союз.

На это решение Совета Лиги Наций Советское правительство отозвалось сообщением ТАСС, в котором в циничном и издевательском тоне говорилось: «ТАСС уполномочен передать следующую оценку авторитетных советских кругов резолюции Совета Лиги Наций от 14 декабря об «исключении» СССР из Лиги Наций... Вместо того, чтобы содействовать прекращению войны между Германией и англо-французским блоком, в чём, собственно, и должна была заключаться миссия Лиги Наций, если бы она продолжала оставаться «инструментом мира», нынешний состав Совета Лиги Наций, провозгласив политику поддержки провокаторов войны в Финляндии – клики Маннергейма и Таннера, стал на путь разжигания войны также и на северо-востоке Европы... По мнению советских кругов, это нелепое решение Лиги Наций вызывает ироническую улыбку, и оно способно лишь оскандалить его незадачливых авторов... Лига Наций, по милости её нынешних режиссеров, превратилась из кое-какого «инструмента мира», каким она могла быть, в действительный инструмент англо-французского военного блока по поддержке и разжиганию войны в Европе. При такой бесславной эволюции Лиги Наций становится вполне понятным её решение об «исключении» СССР... Что же, тем хуже для Лиги Наций и её подорванного авторитета. В конечном счёте СССР может здесь остаться в выигрыше... СССР теперь не связан с пактом Лиги Наций и будет иметь отныне свободные руки»[388].

Таким образом, Советское правительство выражало своё удовлетворение тем, что исключение СССР из Лиги Наций освобождает его от политической и моральной ответственности за выполнение обязательств, вытекающих из принадлежности к этой международной организации, и обеспечивает ему «свободу рук».

Советская агрессия была встречена с возмущением во всём мире. «Чувство негодования против Советского правительства, вызванное в то время пактом Риббентропа-Молотова, – писал Черчилль в книге «Вторая мировая война», – ныне, под влиянием грубого запугивания и агрессии, разгорелось ярким пламенем. К этому примешивалось презрение по поводу неспособности советских войск и восторженное отношение к доблестным финнам»[389].

Разгневанные многотысячные толпы били стёкла в советских посольствах в Париже и Лондоне. «За семь лет моей предшествующей работы в Лондоне в качестве посла СССР, – вспоминал Майский, – я пережил немало антисоветских бурь, но то, что последовало после 30 ноября 1939 года, побило всякие рекорды... Антисоветская буря не ограничивалась только официальными кругами. Она приняла более широкий характер. Особую роль тут играли лейбористы... Некоторые мои лейбористские знакомые в это время даже перестали на встречах раскланиваться со мной. Леон Блюм во Франции заявлял, что помощь Финляндии должна быть оказана во что бы то ни стало, хотя бы это вызвало войну с СССР. Вполне понятно, что Социалистический Интернационал и Амстердамский (профсоюзный) Интернационал решительно выступили против нас... Вокруг нашего посольства образовалась леденящая пустота, и на различных дипломатических приёмах от нас с женой многие шарахались, как от зачумлённых. Если бы не старые личные связи, накопившиеся в более благоприятные годы, связи, дававшие мне возможность в этой исключительно враждебной обстановке кое-что узнавать о совершающихся событиях, положение советского посольства в Лондоне было бы очень затруднительно»[390].

В Стокгольме, несмотря на то что полиция со всех сторон ограждала подступы к советскому посольству, огромные толпы осаждали его, выкрикивая лозунги: «Агрессоры-большевики, вон отсюда!»[391]

Даже осторожный Рузвельт, всегда лояльно относившийся к Советскому Союзу, говорил на конгрессе американской молодёжи в феврале 1940 года: «Советский Союз, как сознает всякий, у кого хватает мужества посмотреть в лицо фактам, управляется диктатурой столь абсолютной, что подобную трудно найти в мире. Она вступила в союз с другой диктатурой и вторглась на территорию соседа столь бесконечно малого, что он не мог представлять никакой угрозы, не мог нанести никакого ущерба Советскому Союзу»[392].

Английская делегация лейбористов во главе с секретарём Генерального Совета тред-юнионов Ситрином побывала в Финляндии и после возвращения оттуда оказывала давление на правительство, требуя усиления помощи Финляндии[393].

18 стран выразили желание помочь Финляндии. В них осуществлялся сбор средств в пользу финнов, организовывалась посылка в Финляндию походных госпиталей, боевой техники, вооружения и боеприпасов. США и Швеция предоставили Финляндии займы. Из Англии, Франции, Швеции, Норвегии и некоторых других стран в Финляндию отправилось более 11 тысяч добровольцев. Англия и Франция предоставили финнам 100 самолётов и много другого оружия[394].

В Швеции и Норвегии требования общественности о вооружённом вмешательстве этих стран в советско-финскую войну были столь сильны, что советские послы передали норвежскому и шведскому правительству заявления от имени Советского правительства, в которых утверждалось, что такие действия несовместимы с политикой нейтралитета, провозглашённой этими странами[395].

Пятого февраля Верховный Совет союзников принял решение направить в Финляндию две англо-французские бригады, но Скандинавские страны под сильным нажимом немцев отвергли предложения правительств этих стран пропустить их войска через свою территорию.

Принципиально противоположную позицию в советско-финском конфликте заняла фашистская Германия. Вскоре после начала боевых действий официоз «Франкфуртер Цейтунг» 5 декабря поместил на своих страницах статью под заголовком «С открытыми картами». В ней говорилось: «Ясное разграничение германских и русских интересов подчинило весь европейский восток новому закону... В соответствии с этим русские предоставили Германии вновь организовать своё жизненное пространство на германской восточной границе. С такой же последовательностью Германия признала право русских в зоне своих интересов извлекать необходимые выводы из новой обстановки... Германия не считает себя вправе определять пределы русских требований и не в состоянии снять ответственность с финского правительства»[396].

В ходе финской войны Германия оказала Советскому Союзу не только дипломатическую помощь. Произошло нечто вроде установления прямого военного союза между Германией и СССР. По приказу Гитлера были запрещены всякие торговые сделки между Германией и Финляндией. Немцы дали согласие на просьбу Советского правительства, чтобы немецкие суда, направляющиеся в Швецию, снабжали горючим и продовольствием советские подводные лодки, осуществляющие блокаду финских портов с целью предотвратить поступление морским путём помощи Финляндии от западных держав. В свою очередь в октябре 1939 года Советское правительство согласилось на создание немецкой базы на Кольском полуострове для снабжения, ремонта и заправки германских военных судов и подводных лодок. Немцы использовали эту базу во время кампании в Норвегии и ведения военных операций против Англии в Северной Атлантике.

Гитлер оказался, по существу, единственным государственным деятелем, проявившим «понимание» советской интервенции в Финляндии. В беседе с профашистски настроенным шведским писателем Свеном Гедином, состоявшейся 4 марта 1940 года, он оправдывал действия Сталина против Финляндии необходимостью выхода Советского Союза к незамерзающим портам. При этом фюрер утверждал, что Сталин за последнее время серьёзно изменил свою политическую позицию: он не является больше интернационалистом-большевиком, а действует как русский националист, продолжающий политику русских царей[397].

Несмотря на несоизмеримость сил воюющих сторон (СССР использовал в войне против финнов в общей сложности 1,2 млн человек, тогда как численность всего населения Финляндии не превышала 4 млн человек), наступление советских войск захлебнулось уже в первую неделю войны. Продвижение Красной Армии в Финляндии продолжалось лишь несколько дней, когда ей оказывали сопротивление отдельные пограничные отряды. Продвинувшись в глубь Финляндии в разных районах на 20-140 км, 10 декабря советские войска подошли к переднему краю финского укреплённого района, где вынуждены были остановиться и перейти к обороне. Вслед за этим на ряде участков фронта началось отступление Красной Армии, при котором финские войска захватили большие трофеи. Попытка прорыва линии Маннергейма закончилась 22 декабря, когда наступательные действия Красной Армии приостановились. Пользуясь тем, что стрелковые советские войска, как правило, не умели ходить на лыжах, небольшие группы финских лыжников, прорывавшиеся ночью, а иногда и днём в тыл советских войск, имея десяток пистолетов-пулемётов, нападали на советские части, располагавшиеся, как правило, на дорогах или возле них, и наносили им внушительный урон. Две советские дивизии были окружены противником, блокированы и понесли большие потери в людях и материальной части[398].